"Бог лабиринта" - читать интересную книгу автора (Уилсон Колин Генри)

22 апреля. Даллас, штат Техас

Сегодня утром я размышлял, почему мне было так приятно избивать Донелли. Не кроются ли за этим какие-то определенные садистские наклонности в моей натуре? После лекции мне пришло в голову, что сексуальные извращения Донелли странным образом являются еще одним доказательством свободы человеческого духа. Все животные избегают боли, а Донелли испытывает противоположное отношение к ней: он нашел, что боль представляет собой определенную ценность, он сделал из нее нечто, доставляющее наслаждение. Я знаю, что объяснение этому лежит в соединении идей: Бриджит… секс… боль… но все же… Если человек получает удовольствие от побоев, подобное мистической экзальтации от созерцания дерева или листочка, он необязательно жертва низменных эмоций или физических потребностей. Именно поэтому я не смог бы предать его: хоть в извращенной манере, но в нем было что-то от бескорыстного святого.


В пятницу 25 апреля мы вылетели самолетом в Лондон, и у меня теперь уже не было времени вести путевой дневник.

Сперва мы намеревались плыть на пароходе, но литературная загадка Эсмонда Донелли ускорила мое возвращение домой: я боялся что какой-нибудь исследователь опередит меня в Балликахане. И все же я задержался в Лондоне, мне нужно было поработать в Британском музее и попытаться найти там хоть что-нибудь о Донелли. Перед отъездом из Нью-Хевена, где Диана жила у моих друзей во время моих поездок по Америке, мы выслали рукопись Донелли в Денхам-Спрингс заказным письмом. Диана сняла две копии рукописи, отпечатав их на машинке. Во время перелета из аэропорта Кеннеди в Лондон у меня впервые появилось время изучить эту рукопись.

Она была чрезвычайно короткой. Когда полковник Донелли показал мне ее, я сразу сообразил, что она включает в себя также и эссе «Опровержение Хьюма и д'Аламбера». Сперва я подумал, что полковник приобрел рукопись в таком виде, но, очевидно, первоначально эти две части были разделены и только позже сшиты в одну тетрадь. «Опровержение…» состояло из тридцати страниц, а дневники Эсмонда – из менее двадцати (из которых я уже процитировал три страницы). Больше всего я поразился современному складу ума Эсмонда Донелли. Язык его произведений – это язык Уолпола и Грея, а мысли – близки к Гете, или даже к Уильяму Блейку, Основной тезис, выдвинутый им против Хьюма и д'Аламбера, очень прост: когда человек преодолевает власть религии, он обычно становится жертвой собственной тривиальности. «Когда человек чаще всего испытывает чувство свободы?» – спрашивает он и отвечает: «Когда ему скучно. Скука означает свободу, но свобода эта абсолютно бессмысленная». Для иллюстрации своего тезиса он использует притчу в духе Свифта. В центре гор Тартары, утверждает он, расположена долина, где обитает племя людей небольшого роста, но сильных и отважных. С незапамятных времен существовал у этих людей религиозный обычай таскать на плечах тяжелые ноши в виде двух сосудов с водой, и встретить этих людей без них все равно, что увидеть голого англичанина, гуляющего по Уайтхоллу. Они носили эти тяжести с рождения до смерти, и налагалось строгое наказание на того, кто отказывался носить эти наполненные водой сосуды. Наибольшим наслаждением для людей этого племени были пешеходные прогулки, и небольшая группа бунтовщиков провозгласила, что эти тяжести мешают ходьбе. Затем еще более отважные мятежники заявили, что человек способен летать, как птица, и плавать как рыба, и эти тяжести мешают им наслаждаться свободой, ради которой они рождены. Произошла революция, короля казнили (вероятно намек на казнь Людовика XVI), и люди избавились от тяжестей. К их изумлению, ничего не произошло, за исключением того, что им трудно было сохранить равновесие при передвижении без привычного груза на плечах. Более робкие снова взвалили на плечи груз, а те, кто посмелее, начали учиться ходить без тяжести на плечах и вскоре убедились, что все дело в привычке. Они так радовались избавлению от вредной привычки, что сперва странствовали день и ночь, пересекали долину из одного конца в другой и даже пытались взобраться в горы. Но вскоре убедились, что скалы очень крутые, и преодолеть их невозможно. Некоторые разочаровавшиеся впали в безумие и стали беспорядочно метаться по долине, пока не падали в изнеможении. Другие попытались преодолеть горы и выйти за пределы долины, но валились от усталости или бросались со скал в отчаянии и ужасе. Но с течением времени большинство из тех, кто сбросили тяжести, стали целыми днями сидеть дома, томимые скукой, так как им был уже известен каждый дюйм долины. Они издевались над своими сородичами, продолжавшими носить на плечах тяжести, обзывая их суеверными болванами. А через несколько поколений люди, отказавшиеся от тяжестей, все вымерли, так как из-за недостатка физической нагрузки стали неимоверно толстыми, и их унесли в могилу разные болезни. Выжили только те, кто продолжал соблюдать древний обычай и таскал на плечах сосуды с водой. Потом они снова выбрали короля, и на протяжении многих поколений революцию вспоминали, как кошмарный сон, пока не возникла секта, провозгласившая, что человек рожден, как птица, для полета…

Эта история звучит очень пессимистично, как аллегория первородного греха. Но я придерживаюсь иного мнения, так как сам Донелли утверждал, что среди тех, кто штурмовал горы, были честолюбивые альпинисты – правда их было немного, которых больше никто не видел, но пастухи, пасшие стада высоко в горах, рассказывали, что слышали голоса, звучавшие оттуда, где за облаками скрываются горные вершины. Вероятно, некоторые из дерзких альпинистов сумели вскарабкаться на отвесные скалы и покорили недоступные вершины.

Донелли утверждает – и это замечательное суждение для семнадцатилетнего юноши, что человек рожден не для того, чтобы вечно таскать на своих плечах тяжелый груз предрассудков. Только люди долины должны носить на плечах тяжести, чтобы быть здоровыми и отважными. И только немногие из них, считанные единицы, рождены честолюбивыми и дерзкими альпинистами. Таким альпинистом, несомненно, был Донелли. Для меня этот человек – головоломная загадка. Прожив до восьмидесяти четырех лет, будучи талантливым писателем, оригинальным мыслителем, другом Руссо и Уилкиса, почему же он оставил после себя такой незначительный след в истории? Если «Опровержение Хьюма и д'Аламбера» и опубликованный путевой дневник – это все, что он покинул потомкам, то я должен прийти к выводу, что он принадлежит к талантам, очень рано исчерпавшим свои возможности, как Рембо или Вулф. Но неопубликованный дневник не оставляет сомнения в том, что его талант далеко не исчерпал себя. Так что же произошло с ним на самом деле?

Я должен здесь, между прочим, добавить, что философская часть «Опровержения» содержит наиболее интересные страницы, которые отличает психологическая тонкость, опережающая свое время, по крайней мере, на столетие – ничего подобного я не могу припомнить до Бредли. Донелли цитирует отрывок из «Трактата о человеческой природе» Хьюма, где утверждается, что причинно-следственные связи не являются объективной закономерностью, а исходят из наших привычек. Хьюм пишет: «Предположим, что такой человек, как Адам, был создан с полной силой понимания. Способен ли он, не обладая опытом, понять неизбежную связь между причиной и следствием? Если, например, он наблюдает, как два бильярдных шара ударяются друг о друга, то он не может, используя только свой разум, прийти к выводу, что они после удара обязательно разбегутся в разные стороны. Из того, что ему до сих пор известно, он не знает, соединятся ли они, или подпрыгнут вверх, или просто остановятся рядом, бок о бок».

Донелли сразу же ухватился за фразу «с полной силой понимания» и указал на ошибочность этого утверждения: «Хьюм предполагает, что восприятие Адамом бильярдных шаров невинное и необремененное предрассудками, в то время как полностью невинное восприятие, как у новорожденного ребенка, не воспримет этих шаров вообще, или, скорее, воспримет их без понимания, как я воспринимаю письмо, написанное на незнакомом мне языке. Если бы Адаму было даровано полное понимание, достаточное, чтобы воспринимать шары с интересом, то ему было бы известно соотношение причины и следствия. Он может на знать, разойдутся ли шары, или сольются вместе, как две капли воды, но он знает, что нечто произойдет в результате их столкновения, а это означает, что следствие идет за причиной, а не наоборот».

То есть очень простая и трезвая мысль: восприятие человека зависит от его возраста. И как это случилось, что мне никогда не доводилось слышать об Эсмонде Донелли? Даже если он сам написал очень мало, другие его современники должны были бы обязательно упомянуть его – например, Босвелл или даже Крэбб Робинсон. Всеобщее забвение такого человека совершенно необъяснимо.

Еще из Далласа я написал своему другу, сотруднику Британского музея, и попросил подыскать для меня материалы, касающиеся Донелли. Прибыв в Лондон, я первым делом направился в музей и был там к девяти часам утра. Тим Моррисон из отдела печатных изданий пригласил меня в буфет для сотрудников на чашечку кофе. Я рассказал ему все о встрече с Флейшером – даже о его предложении подделать рукописи Донелли. Отношение у Тима к жизни весьма серьезное и осторожное: он был человек, который не предпримет ни одного шага, тщательно не взвесив предварительно все «за» и «против».

– Я полагаю, ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь. Не собираешься же ты попасть в тюрьму за подделку документов и мошенничество…

Я заверил его, что подобная опасность мне не угрожает, и показал машинописную копию «Опровержения Хьюма и д'Аламбера». Пока я пил кофе и просматривал свежий номер газеты «Гардиан», он внимательно читал эссе в течение десяти минут. Потом он сказал:

– Весьма вероятно, что это подлинник. Одно только меня смущает. Почему он передал это эссе Руссо? Ведь Донелли высказывает здесь взгляды, противоположные убеждениям французского философа. Он полагал, что Руссо – совершенный дурак.

– Не уверен. В Донелли очень силен элемент оптимизма, что, вероятно, импонировало бы Руссо. Кроме того, Руссо не так-то прост, как полагают некоторые: он никогда всерьез не считал, что люди должны вернуться назад в природу.

– Возможно, ты прав. – Казалось, он глубоко погрузился в свои мысли, Я спросил, удалось ли ему найти что-нибудь о Донелли. Он слегка нахмурился и уткнулся носом в чашку кофе. После небольшой паузы сказал:

– Ты лучше сам пойди и посмотри.

Пройдя через лабиринт коридоров и крутых спиральных лестниц, мы вернулись к нему в кабинет, который содержался в безукоризненной чистоте и порядке. На письменном столе лежало с полдюжины книг с торчащими из них бумажными закладками. Он пригласил меня за стол и предложил заняться подобранными книгами. Сам он устроился в кресле напротив, закурил сигарету и вернулся к обсуждению эссе Донелли. Книги меня разочаровали. Там был путевой дневник, который я уже видел у полковника Донелли, напечатанный и Лондоне в 1821 году Джоном Мурреем, издателем Байрона, с кратким предисловием, в котором Эсмонд Донелли охарактеризован как «ирландский джентльмен и ученый», но которое не содержало никаких других данных о его биографии – не указывалось даже, жив ли он был в момент выхода книги в свет (в 1820 году ему было семьдесят два года). Небольшая ссылка на него имелась в исследовании Джилпина «Английские дневники семнадцатого и восемнадцатого веков» (1876), приводилась цитата из его дневников в книге о Венеции (имя автора я уже не припомню). Интересное упоминание имени Донелли имеется в письме Байрона к Френсису Ходсону от июня 1811 года (Избранные произведения, под редакцией Иротеро и Кольриджа, том 9, стр. 420): «Шерри (Шеридан) сказал мне, что не знает более необузданного и дикого нрава, чем у моего отца („Сумасшедшего Джека“ Байрона), хотя ему доводилось встречаться с Уилкисом и Донелли в их юные годы». В другом письме, к Уильяму Джиффорду (том 13, стр. 193), он заметил: «На меня произвело сильное впечатление высказывание Эсмонда Донелли, где он говорит о поразительном несоответствии между нами и нашими душевными мирами по сравнению со вселенной: наш мир всего лишь атом. Эта мысль сперва привела его к неутешительному выводу о необоснованности наших претензий на личное бессмертие».

Пока я выписывал различные ссылки на Донелли и одновременно обдумывал свое предисловие к его дневникам, Тим рылся в каких-то бумагах в шкафу. Когда я закончил работу над книгами, он положил передо мной листок бумаги. Это была фотокопия страницы какой-то рукописи. Почерк легко прочитывался, хотя там и содержались незначительные орфографические описки:


был удовлетворен, что он намерен выполнить свои обязательства.

Упомянув, что в Отагейте люди употребляют в пищу собак, Голдсмит заметил, что такой же обычай существует и в Китае, где даже имеются специальные собачьи мясники, и когда такой мясник появляется на улице, все окрестные собаки бросаются на него. ДЖОНСОН: «Это вовсе не потому, что он убивает собак, сэр. Я помню мясника в Личфилде, на которого всегда нападала соседская собака. Именно запах кровавой бойни провоцирует собак нападать на мясника, независимо от того, каких животных он убивает». ГОЛДСМИТ: «Да, у животных существует отвращение ко всем признакам убийства. Если поставить сосуд с кровью на конюшне, лошади становятся буйными, как сумасшедшие». ДЖОНСОН: «Сомневаюсь». ГОЛДСМИТ: «Нет, сэр, этот факт широко известен».

После этого отрывка следовало несколько зачеркнутых строк, затем текст продолжался:

ТРЕЙЛ: «Вам следует убедиться в справедливости этого, прежде чем внести этот факт в натуральную историю..

Я взглянул на Тима несколько обескураженно, подозревая, что он подсунул мне случайно не тот листок. Он положил еще одну фотокопию, на этот раз страницы из напечатанной книги. Там было написано:

ГОЛДСМИТ: «Об этом факте мне сообщил Эсмонд Донелли, который уверял меня, что проверял это на опыте», ДЖОНСОН: (выходя из себя): «Ах, сэр, нисколько не сомневаюсь, что такой человек способен и на худшее». ГОЛДСМИТ: «У него веселый и общительный нрав». ДЖОНСОН: «Действительно, он настоящий феникс веселой злобы. То же самое можно сказать и о дьяволе». ГОЛДСМИТ: «И все же он хорошо разбирается в лошадях». ТРЕЙЛ: «Вам следует это еще доказать…»

Тим сказал:

– Босвелл обычно вычеркивал абзацы, которые хотел уничтожить, так тщательно, что их невозможно было прочесть. Эту страницу из черновика рукопией «Жизнь Джонсона» удалось полностью расшифровать.

– Удивительно. Как же вы ее нашли?

– Это не моя заслуга. Я рассказал о вашем интересе к Донелли человеку, который составляет каталог фотокопий. Совершенно случайно накануне он наткнулся на имя Донелли.

– Итак, вы полагаете, что есть еще упоминания имени Донелли в рукописях Босвелла?

– Возможно. Если мы найдем что-нибудь еще о Донелли, мы обязательно дадим вам знать.

Я провел весь день в читальном зале Британского музея, но не обнаружил ничего, достойного интереса. Вернувшись на Кенсингтон-сквер, где мы остановились у Джереми Уортингтона, одного из менеджеров фирмы «Джон Джемисон виски», я обсудил результаты дневных трудов с Дианой и Сью Уортингтон. Мы сошлись во мнении, что Джонсон не любил Донелли, и это указывает на то, что ему хорошо была известна подмоченная репутация Эсмонда как распутника. Но почему Джонсон так взорвался при одном только упоминании имени Донелли? Босвелл также слыл распутником, впрочем, как и Уилкис, с которым у Джонсона были нормальные отношения. Почему он так выделял именно Донелли? Что он имел в виду, когда презрительно бросил: «… он способен и на худшее»?

Сью считала, что Джонсона просто вывела из себя наивная доверчивость Голдсмита. Я был склонен с ней согласиться. Затем Сью сказала:

– Ты должен поговорить с Джереми о Босвелле. Он знаком с человеком, который нашел неизвестные рукописи Босвелла.

Это было интересное известие. Я провел большую часть дня, читая дневники Босвелла и знакомясь с историей их обнаружения, что было довольно увлекательным занятием. Вот вкратце то, что мне стало известно. Босвелл умер в 1795 году, когда ему было уже за пятьдесят, вероятно, из-за цирроза печени. Трое друзей Босвелла стали душеприказчиками его литературного наследия – преподобный Уильям Темпл, сэр Уильям Форбс и Эдмунд Малоун. Босвелл завещал им ознакомиться с его личным архивом рукописей и подготовить к печати то, что они сочтут интересным и поучительным. Они добросовестно прочли все оставшиеся после него дневники, письма и другие рукописи, но, вероятно, сочли, что все это или слишком скучно, или слишком скандально, чтобы стать достоянием широкой публики. После того, как Маколей выступил с разоблачительным, просто убийственным эссе о Босвелле (1843), литературное наследие последнего было упрятано так далеко, что в конце концов о нем совершенно забыли. Воспитанные в викторианском духе, члены его семейства изредка заглядывали в его рукописные материалы, но были так шокированы аморализмом своего предка, что посчитали за лучшее распустить слухи об утере дневников Босвелла. Можно себе представить, какое воздействие на них оказал, например, следующий пассаж из его дневника (запись от 25 ноября 1762 года):

Я подцепил девушку на Стрэнде, зашел в подворотню, чтобы позабавиться с ней, Но она оказалась девственницей. Я с ней слегка пофлиртовал. Она удивилась размеру моего полового органа и сказала, что если бы я вздумал лишить невинности какую-нибудь девицу, то она, должно быть, визжала бы от боли. Я дал ей шиллинг и ушел, не тронув ее.

В середине 80-х годов XIX века Бирбек Хилл, редактор «Жизни Джонсона», написанной Босвел-лом, буквально был вышвырнут из дома, когда нанес визит в Очинлек – родовое поместье Босвеллов – и попросил разрешения у тогдашних владельцев посмотреть дневники их предка.

В 1905 году скончался последний член рода Босвеллов, и поместье перешло к лорду Тэлботу из Малахида, близ Дублина, включая и книжный шкаф из черного дерева, содержащий бумаги, о которых упоминал в своем завещании Босвелл. Американский профессор Чонси Тинкер опубликовал в ирландских газетах объявление о поисках материалов, касающихся Босвелла. Он получил анонимное письмо, в котором неизвестный автор советовал ему попытаться найти эти материалы в замке Малахид. Письменный запрос, посланный профессором в Малахид, остался без ответа, поэтому Тинкер решил поехать туда сам. На этот раз ему повезло. Лорд Тэлбот позволил ему познакомиться с небольшой частью литературного наследия Босвелла. Позже американскому подполковнику Ральфу Ишему, прослышавшему об этих рукописях, удалось выкупить их у лорда Тэлбота в 1927 году. Профессор Джефри Скотт и подключившийся позже профессор Фредерик Потл принялись готовить эту огромную гору рукописей – свыше миллиона слов – к печати. И с тех пор стали открывать все новые рукописи Босвелла. Ящик для крокета в замке Малахид содержал, как потом выяснилось, письма Босвелла и рукопись его произведения «Путешествие в Хебридссдоктором Джонсоном». В 1930 году профессор Эббот из Абердина просматривал бумаги сэра Уильяма Форбса – одного из душеприказчиков Босвелла – и обнаружил еще кипу писем и рукописей последнего. Форбс, вероятно, взял некоторые из этих бумаг, чтобы изучить их в соответствии с волей Босвелла, и потом забыл вернуть их в Очинлек. И даже в 1940 году были найдены рукописи Босвелла в старом коровнике возле имения Малахид, включая и черновик «Жизни Джонсона», страницу из которого я недавно видел в Британском музее. Никто теперь уже не сможет объяснить, каким образом бумаги Босвелла попали в коровник.

