"Собрание сочинений (Том 3)" - читать интересную книгу автора (Панова Вера Федоровна)Глава первая КОРОСТЕЛЕВПо дороге в райком Коростелев забежал, как он выражался, «накрутить хвост» шоферу Тосе Алмазовой. Алмазова пятый день не выходила на работу. Коростелев посылал за нею, вывесил грозный приказ — ничего не помогало: у Алмазовой шло большое гулянье. Гуляла вся родня, гуляла вся улица в честь благополучного возвращения Тосиного супруга с полей Отечественной войны. В маленькую кухню светило веселое апрельское солнце. Час был уже поздний, а хозяева только собирались завтракать: накануне легли спать с третьими петухами… Алмазов сидел у стола небритый, неподпоясанный, с туманом вчерашнего хмеля в глазах, но сапоги его были зеркально начищены и к вороту гимнастерки пришит чистый подворотничок. «Антонина старается, наряжает мужа», — подумал Коростелев, с лету заметив все подробности. Две девочки сидели по другую сторону стола, тоже нарядные, старшая в красном галстучке: и детишки дома, в школу не пошли… Тося ухватом передвигала в печи горшки, лицо ее пылало от печного жара. Блаженствуют, черти. В рабочие дни сплошной выходной устроили, законы не для них писаны… — Доброго здоровья! — сказал Коростелев, с разгону шагнув в кухню и остановившись. — Я по твою душу, Тося. Корми семейство скорым темпом, и айда. — Стул подай-ка, — сказала Тося старшей дочери. — Радость у меня, не сердитесь, Дмитрий Корнеевич. Она поставила ухват и стояла перед Коростелевым, глядя ему в лицо виноватыми и сияющими глазами. А глаза у нее были серо-зеленые, обведенные темной каемочкой. И такие же глаза были у двух беленьких детишек, сидевших против отца. Невозможно под взглядом этих глаз заорать: «Да ты что, на самом деле! Вот отдам под суд…» Оставалось сесть на стул, который девочка выставила на самую середину кухни, и бить на психологию. — Очень рад за тебя и поздравляю, конечно, — начал Коростелев, — но работа есть работа, Тося, так? — Мне отгул полагается, — сказала Тося. — У Лукьяныча записано, сколько выходных я отработала. Послезавтра выйду. — Еще бы сказала — через неделю. Ты просто, я тебе скажу, пользуешься своим положением. Она закинула голову и засмеялась. — Пешочком ходите? — спросила сквозь смех. — На самолете летаем. — Ничего, — сказала Тося, — немножечко пешочком полезно для моциона. Ока все смеялась счастливым смехом, горло ее вздулось, как у голубя, глаза блестели. «Ай да Тоська! — удивился Коростелев. — Вон она как умеет смеяться!» В первый раз он увидел, что она статная, здоровенная, красивая; а раньше всегда была сутулая, бледная, словно невыспавшаяся… Вслух он сказал: — Смеяться не приходится. Вообще, ты стараешься подчеркнуть, что ты незаменимая. И на этом основании позволяешь себе много лишнего. Вот ответь на такой вопрос: кто тебе крышу покрыл, чтобы твоих детей в дождь не заливало? — Ну? — спросила Тося. — Кто тебя поддерживал? Где бы ты еще нашла такую должность, что тебе то дров подбросят, то молока, то мяса? — Молока, мяса, то, се, — сказала Тося голосом бухгалтера Лукьяныча и опять засмеялась. — Не дразнись: должна ты, в свою очередь, идти навстречу производству? — Это верно, — сказала Тося, обращаясь к мужу. — Поддерживали они меня, верно. — А ты в рабочий сезон устраиваешь себе отгулы. Надо же иметь элементарную сознательность. Вот в данный момент сменные доярки на том берегу режут кочки. Доярки! Ихнее дело, скажешь? Трактористы по восемнадцать часов не слазят с трактора. Родилка переполнена. И я должен поспеть ко всем людям и во все места — пешочком! — Дмитрий Корнеевич, — сказала Тося тихо, — я его четыре года не видела. Алмазов встал и сделал несколько шагов по тесной кухне. Левая рука его была опущена в карман галифе, в правой дымила папироска… Медленно, как бы просыпаясь и вспоминая, оглядел он низкий беленый потолок, на котором между голубоватыми мазками мела проглядывала кое-где прошлогодняя копоть. Тося следила за мужем немигающим, завороженным взглядом. — Починено как следует? — негромко спросил Алмазов. — Нигде не течет? — По-хозяйски починили, ничего, — ответила Тося. — Олифу хорошую дали. — Побелено неважно, — сказал Алмазов. — Перебелю, — сказала Тося. — На скорую руку белила, все некогда, некогда, за баранкой днюешь и ночуешь. — Что ж вы ее так?.. — сказал Алмазов, обращаясь к Коростелеву. — Она женщина, ей и дома когда-нибудь надо побыть. — Вот идите к нам за второго шофера, — сказал Коростелев, — тогда сделайте одолжение: сутки отъездила, а на вторые сиди дома, никто не держит. — При чем же тут я? — сказал Алмазов. — Это не моя специальность. — А какая ваша специальность? Алмазов не ответил, перешагнул через длинные ноги Коростелева, ушел в комнату за кухней. Ответила Тося: — Столяр он. Столяр и плотник. — Так в чем дело? Милости просим. — Там видно будет. Пусть отдохнет. Больше года пролежал в госпиталях, шутка? — А теперь как — в порядке? — В порядке-то в порядке, да пусть еще погуляет. — Бережешь его очень. — А по-вашему, не беречь? — спросила Тося. — Да вы скидайте шинель, садитесь с нами покушать, сейчас пирог выну. — Некогда мне с вами кушать, — сказал Коростелев, вставая. — И так засиделся. Ну, всего. Завтра чтоб была на работе, слышишь? — Послезавтра. — Завтра, завтра! — уже с порога сказал Коростелев начальственным голосом. — А то, имей в виду, нехорошо будет. Завтра с утра! «Не выдержал, дал-таки ей поблажку, — думал он, быстро шагая по улице. — Начал как надо — „корми семью, и айда“, а кончил — „приходи завтра“. И что за характер дурацкий! Этак все из меня веревки вить будут… А ведь она и завтра не явится, хоть пари держать — не явится. Любит его… Если бы меня так полюбил кто-нибудь, я бы по гроб жизни был благодарен и дорожил…» На секунду ему стало грустно, что его никто не любит. Вот — и молодой, и наружность не хуже, чем у других, а не любит никто. Встречи эти фронтовые… Где та, с золотым до удивления хохолком, с которой он познакомился в Белостоке? Даже на письмо не ответила… Где черноглазая, которая говорила: «Ух, какой вы высокий, а муж еще выше!» — и все показывала карточки мужа… Ерунда это все, грусть одна, а не любовь. Долго задерживаться на этих мыслях не приходилось: сейчас бюро райкома будет слушать его отчет. Неделю назад