"Убийство со взломом" - читать интересную книгу автора (Харрисон Колин)

6

На следующий день Питер Скаттергуд, стоя один в кабине скоростного, сто футов в секунду лифта, бесшумно скользил вверх в одном из гранитно-стеклянных небоскребов; ноги его утопали в темно-красном ковровом покрытии; в зеркале лифта он видел свое лицо – раскрасневшееся, рассеянное; он следил, как мелькают – исчезают и вновь гаснут – цифры этажей, и беспокоился о матери, беспокоился о том, во сколько все это ему обойдется, беспокоился об истории с мэром, но больше всего – и это было как нож в сердце – беспокоился о том, где пропадала всю ночь Дженис.

Приемная Маструда выглядела в достаточной степени респектабельно, но когда секретарша пригласила его пройти вовнутрь, Питер изменил свое мнение. Адвокат оказался бородатым, клоунски тучным мужчиной лет под шестьдесят, с прилипшими к черепу редкими рыжими волосами, сквозь которые щедро просвечивала покрытая веснушками лысина. Бифокальные очки, слишком маленькие для его крупного лица, сползли на нос, над ними посверкивали голубые с красными прожилками глаза. Галстук его был в крошках, а на темных лацканах пиджака, как звездная россыпь, виднелась перхоть. В кабинете витал безошибочный аромат дешевой китайской еды, словом, все в нем и вокруг изобличало не слишком доходную и малоуспешную адвокатскую практику. Возможно, он совершил ошибку, обратившись к нему.

– Ладно, – резко бросил Маструд, отодвигая папки, которыми был завален стол, – мой секретарь сказала мне о вашем вчерашнем звонке. Сколько времени вы женаты, мистер Скаттергуд?

– Около семи лет. Называйте меня Питер, пожалуйста.

– Хорошо. Дети? – Маструд делал записи в блокноте.

– Нет. Мы только собирались.

– Ну, это здорово облегчает дело. Не будет этих драк за опекунство. – Маструд почесал себе брюхо.

– Верно, – отозвался Питер. – Так или иначе, жена моя вовсе не настроена на драки. Она просто хочет развода. И я уверен, что она и до суда дело доводить не станет, примет предложенное ей соглашение с ежемесячной разумной суммой алиментов. Итак, совместно нажитое за время брака имущество, подлежащее разделу…

– Вы юрист, мистер Скаттергуд? – Маструд сказал это несколько раздраженно, словно досадуя на то, что ему не позволяют выполнять его обязанности.

– Признаться, да.

– Большая фирма в городе?

– Нет. Я помощник окружного прокурора в Ратуше.

– Специализируетесь на чем-нибудь? – В голосе Маструда прозвучала большая заинтересованность.

– Я занимаюсь убийствами. – Питер сказал это так смущенно, словно сам был замешан в убийстве.

– Хорошо. – На Маструда это не произвело впечатления. – В таком случае вы должны были уже убедиться в том, что в жизни много грязи, несправедливости, что она чревата неразрешимыми конфликтами и в целом есть лишь долгий путь к могиле. Большинство из нас несчастливы постоянно либо время от времени, и редко когда человеческие отношения не содержат в себе зла и бывают лишены дурных намерений или побуждений.

– Уау, – неловко пошутил Питер.

Маструд подался вперед, готовясь продолжать беседу.

– Детей нет. Ну а романы за время брака у вас были?

Питер покачал головой. Кассандра, разумеется, не в счет.

– Нет?

– Нет.

– Нам требуется истина. – Маструд сказал это тоном прокурора.

– Это и есть истина.

– Почему она хочет расстаться с вами?

– Это довольно сложная материя.

– О, не сомневаюсь! Ну а ваша жена? Имела романы? Увлечения?

– По крайней мере, я об этом не знаю.

– Что ж, будем надеяться, что хотя бы о себе вы все знаете. – Тяжелое красное лицо Маструда сморщилось в довольной улыбке. – Помните слова шута из «Лира»?

«Вниманье надо уделятьДуше, а не большому пальцу,А то мозоль не даст вам спать,Пустяк вас превратит в страдальца».[1]

Если переиначить, первым делом думай о себе, а потом уж о том шалунишке, что у тебя в штанах. Наверное, шокирую вас, мистер Скаттер… Питер, своим непочтительным к вам отношением? Но иначе я не умею. Что не означает, будто я не сочувствую вам в вашем положении. Ну а теперь, поскольку это тоже имеет значение, какого вы вероисповедания?

– Квакер.

– Квакер? Серьезно? Их ведь не так много осталось.

– Иногда все же встречаются.

– Квакеры ведь основали этот город, если вы знакомы с историей, – оживленно заговорил Маструд. – А на вид вы точь-в-точь пресвитерианец или приверженец епископальной церкви. Квакер, надо же! Настоящих филадельфийских квакеров раз-два и обчелся! Как и потомков голландцев в Нью-Йорке. Их там днем с огнем… Ну и вы исполняете ритуалы?

– Время от времени посещаю молитвенные собрания. – Дженис нравились эти собрания. Нравилась тишина.

– То есть посещаете то, что квакеры называют церковью, да?

– Да. Там молятся в тишине.

– Видел я эти квакерские дома для собраний, – углубился в воспоминания Маструд. – По всему штату разбросаны, верно? В большинстве своем каменные и словно бы трехсотлетней давности.

– Многим из них и есть лет по триста.

– Сейчас квакеры не ходят в черном и не носят шляп…

– Да. Ограничения в одежде отменили сто лет назад, – привычно ответил Питер. Вопрос этот был типичным. Только у меннонитов это осталось. А квакеры поддались развращающему влиянию современности, как и весь остальной мир.

– А ваш род…

– Очень старинный. Один из моих предков работал с самим губернатором Пенном.

– Мало кому известно, что Декларация независимости частично базируется на Хартии вольностей, написанной Пенном, – просиял Маструд. – А вы знаете, что Колокол отлит в честь этой Хартии и надпись на нем выполнена квакером?

Питер пожал плечами. Еще в девятнадцатом веке все квакеры утратили всякое политическое влияние. И ему это было почему-то неприятно.

Маструд вытянул ящик стола и извлек оттуда какую-то подмокшую картонную коробку.

– Вы пацифист? – осведомился он.

– Это имеет отношение к моему браку?

– Нет, это я так, из чистого любопытства, – проговорил Маструд, чей рот вдруг оказался набитым свининой с рисом.

– Я считаю, что насилием проблемы не решаются. Предпочитаю действия ненасильственные.

Послышался булькающий звук – не то смех, не то фырканье.

– Как это согласуется с вашей профессией? Говорить о своих пацифистских убеждениях и, господи боже, требовать соблюдения законности через наказание! А ведь в нашем штате применяется и смертная казнь.

– Я вполне в курсе.

– Ну так как же?

– Меня это не смущает, хотя к смертной казни я отношусь с чрезвычайной осторожностью. Возможно, в закон я верю больше, нежели в заповеди квакерской морали. Что продиктовано самой жизнью, – сказал Питер, которому этот обмен репликами не понравился.

– Ну да, католики тоже пользуются противозачаточными средствами.

– Аналогия не совсем верна.

– А вы умелый спорщик. Чего и следовало ожидать. В людях мне это нравится, в клиентах же – нет. – Открыв другой ящик, Маструд вытащил оттуда пиво. – Итак, чем занимается ваша жена?

– Заведует Центром для женщин – жертв жестокого обращения.

– Следует еще разобраться, кто из вас более обеспечен, возможно, и не вы.

– Нет, деньги там крутятся небольшие. Хоть она и заведует, и лицензия социального работника у нее имеется, все честь по чести.

– Могла бы заняться частной практикой, – решительно заявил адвокат. – Ладно, отставив в сторону профессии, расскажите мне, какое имущество вы нажили в браке.

Имеется совместное владение домом, отвечал Питер, совместный счет в банке, положенные на счет деньги, которые они копили на отпуск, небольшой, но устойчивый доход в акциях – этим занимался Питер и чрезвычайно гордился, что сумел так ловко, до смешного, распорядиться деньгами, к этому следовало прибавить машину Дженис, «форд», компьютер, драгоценности и т. д. Вместе с произведенной оценкой дома набежит несколько сотен тысяч долларов.

– Обычная для мелкого среднего класса сумма, – заключил Маструд.

Долгов у них было тысячи две – на кредитных карточках, на ежемесячно поступавших счетах плюс бесконечные выплаты по ипотеке и досадные долги за кредиты их студенческих лет. Единственным способом поделить дом была бы, конечно, его продажа.

– Хорошо. Поскольку вы так точно знаете, чего хочет ваша жена, почему вы не поделитесь со мной тем, что тревожит вас?

Питер решил высказаться откровенно.

– Я не хочу разводиться, и это, черт возьми, меня тревожит.

– Как это часто и происходит, одна сторона не хочет расторжения брака. – Маструд кивнул участливо, как и пообещал. – Из слабости, от страха, не утратив надежды, ощущая свою зависимость. Что из всего этого относится к вам, Питер?

– Ну, наверное, все перечисленное. – Он наклонился вперед. – Но думаю, у нас имеется шанс опять соединиться.

– А почему бы вам этого хотелось? – Маструд с шумом выдвинул ящик, будто именно там мог находиться ответ, и достал таблетки от изжоги.

– Потому что я, как это ни смешно, люблю ее, Маструд. Господи, до чего вы все обожаете бить по больному! Обожаете, да?

Зазвенел внутренний телефон, и Маструд, спросив у секретарши, что ей надо, сделал знак Питеру, чтобы подождал несколько минут. Питер стал думать о собственной работе, о том, что ему следовало бы сделать. В последнее время он многое упустил, не работает столько, сколько требуется, не проявляет должного прилежания, что и сказывается на результатах. Пока что, кажется, это остается незамеченным, хотя кто знает. Каждое утро в двери прокуратуры протискиваются двести с лишним юристов, и многие из новоиспеченных молодых волчат так и рвутся подняться по служебной лестнице от мелких уголовных дел к самой вершине их профессии – процессам, связанным с убийством, то есть проделать традиционный путь, который некогда проделал и он. Даже по баскетболу он знал, что каким бы трудолюбивым и преданным своему делу ни был игрок, вечно найдется какой-нибудь маньяк, который его обойдет, – есть парни, которые остаются и после тренировки, отрабатывая броски, и не успокоятся, пока не забросят мяч в корзину раз триста, которые и за завтраком не расстаются с мячом; и какой-нибудь патологически дотошный и организованный тип всегда положит на лопатки очередного мямлю юриста, только и умеющего, что рисоваться и шуршать бумажками, – прорвется сквозь толпу других игроков и обставит его в точности, как Майкл Джордан, наколовший два дня назад «Штрафников» на целых сорок восемь очков. Он был уверен, что Хоскинс пристально следит за ним и только и ждет его прокола в деле Уитлока.

Маструд бросил трубку.