Очевидно, рукописи Босвелла разошлись по всему миру. Самую первую обнаружил в 1950 году майор Стоун в Болонье. Он купил какую-то вещь у бакалейщика и увидел, что покупка завернута в письмо, подписанное Джеймсом Босвеллом. И Стоуну совершенно случайно удалось купить целую пачку писем, написанных Босвеллом к преподобному Уильяму Темплу – священнику, которому он исповедывался в самых тайных пороках, – и тот позже опубликовал их, убрав самые одиозные места. Эти письма были привезены в Болонью дочерью Темпла, муж которой – священнослужитель – переехал сюда в 1925 году. Когда они умерли, их архив был распродан на аукционе, а часть его попала в руки мелких торговцев, как оберточная бумага. Таким образом эти письма оказались у бакалейщика.

Прослеживая сложную историю рукописей Босвелла, я понял, какие трудности ожидают меня в поисках литературного наследия Эсмонда Донелли. Ясно, тут недостаточно будет только усердия и трудолюбия, а необходимо еще чуточку удачи. Странно, но я подсознательно почему-то верил в успех своего начинания, возможно, эта уверенность исходила из моего искреннего интереса к Донелли и из зарождающейся во мне увлеченности литературой того периода, когда он жил. До этого меня всегда разочаровывали писатели восемнадцатого века, исключая, пожалуй, Гете и Блейка.

Из сказанного мне Сью Уортингтон я сделал вывод, что Джереми был знаком с членом семьи Тэлботов, или, возможно, с кем-то другим, кому удалось найти бумаги Донелли в своем коровнике. Как только Джереми пришел домой, я прямо задал ему вопрос:

– Как зовут вашего друга, обнаружившего рукописи Босвелла?

– О, на самом деле он их не находил. Их обнаружил парень по имени О'Рурк из Порманрока.

– Не в Малахиде?

– Нет, не в Малахиде, хотя, весьма возможно, что они сперва были именно там. Насколько мне известно, некоторые из бумаг Босвелла взял священник по имени О'Рурк во время первой мировой войны, и он их еще не возвратил. Его сын нашел их после смерти отца.

– А какова их дальнейшая судьба?

– Ну, теперь они в руках у одного старого чудака по имени Исаак Дженкинсон Бейтс, который живет в Дублине. Его племянник работает у нас в фирме дегустатором виски, и он рассказал мне однажды об этих бумагах.

– А вы сами их когда-нибудь видели?

– Нет. Старый чудак не очень распространяется о них. Вероятно, их действительными хозяевами являются обитатели поместья Малахид – или, возможно, они принадлежат тому американскому университету, который их купил.

– Вы что-нибудь о них знаете?

– Нет. Не слишком много. Знаю только, что многие из них содержат откровенную порнографию.

– Странно. А что с ними делает этот старый чудак?

– Вероятно, он старый развратник.

– Вы знаете адрес этого старика?

– Сейчас у меня под рукой нет его адреса, но я позвоню в понедельник в Дублин и спрошу у Харда – так зовут его племянника.

Таким образом, дело откладывалось до понедельника. Я знал, что у меня небольшие шансы встретиться с этим старым чудаком, если он так трясется над этими рукописями, как говорит Джереми, но оставалась надежда на его племянника, который поможет убедить старика.

В понедельник Джереми позвонил мне из своего офиса. Он только что переговорил с племянником Исаака Дженкинсона Бейтса. Хард заверил, что Дженкинсон Бейтс осторожен и не очень склонен показывать рукописи Босвелла, Но в ходе разговора со стариком он нащупал его слабое место – тот очень интересуется убийствами. Скорее всего, старику известна моя книга «Социология насилия». Джереми посоветовал мне, чтобы я написал ему об ирландских убийствах восемнадцатого столетия и попытался найти с ним контакт на этой почве. Джереми дал мне адрес Бейтса, который жил в Дублине на Бэггот-стрит.

У меня остались еще некоторые дела в Лондоне. Я задержался здесь на пару дней, навестил друзей, пообедал с издателями и попил с ними коктейли. В нормальных обстоятельствах подобное времяпрепровождение доставило бы мне удовольствие, как своего рода отдых от утомительных лекций в Америке, но теперь у меня из головы не выходил Донелли – ни о чем другом я просто не мог думать. Я написал письмо в «Таймс литерари сапплимент» о своем интересе к Донелли и аналогичное письмо в «Айриш тайме». Я напрасно потратил еще полдня в Британском музее, пытаясь найти там книги, написанные Дженкинсоном Бейтсом об убийствах, если он вообще писал их, но таковых не обнаружилось в крупнейшей библиотеке мира. Утром в среду Сью Уортингтон на машине доставила наше семейство в Лондонский аэропорт, и мы сели на самолет на Шаннон. Перед самым отъездом позвонил Джереми и попросил меня к телефону.

– Я только что поговорил снова с Джимом Хардом. Он сказал мне одну вещь, которая сможет вам помочь найти кратчайший путь к сердцу старика. По всей вероятности, Бейтс считает, что убийца с острова Ай – невиновен. Вам что-нибудь известно об этом деле?

– Кое-что известно. Я знаю, что убийцу звали Кирван.

Это была ценная информация. В полдень мы сели в самолет, а час спустя уже приземлились в Шанноне. Том Кении, наш шофер, приехал в аэропорт встретить нас. Два часа спустя мы уже были в Мойкуллене.

Я испытывал невероятное чувство облегчения, вернувшись домой после долгого путешествия. Я люблю Ирландию: ее узкие проселочные дороги, старинные небольшие городки, невообразимо зеленые поля, низкие облака, торфяные озера. Мне кажется, я начинаю ненавидеть Донелли за то, что он отвлекает меня от возможности хотя бы неделю полностью расслабиться и отдохнуть.

Наш дом расположен в полумиле от Мойкуллена, возле верховья узкого горного ручья, который во время дождливых сезонов превращается в шумный поток. Это дом священника восемнадцатого столетия, построенный из серого известняка, стены его покрыты лишайником и плющом. Мы купили его в 1963 году, когда моя книга «Сексуальный дневник» принесла мне крупный доход. Во время нашего отсутствия бывший муж Дианы, Роберт Кирстен, присматривал за домом. С 1960 года он работал композитором в ряде американских университетов и имел невероятный успех. Прошлой осенью он решил, что нуждается в долгом уединении для творческого вдохновения, поэтому мы пригласили его пожить у нас. Он поселился в нашем доме с января. Миссис Хили, жена пастуха с долины, готовила ему пищу. Кирстен уехал в Дублин за три дня до нашего прибытия. Здесь он написал два камерных произведения, оперу и симфонию. Дом был пустынный и спокойный. Миссис Хили растопила камины в столовой и в нашей спальне, которые горели веселым, ярким пламенем. Обычно наш дом был погружен во мрак, так как с трех сторон его окружали деревья, комнаты были покрыты панелью из красного дерева, и если бы не электрический свет, он вполне сошел бы за интерьер какого-нибудь романа Ле Фаню.

Я стоял возле окна в спальне – Мопси резвилась на кровати, пружины которой постанывали от ее прыжков – и смотрел на горный пейзаж. Моросил мелкий дождь, похожий на туман. Деревья, с первыми весенними побегами, выглядели черными и влажными. У нашей части Ирландии есть какое-то гипнотическое свойство: гости нашего дома спят до двенадцати часов в день и начинают позевывать уже с четырех часов пополудни. Стоя здесь и наблюдая, как отблески камина играют на стенах, я испытывал огромное облегчение, которое заставило меня осознать, как сильно я утомился во время лекционного турне по Америке. Мои чувства, казалось, погрузились глубоко в пуховую постель, и на меня снизошли мир и успокоение. Внезапно мне пришло в голову, что Эсмонд Донелли, вполне возможно, так же смотрел в окно на этот пейзаж почти два столетия назад и видел перед собой почти то же самое, что у меня сейчас перед глазами. Потом я вспомнил, как Флейшер утверждал, что Донелли соблазнил двух приемных дочерей священника – отца Риордана, и я почувствовал себя не в своей тарелке. Если бы это произошло с одной из дочерей, можно было бы как-то оправдать и понять его: хорошенькая, невинная деревенская девушка, вероятно рожденная в семье местного фермера или пастуха (возможно, предка Шина Хили), которая внезапно встретила Донелли, однажды заглянувшего в лавку бакалейщика пропустить стаканчик виски или портера, и увлеклась хорошо одетым и воспитанным джентльменом. И Донелли обратил внимание на играющие здоровым румянцем щечки и подумал, как должно быть приятно снять платье из грубой ткани и провести рукой по прекрасному телу девушки, как будто она – породистая лошадка. Это было бы вполне естественно и понятно, но обольщение одновременно двух девушек свидетельствовало о ненасытной чувственности, о навязчивом желании завоевателя и соблазнителя.

Мопси внезапно прервала течение моих мыслей нетерпеливым возгласом:

– Папа, можно я приму сейчас ванну? Я раздел ее и положил в теплую ванну, затем спустился вниз, откупорил бутылку калифорнийского бургундского, стоя возле горящего камина – я специально привез его с собой, мечтая распить в своей гостиной. Я поставил на проигрыватель пластинку – скрипичный концерт Делиуса – и позволил роскошь погруиться в состояние забытья и мягкой меланхолии. Вино было слегка подогрето. Большинство гурманов утверждают, что нельзя подогревать вино на открытом огне, но я подержал бутылку минут десять у горящего камина, ибо убежден, что огонь никогда не испортит ординарного вина. Я налил себе полный бокал и выпил его залпом – я всегда выпиваю так первый вечерний бокал вина. Он сразу утоляет жажду, мое нёбо ощущает всю прелесть букета и разливает по телу приятную теплоту.

Наши чемоданы все еще стояли нераспакованными у двери, но мне не терпелось испытать наслаждение от ни с чем не сравнимого ощущения, что я снова у себя дома. Наша гостиная имела отчетливый, не лишенный приятности запах, напоминающий чем-то запах старинных книг и рукописей. Большую часть мебели Диана купила на местных аукционах – и у нас в комнате не было ни одной современной вещи. Осмотревшись, я поразился мысли, пришедшей внезапно мне в голову, что Эсмонд Донелли, вполне вероятно, мог бы сидеть здесь, так как я знал наверняка, что он был в этой самой комнате. Я нагнулся к одному из чемоданов, которые Диана взяла с собой в салон самолета, нашел напечатанную на машинке копию эссе Донелли «Опровержение Хьюма и д'Аламбера» и раскрыл наугад:

Я не подвергаю критике логику мистера Хьюма, которая неизменно последовательна. Но я полагаю, что его темперамент таков, что он заслоняет от него определенное разнообразие мыслей. Его логика может разрушить стремление алхимиков превратить один металл в другой, но что известно ему о их видениях, грезах и духовных прозрениях?

Я задумался над этими строчками. Они явно нуждались в критическом комментарии, перекликаясь с аналогичными мыслями Блейка:

Известно ли вам, что каждая птица,парящаяв небе, —Это необъятный мир наслаждений,недоступный всем вашим пяти чувствам?

И снова я удивился, как мог подобный человек быть хвастливым Казановой, преследующим женщин только из абсурдного желания познать как можно большее количество их? И почему же все-таки Джонсон назвал его «Фениксом веселой злобы»? Я бы никогда не смог такими словами охарактеризовать автора «Опровержения».

Пластинка закончилась, я перевернул ее на другую сторону и на минутку выглянул в окно, выходящее на запад. Облака низко плыли на горных вершинах, но небо за ними было светлое и яркое. Темный ряд тополей на противоположном склоне чернел на фоне освещенного солнцем горизонта. На мгновение я снова вернулся в спальню на Лонг-Айленд, ощущая чуть отдающие дымком маленькие соски грудей Беверли и неожиданный, горячий взрыв в паху, когда я глядел через ее плечи на деревья на вершине утеса. Я отбросил неясную и беспричинную меланхолию, снова ощутил пьянящий аромат плотного дуновения, которое пронеслось над тополями, и вновь осознал с внезапным откровением – глубоко и остро, что человеческие существа никогда не должны поддаваться сиюминутным настроениям, что бескрайние горизонты открываются за пределами наших повседневных забот. На мгновение я стал Эсмондом Донелли, вопрошающим, что известно Хьюму о видениях, грезах и духовных прозрениях алхимиков. Противоречия преодолены: внезапно я понял Донелли, для него алхимиком был не человек, превращающий один металл в другой, а переплавляющий сознание, и секс был философским камнем, способным переделать обычные металлы привычного сознания в золото магических видений и грез.

Мопси крикнула:

– Папа, я хочу вылезти из ванны!

Я позвал Диану из кухни и послал ее наверх к Мопси. Мне хотелось сосредоточиться и зафиксировать это неожиданное откровение, представшее передо мной, и обдумать его получше, так как оно все еще было для меня неразрешимой проблемой. Никто не отрицает, что секс обладает силой довести сознание до высшей интенсивности, – что уже стало расхожей истиной двадцатого столетия. Но Лоуренсу был известен и другой секрет сексуального влечения: «Одна женщина способнадатьто, чего не дадут бесчисленное множество других женщин». С тех пор, как я живу с Дианой, мой интерес к другим женщинам сведен к простому любопытству. Когда я смотрю на хорошенькую девушку, мне просто интересно, какой лифчик и какие трусики она носит под платьем, лежит ли она в постели неподвижно, или ведет себя темпераментно. Но мое любопытство не достигает такой силы, чтобы удовлетворить его на самом деле. В последние годы я даже замечаю привычку отказываться от совершенно безвредных форм взаимного удовлетворения, которые не влекут за собой никаких взаимных обязательств. На одной из вечеринок однажды девушка искренне и просто предложила: «Почему бы нам с вами не лечь вместе в постель после вечеринки? Это же лучше, чем заниматься онанизмом в одиночку». Но наутро я осознал, что на самом деле неправда, что не существует никаких взаимных обязательств и связей. Два тела взаимно проникают друг в друга, и то же самое происходит с двумя душевными мирами. Мне оказался не по душе ее внутренний мир – он был слишком легкомысленным и пошлым. Подобно планетам, которые сблизились между собой на слишком короткое расстояние, мы так же вызываем друг в друге сейсмические волнения. Я сейчас уже не могу припомнить, какая она была в постели, но я отчетливо запомнил анекдоты, которые она рассказывала, ее жалобы на неудачное замужество и т. п., – все это до сих пор вызывает во мне душевное волнение. Мне лучше бы оставить ее вращаться по ее собственной орбите.

Именно поэтому я сомневаюсь в искренности Казановы. Он не был ни глупым, ни бесчувственным – это совершенно ясно. И в его «Мемуарах» засвидетельствованы намеками его душевные волнения, которые все-таки ему были не чужды. Молодая и неопытная девушка отвергает вольности, которые он проявляет по отношению к ней, до тех пор, пока он не начинает ее умолять «сменить гнев на милость» и обещает не презирать ее после. Тогда она позволяет ему ослабить шнурки на корсете. Даже если девушка – семнадцатилетняя девственница, только что вышедшая из монастыря, у него не возникает никаких осложнений – ни физических, ни психологических, только смутные ссылки на то, что он «провел несколько приятных часов», или «они предавались страсти до рассвета». Все покрыто флером нереальности и сновидения.


Донелли, конечно же, не сеньор Казанова. И стремление найти как можно больше сведений о нем стало для меня источником дискомфорта. Я пошел в столовую, где хранились книги по законодательству и криминологии, порылся в них, пока не нашел отчета о деле об убийстве на острове Ай. Это дело получило широкую огласку. Художник Уильям Бирк Кирван жил в Хоуте с женой в 1852 году. В сентябрьский полдень они наняли лодочника, который доставил их на Ай – живописный островок, лежащий в миле от гавани Хоута, видимый из поместья Малахид. День стоял ясный и тихий. В семь часов на берегу гавани услышали крики с острова Ай. В восемь часов туда прибыл лодочник и увидел, что Кирван поглощен работой над эскизами – занятие показалось лодочнику подозрительным, так как уже начало темнеть. Кирван сообщил, что ему неизвестно, куда ушла жена, но он полагает, что она купается на противоположной стороне острова. Они нашли ее тело с сильно изуродованным лицом и с легкими, наполненными водой, в мелком пруду. Хотя вердикт о случайной смерти был пересмотрен, тело подвергли эксгумации, обстоятельства смерти оказались до конца не выясненными. Кирвану вынесли обвинительный приговор по косвенным уликам: он якобы должен был слышать крики, которые долетали даже до берега гавани. К тому же, у него была любовница с ребенком в Дублине. Многие выразили сомнение в его виновности, и смертный приговор заменили на каторгу. После отбытия наказания он женился на своей возлюбленной и эмигрировал в Америку.

Я направился к себе в кабинет, включил свет и отпечатал на машинке письмо Исааку Дженкинсону Бейтсу, где сообщал, что намерен написать о деле на острове Ай в своей новой книге об убийствах и прошу его объяснить, почему он считает Кирвана невиновным в смерти жены. Только потом я позволил себе расслабиться и даже почитал Мопси на ночь сказку о Кролике Питере.

На следующее утро я встал рано и сделал пешеходную прогулку по берегам озера Росс. Когда я вернулся, Диана сообщила:

– Звонила мисс Донелли. Она просила перезвонить ей.

– Она настроена доброжелательно?

– Более или менее. Она сказала, что получила твое письмо.

В прихожей стояли два больших картонных ящика, заполненных корреспонденцией, которая поступила, пока мы путешествовали по Соединенным Штатам, но у меня не было сил заниматься разбором почты. Пока Диана готовила мне завтрак, я вывалил письма на пол кабинета. Я попросил Мопси рассортировать их и отобрать письма от моего издателя – они могли еще обождать. Я распечатал два пакета с книгами, которые издатели высылали мне с просьбой дать на них отзыв, используемый потом для рекламы (к сожалению, они никогда не высылали книг, которые мне действительно нравились бы, а только те, что были обречены на плохой прием публики). Наконец, я нашел письмо с маркой из Лимерика, адрес на конверте написан аккуратным, круглым почерком.