Горельченко, секретарь райкома, приезжал в совхоз. Обошел все фермы, говорил с людьми. Коростелев и Бекишев, секретарь партбюро, ходили с ним и все ему рассказывали. Он слушал внимательно, глядя тяжелым, без улыбки, взглядом, потом сказал: — Ну что ж, доложите на бюро. И не сказал, что он думает о делах совхоза. Коростелев, который еще не разобрал, симпатичен ему Горельченко или не симпатичен, немного разочаровался: коллегиальность — коллегиальностью, но разве не может секретарь райкома в частном разговоре высказать свое личное мнение? Кажется, есть за что нас похвалить… Приехал Горельченко в совхоз в семь утра и пробыл до обеда. Ему предложили пообедать (поварихи специально готовили, хотели угостить повкуснее), он сказал: — Спасибо, я у чкаловцев пообедаю. И уехал в колхоз имени Чкалова. Теперь у Коростелева посасывало под ложечкой: что-то будет на бюро? Хоть бы похвалили, чтобы выйти после заседания с независимым лицом, как вышла прошлый раз заведующая районо, которой записали «признать работу удовлетворительной». Почему Горельченко с ним неласков? Неспроста он тогда отказался от обеда и поехал к чкаловцам. Все районные работники едут к чкаловцам, в совхоз редко кто заглянет. Даже Данилов, директор треста, был всего один раз: он считает, что «Ясный берег» в лучшем положении, чем другие совхозы треста. А по сути дела, тоже положение не из блестящих, где там! Первое знакомство Коростелева с Горельченко произошло вскоре после демобилизации. Осенью 1945 года Коростелев двигался с запада на восток в громадном потоке демобилизованных. Четыре года он прослужил в Красной Армии и с честью возвращался домой. Не сразу оборвались связи с родной дивизией: на первых станциях встречалось много знакомых, завязывались свойские разговоры, в разговорах общие вставали воспоминания, упоминались имена общих командиров… Чем дальше от дивизии, тем меньше знакомых лиц. Далеко от дивизии — ни одного знакомого лица, и тебя никто не знает, а людей все больше и больше лавина людей, сила людей! Поезда шли по расписанию и сверх расписания, но все одинаково перегруженные. На станциях толчея, у касс длинные очереди. Железные дороги были заполонены людьми в шинелях, с солдатским багажом на плече: мешок, сундучок, в сундучке барахлишко, в мешке хлеб. На одной узловой станции Коростелеву пришлось долго дожидаться пересадки. Бесконечно тянется ночь, когда лечь негде — сидишь в неудобной позе на чемодане. Одна только лампочка, слабо накаленная, горела на потолке, да косо падал через окна бледный свет с перрона. Густым и горьким махорочным дымом был наполнен вокзал — сегодняшним дымом, вчерашним, позавчерашним… Лампочка светила сквозь махорочные облака. Кругом на мешках и сундучках спали люди в сапогах и шинелях — не пройти… Плакал ребенок, женский голос сонно успокаивал его: — Шш… Шш… Баиньки… баиньки… Коростелев то задремывал, то просыпался, смотрел на часы, ставил затекшие ноги в другую позицию. Ребенок разбудил его, он очнулся, растер ладонями лицо, закурил. Невдалеке поднялся человек. Свернул папироску, стал чиркать зажигалкой. Чиркал, чиркал — огня нет. Коростелев достал свою, дал. Человек закурил — осветилось большое лицо с большими черными бровями, у виска узловатый шрам. — А интересно, — сказал человек, возвращая зажигалку. — Что интересно? — спросил Коростелев. — Вот это все интересно. — Человек повел кругом рукой. — По домам, значит. Сделали дело, и по домам. Из одной армии в другую: землепашцев, строителей. Страница истории дописана — начинаем новую… А ведь некоторые прежнюю профессию забыли, заново пойдут жить… Вы какую имели специальность? — Веттехник. — Обратно в ветеринары? — Вряд ли. — Разонравилось? — Отвык. — То-то. Потревоженный разговором, заворочался еще один спящий. «Поезд-то пришел, пришел поезд?» — спросил он неразборчиво, коротко вздохнул и опять уронил голову на мешок. — Спи, сержант, спи! — сказал человек с черными бровями. — Придет твой поезд. Сапоги убери, а то сосед обидится… Сколько этими сапогами за войну пройдено? Сколько всеми нашими сапогами пройдено? Подсчитать бы общий километраж. Помните, как все двинулось на фронты? Вот — обратный хлынул поток… Вы женаты? — Нет, не женат. — Неженатому легче уходить. — А женатому, должно быть, веселей возвращаться, — сказал Коростелев. — А общий километраж подсчитать можно, — сказал, помолчав, собеседник, — если толково взяться. Длинная получится цифра, а? Астрономическая. — Не в цифре дело, — сказал Коростелев. — Все-таки интересно. Они говорили тихо. Вокзал спал. Дышали люди, стонали, всхрапывали. «Баиньки… баиньки…» — сонно и нежно приговаривала невидимая женщина, укачивая ребенка. Вспыхивали в махорочном мраке две папироски, два крошечных красных огонька. — Баиньки, — повторил человек с черными бровями. — Высыпайся, ребята, на привале. Скоро большая побудка. — Восстанавливать придется много, — сказал Коростелев. — Много. Если бы Коростелев знал, что творилось в душе у его собеседника во время этого обрывочного ночного разговора, — наверно, наверно нашел бы Коростелев слова, чтобы Откуда же ему было знать, что обоих сыновей потерял Горельченко в войну, — старший пал, защищая Сталинград, младший под Берлином. Уходили воевать втроем, отец и два сына, а возвращался Горельченко один. И переживал ли он вдохновенно-гордое чувство победы, радовался ли наступившему миру и человеческой радости, обдумывал ли, какие великие работы предстоят народу и какова его, Горельченко, доля участия в этих работах, — а все стоял перед глазами образ неутешной матери, верной его подруги. Как-то встретятся они, как друг на друга взглянут?.. У него, отца, горе иссекло лицо морщинами, выбелило виски, — а мать?.. Неоткуда Коростелеву было знать все это, невдомек было ему. Он достал кисет и угостил собеседника табаком. Оба углубились в милые сердцу процедуры: надо было оторвать от газеты полоску нужной величины и сложить желобком; насыпать табаку и равномерно распределить вдоль желобочка; скрутить папироску; край бумажки смочить языком и заклеить; высечь огонь в зажигалке и, сделав затяжку, окутаться адским дымом, обжигающим гортань и глаза. — Табачок у тебя серьезный, — сказал собеседник, перейдя на «ты». Для любителей сильных ощущений. Пьешь здорово? — Не