– Так на чем мы остановились? Вы не хотите расставаться. – Маструд дышал тяжело, с сопением, как это свойственно толстякам. – В общем, Питер, глядя на вас, видишь, что вы молоды, честолюбивы и, судя по всему, работаете сверх всякой меры – ведь этой манией страдает большинство двадцатипятилетних – двадцатишестилетних мальчишек, молодых юристов из Пенна, или Гарварда, или другого такого же чересчур престижного учебного заведения – лично я считаю, что Темпл и Вилланова поставляют нам специалистов ничуть не хуже, а даже и лучше: их выпускники надежнее и не такие заносчивые. Так или иначе, все вам, молодым да ранним, не терпится поскорее вскарабкаться вверх по служебной лестнице, и вы спешите, спешите к своей могиле. Каждый из вас полагает, что способен потягаться с системой рискнуть и выиграть поединок с жизнью на ее же условиях. Я сплошь и рядом слышу одну и ту же историю и даже могу воспроизвести с листа услышанное. Желаете? – Брови Маструда поползли вверх, как будто поднялся занавес: – «Я хочу оставаться в одиночестве, чтобы чувствовать себя свободным для жизни и для работы, и в то же время желаю прочности отношений. Я хочу жить вечно, не отказываясь в то же время от наркотиков и курения до потери сознания. Мне хочется детей, но так, чтобы они не мешали работать по двадцать часов в сутки. Хочу, чтоб мой партнер был изумителен в постели и в то же время не имел ни сторонних увлечений, ни тщеславия, ни всего того, что идет рука об руку с тщеславием. Хочу удовлетворять самые больные свои фантазии, питать самую темную сторону своей души, но так, чтобы окружающие считали меня самым нормальным и здравомыслящим из смертных. Хочу, чтобы у моей супруги была доходная профессия, чтобы она была успешной в своей карьере, но сумела бы в то же самое время родить мне целый выводок прелестных, умненьких и веселых ребятишек, и чтобы дома меня всегда ждал вкусный обед. Хочу сохранить свободу для новых встреч, чтобы иметь секс с кем и когда мне вздумается, но чтобы моя жена или мой спутник жизни хранили мне верность и я мог бы продолжать получать радость от секса с нею или с ним. Хочу ухитриться стариться, не теряя ни волос, ни гибкости членов. Хочу делать постыдные вещи, не чувствуя при этом стыда. Хочу заниматься творчеством или приносить пользу людям, не жертвуя при этом собой. Хочу заработать кучу денег, не брезгуя самыми грязными, самыми подлыми способами заработка. Хочу, чтоб мои подчиненные были прилежны и были мне верны и чтобы мое начальство хвалило меня за их успехи. Что же до престарелых родителей, то пусть они живут и будут здоровы и счастливы, но пусть они все же побыстрее закруглятся, чтобы можно было унаследовать их деньги. Я хочу, чтоб дети мои постоянно чувствовали родительскую любовь, но тратить время, помогая им с уроками, я все-таки не намерен…»

– Хорошо, я уже все себе уяснил! – раздраженно прервал его Питер.

– Развод бездетной пары – это еще цветочки по сравнению с разнообразием зла, какое можно причинить ближнему. Думаю, что вы, специализируясь по убийствам, знаете это не хуже меня. Я не устаю твердить одно: не получая желаемого, всегда помни о том нежелаемом, которого ты также не получаешь. Ну а теперь, возвращаясь к вашему случаю, выскажу предположение, что ваша жена умна и красноречива, так как обычно люди склонны, выбирая себе пару, останавливаться на равных себе по уму, богатству, образованию и т. д. Оба вы люди приятные и привлекательные. Никто у вас в доме не размахивает пистолетом и не грозит покончить жизнь самоубийством, счета вовремя оплачиваются, имеется подписка на пару каких-нибудь солидных изданий, вроде «Нью-Йоркера» или «Харперс мэгезин» – журналы, читать которые у вас не хватает времени. Я прав или ошибаюсь?

– Вы правы, – ответил Питер, которого этот психологический экскурс несколько обескуражил.

– Ясно… и это означает, что вы могли попытаться прояснить ситуацию, выговорившись на консультации у психоаналитика. Позволить себе подобную консультацию вы можете, а жена как раз и занимается чем-то подобным, не правда ли?

– Двойная консультация с записью, анализ личности. Восемьдесят долларов в час. Услуга дорогая и себя не оправдывает. – Дженис настояла на подобной терапии. Он попытался быть максимально искренним, чистосердечным и слушать все, что говорилось. Он добросовестно перечислял свои грехи, подробно копался в своих недостатках перед абсолютно посторонними людьми. Он слушал, как четко и скрупулезно анализировала Дженис его неспособность понять ее и дать ей ощутить себя любимой. Во время ее речи консультанты понимающе кивали – в конце концов, все трое, она и двое консультантов, разговаривали на одном языке, используя одни и те же ключевые слова, а потом с тошнотворно добросовестной любезностью они осведомились о том, что он чувствует. Дураком – вот как он себя чувствовал за то, что позволял им лезть в его интимные дела и навязывать свое участие. Жаловаться на нее, даже с подсказки консультантов, он оказался совершенно неспособным. Просто сидел там, слушая тиканье часов, и не мог ни расплакаться, ни рассердиться, ни рассказать им, как ненавидит себя за то, что, по-видимому, доставлял ей столько страданий. Он поднял глаза на Маструда и увидел, что тот ждет от него ответа.

– Психоаналитики были вполне опытными, – сказал он. – Просто я не хотел общаться с ними.

– Если бы они были действительно опытными, – возразил Маструд, – то они помогли бы вам побыстрее развестись, вместо того чтобы стараться удержать вас вместе. – Маструд с сомнением разглядывал свой живот как какое-то ненужное дополнение. – В этом-то все и дело. А знаете, почему они так старались? Они хотели заставить вас подольше приходить к ним. Ведь все это копание в психике превратилось в форму национального бизнеса и…

Питер выразил желание перевести разговор на другую тему.

– Хорошо, хорошо. – Маструд быстро кивнул и проверил кофейную чашечку на предмет последнего глотка. – Я просто попытался открыть вам глаза. Ведь я провел тысячи четыре-пять бракоразводных дел. – Он ткнул пальцем в сторону лежавших на столе толстых папок. – Как это ни трудно, но вам, Питер, надо избавиться от иллюзий. Ваша красотка жена хочет развода, и, как ни крути, вам придется пойти ей навстречу, что в конечном счете и принесет вам облегчение. Сделайте это – и гора с плеч. Думаю, для вас это первый существенный удар в жизни. И разумные рассуждения тут не помогут. Вспомните Паскаля: «Сердце обладает собственным разумом, превыше того, которым мыслим мы». Возможно, любовь проще, чем нам это кажется. Возможно, она состоит из флюидов, испускаемых телом и бессознательно улавливаемых и впитываемых. Возможно, она обладает и известным чувством юмора. Но одно скажу: дело не в деньгах, не в сексе, не в детях. Не знаю, что расстроило ваш брак. В мои обязанности не входит это знать. А вот вам предстоит это выяснить. И послушай меня, сынок. То, что я скажу, этому научиться нельзя, это надо узнать на собственной шкуре. Вы еще отыщете кого-то, кого полюбите всей душой и с кем у вас все получится. И не думайте, что годы, которые вы провели, расследуя убийства, полностью лишили вас наивности. – Маструд упреждающе поднял вверх указательный палец. – Вы можете все еще наивно верить в то, что любовь преодолевает все препятствия. Часто люди самые искушенные, самые большие скептики оказываются самыми большими идеалистами, а многое вокруг нас вызывает скепсис. Общество, в котором мы живем, стало воплощением всего самого ненавистного.

Питер чувствовал себя так, как, бывало, в школе, когда игрок команды противника бьет тебя сильным ударом под дых и у тебя перехватывает дыхание, но от такого удара ты, взбешенный, лишь мобилизуешься и чувствуешь прилив сил. Он отдавал должное жесткой откровенности Маструда – она была действенной и вызывалась самыми добрыми намерениями. Но согласиться с тем, что говорил Маструд, он не мог.

– Я понимаю вас, – сказал Питер, – но тем не менее попросил бы вас не спешить. Потяните с этим делом, пусть затеряются какие-нибудь документы, сделайте вид, что предстоит судебное разбирательство. Словом, придумайте что-нибудь.

– Не поможет.

– А вдруг поможет? Хочу, чтобы прошел шок. И возможно, дать ей почувствовать, что она скучает по мне.

– Не переоценивайте себя. И ее тоже.

– Не буду. Но и недооценивать себя не намерен, и область эта достаточно тонкая, чтобы вы могли быть тут судьей.

Маструд вздохнул, видимо раздосадованный такой капризностью молодежи.

– Хорошо. Я потяну. Это обойдется вам в некоторую дополнительную сумму, но, похоже, вас это особенно не смущает.

– Заплачу столько, сколько понадобится.

Они обсудили финансовые условия, и Питер выписал чек, нанесший смертельный удар всем его сбережениям.

– Знаете, я просто ожидаю от вас некоторой игры. Это ведь вполне возможно. Отправьте корреспонденцию в пятницу попозже, когда почта уже не вынимается до субботы и не доставляется до вторника. Сообщите ее адвокату, что я что-нибудь напутал, не собрал вовремя документы, да что угодно сообщите. Мне нужно время, чтобы с ней все уладить.

– Не уладите, – покачал головой Маструд.

– Надеюсь, что вы ошибаетесь, хотя и не ставлю вам в упрек отсутствие веры в меня. – Питер улыбнулся. – Буду с вами откровенен. Мысль о потере ее меня просто убивает.

– Не допускайте этого! – встрепенулся Маструд. – Есть развлечения получше. Мне пару раз попадались мужья, кончавшие самоубийством. Последний такой случай был с парнем, работавшим на филадельфийских международных авиалиниях. Он почувствовал такую жалость к себе, что забрался в неотапливаемый грузовой отсек самолета, направлявшегося в Норвегию. Жуткая была история. Норвежские власти, службы безопасности аэропорта, американская таможня, коронер… Жена избавилась от него и завладела всем его состоянием. Что бы ни утверждали там Гомер, Шекспир и авторы телесериалов, любовь этого не стоит.

– Я зарублю это себе на носу.

– Сомневаюсь. У меня впечатление, что вы не очень-то меня слушаете. – Лицо Маструда вспыхнуло. – Но я все равно не умолкну – ведь платят-то мне именно за речи. Ну и постарайтесь как-нибудь выкрутиться, если сможете. Помните, что говорил Софокл?

– Что же? Что он говорил?

– Женишься удачно – будешь счастлив, женишься неудачно – станешь философом. Так что вперед, и да помогут вам все фильмы Вуди Аллена, вместе взятые.

– Хорошо, хорошо. – Питер взглянул на часы.

– Возможно, сынок, я не тот адвокат, который тебе требуется.

– Нет, вы мне нравитесь. И я слушаю то, что вы говорите.

– Тогда выслушай еще и вот что… – Маструд с трудом перегнулся через стол, оказавшись так близко к Питеру, что тот уловил запах риса в его дыхании и разглядел кусочек зеленого лука, застрявший между двух мелких и пожелтевших его зубов. – Если уж говорить о том, что такое любовь на самом деле… – Потное лоснящееся лицо Маструда угрожающе надвинулось, маленькие глазки бегали туда-сюда по лицу Питера, словно выискивая там что-то.

