"Философский камень" - читать интересную книгу автора (Уилсон Колин)

Джой Кэрол Оутс Послесловие

Среди многих замечательных писателей сегодняшней Англии четверо вызывают у меня особое волнение, потому что они, работая в самых разных жанрах, пытаются выразить актуальнейшую проблему нашей современности: как проникнуть в будущее, как выйти из состояния смятения, отчаяния, нигилизма, как создать ценности, которые бы позволили человеку развиться в более высокую форму. В то время как их современники в Англии и, как ни печально, весьма часто в Америке довольствуются шутками насчет прошлого и будущего в произведениях, технически зачастую великолепных, но нравственно совершенно отыгравших, Джон Фаулз, Дорис Лессинг, Маргарет Дрэббл и Колин Уилсон сознательно пытаются представить для человека новый образ, новый Само-образ, освобожденный от двойственности, иронии и эгоцентрической узости воображения, которые мы унаследовали от романтизма девятнадцатого века.

Колин Уилсон дал имя этому странному, мучающему, смертельному нашему наследию, которое мы, подобно всем неврозам, полюбим и будем отстаивать: он называет его «первородный грех», способность человека к саморазрушению, которое произрастает из его глубокой неприязни к себе, которое неизбежно произрастает из самих психологических и философских революций, когда-то освободивших его от еще более удушающих пут. Дарвинистские, фрейдистские и бихевиористские утверждения насчет рабства человека перед собственной «низкой натурой», его беспомощность в руках природных сил сливаются, что довольно трагично, с наукой экономики, разработанной Адамом Смитом, Рикардо и Мальтусом, и вот против этого ощущения угнетенности, полного отрицания «свободы» поэт должен восставать. Он должен восставать, если он хочет жить. И, восставая, он должен ненавидеть; до него доходит, что он ненавидит. Или, по словам архисатирика и ненавистника Роберта Музиля, «нельзя сердиться на собственное время без ущерба для себя».

Воображение Колина Уилсона является существенно тем, что сводит, объединяет, делает удивительно ясным то, что могло остаться смутным или раздробленным. В некотором смысле новых «идей» нет, есть лишь новые отношения, новые акценты, удивительно новые сочетания того, что было уже известно или известно наполовину. В основе своей он учитель, вместе с тем он сознает ограниченность формы прямого утверждения или довода, необходимость по-новому представить наши идеи, на языке фантастики. Уилсон написал ряд фантастических произведений, из которых некоторые являются романами, а некоторые, по моему мнению, иносказаниями, большинство из которых — драматические построения его центральной дилеммы: как привнести Постороннего в цивилизацию, как преодолеть «первородный грех», являющийся нашей раной или, возможно, в несколько извращенном смысле, нашим «даром». Подобно Ницше, Уилсон считает, что если б только человек был способен на реализацию своего собственного потенциала — полное использование мозга, — отпала бы надобность в богах, не надо было бы вовсе переступать границы человеческого уровня. Как говорит молодой протагонист «Философского камня» после того, как переносит операцию на мозге, дающую необычайную силу концентрации, теперь он на самом деле свободен испытывать обычное сознание. Если б мы могли быть «обычны», «нормальны», для нас это бы означало божественность. «Ненормальным надо считать именно повседневное сознание», — говорит герой.

Со времени первого издания «Философского камня» в Америке появился целый ряд работ на эту же тему, причем действительно волнующие, революционные произведения: «Создание контркультуры» Роззака, «Трансформация» Леонарда, несколько книг Кастанеды о доне Хуане, маге из индейского племени яки. «Философский камень» — особая, прихотливая, неоднозначная и убедительная вариация на тему Лавкрафта, одно из редких произведений научной фантастики, где ужас используется не как эмоция, а как идея, стимул к тому, чтобы побудить читателя думать. Уилсон сказал, что оставляет другим писателям удел вдохновлять читателя ца эмоции; он считает, что люди чувствуют слишком часто, а вот дума2от слишком редко. Цель «Философского камня» — заставить нас думать.

Тем не менее, в иносказании всегда присутствует что-то загадочное, поскольку это не просто аллегоричная форма искусства, в том смысле, что ее не вычислить, не добавить в виде столбца цифр, отдельные ее части не представляют собой жесткую и высоко объяснимую систему, лучшие иносказания не поддаются какой-либо строгой трактовке. Неясное завершение «Философского камня» наводит на размышления, как бы отождествляя личность читателя с главным героем. (Еще один научно-фантастический роман Уилсона, «Паразиты сознания», «поясняет» «Философский камень», хотя оба романа стоят особняком). Это личность, которая, начавшись с агрессивной веры в экзистенциалистскую объективность, завершается энергичным синтезом «научного» и «художественного» видений: «человек — творение жизни и дневного света; его судьба лежит в полной объективности».