то чтобы здорово, но могу выпить. — А в ветеринары, значит, не хочешь. А чего хочешь? Командных постов? — Ничего не имею против, — сказал Коростелев, обидясь немножко. — А как не дадут командных? Пойдешь в чернорабочие? — А хоть в чернорабочие, — сказал Коростелев. — Лишь бы действовать в полную силу. — Стосковался по работе? — Тосковать было некогда. А сейчас — очень хочется работать, конечно. — На, выпей. И перед Коростелевым очутилась рука, держащая крышку от фляги. — Пей, это спирт типа твоего табака. За работу. Командную, черную всякую! И сам глотнул из фляги. Коростелев выпил — спирт был и впрямь под стать его табаку. — Последняя заправка, — сказал собеседник. — Сейчас мой поезд придет. Через четыре часа еще пересадка, а там — айда. — Далеко? — На работу. — Уже есть работа? — Нашлась. Далеко-далеко слабо и призывно закричал паровоз; ему откликнулся мощным гудком паровоз на станции. Собеседник встал и принялся приводить в порядок свой багаж. Радио возвестило о приближении поезда номер такой-то. Кругом вскочили, задвигались. Захлопала дверь. Человек с черными бровями взвалил чемодан на плечо, сказал «всего» и ушел в толпе серых шинелей. Подождав, пока кончится давка в дверях, Коростелев вышел на перрон. На дворе уже чуть светало, розовел восточный край неба, морозец обсушил землю. На дальнем пути стоял поезд, шла посадка, у вагонов толпились серые шинели. Их было так много, что казалось — поезд не может их вместить, но вошли все до последнего человека. Перрон опустел. Крикнул паровоз, и поезд пошел на восток, на зарю, в будущее. Через два дня после этой встречи Коростелев приехал в родной городок, к матери и бабке. Мать, Настасья Петровна, пятнадцать лет работала в совхозе «Ясный берег», бабка хозяйничала дома. По приезде начался для Коростелева новый, неожиданный этап жизни: его назначили директором совхоза. Вызвали сначала в областной центр, в трест, потом в Москву и там инструктировали. А когда он вернулся из Москвы, в райкоме партии был новый секретарь, Иван Никитич Горельченко. В этом громадном большелицем человеке с черными бровями и с узелком шрама у виска Коростелев с первого взгляда узнал своего ночного вокзального собеседника. Коростелев не признался ему: зачем? Горельченко его не узнавал — ну и ладно. Не та была встреча, чтобы напоминать о ней… Под началом у Коростелева оказалось большое хозяйство. Оно было порядком запущено в годы войны, когда в совхозе размещались, помимо своих коров, стада, эвакуированные из Ленинградской области. Корма ухудшились; на скотных дворах было тесно; животные болели, удои снизились. Мужчины ушли на фронт. Мужчин — трактористов, скотников, полевых рабочих — заменили женщины и подростки. Им пришлось положить много труда, чтобы в тяжелых военных условиях сохранить драгоценное, любовно подобранное и взлелеянное стадо совхоза. Совхоз создавался в первой пятилетке, в 1930 году. Постройки ставились временные — деревянные, с расчетом на то, чтобы заменить их через десять, двенадцать лет. Для этой замены за год до войны начали свозить в совхоз строительный материал. Старый маленький кирпичный завод на территории совхоза расширили, построили новые сушильные печи. Война отложила строительные работы. К концу войны старые постройки обветшали, пришли в негодность: для капитального ремонта не было рук. Чтобы совхоз укреплялся и рос, нужно было прежде всего создать добрый запас хороших кормов и новые помещения для скота. Без этого нельзя поднять удои, нельзя победить болезни, нельзя растить здоровый молодняк. Когда Коростелев принимал бразды правления, главный бухгалтер Лукьяныч сказал ему: — Не затруднит ли вас, Дмитрий Корнеевич, съездить со мной тут неподалеку в одно местечко? Не пожалеете. Лукьяныч знал Коростелева давно, мальчишкой, Митькой, но теперь держался с ним очень корректно. Коростелев поехал. Тося Алмазова с трудом вела машину по нерасчищенной дороге. Мелкой сеткой летел снег на безлюдные поля. — Куда мы? — спросил Коростелев. — Имейте терпение. Миновали вторую ферму, оставили в стороне и третью. Завиднелись в летящей белой мгле большие строения, плоские, без окон и дверей, крытые соломой и снегом. — Стоп. Вылезли, Дмитрий Корнеевич. Оставив машину на дороге, пошли через поле пешком. Строений было восемь, с боков они были обставлены фанерными щитами и ржавыми листами старого железа, подпертыми кольями. Лукьяныч выдернул пару кольев громыхнули, падая, железные листы; Коростелев увидел аккуратным штабелем сложенный лес — материал для стройки, отборный материал, чистое сокровище. — Откуда это? Жмурясь от снега и удовольствия, Лукьяныч заложил отверстие железом, подпер кольями. — Как откуда? Наше, совхоза «Ясный берег». В сороковом и сорок первом завезено для нужд капитального строительства. Пошли дальше. И в других строениях был лес, заботливо сложенный. — Боюсь, что сгнила половина. — Не может быть. Для того и укрывали, чтобы не гнило. Как законсервировались наши планы — ну, думаю, лес надо сберечь! Тут у нас когда-то пастбища были, остались навесы, мы их использовали. Пришлось попотеть: материал-то был разбросан по всем фермам, с людьми плохо, с лошадьми плохо, — по ночам возили, Дмитрий Корнеевич! Двойкой был расчет: сберечь для будущего строительства — раз; в случае, не дай бог, прорвался бы к нам Гитлер — мы бы это в момент подожгли, чтоб ему не досталось, два. — И ничего не растащили? — Охрану держал. Трудно было. Стояла охрана по всей форме. Сам дежурил с винтовкой. В совхозе «Долинка» — там за войну все стройматериалы разбазарили на дрова. А мы сберегли. Принимайте. — Это вы большое дело сделали, Лукьяныч. — А вы думали. Они возвращались к машине. — В тресте знают? — Большой был соблазн, Дмитрий Корнеевич, не сообщать. Списать — и все! — как списали в «Долинке». Кто взыщет? А с другой стороны, как же я при инвентаризации утаю такое количество материалов — это получается государственное преступление, а я не люблю, когда пахнет преступлением. Я люблю провести законно. — Пожалуй, трест будет резать нам сметы на стройматериалы, зная, что у нас есть запас. — Обязательно будет. Уже прирезал. Я заявил Данилову, что протестую. — А Данилов что? — Данилов говорит: я «Долинке» увеличил, а вам срезал, потому что у них нет, а вам