Должен признать, что я был не слишком искренен с ней в письме, отосланном из Нью-Хевена. Я не хотел, чтобы с самого начала она окончательно захлопнула двери дома перед моим носом, поэтому я просто сообщил, что услышал имя Донелли во время лекционного турне по Америке, оставив ей самой домысливать, при каких обстоятельствах всплыло его имя. Я также написал, что хочу сделать Эсмонда Донелли героем следующей документальной книги. Я рискнул также упомянуть, что встречался с полковником Донелли и увидел у него издание «Путевого дневника» Донелли.

Ее ответ заставил меня покраснеть от стыда. Он был полон достоинства и одновременно дружеский. Она счастлива узнать о том, что ее знаменитый предок окончательно не забыт. Сама она потратила годы, чтобы убедить издателей выпустить в свет «Путевой дневник» Эсмонда Донелли, который в наше время стал библиографической редкостью. Они с сестрой будут рады видеть меня у себя в любое удобное для меня время. А пока они напишут своему адвокату, который хранит рукописи Донелли в своем сейфе, и попросят его привезти их к ним домой…

Снова я испытал угрызения совести, и у меня появилось искушение вообще бросить заниматься этим гиблым делом. Затем моя решимость укрепи лась, когда я посмотрел на рукопись, которую недавно открыл, и решил, что было бы глупо оставлять дело, начало которого оказалось столь многообещающим.

– Ах, мистер Сорм, очень мило, что вы позвонили. Ваша жена сказала, что вы только вчера поздно вечером вернулись из Америки, Вы должно быть очень устали.

Я ответил, что чувствую себя хорошо, и спросил, когда они ожидают получить рукописи от своего адвоката.

– О, они уже здесь. Он очень обязательный человек. Мы как раз сейчас просматриваем их. Просто потрясающий материал! Как вы думаете к нам добраться? Поездом?

Когда я ответил, что поеду на машине, она сразу же спросила, почему бы мне не приехать немедленно и не отобедать с ними. Я взглянул на часы и сказал, что буду у них в полдень. Перед тем, как повесить трубку, она сказала:

– Вы не обидитесь, если я задам вам один деликатный вопрос? – У меня упало сердце. – Думаю, вы не интересуетесь грязными историями, связанными с ним?

– Непристойные истории? – Я почувствовал, что завяз в паутине уклончивых ответов и полуправды. Но она продолжала:

– Моя сестра познакомилась в библиотеке с одной из ваших книг, посвященной убийствам. Надеюсь, вас не интересуют глупые сплетни, касающиеся Эсмонда и леди Мэри Гленни?

Я ответил с явным облегчением, что мне не доводилось слышать подобных слухов. Она сказала деловым тоном:

– Хорошо. Мне приятно было поговорить с вами. – Затем в трубке раздался щелчок, и она внезапно сказала:

– Тина, ты нас подслушиваешь по другому телефону?

Испуганный голосок ответил:

– Да, дорогая.

– Что мне с тобой делать? Когда ты уже бросишь эту дурацкую привычку?..

Телефон внезапно замолк. Я молча уставился на трубку, а затем положил ее на рычаг.


Перед отъездом я позвонил в университет Гэлвея старому приятелю профессору Кевину Рочу. Его ассистент сказал, что профессор сейчас дома. Я перезвонил к нему домой.

– Тебе что-нибудь известно об Эсмонде Донелли?

– О том парне, который написал книгу о лишении девиц невинности?

– Ты полагаешь, что это действительно он написал эту книгу?

– А почему бы и нет? На моем экземпляре книги на титульном листе значится его имя.

– Она у тебя дома? Можно приехать и взглянуть на книгу?

– Конечно. Когда ты приедешь?

– Немедленно, – ответил я. И через сорок пять минут я был в домашнем кабинете профессора Кевина Роча, выходящем окнами на залив Гэлвей.

Я решил по-прежнему придерживаться осторожной политики, так как в Ирландии новости распространяются очень быстро. Поэтому после того, как мы обменялись приветствиями и я выпил небольшую рюмку вина, я передал Кевину рукопись «Опровержение Хьюма» и сказал, что меня попросили подготовить ее к печати.

– Она довольно небольшая?

– Я надеюсь найти другие материалы Донелли – письма и дневники, Я как раз собираюсь навестить сестер Донелли в Балликахане.

Он передал мне книгу в мягкой обложке со своего стола. Она была опубликована парижским издательством «Обелиск Пресс». «О лишении девственниц невинности» Эсмонда Донелли. Автор краткого предисловия Г. Миллер повторил факты, которые мне уже были известны о Донелли – даты его рождения и смерти, путевые дневники, то, что настоящий томик опубликован в Германии Брокгаузом из Лейпцига (который, кстати, был издателем «Мемуаров Казановы») в 1835 году, а также анонимным датским издателем – вероятно, перевод немецкого издания – на английском языке в 1863 году. Я раскрыл книгу на главе «О заблуждении, что все женщины одинаковы в постели в темноте».


РОБИН: Прошу вас, сэр, продолжайте ваши наставления, я вас внимательно слушаю.

ЛОРД КОБАЛД: Вы мне льстите, мой дорогой мальчик. Но мне действительно приятно, что вы одного мнения со мной о необходимости и важности знания тайн любви. Теперь мы должны рассмотреть широко распространенное заблуждение, выдвинутое Клодом де Гребильоном и Клеландом, которое можно выразить словами: «В темноте все кошки серы». Вы можете поверить мне на слово, когда я вспоминаю всех женщин, с которыми я переспал за свою жизнь, я не могу припомнить двух одинаковых в тот момент, когда их бедра раскрываются. Я теперь говорю не о своеобразии строения их гениталий, их промежностей, которые бывают полными и костлявыми, мягкими и твердыми, пушистыми и нежными или жесткими и щетинистыми, но я имею в виду то, что я называю душой, обитающей в этом интимном органе женского тела. Ни один воспитанный человек не спутает темное вино из Бургундии с кларетом из Бордо, и даже ребенок способен увидеть разницу между грушей и яблоком, хотя яблоко может быть мягким и сочным, а груша твердой и вяжущей. То же самое и с женщинами. И так же, как о букете вина судят по первому глотку, так же и индивидуальные особенности женщины можно сразу же определить по первому же движению – как только бархатная головка проникает в коралловые губы. Я знавал девиц острых и свежих, как яблоко, съеденное в лунную ночь, или мягких и сладких, как патока, и нежных, как груша или персик, или, как дыня, твердых и жестких снаружи, но сладких внутри.

РОБИН: Действительно, сэр, я очень хорошо вас понимаю, так как мои сестры-близнецы, рожденные почти одновременно, очень разные в постели.

ЛОРД КОБАЛД: Ваша проницательность доставляет мне искреннее наслаждение (каламбур в духе Фрейда). Прошу вас познакомить меня с вашим собственным взглядом на различие между ними. Так как до сих пор я не могу различить ваших сестер по их внешнему виду.

РОБИН: Их собственная мать часто путает, называя разными именами. И все же в постели ониабсолютно отличаются одна от другой. Агата как раз такая, какой вы описывали одну из своих девушек, – сладкая, как патока, и нежная, как персик. Когда я впервые вошел в нее, ее половой орган гостеприимно принял меня в свои нежные и горячие объятия. И потом, сэр, удивительное дело, я вдруг почувствовал себя так, будто все мое тело превратилось в сплошной пенис, и я был мягко поглощен ее нежным телом, вошел в него весь, с головы до пят. Ощущение такое, будто я погрузился в теплую ванну. С другой стороны, Кристина вызывает наиболее распутное и похотливое чувство. Когда я проскользнул в нее, она выразила невероятное удивление, что мужчина смеет производить над ней такие странные действия. Ее поразил, казалось, сам факт, что она лежит рядом с мужчиной совершенно обнаженная. Вследствие этого я стал воображать ее полностью одетой – то в коричневое бархатное платье с серебряными пуговицами, в котором она разливала чай, то в зеленый плащ, который она надевает для верховой езды в парке. Эмоциональный шок, который я испытываю, видя ее беззащитный половой орган, заставляет меня въезжать в нее подобно жеребцу, дрожа от нетерпения.

ЛОРД КОБАЛД: Ваш изобразительный дар делает вам честь. Именно так я сам воображал разницу между вашими сестрами. Вам повезло, что они у вас такие талантливые. Моя собственная сестра, когда я наконец с трудом преодолел ее скромность, испытала достаточное наслаждение, но сама оказалась на редкость безвкусной и пресной, как залежалое яблоко, слишком долго провалявшееся в вазе.


Я отложил в сторону книгу и взглянул на Кевина, который был погружен в «Опровержение Хьюма». Если бы он оторвался на мгновение от чтения ивзглянул на меня, то я бысказал ему, что это очередная фальшивка. Возможно, первая страница действительно принадлежит перу Донелли, так как она несет на себе печать психологической тонкости, которую и следовало бы ожидать от него. Но абзац, повествующий о сестрах, имеет отчетливый привкус «Философии будуара» де Сада, а последнее предложение вообще несет в себе совершенно не характерный для Донелли оттенок грубости, которую ничем нельзя оправдать, даже психологически тонким проникновением в суть характера девушки.

Когда Кевин поднял взор от машинописной рукописи, я изменил свое первоначальное намерение и решил ничего не говорить о книге. Если я объясню ему, что считаю ее подделкой, то тем самым признаюсь, что мне уже многое известно о подлинном Донелли. Поэтому, как бы между прочим, я заметил, что, на мой взгляд, все это довольно увлекательное чтиво. Кевин пришел в восторг от «Опровержения Хьюма» и попросил разрешения сделать копию, чтобы написать статью об эволюции стиля Донелли. Я пообещал ему это, но не ранее, чем покажу эссе сестрам Донелли. Уже было далеко за полдень, и я поспешил в Лимерик. И только тогда я вспомнил, что совсем забыл спросить у него, известно ли ему что-нибудь о скандальной истории, связанной с леди Мэри Гленни.

Я высадил Диану и Мопси в Лимерике, где они собирались походить по магазинам, затем повернул на юг и поехал по дороге в Корк, которая тянулась бесконечной лентой по плоской, сонной пасторальной стране, выглядевшей ярко-зеленой под апрельским солнцем. Я остановился в Балликахане, чтобы спросить дорогу к замку Донелли, и мне сказали, что я слишком далеко заехал в южном направлении и мне следует повернуть назад к Адаре, а там свернуть на дорогу к замку. Получив исчерпывающие указания, я благополучно добрался до цели, подъехав к замку Донелли около трех часов пополудни.

Это, конечно же, был никакой не замок, а дом в стиле королевы Анны, выстроенный из серебристого песчаника с коринфскими пилястрами из красного кирпича. Стены были покрыты плющом, а в доме царила атмосфера запустения и заброшенности, которая вообще свойственна всем ирландским домам, особенно в Конноте и Манстере. Красивый пролет из белых, как лилии, ступенек, изгибаясь, вел к парадной двери. Поверхность ступенек была такой неровной, что я удивился, как вообще можно по ним ходить, не повредив себе ноги. Рядом с домом протекала река Мей, и на фоне неба чернели руины старинного аббатства Адар. С болью я подумал, что этот замок выглядел новым и даже прекрасным, когда в нем родился Эсмонд – он построен в 1700 году, – и что, вероятно, стены не были покрыты плющом, когда он здесь умирал. Я как бы совершил мгновенный прыжок в далекое прошлое и остро ощутил быстротечность времени.

Не успел я взойти по ступенькам до площадки наверху, как дверь открыла энергичная леди в дорожном платье, с короткими седыми волосами. Ноги она широко расставила в стороны, подобно деревенскому эсквайру из книг Роуландсона. Она крепко по-мужски пожала мне руку.

– Я Эйлин Донелли. Рада вас видеть. – У нее был выговор английской высокосветской леди с легким ирландским акцентом, особенно при произношении гласных звуков. – Очень хорошо, что вы нас навестили.

Здание было впечатляющее и холодное, с огромным лестничным пролетом, ведущим в темные и мрачные верхние покои, повсюду было много мрамора, который странно контрастировал с облупившимися викторианскими обоями. Но в библиотеке, куда она меня привела, было тепло и уютно, ярко горел камин. Другая леди, также облаченная в мужской костюм, что-то вязала, сидя у огня. Сестра представила ее как мисс Тину. Она была небольшого роста, с красивым лицом, и ей гораздо больше подошло бы женское платье. Я подозревал, что бриджи для верховой езды были защитой от холода. Дамы предложили мне чаю, и мисс Тина отправилась на кухню его заварить. Мисс Эйлин осталась у камина, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и развлекала меня ничего не значащими разговорами о погоде, пейзаже и т. п. Затем она заговорила об Америке, которой она, казалось, очень интересовалась, и после десятиминутного светского разговора, как бы между прочим, заметила, что, вероятно, богатые американцы предложили бы за такой дом приличную сумму денег. Я ответил, что, по-моему, так оно и есть.

– Сколько? – поинтересовалась она.

Я бросил быстрый взгляд на интерьер дома, прикинув в уме его стоимость, и ответил, что хороший покупатель, вероятно, даст за такой дом тысяч двадцать пять.

– Фунтов или долларов? – поинтересовалась она живо.

Я ответил, что фунтов. Она надолго задумалась. Мисс Тина принесла чай и поставила на стол роскошный чайный сервиз восемнадцатого столетия – вполне вероятно, именно этим сервизом пользовалась сестра Робина Кристина. Я теперь ясно понял, почему они так заинтересованы в возрождении репутации Эсмонда Донелли. У них не было детей: почему бы им не продать это огромное и неудобное здание и не купить уютный маленький домик в Лондоне? Я сразу же почувствовал облегчение, моя вина перед ними будет полностью искуплена публикацией «Мемуаров ирландского распутника», книга укрепит репутацию их предка больше, чем «Путевой дневник» или «Опровержение Хьюма».

Мисс Тина спросила меня о полковнике Донелли, и я посвятил их в детали его сегодняшней жизни. Сестры выглядели огорченными.

– Бедняга, – посочувствовала мисс Тина. – Нам обязательно нужно написать ему, Эйлин.

– Возможно. Но мне помнится, что какие-то странные слухи ходили о нем. Вы ничего в нём не заметили подозрительного, мистер Сорм?

– Нет, абсолютно ничего, – твердо ответил я.

– Конечно, он приходится нам всего лишь кузеном, – задумчиво произнесла Эйлин. Она явно раздумывала о возможном браке, скорее всего, в жены ему она прочила Тину. На мой взгляд, полковник Донелли предпочел бы Эйлин. Из нее получилась бы неплохая хозяйка на его ферме. Я подумал, не написать ли мне об этом Донелли.

Мисс Эйлин сказала:

– Итак, если ваша жена ждет вас в Лимерике, то вы вряд ли задержитесь у нас на целый вечер. Проклятое это место, Лимерик. Уйма разных фанатиков. Они сожгли на костре в 1540 году моего предка епископа Донелли, известного под именем Святой Джо. Я не одобряю его взглядов, но казнить за убеждения – это преступление.

Она повела меня в небольшую комнатушку по соседству с библиотекой. Там горел электрический камин, поэтому было довольно тепло. К тому же, одно окно освещалось заходящим солнцем. На маленьком столике лежали две огромные папки, и мое сердце забилось сильней при виде знакомого почерка на пожелтевшем титульном листе. Мисс Эйлин сказала:

– Я тут приготовила для вас кое-какие бумаги, которые вас заинтересуют. Он мог живописать словом – вот блестящий набросок Пизы. Итак, я вам их оставляю. Тина будет рядом в библиотеке, если вам что-нибудь понадобится.

Она оставила меня одного, и я с нетерпением принялся за чтение.

Улица Гранд Шомъер, 11 сентября 1766 года

(Донелли тогда было восемнадцать лет)

Мой дорогой папа!

Рекомендательное письмо к М.Блезо оказалось очень кстати, вчера вечером я отобедал в его семействе. Он посылает вам лучшие приветы и пожелания. Его дела в последнее время идут неважно, но он все еще живет в роскоши. Он извинился за свою подагру, и меня сопровождали мадам Блезо и две ее очаровательные дочери во время восхитительной прогулки по Променад дю Жарден Турк, где кофейни представляют удивительное и экзотическое зрелище. Они переполнены, и народ толпится возле окон, слушая с огромным вниманием ораторов, произносящих пламенные речи.

Я быстро пробежал глазами все письмо. Оно было изложено с блеском, стиль его напоминал Хораса Уолпола или Артура Янга, и написано было с явной целью доказать родителям, что он даром не тратит средства и не прожигает жизнь за границей, Я еще раз просмотрел письмо, внимательно вчитываясь в куски, выбранные наугад. Пока я читал, разочарование мое увеличивалось: тут не было ничего такого, чего я не смог бы найти в «Путевых дневниках». В этой книге он явно использовалбольшую часть своих писем.

Две папки содержали огромное количество разных бумаг: письма, юридические документы, фрагмент романа, напоминавший по стилю «Эвелину» Фанни Берни, счета по хозяйству, рекомендательные письма… и еще другие вещи, которые, несомненно, обрадовали бы академического исследователя, биографа. Я делал заметки… ради проформы, если бы мисс Эйлин задумала случайно заглянуть, чтобы посмотреть, чем я занимаюсь – а не из действительного интереса. В этой груде бумаг, большая часть которых датировалась с 1760 по 1785 годы, было много случайного. Мне любопытно было бы знать имена обеих мадемуазель Блезо, и ухаживал ли за ними Донелли. В письмах они упоминались несколько раз, но ни слова не было написано, какие они, как выглядят – хорошенькие или обычные, не говоря уже о том, испытывал ли Донелли к ним какие-нибудь чувства, увлекался ли он ими…

Я попытался утешить себя мыслью о том, что наивно было бы искать в семейных бумагах какие-нибудь особые откровения. Подобные рукописи все были уничтожены в викторианскую эпоху, или, возможно, это сделали сами сестры Донелли – мои гостеприимные хозяйки. Впрочем, сомневаюсь, чтобы они что-нибудь изъяли из этого архива: уж очень они выглядели наивными и относились к своему предку простодушно и доверчиво.

Мисс Тина заглянула в дверь и поинтересовалась, принести ли мне еще чаю. Я поблагодарил ее и отказался. Она спросила, как мне работается. Я вежливо ответил, что бумаги чрезвычайно интересные. Затем достал из кармана копию отрывка из книги Босвелла и показал ей. Я спросил:

– Вы не знаете, почему доктор Джонсон так не любил Донелли?

Она отрицательно покачала головой:

– Нет. Возможно, потому что он вообще не любил ирландцев.

Я ответил, что не могу в этом с ней согласиться.

– В этих бумагах нет ничего такого, что подтверждало бы характеристику, данную Джонсоном Донелли: «Феникс веселого зла». Эсмонд предстает в них довольно респектабельным и благоразумным человеком.

Она заметила:

– О, по-моему, он не был слишком респектабельным.

– Почему?