– Что? – живо откликнулся Питер. – Что же она такое на самом деле?

Но Маструд неожиданно откинулся от стола, словно вдруг найдя неблагоприятный ответ на трудный вопрос, и завершил консультацию отстраненно официальным:

– Ну, держите со мной связь.

– Наводка не помогла, – хрипло объявил Винни по телефону.

– В каком смысле?

– В том, что место, куда ты меня направил для розысков, оказалось ни к черту. Но сегодня утром дорожная служба обнаружила машину в районе реки на углу Шестой и Крисчен-стрит. Машина была припаркована не с той стороны улицы, мешала очистке.

– На углу Крисчен и Шестой? – Это был рабочий район, итальянская часть Западной Филадельфии, очень патриархальная и менее всего подходящая для Дженис.

– Машина простояла там весь день и всю ночь.

– У тебя есть адрес водителя? – спросил Питер, искренне пораженный той быстротой, с какой Винни выполнил его поручение. Возможно, связей у него и побольше, чем предполагал Питер.

– Ты, насколько я помню, велел мне найти машину, а не водителя.

– Да, Винни, ты прав. Но если б тебе попался адрес водителя, ты бы тоже не прошел мимо. Я просто пытаюсь сэкономить время, так что если у тебя имеется адрес, скажи мне.

– Вообще-то адресами водителей дорожная служба не занимается.

– Но это неподалеку от Итальянского рынка.

– Ага, – подтвердил Винни. – Догадался?

– Во сколько это мне обойдется, Винни?

– На твое усмотрение, – схитрил Винни. – Как всегда.

– Лучше бы ты назвал мне сумму. Не хочу волноваться, что ты мне выставишь счет, когда я не смогу оплатить его.

– А сейчас ты готов?

Судя по всему, Винни был тем коррупционером, которых раньше или позже система разоблачит и исторгнет из себя. Питер живо представил себе служащих ФБР, склонившихся над звукозаписывающим устройством в каком-нибудь неприметном фургончике. Они могут следить за Винни, а заодно поймают и Питера. Дотошный Департамент полиции и половина всех выбранных чиновников заняты изобретением все новых путей борьбы с коррупцией в ФБР и правоохранительных органах. Комиссия следует за комиссией, а эффект нулевой. И вот теперь с его помощью окружная прокуратура, до сей поры единственное почти не затронутое коррупцией учреждение, окажется втянутой в эту грязную мясорубку. Помощник окружного прокурора обвинен в нецелевом использовании городских полицейских служб для поисков сбежавшей жены.

– Откуда ты звонишь, Винни?

– Из автомата, – отвечал Винни. – Как, думаешь, сыграют «Штрафники» с «Трениками»?

– Выиграют.

– Ну а я сомневаюсь.

– Предлагаю пари, – сказал Питер.

– Да? А условия? – сразу ухватил суть Винни. – Тогда уж не скупись.

– «Штрафники» выиграют – ничего, «Треники» выиграют – заплачу тебе вдесятеро против того, что принесет команде Юинг.

– В прошлый раз он принес тридцать два очка, – задумчиво сказал Винни.

– Он способен как на большее, так и на меньшее.

– Заметано.

Питер повесил трубку и проверил, нет ли у него дел на следующие два часа. Суд по делу Робинсона еще не возобновился. Пресса осаждала полицию, выпытывая имена новых подозреваемых в двойном убийстве – «убийстве, которое потрясло город», как они его называли, и полиция была занята тем, что, как сквозь сито, просеивала западную часть города в поисках кого-нибудь, кому можно было бы предъявить обвинение. Но теперь, когда он узнал, где искать Дженис, все остальное словно отступило на задний план.

Однако, проходя к лифту, он поймал на себе внимательный взгляд Хоскинса; бабочка обхватывала шею начальника так туго, что казалось, еще секунда, и бабочка не выдержит, оторвется.

– Все под контролем? – осведомился Хоскинс.

– Да, – ответил Питер.

– Хорошо. Так держать.

Выйдя, он направился пешком к Брод-стрит, сесть там на шестьдесят четвертый автобус он не решился – слишком долго ехать. Вместо этого он проверил наличные – с каждым днем деньги таяли, – поймал такси и уселся сзади на потрескавшееся виниловое сиденье.

Такси поехало вначале по Брод-стрит, затем свернуло к югу и остановилось кварталах в двух от пятисотых номеров Крисчен-стрит. Дальше он пройдет пешком. Он прихватил с собой портфель, чтобы производить впечатление человека, прибывшего сюда по какому-то делу. Такси рвануло с места и исчезло. Был третий час, Дженис, судя по всему, давно уже на работе в своем женском Центре в Западной Филадельфии. Винни сказал, что там машина не парковалась. Видимо, Дженис добиралась до работы на автобусе или метро.

Он шагал по тротуару, выделяясь своим хорошим костюмом и начищенными ботинками. Высоко в небе ярко светило солнце. Радио в такси сказало, что температура воздуха под сорок градусов и что для января погода теплая. Население района мигрировало. Польские и итальянские общины постепенно уменьшались, теряя силу, в то время как новые поколения устремились в пригороды. Сюда потянулись вьетнамцы, и так как старики один за другим отбывали в больницы для ветеранов и католические приюты, полным ходом шло обновление. Кирпичные дома либо реставрировались, либо ветшали – чаще второе – и продавались тысяч за пятьдесят. Столько, собственно, стоил один каркас; если же полы внутри были отциклеваны, стены оштукатурены, а дверь фасада заменена на что-нибудь приличное, цена сразу взлетала вверх: учитывалось, что и соседи попытаются не отстать и займутся ремонтом. На задах Крисчен-стрит стояли мусорные баки, а прямо за углом высился переполненный зеленый мусорный контейнер с выведенной распылителем надписью: «Зае…сь в хвост и в гриву».

Он шел не спеша, рискуя быть замеченным. Как и сказал Винни, «субару» стоял почти за углом, зажатый между «фольксвагеном» и допотопным «кадиллаком» с двумя спущенными шинами. На ветровом стекле под «дворником» виднелись две старые выцветшие штрафные квитанции за неправильную парковку. Машина была зарегистрирована на его имя и его адрес. Значит, Дженис его подставила. Как можно было проявить такую неосмотрительность? Наверное, мысли ее были заняты другими делами или же другим мужчиной.

Так как обилия машин в районе не наблюдалось, парковалась она, видимо, неподалеку от дома. Следовательно, выбрать ему предстоит между угловым домом и двумя следующими по Крисчен-стрит. На крыльце одного он заметил кипу старых газет. Дженис, помешанная на чистоте, никогда бы такого не допустила, если только, наоборот, не захотела бы замести следы, подозревая, что он станет ее выслеживать и, глядя на эту кучу, сделает неверное предположение, какое он чуть было не сделал. А может, все это высосано из пальца? Не стал ли он жертвой паранойи, подозревая хитрую уловку и умысел в любой мелочи, где их нет и быть не может? Неужели он дошел до точки, когда судишь о чувствах к нему Дженис по старым газетам, оставленным на крыльце?

На верхней ступеньке второго дома валялась брошенная кукла. Третий дом на углу, примыкавший вплотную к таким же соседним, был побольше. Входная дверь была очищена от краски и заново остругана. Окна первого и второго этажа были забиты досками. Изнутри то и дело слышался вой электропилы. Трудно сказать, в каком доме она живет. Ему требовался ключ к разгадке, и он заглянул в фургон «субару» с трепетным любопытством, с каким заглядывают в гроб. Дедовская качалка находилась все еще там. Дед, финансист старого квакерского закала, единственный в семье, кто продолжал употреблять квакерскую лексику в обыденной речи. Двадцать пять лет назад, глядя через комнату на Питера, жаловавшегося на что-то, дед изрек: «Ты нетерпеливый отрок, Питер. Выучись владеть собой и обуздывать свои порывы».

Питер повнимательнее осмотрел машину. Квитанция технического осмотра, прилепленная к окну, была просрочена. Все это плюс билетики штрафов придавали некоторую законность действиям Винни, слегка оправдывая организованную слежку. Добрый малый, падкий на деньги, Винни лазил по компьютеру Департамента полиции. Интересно, сколько очков принесет на этот раз Патрик Юинг команде? Двадцать? Тридцать? В свое время «Штрафники» были знаменитой командой, а теперь Питер даже не всех их игроков знает.

Вид машины ничего ему не сказал. На углу находилась бакалейная лавочка, и, перейдя на ту сторону улицы, Питер вошел. Коренастый мужчина с подбритым затылком окинул его взглядом. Несмотря на то что ему было сильно за тридцать и возраст юношеских глупостей должен был уже миновать для него, в левом ухе мужчины красовалась серьга размером с блесну. Дженис могла покупать в этой лавочке хлеб или литровые бутылки апельсинового сока. Хотя молочные продукты ввиду их предполагаемой связи с раком груди Дженис теперь не употребляла, но низкокалорийные газированные напитки она время от времени себе позволяла. Было время, когда она плакала от грозившей ей перспективы потерять грудь: она боялась, что тогда он ее бросит. Он уверял ее, что нет, конечно же нет, но, произнося эти слова, остро чувствовал необходимость успокоиться, найти что-то, что вывело бы его из состояния паники, и сходное чувство, разумеется, испытывала и она. Из каждых одиннадцати женщин одна заболевает раком груди, и если заболевание развивается до наступления климакса, женщине грозит гибель, как это и случилось с матерью Дженис. Однако мать Дженис сама наложила на себя руки, не позволив раку прикончить ее. О чем думаешь, когда выясняется, что твоя мать покончила самоубийством? Я тогда же решила, что у меня хватит храбрости на то, чтобы освободиться. Так еще давно заявила ему Дженис. Он надеялся, что для ее же пользы она откажется от кофе, станет заботиться о себе. Родить до тридцати, как считается, тоже увеличивает шансы на благополучный исход, – вот еще одна вещь, которой он для нее не сделал. Лет в двадцать восемь она стала глотать книги по воспитанию детей, притаскивать их домой, забрасывать его вычитанными там сведениями. Часто, гуляя с ним в парке и видя там мать с ребенком, она с отчаянием стискивала его руку и шептала: «Хочу такого!»

Но он увиливал несколько лет, ссылаясь на отсутствие денег, времени, на то, что это станет препятствием в духовном и карьерном росте. Он внимательно наблюдал за молодыми отцами с младенцами. Счастливы ли они на самом деле? Каждый день приходится слышать о том, как родители забивают своих детей до смерти лишь из-за того, что не могут слышать их плача. Он, конечно, не предполагал в себе подобного зверства, однако не был уверен и в том, до какой степени может доходить его раздражение. Но потом, примерно к тому времени, когда он разрешил все свои сомнения, смог представить себя в качестве отца и перестал перебирать в уме всяческие препятствия, вещи, ему неподвластные, как то: врожденные уродства, возможные несчастные случаи, а также денежные проблемы, Дженис начала отдаляться от него, проявлять холодность. Состояние ожидания исчерпало себя. Она еще плотнее занялась делами Центра, пропадала на работе, вела переговоры с фондами и попечительскими организациями, иногда консультировала матерей, время от времени наведываясь в Пени и Темпл. Она казалась довольной и счастливой, и вопрос постепенно отступил на задний план, словно был снят. Но однажды в супермаркете перед штабелями сладких хлопьев для детей им встретилась мать с ребенком, и Дженис ошарашила его неожиданной фразой: «Никогда не прощу тебе того, что ты не захотел детей!» Тележка с крупами, так и не заполненная до конца, осталась в магазине, а он бросился за рыдающей Дженис к машине, где они и просидели с ней некоторое время – молчаливые, застывшие.