на пять лет хватит. — Не хватит на пять лет. — И я сказал, что не хватит. А Данилов говорит: война только недавно кончилась, будет вам и белка, будет и свисток, а пока фонды небольшие, управляйтесь в пределах плана. Железный мужик, его не переговоришь. — Железный, — подтвердил Коростелев. Он успел рассмотреть Данилова, директора треста, пока тот его инструктировал. На обратном пути, в машине, Коростелев и Лукьяныч обсуждали предстоящие строительные работы. Телятники — в первую очередь телятники и родильные отделения. Затем скотные дворы, конюшни, склады для зерна. — Гараж, — обернувшись, сказала Тося. — Хоть какой, хоть плохенький. А то курам на смех — становлю машину в конюшне между лошадьми. — Мечты-мечты, где ваша сладость! — сказал Лукьяныч. — Всё спланировали, и даже гараж, а работники? В строительной бригаде совхоза были главным образом подростки пятнадцати, шестнадцати лет. Они делали ремонт — починяли полы да рамы, заменяли сгнившие доски новыми, красили крыши. Строителей со стажем было мало, а человека, который мог бы руководить строительством, и вовсе не было. — Придут работники, — сказал Коростелев. — Не разводите пессимизм. Когда есть стоящая работа, найдутся и работники, не могут не найтись. Первая мирная весна после четырех военных весен. Первая весна новой пятилетки. Ее встречали радостно и дружно. Много людей собралось в кабинете Горельченко. Отчитываться о подготовке к севу пришли председатели колхозов, заведующий опытной станцией и Коростелев. Возле Коростелева сидел Бекишев, секретарь партбюро совхоза, спокойный, немногословный человек, к которому Коростелев с первого дня почувствовал расположение. И раньше Коростелева иногда вызывали на заседания бюро райкома, но ему казалось там неинтересно. Он неохотно отрывался от своих занятий и шел заседать. Сидел, думал о своем и не понимал, зачем его вызвали. — Желаете высказаться? — спрашивал Горельченко. Коростелев отвечал: — Да нет, я не особенно в курсе… Горельченко кивал, как будто соглашался, что Коростелев не в курсе. Сейчас Коростелеву было интересно, потому что ему самому предстояло докладывать. — Товарищи, — начал он, разложив на красной скатерти листки с цифрами. — Совхоз начинает сеять через два дня, и вот с чем мы приходим к севу. Он рассказал, что весь инвентарь подготовлен еще с зимы — от тракторов до силосорезок. Семена очищены и протравлены. Рассказал, как шаг за шагом шли навстречу весне — раскидывали снежные наметы, чтобы поля равномерно пропитались водой, удаляли ледяную корку с озимых, подкармливали озимые минеральными удобрениями, лущили и пахали поля, не вспаханные осенью. — Вопрос о кормах, товарищи, это вопрос жизни совхоза. Без концентратов невозможны те высокие удои, которыми блистал совхоз до войны. В этом году мы вернулись к научному севообороту, мы используем все наши земли и стараемся взять от земли все, что она может дать. Вот как мы готовили поля под турнепс: осенью вспахали их под зябь на глубину двадцать пять сантиметров, весной пробороновали зябь, перепахали и снова пробороновали; и на каждый гектар внесли сорок тонн навоза. Вико-овес и горохо-овес будем сеять в четыре срока, чтобы все лето подкармливать скот молодой травой, богатой белком. Во всем этом, товарищи, нет отдельной заслуги отдельного человека, ни агронома, хотя агроном у нас очень хороший, ни тем более моей, потому что я в совхозе без году неделя… Общее желание к работе и общая заслуга. Доярка ли, конторщица ли, — брала лопату и шла раскидывать снег, с охотой и старанием, во всякую погоду. И как раз в этот момент, когда я здесь отчитываюсь перед вами, наши люди работают на субботнике — расчищают луга. Выкорчевывают кустарники, срезают кочки, в заболоченных низинах роют канавы, чтобы отвести воду. Теперь до самой речки пройдет сенокосилка, сено будет убрано вовремя и быстро. Подробнее о работе с людьми скажет товарищ Бекишев. У Бекишева на скуластом, обветренном лице проступают розовые пятна, когда он начинает говорить. Только по этим пятнам можно догадаться, что Бекишев волнуется, других признаков нет: говорит он ровным голосом, без коростелевского красноречия. Он убежден, что слова его правильны и дельны, но стесняется говорить пространно, не считает возможным отнимать много времени у этих занятых людей, которым еще столько докладов предстоит выслушать сегодня. Ему недостает горячей и простодушной веры Коростелева в то, что все происходящее в совхозе, до последних мелочей, должно быть интересно всем на свете так же, как ему самому. О себе никогда Бекишев не говорит. Сколько бы труда он ни вложил в какое-либо дело, со стороны кажется, что это дело сделалось само или усилиями других людей, — до того незаметно, в тени держится Бекишев. И сейчас он рассказывает о соревновании доярок так, словно не он организовал это соревнование, а кто-то другой. Рассказывает о том, что Настасья Петровна Коростелева, знатная телятница совхоза, взялась учить молодых девушек своей профессии, — словно не он поставил на партбюро вопрос о прикреплении молодежи к опытным специалистам. Он говорит, что с подготовкой кадров дело поставлено плохо: две комсомолки посланы на курсы ветеринарных фельдшеров, трое подростков обучаются каменщицкому делу, это всё, говорит Бекишев, а это капля в море. И нужна вся опытность собравшихся здесь людей, чтобы сквозь эти скупые слова разглядеть, как много сделал за короткое время молодой партработник Бекишев. — Вопросы есть? — спросил Горельченко. Вопросов не было. Подождав, Горельченко сказал: — Доложите коротенько, товарищ Коростелев, об общем состоянии совхоза и, в частности, о ваших строительных планах. Коростелев достал из нагрудного кармана новые листочки и стал докладывать. Обнаружил отличное знание постановления ЦК о животноводстве, приводил цифры, на память называл лучших коров — Брильянтовая, Нега, Мушка, Печальница… Он знал каждую: сколько молока она дает, и какое принесла потомство, и какое соцобязательство принято дояркой, обслуживающей эту корову… Люди улыбались доброжелательно, и это доброжелательство — Коростелев чувствовал — относилось не только к совхозу, но и к нему, молодому руководителю. Нужно ставить новые постройки для скота. Лесоматериал есть, теперь задача — пустить полным