"Убийство со взломом" - читать интересную книгу автора (Харрисон Колин)2Стоя на холоде, Питер рассматривал жену через ресторанное стекло, и интимность этого разглядывания без ее ведома доставляла ему страдание. В последний раз он видел ее двенадцать дней назад, а время имеет способность бежать стремительно. Привыкла ли она уже жить без него? Эти мертвые январские дни, когда светло бывает лишь несколько часов, - не лучшее время для попыток примирения, но он все-таки постарается. На Дженис было темно-красное платье, а волосы она забрала вверх, такую прическу Дженис делала, лишь когда у нее было время покрутиться перед зеркалом. Ему вдруг пришло в голову, что она могла выбрать для встречи это место, потому что оно находится по пути на ее работу, женский Центр кризисных ситуаций, в западной части города, и неподалеку от того места, где она теперь жила. А значит, квартира ее может быть рядом, за углом или в нескольких кварталах отсюда. Дженис надела жемчужные сережки, которые купила когда-то в Сан-Франциско, и, прищурившись, Питер заметил, что у нее подведены глаза. Отправляясь на работу, она никогда не красилась; она была достаточно хороша и без косметики, а обращавшиеся в Центр женщины были обычно так расстроены, сконфужены и подозрительны по отношению ко всем, что уж меньше всего хотели бы сравнивать себя с разряженной в шелка, элегантной и напомаженной красоткой. Многие ли женщины отважились бы выбрать себе работу, где красота вредит карьере? Более того, среди активисток Центра было и несколько лесбиянок, которые коротко стригли волосы на голове, зато не брили их под мышками, не боялись безобразно толстеть, праздновали солнцестояние и носили бесформенные балахоны и фланелевые рубашки. Некоторые из этих женщин поглядывали на Дженис с отвращением, другие - с вожделением, как глядел сейчас и он. Едва заметно шевеля губами, она читала про себя написанное цветными мелками на грифельных досках меню. Он помнил, как пахнет ее дыхание - запахом натуральной, без отдушки, зубной пасты, которой она всегда пользовалась, знал, что к черным с белыми ромбиками колготкам она надела туфли на высоких каблуках, хотя он и не видел этого. Туфли эти были очень красивые, из мягкой телячьей кожи, и она берегла их для особых случаев. Ему нравилось, когда она надевала каблуки - это было откровенно сексуально, а ноги у Дженис были изумительно красивы. В последний раз он занимался любовью с Дженис прошедшим ноябрем в бассейне Медицинского клуба на Карибах, куда они полетели тогда в отчаянной попытке оживить их отношения и обрести вновь нечто, навсегда утраченное. Колыхание хлорированной воды бассейна поначалу смущало Дженис, но он убедил ее в том, что это не только анатомически вполне возможно, но и удобно - никто не увидит. Потом они много смеялись над этим, и до окончания их каникул она приносила в их номер в отеле стаканы мутной воды из бассейна. Сейчас Дженис то и дело поглядывала на часы, полагая, видимо, что он опаздывает. Направлявшиеся в ресторан посетители глядели на него с удивлением, но его это не заботило: наплевать мне, что бы вы себе ни думали! Там, внутри, моя жена, мистер, мысленно говорил он, не прикасайтесь к ней, не смотрите на нее и даже не мечтайте о ней. Сорвав с головы шляпу, он быстро провел рукой по волосам, расстегнул пальто и открыл дверь ресторана. – Питер, - негромко сказала она, обернувшись и обратив к нему взгляд своих больших голубых глаз. Она прошептала его имя с такой обезоруживающей тайной нежностью, будто у них был забронирован номер в бывшем отеле «Бельвю-Стратфорд» в трех кварталах от ресторана, где они и собираются окончить вечер, - такого они себе никогда не позволяли, но сейчас тон ее голоса разбудил его фантазию, и он вообразил себе плотные одеяла, шампанское, вид на город с высоты, заснеженные крыши, тени зимних сумерек на ее груди. Конечно, здание бывшего «Бельвю-Стратфорда», некогда одного из самых фешенебельных здешних отелей, соперничавших роскошью с нью-йоркскими отелями - искусственный мрамор и красные ковры вестибюля, - теперь разбито на каморки офисов, магазинов, там теперь гаражи, рестораны, да и зовется оно, наверное, как-нибудь иначе. Они молча прошли мимо ряда выставленных закусок, толкая по медным рейкам ярко-зеленые подносы, стараясь не касаться друг друга плечами. По привычке он близко наклонился к ней, но тут же отодвинулся, почувствовав, как она напряглась. Он заказал омлет с ветчиной. Она удивленно взглянула на него. – Я теперь опять ем мясо, - сказал он. Губы ее тронула улыбка, и она заплатила за себя по счету, опередив вопрос кассирши, вместе или отдельно они будут платить. Он смотрел на бумажник в ее руке и думал, что помнит каждую бумажку и каждую карточку, там находящиеся. – Но тем не менее я все еще добавляю в хлопья пивные дрожжи. Они выбрали столик. На стене был коллаж - улыбающийся президент Буш, у которого вместо зубов во рту торчали маленькие белые «шаттлы». На верхнем левом резце - Питер из судебно-медицинских экспертиз знал, как называется этот зуб, - была помещена маленькая фотография бездомного негра. Так что улыбка у президента получалась с изъянцем. – Как дела? – О, дел невпроворот. Я уже говорила тебе, что у нас полным-полно клиентов и приходится привлекать добровольцев, - сухо ответила Дженис. – Новобранцы? – Да. Но после двух-трех занятий они отсеиваются, - слишком заняты собственными проблемами, чтобы помогать другим. Одна женщина так зла на мужчин, что просто не в состоянии оказывать положительное воздействие. Ее все время тянет предостерегать женщин от мужчин. - Дженис покачала головой. - Тяжелый случай. – И что же ты ей сказала? – Пришлось пригласить ее в кабинет и посоветовать разобраться с собственными проблемами, а потом уж поучать других женщин. – Тебе не пришло в голову указать ей на сходство радикального феминизма с идеями неофундаменталистов? - спросил он, пытаясь ее развлечь. – Но она же искренне хочет как лучше, Питер. – Все мы хотим как лучше. – Конечно, Питер, - сказала она мягко и тут же не преминула куснуть его: - Уж тебе ли этого не знать! – Ну да. - Он кивнул, пытаясь проглотить обиду. - Можешь ты, по крайней мере, сказать мне, где живешь? Секрет ее он знал, теперь она это поняла. Она глядела на него, раздумывая, что сказать. – Нет, не могу. – Почему же? Нашла другого? – Нет. - Она сердито поскребла ложечкой грейпфрут. На самом деле он не думал, что она уже нашла себе другого, нет. Он знал, что Дженис не такая, как и она тоже не думала, что он успел связаться с другой женщиной. Никакой другой женщины он не хотел. Ведь пока что произошло лишь то, что они прожили врозь неделю-другую, но не так уж это страшно, если подумать. Но где, черт возьми, она ночует? У подруги? Возможно, но ведь Дженис горда, на его взгляд, даже слишком горда, хотя и недостаточно себя ценит. А кроме того, отделяясь, она объяснила это желанием пожить самостоятельно, а не переложить ответственность на кого-то другого. Возможно даже, что она осталась в прежней квартире, просто отключила телефон, а сама звонит с какого-нибудь другого аппарата. Он позвонил в справочную, но ее фамилия нигде не значилась, в вычеркнутых абонентах ее также не было, так что номер, который она ему дала раньше, был просто одним из миллиона номеров и за ней не числился. Можно было бы узнать адрес по телефонному номеру, через полицию, но это противозаконно. И наверное, такой путь был бы ошибочным - не стала бы Дженис жить в квартире без телефона. Телефон ей нужен - получать звонки из их женского приюта в любое время дня и ночи, звонки от персонала, звонки от женщин, не справляющихся с собственными детьми, или находящихся на грани самоубийства или в состоянии стресса, или желающих пожаловаться на своих товарок по приюту, или же, самое худшее, хоть и не самое редкое, от женщин, чьи мужья, выяснив адрес приюта, грозятся заявиться туда и разнести там все в пух и прах или выкрасть детей. Бывали случаи, когда это так и происходило - в приюте появлялись мужчины - пьяные, взбешенные, агрессивно-злобные - и устраивали там скандал, недаром в здании Центра была сигнализация, связывающая Центр с полицией. Он следил, как разборчиво она оглядывала каждый кусочек фрукта, прежде чем отправить его в рот. Она хорошо поднаторела в искусстве спасать женщин от разъяренных мужей и эффектно отбивать атаки последних, и, значит, связь ее с приютом должна быть постоянной, и она не станет отключать телефон, он у нее есть, и номер этот, так или иначе, можно узнать. Знал он также, что действовать тут через приют он не может: бессмысленно звонить туда и как ни в чем не бывало спрашивать номер телефона жены. Персонал