Сейчас он стоял перед полками с едой, журналами, перед прилавками свежих фруктов. Нет сомнения, что и Дженис нередко стояла здесь, где стоял сейчас он, прикидывая, что она должна купить, и продавец, уж конечно, обратил внимание на привлекательную постоянную покупательницу. Но разумеется, спросить о ней прямо он не мог. Люди в этом районе не привыкли болтать, особенно с незнакомцами. Питер поглядел на продавца, понимая, что должен разговорить его, и надеясь на то, что тот не видел его накануне в телевизионных новостях.

– Дайте мне лотерейный билет, пожалуйста, – попросил Питер.

– Лотерея моментальная или очередной тираж?

– Моментальная. Спасибо.

– Доллар, – сказал продавец, пробивая чек. – Один американский доллар. Отличная валюта, принимается во всем мире. Высоко котируется на черном рынке.

Питер сунул билет в карман рубашки и сделал шаг к контейнеру с прохладительными напитками.

– Я еще возьму бутылочку апельсинового сока. – Он решил сказать какую-нибудь глупость – дать тому почувствовать себя вольготнее. – Пить так охота, что кажется, десяток таких и то будет мало.

Собеседнику это понравилось.

– А у меня теперь пузырь скукожился. Только полбанки содовой и вмещает. В два раза меньше, чем ваш.

– Что ж с ним такое случилось?

– Да неудачно приземлился в зоне посадки. На нашу собственную мину. Его и прошило осколком. Полпузыря как не бывало. Комиссовали прямехонько в распрекрасную нашу Филадельфию, в самый ее райский южный уголок.

– Так вы здесь старожил? – По опыту в судах он знал, что люди охотно рассказывают о себе, если считают, что ты им симпатизируешь.

– Мамаша моя здесь живет, в квартале отсюда. У нее болезнь Альцгеймера, вот я и поселился у нее. Она все бродит и бродит по дому, скоро ковры выбрасывать придется – она в них уже дорожку протоптала. Но физически она еще крепкая. По крайней мере, ренту платить не нужно. А ренты сейчас, скажу вам, здесь подскочили дай бог.

Питер кивнул:

– Похоже, на той стороне ремонт идет полным ходом.

– Да, все словно с ума посходили – ремонтируют свои берлоги, – ворчливо подтвердил продавец.

– А зачем там контейнер? В переулке?

– Дом на углу ремонтируют.

– А соседи не возражают? – спросил Питер. – Шумно ведь.

– Соседи там – неофашисты паршивые. Фундаменталисты, туда их… – Продавец сплюнул. – Набились, как сельди в бочке, и живут. Сюда ко мне заявляются и говорят, что надо было сбросить бомбу на Ханой. Называют меня пособником дьявола и, видать, включили в список, и теперь все эти проповедники с телевидения забрасывают меня посланиями. Ненавижу. Пусть бы убирались в свою техасскую Одессу или другую какую глухомань, откуда они родом и где им самое место. Других таких оголтелых расистов в жизни не встречал!

Значит, один дом отпадает. Остаются два других.

– А тот дом, что ремонтируется, – спросил Питер, – большой там ремонт затеяли?

– Да я в этом деле не смыслю ничего. Был санитаром. Теперь вот бакалейщиком заделался. Маляры тут работают, они ко мне в обеденный перерыв захаживают. Все сплошь бабы. Лесбиянки, видать. Сам видел, как они виснут друг на друге, целуются, обжимаются. Кое-кто из них прямо красавицы. Мне что, я со всякой могу, и с теми, кто подмышек не бреют, как в Европе, правда ведь? Видали бы вы, какие в Сайгоне притоны, закачаешься. А вот в Западной Филадельфии – никудышные: грязь, шприцы грязные валяются.

Питер больше не слушал его, потягивал сок, внезапно приободрившись. Угловой дом, где работают женщины-маляры, – это верный знак, видно, Дженис остановилась именно там, если учесть ее взгляды и работу в Центре, которой она занимается. Возможно, дом этот и принадлежит тем женщинам, что его красят. Он вышел из лавочки и опять направился к угловому дому, к его парадной двери, где стал прислушиваться, не слышно ли пилы, или молотков, или голосов внутри. Все было тихо.

Осмелится ли он? Да, конечно, – другого не остается. Он толкнул очищенную свежеоструганную дверь и, осторожно ступая, прошел в пыльный холл. Перед ним были голые, заляпанные цементом стены – жилые комнаты, столовая. Свисали еще не укрепленные провода. Он шел торопливо, слыша звук собственных шагов, все время думая о пути к отступлению. Работы, видимо, производились в кухне. В ее окно он видел маляров, расположившихся на обед за столом на заднем дворе под полузасохшим вязом. В другой части двора виднелись голые кусты, старая потрескавшаяся галерейка, разнообразный мусор, сгнившие доски и заросли необрезанных, неухоженных и низкорослых деревьев. Одна из малярш открывала термос, из чего, как он понял, следовало, что к трапезе они приступили только что. Женщины с наслаждением щурились, подставляя лица необычно теплым для такого времени года солнечным лучам, и болтали о чем-то своем. У него в запасе было несколько минут на то, чтобы осмотреться. В раковине были тарелки, в ящике – коробка хлопьев. Он потянул на себя ручку холодильника. Тот открывался с трудом, но, открыв дверцу и осмотрев содержимое холодильника, он успокоился. Он увидел там мокнущий в миске брикетик тофу, салатный соус, грейпфрут и завалы овощей на второй полке. Вода в бутылке. Одним словом, Дженис присутствовала здесь во всей своей вегетарианской красе и сущности. Пророщенная пшеница. Полбутылки вина. Вино красное, откупоренное ради какого-то счастливого празднества. Поселилась она здесь прочно. И уж, наверное, спала на втором этаже.

Кто-то громыхнул дверью. Питер быстро открыл портфель и извлек оттуда свой судебный блокнот. Вошла невысокая коренастая женщина в джинсовой куртке и футболке. Из-под одежды, слегка заляпанной краской, выпирали тяжелые груди. Она поставила под кран сифона пустую банку из-под содовой и наполнила ее.

– Что вам здесь надо? – осведомилась она, подняв взгляд на Питера.

– Я от компании застройщиков. – Он щелкнул авторучкой.

– А как вошли?

– Передняя дверь была не заперта, – ответил Питер. – Но у меня и ключ имеется. – Любезно улыбнувшись, он вытащил из кармана связку ключей, от которой отделил ключ от собственного его дома, словно намереваясь показать ей, что находится здесь на законных основаниях. Женщина едва взглянула на ключ.

– Вам известно, для чего теперь предназначен этот дом? – с подозрением спросила женщина, залпом выпив содовую.

Непонятно, почему она решила прощупать его.

– Да, – начал он, – но я не уверен, что вправе обсуждать это… Владельцы… просили меня… Словом, надеюсь, вы понимаете.

Женщина, видимо, сочла такой ответ приемлемым и даже кивнула, словно бы понимая, что он хотел сказать. Она опять наполнила банку и открыла заднюю дверь. Питер решился продолжить беседу.

– Пока вы не ушли, как обстоят дела с ремонтом верхнего этажа? Нас интересует водоснабжение и канализация, мы…

– Вот с этим как раз загвоздка, – прервала его она, тут же подхватив тему. – Там пол под раковиной придется снимать, а слесарь только после трех будет. Да пойдите сами посмотрите, а я обед пойду доканчивать.

Она прикрыла дверь и пошла в глубь двора. Питер проследил за тем, как она возвращается, он хотел посмотреть, не оглянутся ли на дом другие женщины, когда она вернется к ним за стол. Но, решив, что времени у него в обрез, ринулся вверх по лестнице и дальше по коридору миновал несколько спален. Дженис, уж конечно, выберет комнату, где солнце бывает утром. Ее комната оказалась последней; на полу был матрас – одинарный. Это хороший знак, решил он; рядом с матрасом стоял телефонный аппарат. На середину комнаты был выдвинут керосиновый обогреватель – как раз против таких обогревателей ведет кампанию филадельфийская пожарная охрана. Кто это поставил здесь такой обогреватель? В густонаселенных ветхих домах обогреватели часто опрокидываются, и тогда пожара не миновать. У него явилась мысль сломать обогреватель и купить Дженис новый, но, конечно, он тут же решил, что не имеет на это права, а все, что может, – это молить Бога, чтобы Дженис обращалась с обогревателем поаккуратнее. Возле телефона были папки с бумагами. Все они относились к деятельности Центра. Он быстро проглядывал содержание папок: проект, заявки, архитектурный план перестройки здания, соглашение с подрядчиком. Дом принадлежал женскому Центру. Какой еще дом стала бы красить женская бригада маляров и какой еще дом выбрала бы для проживания и секретной телефонной связи Дженис?

Поддавшись извечной слабости юриста, он потратил некоторое время на чтение проекта заявки:

«…потребность в организации филиала приюта ввиду недостаточной секретности нашего местопребывания в западной части города и настойчивого желания переместить клиентов в другой район. Таким образом, мы обеспечим временным пристанищем от восьми до десяти наших клиентов с их детьми. Это, конечно, лишь капля в море, учитывая кризисное состояние, в котором пребывают тысячи жительниц Филадельфии, и каждодневные драмы, разыгрывающиеся в нашем городе. Обращаться за помощью и консультацией можно будет по-прежнему в наш основной офис в Западной Филадельфии…»

Это объясняло и перестройку, и отключенный телефон, и парковку автомобиля в новом месте. Он чувствовал растерянность и внезапную грусть из-за того, что Дженис даже и словом не обмолвилась ему о новом доме, хотя она начала задумываться о нем, видимо, уже месяцев шесть назад. Она давно уже планировала расстаться с ним, а он и понятия об этом не имел. Интересно, думала ли она об этом, лежа с ним в постели, когда он, в пылу страсти, был, как дурак, уверен, что доставляет ей безумное наслаждение. Обдумывала ли она стадии своего освобождения за их совместными завтраками? Когда он рассказывал ей о своей работе? Когда она болтала по телефону с его матерью? Когда три месяца назад они в последний раз принимали гостей и она улыбалась и вела с гостями остроумную беседу? Складывая белье, ссорясь с ним, или же когда он говорил ей, иной раз со слезами на глазах, о том, как любит ее? Это казалось диким, невозможным, и все-таки это было правдой.