ходом кирпичный завод, выработать столько-то штук кирпича и употребить его на такие-то первоочередные строения. — У меня вопрос, — нервно сказала заведующая районо. — Учел ли товарищ Коростелев то количество кирпича, которое требуется для школы, строящейся на территории совхоза? (Школу заложили до войны; этим летом, по плану, ее надлежало достроить.) Нет, Коростелев не учел этого количества. — Как же так? — сказала заведующая районо. — Вопрос, — сказал председатель райисполкома. — Учли ли вы, что ваш завод наиболее мощный в районе и что до войны мы всегда были вашими заказчиками? Нет, Коростелев и этого не учел. — До войны, — сказал он, — совхозу не требовалось столько кирпича, поэтому он мог принимать посторонние заказы. — До войны и нам не требовалось столько кирпича… Председатель колхоза имени Чкалова надел очки и стал что-то писать в блокноте. — На заводе людей не хватает, — сказал Коростелев, — мы еще думаем, где людей взять; как мы можем принимать заказы? — Вы говорили о том времени, когда люди будут. И тогда мы придем с заказами. Учтите. — Позвольте мне, — сказал председатель колхоза имени Чкалова. Он встал. На заседаниях он всегда говорил стоя, хотя ему это нелегко, — вместо левой ноги у него протез. Коренастый, крепкий как дуб, уже немолодой человек, о котором председатели других колхозов говорят, что «чкаловский на своей деревяшке всех обскачет». — Кирпич, товарищи, — сказал он, — всем нужен, он и нам нужен, колхозу имени Чкалова. У нас, конечно, свой завод предусмотрен планом, но мы еще только пробуем почвы и ищем место, а кирпич нам то есть вот как нужен. Я имею к товарищу Коростелеву деловое предложение. Ваше, товарищ Коростелев, оборудование, наша рабочая сила — вам кирпичик и нам кирпичик, и району кирпичик, и так на текущий год мы выйдем из положения, а то ведь, товарищи, действительно, что кирпич каждому нужен. — А на хозяйстве не отразится, — спросил Горельченко, — если в разгар сезона вы оторвете людей от земли и пошлете на завод? — Нет, Иван Никитич, у нас так не делается, чтобы отразилось. Я вам потом подробно изложу расстановку сил… И к тому же наши люди, подучившись на ихнем заводе, будут впоследствии на своем собственном заводе как основные кадры, — тут тоже расчет. — Что ж, — сказал Коростелев, — меня это устраивает. — Золотые слова, — сказал чкаловский председатель. — Совместно преодолеем трудность. Председатели других колхозов сидели в задумчивости. «Опять обскакал!» — было написано на их грустных лицах. — Несколько слов, — сказал Горельченко. Он начал медленно; пальцы его водили по столу спичечную коробочку, и взгляд был устремлен на коробочку. — Цыплят считают по осени; много еще предстоит сделать товарищам из «Ясного берега». Во всяком случае — начали хорошо. Мы все с удовлетворением слушали хороший доклад о хорошей работе… Но то, что здесь произошло сейчас попутно, — очень, товарищи, поучительно. Товарищ Коростелев — молодой член партии, вступил в партию в годы войны. В армии проявил себя как хороший организатор. Партия доверила ему ответственный участок народного хозяйства… «Куда он ведет?» — подумал Коростелев. — Мы не первый раз видим товарища Коростелева на бюро. Но до сегодняшнего дня он присутствовал тут как гость. Тяжелые горячие глаза поднялись и смотрели в глаза Коростелева зрачки в зрачки. — Разве не так? Коростелев почувствовал, что краснеет. Он попробовал вывернуться: — Не понимаю, Иван Никитич… — Нет, понимаете. Прекрасно понимаете! Именно как гость сидели, скучая и не слушая, пока мы занимались делами района. Я, бывало, смотрю и думаю: зачем он пришел? Неудобно не прийти, когда райком приглашает? — Я новый человек в совхозе «Ясный берег», — сказал Коростелев, краснея еще гуще, — не успел освоиться… — Бросьте. Если вы потрудитесь посмотреть кругом, то увидите, что тут добрая половина людей — новые работники. Война так распорядилась. Вы, кроме вашего совхоза, ничего не хотите знать. Заказы района для вас посторонние заказы. Заботы района для вас — посторонние заботы. Отсюда один шаг к тому, чтобы и заботы государства стали для вас посторонними заботы Советского государства. Очень тихо стало в комнате, никто не шевелился, не закуривал; слушали Горельченко и смотрели на Коростелева. — Только сегодня вы здесь заговорили. С увлечением, со страстью! И мы слушали внимательно. И поддержку вы здесь получили. И урок вам дали: не только о себе думать. Очень хорошо, что вы патриот своего предприятия. Но раз вы член партии — потрудитесь жить жизнью вашей партийной организации! Иначе, вот именно так появляются самодовольные деляги с раздутыми портфелями… Пойдете по этой дорожке — в обывательщину скатитесь, в узкий практицизм, разменяете на копейки великие наши идеи, проспите громадные процессы, которые происходят в стране! Горельченко встал и прошелся в узком промежутке между печью и столом. — Мы, коммунисты, передовой отряд. Отвечаем перед Сталиным, перед народом за все, что делается в районе. Не выбивайтесь из рядов. Нельзя нам разобщаться, нельзя терять из виду единую цель. Подумайте об этом, товарищ Коростелев. Подумайте о своем месте среди нас, и о нашем месте в вашей жизни, и о нашей общей роли в жизни государства… Слово для доклада имеет председатель колхоза имени Чкалова. Заседание продолжалось. Коростелев рассеянно слушал и рассеянно следил за рукой секретарши, писавшей протокол. Мысли его были заняты тем, что сказал Горельченко. «Неужели я действительно плохой член партии? Неужели деляга? Это он сгоряча. Он умный, насквозь меня видит, но тут он не прав. Мне в партию сердце идти приказало…» Доклад за докладом. Весь район держит экзамен перед посевной. «Вот от партучебы я отбился, надо наверстать; попрошу Бекишева, пусть подберет литературу. Большие требования Горельченко предъявляет к людям, очень большие…» После заседания председатель колхоза имени Чкалова вышел с Коростелевым и Бекишевым. — Когда заедете к нам, — спросил он, — чтобы договориться? — Уж это вы к нам заезжайте, — сказал Коростелев. — Оборудование-то наше. — А рабочая сила чья? — съехидничал было чкаловский председатель. Но, вспомнив грустно-задумчивые лица других председателей, спохватился и сказал миролюбиво: — Да что спорить. Зайдемте в сквер, посидим на