приюта всегда был с ним крайне любезен, многих из работавших там он знал, но он был более чем уверен, что за это время Дженис успела рассказать всем о происшедшем, и все они из чувства солидарности сейчас будут молчать, не выдавая ее адреса. В конце концов, этому их и учат - соблюдай конфиденциальность, а он им теперь не товарищ, на их языке, он переметнулся в стан противника. Такой простой способ отыскать Дженис для него исключен. – Ты не хочешь сказать или не можешь? - в конце концов не выдержал он; он цедил слова, едва сдерживая гнев. – И то и другое. И вообще прекрати этот перекрестный допрос. Хватит, Питер. Если мы станем говорить по-человечески, я останусь, а будешь лезть ко мне с расспросами - уйду. Жалкое это зрелище - видеть, как ты сидишь и только и стараешься вычислить, где я теперь живу. Словно мы в какую-то игру играем, ведь я все вижу, у тебя это на лице написано! – Мне это не кажется игрой. – Но ты относишься к этому как к игре или задаче, которую необходимо решить. Он не ответил, так как в эту минуту ему вдруг почудилось, что он потерял материалы к процессу, бумаги к утреннему заседанию, над которыми он битый час трудился до встречи с ней. – Твой портфель стоит на полу, возле ноги, - сказала Дженис, улыбнувшись ему и тому, как хорошо его знает. - Что у тебя на службе? - спросила она, сменив тему. – Тебе это неинтересно. Все эти неприятности… – На этот раз мне это интересно, - сказала Дженис, с улыбкой придвигаясь к нему. Ее голубые глаза светились бескорыстной нежностью. Ладно, сейчас он воспользуется шансом несколько ослабить напряжение. – Хорошо… На прошлой неделе я удачно провел допрос с пристрастием, мы пришли к соглашению, и подсудимый сделал заявление. Он подрался с другим парнем возле бара, чему было двое свидетелей, они видели, как он нанес удар потерпевшему, валявшемуся неподалеку, куском дверной панели. Казалось, мы обо всем договорились, но спустя три дня после его заявления он передумал. Передумывать до выяснения приговора можно сколько угодно. Так что весной нам предстоит опять начинать все сначала. А к тому же на меня свалилось еще одно дело - парень приревновал свою бывшую подружку и убил ее. До этого он донимал ее своей ревностью, преследовал. Грустная история. Родные жертвы в горе. Имеется полученное законным путем признание убийцы. Обычно, если убийца признается в содеянном, защита оспаривает признание, утверждая, что оно было получено с нарушением прав подсудимого, или же, соглашаясь признать его виновным, защита объявляет его невменяемым. В моем же случае защита говорит: «Да, парень этот умалишенный, но к тому же еще он невиновен». К признанию, как считает защита, его подвели, задавая ему в полиции специально подобранные вопросы, не имеющие к убийству ни малейшего отношения. Защита пытается доказать, что подсудимый никак не мог находиться на месте убийства в указанный день и час. – Как же они объясняют его признание, неужели он настолько безумен, что мог оговорить себя сам? – Они обходят золотые правила психиатрии и игнорируют психиатров старой школы. Этот парень действительно несет бред, но психолог полиции утверждает, что он вменяем. Действовал разумно, безотчетных действий не выявлено. Патологию свою он, можно сказать, себе внушает, но в своих действиях вовсе не руководствуется ею. Я что хочу сказать - он, конечно, ненормален, нормальный человек на убийство не пойдет, но, согласно Эм-Нейтену, то есть говоря терминологически… С какой горечью она обычно упрекала его именно за эту невнятицу, за эту полную погруженность в себя, говоря, что предмет его истинной страсти вовсе не она, а его работа. – Ты устал. - Дженис кивнула, закусив губу. - Это видно. – Знаешь, - продолжал он, желая ее сочувствия и в то же время противясь ему, - если и со свидетелями беседуешь, и полицейские протоколы читаешь, работаешь день-деньской, то, наверное, отдаешь себе отчет в том, что именно произошло. Когда жизнь, разбиваясь вдребезги, сама нарушает свой ход и устои морали, тогда создается ситуация, единственный выход из которой - убийство. Я ведь про что говорю - часто тебе, например, приходилось читать об убийце, чье детство было бы счастливым и, как положено, сменилось полноценной и здоровой зрелостью? – Ты хочешь сказать, что любовь и самосознание… – Каким бы оно ни было… – Каким бы оно ни было, - согласилась Дженис, - по определению, ограничивает агрессивные наклонности личности. – Именно. Верно. Должны ограничивать. Читая материалы, видишь, откуда что пошло. Ты сама миллион раз рассказывала мне, что наблюдала это у мужчин, избивавших своих жен и детей. Ты и я сталкиваемся с одним и тем же типом поведения, но на разных стадиях. – Знаю. - Она покачала головой. – Случаи множатся, повторяясь, пока случайное не превращается в неизбежность, - продолжал он. – Меня пугают такие люди, - заметила Дженис. Пробормотав, что согласен с ней, он взглянул на часы, чувствуя приближение дневной спешки. Горгульи и нимфы, каменные львы и бараны на фасаде Ратуши радостно таращат глаза в предчувствии свежатины - новых судеб и драм, новой крови. – У нас громадное количество прекращенных дел. И мы продолжаем терять судей. - Он недоверчиво покачал головой, искренне удивленный продажностью судебной системы, даже по сравнению со всеми известными цифрами коррумпированности наших чиновников. - Ты читала о трех судьях, получавших взятки от Союза кровельщиков? - Он вдруг забеспокоился, что ей его рассуждения скучны, что он утомляет ее, что ей неприятен его тон и подозрение, что беседа их вот-вот опять начнет вертеться вокруг их конфликта. - Ну, хватит о грустном. Зачем ты забрала запас «Орто»? – Тебе он нужен? - сделала неожиданный выпад Дженис. – Да. Я чищу им зубы. «Гарвардский медицинский вестник» рекомендует. А ведь от орального секса вроде бы забеременеть нельзя, неправда ли? – Взяла и взяла, Питер, почему бы и нет? - Он промолчал, и она резко откинулась назад, оттолкнув от себя тарелку. - Это ведь символично. Не притворяйся, что не понимаешь. – Где ты поселилась? – Не твое дело. – Пожалуйста, скажи мне, куда ты переехала, Дженис. Мне надо это знать! Она покачала головой. – Мне надо это знать. Необходимо! – Квартира была нашим продолжением, Питер. Иными словами, найти ее помог мне ты, переехать - тоже ты. Мне нужно было вырваться. - Она обвела взглядом ресторан. - Теперь у меня есть место, где я могу чувствовать себя свободно. Впервые с тех пор, как я себя помню. Жизнь моя переменилась, и я чувствую себя прекрасно. Мне нужен простор, свобода от тебя, Питер. А меня не покидает ощущение, будто ты следуешь за мной, наступая мне на пятки. Он решил притвориться непонимающим и сказал: – Так и есть. Вечно я наступал тебе на ноги. – Вникни в то, что я говорю! - Глаза ее сверкнули. - Я о том, - продолжала она уже спокойно, искренним, проникновенным тоном, все еще надеясь быть услышанной, - что теперь мне необходимо почувствовать себя независимой, совершенно отделиться от тебя. Он поглядел на улыбавшегося со стены президента. Человек этот вплыл в высшие государственные сферы на волне беззубых военных угроз и поразительного равнодушия к реальности. С годами Питер научился относиться к каждому из последовательно сменявших друг друга президентов не столько с благоговением, сколько с жалостью. – Еще немного отделишься - и в космос на «шаттле» полетишь. – Прекрати это, Питер! Они помолчали немного. Взятая Дженис тарелка с хлопьями так и осталась недоеденной. Он прикончил свой омлет и стал разглядывать посетителей ресторана, прикидывая, намного ли счастливее его собственной их личная жизнь. – Господи, ты ведешь себя как последняя стерва, Дженис. – Вот как ты, значит, заговорил! Ну, я ухожу, привет! Она встала, чтобы уйти, и подняла с пола сумку. – Прости меня, Дженис! Пожалуйста! Она медленно вернулась и села. Повезло. Обычно такие сцены кончались тем, что приходилось ее догонять, после чего долго и запоздало каяться. Но на этот раз Дженис поступила неожиданно. Она забрала в ладони его руку и, вытянув губы, ласково взглянула на него увлажнившимися глазами. – Трудно тебе приходится, правда? За все время их разговора это было самое справедливое замечание, как с его, так и с ее стороны. – Я знаю, что могу показаться кретином… знаю… - Он склонил голову, словно исповедуясь. - Не могу поверить в то, что происходит. То есть что мы зашли настолько далеко… Все брожу вокруг дома… Взгляд ее стал рассеянным, казалось, она пытается проникнуть в противоречивую и таинственную двойственность вещей и ухватить их суть. Вот точно таким взглядом смотрела она, говоря о самоубийстве матери, произошедшем, когда ей было всего шестнадцать