Он с грустью положил на место папки и вдруг отдернул руку, внезапно озаботившись тем, что оставил на папках отпечатки пальцев, да и всюду в доме теперь полно его отпечатков – достаточно, чтобы обвинить его во вторжении. Рядом с аккуратной постелью Дженис стояли радиобудильник и проигрыватель с кассетами – вкусы ее тяготели к лирике и музыке вдохновенно-торжественной – и лежала новая тетрадь. О, как хорошо он знал свою жену, знал это периодически вспыхивавшее в ней желание изменить свою жизнь, и сопутствовала этому желанию покупка небольшой записной книжки-блокнота, или же толстой переплетенной черно-белой тетради, или же, когда желание перемен было особенно неукротимым, элегантного ежедневника. Подобную тетрадь она держала рядом, пока раньше или позже не забывала о ней, после чего тетрадь перекочевывала в ящик письменного стола с разнообразным хламом, присоединяясь к своим предшественницам. Питер взял в руки очередной новый дневник.

Не надо ему его читать. Нет, прочесть его необходимо. Первая запись была сделана две недели назад.

– Упражнения – бег, класс аэробики, плаванье.

– Правильное питание (950 кал. ежедн.), воздерживаться от кофеина, молочных жиров.

– Упорядочить расходы.

– Не ждать слишком многого так рано.

Суббота: Въехала в новый дом. Предстоит много работы, но ничего существенного. Я прослежу за ремонтом и буду пока обживать помещение. Это предложила Лоррен; она в курсе моей истории с Питером. А также знает и о моих сомнениях насчет квартиры. Она замечательная, единственная из всех женщин, от которой я получаю то, чего никогда не получала от матери, если не считать миссис Скаттергуд, второй миссис Скаттергуд… Мне будет не хватать мамы Питера. Итак, жизнь несколько упростится – знай заботься о себе.

Вторник: Плохо я веду дневник! А ведь давала себе слово аккуратнейшим образом делать записи, соблюдать этот ритуал, призванный упорядочить мое свободное время, стать его костяком, а вдобавок дать выход эмоциям. Помочь мне понять все, через что я прошла, когда это «всё» уже в прошлом. Думаю о том, как там Питер. Он так себя вымуштровал, что не нуждается в подобных упражнениях. Всегда так бодр и деятелен, что это даже раздражает. Так много работает последние два года. Я спрашиваю себя, отчего он так много работает – оттого ли, что уже не любит меня, как прежде, или же он погружается в работу, отнимающую все его время и всю энергию, из-за меня и для меня? Разве не то же самое делаю я? Пытаться понять это – бессмысленно, все равно не выйдет. Не стану об этом думать. Сегодня после разговора с мистером Бракингтоном решила не писать в дневнике о том, как идут дела с разводом, а письма мистера Бракингтона складывать в отдельную папку. Он человек добрый и пожилой, каким-то образом потерял ногу. Проявляет заботу.

Питер молодец, что не звонит мне. Интересно, как он там и что.

Чертовски правильный вопрос, подумал Питер.

Он, кажется, просто ненавидит свою работу. Какая дьявольская ирония – ведь столько сил у него ушло на то, чтобы попасть в эту прокуратуру. Я помню, как однажды вечером, придя домой раньше времени, я искала у него в кабинете чековую книжку и наткнулась на его бумаги – документы, которые он бросил на стол накануне. Не считая нас двоих и нашей работы, город мне представлялся всегда подобием девяти кругов дантова Ада. В нем так много страданий. Думаю, бумаги просто не понадобились ему в тот день. Это оказались документы предварительного следствия. Помню, что я вдруг ощутила любопытство. Я открыла папку и увидела там фотографию девушки, найденной на сортировочной, что возле Тридцатой улицы. Тело девушки обнаружили среди груды шпал. Она поссорилась со своим парнем. Напившись, он убил ее и спрятал тело. Его задержали и после допроса арестовали. Я ясно вспоминаю, как стояла в кабинете и думала: вот с этим Питеру приходится иметь дело каждый день, вот это он приносит к нам в дом. Как может человек, постоянно держащий это в голове, одновременно думать о любви, о детях?

Я иногда пытаюсь мастурбировать, но это так скучно, так убого. Как бы мы ни ссорились, мы всегда считали, что постель примиряет нас, сближает. Все наши ссоры и крики на самом деле были лишь прелюдией к любви, а гнев, достигая апогея, должен был разрешиться, реализовав себя либо в убийстве, либо в сексе, что иногда как бы смешивалось. Как глупо – пытаться компенсировать пустоту всего остального постелью! Относительно Питера я в конце концов поняла, что он преуменьшает свою сексуальность. Он пытался быть со мной помягче, чтобы не пугать меня. Да и себя. Думаю, что он не отдает себе отчета в собственных порывах. Он не раз говорил, что одна из причин его любви ко мне – это мое умение увлекать, всегда благополучно возвращая обратно. Со мной он достигал состояния, где не было места никаким мыслям. Я, в общем, понимаю это – если перевести это на мой язык, это состояние, когда все тело охватывает тепло и полное удовлетворение. Но раньше или позже секс заканчивается. Это неизбежно.

Все новые и новые печальные истины оказывались на поверхности, как глыбы угля, вывороченные из земли пласты, разрозненные, противоречивые факты, составлявшие некогда основу его существования. Питер отложил дневник. Он обнимал, целовал Дженис, а она застывала в его руках, как школьница, боящаяся забеременеть. Он устал тянуть к ней руки и прекратил бесплодные попытки ее расшевелить, разогреть. Но это только испортило дело. Что же до выкладок Дженис насчет его страхов перед собственными порывами – ну, тут ей и карты в руки, она знала его хорошо, всю подноготную, до последней клеточки. Да, это правда, что временами ему требовался секс, чтобы не грохнуть чем-нибудь об пол, не броситься в драку. Вот почему ему так нравились судебные заседания – здесь разрешалось драться, разрешалось пренебречь всей этой квакерской шелухой. Битвы там происходили лишь словесные, условные, ограниченные рамками определенных правил, но все же это были битвы, драки за то, чтобы упрятать человека за решетку, чтобы принести утешение родственникам убитых, и драки ради чистого удовольствия противопоставить свое мнение другому и уничтожить этого другого, наводя страх на ответчика. Каким счастьем было ввязаться в драку, штурмовать невидимую твердыню жизни, биться, как в сексе, проникать, стараясь достигнуть чего-то по ту сторону бытия… Взглянув на часы, он решил прочесть еще несколько страничек.

Мне тридцать лет, а в 33 у мамы был выкидыш. Мы лежали в ее постели, и рассказала она об этом очень коротко, лишь упомянула. Я постоянно наблюдаю молодых матерей и очень хочу ребенка. До боли.

Среда: Дела с домом подвигаются. Сегодня плотники навесили окна первого этажа. Им пришлось просверлить рамы и вбить в стены железные костыли, чтобы окна легче открывались. Отопление все еще барахлит. Завтра придет штукатур. Перестраивать дом – занятие очень увлекательное. И облегчает расставание с Деланси-стрит. Я кажусь себе теперь маленькой, сдержанной, независимой – одинокая, в пустоте.

Сегодня приходил электрик из полиции и сделал в доме проводку, чтобы, нажав кнопку, можно было связаться с полицией. В старом нашем приюте кнопкой этой пользовались раз пять-шесть в год. Но сейчас мы сделали ряд нововведений. Вместо того чтобы установить кнопку в гостиной, мы перенесли ее в верхний офис, то есть мою теперешнюю спальню. Сигнал каким-то образом передается по телефону.

Четверг: Мой вес 118 фунтов. Плотники все сплошь мужчины. Нашим желанием было, чтобы все работы выполнялись женщинами, но из соображений экономии пришлось обратиться к подрядчику, чья бригада состоит из мужчин. Бригадира зовут Джон Эппл. У него роскошная борода, и он похож на пирата. С первого взгляда я почувствовала к нему полное доверие и спросила, знает ли он, для чего затеяна вся эта перестройка. Он ответил, что догадывается. Я настоятельно попросила его не разглашать это рабочим, и он сказал, что конечно же не будет этого делать. Мне хотелось бы совершенно скрыть местоположение нашего дома, но это не удастся.

Пятница: Сегодня пришла женщина, и мы ее приняли. Ей двадцать четыре года, школы она не окончила. Трое ребятишек. Все время говорила, что хочет вернуться к парню, которого любила. Раньше я в таких случаях старалась вести себя уклончиво, думая про себя, что парень этот наверняка подонок, и надеясь, что со временем она это тоже поймет. Но сегодня я ей сочувствовала. Мне хотелось плакать о ней и о себе, обо всех, кого обманула, сама того не ведая, любовь, чье сердце оказалось разбитым. Почему все это так трудно? Ведь я не глупа и не бесчувственна. Я сильная, я хорошая, и Питер тоже хороший и готов ради меня на все, а ничего у нас не вышло.

Опять ночью мне снилась мама. Я шла за ней по тропинке, стараясь не отставать. Я маленькая. Запомнились мамины сандалии на веревочной подошве, какие она носила летом, и сарафан с большими карманами. Мне нравился этот сарафан, хотелось уткнуться в него лицом. И очень хотелось уцепиться рукой за ее руку. Я тянулась к ней, но мамины руки были такие маленькие, что ускользали. Я почти касалась их, а взять их в свои не могла. Я позвала ее. Мама обернулась ко мне. Лицо было густо накрашено – настоящая маска. Я всегда считала мать очень красивой, и во сне она была так красива, что это даже причиняло боль. Я сказала ей что-то и увидела, что и она пытается что-то произнести. Но лицо ее было деланным – я видела, что под ним скрывается другое лицо, искаженное, в слезах, а в то же время лицо было абсолютно спокойным, невозмутимым и глядело на меня с улыбкой – есть такие сдвигающиеся картинки. Она открыла рот, и я подумала, что вот сейчас она что-то скажет. Она высунула язык, к языку прилипло лезвие бритвы. Она взглянула на меня. Что это? Ненависть? Затем она убрала язык и улыбнулась, глаза сощурились, губы очаровательно изогнулись. Какая красивая эта ненависть! Я проснулась в испуге и сидела, глядя, как гаснут фонари. Мне не хватает Питера.

Суббота: Джон Эппл тащил тяжелый мусорный бак. Он был в одной лишь майке и рабочих штанах. Мне понравился вид его волосатых подмышек и то, что майка была мокрой от пота. Вечером начала писать письмо мистеру и миссис Скаттергуд, но закончить не смогла.

Воскресенье: Одна из наших женщин возле школы, где учится ее дочь, наткнулась на бывшего мужа. Он затащил ее в машину. Когда машина остановилась у светофора, она выскочила и выхватила из машины девочку. Но тут в машину врезалось такси, которое задело и девочку. Когда прибыла полиция, отец уехал, а девочку доставили в, университетскую клинику. Сейчас она там, а женщина у нас в состоянии близком к истерике. И все из-за какого-то подонка, затащившего ее к себе в машину. За день – 450 калорий. Голода не чувствую.

Понедельник: Вечером чуть не позвонила Питеру, но остановилась, спросив себя: зачем? С какой целью? Опять переливать из пустого в порожнее? Может быть, у нас и имеется шанс, но пока что, думаю, лучше мне заняться разводом.

Вторник: Вчера был такой удивительный вечер, что мне надо все записать, пока не забыла. Вот уж не думала, что все произойдет так быстро!

Об этом-то Питер и волновался. Почерк здесь был мелким и необычно для Дженис аккуратным, и, как он понимал, это означало, что писала она медленно, вдумываясь в написанное.