Если эволюционному развитию человека суждено стать сознательным, если это, по сути, часть становления человека как такового, то жизненную силу приходится рассматривать как нечто совершенно обособленное или, по крайней мере, количественно превосходящее всякое эмоциональное или фрагментарное видение. Мы как бы движемся в сторону отрицания традиционно западной философской дилеммы «Кто я?» к традиционно восточной «Что я?». Такое движение, безусловно, представляет собой грандиозный скачок — замена эгоцентричного слова «кто» словом «что» действительно представляет собой почти чудотворное преображение.

Уилсон, несмотря на то, что использует аргументы и многие риторические приемы рационализма, действительно является «человеком веры», а именно, верящим в значимость Вселенной, хотя и не может еще толком расшифровать этих значений. В своем прекрасном предисловии к энциклопедическому «Оккультизму» — безусловно, одной из лучших работ по этому предмету — Уилсон утверждает, что существуют «значения», плавающие вокруг нас, от которых мы обычно отрезаны привычкой, невежеством и утлостью чувств... Чем выше форма. жизни, тем глубже ее потенциал фиксировать значение и тем сильнее ее вживление в жизнь. Освобождение состоит в нашей способности принимать инаковость Вселенной и, веря в ее направляющую силу, принимать ответственность за развитие своего вида к постижению этого приказа — реализацию дремлющих, долгое время не бравшихся в расчет сил рассудка и интуиции. Огромное влияние на Уилсона оказали Ницше и Шоу, как и они, он остается упорным индивидуалистом, противостоя легковесным, привычным, устоявшимся моделям мышления. Зачастую Уилсон излишне невосприимчив и излишне жесток ради своего блага, временами просто предпочитая декларировать свои предвзятости вместо того, чтобы разъяснять их, или делая ошеломляющие выводы без щадящего, плавного развития, к которому мы привыкли в литературной критике. Его убежденность, что Герберт Уэллс — величайший романист двадцатого века, претендуя или нет на абсолютную серьезность, тем не менее, вызывает упорное противодействие, принуждая, по крайней мере, нас задумываться. А что значит: «Шекспир — второразрядный ум»? Так думали и Лоуренс, и Толстой; Уилсон также принуждает нас пересмотреть устоявшееся мнение, автоматически приписывающее любому произведению Шекспира титул едва не божественного. Не соглашаясь в полной мере с Уилсоном, что Шекспир, как и Бэкон, «второразряден», я подозреваю, что персонажи, которых Шекспир считал достойными освящения поэтическим своим воображением, более не представляют типичных или вероятных, или даже возможных способов поведения для зрителей — иначе говоря, его трагические герои в какой-то степени — жертвы промежутка эпохи, продукты сознания, которые серьезнее нас воспринимали опасность эмоциональных перипетий в якобы «превосходных» людях. Резкое отметание Уилсоном Шекспира, однако, является частью понимания писателем, что вера в эволюционный гуманизм как прогрессивное явление истории вызывает необходимость систематического, «неподкупного» изучения и отрицания большей части прошлого, не потому, что это «прошлое», а потому, что типичные для него модели человеческого поведения моделями больше не являются. Существует прагматическая, довольно резкая и, возможно, сильно политизированная сторона воображения Уилсона, которую он пока еще не развил.

Также одной из концепций собственной формы экзистенциалистской психологии Уилсона является «Само-образ», в противовес фиксированной и детерминистской ОНО-психологии Фрейда. «Само-образ» — это в основном образ, фантазирование в услужении у трансцендентального, которое вследствие этого нельзя свести обратно к простой потребности утоления голода или «облегчения», что, по мнению Фрейда, должна характеризовать фантазии как таковые. Уилсон согласился бы с психологами-гуманистами, что необходимо признать все физические ограничения человека, но коль скоро ненормальное трансформируется в нормальное, коль скоро человек здоров, его жизнь становится процессом беспрестанной подпитки оживляющей воли; это восхождение «к высоким состояниям самосознания через серию само-образов», как он говорит в своей книге об американском психологе Абрахаме Маслоу («Новые пути в психологии: Маслоу и постфрейдистская революция»). Человек не может дрейфовать вверх, он должен направлять себя вверх усилием воли, через трансформацию личности во все новые и более усложненные состояния сознания. Маслоу признавал, что в «Философском камне» Уилсон исследовал области интенциональности, которые гуманистической психологии, или психологии «третьей силы» еще лишь предстоит исследовать, хотя со смертью Маслоу в 1970 г. в этих направлениях многое сделано, что заметно в биоэкспериментах обратной связи. Пророческие качества Уилсона, из-за которых он порой кажется историком, пишущим откуда-то из будущего, лучше всего иллюстрируются «Философским камнем» и созвучным ему романом-притчей «Паразиты сознания». Во всяком случае, воспринимается его основной посыл: человек должен вступить в активное, осознанное управление самим мозгом, иначе он вымрет как вид. Вот уж поистине вариант «или — или», открытый драматичному домысливанию.