лет. – Вернись, Дженис. Пожалуйста! Он тут же пожалел о сказанном. – Не могу, Питер. – Знаешь, я ведь люблю тебя. - Вот об этих словах он не жалел. - Я что угодно для тебя сделаю. – Да. Знаю. Но, строго говоря, сейчас не в этом дело. - Она готова была вот-вот заплакать и обводила глазами зал, пытаясь сморгнуть слезы. - Отпусти меня, Питер. – Не могу. – Прошу - только отпусти! - Голос ее стал сердитым. – Я отпустил. – Нет, не отпустил. Ты заставил меня вырваться. Если бы ты и вправду меня любил, ты бы дал мне простор, дал бы воздуху. Ты бы меня видел. – Я ни с кем другим не могу говорить. – Придется научиться. Они глядели друг на друга, видя одни лишь потери. И среди прочего потерянного безвозвратно была ее нагота, до боли им любимая. С недавних пор, вспоминая наготу Дженис, он мог представить себе и ее шею, и живот, и застенчивый треугольничек волос на лобке, но из памяти ускользала ее грудь. Воскресить ее в памяти так подробно, как ему хотелось бы, он не мог. И это тревожило его - ведь ее грудь он обожал. Он не мог припомнить в точности ее соски, их величину - как монетка в пол- или в четверть доллара? Такой маленький, но основополагающий факт пропал, недоступен. Было больно сознавать, что визуальный образ Дженис в его воспоминаниях начинает меркнуть, пускай немного, слегка, меркнуть, даже когда она сидит напротив, тыча в кожуру грейпфрута. А идиотские подмены, которыми фонтанировал его мозг во время их беседы, вызывали в нем только презрение и ненависть к самому себе. Вот представить себе, например, Дженис в купальнике, в лифчике или в блузке он мог, а обнаженной - не получалось. Непонятно почему и какой бы глупостью это ни казалось, но грудь жены всегда значила для него очень много. Он помнил то утро - тогда ему было лет двадцать шесть, - когда он вдруг заметил, что грудь Дженис немного поникла - начался неизбежный процесс, когда эти дерзкие и жизнелюбивые округлости обвисают, устремляясь вниз, к земле, - оба соска скрылись из виду, опустившись, наверное, не больше чем на четверть дюйма. Дело было ранним утром, и их спальню заливали косые солнечные лучи. «Что это ты такое увидел?» - спросила она, заметив пристальный взгляд, который он устремил на нее с постели. «Ничего особенного, - ответил он. - Просто мне нравится смотреть, как ты вытираешься». На это она лишь улыбнулась и, подойдя к кровати, поцеловала его пахнущим зубной пастой поцелуем и ласково обозвала врунишкой. Он всегда учитывал ее способность угадывать, когда он лжет. Среди прочего и эта ее особенность заставляла его говорить ей правду. – Питер! – Ты всегда была сильнее меня, Дженис, - рассеянно пробормотал он. – Ненавижу быть сильной! - Ее взгляд, скользнув мимо него, устремился к окружавшим их в зале предметам. Ранние годы Дженис были омрачены горестями более серьезными, чем у большинства людей. Но череда потерь воспитала в ней силу. Потерь в жизни Дженис было предостаточно. Так, мать свою она нашла в родительской спальне мертвой, глядевшей застывшим взглядом на незаконченное письмо отцу Дженис. Еще давным-давно она рассказала Питеру, как удивило ее, что можно писать письмо, перерезав себе вены на обеих руках и истекая кровью, заливавшей предварительно подстеленное белое полотенце. Отец Дженис, человек чрезвычайно вспыльчивый, разорвал это письмо, не читая, видимо, в злобной обиде своей сочтя это оскорблением. Обо всем этом Дженис догадывалась уже в шестнадцать лет, но сформулировала для себя позже, делясь с Питером понемногу в течение ряда лет. Когда прошлое было уже не так живо, они с Дженис научились препарировать и анализировать его. Но все равно это прошлое всегда стояло между ними, отдаляя Питера от жены. И теперь он наблюдал, как ее взгляд туманится воспоминаниями, когда она погружалась в прошлое, рассказывая самой себе историю своей жизни, где грустная их беседа в ресторане была лишь эпизодом в череде других - прошлых и будущих. Этот ее взгляд, обращенный вспять, всегда пугал его. – Эй, - окликнул он Дженис, желая вернуть ее в настоящее, где от него еще что-то зависело, - прости, что донимал тебя расспросами. Я вел себя как кретин. Полный кретин! Было заметно, что она несколько успокоилась. Значит, хуже не будет. Он взглянул на часы. Вскоре надо возвращаться в суд. – Значит, ты не хочешь, чтобы я звонил тебе, да? – Пока не надо. Очень бы просила тебя об этом. – Хорошо. Как насчет квартиры? – Я не вернусь. – Прости-прощай страховка, - горестно вздохнул он. – Прости-прощай страховка, - кивнув, согласилась она. – «Прощай, Колумбия»! – «Прощайте, мистер Чипс». Она отвела глаза, рассеянно и невесело скользя взглядом по редеющей стайке утренних посетителей. – Ну, тут оба мы с тобой предусмотрительностью не отличались. – А что будет с оплатой нового жилья? Она уклонилась от прямого ответа: – Мне по-прежнему нужны деньги. Питеру было неприятно, что она просит денег. Работа Дженис не могла ее по-настоящему обеспечить. Женщина помогает другим женщинам, неделю за неделей вникает в одни и те же проблемы, склеивает чьи-то жизни, вытирает носы чужим детям, проверяет, есть ли еда в чужих холодильниках, и за все это не получает ничего. А какой-нибудь парень, который околачивается на перекрестках, выслеживая сбытчиков наркотиков, получает по полтысячи в день чистыми. – Вот, пожалуйста. - Он вытащил свою чековую книжку, вырвал из нее десять чеков. - Выпишешь столько, сколько потребуется. – Очень хлопотно. – У тебя ведь еще сохранилась карточка, правда? – Да. – Возьмешь чеки и сделаешь пару вкладов на отдельный счет, - предложил он. - Столько, сколько надо, положишь, а остальные чеки потратишь на еду или что там тебе будет нужно… на адвоката по бракоразводным делам. Дженис кинула на него быстрый взгляд. – Это так, догадка наобум. - Он постарался, чтобы губы его не задрожали. - Положишь деньги на счет и сможешь опять пользоваться карточкой. – Без нужды я бы просить не стала. – Знаю. - Это было правдой. - Машина в порядке? Она кивнула. Он пытался разбавить свою досаду состраданием, из чего получилось сознание правоты вперемешку со стоическим терпением, подтолкнувшее его сказать ей еще кое-что. – Наверное, мне понадобится и второй ключ. Такого Дженис не ожидала. Но ему надоело, приходя с работы, недосчитываться то того, то другого - кастрюлек, домашних растений, книг, одежды, ее любимых вещей, предметов, к которым он был привязан. Шкатулки для драгоценностей, дисков Пэтси Клайн. Это было невыносимо, какие-то партизанские набеги на его психику. Шкаф ее постепенно пустел, комнаты становились просторнее, по-новому гулкими. Возврат ключа заставил бы Дженис, если бы ей что-то понадобилось, позвонить ему, а ее застенчивое нежелание сообщить ему свое местожительство заставляло ценить любое с ней общение. Порывшись в сумочке, она вытащила оттуда связку ключей; их было штук восемь - от входной двери на работе, от кабинета, от картотеки, от «субару» и еще от дома. Он смотрел, как она снимает ключ с кольца, заметив, что среди прочих ключей есть и пара незнакомых - от дома или от квартиры. Дженис протянула ему ключ от их общего дома и спрятала остальные ключи обратно в сумочку. – Нелегко это, - негромко сказала она, моргая и заглядывая ему в глаза в поисках сочувствия. - Необходимо, но нелегко. – Ты уже отдала свой ключ, Дженис. - Он встал, надел шарф. - А это лишь формальность. Дженис застегнула пуговицы на пальто, потом сжала его пальцы в принужденном рукопожатии. Ему хотелось задержать ее руку в своей, настолько меньше и нежнее его собственной была эта рука. Когда она мягко высвободила руку, он заметил, что она сняла с нее кольца - обручальное и кольцо на свадьбу. – До свидания, Питер. Она повернулась и ушла. На улице мимо него шли люди; шли торопливо, нахохлившись; они спешили на работу, к своим соперничествам, разногласиям, спорам, радостям, спешили к могиле - непонятные мелькающие тени на каменной глыбе города. Город этот был очень стар, и каким-то странным образом он делал старше и его, Питера, потому что первые Скаттергуды поселились здесь очень давно, еще когда никакой Ратуши и в помине не было, а была лишь котловина в скалах, где позднее, как ни странно, обнаружили золото и начали его добывать. Он так хорошо знал этот город, чувствовал, как сменяют здесь друг друга времена года, как бежит время. А вот сейчас настало время раздуть в себе сегодняшнее ощущение правоты. Ведь задача Моргана в это утро - атаковать эту правоту, представить суду своих последних свидетелей, и Питер видел по суетливой деловитости Моргана, по тому, как тот все время либо что-то писал, либо шептал что-то на ухо подзащитному, что в этом всплеске активности Морган уже не внемлет