лавочке, обсудим в общих контурах, — кирпич-то нужен и нам, и вам! — Нужен, — согласился Коростелев. И они зашагали к скверу. Еще светло было на улице, а в конторе горели настольные лампы. Старший зоотехник Иконников сидел у своего стола и медленно писал в большой книге. — Добрый вечер, — сказал Коростелев. — Добрый вечер, — ответил Иконников. — Что нового? — спросил Коростелев. — Семнадцать отелов, — ответил Иконников. — Это по первой и по второй ферме, с третьей еще не поступили сведения. Хлопотливый был день. «А тебе что за хлопоты? — невольно подумал Коростелев. — Не ты принимал телят. Принимал только сводки — без отрыва от кабинета». — И кто же сегодня разрешился? — спросил он. Ему хотелось установить с Иконниковым товарищеские отношения: должен бы Иконников быть ему ближайшим помощником, опорой во всех делах. — Вот, прошу, — ответил Иконников и придвинул к Коростелеву книгу. Коростелев просмотрел записи: клички маток, вес телят, точное время рождения… Красиво поставлен у Иконникова учет, самый дотошный инспектор не придерется. — Здорово! — сказал Коростелев. — Еще, значит, на семнадцать голов вырос наш шлейф! «Неужели он не спросит, что было на бюро? Неужели ему это не интересно? И ведь старый работник…» Лезвием от безопасной бритвы Иконников осторожно чинил карандаш, заботясь, чтобы стружки падали на специально подложенный листок бумаги, а не разлетались по сторонам. «До чего не идет ему это занятие. Такому мужчине в расцвете сил, с такими плечами, горы ворочать, а не карандаши чинить…» «А может, стесняется спросить, ждет, чтобы я сам рассказал?» — Ну, были мы сегодня на бюро, — сказал Коростелев. — Да? — спросил Иконников. — И какие результаты? — Неплохие результаты. Кирпич будет, новые телятники для новых телят будут у нас с вами, Иннокентий Владимирович! Иконников взял бумажку кончиками пальцев, бережно сдунул в корзину стружку и графитную пыль и, открыв ящик стола, достал пакетик. — Отрадные вести. Закусить не желаете? — Спасибо. Пообедал. — Я, с вашего разрешения, закушу, — сказал Иконников. — Что-то сегодня обед был неважный. Иконников — рослый блондин с крупными правильными чертами лица, причесан на пробор, чисто побрит. У него очень белые ресницы: белые, длинные и мохнатые, что-то раздражающее в них, — и руки белые, мертвецкие. Выражение у него строгое, неподкупное. Он ест сардельку, держа ее торчком и глядя перед собой холодными глазами. — Приятного аппетита, — удрученно говорит Коростелев и идет в бухгалтерию к Лукьянычу. С Лукьянычем хоть и приходится ругаться, но зато это человек страстный, ему до всего есть дело. Главных страстей у Лукьяныча две: годовой отчет и челн. Во время составления годового отчета он просиживает в конторе ночи напролет, худеет, чернеет, лицо его выражает азарт, восторг и муку. Летом он все свободное время плавает по речке на собственном челне, сделанном собственными руками. — Это мой санаторий, — говорит он, — моя физкультура и отдохновение для нервной системы. Работает он в совхозе пятнадцать лет; прошлой осенью справляли юбилей. Сейчас в бухгалтерии заканчивают квартальный отчет. Яростно, вперебой щелкают счеты. Трещит арифмометр. Бороденка Лукьяныча и седые его волосы сбились на сторону, словно их относит ветром. — Ну, Лукьяныч, все хорошо! — говорит Коростелев. Лукьяныч мельком взглядывает на него и продолжает щелкать костяшками. — Одну минутку, — говорит он. — Нет, не уходите! Присядьте на минутку, тут аварийный момент. Все хорошо? Ну, ну. Расскажите. Марья Васильевна, что там у вас слышно? — Не могу найти, Павел Лукьяныч, — плачущим голосом отвечает помбухгалтера. — Так! — с удовольствием говорит Лукьяныч, не отрываясь от своего занятия. — Все хорошо, говорите? — Он то перебрасывает костяшки (как-то особенно лихо и щеголевато, средним и безымянным пальцами правой руки), то записывает итог, то откидывается на спинку стула и задумчиво смотрит на часы. Вдруг бросается на них и снова принимается щелкать, нащелкал сотни тысяч, перебрался за полмиллиона — костяшки так и летают по проволочкам, вскидывает руку над счетами, как пианист над клавишами, и восклицает: — Прошу убедиться! Вот они где, три копейки! — Где, Павел Лукьяныч? — взволнованно спрашивает помбухгалтера и, бросив свой арифмометр, подбегает к Лукьянычу. — Вот! — Лукьяныч вынимает из-за уха карандаш и указывает какую-то цифру в табличке. — Вы подумайте! — говорит помбухгалтера и набожно уносит табличку к себе на стол. — Только прошу вас, — говорит Лукьяныч Коростелеву, — рассказывайте по порядку, чтоб была полная ясность картины. — В общем, Лукьяныч, — раскошеливайтесь. И Коростелев рассказывает подробно, умалчивает только о нагоняе, полученном от Горельченко. — Понимаете — подавай им кирпич, и только! Меня оторопь взяла: ну, думаю!.. И вдруг является союзник — колхоз Чкалова — с конкретной помощью. — И вы сразу согласились! — говорит Лукьяныч. — Почему же не согласиться? — Я вас когда-нибудь научу жить? — спрашивает Лукьяныч. — Нет, — говорит Коростелев. — Не научите. — Напрасно, Дмитрий Корнеевич. Если бы я вас под неприятность подводил, а ведь это все легально и лояльно и в самых скромных размерах. Я сам не одобряю, если человек разжигает в себе большой аппетит: не при капитализме, слава богу, живем, ихние нравы нам не по климату — мы понемножку, в пределах законности! — Вот честное слово, — говорит Коростелев, беря пресс-папье, — сейчас запущу. — Ну что вы наделали, Дмитрий Корнеевич? Зачем согласились на предложение чкаловцев? Поручили бы мне… Их бы поманежить хорошенько, а потом предъявить меморандум: рабочая сила — силой, а кроме того, будьте любезны для наших служащих свининки, меда, то, се… У них меду — залейся, они же богачи, Дмитрий Корнеевич, миллионеры, а вы с ними церемонитесь! — Слушайте, Лукьяныч, — говорит Коростелев, — если я узнаю, что вы что-нибудь вымогаете… Он умолкает, не договорив: девушка-счетовод за соседним столом навострила ушки, помбухгалтера перестала крутить ручку арифмометра, прислушиваются к разговору… Не надо конфузить старика. При всех пережитках капитализма в сознании, Лукьяныч — великий специалист. Поздно вечером Коростелев вернулся домой. Еще издали увидел — все три окошка ярко освещены. Обыкновенно в это время мать и бабка