Как известно американским читателям, Колин Уилсон стал знаменит после выхода в свет книги «Посторонний». Это было в 1956 году; писателю тогда исполнилось двадцать пять лет. Он окончил школу в шестнадцать, был почти полным самоучкой, и с двенадцатилетнего возраста его «занимал вопрос смысла человеческого существования; не чистый ли самообман все человеческие ценности...» (послесловие к изданию «Постороннего» 1962 г.). Уилсоном неотступно завладела мысль, что должен существовать какой-то научный метод для исследования вопроса человеческого существования, так что, читая в раннем подростковом возрасте Шоу, Элиота, Гете и Достоевского, он в то же время занимался научным изучением. Подобно герою «Философского камня», Уилсон чувствовал в себе разрыв между «поэтическим» и «объективным», но в отличие от своего более удачливого героя, у него не было такого волшебного отца-благодетеля, как сэр Лайелл, который наставил бы на путь истинный. Долгие годы Уилсон трудился в основном разнорабочим, терпя нужду и невзгоды, от которых многие впали бы в отчаяние. Уилсоновское чувство «отчуждения» от общества, таким образом, не литературная аффектация и едва ли то романтическое или экзистенциалистское отстранение от жизни, что характеризует по большей части литературу отчуждения нашего времени. Американцам трудно уяснить классовые различия, до сих пор существующие в Англии, а также «неизъяснимое состояние апатии», в атмосфере которого по-прежнему вырастает рабочая молодежь; прочесть довольно рано написанную автобиографию Уилсона «Путешествие к началу» — поучительный опыт. Неизменная энергия, неизменный оптимизм Уилсона тем более необычны в свете его социального происхождения. Во многих отношениях он кажется скорее «американским», нежели «английским» автором. Кстати, в эссе по культуре Советского Союза (оно включено в книгу «За пределами Постороннего») он признает, что американцы владеют огромной интеллектуальной энергией, от которой Уилсон в восторге, и если бы им покорить свое странное чувство «незначительности», их единение с Советским Союзом могло бы произвести величайшую цивилизацию, какая только известна человеку».

«Однако как англичанин Уилсон — Посторонний. Он глубоко и интуитивно понимает трагедию изоляции, «заблуждение незначимости», способное в итоге омертвить не только класс общества, но и все общество. Вместе с тем его способность выставлять это бессилие души как «заблуждение», самому от него как бы отстраняясь, — немодный поступок. Уилсон идет вразрез с господствующей на Западе верой в обязательную «трагедию» человеческого существования, в непременную «абсурдность» в сердцевине человеческой связи со Вселенной. Это вовсе не популярная позиция, хотя «Посторонний» привлек внимание и тем, что критиковался, и тем, что восхвалялся. Непонятый многими читателями, «Посторонний» не был ни прославлением отчаяния, ни его отрицанием, но попыткой сформулировать то, что Уилсон видел как наисущественную проблему цивилизации: «Возведение в культ приживается так же объективно, как заголовки газет за прошлое воскресенье». Индивидуум начинает свое усилие как Посторонний; он может закончить его как «святой».