никаким разумным доводам, а стремится лишь к одному - достичь цели, убедить всех в смехотворности своей версии. Возможно также, что утром Морган выпил слишком много кофе, а Питер помнил слова, сказанные Берджером накануне, его совет чем-нибудь взвинтить Моргана, и чем больше, тем лучше. Морган приступил теперь к допросу миссис Макгуэйн, домоправительницы Робинсонов, - с ее помощью он пытался доказать, что в гибели Джуди Уоррен Билли Робинсон невиновен. Миссис Макгуэйн было за пятьдесят; на ней были очки в массивной хитрой оправе, на гордой и коренастой ее шее красовались четки. Сначала шли вопросы ознакомительные, из которых следовало, что служит миссис Макгуэйн у Робинсонов с конца 60-х годов и все это время является их домоправительницей, что она окончила девять классов, что была когда-то и замужем, но недолго. На этих простых фактических вопросах Морган остановился так подробно, пытаясь познакомить присяжных со свидетельницей как с личностью, заслуживающей доверия, и расположить их в ее пользу. Задачей адвоката было опровергнуть представленные обвинением факты. Но придраться к методам, которые использовались полицией на допросах, или свидетельским показаниям, в том числе вчерашним, когда прозвучало признание обвиняемого, он не мог - судом они были приняты. Вместо этого он накинется на отношение к этому признанию, начнет цеплять одну к другой мелкие детали, чтобы на их фундаменте выстроить алиби обвиняемого. Тут основным должно было стать свидетельство миссис Макгуэйн, и хищный оскал моргановской улыбки то появлялся, то исчезал, в то время как он умело, с выдержкой кукловода, направлял и подбадривал ее кивками, когда она бодро и гладко излагала заранее заготовленные ответы, и медленно повторял, чуть переиначивая, те вопросы, которые ставили ее в тупик. Морган был из тех людей, чье здравомыслие ослабевает сильнее, когда впереди обозначается крупный куш, и, без сомнения, в деле Робинсона он усматривал возможность проникнуть в сейфы этого семейства. Обычно он не упускал случая порассуждать перед микрофонами репортеров, толпившихся возле зала суда, но на этот раз он был на удивление несловоохотлив. Такую перемену - в частности, из-за нее дело это не удостоилось внимания прессы - можно было объяснить лишь одним: четкой инструкцией со стороны некой безымянной, но ведавшей всеми делами мистера Робинсона мощной структуры. При всей ограниченности и недостаточности их родительских чувств Робинсонам приходилось сохранять лицо, для чего они согласились бы на любую сумму, которую запросил бы Морган. Выиграй он это безнадежное дело, к нему потянулись бы многие с аналогичными делами. Словом, тяга толкать свидетелей на путь лжи у него была огромной. Обвиняемый-волосы его были еще влажны после душа и прилипли к голове - с чрезвычайным вниманием, будто застыв, слушал, как рассказывала о себе миссис Макгуэйн. Обделенный пылкой и слепой материнской любовью, он, видимо, рад был страстной собачьей преданности домоправительницы, женщины, как это обнаруживалось, хотя и ограниченной, но доброй и знавшей мальчиков Робинсонов лучше, чем кто-либо другой. Говорила она с убежденностью искреннего заблуждения, что делало ее врагом Питера, задачей которого было опровергнуть ее свидетельство, не оставив от него камня на камне. – …я услышала Билли внизу у парадного входа и вышла из своей комнаты и с лестницы увидела, что это Билли, и, не спускаясь, поговорила с ним минуту-другую, - свидетельствовала домоправительница голосом громким, взволнованным. - Я видела Билли собственными глазами, почему и говорю, что он находился дома в тот вечер. Он ни в чем не виноват. Чтобы сказать это, я и пришла сюда! – Возражаю, - спокойно прервал ее Питер. - Свидетельница отвечает не по существу. – Возражение принято, - кивнул судья Скарлетти. - Попрошу вас отвечать на поставленные вопросы, миссис Макгуэйн. Утром миссис Макгуэйн потратила много времени, накладывая косметику, и теперь, когда она не могла удержаться от слез, тушь потекла черными ручейками по густо наложенным румянам и крем-пудре. Питер видел, что у жюри это вызывает сочувствие; восемь женщин-присяжных отлично понимали всю унизительность ситуации, когда тушь твоя течет, а отсюда и сочувствие, что могло вызвать и большее доверие к словам свидетельницы. Да что там женщины, в сердцах подумал Питер, наверное, всех в этом зале растрогала эта маленькая мелодрама, и миссис Макгуэйн, видимо, догадываясь, что это ей на руку, не спешила стереть со щек черные слезы. Потом, картинно взяв себя в руки, она утвердилась на своем свидетельском месте, чтобы во всех подробностях описать вышеуказанный вечер. Она рассказала о радиопередаче, которую слушала по радио, когда в дом вошел Робинсон, и, разумеется, время этой передачи в точности совпадало с предполагаемым медицинским экспертом временем смерти жертвы, время это было известно и Моргану, который тут же не преминул представить суду напечатанную программу передач названной радиостанции. Там значилась и передача, на которую ссылалась миссис Макгуэйн. Свидетельство это было призвано подкрепить показания, полученные накануне от дружков-собутыльников Робинсона. По подсказке Моргана миссис Макгуэйн признавала даже, что Робинсон, возвратившись домой, мог быть несколько навеселе. Этот маленький грешок должен был несколько сгладить совершенный им большой грех, смягчить в глазах присяжных образ ответчика. Свою роль миссис Макгуэйн исполняла хорошо. И, видя это, судья Скарлетти поглядывал на Питера. Ну, чем будешь крыть? - казалось, говорила его поднятая бровь. Судья, сам бывший прокурором в те дни, когда американское общество ошибочно полагало, что развращенность нравов достигла предела, был человеком честным, неплохо разбиравшимся в юриспруденции, тем не менее не любившим ни адвокатов - за то, что защищают всякую мразь, ни прокуроров - за неизбежные их ошибки. Таким образом, любимчиков у него не было, были лишь предпочтения. Все время допроса Морган простоял возле свидетельской кафедры, что было необычно для адвоката, привыкшего постоянно то мерить шагами зал, прислоняясь время от времени к перильцам присяжных, то шелестеть бумагами, то крутить на пальце свое золотое кольцо. Видимо, на этот раз он старался проявить сдержанность. Присяжные замечали малейшее движение юристов, бормотание и шарканье ног, резкие взмахи, которыми они рассекали воздух на манер каратистов, желая подкрепить что-то, сказанное свидетелем, их незаметное почесывание, зевки в кулак. Когда Морган расспрашивал домоправительницу о каких-нибудь незначительных мелочах - о том, как, например, уходя спать, она налила воды в собачью миску, Питер думал о том, где сейчас может находиться Дженис. Помогает кому-нибудь другому, утешает, но не его. Так было уже давно, а Питер всегда был склонен к ревности, страстно желая ласки, пусть мимолетной, ненавидя, хоть и корил себя за эту ненависть, женщин в приюте, которым его жена отдавала время и силы. Всю их жизнь сопровождало и определяло его беспричинное недовольство - оба они знали это, но Дженис чувствовала себя слишком обиженной или была слишком великодушна, чтобы обращать на это внимание. Он же ненавидел в себе мелочность. Если б она сейчас вошла в зал суда и сказала: «Питер, давай уедем из Филадельфии куда глаза глядят!» - он сделал бы это сразу, без оглядки. Она сняла бы эти свои шикарные черные туфли на каблуках, аккуратно, носок к носку, поставила бы их в шкаф. У него в третьем ящике кухонного стола хранится карта автомобильных дорог. Они отправились бы колесить по дорогам Западной Виргинии - останавливаться на привалы, распевать песни, грызть в машине яблоки. Морган закруглился, и наступила очередь Питера. Собираясь опровергнуть показания этой плачущей женщины до того, как она успела бы окончательно разжалобить присяжных и тем обвести их вокруг пальца, он мог разрушить выстроенное алиби, но заслужить неодобрение жюри. – Итак, миссис Макгуэйн, у всех нас одна-единственная цель - это справедливость - начал он ровным голосом, глядя ей прямо в глаза. – Да, сэр. – Рассказывал ли вам когда-либо мистер Робинсон о Джуди Уоррен? – Он упоминал о ней. – Правда ли, что встречались они почти полгода? – Ну… какое-то время. – Правда ли, что он не раз приводил ее в дом и оставался с ней в своей комнате? – Сказать это в точности не могу. – Где они спали? - спросил Питер. – В его комнате. – А где она находится? - спросил он. – На втором этаже. Питер помнил план дома по составленному следствием чертежу. – Где расположена эта комната? – Комнаты мальчиков над кухней, на втором и третьем этажах. – Мисс Уоррен бросила мистера Робинсона, не так ли? – Вроде этого. Думаю, он