Сама не знаю. Ходят разные истории… слухи. Ничего определенного. Он провел много лет в Швейцарии и Италии, правда ведь? Я полагаю, что люди в те времена были довольно распущенные.

Она произнесла это шутливым тоном, глядя через окно на речку, в которой отражались сгоревшие развалины. Подумав немного, она сказала:

– Возможно, доктор Джонсон использовал здесь своего рода каламбур, ведь на обложке «Путевых дневников» Эсмонда изображен феникс.

Я с минуту раздумывал над ее предположением.

– Нет, это невозможно. Джонсон сделал это замечание в 1773 году, а самое раннее издание «Путевых дневников» датируется 1791 годом.

– Не думаю, что это так. Уверена, что есть еще более ранние издания этой книги. Впрочем, идемте и вы убедитесь сами: у меня не очень хорошее зрение.

Мы перешли в библиотеку, и она сказала неопределенно:

– Кажется, это на одной из тех полок.

– Книги возвышались футов на десять от пола. Я взял библиотечную лесенку, стоявшую возле стены, и взобрался по ней к полке, на которую указала мисс Тина. Мне понадобилось минут пять, чтобы найти множество томов в кожаных переплетах, на которых значилось имя Донелли. Некоторые из них были небольшого формата – подобное карманное издание «Путевых дневников» я уже видел у полковника Донелли. Я нашел тут «Путевые заметки» в четырех томах, вышедшие в Лондоне в 1793 году, с пометкой «третье издание». Там же я обнаружил большего размера том, красочно оформленный в кожаный переплет, хорошо сохранившийся, несмотря на прошедшие два столетия. На титульном листе значилось: «Наблюдения во Франции и Швейцарии» Эсмонда Донелли, джентльмена, напечатано в Лондоне в 1771 году. На обложке и титульном листе помещено изображение феникса, возрождающегося из огня, – стилизованная геральдическая эмблема. Когда я вгляделся в рисунок, то меня поразили перья на груди птицы – современный психоаналитик нашел бы в них фаллическую символику: у обычных птиц перья имеют коническую форму, суживаясь книзу, а у этого феникса конусообразные перья, устремленные кверху, имеют форму своеобразной сосиски. Я сказал:

– Странно, но никто даже не упоминал об этой книге. Полковник Донелли не подозревает о ее существовании.

– Вероятно, нет. По-моему, все издание было уничтожено.

– Почему?

– Сгорело во время пожара. О нем упоминается в одном из дневников Донелли. На днях он попался мне на глаза.

– Я спустился вниз с книгой в руках. Мисс Тина пошла в другую комнату, поискав там что-то минут пять, она протянула мне последний листок какого-то письма. В постскриптуме было сказано:


– Произошло страшное несчастье! Тук только что сообщил мне, что склад книгоиздателя Джонсона сгорел дотла, вместе со всеми экземплярами моей книги. Правда, лично я не понес денежных убытков.


– Письмо датировано 11 сентября 1771 года. Теперь совершенно понятно, почему о книге «Наблюдения во Франции и Швейцарии» никто ничего не слышал: она просто не вышла из типографии – весь тираж был уничтожен во время пожара, и даже единственный экземпляр, который я держал сейчас в руках, не был прочитан до конца, так как многие его страницы не были даже разрезаны. Я перелистал несколько страниц, пока не наткнулся на слово «феникс», – я вернулся к предыдущей странице и прочел весь абзац до конца. Там рассказывалось о случае, происшедшем с Донелли в Гейдельберге, где у него сломалась карета. Хозяин гостиницы сказал, что больше карет у него нет, но у местного пастора, преподобного Криса, имеется карета, которую тот иногда предоставляет знатным посетителям. Донелли нашел Криса в саду, и тот показал карету, стоящую в сарае. Пастор предупредил, что ею уже давно не пользовались, она простояла тут целую зиму. И действительно, карета выглядела грязной, пыльной и отсыревшей. Донелли осмотрел ее и решил, что карету можно привести в порядок минут за пять. Пастор отказался брать деньги за аренду этой старой рухляди. В углу сарая Донелли заметил полуприкрытое соломой деревянное изображение феникса. Он спросил у пастора, что это за статуя, и тот ответил, что это часть старой мебели, которую он приобрел на аукционе в прошлом году. Но решил, что этого феникса не приличествует держать в доме у священнослужителя, и выбросил статую в сарай. Удивленный Донелли осведомился, почему статуя феникса не подходит к дому священника.


Казалось, пастор Крис удивился моей неосведомленности и спросил, разве мне не известно, что эта птица – символ секты еретиков, которые называют себя Братством Свободного Духа, или Сектой Феникса. Я ответил, что я знаю, что феникс иногда используется в качестве вывески в аптеках, и что, как я полагаю, он имеет какое-то алхимическое значение. Ученый муж прочел мне целую лекцию по истории Секты Феникса.

Эта секта появилась в Европе во времена Черной Смерти, когда широко распространилась вера в то, что сладострастие и похотливость – лучшее лекарство против этой страшной болезни.

Члены секты полагали, что истинная духовностьчеловека составляет его сущность: человек никогда не постигнет правду, пока живет, погруженный в заботы внешнего мира. В наиболее сконцентрированном виде духовные силы человека проявляются в момент пика сексуального наслаждения – это божье откровение и проявление Бога. Во имя этой веры самые распутные и непристойные акты совершались даже на алтаре. Инквизиция выкорчевывала эти доктрины с беспощадной жестокостью, но Секта Феникса, казалось, доказывала, что обладает сущностью символической птицы, и поднималась снова из пепла погребальных костров, полыхавших в те времена по всей Европе. Согласно Геродоту Феникс живет пятьсот лет. Мы можем с уверенностью утверждать, что Секта Феникса продолжает процветать, по крайней мере, уже второе столетие.

Я ответил, что читал в Послании коринфянамот Святого Клемента из Рима о том, что феникс – это символ христианского воскресения, и на это добрый человек ответил, что все это от лукавого и каждому известно, что Святой Клемент был привязан к якорю и выброшен в море в наказание за его гнусности. Я предложил освободить его от этого символа папского вырождения, и мы сошлись на трех талерах.


На этом отрывок из письма заканчивался – никакого упоминания о дальнейшей судьбе деревянного феникса не было. Я аккуратно переписал все это слово в слово. Затем пошел в библиотеку и спросил у Тины, имеется ли у них в доме какая-нибудь статуя феникса. Мне казалось, что изображение этой статуи было бы как нельзя более кстати на обложке предполагаемого издания «Мемуаров» Донелли. Она ответила, что ей ничего об этом не известно, но пообещала спросить у сестры, после чего поспешно вышла из комнаты. Я устроился на подлокотнике кресла и стал листать «Наблюдения во Франции и Швейцарии». Книга случайно выскользнула из рук и упала на пол. Когда я поднимал книгу, меня удивило, что задняя сторона обложки значительно толще передней. Более того, задний форзац слегка отставал от обложки и, в отличие от переднего, не был приклеен к последней странице книги. Я слегка отогнул край обложки и увидел кармашек между картонной обложкой и форзацем, внутри которого находился сложенный листок бумаги. Бумага была превосходного качества – очень белая и тонкая. Я вытащил листок и раскрыл его. На нем был изображен рисунок феникса, восстающего из своего огненного гнезда, а под рисунком – надпись. Это была строчка из Вергилия: «Счастлив человек, познавший сущность вещей». Меня поразило изображение птицы: крылья и хвостовое оперение, так же как и пламя, поднимающееся из гнезда, были окрашены в золотистый цвет, остальная часть рисунка была стилизована в манере Блейка. В нижнем правом углу, явно почерком Эсмонда Донелли, написана фраза: «Получено 1 сентября 1771 года». Если бы не точная дата, я бы с трудом поверил, что этому рисунку так много лет: такой белой, хорошо сохранившейся бумаги я никогда еще не встречал в архивах того времени.

Я услышал шаги Тины и засунул бумагу обратно в книгу. Тина сказала, что никакого феникса в доме нет, если только он не запрятан где-нибудь на чердаке. Я поблагодарил ее и извинился за причиненные хлопоты. Затем я поставил «Наблюдения» на прежнее место на верхней полке. Вошла мисс Эйлин и спросила, как я себя чувствую, и явно разочаровалась, когда я сказал о скором своем отъезде. Я уверил ее, что получил очень много ценной информации и, в качестве доказательства, раскрыл весь исписанный блокнот. Сестры проводили меня до двери и просили заходить к ним в любое время.

Глубоко задумавшись, я возвращался в Лимерик. Можно сказать, что полдня я потерял понапрасну, хотя, впрочем, это было не совсем так. Я ближе познакомился с личностью Эсмонда Донелли, узнал, что он был обязательным сыном и автором путевых очерков, а также «эротическим путешественником», как выразился некогда Ричард Бритон. И никакой ученый, раскапывающий архивы в замке Донелли, не заподозрит даже существования в них «эротического путешественника».

И еще была небольшая загадка феникса. Я рассказал о ней Диане, когда мы возвращались в Гэлвей. Из писем я узнал, что «Наблюдения во Франции и Швейцарии» были опубликованы в июле 1771 года. Эпизод в Гейдельберге – когда он купил феникса – произошел в августе предыдущего года. По какой-то причине Донелли использовал феникса в качестве символа на обложке своей книги – это была, вероятно, точная копия того деревянного феникса, которого он купил у Криса. Первого сентября Донелли получил прекрасный рисунок феникса с латинским изречением из Вергилия о проникновении в суть вещей. Вероятно, он получил этот рисунок по почте. Диана возразила, что, вполне вероятно, феникса выгравировали по его заказу, и он получил его от мастера, выполнившего работу. Я не согласился. Если это правда, зачем же он тогда написал: «Получено 1 сентября»? Если мне присылают, допустим, книгу, которую я заказал, по почте, то тогда я обычно ставлю свое имя и дату получения. Я не напишу «получено», так как само собой разумеется, что я получил ее по почте. Мы используем слово «получено», чтобы подтвердить оплату счетов, либо, когда имеем в виду письмо или посылку. Моя собственная теория заключается в том, что рисунок феникса принесли Эсмонду неожиданно и анонимно – иначе он написал бы «получено от такого-то», или даже оставил письмо в конверте.

Тогда кто же выслал ему рисунок? Кто заинтересован в фениксе как в символе? Вполне возможно, он получил рисунок от какого-нибудь члена Секты Феникса, упомянутой Крисом. Все это было всего лишь волнующей догадкой, при этом, весьма невероятной. Диана предположила, что, вполне вероятно, какая-нибудь леди послала ему рисунок, причем с каким-то тайным намеком. Мне бы хотелось обследовать этот клочок бумаги еще раз: там мог быть водяной знак, который раскрыл бы ее происхождение – такая дорогая бумага скорее всего имела клеймо фабриканта, выпускающего ее. Кроме того, нужно было бы детальней сравнить рисунок феникса с изображением этой птицы на обложке книги. Если они идентичны, то тогда можно утверждать наверняка, что Эсмонд заказал какому-то мастеру сделать гравюру со статуи, купленной у преподобного Криса.

Любопытен еще и тот факт, что весь тираж его книги «Наблюдения во Франции и Швейцарии» был уничтожен через две недели после получения рисунка феникса. Интересно и то, что после этого случая он никогда больше не использовал символ феникса на своих книгах – по крайней мере, его не было на издании «Путевых дневников», которые я видел в Луизиане и в замке Донелли.

Я не знаю, как проверить, из-за чего возник пожар на книжном складе. Для этого нужно было бы покопаться в архивах фирмы Дж. Дж. Джонсона. Но эта задача была мне не по плечу. Я не обладаю способностями детектива. К сожалению, Босвелл с 1769 по 1772 год занимался адвокатской практикой в Эдинбурге, иначе он обязательно упомянул бы о пожаре в своих дневниках – так как Дж. Дж. Джонсон был также издателем и доктора Джонсона.


Последующие за визитом в замок Донелли дни были совершенно неинтересными, и это отразилось на моем повествовании. Письма Донелли были главной моей надеждой, и теперь, когда она рухнула, я не знал, что мне делать дальше. Я обзвонил по телефону и обошел лично все публичные библиотеки от Корка до Сильго, в некоторых имелся экземпляр «Путевых дневников», но большего там ничего найти не удалось. Кевин Роч пытался чем мог помочь мне в поисках материалов о Донелли, используя свои многочисленные знакомства в академических кругах, но никакой реальной помощи они мне не оказали. Я написал Тиму Моррисону в Британский музей и всем антикварным букинистам, которых знал. И хотя Тим не предоставил мне больше никаких материалов по Донелли, он смог добавить одну деталь к моему досье на Секту Феникса. Вот что он написал мне:


Я разговаривал с Тедом Мэлори, крупнейшим знатоком по истории средневековой церкви, о Секте Феникса, и он предоставил мне ценную информацию. По его словам, нет свидетельств тому, что Секта Феникса и Братья Больного Духа – одно и то же. Последняя – это еретическая секта, основанная Альмериком из Бена, исключенным в 1204 году из Парижского университета и умершим в 1209 году. Их доктрина, очевидно, заключалась в том, что человек соединяется через любовь с Богом, и когда это происходит, он не способен больше грешить. Поэтому они практиковали различные сексуальные вольности, и многие из них сожжены на кострах инквизиции, включая и Маргериту из Хейнолта, монахиню-расстригу, к тому же, нимфоманьячку.

Единственное упоминание о Секте Феникса Тед смог обнаружить у Святого Нилуса Сорского (1433–1508) в конце его третьего трактата о духовной молитве. Я даю свой грубый перевод с немецкого издания 1903 года:

«Часто полагают, что еретические убеждения наносят вред не только тому, кто их придерживается, но и другим, вступающим в контакт с еретиками, которые заражают невинных. Но Святой Феодосиус говорит нам, что они ненавистны Богу сами по себе и приносят страданья невинным. Случай с Сектой Феникса в провинции Семиречье показывает наиболее ужасающий пример этого. Они полагали, что мужчины и женщины могут получить божественное откровение посредством плотского наслаждения, а не с помощью молитвы, и их поселки возле озера Иссык-Куль наполнены шлюхами и мерзостью. Тогда господь Бог наслал на них болезнь, которая их всех сгубила, а потом распространилась по земле гиперборейских скифов, а затем и по всему остальному миру. Это случилось в 1338 году от рождения нашего господа Бога».

Кстати, тебе будет интересно знать, что русский археолог Хволсон считает, что Черная Смерть началась в поселке несторианцев возле озера Иссык-Куль в Семиречье – на территории Киргизии, неподалеку от границ Китая и Индии. Эту точку зрения разделяет также профессор Р.Поллитцер («Чума», издательство «Уорлд Хелс Организешн Пабликейшн», Женева, 1954, стр. 13).


Все это было, конечно, любопытно, но оставалось так много вопросов без ответа, что это ставило меня в тупик. Кто основал Секту Феникса и почему? Каких они придерживались взглядов? Одиннадцатое и двенадцатое столетия были временем, когда появилось бесчисленное множество еретических сект. Особой жестокостью отличалась одна из них – Хлысты, которая обвинялась в том, что ее жуткие церемонии зачастую переходили в настоящие оргии. Если Секту Феникса рассматривать как достаточно опасную, которая ответственна за появление Черной Смерти, почему же так мало документов сохранилось о ней?

Но у меня скопилось не так уж мало материалов, как это кажется. Если даже я не найду ничего больше об Эсмонде Донелли, то, по крайней мере, для написания предисловия вполне обойдусь имеющимися у меня материалами. А что касается самого текста книги, то его составят «Лишение девственниц невинности», фальшивый манускрипт Флейшера, и несомненно подлинные рукописи, полученные от полковника Донелли, вместе с «Опровержением Хьюма». На мою долю остается набрать как можно больше материалов для предисловия.

В субботу, после нашего возвращения из Америки, произошло одно из тех удивительных совпадений, которые всегда сопровождают одержимых каким-то делом людей. Диана и наша приходящая служанка Мэри сортировали старый ящик с письмами, чтобы как можно большее количество их сжечь. Мопси нашла письмо с довольно замысловатой гравюрой на конверте, на которой был изображен библейский Змий, обвившийся вокруг яблони и что-то нашептывающий Еве. Когда дети хотят обратить на себя внимание, они находят способ это сделать. Мопси, приплясывая, вбежала в мой кабинет и, весело размахивая письмом, сказала: «Посмотри, что я тебе принесла!». Думая, что ее послала Диана, я сперва бросил взгляд на подпись – Клаус Дункельман – а затем на письмо. Оно датировалось 1960 годом и относилось к серии хвалебных откликов читателей о моем «Сексуальном дневнике», опубликованном в начале этого года. Писавший спрашивал меня, знаком ли я с работами Вильгельма Райха, и рекомендовал мне прочесть ряд его книг. Это был известный мне тип письма, в котором корреспондент считает своим долгом помочь моему самообразованию, дает дельные советы с тайной надеждой, что между нами завяжется долгая переписка. Я уже собрался выбросить это нравоучительное послание в мусорный ящик, когда мой взгляд случайно упал на имя «Э.Донелли». Я прочел все предложение: «Идеи Кернера были подвергнуты критике другими мыслителями, такими, как де Сад, Кроули, Э.Донелли, Кверард, Селлон и др.» Кернер был, очевидно, учеником Райха, который считал, что оргазм способствует психическому здоровью.

На конверте был указан адрес: Сомпен Гарденс, Уэст Хэмстед. Казалось невероятным, что написавший это письмо будет продолжать жить по этому адресу спустя девять лет. Но стоило попытаться. Я написал ему пару строк, упомянув свой интерес к Донелли.

В следующий понедельник я должен был снова столкнуться с проблемой сестер Донелли из одноименного замка. Пришло письмо, подписанное обеими Донелли, но, вероятно, написанное мисс Эйлин. Она уверяла, как ей было приятно познакомиться со мной и как она с первого взгляда убедилась, что я стою доверия и что репутация Эсмонда будет в надежных руках. Она была рада, что писатель с такой репутацией, как моя, наконец заинтересовался Эсмондом, и я как раз подходящая фигура, чтобы написать биографию ее предка. Я бросил письмо на кровать и напился чаю: моим первым побуждением было просто выкинуть письмо в мусорный ящик и забыть о нем. Я подумал, когда же, наконец, эта зануда оставит меня в покое. У меня куча других, более важных занятий, чем писать заурядные биографии. Конечно, возрождение интереса к Эсмонду Донелли принесет ей большую пользу; она сможет сбыть свои семейные архивы какому-нибудь американскому университету за приличную сумму.