уже спали, умаявшись за день. Коростелев мог бы жить в совхозе, но по холостяцкому своему положению предпочитал пока оставаться у матери на обжитом месте, где все подано-принято, не нужно думать о стирке, топке, стакане чая и прочей такой ерунде… Бабка встретила Коростелева в сенях. — В честь чего это у нас такая иллюминация? — спросил Коростелев. — Гость тебя дожидается. Часа три уже сидит, байки рассказывает. — Какой гость? — Приезжий. Фамилию не разобрала. Гость, услышав разговор, вышел в сени со словами: — Дмитрий Корнеевич? Очень рад, будем знакомы: Гречка Иван Николаевич. — Очень рад, — сказал и Коростелев, впотьмах пожимая гостю руку. Вошли в горницу, на свет, и Коростелев был поражен великолепием гостя: на груди его сияли и переливались десятка два орденов и медалей. Левая щека была прорезана наискось глубоким шрамом, у левого уха не было мочки. Лет гостю было на вид не более двадцати пяти. — Садитесь, будьте любезны, — сказал Коростелев. На столе была постлана чистая скатерть, стояла еда. — Я их просила кушать, — сказала бабка, — они отказались, ждали тебя. — Покушать, бабуся, мы успеем, — сказал Иван Николаевич Гречка. Самое главное, бабуся, не угощение, а взаимопонимание и товарищеская поддержка между передовыми людьми. Вы согласны? — обратился он к Коростелеву. — Да, поддержка — хорошая вещь, — ответил Коростелев, вспомнив сегодняшнее бюро. — Я вам расскажу один случай, — сказал Гречка. И рассказал, как часть, в которой он служил, вовремя пришла на помощь партизанскому отряду, теснимому фашистами, и как от этого худо было фашистам и хорошо нам. Лицо у Гречки было веселое, круглое, простодушное, шрам не портил его. Все, что Гречка говорил и делал, получалось складно, приятно — как надо. «Хорош парень, — подумал Коростелев. — Каким ветром его к нам занесло?» — Издалека приехали? — спросил он. — Из Белоруссии, — ответил гость. — Из замечательной страны Белоруссии. Председатель колхоза имени Сталина. Уходил на войну бригадиром молодежной бригады, только и всего; вернулся — избрали председателем. Такие в нашей судьбе на каждом шагу бывают чудеса… А порушили проклятые — всё как есть! Оставили голую местность и колодцы с трупами. Каждый дом, каждое строение ставь с самого начала. Сейчас ничего, туда-сюда, отдышались, самым главным обзавелись, государство сильную дает поддержку! А было такое — выйдешь, понимаешь, на пахоту, а пахать нечем! И сотни глаз смотрят на тебя — вдовьи глаза, сиротские глаза: указывай, мол, что делать, подавай выход из положения… Эх! Дмитрий Корнеевич, я вам расскажу один случай… И Гречка рассказал десять случаев из жизни колхоза, где половина людей полегла в борьбе с оккупантами, а другая половина после победы вернулась на пепелище и стала восстанавливать родное хозяйство. — Дмитрий Корнеевич, ты человек не бездушный. Я думал, откровенно говоря, что ты бездушный человек, а у тебя вон слезы на глазах! И у самого Гречки были слезы на глазах. — На каком же ты основании думал, что я бездушный человек? — спросил Коростелев. — Я тебе писал, и ты не ответил. — Ты мне писал? — Брось! Не говори, что не получал. Почта работает — будь спокоен. Ты получил письмо и не ответил. Я тебя очень ругал, вот откровенно говорю. Даже на собрании ругал, и люди высказывались не в твою пользу. Откровенно говорю! Ну, ответил бы, что не можешь. А ты мое письмо, от сердца написанное, — в корзинку, да? В совхоз иногда приходили письма от колхозов. Колхозы писали все об одном и том же — нельзя ли, минуя формальности, приобрести у «Ясного берега», из прославленного его скота, племенного бычка. Коростелев вначале прочитал пару таких писем, потом велел переправлять колхозную корреспонденцию Иконникову — и забыл о ней. Очевидно, среди этой корреспонденции, которой он даже не видел, было и письмо Гречки. Гречка говорил, похлопывая Коростелева по плечу: — Бюрократ, думаю, собачий… И хотел с тобой поговорить очень крупно! Когда смотрю — а у тебя дом хуже, чем у моих колхозников, и хорошие книги на полочке, и бабуся про тебя немножко проинформировала… Тут я понял, что ты мне друг и между нами чистое недоразумение. — Из всего этого делаю вывод, — сказал Коростелев, — что приехал ты с крупным мероприятием. — У нашего колхоза мелких мероприятий не бывает, — сказал Гречка. — У нас те масштабы! — Догадываюсь, — сказал Коростелев. — Видать, не прогадал колхоз, что выбрал тебя председателем. Гречка чистосердечно рассмеялся: — Обижаться не могу: приду к человеку лично, поговорю по-хорошему отказа нет ни в чем. Уважают люди Гречку… — И ко мне, значит, пришел лично. — И к тебе лично. Выкроил недельку — мы в основном отсеялись — дай, думаю, съезжу, поругаюсь, объясню положение. Опять не получилась ругань, а получился приятный разговор… Эта твоя бабуся очень развитая. Мы тут без тебя даже об астрономии беседовали. — Да, она у нас сильная по части наук. — Вот-вот. Приятно у тебя. Одно плохо — молодой хозяйки нету. Без молодой хозяйки дом не дом, и радость не радость. Извини за такой нескромный вопрос: сердечная неувязка, или же просто не выкроил время жениться? — Не выкроил время. Почти четыре года был на передовых. — Я все же выкроил. — И удачно? — Грех обижаться. — И потомство уже есть? — Ожидаем через три месяца. — Молодец, честное слово, — сказал Коростелев с невольной завистью. Мысленно представил себе, какая жена у Гречки: должно быть, высокая, полная, с походкой павы; почему-то вообразилась она ему в одежде с пышными рукавами, расшитыми богатым цветным шитьем, и с белым платочком в отставленной руке. — Алена Васильевна звать мою супругу, — сказал Гречка. — И знаешь, друг, я тебе рекомендую немедленно привести в порядок любовные дела и построить семейный очаг как таковой. Со всех точек зрения — в высшей степени отрадно для души. Коростелев не сказал ему, что любовных дел у него нет и нечего приводить в порядок. Время от времени он влюблялся: вдруг приглянется какое-то молодое лицо, померещится, будто сердце не на месте… Ходит тогда Коростелев задумчивый, напевает что-нибудь подходящее к случаю, вроде: «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить», и мечтается ему — вот это, должно быть, то самое и есть: вот сейчас от встречи к встрече, с сладостной постепенностью, шаг