был рад от нее избавиться. – Я не просил вас давать оценку ее личности. А теперь скажите, говорил ли он вам когда-нибудь, что ревнует ее к новому дружку? – Разумеется, нет. Питер обернулся к присяжным проверить, слушают ли. Робинсон был полностью поглощен допросом - вздернув острый нос, он то и дело поднимал брови. Он казался почти довольным - возможно, наконец-то ему уделяли внимание, в котором он так нуждался в отрочестве. Вновь повернувшись к свидетельнице, Питер решил сменить темп задаваемых вопросов, так, чтобы у миссис Макгуэйн не было времени вспомнить все то, что она уже говорила. – Жаловался ли когда-нибудь Робинсон на то, что знает о сексуальных отношениях Джуди с другим мужчиной? – Нет. – Вы ведь с мистером Робинсоном добрые друзья, можно даже сказать, давние друзья, не так ли? – Ну, почти вся его жизнь прошла на моих глазах. – Вы много делали для мистера Робинсона и его братьев, они привыкли полагаться на вас, верно? – Наверно, можно так считать. – И вы не против? Не против работать на них, постоянно им угождать? - не без ехидства спросил он. – Я люблю этих мальчиков. Я все для них готова сделать, и они это знают. – М можете солгать ради одного из них, да? - резко бросил он. – Нет! - так же резко, подавшись вперед, бросила миссис Макгуэйн. – Ведь вам приятна такая ваша готовность служить им верой и правдой? – Знаете, сэр, - ощетинилась миссис Макгуэйн, - я ведь мальчиков этих, можно сказать, люблю по-настоящему. – Близок ли ответчик со своими родителями? - продолжал Питер. – В разумных пределах, так бы я выразилась. – Есть ли у ответчика привычка время от времени целовать свою мать? – Не могу ответить. – Когда в последний раз вы это наблюдали? – Ну… – Целует ли он вас когда-нибудь сыновьим поцелуем? – Конечно. И он, и братья. – Поцеловал ли он вас вечером шестнадцатого августа? – Нет. Я говорила с ним с лестничной площадки над входной дверью. – Можно ли выдвинуть предположение, что у братьев Робинсон с вами существует большая близость, чем с собственной матерью? – Нет, не могу согласиться. – Но сейчас вы здесь и защищаете их. – Да. – Видите ли вы в этом зале мать ответчика? – Нет. – Мы рассуждаем сейчас о чувствах, миссис Макгуэйн. Говорим о молодом человеке, и я просто хочу знать, как вы расцениваете ваши с ним отношения. Судя по всему, вы так много для него делаете, так любите его и стараетесь угодить ему в мелочах. – Да, - тихо подтвердила миссис Макгуэйн. - Наверное, можно так сказать. Питер сделал паузу, удивленный отсутствием возражений со стороны Моргана, хотя все вопросы прокурора имели очевидную цель убедить присяжных в ненадежности показаний миссис Макгуэйн. Возможно, Морган накапливал возражения. – Вы сказали, что шестнадцатого августа вечером услышали мистера Робинсона внизу, так? – Да. Я лежала в постели и слушала радио. Я постоянно это делаю, потому что радио стоит возле моей кровати. - Миссис Макгуэйн улыбнулась, и в улыбке этой можно было различить искреннее смущение. - В окне я увидела свет фар, а затем он вошел, и я немного с ним поговорила. – Так вы и объявили полиции после ареста ответчика? – Да. – И вы сказали также, что помните, какую именно передачу вы слушали? – Да. Как я и говорила, это была беседа с психически больными. Их приглашают на эту передачу, чтобы они рассказали о своей болезни. – Ну, надо полагать, никто из нас в этом зале в тот вечер в передаче не участвовал. – О да, - осторожно согласилась миссис Макгуэйн. – Мы уже располагаем описанием дома Робинсонов. Не расскажете ли вы нам теперь о системе охраны этого здания? – Возражаю, - встрепенулся Морган. - Эта информация, Ваша честь, является конфиденциальной, так как обеспечивает защиту этой семьи. Судья обратил свой взгляд на домоправительницу. – Ответьте на вопрос таким образом, чтобы это не повредило вашим хозяевам, - распорядился он. – Хорошо, сэр, - согласилась женщина. – Насколько плохо обстоит дело с преступностью в вашей округе? - как бы между прочим поинтересовался Питер. - Старые загородные дома нередко приходится защищать от набегов молодцов, охочих до старинных вещей. – Не скажу, чтоб дело было из рук вон плохо, но двери нараспашку лучше не держать, если вы понимаете, что именно я имею в виду. Даже и с соседями приходится проявлять осторожность. – Не очень надежные люди? – Даже с теми, кого вы, казалось бы, знаете. – В дом уже проникали взломщики? – Да. Украли серебро и большой ковер из столовой. После этого миссис Робинсон установила новую систему охраны. Года два тому назад. – Ваша честь! - подал из-за стола голос Морган. - Я не могу усмотреть связи между преступностью в пригородах Филадельфии и показаниями данного конкретного свидетеля. – Что именно вас интересует? - недовольно проворчал судья, обращаясь к Питеру. – Нравы, Ваша честь. Я интересуюсь здешними нравами. – Продолжайте, - после некоторого колебания сказал судья. - Посмотрим, что вы подразумеваете под «нравами». В полицейские донесения затесалось и краткое описание системы сигнализации в доме Робинсонов. Питер видел это описание и понимал, что алиби ответчика оно подрывает. Он знал также, что, сошлись он на свидетельство из компании, разрабатывавшей и устанавливавшей эту систему, и включи он представителей этой компании в число свидетелей, и Морган поймет затеянную им игру. Ранее миссис Макгуэйн сказала полиции, что Робинсон прошел в дом через парадную дверь - видимо, у нее это вырвалось прежде, чем она успела подумать о том, что говорит, - так что ей пришлось и впредь придерживаться этой версии. Не пригласив в суд в качестве свидетелей представителей компании, устанавливавшей сигнализацию, Питер намеревался показать Моргану - если тот вообще об этом задумывался, - что он либо проглядел содержавшуюся в донесениях информацию, либо посчитал ее не стоящей внимания. Потому Морган и не поправил показания миссис Макгуэйн. Он мог попросту прошляпить эту деталь. В конце концов, и без того имелась масса вещей, о которых ему стоило побеспокоиться, К примеру, хвастливое и полубезумное признание Робинсона. Но обыграть можно было именно это. Опытный прокурор не задает вопросов, не зная, какие последуют ответы. И Питер не собирался отступать от этого правила ни в чем, не считая того, что вообще не знал, станет ли миссис Макгуэйн отвечать на его вопросы. Он готов был биться об заклад, что домоправительнице было известно все устройство дома, начиная от количества серебряных ложек в буфете или как часто здесь принято перетряхивать перины и кончая тем, как именно работает сигнализация. Но, судя по всему, она не была настолько умна, чтобы суметь на ходу переделывать показания, если Питер начнет сбивать ее, нарушая отрепетированный порядок изложения. Он потратил немало времени, роясь в полицейских донесениях, сортируя разрозненные факты, отбрасывая ненужное и при всем этом стараясь не думать о бегстве Дженис, и теперь был убежден, что, зная факты, должен лишь, опираясь на интуицию, по-своему расположить их и внедрить в сознание так, чтобы свидетель далее ничего не заподозрил. Сверившись с записями, он поднял глаза. Морган, уловив теперь, куда он клонит своими вопросами, и поняв собственное упущение, заволновался - он готовился схлестнуться с Питером, прибегая к тактике возражений. Адвокат барабанил карандашом по бедру, ожидая удобного повода встрять с возражением. Питер взглянул в лицо свидетельнице. Миссис Макгуэйн с готовностью улыбалась ему. – А теперь, - сказал Питер, - я хотел бы вернуться к событиям того вечера. – Как я и говорила, - качала она, не дожидаясь вопроса, - я была в комнате и слушала радио, когда окно осветили фары подъехавшей машины, а потом, поставив машину, он прошел в дом. Мы поговорили и пожелали друг другу спокойной ночи. Вечер был самый обычный. Как всегда, понимаете? – Вечером шел дождь, не так ли? – Кажется, да. – Именно так. И была гроза, Теперь ответьте мне вот что: в усадьбе ведь не одна машина, да? – Да. – И мальчики - сыновья Робинсонов - все их используют? – Да. – Таким образом, шум подъехавшей машины или ее появление не обязательно означало, что приехал именноУильям? – Конечно. – И где обычно ставятся машины? – Возле дома. – А поточнее? – На площадке подъездной аллеи. – Где это? – Подъездная аллея ведет к парадному крыльцу, а потом заворачивает за угол, к боковой стене, там, где кухня, вот там и есть эта площадка. – Большой дом. – О, по соседству есть дома куда как больше. – Вы хотите сказать, что дом этот средних размеров? – Ну, может быть, чуть побольше, чем у других. - Она пожала плечами. – Сколько в доме комнат? – Ну, порядка пятнадцати. – Так это очень большой дом, настоящий дворец. – Я так давно в нем