Но проблема сестер Донелли раздражала меня. Я намеревался просто порвать с ними всякие контакты. В конце концов, их материалами я пользоваться не собираюсь, и я им ничего не должен. Теперь мне снова придется прибегнуть к обману, или проявить неучтивость и просто не ответить на письмо. Внезапно я решил покончить с этим делом раз и навсегда, а для этого самый простой путь – выложить им полную правду. Я накинул халат и поспешил в кабинет. Получилось длинное письмо – уделил много места деталям, так как собрался полностью сбросить с себя этот тяжелый груз и освободить свою совесть. Я начал с того, что «Лишение девственниц невинности» приписывается Донелли, что я даже видел эту книгу в доме у профессора в Гэлвее. Я рассказал все о нью-йоркском издателе Флейшере и объяснил, что тот не намерен отступать – буду я ему помогать или нет. Я прямо назвал рукопись Флейшера фальшивкой, и, по-моему, единственный способ защиты Эсмонда в этих обстоятельствах – опубликовать как можно больше его оригинальных работ. Я также искренне сознался, что не нашел ничего ценного для себя в тех бумагах, которые мне показывали, по крайней мере, его письма домой совершенно неинтересны.

По дороге к почтовому ящику я сказал себе, что, вероятно, поступаю глупо. Мне нужно было предварительно обговорить все это с Дианой, и она, конечно же, переубедила бы меня не писать такого письма: мисс Донелли перекроет мне все пути получения информации об Эсмонде. Но я решил рискнуть. Я опустил письмо в ящик с чувством человека, направившего себе в лоб пистолет.

На следующее утро я еще спал, когда раздался телефонный звонок. Диана подняла трубку и передала ее мне в постель, сказав:

– Мисс Эйлин Донелли требует тебя.

Я застонал. У меня было искушение попросить Диану сказать, что меня нет дома, но совесть помешала мне так поступить. Если Эйлин собирается поссориться со мной, то, по крайней мере, я буду чист перед самим собой.

Ее голос пролаял в трубке:

– Алло, мистер Сорм?

– Слушаю.

– Я только что получила ваше письмо. Я очень рада, что вы так искренни со мной. Очень мило с вашей стороны. Я звоню, чтобы сказать вам, что полностью разделяю вашу точку зрения.

– Правда? – У меня перехватило дыхание, и я насторожился: к чему это она ведет?

– Послушайте, из того, что вы написали, мне стало ясно: мы ничего не сможем сделать с этим бессовестным издателем.

– Боюсь, вы правы.

– Пусть так. Тогда лучшее, что мы сможем предпринять – не выпускать дела из своих рук. Мы должны держать с ним ухо востро. Тина и я согласны оказывать вам всевозможную помощь и поддержку.

Я сказал, что, конечно же, рад этому. Я не знал, что и подумать. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Но она не давала мне этой возможности.

– Мы хотели бы все это обсудить с вами. Когда вы сможете зайти к нам?

– В любое удобное для вас время.

– Тогда ждем вас сегодня.

Я согласился и почувствовал облегчение, когда телефон умолк.

Постепенно я начал понимать, что произошло. Сестры Донелли ничего не потеряют из-за публикации «сексуальных дневников» Эсмонда, особенно, если им удастся удачно продать дом. Я заверил их, что дневники не порнографические, они только вызовут подъем популярности Эсмонда, и что в наши дни сексуальной революции никто даже глазом не моргнет. Я процитировал дневники Босвелла и т. п. Мисс Эйлин решила, что они должны примкнуть к победителям. И полный доступ к ее архиву был бы действительно полезен для написания биографической части предисловия. Но если она собирается заставить Флейшера расстаться с еще пятнадцатью тысячами долларов за использование ее материалов, то тут, боюсь, ее ждет разочарование.

У меня было отвратительное настроение, когда я в полдень ехал в Лимерик. По дороге я заглянул к Кевину Рочу и взял у него на время книгу «О лишении девственниц невинности», с собой у меня был еще фрагмент из «Сексуального дневника», включая рукопись Флейшера, отпечатанную на машинке. Стоял прекрасный день, воздух дышал свежестью, и все вокруг выглядело таким праздничным, ярко-зеленым, что просто невозможно было не любоваться этой красотой. Как только я расслабился и решил забыть о сестрах Донелли, я испытал внезапно огромное радостное чувство богатства мира и безграничных возможностей, открывающихся передо мной. Я как-то сразу забыл о досадных мелочах повседневности. Это приятное чувство еще больше кристаллизовалось, когда я сидел и потягивал пиво прямо на улице, перед таверной, в нескольких милях к югу от Горта, слушая журчание текущей под мостом воды, бегущей дальше к озеру Лаф Сутре. Внезапно мне стало абсолютно все равно – приеду я в Лимерик или останусь сидеть здесь. Весело журча, подо мной бежал ручей, а над ним склонилось дерево, шелестя листвой. И мне пришло в голову, что именно в этом и состоит самое странное и самое важное свойство человеческого существования – способность нашего сознания отключиться от людей и событий, перестать идентифицировать все окружающее с человеческими эмоциями и приобщиться к вневременному миру природы. Я постоял у парапета моста и понаблюдал, как отражается в воде солнечный свет, и мне показалось, что я сам плыву по течению ручья, бегущего к озеру. Когда я вернулся к машине и поехал дальше, у меня возникло странное ощущение, будто моя душа освободилась от тела и летит, как птица, рядом, ныряя в воздухе вверх и вниз. Когда мои мысли обратились к сестрам Донелли, меня перестали преследовать плохие предзнаменования.

Опасения моментально вернулись, когда я увидел мисс Эйлин, спускающуюся по ступенькам навстречу мне. Но она их быстро развеяла своим крепким мужским рукопожатием, сказав:

– Мне приятно снова видеть вас здесь.

Мы пошли в библиотеку. Там не было мисс Тины. Я удобно уселся на старинной софе девятнадцатого века и предоставил мисс Эйлин занимать меня разговорами. Мне было приятно восхищаться ее прямым и открытым умом.

– Итак, мы пришли к выводу, что нет смысла становиться на пути этой книги. Как вы написали, ей все равно суждено увидеть свет – раньше или позже. Поэтому наилучшее для нас сейчас – стараться контролировать ее выход самим. Кстати, в каком университете вы работаете?

Я ответил, что не работаю нигде, но она пропустила это мимо ушей, как нечто несущественное:

– Не подумайте, что это имеет какое-нибудь значение. Вы безусловно умный и компетентный человек. Если вы выступите первым с книгой об Эсмонде, другие, конечно же, последуют вашему примеру.

Она уже нисколько не сомневалась, что я напишу полную биографию Эсмонда Донелли, и мне не хотелось сейчас ее разочаровывать, поэтому я только кивал головой и хранил молчание. Мисс Тина вошла с чаем и пирожными. Она поздоровалась со мной, как со старым другом. И когда мы поставили перед собой чашки с чаем и тарелки с сэндвичами, она сказала:

– Должна признаться, что для меня приятный сюрприз узнать, что Эсмонд такой знаменитый. Я никогда не слышала об этой книге – «О лишении девственниц невинности».

Она произнесла это без тени смущения. Я воспользовался возможностью и вытащил книгу из дорожной сумки, а заодно – и рукопись полковника Донелли. Пока они все это рассматривали, я сказал:

– Вы не возражаете, если я взгляну еще разок на книги Донелли?

Я снял с полки «Наблюдения» и четырехтомные «Путевые дневники», а затем вернулся на свое место у окна. Время от времени я слышал, как мисс Эйлин бормочет:

– Вот это – да! Ты только послушай!

Затем она передала книгу мисс Тине, которая бросила взгляд на меня, а затем ушла целиком в книгу, причмокивая от наслаждения языком.

Я раскрыл томик «Наблюдений», взял рисунок феникса и поднес его к свету. Да, на бумаге ясно просматривался водяной знак, частично закрытый рисунком. Я едва сдержался, чтобы громко не рассмеяться. Это был силуэт феникса!

Я сравнил затушеванный рисунок (или это была гравюра?) с вытисненным фениксом на обложке. Они были идентичны по силуэту, но между ними имелось с полдюжины различий. Совершенно определенно, эти птицы не были одинаковыми.

Когда мисс Эйлин взглянула на меня, я показал ей рисунок феникса. Она посмотрела на него и сказала: «Ух, как здорово!» – и вернула его мне. На нее рисунок явно не произвел впечатления.

Мисс Тина сказала:

– Ты еще не показала мистеру Сорму письма, дорогая?

– Ах, я о них совершенно забыла!

Она пошла в небольшую комнату и вернулась со связкой бумаг, перевязанных ленточкой.

– Тина сказала, что вы хотели знать, есть ли на чердаке деревянный феникс. Мы все там излазили. Но не нашли никакого феникса. Зато обнаружили кучу старых бумаг. Я не думаю, что все они относятся к Эсмонду, но вот эти письма адресованы ему.

Я быстро развязал ленточку. Как только я начал сортировать бумаги, что-то вывалилось из конверта на пол. Я поднял. Это была овальная миниатюра без рамки, нарисована она была на куске какой-то изогнутой раковины или перламутра. Это был портрет очень красивой девушки с кудрявыми волосами по самые плечи. Надпись на рисунке отсутствовала.

Письма были написаны не почерком Донелли, одни из них принадлежали кому-то по имени Томас Уолгрейв, другие – Уильяму Эстону, третьи – Хорасу Гленни. Они не были разложены по порядку. Некоторые из них были в конвертах, другие нет. Уолгрейв, вероятно, – священник из Дублина. Эстон жил в Корке, а Гленни, как я вскоре понял, – приятель Донелли по Геттингенскому университету и, вероятно, – сын лорда Гленни из Голспи, в Сазерленде.

В середине этой беспорядочной груды писем находился пергаментный конверт без всякой надписи. Внутри него я нашел кусочек бумаги, отрезанный по размеру миниатюры с изображением красивой девушки. На нем почерком Эсмонда Донелли выведено: «Леди Шарлотта Инджестр, вторая дочь графа Флэкстеда». В этом же конверте оказалась страничка из письма, написанного рукой Донелли. Когда я прочел ее, то понял, что нашел еще кое-что для своей книги:


В своем «Философском словаре» Вольтер утверждает, что секта и заблуждение – синонимы, так как нет места сектантским мнениям в делах, которые истинны. Например, в геометрии и в науке. Все религии, подчеркивает он, должны ограничиваться только проблемами, с которыми все согласны. Но, продолжает он, считается, что все согласны поклоняться Богу и быть честными. Это неправда, так как буддисты не принимают Бога, а иезуиты очень далеки от честности. Имеются ли вообще общие основания для религиозного согласия?

Я бы сказал так, мой дорогой друг, что нет разумного человека, который не считал бы этот мир таинством. Стоит только на момент задуматься, и мы поймем, что все наши несомненные факты являются несомненными только по привычке, мы соблюдаем их, как правила пикета или виста, но они ни в коей мере не являются самоочевидными.

Религии утверждают, что все, лежащее все правил игры, в которую мы играем, непознаваемо, или известно только Богу и ангелам. Но наука учит нас, что все может быть познанным, если метод исследования будет достаточно тонким и логичным.

Я бы сказал, что все непреложные факты невидимы, но их можно почувствовать, как, например, я чувствую тепло солнца на своей ладони, когда я сейчас пишу это письмо. Я бы сказал, что наша привычка добиваться истины методом наблюдения или нахождения причинно-следственной связи заслоняет от нас истинную природу, подобно человеку, который пытается найти различие между ярко-желтой сумкой и холодным чаем только по внешнему их виду. Таинство мира становится ясным и понятным для нас в моменты, когда наши души глубоко затронуты или возбуждены, если только возбуждение это гармоничное. В эти моменты проявления таинства мы как бы ощущаем вибрацию подземного течения, такого, как то, которое я слышал возле Веве и мог ощутить его временами так близко, что слышал гул этого течения.

Когда я страдаю от скуки, внутренней опустошенности и апатии, то я будто оглушен, меня мучит головная боль. И вот когда я смотрю на лицо Шарлотты Инджестр, глухота исчезает, и я слышу подземное течение у себя под ногами.

И конечно, если религия в этом смысле – это таинство творения, или приближение к этому таинству, то нет других таких объектов, наиболее приближенных к святости, чем женщины и горы…


Фрагмент письма обрывался на середине страницы. Но слова «мой дорогой друг», по-видимому, предполагают, что Донелли писал предварительный черновик, но вдруг решил написать письмо сразу же набело. Кому оно адресовано?

Конверт, где находился листок с фрагментом черновика, был среди писем Хораса Гленни, а собственные письма Гленни переполнены цитатами из Вольтера, Фонтенеля и д'Аламбера, поэтому вполне логично предположить, что именно Гленни, друг Донелли по Геттингенскому университету, и был адресатом его признаний и религиозных размышлений.

Мисс Эйлин отложила в сторону отпечатанную на машинке рукопись и посмотрела в окно, ее явно клонило ко сну. Я спросил у нее:

– Вы когда-нибудь слышали о Шарлотте Инджестр?

Сестры вздрогнули от удивления. Первой пришла в себя Тина. Переглянувшись с сестрой, она сказала:

– Да, конечно. Она была дочерью графа Флэкстеда…

Она смущенно замялась. Закончила за нее мисс Эйлин, с трудом, почти погребальным тоном она выдавила из себя:

– И сестрой леди Мэри Инджестр, позже ставшей Мэри Гленни.

Мне не нужно было напоминать о последней: ее имя было у меня в памяти с прошлой недели, когда мисс Эйлин назвала его по телефону.

Я сказал:

– Вы знали, что Эсмонд был в любовной связи с леди Шарлоттой?

Мисс Тина ответила:

– Говорят, он был любовником всех трех сестер.

– Трех?

– Леди Мэри, леди Шарлотты и леди Морин. Она беспокойно посмотрела на сестру. Эйлин пожала плечами и сказала:

– Я полагаю, что он все равно узнал бы об этом. Как бы оправдывая Эсмонда, мисс Тина заметила:

– Они на самом деле были очень красивые.

– А портреты их существуют?

– О, да. Портрет трех сестер художника Ромни широко известен.

– Где же он?

Они взглянули на меня слегка удивленно.

– Конечно, здесь.

– Можно мне его посмотреть?

Обе молча поднялись и, пригласив меня следовать за ними, вышли из комнаты. В холле мисс Эйлин на минутку отлучилась куда-то, потом вернулась с огромным ключом в руке. Мы миновали две большие двери из красного дерева. Мисс Тина заметила:

– Представители страхового агентства настаивают на том, чтобы мы хранили галерею под замком: некоторые картины стоят очень дорого.

Мисс Эйлин открыла ключом дверь, и из распахнутого проема на нас дохнуло холодом и сыростью. Она включила свет, и мы вошли в «галерею». Было довольно прохладно. Все окна занавешены тяжелыми портьерами, а столы и стулья покрыты чехлами. У меня создалось впечатление, что тут никто не бывал, по крайней мере, год. Мисс Эйлин подвела меня к небольшой картине, которая явно нуждалась в чистке. Но даже пыль не могла скрыть удивительную красоту трех лиц, изображенных на картине. Девушки позировали на фоне деревьев и фонтана. Шарлотту, чей миниатюрный портрет я только что видел, я узнал сразу же: у нее были розовато-белые щеки, и лицо дышало невинностью. Единственное, что объединяло сестер, – их несомненная и такая разная красота. Девушка, отличавшаяся по виду живым и острым умом, играла с пуделем. У нее было чудесное, нежное лицо с лебединой шеей и короткая, почти мальчишеская прическа. Мисс Тина сказала, что это Мэри, которая позже станет леди Мэри Гленни. У самой младшей из сестер – Морин, выглядевшей совсем еще девочкой, выражение лица было искреннее, открытое и ласковое. Видно, что по характеру она очень импульсивная и непосредственная, готовая лить потоки слез над каждой грустной историей; ручкой она ласкала собачку – жест, свидетельствующий о нежной и кроткой натуре девочки, обещавшей стать настоящей красавицей.

Мисс Тина гордо заявила:

– Эсмонд заплатил Ромни за эту картину только тридцать гиней. Сейчас нам предлагают за нее пять тысяч фунтов.

Я мог понять, почему Эсмонд любил всех трех сестер. После нескольких минут, что я разглядывал эти прекрасные лица, я готов был последовать примеру Эсмонда. Каждая из сестер обладала каким-то таинственным, магическим свойством: их внутренняя красота проступала тогда, когда долго и внимательно всматриваешься в их лица. Я смог бы, казалось, написать увлекательный роман о каждой из этих трех красавиц.

– У вас есть портрет Эсмонда?

– О, целых два. Один написал Ребурном, а другой – художником Зоффани.

Портрет Зоффани мало чего сказал мне об Эсмонде Донелли, лицо на нем было какое-то невыразительное и малоподвижное, лишенное жизненной энергии. На картине Донелли был изображен в парадном офицерском мундире: он стоял в картинной позе, небрежно опершись спиной о дерево – молодой человек довольно высокого роста с худощавым лицом, впалыми щеками и с удлиненным прямым носом.

Портрет, выполненный Ребурном, более удачен: скромный, без претензий и почти без фона, он скорее выглядел как эскиз, а не как законченная, тщательно выписанная в деталях картина. Тем не менее Ребурну удалось уловить живость лица Донелли, слегка наклоненного вперед, будто он прислушивается к веселому анекдоту. Броская красота лица, прямой нос и высокие скулы напомнили мне Шерлока Холмса, но у Донелли был слишком чувственный рот, говоривший о страстной натуре с необузданными страстями. Отвернувшись от этого портрета к картине Зоффани, я увидел и другие ее качества: тяжеловесный подбородок, натянутая поза, напоминающая породистого коня, застывшего на параде.

Когда мы вышли из галереи – все трое порядком продрогшие, – я сказал:

– Думаю, что Эсмонд обладает всеми необходимыми качествами, чтобы привлечь внимание толпы поклонников и комментаторов.

– Вы действительно так думаете? – Они обе оживились.

– История его любви к трем прекрасным девушкам делает из него довольно романтическую фигуру – очень байроническую. Какая жалость, что исчезли его остальные дневники. У него более глубокий и интересный характер, чем у Босвелла.

Мисс Тина заметила:

– Однажды я смотрела фильм о Шопене – такой трогательный и грустный, очень хорошо снятый. Я проплакала всю картину.

– Думаю, что вполне можно сделать фильм и об Эсмонде.

– Мы заработаем много денег?

– Думаю, что да.

– Мы, конечно же, поделимся с вами, – сказала мисс Тина.

– Вам известны какие-нибудь детали любви Эсмонда и этих трех сестер?

– Нет. Это просто семейная история.

– А что вам известно о смерти лорда Гленни? Мисс Эйлин сказала:

– Его застрелили. Я не знаю подробностей, но мой отец однажды прочитал о них в Дублинской национальной библиотеке, поэтому вам нетрудно будет там с ними познакомиться. Ходили разные слухи, говорили даже, что тут замешан Эсмонд, но отец сказал, что его вина не доказана. Я надеюсь, что вы выясните это.

– Конечно же, постараюсь сделать все возможное.

Перед уходом они показали мне чердак. Там было очень темно, пыльно и полно всякого ненужного хлама, который собирался там столетиями: сломанные рамы от картин, какие-то балки для неизвестных целей, груды бумаг. Там было все – от хозяйственных счетов до обрывков личных дневников. Я просмотрел некоторые из этих бумаг и понял, что чувствовал профессор Эббот на чердаке дома Форбеса, в окружении рукописей. Воспоминание об Эбботе натолкнули меня на мысль:

– Вы знаете, кого Эсмонд назвал своим литературным душеприказчиком?