Я была в кухне, только что вернувшись после пробежки, и уже успела снять тренировочные гольфы. Я была мокрой от пота. Джон спустился сверху со словами: «Мисс Скаттергуд, мне хочется вам кое-что показать». Сказано это было по-мальчишески застенчиво. А мне было жарко, и меня смущал мой вид в шортах. Он словно бы не обращал внимания на меня. Зато я на него обратила. По-видимому, так оно и было. Его спина казалась такой широкой, сильной. Я привыкла видеть перед собой лицо Питера – красивое, с тонкими чертами. Лицо Джона проще, но, если откровенно, добрее. Когда он глядит на меня, взгляд у него такой добрый.

Мы пошли вниз, я шла первой. Я чувствовала, что выгляжу в шортах очень сексуально, что было для меня необычно. Джон объяснил, что нашел в подвале одну вещь и хочет, чтобы и я на нее взглянула. В подвале он направил луч фонарика на большую, вделанную в стену печь. Он сказал, что такие печи в подвалах в старинных домах не редкость. Дымоход их соединен с дымоходом камина в гостиной наверху. Зимой жар от печи поднимается вверх, отапливая дом. Летом же прохладный подвал – это самое удобное место для работы.

Он заставил меня сунуть голову внутрь печи и поглядеть вверх. Он открыл дымоход, и я разглядела высоко надо мной квадратик дневного света. Печь оказалась в исправности.

Потом он посоветовал оглядеть заднюю стенку печи. Я повиновалась. Сунув в щель отвертку, он вынул два кирпича. Никогда не догадаться, что они вынимаются. Там, позади, оказались дверные петли, ржавые, но не слишком. Он велел мне надавить на стену. Я надавила – безрезультатно. Тогда он нажал на какой-то рычаг рядом, возле печи, и велел надавить опять. Я повторила движение. Стена подалась назад, и за ней обнаружилась комнатка – тесная, темная каморка. В ней могли бы поместиться лишь трое, да и то скорчившись. Я спросила, как дышали бы те, кто спрятались бы в каморке, и он ответил, что имеется вентиляционное отверстие с выходом в чулан наверху. Он сказал, что здесь предусмотрена и система безопасности – стена не открывается, когда в печи горит огонь. Прежде чем разжечь огонь, надо проверить дымоход, и если он закрыт, огонь не разожжется: не будет тяги, и весь подвал заполнится дымом. И тогда дымоход обязательно откроют. Я спросила, кому это могла понадобиться такая хитрость с печью и ее задней стенкой. «Квакерам, прятавшим здесь рабов», – ответил он. Я сказала, что мой бывший муж – квакер. Джон сказал, что понятия не имел о моем разводе. Я сказала, что уже год как разведена. Он сказал, что не хотел лезть в мою личную жизнь. Признаться, я не имела ничего против того, чтобы дать ему понять, что свободна и доступна. Хотя сама и не считаю себя таковой. Джон спросил, чем занимается мой бывший муж. Я ответила лишь, что он работает в городской администрации. Мы вернулись к разговору о печи – раньше в этих местах бойко шла торговля, а в начале XIX века в городе всем заправляли квакеры. Я все это прекрасно знала, но помалкивала. Район этот – приречный, и его некогда облюбовали торговцы.

Ближе к делу, Дженис, думал Питер, бесясь от ее неторопливости и желания расписать то, что, в общем, сводилось в простому соблазнению; ее честность и серьезность доставляли ему боль и одновременно восхищали его. Снизу послышался шум, но он продолжал читать.

Он сказал, что рекомендует заделать стену кирпичами так, чтобы лаз остался. Я охотно согласилась, сказав ему наложить кирпичи так, чтобы можно было заглянуть в каморку, но чтобы крысы туда-сюда не лазили.

Позже, когда все рабочие уже ушли, Джон постучался ко мне. В руках у него была бутылка вина и какие-то продукты. Он сказал, что хочет приготовить ужин для нас двоих. Вдобавок он притащил керосиновый обогреватель и показал, как им пользоваться. С холодом теперь будет покончено! Среди продуктов были рыба и овощи с Итальянского рынка. Я сказала «да», и мы приготовили ужин.

Я говорила себе, что не нужны мне никакие мужчины, что я не приближусь ни к кому из них месяцев шесть, а то и год. И вот Дженис влюбилась, как кошка. Мы с Джоном оказались в постели, на моем жалком, узком матрасе, ставшем прекраснейшим в мире романтическим ложем – мы вдвоем среди голых стен со стаканами вина на полу. Я старалась доставить ему все мыслимые удовольствия, и мне было это очень приятно. Потом он заснул на полу возле меня, положив под голову штаны в качестве подушки, обхватив рукой мою спину. А я не могла заснуть. Думаю, ему лет двадцать шесть или меньше. Я лежала, прижав руку к груди. Около пяти начало светать. Четче обозначились стены, а по телу Джона забегали сполохи света вперемежку с темнотой. Он спал очень тихо. Питер, тот всегда во сне словно продолжает баскетбольный матч. Джон же спал так мирно, так прекрасно. В шесть часов он проснулся. Мы посмеялись насчет маляров, которые теперь якобы перестанут меня уважать. Он понял меня и ушел до их прихода. Мой мирок изменился. Все изменилось, закрутилось, устремилось туда, где нет ничего невозможного. Я учусь всему. Я свободна…

– Нашли, что искали? – послышался громкий голос с лестницы.

Питер поспешно бросил дневник Дженис туда, откуда он его взял, и, ринувшись в ванную, спустил воду в туалете.

– Ага, они вентиль сменили, тот, которым воду отключают, – сказала уже знакомая ему малярша. Он сделал вид, что осматривает старый фаянсовый унитаз, и, склонившись над ним, увидел свое отражение в воде и различил надпись: Америкен стэнард.

– Вроде неплохо, – уклончиво пробормотал он, заново расставляя все в охваченной сумбуром голове. – Хотел еще порасспросить вас о плотниках. Не слишком они вас обдирают?

Такое обращение к ней как к эксперту малярше, видимо, польстило.

– Ну, они могли бы стараться и побольше. Бригадир, тот часто и вообще лишь по дому слоняется. Но в целом работают они прилично. Полы внизу видели?

Ему надо было выбираться отсюда.

– Покажите мне их, пожалуйста, – малодушно ответил он, потом вспомнил о своем портфеле в спальне Дженис и, взяв его, бросил последний суеверный взгляд на ее постель, так, словно это было место чьей-то гибели или страшной катастрофы.

Они тяжело сошли вниз по лестнице, и он осмотрел, плотно ли уложены половицы, прощупав каждую. Потом демонстративно поглядел на часы и сказал малярше, что должен спешить – ему еще надо осмотреть другое строительство. Спокойно, как ни в чем не бывало, он вышел через переднюю дверь, после чего прибавил шагу.

В кабинете Питера его ждали записанные звонки и факсы.

– Сцапали голубчика! – орал в трубку детектив из северного района города. – Теперь этот Каротерс от нас не уйдет!

Информация была отрывочная и поступала порциями, и Питер расположил ее на столе в хронологическом порядке: накануне поздно вечером кенсингтонские патрульные стали свидетелями налета на супермаркет, совершенного четверкой вооруженных мужчин. Патрульные выжидали в старом фургоне, припаркованном футах в сорока от освещенной витрины супермаркета, и видели, как подкатили преступники, как они вылезли из машины, как решительно вошли и наставили автоматические пистолеты на удивленных служащих, снимавших кассу. Полицейские наблюдали, как управляющего, нацелив на него дуло, заставили отпереть сейф. Как и планировалось, патрульные вызвали подмогу, и три полицейские машины объединили свои усилия: когда налетчики уже покидали магазин с деньгами, полиция приказала им остановиться. Те открыли огонь, отчего полетело ветровое стекло фургона, и кинулись к своей машине, допотопному и проржавевшему «линкольну», скрывавшему в себе V-8 в отличном состоянии. На огонь полицейские ответили огнем, и один из налетчиков был ранен в задницу. Ковылявшего к спасительному автомобилю раненого сбили с ног его же товарищи, он упал, когда машина рванула и умчалась прочь. Полицейские стали преследовать машину, а та на повороте врезалась в угол кирпичного здания местной африканской баптистской церкви. Трое преступников выскочили из машины и побежали. Патруль между тем вызвал карету «скорой помощи» и занялся раненым, лежавшим на скользкой от машинного масла парковке. Человек этот оказался Вэйманом Каротерсом, лишь шесть часов как выпущенным из-под стражи.

Позже, долгое время спустя, после того как из глубоких карманов его шерстяного пальто был осторожно извлечен заряженный пистолет, бригада «скорой помощи» достала и пулю – медики сказали, что Каротерс чудом избежал паралича нижней половины тела. Вторая пуля была найдена в толще мускулов левого бедра Каротерса. Хоть и болезненные, обе раны были довольно поверхностными.

При Каротерсе, как сообщил детектив, находилась записная книжка с телефонами ряда женщин – друзей и родственников там обнаружено не было. Почти каждая из этих женщин, когда с ней связывались и она понимала, что ею интересуется полиция, говорила, что давно уже знать не знает Каротерса и благодарит за это Господа Бога. Каждая, за исключением некой Вики. Полицейские посетили Вики и выяснили, что она и Каротерс вместе снимали квартиру за 350 долларов в месяц – квартира эта была не той, где был произведен обыск после убийства Уитлока.

Все это происходило утром. Когда полиция обыскала вторую квартиру, там была найдена полуавтоматическая винтовка АК-47, еще три пистолета, несколько сотен патронов, набор ножей, тысяч на восемь китайского героина, хорошая очистка и упаковка которого синей лентой со звездой указывала на его нью-йоркское происхождение, трубка для курения крека, несколько шприцев, неиспользованных, все еще в стерильных обертках, и ящик виски со штампом таможни, украденный со склада в Филадельфии полгода тому назад.

– Погоди-ка, – прервал детектива Питер, – ты сказал, что на нем было шерстяное пальто?

– Ага.

Когда Каротерса задержали в первый раз, он был в форме грузчика. Но Питер подозревал, что в вечер убийства на нем, вероятнее, было шерстяное пальто – так, по крайней мере, следовало из показаний пьяной бабы, опознавшей Каротерса.

– Сам ты был в той, второй квартире?

– Ага.

– Другие пальто там были? Теплые, зимние?

– Не помню.

– А пятна крови на пальто, в котором его сцапали, были?

– Ясно, были. На заднице, куда угодила пуля, и…

– Я о других пятнах – двухдневной давности или поставленных накануне.

– Не знаю.

– Где именно сейчас находится пальто?

– В больнице, наверное.

– Ладно, – сказал Питер. – Пусть произведут анализ крови и сличат с пятнами на пальто. Посмотрим, не совпадут ли они с кровью этой Генри или Уитлока. И поторопитесь, пока пальто не затерялось, а пятна не стерлись. Что еще?