за шагом будет приближаться к нему существо, которое станет всех ближе и пройдет с ним рука об руку жизненный путь… Но пролетит в повседневных делах неделя, другая, и тускнеет в воображении Коростелева приглянувшееся лицо, и любовные мысли вытесняются другими мыслями, и недоумевает Коростелев: что это взбрело ему в голову? Ну, милая девушка — кругом милые девушки — с чего вообразил он, что именно она — та одна-единственная?.. Молчит сердце. И девушки как-то не придавали значения его взглядам и намекам — должно быть, чувствовали, что это не всерьез, что сердце его еще никого не облюбовало. Может быть, потому и не ответила ему на письмо та золотистая из Белостока… Не сказал Коростелев этого Гречке: что тут говорить, чем хвалиться? — Да, живуч человек, — после молчания задумчиво сказал Гречка. Давно ли гроза над головой прошла — всем грозам гроза! — и уже хлеб посеян, хаты отстроены, на окнах занавесочки — умиление и гордость смотреть! И уже, понимаешь, песни поют, свадьбы справляют, загадывают о будущем… Вот недавно совещались наши животноводы, вынесли постановление создать чистопородное колхозное стадо, как тебе покажется? — Хорошее постановление. — Понимаешь, такое стадо, чтоб сердце радовалось… Думаем взять курс на холмогорок. — У нас холмогорок тоже чтут. — Стоящая коровка. — Еще бы. И удои, и жирность. — Очень нам подходящая коровка. За этим я к тебе и прибыл, Дмитрий Корнеевич. — Вот уж тут не знаю, как тебе помочь. — Да что ты! Директор совхоза! Кто же знает, если не ты! Брось!.. С кредитами у меня в порядке, документы — пожалуйста, имею все основания… Только давай договоримся, чтоб самый высший сорт. Не второй, и не первый, и даже не элита, а элита-рекорд. — Сдавали мы и второй, и первый, и элиту, — сказал Коростелев. — И все сдали. — Из сверхпланового поголовья. — Из сверхпланового тоже отпустили. Дополнительный наряд был. Для Украины. — Давай в счет плана сорок шестого года. — Не могу. — Почему не можешь? — Как будто порядка не знаешь, Иван Николаевич. Тебе полагается действовать через свою племконтору. Как люди делают? Едут на свой пункт, получают по разверстке, что им занаряжено. А ты вон куда заехал! — Друг, — сказал Гречка, положив Коростелеву руку на колено, — я уважаю порядок. Я свою деятельность после Великой Отечественной войны посвятил тому, чтоб восстановить в моем колхозе образцовый социалистический порядок. Мы тут с тобой полностью солидарны — и кончили с этим вопросом. Есть моменты, когда нельзя подходить формально. Мы, фронтовики, это понимаем. И в данном случае нельзя подходить формально. Колхоз-боец. Колхоз-герой. Нахлебались люди горя — выше головы! Вот я тебе еще расскажу случай. — Гречка рассказал случай. — Что они, по-твоему, не заработали элиту-рекорд? — Да это ясно, что заработали, — сказал Коростелев, колеблясь. «Надо трест запросить», — подумал он. Но вспомнил холодное лицо Данилова, его маленький высокомерный рот с поблескивающим золотым зубом, чопорную выправку — «не разрешит Данилов». — Скажешь, власти у тебя мало? Ты же единоначальник. И о чем разговор, я не понимаю. Две телочки. — Гречка показал два пальца. — Телок вообще не сдаем, только бычков. — Бычками обеспечен. Нет, уж уважь, телочек дай. — Две — никак. — Никак? — Две — это совершенно даже не деловой разговор. — Двух не заработали, значит. — Гречка горько покачал головой. — Я тебе дам дочку Брильянтовой, — сказал Коростелев, — и больше ты не проси. Лучше этой телки у нас нет. Он встал, пораженный собственной щедростью, и прошелся по комнате. — Это, знаешь, я замахнулся по-царски. — Вижу на твоем лице мучительное сомнение, — сказал Гречка. — У тебя нет в характере такой черты — идти на попятный? — Нет, — гордо сказал Коростелев. — Нет у меня такой черты. «Данилова поставлю перед фактом, найдет способ оформить как-нибудь задним числом. В конце концов, я действительно единоначальник, а это дело политическое; так и скажу Данилову, что политическое. Колхоз-боец, председатель — весь в орденах… и что за парень к тому же!» Серел в окнах рассвет. Бабка давно ушла спать, постелив гостю на сундуке. В кухне на полатях шевелилась и позевывала Настасья Петровна, мать Коростелева, — ей скоро время подниматься и идти на работу. — Отдыхай, — предложил Коростелев. — Тебе постель приготовлена. — Не хочется, — сказал Гречка. — На фронте казалось — за всю жизнь не отосплюсь, а теперь что-то не тянет спать. А накурили мы с тобой!.. Они пошли пройтись. Еле-еле разгорался над улицами рассвет, он был студеный, весенний, а Коростелев и Гречка шли в одних гимнастерках, без фуражек. Никто не повстречался им в этот час, звонко стучали по деревянным мосткам их подкованные каблуки. На чистом холодном воздухе дышалось легко, вольно. — Когда можно забирать? — спросил Гречка. — А когда хочешь, — сказал Коростелев. — Хоть завтра, то есть сегодня, — завтра уже наступило. — Да, желательно сегодня, — сказал Гречка. — Я с дневным поездом думаю ехать. — Домой? — Да нет, еще не домой, еще в Вологду по делу съездить нужно. «Знаю, по какому делу тебе нужно в Вологду, — подумал Коростелев, взглянув в простодушное, весело усмехающееся лицо Гречки. — Приедешь в другой совхоз, и так же будешь рассказывать истории и плакаться на бедность, и выплачешь самых лучших телок для своего породного стада. Да, лихой председатель! Орел, а не председатель! Держу пари, что ты уже наладил дела в своем колхозе: сам проговорился, что у твоих колхозников дома лучше моего… А не дать ли тебе вместо дочки Брильянтовой просто хорошую холмогорку?» Но тут же ему стало стыдно, что он собирается обмануть заслуженного человека, с которым только что познакомился. Так и быть, пусть дочка Брильянтовой едет в Белоруссию, в партизанский колхоз. — У вас тоже ничего местность, — сказал Гречка, — только плохо, что мелколесная. — Что ж, что мелколесная, — сказал Коростелев. — Вот я тебе речку покажу. Таких видов нигде нет, я, по крайней мере, не встречал. А роща у нас!.. Наш город на всю область славится красотой. Рассвет разгорался над длинной улицей, из всех труб навстречу ему поднимались прямые веселые дымки. Рассвет был сначала пепельным, потом розовым, потом малиновым — и вот брызнуло солнце на речку, на рощу, на город, славящийся красотой. |
||
|