Они недоуменно переглянулись.

– Нет. Но мы попытаемся это выяснить. Перед уходом я сказал, что, возможно, вернусь сюда снова и осмотрю бумаги. На это, к моему изумлению, мисс Тина предложила:

– Не лучше ли будет, если мы отдадим их ему сейчас, дорогая?

Они помогли упаковать их на заднем сиденье автомобиля, и я уехал, чувствуя себя смущенным от их доверия. Затем, когда я обдумал все детальнее, я понял причину подобного отношения сестер ко мне. Всеми покинутые, с разбитыми судьбами, они жили в мире разрушенного былого величия, без всяких перспектив, кроме неизбежной, одинокой старости. Они, вероятно, часто задумываются над тем, кто из них первой уйдет из жизни. Когда они умрут, дом, вероятно, перейдет к какому-нибудь дальнему родственнику из Канады или Новой Зеландии. А теперь вдруг большой мир постучался в их двери – издатели, кинематографисты, ученые начнут наносить визиты. Им хотелось верить во все это, поэтому они полагались на меня во всем, относились ко мне с определенной любовью и уважением. То, что я раньше считал величайшим, непреодолимым препятствием – репутация Эсмонда как порнографического писателя – обернулось совсем по-другому, так как я объявил эту порнографию духовной и намерен придерживаться этого мнения и в книге. Фрагмент дневника Эсмонда, который я получил от полковника Донелли, конечно, был довольно откровенным в сексуальном плане, но не более, чем у Босвелла, а сверх того, он был еще и хорошо написан.

Эти соображения прибавили мне настроения. Я подумал, что есть хорошие шансы возродить имя Донелли, когда выйдут его «Мемуары» в издательстве Флейшера. И вообще, передо мной открылись прекрасные перспективы.


Когда я приступил к обработке новой пачки писем, то уже знал, что книга есть – пусть даже не будут обнаружены новые рукописи Донелли. Кроме них, у меня под рукой оказался еще более увлекательный материал.

Удивительно, какие были разные по характерам три корреспондента Эсмонда Донелли – Томас Уолгрейв, Уильям Эстон и Хорас Гленни, каждый из них по-своему высвечивает разные грани его сложной индивидуальности. Уолгрейв – дублинец, основные интересы которого лежат в области астрономии и математики, и его письма к Донелли, главным образом, связаны с этими предметами. Эстон изучал теологию в протестантской семинарии в 1772 году (этим годом датируется его первое письмо), а позже стал священнослужителем в Баллинколлиге, возле Корка, где был расположен его семейный дом. Он был очень озабочен опасными, по его мнению, стремлениями Донелли к безверию и к «энтузиазму» (т. е. фанатизму и мистицизму). Когда Донелли цитирует Вольтера, Вейля или Монтескье, Эстон отвечает аргументами из проповедей Джортина, Оглена, Тиллотсона, Смальриджа и Шерлока. Все это я обнаружил в невероятных количествах в его скучных посланиях – длинные и нудные рассуждения о транссубстанциях, предопределении, истинности Священного писания и т. п. Но Эсмонд не находил письма своего друга скучными и утомительными, так как ответы Эстона были пространными и обстоятельными, указывающими на то, что точно такими же были и послания Эсмонда Донелли.

Письма Гленни особенно хорошо согласовались с тем, что я уже знал об Эсмонде Донелли. Когда я рассортировал эти письма по датам (с определенным количеством догадок – некоторые из них были без дат), то они все выстроились по порядку с мая 1767 года по декабрь 1771 года. Большую часть этого времени Гленни и Эсмонд жили вместе в Геттингене, поэтому их переписка была не такой обильной, как с Эстоном. Понятно, что они обменивались письмами, когда были врозь, а это происходило не часто, так как они были близкими друзьями.

История их взаимоотношений, которую я смог выяснить из писем Гленни, складывалась следующим образом. После того, как Эсмонд встретился с Руссо и Босвеллом в Ньюшателе, он отправился в Милан, где провел Рождество 1764 года. В январе он прожил неделю в Венеции, а следующую неделю – в Гразе по пути в Геттинген. Здесь он познакомился с Георгом Кристофом Лихтенбергом, который позже станет выдающимся философом (но тогда больше интересовался математикой и астрономией), и ближе сошелся с Хорасом Гордоном Гленни. Последний был красивым, смуглым юношей с почти иудейской внешностью, говоривший с шотландским акцентом, немного старше, чем Донелли, но гораздо менее утонченный и образованный, второй сын шотландского помещика из отдаленного района страны. Лихтенберга, Гленни и Донелли объединяло одно – живой интерес к противоположному полу. В Геттингене было полно молодых деревенских девушек – «здоровых, сильных, крупных созданий с долин Гарца и Соллинга, – как писал Лихтенберг, – которые никогда не держали в руках суммы больше талера, и для которых шляпа с пером знатного человека – предмет поклонения, и просьбы такой „шляпы“ звучали для них, как королевские указы». Геттинген слыл городом высокой академической репутации, в отличие от Халле, Йены и Гессена, которые были заполнены деревенщиной, чьи главные интересы составляли дуэли. Но, как и в большинстве других городов Германии, в Геттингене была строгая дисциплина и порядок, крестьяне беспрекословно привыкли подчиняться воле своих хозяев (Геттинген считался также частью Англии, так как Георг III был герцогом Ганновера, так же как и королем Великобритании, поэтому родители выбрали Эсмонду именно этот город для продолжения его образования). Эсмонд и Хорас Гленни бурно радовались открытию, что эти нежные создания не нужно было насиловать, как девушек в имениях у них дома. Гленни упоминает в одном из своих писем, как Лихтенберг насмехался над ним, будто Гленни поставил целью лишить девственности всех невинных девиц в Ганновере, готовясь к воздержанию на всю оставшуюся жизнь, когда он вернется в свою пуританскую страну.

По сравнению с Эсмондом Гленни казался дураком, ну, если не дураком, то, по крайней мере, человеком без интеллектуальной широты своего друга. Эсмонд превосходил его во всем, и Гленни однажды привел в ярость профессора Кастнера, сказав ему, что Эсмонд – величайший разум Европы, вслед за Мозесом Мендельсоном (после этого Кастнер именовал иронически Эсмонда «Великим магистром»). Что больше всего восхищало Гленни в Эсмонде – это редкое сочетание в нем высокого ума и физической силы. Лихтенберг был блестящим ученым, но он был сгорбленным калекой. Эсмонд прекрасно владел шпагой, был отличным наездником, хорошим пловцом и любимцем женщин, а также немного поэтом, философом и мистиком. Гленни нуждался в покровительстве и готов был склониться перед авторитетом. Через несколько месяцев Донелли называл его «апостолом отваги, галантности, любовных интрижек, похоти, чувственности, обольщения, сквернословия, грубости, непристойности, тупости и лишения девственности». Вскоре им наскучили услужливые шлюхи, и они начали ухаживать за дочерьми профессоров и других уважаемых людей города. Оба друга радовались своим успехам у девиц, а Эсмонд находился даже в опасной близости к женитьбе на дочери пастора из Нортен-Гарбенберга фрейлине Ульрике Дуэссен. Все это, однако, не означало, что Эсмонд и Гленни были всегда неразлучны. Гленни, конечно же, был бы счастлив, если бы они никогда не разлучались, но Эсмонд, кроме обольщения местных девиц, интересовался еще и Кантом, и математикой, и астрономией. В своих письмах Гленни выражает обиду, что Эсмонд часто забывает об обязанностях дружбы. Но он восхищался Эсмондом от всего сердца, поэтому покорно принимал ту часть внимания, которую тот соизволил выделить ему.

Письмо, написанное Гленни Эсмонду 29 декабря 1766 года, довольно типичное. Он исписал полторы страницы, высказывая обиду на то, что Донелли отклонил его приглашение провести Рождество в Голспи – фамильном поместье Гленни, изливая жалобы на трудности путешествия на север в конце ноября. Подробно описывает пищу, съеденную на Рождество, начиная с завтрака в семь тридцать утра, который состоял из овсяных лепешек, тушеной семги, ростбифа, ветчины, почек и портера. Но основная часть письма, безусловно, посвящена описанию его амурных похождений во время каникул.


Спервая решил, что должен добиться расположения девушки по имени Мэгги Мак-Вин, дочери одного из наших арендаторов-фермеров, которая еще до моего отъезда на учебу проявила свои нежные чувства ко мне. Правда, тогда она клялась, что предпочтет умереть, чем потерять честь.


Лишение девственности Мэгги оказалось делом более легким, чем он ожидал, оно свершилось в амбаре, куда ее затащил Гленни после танцев, где молодой помещик стал центром внимания местных красоток (в отдаленных районах еще сохранились простые патриархальные отношения между лордами и их арендаторами). Гленни испытывал соблазн просто продолжить интрижку с Мэгги:


Я без особых раздумий занимался бы и дальше любовными забавами с ней, но я вспомнил о твоем превосходном принципе: «основная цель в жизни – новизна и свежесть впечатлений». Должен признать, что я начал испытывать к Мэгги довольно вялые, равнодушные, рутинные чувства, и вид ее холстяного чепчика и передника больше не производили на меня должного эффекта. Тогда я попытался, правда, без успеха, засесть за изучение…

28 декабря моя сестра Мэри (которую ты встречал в Перте) вернулась из Кинкардина, где она проводила Рождество, вместе с Фионой Гутри, дочерью старой подруги моей матери. Моя сестра, ты знаешь, тоненькая, хрупкая, небольшого роста для ее возраста (четырнадцати лет), и я могу утверждать без ложной скромности, что она любит меня горячо, чего, быть может, я не заслуживаю. Для меня было неожиданностью, как разительно переменилась Фиона за те восемнадцать месяцев, минувших с тех пор, как я видел ее в последний раз. Она сейчас вступила в ту очаровательную пору, когда у нее остаются манеры и мысли ребенка, а телом она превратилась во-взрослую женщину. У нее очаровательное розовое личико, а верхняя губа слишком коротка по сравнению с нижней, что придает ее рту выражение шаловливой капризности. Ребенком она была настоящим сорванцом (если это слово лишить всех оттенков скромности), и я часто возился с ней, выкручивая ей руки. А теперь, когда она повзрослела и стала настоящей красавицей, я решил последовать совету мистера Стерна и завязать с ней сентиментальные отношения, даже если они будут односторонними… (Я поставил многоточие там, где Гленни делает отступления, не относящиеся к делу). Это оказалось более легким, чем я ожидал – все, что от меня потребовалось, – относиться к ней так же нежно, как к Мэри, с большим вниманием и братской любовью. Даю слово, мои мысли и побуждения вплоть до этой стадии были такие безгрешные, что их бы одобрил наш строгий пастор Гейсс.

В их комнате был камин, и я проводил там часы, попивая чай и рассказывая об обычаях Ганновера, представляя себя перед ними благородным и смелым Мавром Шекспира, Нежные, невинные чувства этих двух детей показались мне более сладкими, чем изучение Флаккуса. Я убедил себя в том, что именно это имел в виду Руссо, когда говорил о блаженстве «второго состояния природы».

Увы! Мои возвышенные чувства потерпели первое поражение уже на второй день нового года, за полчаса до обеда. Когда я вошел к ним в комнату, девочки резвились, и я охотно присоединился к их шалостям. Я не мог не обратить внимание на колыхание грудей у Фионы, когда она прыгнула на постель, чтобы убежать от Мэри, я не мог отвести глаз от ее оголившихся лодыжек, когда она вспрыгнула на постель снова. Когда я отпустил ей комплимент по поводу приятных изменений ее форм, она нисколько не смутилась, а с благодарностью улыбнулась мне. Мэри заявила, что все это произошло, потому что она ест много мяса. Потом они попросили меня почитать им Грандисона, что я и сделал, присев на коврик у камина. Они устроились рядом со мной и принялись шить голубые муслиновые платья, которые собирались надеть на бал в Статпеффере в феврале. Немного погодя Мэри так углубилась в слушание Грандисона, что бросила шить и склонила головку мне на колени, вытянув ноги перед собой и поставив их на табурет. Через несколько минут Фиона поступила так же, но поскольку Мэри узурпировала мягкую часть моего бедра, Фиона вынуждена была положить голову чуть повыше, приложив щеку к тому месту, которое вскоре перестало быть мягким. Она свернулась, поджав под себя ноги, и юбка сзади у нее задралась выше бедра, обнажив красивейшую ножку, какую только мне удалось увидеть на это Рождество. Вскоре я заметил, что пуговицы на ее спине расстегнулись, и я свободной рукой проник к ней под платье и начал легко поглаживать ее голое тело, что явно ей понравилось… Уверяю тебя, мой дорогой Нед, что биение моего сердца отнюдь не улучшало качество моего чтения. Когда прозвенел колокол на обед, я с радостью заметил, как неохдтно она присела… она притворилась, что все это из-за того, что она задремала, но по едва уловимому движению ее ресниц я понял истинную причину ее недовольства.

На следующий день я не продвинулся дальше в соблазнении Фионы, так как священник вернул взятые у нас взаймы сани, и мой брат Морей повез девочек кататься и показать им замок Данробин с его башнями. Но когда я перед ужином встретил Фиону, она сказала: «Мы пропустили наше чтение сегодня. Значит завтра ты должен будешь читать вдвойне больше». Я притянул ее к себе и погладил спину. Она спросила, что это я делаю с ней, и я ответил: «Хочу убедиться, все ли пуговицы застегнуты».

На следующий день в среду было холодно и солнечно, и лорд Гленни ушел на целый день навестить одинокую леди. Когда Джеми сообщил мне эту новость, я сказал, что, пожалуй, посплю сегодня по такому случаю до десяти часов. Вскоре, когда я стоял в ночной рубашке и умывался, ко мне пришла Мэри. А за подругой явилась Фиона. Им очень понравился материал моей рубашки, которую я купил в Страсбурге на ярмарке. Затем Фиона рассказала историю о слуге ее тетки, который в рубашке с короткими рукавами накрывал стол для гостей. На просьбу тетки надеть сюртук слуга ответил: «Вы знаете, миледи, сегодня у меня столько беготни, и мне будет очень неудобно в сюртуке». Мы весело посмеялись над незадачливым слугой. Я с удовлетворением отметил, что Фиона совсем не смущена, что видит меня полуголым. Так же, как и Мэри. Ну, с Мэри все понятно: она моя сестра. Прежде чем с ними расстаться, чтобы спокойно переодеться, я обнял каждую из них, при этом отметив, что горячая Фиона согреет мужчину даже и без ночной рубашки.

Я не буду подробно описывать все утро, иначе письмо получится длинным, как проповедь Уорбертона, отмечу только, что мы очень много шутили и смеялись, а я старался использовать каждую возможность прижаться потесней к ним, дружески обнять, чтобы Фиона привыкла к моей фамильярности. Необходимо было, конечно, уделять внимание и Мэри, чтобы не возбудить между ними чувство ревности и заставить Фиону принимать мои объятия как должное. Я не встречал с их стороны никаких препятствий, обе они были оживлены и веселы… Ты запиши себе этот урок, Нед, и вставь его в свою «Историю». Эта ситуация подтвердила правоту Лихтенберга, который утверждал, что чувства зарождаются при соединении, как химикаты. Мэри была моей сестрой, и фамильярность моя с ней была совершенно оправданна. Фиона тоже принимала мои ухаживания, как проявление братских чувств. Так как я теперь обязан был относится к Фионе, как к Мэри, а к ней я относился по-братски фамильярно, то и Фиона все воспринимала совершенно естественно.

Плоды своей утренней политики я пожинал в полдень, когда отправился к ним в комнату продолжить чтение Грандисона. Я знал, что они собирались примерить свои голубые муслиновые платья перед тем, как нашить на них ленты, поэтому я пришел пораньше. Фиона все еще трудилась над своим платьем, но Мэри уже стояла в сорочке, примеряя корсет из китовой кости. Они попросили, чтобы я дал им совет по поводу их нарядов с мужской точки зрения, что я с удовольствием и сделал, помогая Мэри затянуть потуже корсет. Я сказал им, что в Париже светские женщины часто носят платья с совершенно открытыми грудями. Мэри заметила, что лично ей такая мода не по душе, и я скользнул рукой под сорочку и нащупал маленькие, твердые, еще едва оформившиеся груди, сказав, что у нее есть веские причины отвергать подобную моду. Оскорбленная до глубины души, она опустила сорочку с обоих плеч, выставив наружу обе груди, и поинтересовалась, смогут ли они вырасти побольше. Она не была такой уж невинной, как притворялась. Она просто хотела, чтобы я взглянул на ее груди и убедился, что она уже не ребенок, и она знала, что я очень любознателен. Я сделал вид, что беспристрастно изучаю ее груди, затем вынес свой вердикт, заявив, что относительная величина ее сосков и грудей допускает мысль, что они обязательно еще разовьются до нормальных размеров. Затем я взял один из сосков между пальцами и начал его сжимать и пощипывать. После нескольких мгновений он затвердел, впрочем, затвердел и тот, что находился внизу, у меня в брюках, и у меня возникло искушение наклониться вперед и взять один из сосков в губы, но я побоялся, что этот необдуманный жест разрушит мой профессорский вид знатока женских грудей… После этого я помог ей надеть новое платье и начал рассуждать, как крупный эксперт, относительно разных деталей женского туалета.

К этому времени Фиона отложила иголку, и я спросил, могу ли я помочь ей расстегнуть пуговицы, которые на этот раз находились между ее грудей. Она смутилась, но моя верная Мэри вновь вовремя вмешалась и сказала, что вряд ли у Фионы будет еще когда-нибудь такая возможность воспользоваться советами такого крупного знатока женских туалетов, как я. Фиона тоже прониклась духом игры и позволила мне раздеть себя и опустить платье ниже плеч. На этот раз я не позволил себе никаких вольностей с ее нежными полушариями, которые предстали перед моим изумленным взором во всем своем великолепии, так как чувствовал, что это вызовет приступ ревности у Мэри. Вместо этого я помог ей облачиться в голубое платье, при этом стараясь по вернуться боком, чтобы они не заметили красноречивого свидетельства моего увлечения новым ремеслом.