живу, что мне он кажется обычным. – Нет, это никак не обычный дом для города, часть жителей которого ютятся друг на друге, как крысы, согласны? – Ну, я думаю… Руки Моргана взметнулись вверх, словно брошенный ему мяч вдруг коснулся земли. – Ваша честь, - взмолился он, - чем мы тут занимаемся? Обвинение вновь и вновь мусолит какие-то мелочи - можно ли назвать большим дом Робинсонов или нельзя, - какие-то, я утверждаю это, абсолютно не имеющие отношения к делу, бессмысленные вещи! – Мистер Скаттергуд, - сказал судья, - не будете ли вы так любезны показать нам, что, собственно, стоит за задаваемыми вами вопросами? Питер опять повернулся к свидетельнице: – Итак, мистеру Робинсону пришлось пройти немалый путь от места, где он припарковал машину, до двери, через которую он вошел в дом, не так ли? – Нет, - возразила она, - это недалеко. – Насколько недалеко? – Я не очень разбираюсь в расстояниях. – Как длина этой комнаты? – Может быть. – Значит, футов пятьдесят. – Наверное. - Она полсала плечами. - Не пойму, какое это имеет значение. – Может, и никакого. А теперь скажите вот что. Когда мистер Робинсон вошел в вестибюль, а оттуда в гостиную, вы разговаривали с ним? – Моя комната, - со вздохом, явно начиная терять терпение, отвечала миссис Макгуэйн, - находится возле парадной лестницы над входом. Когда машина подъезжала, фары светили прямо мне в комнату… – То есть, находясь в комнате, вы всегда в курсе, если кто-то приезжает или уезжает? – Да. – Продолжайте, пожалуйста. – Так что машина проехала под окном, а минуту или две спустя он вошел. Я вылезла из постели, перегнулась через лестничные перила, и мы поговорили. – Опишите мне вестибюль. – Ну, просто прихожая. – Двери двойные? – Да. – Какая-нибудь отличительная особенность - коврик восточной работы, картина? – Там есть дракон, очень красивый нефритовый дракон; он стоит в вестибюле на столике, и миссис Робинсон, надо сказать, в нем души не чает. – Значит, это и есть парадный вход в дом, открываемый для особых случаев - обеденных приемов, банкетов и прочее, так? Когда в дом приходит слесарь чинить раковину, его впускают с другого входа, не так ли? – Да, - с непоколебимым достоинством отвечала миссис Макгуэйн. – Есть ли на полу ковер? – В этой части дома он от стенки до стенки. – Какого он цвета, разрешите полюбопытствовать? – Ну, светло-бежевого, цвета слоновой кости, я бы так сказала. – Хорошо. О чем же вы с ним беседовали? – Кажется, о том, собираются или нет его родители возвращаться с Нантакета. – Из их летней виллы? – Да. Тут он, ради того чтобы произвести впечатление на присяжных, позволил себе маленький антибуржуазный выпад. – Вилла столь же просторна, как и основной их дом? – Нет, - моментально ощетинилась домоправительница. – И чем же закончилась ваша беседа относительно планов мистера и миссис Робинсон? – По-моему, я сообщила Билли, что его мама звонила, чтобы сказать, что яхта нуждается в небольшом ремонте, надо починить парус, и они на день задержатся. – У вас отличная память, миссис Макгуэйн. – Спасибо, - ответила та, заерзав в своем кресле в нетерпеливом желании и в следующем ответе проявить не меньшую компетентность. – Следовательно, новости, о которых шла речь, были самыми обычными житейскими новостями, подобными тем, что вы могли сообщить в любой день? – Да. – А еще о чем вы говорили? – Думаю, больше ни о чем. – Сколькими же предложениями вы обменялись? – Предложениями пятью, наверное. – Разговор ваш был кратким? – Да. – Войдя, он разговаривал с вами около минуты? – Если и больше, то ненамного. – А после этого, вечером, ничего особенного не происходило? – Нет, я легла обратно в постель. – Повторяю вопрос: не происходило ли потом чего-нибудь необычного, неприятного? – Нет, я просто легла, и все. – Это правда? Вы уверены, что так и было? – Да. Я услышала, что он входит через парадную дверь, встала, поговорила с ним, а потом легла. Сколько раз мне надо это повторять? - бросила она в заключение и, сняв очки, принялась их протирать - обычная бессознательная хитрость лжесвидетелей: не видя лица допрашивающего, они могут лгать с большей легкостью и более убежденно. Питер ждал, а она все терла и терла свои очки. Поняв, что он ждет ответа, она наконец нацепила их на нос. – Вы говорите правду? – Да, -отвечала миссис Макгуэйн с легким раздражением в голосе. Поджав губы, она с невинным видом подняла брови. Подойдя к барьеру, он сверху вниз вперился в нее взглядом. – И можете поклясться? – Да, - отрезала она. – Я лишь пытаюсь уточнить некоторые вещи. Вы утверждаете, что говорите правду. Ваши показания суду - это правда истинная, абсолютная? – Да. Я хоть и не окончила школу, но не совсем уж невежда, мистер… – Скаттергуд. – Да. Может быть, вам я кажусь невеждой, но уверяю вас, что я отлично понимаю все, что здесь происходит, и говорю вам правду, как перед Богом! Разрази меня гром, если я лгу! – Возражаю! Морган вскочил и, размахивая руками, сердито запрыгал вокруг стола. – Ваша честь, я совершенно не могу согласиться с подобным отношением к свидетельнице! Прошу осудить поведение прокурора на основании… – Я с радостью объясню причину моего скептицизма, - прервал его Питер. – Просьба защиты отклоняется, - объявил судья. - Продолжайте, мистер Скаттергуд, но переходите к делу. Пока что, насколько я вижу, мы еще далеки от ясности. Робинсон, более догадливый, чем его защитник, вскинул глаза на Питера и неожиданно улыбнулся, очевидно поняв стратегию Питера. А тот опять повернулся к свидетельнице: – Не расскажете ли мне, с чего вы обычно начинаете день? – Встаю и спускаюсь в кухню. – Вы встаете первой? – Да. – А сыновья Робинсонов? – По выходным они обычно спят часов до десяти. – И что вы делаете, встав? – Варю кофе и выхожу за газетой. И тут внезапно во взгляде миссис Макгуэйн появилось напряженное внимание; не мигая и глядя куда-то мимо него, сквозь стены зала, мимо всех собравшихся в этом зале, она мысленно перебирала обычные свои утренние дела. Теперь она знала, чего добивается от нее прокурор. – Газету приносят к кухонной двери? - спросил Питер. – Да, - сказала она упавшим голосом. – Потому что так предпочитаете вы и Робинсоны? – Да. – В кухне имеется большой стол, где можно завтракать, расстелив газету? – Да. – И газету приносят к кухонной двери, не к парадной? – Да. Мальчик-почтальон огибает дом. – А почему? – Так проще. – Чем же? – Ну, потому что по утрам в кухне всегда нахожусь я. – Так. Теперь следующее. Вы рассказали нам о замечательной системе сигнализации, установленной в доме Робинсонов. Я не слишком хорошо разбираюсь в этих системах, однако знаю общий принцип их работы - пульт или коробочка с цифровым набором, с помощью которых домовладелец, или в данном случае домоправительница, может включать или отключать сигнализацию. Например, отключать ее прежде, чем открыть окно. Похоже это на то, как действует ваша система? – Да. Прошлым летом Питер приценялся к подобной системе для установки в собственном доме, так как примерно за месяц до этого наркоманы что-то очень уж обнаглели и стали использовать слесарные ножовки и гидравлический инструмент для перепиливания металлических решеток на окнах. Он даже сравнивал между собой те или иные системы, но в конце концов они с Дженис предпочли отдохнуть на Карибах, надеясь в дальнейшем подкопить денег. – Сигнализация в доме включена постоянно? – Да. -Домоправительница, потупившись, разглядывала ноги Питера. – Компания, устанавливающая эти системы, обычно использует электронику, и электронику весьма хитроумную. Относится ли это и к вашей системе? – Да. – Правильно ли будет предположить, что установленная система не менялась ни вами, ни кем-либо из домашних? Она кивнула. – Отметьте в ваших записях утвердительный ответ свидетельницы, - обратился Питер к Бените, судебному репортеру. - А будучи домоправительницей и ведающей всем хозяйством, вполне ли вы понимаете, что и компания, устанавливающая системы сигнализации, ведет записи всего, что она делает - когда и какая именно система устанавливается? – Да. – Робинсоны конечно же обратились бы к первоклассной компании, скрупулезно ведущей отчетность. Так? – Да. Они всегда предпочитают лучшее. – Правильно ли предположение, что, выходя каждое утро за газетой, вы отключаете систему? – Да. – Вы отключаете ее, вводя пароль или набирая код? Свидетельница бросила взгляд на судью: – Не думаю, что я должна отвечать на такие вопросы. Судья подался вперед: – Сообщать суду те или иные коды вы не должны, но попрошу вас ответить на все поставленные вопросы. – Хорошо, - согласилась миссис Макгуэйн. - Да, надо ввести код. – Для кухонной двери или всей системы вообще? – Я могу сделать