Ни один автор со времени «славы за одну ночь», постигшей лорда Байрона, не подвергался такому восхвалению – к несчастью для Уилсона. Из писем Байрона мы знаем, с какой неприязнью тот относился к своей ранней «возвеличенной чепухе» и даже чувствовал вину за то, что внес свою лепту в разложение общественного вкуса. Байрон стал подлинным Посторонним, и некоторое отвращение «жизнью, которой жил», что пытался выразить классик, является одним из испытаний, перед которым оказался в свое время Уилсон, — и философским, и жизненным опытом. Вознесенный до срока на высоты славы, Уилсон, конечно же, стал порицаться многими из критиков, которые поначалу его же восхваляли. Удивителен яд истерии, направленный против него, в особенности обозревателями престижных английских журналов. Ремарка Уилсона в предисловии к книге «За пределами Постороннего» насчет того, что критика его работ содержала «привкус насилия, словно публикация моей книги явилась неким преднамеренным оскорблением», не преувеличение. Представить невозможно, чтобы какой-нибудь американский писатель, создавая книгу за книгой, посвященную исследованию «невроза» современной цивилизации и свыше всего наделенный оптимистическим и пророческим видением, подвергался бы такой беспричинной травле. Сложность частично лежит в неохоте многих образованных англичан серьезно воспринимать — даже считать интеллигентным — любого, кто не имеет университетского образования. Опять же различие между Англией и Америкой огромно. С минимумом поддержки со стороны критики, равно как и финансовой обеспеченности, Уилсон с 1956 года стойко продолжал исследования современной цивилизации и опубликовал в свое время три десятка книг по огромному спектру предметов. Хотя по содержанию книги разные: от порнографии насилия («Лингард») до вдумчивого исторического анализа («Распутин и падение Романовых»), до собственной теории сексуального побуждения («Истоки сексуального побуждения»), по теме они сообщаются. Как утверждает Уилсон в предисловии к «Оккультизму»: «Единственная неотвязная идея проходит через все мое творчество: парадоксальная природа свободы». «Философский камень» — краткое утверждение этой темы, выраженное в форме увлекательной притчи, которая, среди прочего, является пародией на научную фантастику, где факт и вымысел мастерски переплетаются в манере Борхеса (которому посвящен роман). Подобно Борхесу, Уилсон полагает, что сознание человека, должно быть, находится перед лабиринтом, но в отличие от Борхеса, Уилсон желает бросить лабиринту вызов, будучи уверен, что сознание человека способно высветить (или имеет на то потенциальные возможности) загадку, которую подстраивают нам «Древние Старые». Проблема на самом деле не в свободе, а в узкой, самопоглощающей привязанности человека к «первородному греху», его приглашающему жесту «паразитам сознания» хронической дремоты.

Как нам пробудиться от сна, как достичь чистого, совершенного, нерастленного сознания? «Философский камень» анализирует и отвергает — через случай с Диком, мистиком с ущербным мышлением — романтический самообман насчет сущностной пассивности в ощущении экстаза. Дик подвержен порывам восприятия красоты (которые только сжигают его), но он их не контролирует и даже не может их осмыслить. Он пассивен, а пассивность — лишь половина процесса, делающего человека человеком, следовательно, он обречен на смерть. Существование Дика нельзя назвать человеческим в подлинном смысле, и жизненная сила не может сквозь него прорасти. Требуется выкликание «подземелья», подавление «оккультного», чтобы сознание воплотилось в высшей форме. Силы, давно изжитые из цивилизации сознательным умом, вынуждены реализоваться еще раз, в облике узнаваемого молодого героя, который появляется, как в свое время и сам Уилсон, из безликого массового ego «грязи и скуки» английской рабочей окраины.

Вопреки упору на индивидуала, Уилсон искренне считает, что человек должен действовать в сотрудничестве с другими, поэтому героев в романе двое, а не один — «Лестер/Литтлуэй». В обоих героях томится некая «смутная сила», пытаясь проявиться наружу, так что проникает соблазн устраниться из этой ментальной схватки: зачем продолжать «жить в нашем абсурдном, обезвоженном, стерилизованном мире идей и эстетических эмоций?» Однако впасть обратно в простоту, в пассивное, невозможно: это равносильно самоубийству (в «Паразитах сознания» многие из соратников главных героев действительно совершают самоубийство). Нельзя направить энергию вспять – это хорошо знал Блейк; поражение творческого стремления неизменно оканчивается гибелью — либо других, либо себя самого. Нет выбора иного, кроме как двигаться вперед.

Аарон Маркс в романе — это, конечно же, Абрахам Маслоу; «постижения ценности» Маркса — это «пиковые ощущения» Маслоу, случаи прозрения или экстаза, которые он изучал (книги «К психологии бытия», «Дальние подступы человеческой натуры» Маслоу). Поскольку почитателем Лавкрафта я не являюсь, мне трудно проследить те маниакальные пути, которыми навязчивые идеи Лавкрафта увязываются с повествованием Уилсона, хотя ближе к концу «Философского камня» и приводится развернутое, красочное описание подробностей, за которые надо отдать должное видениям этого отъявленного безумца. Есть здесь что-то, возможно, и от Дэвида Линдсея, хотя Уилсон полностью противоречит и Лавкрафту, и Линдсею своей ярко выраженной утвердительностью нашей цивилизации. Хотя он и считает (уж всерьез или нет), что среди людей 999.999 из миллиона безнадежны, он утверждает и то, что Человечеству в целом суждено воплотить бессмертие.

Как утверждает Уилсон в своей книге о Маслоу: «Век неопределенности завершен. Может, это еще не очевидно, но это так».

Джойс Кэрол Оутс, 1973 г.