Вошла служанка и разожгла огонь в камине, а я сидел неподвижно в кресле, сделав вид, что целиком ушел в чтение. Но как только мы снова остались одни в комнате, я предложил начать чтение, пока не наступила темнота (уже было четыре часа пополудни). Мэри сказала, что сперва им нужно переодеться, но я возразил, что этого делать не стоит, по крайней мере, они узнают, мнутся ли их платья. Это их убедило, и они уселись рядом со мной на коврике. Как только я приступил к чтению, Мэри снова положила голову мне па колени, и Фиона последовала ее примеру. Обе разместились у меня на коленях таким образом, что не могли видеть друг друга, тем более, что я держал книгу на голове у Мэри, и книга непременно упала бы, если бы девушка пошевелила головой. Этот маневр позволил мне освободить обе руки. Левой рукой я скользнул в открытый ворот платья Фионы, а правая рука легла на грудь Мэри. Я убрал руку, чтобы перевернуть страницу, затем положил ее на правую грудь Мэри, просунул ладонь под платье и начал осторожно сжимать сосок. Перевернув еще страницу, я переместил руку на левую грудь и то же самое начал делать с левым соском. По ее учащенному дыханию я догадался, что ее уже совершенно не интересуют утомительные добродетели сэра Чарльза Грандисона. Когда я закончил пощипывание ее сосков, я нежно погладил ее груди и с изумлением увидел, как ее бедра непроизвольно раздвигаются.

Охваченный на мгновение острым наслаждением, я так увлекся Мэри, что забыл о ее подруге. Я начал осторожно ласкать спину Фионе. Так как платье у Фионы было с низким вырезом, то ее спина была полуобнажена, и у меня не возникло особых проблем, чтобы скользнуть рукой ей под мышку и далее – тронуть ладонью ее правую грудь. Она поежилась от наслаждения, и я понял, что она не отвергает моих смелых ласк. И действительно, она потянулась, как кошечка, и слегка пошевелила бедрами, что заставило меня испугаться, как бы мой незванный гость не вырвался наружу, чтобы взглянуть, что тут происходит. Ее груди были полней и тяжелей, чем у Мэри, но соски значительно меньше, и когда я начал нежно поглаживать ее правую грудь, она вдруг задышала тяжело и часто. Я нашел это настолько забавным, что, спустя некоторое время, передвинул руку к ее рту и зажал нижнюю губу между большим и указательным пальцами. Затем ее губы обхватили мой палец, и она начала его сосать, как новорожденное дитя сосет соску. Когда мне это надоело, я снова просунул руку на грудь, на этот раз я массировал ее более энергично.

Бревно в камине упало, сыпанув искры огня, и одновременно с моих колен свалилась на пол книга. Мне было совсем ее не жаль, так как стул, на который я опирался, сдвинулся с места под тяжестью моего тела, я потерял равновесие и упал на спину между двумя девушками. Фиона присела и сказала, что покинет нас на минутку. Меня подмывало посоветовать ей воспользоваться горшком под кроватью, но мысль, что это будет испытанием для ее скромности, удержало меня от необдуманных слов. Я находился в зените наслаждения и испытывал такое нетерпение, что готов был засунуть своего горячего Пегаса в любую щель в стене.

Когда мы остались наедине с Мэри, моя рука вернулась к ней под платье, и она накрыла ее ладошкой. Я спросил, нравится ли ей то, что я с ней делаю, и она искренне ответила, что это доставляет ей огромное наслаждение. В комнате заметно потемнело, светился только огонь в камине, и она повернулась, чтобы согреть колени. Я был в такой степени нетерпения, что почти забыл о предосторожности. Одной рукой я продолжал сжимать ей грудь, а другой потянулся вниз, схватил край платья и задрал его до талии, а затем довольно грубо провел рукой по ее бедрам и добрался до источника наслаждения: там было гладко и почти не было волос. Я сперва всунул туда все пальцы, затем, почувствовав там влагу и тепло, проник вовнутрь средним пальцем. Она прошептала: «Будь осторожней. Сейчас придет Фиона». Клянусь, она читала мои мысли, потому что я уже намеревался взобраться на нее и убедиться, примут ли ее внутренние губы еще большего гостя, чем мой средний палец. Я знал, что ее предостережение было разумным, так как туалет находился в конце коридора. Но моим расходившимся эмоциям нужен был какой-то выход, чтобы сохранить рассудок, поэтому я быстро расстегнул пуговицы на ширинке, схватил ее руку и засунул внутрь своих брюк. Она знала, что ее там ожидает – она уже видела его, когда я был ребенком – но его теперешние размеры заставили ее вздрогнуть от удивления. Она присела и посмотрела на него при свете камина, обратив особое внимание на алую головку, которую она обхватила ладонью и начала двигать ею вверх и вниз, немного запачкавшись влагой, скопившейся вокруг головки. В этот момент послышались шаги за дверью, и я готов был осыпать голову Фионы страшными проклятиями и пожелать ей провалиться немедленно в преисподнюю. Когда она вошла, мы смирно сидели, боясь пошевелиться, а мое сердце так громко колотилось в груди, что казалось, она услышала его на другом конце комнаты.

Фиона прислонилась ко мне и сказала: «Слишком темно для чтения. Расскажи нам о Геттингене» – «А что бы вам хотелось услышать?» – «Расскажи о драках между студентами и ремесленниками». Я два раза глубоко вдохнул и усилием воли усмирил бешеный ритм моего пульса, затем в который раз уже поведал давно знакомую им историю. Мэри протянула к огню ноги, и в течение нескольких минут я ни о чем не мог думать, все мои мысли были сосредоточены на том приятном месте, которого я недавно касался на ее теле. И еще меня преследовала мысль, как мне найти возможность остаться с ней наедине. Но после непродолжительного раздумья я убедился, что сделать это практически невозможно, поэтому я решил извлечь преимущества из сложившейся ситуации. Мэри лежала, как и прежде, ее головка покоилась на моем бедре. Фиона свернулась в клубок, положив щеку на мои брюки, платье у нее задралось выше колен, полностью оголив бедра. Я начал, как раньше, ласкать ей груди, затем, почувствовав, что она начинает отвечать на мои ласки, передвинул руку ниже на ее ягодицы. На мгновение она испугалась, и я оставил там руку лежать неподвижно. Она постепенно успокоилась, и я начал осторожно поглаживать ее под платьем. Мэри, приподняв голову, бросила на нас взгляд, чтобы увидеть, чем мы занимаемся, но, вероятно, решила, что это ее не касается, и спокойно устроилась на моих коленях.

Мы знали, что скоро раздастся звонок на ужин, и это внесло дополнительную остроту в наши наслаждения. Когда я сказал: «Скоро ужин», – Мэри еще тесней прильнула ко мне, а Фиона что-то нетерпеливо пробормотала. Я решил, что наступило время для решительных действий. Моя рука, лежащая на ягодицах Фионы, поползла вниз и приподняла вверх подол ее платья. Мгновение спустя моя ладонь трепетно нащупала гладкость и изысканность изгиба ее бедра. Я почувствовал невыразимое наслаждение, и ласкал ее там все время, пока не зазвонили на ужин. Но, подумав о более серьезных действиях, я слегка изменил свою позицию, чтобы у меня появилась возможность двинуться дальше. Ее согнутая поза не позволяла мне дотянуться до внутренней стороны ее бедер, но моя нынешняя позиция открывала передо мной новые возможности: наконец-то я смог дотронуться рукой до ее промежности, здесь она тоже была лучше развита, чем у Мэри, я нащупал мягкие, как пушок, волосы у нее между ног. Это новое движение встревожило ее, поэтому я убрал руку, чтобы она успокоилась. Я теперь уже был уверен, что она понимает мое состояние: вряд ли она такая наивная, что считает бугорок, на который опирается ее щека, отмычкой вора-взломщика. Одна из пуговиц на моих брюках была наполовину расстегнута, легким движением я расстегнул ее до конца. Я уверен, что она этого не заметила, но почувствовал по ее внезапной настороженности, что она боится меня, поэтому я снова вернул руку на прежнюю позицию между ее ягодицами, и кончиками пальцев сильней прижался к ней. Она шевельнулась беспокойно, но продолжала лежать в той же позе. Мой голос звучал напряженно и хрипло, и я толком не соображал, о чем это я болтаю, но понимал, что им это все безразлично. Я попробовал двинуть свой средний палец дальше. Сперва я был разочарован, но спустя мгновение мой палец проник в ее расщелину, раздвинул губы и убедился, что у нее такое же состояние, какое было у Мэри минут десять назад. Необходимость сохранять спокойствие уменьшила силу моих чувств, и я способен был ощутить различие между ними: влага у Фионы была менее обильная, но более скользкая, наощупь она походила на мокрель, которую снимаешь с крючка.

Теперь она слегка задвигалась, по крайней мере, ее бедра чуть разошлись, но очень осторожно, чтобы не заметила Мэри. Я шевельнул коленями, будто пытаясь устроиться поудобнее, и она на мгновение приподняла щеку. Когда она положила ее на прежнее место, я почувствовал ее волосы на нетерпеливом и любопытном носу моего боевого коня. Все это время я не забывал сжимать одной рукой небольшой сосок ее груди. Фиона снова изменила положение своей головы, и я почувствовал ее ухо, затем мягкую и нежную кожу ее щеки. Она передвинулась повыше, чтобы облегчить мне доступ к своим интимным местам. Мне очень хотелось припасть к ее губам, так как ее голова находилась теперь значительно выше, чем прежде.

В этот самый момент прозвучал звонок, и мы все трое вздрогнули, как будто услышали пушечный выстрел. Но я продолжал свои ласки, и мы все лежали неподвижно, прислушиваясь к шуму снаружи и желая лакею, посланному за нами, убраться поскорее и подальше. Лакей ушел ни с чем, никто из нас не пошевелился, я боялся произнести хотя бы слово. Затем кончик моего пальца обнаружил вход в заветную пещеру и проскользнул в нее, и в этот самый момент моя жидкость хлынула из меня и вырвалась наружу. Сомневаюсь, что девушки поняли, почему я напрягся, но обе они лежали тихо, пока все не кончилось, пока моя душа искрилась, как огонь в камине, а в момент высшего наслаждения все внутри меня полыхнуло светом, подобно молнии.

Первой присела Мэри. Она сладко зевнула и потянулась, всем своим видом показывая, что она задремала. Потом Фиона сделала то же самое, но бросила быстрый взгляд на мои брюки, чтобы обнаружить источник влаги, оросившей ее волосы.

Я поспешил вниз к столу, на ходу застегиваясь, и когда мой отец осведомился о девочках, я ответил, что не видел их и послал Джеми наверх за ними. Они спустились, переодевшись в старые платья, и попросили прощения за опоздание, так как якобы не слышали звонка на ужин, потому что сладко спали. Фиона села рядом со мной, и я с удовлетворением смотрел на влажное пятно у нее на голове.

А теперь, мой друг, заканчивая этот эпизод с Грандисоном, я должен еще раз отдать дань тому учению, которое вдохновляет меня на подобные деяния. Человек, проведший два часа на сладкой вершине экстаза, чувствует себя приобщенным к Богу и очищает свою душу…


Письмо Гленни заканчивается размышлениями такого рода, растянутыми на полторы страницы – я не стал приводить здесь конец письма, потому что стиль его напыщенный и не идет ни в какое сравнение с тем, что я привел выше. Затем он выражает уверенность, что закрепит свой успех и попытается закончить дело, которое он так успешно начал.


Я процитировал почти полностью письмо Гленни, так как оно проливает свет на многое. Например, ссылка на «вдохновляющее учение» указывает на то, что в подобных вопросах Гленни считает себя учеником Эсмонда. Можно ли безоговорочно поверить в то, что он написал о том дне 2 января 1767 года? Первым моим желанием было отвергнуть начисто все, по крайней мере, многое из этого описания. Мне показалось, что автор письма принимает желаемое за действительное, да и стиль описания указывает на отчетливое влияние Клеланда и Гребильона. Гленни не был особенно умным человеком, многие удачные выражения этого письма заимствованы автором у Эсмонда. Это письмо интересно главным образом тем, что оно свидетельствует, как далеко зашел Гленни в уподоблении индивидуальности Эсмонда. По многим признакам это письмо мог написать сам Эсмонд. Не думаю, что описанные здесь события сами по себе представляют особый интерес. Подобно большинству молодых аристократов того времени, Гленни был абсолютно безнравственным человеком с самых ранних лет. В другом месте он упоминает, что впервые его соблазнила жена фермера, когда он был одиннадцатилетним мальчиком, а когда ему было тринадцать лет, у него вышла неприятная история с другой его девушкой, когда у нее затянулся надолго менструальный период. Но он был безнравственным в самом прозаическом и скучном значении этого слова, щипая за зады горничных, грубый и бестактный с девушками своего круга, совершенно не умеющий разговаривать с женщинами, которых он действительно любил. Его запугал отец, потом опекавший своего сына. Хорас до ужаса боялся старшего брата (который умер в 1770 году от алкогольной горячки – после трехдневного запоя, когда до смерти наглотался смеси бренди с мадерой). Он едва знал свою мать, которая развелась с отцом десять лет назад, потому что тот избивал ее кнутом. Гленни был эмоционально заторможенным, неотесанным мужланом. Я не считаю его гомосексуалистом. Но единственно адекватным способом объяснения того, что случилось в Геттингене, является любовь Гленни к Эсмонду.

Когда он впервые встретил блестящего Эсмонда, он полностью подпал под его влияние. Хотя по возрасту Эсмонд был моложе Гленни, но по зрелости он превосходил Хораса лет на двадцать. Гленни заимствовал его мысли, манеры, литературный стиль. Будто Эсмонд был магом, а Гленни всю жизнь – учеником волшебника. Его жизнь протекала очень легко, женщины любили его и отдавались ему, как по волшебству. Он вернулся после учебы к себе в Голспи, и все девушки относились к нему, как к герою, пришедшему с войны. Хотя он находился в четырехстах милях от учителя, он продолжал жить и думать так, будто они все еще рядом в Геттингене. Вместо того, чтобы спать с каждой встречной потаскушкой, он надевает на себя маску ученого мужа, ведет строгий образ жизни, изучает Горация и Аристотеля, а затем неожиданно решает завязать с хорошенькой девушкой, подружкой сестры, возвышенные, «сентиментальные» отношения. Такие отношения ненавидели Новалис, По, Доусон и другие романтики, предпочитавшие любить почти девочек чувственной любовью. Вдохновленный идеями Эсмонда, Гленни сумел подняться над своей природной ограниченностью. А затем, убежденный, что магия все еще действует неизменно, он видел, что эти две девочки восхищаются им так же, как Мэгги Мак-Бин и другие работницы фермы, и ему позволительно играть с огнем ради своего сердечного удовлетворения. Мечта осталась неразбитой. У него в действительности не было никакого сексуального влечения к своей сестре. Но подобно опавшей листве они ринулись в водоворот грез и фантазий. Как же его мечты закончились? Сорвет ли он невинность у этих девушек, как две груши, выполняя свое право сеньора? Он колебался, и без сомнения добился бы успеха, если бы его отец не поступил разумно, уложив двух девушек в одну постель. Время прошло напрасно, и в середине января он отправился в обратный путь в Германию, избрав долгую и трудную дорогу через Лондон, чтобы путешествовать с Эсмондом, а мог бы выбрать краткий путь из Данди в Каксхевен. Интересно, что в следующий раз он пригласил Эсмонда на Рождество в Голспи в 1770 году, когда Мэри осталась с друзьями в Брайтоне. Для Мэри и Фионы Хорас был все еще «дальний любовник», и он не собирался совершать ошибку, разрешив им встретиться у родного очага, откуда был выброшен.

Каждый может ощутить в подробностях и длинных описаниях этого письма огромную гордость, которую испытывал Гленни, когда писал отчет учителю. Он был один, никто не мог ничего посоветовать ему, и он выдержал этот экзамен на «отлично»…

Что касается девушек, то он завершил так успешно начатое дело по их соблазнению: он стал любовником Фионы в 1768 году, а Мэри стала его любовницей в 1775 году, но об этом речь пойдет дальше.


Признаюсь, что я сперва воспринял письма Гленни крайне отрицательно, и мои чувства к Донелли подверглись испытанию, я не одобрял его поведения в эпизодах, описанных Гленни. Тут необходимо уточнить, что я его не одобрял вовсе не из-за моральных принципов – это может подтвердить любой читатель моего «Сексуального дневника». Подобно Донелли, я всегда был увлечен проблемами секса, потому что, как мне кажется, тут лежит ключ к секретам интенсивного сознания. Меня постоянно мучила неразрешимая загадка – невозможность ухватить руками сексуальный опыт, который всегда ускользает между пальцами, как волшебное золото. И в этой книге я буду приводить массу примеров подобного рода, содержащих важный ключ к осознанию этого таинства.

В 1955 году я провел полдня в постели с девушкой по имени Каролина, студенткой театрального колледжа, с которой меня познакомил Джертруд Квинси. Я никак не могу понять почему, но Каролина была одной из тех девушек, которые вызывают во мне наиболее интенсивный уровень вожделения – чисто физического влечения. Однажды она призналась мне, когда я занимался с ней любовью, что она иногда воображает, будто ее насилуют, и это усиливает наслаждение. Это заставило меня понять, почему почти подсознательно я делаю вид, что насилую ее, обращаясь с ней, как голодный человек обращается с нежным куском мяса, набрасываясь на него и пожирая с волчьим аппетитом. В тот день я занимался с ней любовью много раз – семь или восемь. Это происходило между нами, как игра. В одном случае я вернулся из ванны, а она сидела в одних трусиках, пытаясь застегнуть лифчик. Я бросил ее на постель, не снимая трусиков, только сдвинув их, и почти единственным движением, сразу же вошел в нее, без всяких прелюдий. А чуть позже, когда она уже полностью оделась и собиралась уходить, я занялся с ней любовью, когда она стояла, прислонясь спиной к двери. В нашем соитии всегда присутствовал элемент шока, внезапности.

После этого я почувствовал себя совершенно обессиленным и измотанным, блаженно отдохнувшим и полностью расслабленным, как будто я излил из себя последнюю унцию желания и смог вернуть свой ум для более серьезных вещей. Затем я вышел на улицу и взял молоко со ступенек. Я жил в полуподвальной комнате на первом этаже, и когда мимо ограды дворика прошла девушка, то мельком мне удалось увидеть ее голые бедра выше чулок. Это было подобно удару в живот, в солнечное сплетение. Я понял, что нахожусь в шоковом состоянии, что мое сексуальное желание не истощилось до конца, исчезло только и удовлетворено мое мгновенное любопытство по поводу Каролины. Колодец был явно бездонный.

Такое же осознание пришло ко мне месяцем позже, когда я шел к Каролине, чтобы провести с нею ночь – она делила комнату с подругой. Я зашел в магазин, чтобы купить ей пару чулок. За мной, когда я стоял у прилавка, находилось множество кабинок, в которых женщины примеряли одежду. Я случайно обернулся и увидел женщину в одной из кабинок, она стояла спиной ко мне, без юбки и нижнего белья. Снова я испытал шок от сильнейшего сексуального желания, и хотя, как я увидел позже, это была женщина средних лет, и при обычных обстоятельствах я бы даже не посмотрел на нее во второй раз. Выйдя из магазина, я испытал неприятное предчувствие, что моя ночь с Каролиной не затронет такие глубины сексуального наслаждения.