и то и другое. – Набирая код, вы отключаете сигнализацию? – Да. – И где находится пульт управления? – В кухне. – Где именно? – В одном из шкафов. – В самой кухне? – Да. – И это единственный способ отключить сигнализацию? – Да. – Таким образом, если кто-нибудь открывает ключом дверь кухни, немедленно срабатывает сигнализация? – Нет. – Почему же нет? – Потому что предусмотрена маленькая пауза, чтобы можно было успеть подойти к пульту и набрать код. – И через сколько включится сигнализация? Минут пять? – О нет, - возразила миссис Макгуэйн, - всего лишь тридцать секунд. – Это относится также к каждой двери? – Нет, только к кухонной. – Тогда зачем же, ради всего святого, Уильям Робинсон, поставив машину возле кухонной двери, единственной двери, через которую, как это ему известно, он мог бы проникнуть в дом, не выключив сигнализацию, проходит пятьдесят футов, входит в дом через парадную дверь, пачкая мокрой обувью светлый ковер у входа, которым пользуются только в особых случаях, а затем беседует с вами? И почему все это происходит без того, чтобы сработала сигнализация? Миссис Макгуэйн бросила тревожный взгляд на Робинсона, и Питер почувствовал угрызения совести за то, что вынужден был заставить ее сделать. – О, возможно, я сказала что-то не то, - вырвалось у миссис Макгуэйн, - но я точно знаю, что Билли тогда вечером был дома. Питер ждал, пока произнесенное благополучно растает в воздухе. В конце концов, возможно, что домоправительница и вправду убеждена в невиновности Билли Робинсона или же в той или иной степени лжет самой себе, будучи не в силах признать его виновность. Ведь Билли Робинсон был одним из ее детей, так ею и не рожденных. В довершение всей трагедии разбито и это материнское сердце. Питер помолчал с минуту, давая передышку суду и свидетельнице. Минута эта была ему приятна - не из низменного чувства самодовольства, но некоторое удовлетворение он испытывал. Он хорошо поработал, и она принесет свои плоды, потому что, как знал он из семилетнего опыта, во время этой паузы до присяжных начнет доходить виновность ответчика. Он молча пил воду из стоявшего возле графина стакана. Звякали батареи, гудела машинка для охлаждения воды. Трое полицейских, мужчины и женщины, следившие за ходом допроса, вернулись к своему обычному и излюбленному времяпрепровождению - поглаживанию циферблатов на часах, стряхиванию пушинок с манжет своих синих нейлоновых курток, жеванию резинки. Питер мысленно выстраивал аргументацию, приводя ее в соответствие с только что услышанным. Хорошо бы Дженис видела его сейчас здесь, за работой. А то он, кажется, полностью утратил ее уважение. – «Что-то не то», как вы сейчас выразились, кажется, можно отнести ко всему вашему выступлению в целом, миссис Макгуэйн, и я хочу разложить все по полочкам, так, чтобы вам самой это сейчас стало окончательно ясно. Как я понял, спят сыновья Робинсонов в другой части дома, над кухней. Все они водят машины. Таким образом, определить по звуку машины, кто именно из них подъехал, вы не можете. Машины ставятся обычно возле кухонной, двери. Вы уверяли полицейских, что видели, как в тот вечер Билли вошел через парадную дверь. Но из ваших же показаний следует, что причины делать это у него не было. Зачем, скажите на милость, поставив машину, идти пешком пятьдесят футов по мокрой траве или гравию, вместо того чтобы воспользоваться кухонной дверью, если она ведет прямо в твою спальню, и входить в дом через парадную дверь, чтобы там сработала сигнализация? Утверждаю, что версия эта совершенно безосновательная, по крайней мере, в моих глазах. Зачем бы стал Уильям Робинсон входить, намеренно включая сигнализацию, особенно зная, что вы уже в постели? Верно? Понимаете цель моих рассуждений? Вы сказали, что вечер был самым обычным, то есть таймер сигнализации на кухонной двери был установлен таким образом, что можно было входить и выходить, не запуская сигнализацию. Согласно вашему же описанию, машину поставили возле кухни. И правильно. Остается либо идти к парадной двери, где сработает сигнализация, либо поступить как всегда - воспользоваться кухонной дверью, так, чтобы сигнал не прозвучал. Логика подсказывает, что третьего не дано, и это следует из ваших же показаний, представленных суду утром. И тем не менее ваша версия с логикой не согласуется. Я же утверждаю, что на самом деле все происходило иначе - он вернулся вечером через некоторое время после того, как вы уже заснули, вошел через кухонную дверь и привычно, за положенные тридцать секунд, набрал код отмены сигнала. Такова, миссис Макгуэйн, единственно возможная последовательность событий. И поскольку это так, вы не можете ручаться за точное время возвращения Уильяма Робинсона в тот вечер, в указанное ли время он вернулся или же на час-два позже. Согласны? – Я… - Она замолчала. – Я вас спрашиваю, согласитесь ли вы с тем, что я только что изложил, или же предпочтете вместо этого объяснить противоречивость утренних показаний? – Ну… Билли… - Новая пауза, и она опять начала плакать, на этот раз прерывисто, некрасиво, горько. – Наша цель - истина, - продолжал Питер. - Ведь речь идет о зверском убийстве молодой девушки и в этом зале вершится закон. Так что я вновь спрашиваю вас, миссис Макгуэйн, спрашиваю перед достопочтенными леди и джентльменами, собравшимися в зале, оторвавшимися от своих личных дел ради того, чтобы уделить время этому серьезнейшему делу. Как вы можете объяснить противоречия в ваших показаниях? Говорить она была не в силах и лишь опустила заплаканные, в черных потеках глаза. Ложь ее не вызывала презрения у присутствующих, потому что все они понимали, что единственным стремлением ее было защитить мальчика, которого она растила. Она с тревогой глядела на присяжных, а те в ответ смотрели на нее. В пыльном и усталом вечернем сумраке этого зала сидела женщина, по показаниям которой будет осужден человек, которого она любила как сына. Горе женщины было неподдельным, но думать об этом Питер не мог. Единственной его заботой было уничтожение ее как свидетельницы. – Можете объяснить ваши показания? - резко спросил он. Миссис Макгуэйн покачала головой. – Нет объяснений? Должен ли суд опустить все вышесказанное, не принимая этого во внимание? Она молчала. – Значит, ваше свидетельство - выдумка с начала и до конца? Ответа не последовало. – Больше вопросов не имею, Ваша честь. Он собирался быстро улизнуть из Ратуши и тихо-мирно пообедать, но перед ним внезапно возникла короткая коренастая фигура и румяное лицо Хоскинса: начальник отдела убийств стоял возле двери лифта на третьем этаже. Питер молча кивнул своему шефу, человеку, благожелательность которого нельзя было назвать безусловной, любителю галстуков-бабочек и в прошлом, как поговаривали, перспективному пианисту. В лифтах Ратуши не принято было открыто обсуждать серьезные вещи, и ехавшие в этих тесных коробках копы, детективы, юристы, свидетели и родственники неизменно устремляли взгляд в пол, на потолок или на свои ботинки. Хоскинс не представлял тут исключения - скользнув глазами по своему животу, он удовлетворенно рассматривал начищенные башмаки. Хоскинс, как было известно Питеру, гордился тем, что в курсе всех дел, находившихся в его ведении, что было, конечно, невозможно, так что ему оставалось лишь изображать полную информированность, что достигалось неукоснительными требованиями к подчиненным представлять ему докладные о ходе работы на любой ее стадии и по первому его зову. И все же на каждой планерке всегда подтверждалось, что безжалостный и неуемный Хоскинс - блестящий стратег. Подвергнуть это сомнению значило оказаться в калоше. Еще не затихли пересуды вокруг одного случая из ранней практики Хоскинса в качестве прокурора. В деле об изнасиловании обвиняемый, пытаясь свидетельствовать в свою пользу и желая обелить свое имя, стал ссылаться на свою семью - набожных католиков. Хоскинс пристыдил его и издевками своими заставил не только признать свою вину, но и кинуться к расположенному на высоте четвертого этажа открытому окну, выходившему во внутренний двор Ратуши. Обвиняемый прыгнул из окна головой вниз и встретил свою смерть. Думая о Хоскинсе, Питер всегда помнил эту историю. Лифт встал на первом этаже, и двое мужчин, выйдя, остановились возле дверей. – Как Робинсон? - спросил Хоскинс, вглядываясь в лицо Питера и ища в нем следы неуверенности. – Утром все было довольно… – Только не давай этой домоправительнице морочить всем голову! - Хоскинс брезгливо сморщился. - Возьми ее за жабры, ясно? – Я так и делаю, - хмуро отозвался Питер. Хоскинса он побаивался, но не настолько, чтобы не уметь это скрыть. – Вот и хорошо. Значит, все идет по