Детектив продолжал докладывать. Тот факт, что Каротерс был очевидным негодяем, в обычных обстоятельствах должен был бы усиливать подозрения в том, что именно он убил Уитлока и Джонетту Генри. Но в данном случае все происходило как раз наоборот, ибо полицией была найдена подробно выполненная карта путей, ведущих от местного магазина полуфабрикатов «С 7 до 11». На карте были даже названия улиц. Магазин этот, как было известно полиции, подвергся налету два дня назад вечером, как раз тем вечером, когда произошло двойное убийство в западной части города. Продавец магазина «С 7 до 11», когда ему показали снимки, с легкостью опознал Каротерса как одного из налетчиков.

Оставляя на время в стороне события вечера накануне, можно было счесть маловероятным, что Каротерс, совершив налет на магазин полуфабрикатов, проехал потом через весь город в его западную часть, чтобы кокнуть там учащегося колледжа и его девушку. Новые сведения объясняли, почему Каротерс так упорно скрывал свое местонахождение в вечер двойного убийства. Они доказывали также замечательную энергию Каротерса, который после вооруженного вечернего налета утром как ни в чем не бывало явился на работу в свою компанию по перевозкам, а вечером того же дня совершил новый вооруженный налет. Однако полученные дополнительные сведения никак не проясняли убийства парочки в Западной Филадельфии, а также почему первым, на кого указали, был Каротерс.

Среди всего этого потока информации, обрушившегося на него, он вспомнил еще об одной вещи, которую хотел сделать, прежде чем углубиться в расследование. Он позвонил Винни.

– Ты такой беспокойный, Питер.

– Мне надо, чтобы ты еще кое-что сделал, Винни. Пусть это потянет на счет еще нескольких матчей между «Штрафниками» и «Трениками».

– Я весь внимание.

– Мне нужна какая-нибудь информация насчет Джона Эппла, плотника из Южной Филадельфии. Рослый, широкоплечий, белый, примерно двадцати шести лет. Просмотри все сведения – полицейские, фэбээровские, подними послужной список, – словом, все, что сможешь.

– Это рискованно, друг мой.

В дверь постучали, и всунулась голова Мелиссы, секретаря.

– Простите, Питер, вас спрашивают по телефону. Я объяснила, что вы разговариваете по другому номеру, но мужчина…

– Не беспокойтесь, я отвечу здесь.

Дверь закрылась.

– Винни, подожди минуточку.

Питер нажал соответствующие кнопки.

– Питер Скаттергуд у теле…

– Скаттергуд, это Рональд Бракингтон, адвокат вашей жены, – загрохотал голос. – Я собирался звонить вам позже на этой неделе, но обстоятельства вынуждают. Я могу зафиксировать официальное предупреждение вам, Скаттергуд. Ваша жена, придя домой, узнает от маляров, что приходил кто-то от компании застройщиков. Она понимает, что от застройщиков никто приходить не мог, так как вся бумажная волокита с ними была завершена месяца четыре тому назад, и по описанию маляров она догадывается, что это были вы. Она, естественно, очень расстроена, кидается ко мне, и я ее вполне понимаю. Вам не следует ей досаждать. Никаких звонков, никаких подкарауливаний и встреч…

– Я понимаю, что такое официальное предупреждение, – невозмутимо отозвался Питер. – Мы с Дженис отлично ладили.

– Послушайте, что бы вы там ни надумали, Скаттергуд, держитесь от нее подальше. Вы на государственной службе, и мне не нужно, да и не хочется напоминать вам, какие неприятности мы можем вам устроить.

– В этом нет необходимости. – И Питер переключил телефон.

– Винни?

– Да. Я говорил, что это рискованно…

– Знаю, – быстро прервал его Питер.

– Рискованно в основном для тебя.

– Я это понимаю.

– Если я найду его, мне ему позвонить?

– Нет, конечно. Просто запиши это на файл, чтобы я мог взглянуть. И сунь это куда-нибудь подальше. Держи это до поры до времени на всякий случай. И сообщи мне, когда найдешь.

Через час пришла информация, сообщенная, судя по характерному скучающему тону, экспертом-баллистиком, что невыстреленные пули из пистолета Каротерса, задействованного в налете на супермаркет, были того же калибра и той же конфигурации, что и пули, извлеченные медэкспертом из головы и плеча Уитлока. Более того, величина отверстия от извлеченной пули совпадала с величиной отверстия, проделанного контрольным выстрелом из пистолета Каротерса.

Повесив трубку, Питер вошел в приемную.

– Кто приказал произвести контрольный выстрел? – спросил он Мелиссу. – Откуда такая прыть?

Она испуганно взглянула на него, и ему вдруг пришло в голову, что в вихре постоянно меняющихся сведений секретарша ориентируется лучше, чем кто-либо другой, зная, кто звонил и кто приходил и уходил.

– Думаю, вам лучше спросить об этом у мистера Хоскинса, – принялась обороняться она.

– Конечно, я могу узнать это у него, Мелисса, – отрезал Питер, – но так как вы здесь, я подумал…

– Это я приказал, – послышалось из-за его спины, и на плечо ему легла твердая рука Хоскинса, подтолкнувшая его в сторону кабинета.

– Какого черта вы ничего не сказали мне, Билл? Кажется, расследование это поручено мне, вами же поручено! Вывелели мне действовать самостоятельно, и вдруг подложить мне такую свинью – сделать что-то в обход, скрыв от меня часть информации!

– Питер, – голос Хоскинса звучал вкрадчиво, умиротворяюще, – нам это стало известно утром, когда тебя не было. Пушка подходила по калибру, и я велел проверить ее сразу же, не сходя с места. Все знают, насколько это важно, поэтому бумажными формальностями можно было и пренебречь. Я собирался все сообщить. Ты ведь был в чертовской запарке, а к тому же, честно говоря, я не ожидал, что результаты экспертизы поступят раньше завтрашнего дня. Разве можно винить нас за все это? – Хоскинс глядел на него взглядом не то холодноватым, не то просто рассудительным. – Ты обиделся?

– А вы как думаете? Конечно, обиделся.

– Мы в одной упряжке, Питер. Не забывай.

Он разрывался между желанием посоветовать Хоскинсу засунуть извинения в свою жирную задницу и желанием извиниться самому.

– Ладно, – спустил на тормозах Питер. Хоскинс улыбнулся и открыл дверь, приобняв Питера за плечи. Прикосновения его были приятны. Гораздо менее приятным было то, что он узнал уже около пяти, после того, как Хоскинс раньше времени ушел, а Питер осведомился у Мелиссы, не звонили ли днем от мэра.

– Звонил некто Джеральд Тернер, помощник мэра, – отвечала она, сшивая вместе бумаги. – Дважды звонил.

– И с кем он разговаривал? – спросил Питер. Она вскинула на него глаза – среди голубых теней и крашенных черной тушью ресниц притаился страх.

– С ним говорил мистер Хоскинс.

Ух, как же его все злило в этот день, когда его дважды предали! Он проработал целый день без обеденного перерыва, безотрывно, до одиннадцати вечера, роясь в бумагах, разбираясь в докладных следователей по другим делам, диктуя письма и памятные записки, названивая свидетелям с напоминанием прибыть в суд на следующей неделе, оставляя инструкции Мелиссе, с головой уйдя в толстенную книгу дел. Привычная работа хоть немного, но отвлекала. Когда он понял, что мысли его начали путаться, он встал, сгреб в охапку пальто и, спустившись на лифте вниз, вышел на улицу. Я старалась доставить ему все мыслимые удовольствия, и мне было это очень приятно. На полном сдержанности языке Дженис это звучало чуть ли не порнографией, рождая картины безостановочного, безудержного, оголтелого и самозабвенного траханья, траханья вселенского. Он представлял ее берущей в рот у этого здорового Джона Эппла, представлял его, трахающего ее сзади.

Можно было либо сесть на метро, либо пойти пешком. Он решил пойти пешком, что и сделал – пошел быстрым шагом человека, который, несмотря на хороших родителей, длительное дорогостоящее образование, несмотря на влияние, которое оказал на него брак с интеллигентной красивой женщиной, и на все прочие влияния и опыт цивилизации, отлично сознавал, что только физическая активность способна разрядить его гнев. Только так можно было дать приемлемый выход непреодолимому желанию возмездия, желанию сокрушить, убить, обуревавшему его в тот момент, желанию схватить этого Джона Эппла и втолковать ему, что никто, никто, кроме него самого, не имеет права прикасаться к Дженис, втолковать это ему, нанося удары, избить его до потери сознания, вытрясти из него душу, не обращая внимания на вопли о пощаде, бить, пока кровь у этого Эппла не хлынет из ушей, носа, рта, поломать ему ребра так, чтобы обломки проткнули насквозь все его внутренности, выдавить ему глаза большими пальцами, давить и давить быстро, часто, неумолимо, вырвать сердце у него из груди, сжать в ладонях этот теплый, кровоточащий и все еще трепещущий кусок мяса, поднять его над головой – лучше на глазах всей Филадельфии, может быть, даже на Стадионе ветеранов, – а потом, схватив это мерзкое вонючее сердце, запихать его в рот и сожрать.

Он шел пешком чуть ли не час, потом заглянул в бар, выпил, закусив хрустящим картофелем, почувствовал в душе какой-то просвет и даже немного посмеялся над собой. Насчет Дженис можно быть и порассудительнее. Каждого порой охватывает одиночество. Каким-то странным, трудноуловимым образом одиночество Дженис огорчало его, и ему вдруг показалось даже приятным, что теперь она не так одинока. Поступать, как она того желает, – разве это не ее право? Он ведь и сам не так давно искал утешения, разве не так? Он выпил еще и спросил официантку, как ее зовут. Она одарила его профессиональной улыбкой и вручила счет.

Он вернулся в Деланси, дом выглядел мирно и безмятежно. В прихожей он переступил через гору скопившейся почты, не обратив на нее внимания. Все это чушь – счета или какие-нибудь неприятные известия. Он щелкнул выключателями в холле и на лестнице, но лампочки давно уже перегорели, запасных у него не было, а покупками он давно уже не занимался и все продолжал бессмысленно щелкать выключателями на стенах, по привычке ожидая света. Он прикрутил отопление и лег в постель. На тумбочке возле нее лежало нераспечатанное письмо Бобби. Он вскрыл конверт.

Дорогой Питер,

мне очень жаль, что к Рождеству мы не выбрались на Восток. Я был занят тектоническим исследованием для «Американского геологического обозрения». Его надо сдать в марте, и в январе мне пришлось работать как бешеному.

Так или иначе, два дня назад я позвонил маме, и она сказала, что не общалась с тобой уже больше месяца. Она сказала, что боится звонить тебе, потому что в последний раз ты разговаривал с ней очень сердито. По-моему, все это ее крайне огорчает, и написать тебе я решил главным образом по этой причине. Я знаю, как ты невероятно занят, да и все мы занятые люди, но дело в том, что мама очень скучает по тебе и Дженис и не понимает, почему ты с ней так сух. Я знаю, что мама иногда невыносима, но все-таки позванивай ей иногда. Смешно тебе получать выговоры от младшего брата, и потому я умолкаю.

Ну, что еще? На прошлой неделе мы с Кэрол съездили в Большой Каньон, взяли там осликов и покатались. Я отснял несколько пленок. Для этого путешествия пришлось обоим на время оторваться от работы. Кэрол очень нравится ее работа акушера, нравится больница, а больница довольна ею, так что, похоже, мы здесь останемся. В ее отделении разрабатывают новую технику пренатальной диагностики.