плану. Устал? - Хоскинс ткнул в Питера жестким пальцем, словно тот был клавишей рояля. - Где жар и пыл? – Горит в груди, - парировал Питер. - Гудит, как в паровозной топке. – Хорошо. - Хоскинс ласково кивнул. - Вот и не давай ему погаснуть. Выйдя через восточную арку Ратуши, Питер прошел мимо полированных черных седанов, принадлежавших мэру и другим высокопоставленным чиновникам. Он все еще чувствовал упершийся в него палец Хоскинса. У таких людей, как Хоскинс, постоянные жар и пыл поддерживаются той властью, которую они приобретают, и хотя Питера некогда и восхищал напор Хоскинса, постепенно он стал бояться силы этого напора, непоколебимой безупречности маэстро, которая могла толкать его к стрельбе из пушек по воробьям и злоупотреблению властью. Ведь власть дается лишь тому, кто ее жаждет, а чтобы сохранить ее, иной раз приходится пресекать малейшие попытки отнять эту власть. Что же касается Хоскинса, он производил впечатление человека, с трудом сдерживавшего в себе такие порывы, и Питер не раз мог убедиться, что не забота об общем благе разжигает пламя в душе у Хоскинса, а лишь стремление множить собственное влияние, собственные привилегии. Однако с годами Хоскинс научился лучше маскировать эту свою пламенную страсть, скрывая ее за мимолетной и покровительственной ласковостью по отношению к молодым прокурорам, любезностью к репортерам и умеренностью общественных аппетитов. Но в то же время он старался делать так, чтобы каждое рукопожатие или знакомство толкали его вперед, Карьера политика Хоскинсу не светила, для этого он был чересчур груб, но в качестве административного работника он еще мог достичь многого. Будучи десятью годами старше Питера, он дорос и уже перерос золотой период, когда вступают в гонку за выборные должности, так что его чуть ли не силком заставили купить себе фрак, выучиться хохотать и щериться на престижных званых вечерах, шутить и выпивать в компаниях других шутников, изображать любовь к жене - маленькой, хрупкой и довольно-таки безвкусной женщине с вечной застывшей на губах застенчивой улыбкой, женщине, совершенно задавленной личностью мужа. Хоскинс, как считал Питер, был из тех людей, что воображают, будто в основе карьеры всегда лежит лесть. Он превратился в удавку для карьерных устремлений его сослуживцев. Тем, кто восхищался им, если Хоскинс был в этом уверен, приходилось постоянно доказывать свое согласие на оскорбительное его первенство. Прочим же оставалось делать свое дело, не высовываясь и лишь стараясь не выступать в роли пешки в постоянных стычках начальства с адвокатурой, министерством юстиции, местными политическими структурами, мэром, прессой, могущественными организациями и негритянской общиной. А на другом полюсе был Берджер, скептик, не боявшийся постоянных угроз Хоскинса, работавший в холодноватой аналитической манере, старавшийся делать свое дело профессионально, но в то же время понимавший всю ограниченность данной ему власти и вполне осознававший относительность, временность и подчас иллюзорность всякой власти. Ту долю альтруизма, которая, возможно, и была ему присуща, Берджер мастерски скрывал за вежливо-непроницаемой отстраненностью от всяческих людских потуг. Существенную роль тут играла и прокурорская деятельность Берджера, укрепившая в нем подозрительность по отношению ко всем, в том числе и к себе самому. Питер съел сандвич в кафетерии, расположенном в самой убогой части Маркет-стрит, - никаких деловых встреч за обедом у него не намечалось, а престижных обеденных мест он избегал, не желая сталкиваться там с хорошенькими служащими, чей вид напомнил бы ему, как долго - уже несколько недель - он не занимался сексом. Он даже подумал было шмыгнуть в какой-нибудь из порновидеосалонов, ютившихся в обветшалых кирпичных строениях за рынком, что возле вокзала Рединг, проскользнуть незаметно вслед за другими извращенцами, так своеобразно проводящими свой обеденный перерыв, а может быть, даже мастурбировать немножко в одной из предназначенных для этой цели кабинок, наблюдая, как парень и девушка на экране занимаются французской любовью. Стыдно, но хоть помогло бы на несколько часов снять напряжение; однако существовал шанс натолкнуться там на знакомого. Имелись, правда, и службы, специализирующиеся на такого рода услугах, можно вызвать девушку и трахнуть ее, но особого удовольствия в этом Питер не находил - девушки эти чаще всего некрасивы, жалки, употребляют наркотики, - и дело кончилось бы состраданием к партнерше и расспросами о ее жизни. А потом, он еще не дошел до того, чтобы бросаться к проституткам. Так что вместо этого он углубился в чтение газеты, начав с раздела спорта. «Штрафники» обложались три раза подряд, и их звезда Чарльз Баркли дулся и критиковал команду. Питер скучал по Доктору Джею. Когда Доктор ушел на покой, город потерял одно из главных своих украшений. В целом газетные заголовки не проясняли его видения момента. Какие-то маргиналы подрались на тепловых люках, шестнадцатилетний наркодилер застрелен на углу Восьмой и Батлер-стрит. Ничего нового по сравнению с тем временем, когда самыми бедными в городе были ирландцы, жившие по восемь человек в комнате, работавшие на паровозостроительном предприятии Болдуина или на швейных фабриках, ирландцы, чьи дети во сне видели лишь паровозы, а старухи рылись в мусоре в поисках угля для печей. Вот опять он ворчит, и, кажется, чуть ли не вслух. Из окна кафетерия Филадельфия являла собой неприглядную картину - всюду серый снег и подмерзшая грязь, а весной и не пахнет. Дневной свет был тусклым, меркнул в преддверии сумерек, а он не мог вспомнить, когда ему являться в клуб для игры в «ракетку». Вот опять эта боль в груди… И ради чего, спрашивается, было надрываться на работе, годами разбираться во всех этих «согласованных признаниях вины», вызывать свидетелей, бороться с затяжками и отсрочками и пресекать любые сделки и сговоры с адвокатами, считавшими его жестокосердным. Как хотелось бы избавиться от всего этого, пролить на душу бальзам, который заставил бы забыть и ненависть к нему Дженис, и то, что впереди у него лишь нескончаемый поток дел об убийствах! Через их убойный отдел со штатом в два десятка человек в год проходит примерно пятьсот судебных тяжб. Может быть, подвернись ему интересное дельце, он еще сколько-нибудь протянет. Но ведь существуют всегда и возможности другой работы - в области страхования, политики или на другом каком-нибудь безвредном поприще. Множество молодых прокуроров, по горло сытых вечно буксующей и продажной судебной системой, наплевав на былые идеалы, удирают в частные фирмы, где можно, не напрягаясь, заработать свою сотню тысяч. Но он слишком устал, чтобы думать сейчас о смене работы. Он будет упорно и бодро продолжать свой бег, сторожа противника, не подпуская его к мячу, а потом, подобно юному защитнику «Штрафников», обойдет бестолково мечущихся ветеранов и забросит мяч в корзину. Все просто. Все очень, очень просто. А позже, после нескольких часов работы, после целого вороха слов, споров, возражений и дискредитации свидетелей со стороны защиты, убедив всех в виновности Робинсона, он почувствовал, что совершенно выдохся. Билл весь день не спускал глаз с Питера, и был даже момент, когда тому показалось, что Робинсона интересует не столько ход процесса, сколько он, Питер, - обвиняемый следил за ним, пристально глядя на него умным взглядом, словно силясь изучить его. Когда обвиняемого уводили, он поднял руку, заговорщически приветствуя прокурора. Сейчас Питер сидел в своем кресле и складывал бумаги, надеясь, что освободился от всего этого до следующего дня, когда предстояли заключительные дебаты сторон. Зал заседаний опустел, и Питер понимал, прислушиваясь к отдававшимся гулким эхом звукам из коридора, что чего-то ждет. Потемнело, и стал падать снег. Помещение начала окутывать ночная прохлада. Бенита разбиралась со своей перфолентой. После восьми часов работы она выглядела удивительно свежей, и вид ее наводил на игривые мысли попросить ее проявить сочувствие. Она сложила ленту, обвязав резинкой каждый моток Лента использовалась в суде для повторного слушания, по существу являясь дублирующей записью. Вынув бобину из звукозаписывающего устройства, Бенита бросила в портфель и ее и перфоленту. Он знал, что вечером она сунет ленту в компьютер, который расшифрует запись и сделает распечатку, которую Бенита прочитает и поправит. Но пора было отправляться в клуб для часовой игры в «ракетку». Берджера не будет, так что идти особо не хотелось. Он глядел на Бениту. Ей, наверное, не больше двадцати двух-двадцати трех. Интересно, играет ли она в «ракетку»? Спросить он не решился. |
||
|