А еще одна новость – это то, что у нее осенью, кажется, будет ребенок. Когда узнаю побольше, сообщу. Передай мой сердечный привет Дженис.

Бобби.

В детстве Питер любил заглянуть в дверь комнаты брата. Бобби заполнял всю комнату каким-то особым запахом – сонного дыхания и пота. Питеру нравился этот запах – запах детства, невинности, запах мальчишеской щеки, трущейся о подушку. Издав сигнальный клич, Питер кидался на лежавшего в постели Бобби, крича: «Великан Макги, человек-гора, начинает поединок!» Младший брат стонал от восторга, но притворялся недовольным. Питер подначивал его, тыча кулаком ему под ребра, заставляя Бобби корчиться под одеялом. «Макги выходил победителем в четырехстах шестнадцати схватках!» Тут Бобби начинал парировать удары. «Но в последнее время он, кажется, стал сдавать». Брат вытягивал ноги, ища удобную позу. «Его противник новичок, но говорят, что в мышцах его таится сила девяти титанов!» – и начиналась настоящая битва. Позже, когда они оба, он и Бобби, отбыли в колледж, ритуал возобновлялся на время каникул. Только теперь под одеялом Питера ожидал куда более мощный противник. Иногда брат говорил: «Пусти, мне надо пописать», и когда Питер не реагировал, Бобби, вес которого достигал 230 фунтов, сбрасывал с себя Питера; высвобождаясь и поднимая вместе с собой пахучую волну, он вразвалку шел по коридору в ванную в своем ароматном нижнем белье, и волосы его были всклокочены на манер вороньего гнезда, причесанные же, они цветом своим напоминали красное дерево, а широченные плечи Бобби еле проходили в дверной проем. Питер любил Бобби за его естественную доброту и порядочность – качества, которые Питер уже тогда для себя считал недостижимыми.

Сейчас он почувствовал себя лучше – любовь к Бобби примиряла его с самим собой. Выключив свет, он улыбался в темноте. Он почти засыпал, когда раздался телефонный звонок. Питер надеялся, что это Дженис.

– Да? Слушаю!

– Господин заместитель прокурора, так тебя и растак! Мой брат гниет в тюряге, и это не…

– Не туда попал, приятель!

Питер бросил трубку. Сердце его колотилось, подкатывая к горлу. Он включил стоявший возле кровати магнитофон и, ожидая повторного звонка от того, кто только что говорил с ним – кто бы это ни был, – пытался идентифицировать голос. Он слышал этот голос. Грудь пульсировала болью. Он пожалел, что телефон его имеется в справочнике, но как государственному чиновнику ему полагалось быть доступным.

Звонок не заставил себя ждать. Он дал звонку прозвенеть трижды.

– Да? Здравствуйте! – сказал Питер с легким призвуком женоподобности в голосе, так чтобы еще сильнее взбесить звонившего и тем заставить его выдать себя.

– Так вот, господин заместитель прокурора, мать твою! Это тебя благодарить надо, что брата моего не разрешили взять на поруки и он гниет в тюряге! А там педики его в душе трахают и за неделю уже всю жопу ему расколошматили! А недавно, уже на этой неделе, охранник избил его ни за что! И все из-за тебя, сукин ты сын, из-за тебя, мать твою так и разэтак! Тебе это даром не пройдет! – Пауза, во время которой до Питера донеслись обрывки сторонних разговоров и музыка из музыкального автомата. Видать, звонит из какого-нибудь бара. – Слушай меня внимательно, сукин ты сын! Слушаешь? Очень скоро, когда ты выйдешь мыть свой «мерседес», или «БМВ», или другую какую-нибудь треклятую тачку, на которой ты ездишь, я и еще парочка моих приятелей уж заставят тебя пожалеть, что ты в прокуроры подался, а не сладкой кукурузой в «Вулворте» торгуешь! И заруби себе…

– Нарушаешь закон, Робинсон. – Питер выключил магнитофон. – Раздел 4702, параграф А-3, пункт 18. Угроза насильственных действий государственному служащему с намерением помешать ему исполнять его законные обязанности. Уголовное преступление третьей степени тяжести. На этот раз я тебе это прощаю, потому что кретинам, вроде тебя, первый раз не засчитывается. Но если что-нибудь случится со мной или моим имуществом, Робинсон, полиция первым долгом заявится к тебе. Учти это. Звонок твой записан, так что отрицать, что это звонил не ты, будет бессмысленно. Твой голос с легкостью идентифицируют лучшие специалисты, которых мы время от времени привлекаем к расследованиям. И повторяю еще раз, чтобы ты хорошенько запомнил, мерзавец: если ты, Робинсон, станешь звонить мне еще или как-нибудь иначе мне докучать, жизнь твоя станет еще поганее, чем сейчас!

Он повесил трубку, второй раз почистил зубы, отвергнув шелковую нитку, в чем тут же себя упрекнул, сказал себе, что причины для бессонницы у него нет, выпил стакан молока и уже сильно за полночь, протянув руку, нащупал телефон. Ему хотелось позвонить Дженис, но он знал, что это невозможно, и думал о том, не трахает ли сейчас Дженис Джон Эппл во все места, в эту минуту и всего в миле от него. При слабом мерцании огонька на керосиновом обогревателе. Он представил себе, как Дженис делает Эпплу минет, как медленно, неспешно берет в рот нечто огромное, влажное… От этой мысли его чуть не стошнило. Надо как-то научиться прогонять от себя такие видения… Он весь день и не вспоминал о Кассандре, но сейчас он ей позвонил. Позвонил, не зная, хочет ли, чтобы она ответила, но после второго звонка она сняла трубку.

– Мне одиноко, Кассандра. Я устал и одинок.

Через полчаса она будет у него, сказала Кассандра, и он предупредил ее, что не встанет, а ключ от двери будет завернут и привязан к ручке второй двери. Ему не хотелось лишний раз вылезать из постели, но оставлять дверь незапертой, к сожалению, в его городе было небезопасно; он, конечно, помнил, что оставляемый ключ был тот самый, который отдала ему Дженис, но ирония, заключенная в этой ситуации, его не волновала – он был слишком возбужден сексуально и слишком устал, чтобы волноваться насчет этого.

Приехала Кассандра, и он услышал, как она запирает за собой дверь на засов, как гремит ключом, услышал звук ее шагов на лестнице.

– Питер? – В комнате было темно.

– Я здесь, – отозвался он, не поворачивая лица от окна.

Он слышал, как она раздевается, как позванивают серьги, когда, сняв их, она кладет их на комод в блюдечко из слоновой кости. Это блюдечко он подарил когда-то Дженис, но, уходя, она не взяла с собой подарка. В комнате сладко запахло духами.

Как это Кассандра догадалась, куда положить серьги?

– Я очень благодарен тебе за то, что ты приехала, Кассандра.

– Не говори глупостей.

Она скользнула под одеяло, угнездилась, тесно прижавшись к его телу. Ее крупные соски упирались ему в спину, одну ногу она сунула ему между ног. Поцеловав его в ухо, она принялась гладить ему грудь, но он, тут же возбудившись, противился желанию и ее ласкам, ему даже были неприятны ее соблазнительность и чуткость. Раздражение его проявилось в грубости охватившей его похоти, и, перевернув ее на спину и раздвинув ей ноги, он ощутил, как был зол. Кассандра только что вымылась, от нее пахло мылом и чистотой, и он принялся ласкать ее. Водя языком и легонько ударяя ей по клитору, он не забывал о том, что любовь достигается лишь путем страдания. Но сколько требуется этого страдания? И какова цена этой мудрости? Питер чувствовал жар, исходивший от бедер Кассандры, и, вспоминая Дженис и женщин до нее, ласкал языком, дразнил и задавал ритм, временами отступая от него, как это делает джазист, замирая до еле слышной пульсации, чтобы потом разразиться оглушительным аккордом, то наращивая звук, то приглушая его. С каждой минутой Кассандра отзывалась все полнее и жестче, пока он не решился на ритм, неумолимости которого, как казалось ему, она не выдержит; живот Кассандры сжался в тугой, как кулак, узел, бедра свело, они подтянулись к голове, и, чувствуя это, он прекратил, но лишь на секунду. Одним глазом он поглядывал на электронные часы. Она кончила раз пять с почти одинаковым интервалом – в минуту, после чего ее рука поползла, чтобы, коснувшись его лба, взмолиться о пощаде – наслаждение ее было острым до боли; но он лишь сбавил темп – хитрый и изворотливый любовник, – и рука ее, прежде чем упасть, на секунду повисла в воздухе, беспомощная и нерешительная; язык его перешел теперь на мягкое дрожание, трепет, давая Кассандре передышку. Да – это было нужно им обоим, эти счастливые минуты отдыха. Она вздохнула и только начала расслабляться, как вновь наступил момент атаки. Он слегка увеличил темп, и тело Кассандры вновь напряглось. Ее ладони, по-паучьи прокравшись между грудей, ухватили его за голову, и в то время, как его язык быстрыми и частыми, но не до конца, ударами бился о ее лоно, пальцы ее больно и восхитительно впивались ему в кожу черепа, и он был благодарен ей за это, так как со всею откровенностью перед собой и сонмищем бесов, его одолевавших, должен был признаться, что счастлив от такого интимного соприкосновения с другим человеческим существом. Он улыбнулся, утыкаясь в нее лицом, зная, что она открыта перед ним, верит ему, что он может увести ее куда захочет, дать ей все, что пожелает. И он искренне любил ее всем сердцем. Он находился сейчас в надежном и безопасном уголке реальности, где уверенность возобладала над ожиданием, он был с кем-то связан, а это означало и не окончательную оторванность от самого себя. Мускулы его шеи и спины расслабились, и его пенис изверг из себя жидкость в простыню. Ладони Кассандры теребили его голову, ероша волосы, завитки которых были влажны от пота. Ляжки ее безотчетно подрагивали. Кончив, она хриплым шепотом вскрикнула: «Да!» – и вонзила ногти обеих рук в хрящ над его ушами. Он шептал что-то ей в унисон. Сильными руками Кассандра втащила его на себя, на свои худые ребра. Затем, поплевав в ладонь, она смочила ему пенис.

– Давай, Питер, – шепнула она, и хриплый шепот ее гулко разнесся по комнате. – Посильнее, как только сможешь.

– Это будет довольно сильно.

– Не страшно.

Он начал, подложив ладони ей под ягодицы, и с силой прижимал ее к себе.

– Хорошо, – прошептала она.

Спустя несколько минут, когда сердце его перестало колотиться так неистово, а в уши ему стало веять дыхание Кассандры, спокойное и удовлетворенное, какая-то часть его – он мог бы поклясться, что так оно и было, – недреманно встала на часах возле кровати. Что-то стояло в углу, одетое в черное и, скрестив руки, глядело на него, верша над ним суд. Что он за человек? И если плохой, какое наказание следует ему присудить? Глаза непонятной фигуры сверкали страшным гневом – его клятвы Дженис и Дженис ему были нарушены.