Это побудило меня сформулировать положение, что сексуальные извращения являются попыткой избежать неудовлетворенности нормальным половым актом. Именно ситуация нормального полового акта провоцирует чувство разочарования и неудовлетворенности. (Рассказывают историю о психиатре, который посоветовал импотенту использовать самогипноз: перед тем, как лечь в постель, он должен был закрыть глаза и повторять много раз: «Она не моя жена)». Все формы извращений заключаются в том, что в нормальную ситуацию добавляется элемент запрещенного: девушка должна прогуливаться в черных чулках и т. д. История полковника Донелли о том, как его избивала гувернантка, представляет собой тот же случай. Это довольно мрачный взгляд на природу сексуального импульса, так как все перестает быть запретным, как только вы заставите кого-нибудь еще участвовать в фантазии. Секс превращается в погоню за недостижимой целью…

Небольшое происшествие в Дублине пять лет тому назад модифицировало эту точку зрения. Я шел в библиотеку Тринити-колледжа, и навстречу мне шла девушка, на ней были белые чулки, и что-то в ее лице вызвало во мне внезапное сильное желание. Я никогда раньше ее не видел, и в течение десяти минут я пытался вспомнить ее. Затем я все-таки вспомнил. Она напомнила мне девушку по имени Газель Хейзел, которая меня нянчила, когда я был ребенком. Это была хорошенькая девочка, которой в ту пору было лет девять или десять, а мне – пять или шесть. Я смотрел на нее, как на свою мать. Я никогда не был так счастлив, как тогда, когда она гладила меня или меняла мне одежду, или помогала мне надеть башмаки. Когда мне стукнуло десять, она вышла замуж. Мне уже были известны детали полового акта, и мне все это представлялось ужасно волнующим и грязным. Однажды я встретил Хейзел в магазине, выглядевшей как всегда прекрасной, на ней был черный жакет и белые чулки. Мысль, что ее муж имеет право задрать ей юбку и снять белые чулки, внезапно наполнила меня жестокой ревностью. Я подумал о том, чем они занимаются в темноте, и мрачно посмотрел ей прямо в глаза, думая, что это сможет произвести на нее впечатление – вызовет у нее мечтательный экстаз или, возможно, злобу. Я вообразил их жизнь, когда она приходит с работы. Все остальное время, которое она проводит с мужем, представлялось мне сплошной оргией. И все же незнакомка выглядела ординарной, и привлекало в ней, что я когда-то знал девушку, похожую на нее, хотя та была, возможно, тоньше и без розового банта…

Мысль о Хейзел – которую я забыл на пятнадцать лет или даже больше – вернула воспоминания о других девушках, которыми я увлекался в детстве: девушка, жившая в одном доме со мной, которая казалась мне святой; девушка с соседней улицы, овальное лицо которой поразило меня какой-то удивительной красотой; тетка с материнской стороны, ненамного старше Хейзел, которая иногда водила меня в кино или к себе домой на чашку чая… Я почувствовал внезапный шок, вспоминая всех этих девушек – все они старше меня, – я относился к ним, как к богиням. Раньше мне никогда не приходило в голову, что я провел детство в матриархальной семье, окруженный женщинами, которых я обожал, от которых я получал только нежность и ласку. Когда я был подростком, я считал женщин желанными созданиями, которые держат мужчин в своей власти из-за сокровища, находившегося у них между ног, которым они одаривают, или отказывают в нем по своему желанию. Это было мужское дело – получить сокровище или преследованием, или ухаживанием, или обманом, или силой… И с тех пор я посвятил свою жизнь обычной мужской задаче отыскать как можно больше сундуков с сокровищами: они были дичью, а я охотником, но все же тенденция их идеализировать всегда у меня была достаточно сильная, и казалось, она противоречила философии сексуальной войны. Теперь я осознал: сексуальная война – это нонсенс. То, чего мне хотелось от женщин, – по-прежнему то же самое, чего я хотел от Хейзел, – сочувствие старшей сестры, сострадание, нежность, ласка, внимание, дающие мне чувства безопасности и уверенности в себе. Я часто испытывал чувство умиротворения, которое охватывает тебя, когда пенис проходит через кольцо мышц у входа во влагалище, и проскальзывает в теплые, ласковые внутренние складки лона. Теперь я понял, что это просто конечная ласка. Проявляя чувство нежности, Хейзел могла протянуть руку и нежно дотронуться до моей щеки, или положить руку на голову, и я немедленно испытывал удовлетворение. Умиротворение, когда входишь в женское тело, – это и есть интенсивное чувство – это ласка, жест нежности, когда она ласкает наиболее интимную часть твоего тела с помощью наиболее интимной части своего тела. Агрессивность, которую Лоуренс называл «сексуальной войной», развивается от жажды этой потребности, точно так же преступность рождается из-за бедности. Даже одержимость Казановы может быть объяснена таким образом – в частности, тип Казановы – это мужчина, который хочет, чтобы все женщины хранили ему верность, а сам он будет поступать так, как ему заблагорассудится. Это желание добиться полной уверенности и в женской любви и одобрении. Все женщины мира любят его, они все жаждут отдать ему свою любовь, даже сознание того, что он находится в постели с другой не играет роли…

Все это привело меня к тому, что в последние годы я потерял интерес к сексуальной войне. В Диане и Мопси я имею общество из двух прекрасных любящих женщин, пока я сплю, жажда безопасности у меня удовлетворена. Эта уверенность в себе, что является даром женщины, достигнута, и я могу полностью отдаться более серьезным проблемам – проблемам философии и эволюции человечества.

Все это определяет мое неприятие Хораса Гленни и философии разврата Эсмонда Донелли. Я чувствую, что в этом кроется или неосуществимость или незрелость: стремление маленького мальчика к безопасности. Я имею в виду не этот эпизод с Фионой и Мэри, который меня раздражает, потому что я оцениваю его как необдуманный: Гленни хотел «сентиментальных» отношений, а кончил сексуальными. Но другие письма свидетельствуют, что он был способен и на более грубый подход. Например, на Рождество в следующем году он возвращался домой по северному маршруту. Плывя на корабле из Амстердама в Гримзби, он решил провести несколько дней в Ронабруке: посмотреть замок и кафедральный собор. Гостиница была полна, и Гленни поселился в верхней комнате над прачечной. После полуночи он спустился во двор по малой нужде, затем постоял немного, прислонившись спиной к теплой стене прачечной. Когда он там стоял, из гостиницы вышла девушка и направилась к прачечной, там она разделась, наполнила ванну водой и вымылась. Все это время Гленни подглядывал за ней в окно. Затем она оделась и пошла спать в другую комнату того же здания. Гленни собрался было пойти за ней, когда услышал мужской голос, который, казалось, исходил из ее комнаты. На следующее утро Гленни приказал своему слуге Доггету разузнать все об этой девушке, и в частности, сможет ли он заполучить ее на одну ночь. Доггет вернулся через несколько часов и сказал, что она очень уважаемая женщина, племянница хозяина гостиницы, и она обручена с подмастерьем сапожника, за которого не может выйти замуж, так как его мастер не дает разрешения на свадьбу. Хозяин гостиницы наотрез отказался дать денег, чтобы они смогли откупиться от мастера. Гленни понял, что он, вероятно, слышал голос подмастерья в ее комнате прошлой ночью, и решил отказаться от мысли переспать с девушкой.

Позже днем Доггет сказал Гленни, что он слышал, будто девушка беременна – у нее были приступы тошноты во время работы. Гленни почуял новый оборот дела. Он попросил Доггета втереться к ней в доверие и узнать, сколько ей нужно денег, чтобы ее любовник смог основать собственное дело. «Я бы дал тысячу гиней за удовольствие влить свою сперму в ее добродетельное лоно». Но оказалось, что любовник может основать собственную мастерскую за гораздо меньшую сумму – ему нужно сто семьдесят пять талеров, что равно приблизительно двадцати пяти гинеям. Доггет передал ей, что у его хозяина доброе сердце, и он сможет помочь ей – эти английские милорды – люди экстравагантные и щедрые. В полдень девушка робко постучала в двери комнаты Гленни, и он пригласил ее войти. Она рассказала о том, что ее жениху нужны деньги, и спросила, как он сможет их заработать. Гленни открыл кошелек и вытряс из него кучу золотых. Затем, пока глаза девушки были устремлены на деньги, он обнял ее за талию и прошептал, что она сама сможет легко заработать деньги для своего милого. Она попыталась вырваться и выйти из комнаты, но он сказал ей, что ему известно об ее беременности. Это ее удержало, и она заколебалась. Гленни указал на деньги и прошептал, что никто не узнает об их свидании. Это займет ровно пять минут. И она будет жить счастливо всю оставшуюся жизнь. Она позволила ему поцеловать себя и приласкать ей груди. Она закрыла глаза и решила, что игра стоит свеч, когда вдруг они услышали, что кто-то зовет ее. Она вырвалась из его объятий. Гленни взял деньги и вложил ей в руку, затем снова поцеловал ее. Она поспешно убежала прочь.

В тот вечер она прислуживала за его столом. Он дважды поймал ее взгляд, и она покраснела: она должна была ему свое тело. Гленни знал, что она не собирается возвращать деньги. Доггет выяснил, что она встречается сегодня вечером со своим женихом, и непременно передаст ему деньги.

Этой ночью Гленни выждал, пока не услыхал ее шаги – она пересекала двор и направлялась к прачечной. На этот раз не успела она снять сорочку, как Гленни открыл дверь и проскользнул к ней. Она выглядела испуганной и просила пощадить ее. Она шепотом объяснила, что «он» ждет ее в комнате. Гленни прошептал, что это не займет у них много времени. Он потратил несколько минут, успокаивая и упрашивая ее. Затем расстегнул брюки, прижал ее спиной к медному котлу и взял ее. После этого он прошептал, что если ей понадобятся еще двадцать пять гиней, то она должна прийти в его комнату на следующий день. Потом он оделся и ушел.

Он был в бешенстве, когда она не воспользовалась его предложением. Однажды он встретил ее в коридоре и вопросительно посмотрел на нее: она отрицательно покачала головой и заспешила прочь. Доггет также не сумел уговорить ее прийти. Она сохранила свою часть сделки, но Гленни это все казалось вершиной неблагоразумия: она уже раз отдалась ему, а теперь отказывается: где тут логика? «Я потрачу последнюю гинею на ночь в постели с этим целомудренным и добродетельным дьяволенком». Он попросил Доггета попытаться шантажировать ее угрозами, что обо всем будет рассказано ее жениху, а затем, когда это не помогло, он пригрозил, что увезет ее насильно в карете. Но девушке уже все это осточертело: в ту же ночь она исчезла. Предполагают, что она присоединилась к своему жениху, который теперь уже не зависел от хозяина. В отвратительном расположении духа Гленни сел в карету на Амстердам и утешал себя мыслью, что «пять минут у медного котла стоят двадцати пяти гиней».

Весь этот эпизод имеет неприятный привкус. Гленни увидел девушку раздетой и захотел поиметь ее; открытие, что она в положении, только добавило ему решимости. Он смог бы переждать и заставить прийти к нему в комнату на следующий день. Она явно решила не возвращать денег. Но была особая пикантность в обстоятельствах, при которых он решил обладать ею – особенно, когда жених ждал ее в комнате. Интересно отметить использование им слова «добродетельная». Девушка не была добродетельная, она забеременела. Но он ее видел именно такой, что и заставило его так жаждать ее – добродетельную, целомудренную, уважаемую, полюбившую кого-то другого. Как это подходило к такой «добродетельной» – задрать ей сорочку и трахать у медного котла, со спущенными до лодыжек брюками! Но сделав это, он решил оккупировать завоеванную территорию, повторить полюбившееся ему занятие. При нормальных обстоятельствах он не пытался бы затащить в постель девушку при помощи шантажа или умыкнуть ее в карете, но эта «добродетельная» девушка выразила желание победить, даже после того, как он сорвал ее планы. Тем не менее, он все-таки ее поимел, если даже она останется верной мужу на всю оставшуюся жизнь, ничто не может отнять у него заслугу ее соблазнения. Это пример грубейшего, наглейшего мужского садизма, которым проникнут весь этот эпизод. Но Гленни описал его в письме к Донелли, будто он был уверен, что тот одобрит его поступок. Мое собственное убеждение состоит в том, что если Донелли не сочтет всю эту историю непристойной и грязной, то значит, он такой же, как Гленни. Они оба были просто грязные распутники. Но так как у меня нет ответного письма Донелли, то я никак не могу узнать его истинную реакцию на грязные откровения Хораса Гленни.

В последующие десять дней я решил не заниматься делом Донелли. Я должен признаться в ужасной лени, или, скорее, упрямом нежелании тратить энергию на любую работу, которая мне оплачивается. Я чувствовал, что чтение различных писем и документов, взятых у сестер Донелли, было для меня унизительным школярством. Как мне все это осточертело! Вместо этого я заполнял страничку за страничкой свои личные дневники на темы, относящиеся к феноменологии, и изучал Витгенштейна, чей «Зеттель» только что прибыл из Блэквелса.

Затем сразу произошло несколько событий. Газета «Айриш таймс» опубликовала мое письмо, в котором я просил сообщить о любых материалах, касающихся Донелли. Два дня спустя «Таймс литерари сапплимент» опубликовала аналогичное письмо, написанное мной в Лондоне. Клаус Дункельман наконец написал мне письмо с извинениями из Хэмпстеда, объяснив, что мое письмо ему не передали, но оно лежит на его столе в холле по старому адресу, где его случайно обнаружил его друг. Некий мистер В.С.К. Элдрич из Корка написал, что он был другом покойной Джейн Эстон, умершей в 1949 году, и у нее были письма, написанные почерком Донелли. Правда, он не знает точно, что с ними стало. Наконец, Клайв М.Бейтс, внук Исаака Дженкинсона Бейтса, написал мне из Дублина, что его дед заболел, но если я случайно буду в Дублине, он будет счастлив принять меня. Он добавил, что его дед рад, что я с ним солидарен по поводу дела об убийстве в Ирландии на острове Ай и хотел бы обсудить это дело при личной встрече. В постскриптуме говорилось: «Я увидел ваше письмо в сегодняшнем выпуске „Айриш таймс“. Я могу кое-что предложить вам по интересующему вас вопросу». Осторожная последняя фраза взволновала меня. Он не смог заставить себя упомянуть имя Донелли. По всей вероятности, это говорит о том, что ему наверняка известно что-то важное, даже скорее всего многое, если он даже не доверяет себе, чтобы намекнуть об этом.

Письмо Клауса Дункельмана было очень длинным, он подробно написал о моих книгах. Но его сведения о Донелли были очень краткими. Он написал, что слышал, как это имя упоминал Отто Кернер, ученик Вильгельма Райха, который утверждал, что Донелли одним из первых писателей указал на то, что оргазм полезен для психического здоровья. Однако, заявил Дункельман, он, к сожалению, не сможет сообщить больше подробностей, так как прервал всяческие контакты с Кернером. Насколько ему известно, в настоящий момент Кернер находится в Германии.

Мне не терпелось сразу же поспешить в Дублин к Клайву Бейтсу, но у меня скопилась куча неотложных дел, и, кроме того, спешка могла все испортить. Поэтому я направил письмо к нему, где познакомил его с намерением написать предисловие к паданию дневников Донелли, добавив, что надеюсь вскоре встретиться с ним. Затем я занялся письмами Донелли, принадлежавшими Джейн Эстон, хотя и без особого энтузиазма. Без сомнения это были письма Донелли, посвященные Джортину, Тиллотсону и другим навевающим скуку моралистам-проповедникам. Я поехал в Корк и поговорил с мистером Элдричем, который сообщил, что родственники Джейн Эстон живут возле Кинсейла. Я направился туда и узнал, что они поехали на целый день в Корк делать покупки. Поэтому я направился в Кинсейл и снял номер в отеле, затем навестил Филипа Эстона – пограничника в отставке – в семь часов вечера. Эта поездка оказалась напрасной: ему ничего не было известно о письмах Донелли, но он дал мне адрес мистера Фр. Бернарда Эстона в Лимерике. На следующий день я нанес ему визит по дороге в Гэлвей. Он слышал о каких-то бумагах Донелли, но не знает, что случилось с ними. Он посоветовал навестить в Корке доктора Джейн Эстон – Джорджа О'Хефернана, который знал ее хорошо (он многозначительно подмигнул мне при этом, намекнув, что их отношения были более близкими).

У меня появилось какое-то кафкианское ощущение, что меня просто гоняют бесцельно по разным учреждениям. Мне хотелось бросить это бесполезное занятие, и я вспомнил рассуждения Донелли о грехе и покаянии, и мне показалось, что игра не стоит свеч. Когда я вернулся домой, подкрепив себя стаканом кларета, я сразу же позвонил в справочное бюро Корка и спросил номер телефона доктора О'Хефернана. Мне ответили, что не имеют права никому давать номер телефона доктора. С чувством безнадежности я попросил связать меня с директором бюро. Затем я пропустил еще стакан вина. Меня связали с каким-то человеком, который сообщил, что директора нет на месте, и спросил, чем он может быть мне полезен. Я понял, что совершенно невозможно заставить их дать мне номер телефона О'Хефернана, но директор может позвонить доктору и попросить того связаться со мной. Ирландия – страна, где обо всем можно легко договориться. Поэтому я объяснил, что я писатель, мне необходимо найти нужные для работы материалы и я надеялся, что доктор О'Хефернан сможет помочь мне в этом. Джентльмен на другом конце провода попросил меня повесить трубку, десять минут спустя он снова позвонил мне и сказал, что в телефонном справочнике у них значится некий О'Хефернан, но он не доктор. Я поблагодарил собеседника и понял, что след оборван окончательно.

Но через пару часов, когда я уже дремал под музыку, которую я слушал, чтобы успокоиться, зазвонил телефон. Трубку взяла Диана, она мне передала, что звонит директор справочного бюро Корка и хочет со мной связаться. Это был тот же человек, который разговаривал со мною раньше. Он, оказывается, просмотрел старый телефонный справочник и нашел там доктора О'Хефернана, но он теперь живет в Килларни. Я поблагодарил моего собеседника за хлопоты и пообещал выслать ему свою книгу. Потом, хотя уже был одиннадцатый час вечера, я позвонил доктору О'Хефернану. Я представился ему и объяснил, что я писатель. Он сразу же оживился и сказал, что сам написал несколько книг. Он обо мне ничего не слышал, но когда я упомянул имя Донелли, доктор вспомнил, что читал мое письмо в «Айриш таймс» и собирался написать мне сам. Да, действительно, у него есть много писем Донелли и других его рукописей, и он сможет дать их мне посмотреть в любое удобное для меня время. Я назначил встречу на следующий день.

Здесь не место подробно описывать те двадцать четыре часа, которые я провел с Джорджем О'Хефернаном, хотя это, безусловно, заслуживает описания. Небольшого роста, крепко сбитый человек с розовыми щеками, седыми волосами и седыми усами, он принадлежал к тем людям, которые рождены для счастья и полноты жизненных интересов. Он подарил мне свои книги «Кломканоиз и другие стихотворения», «Мэнган и его окружение», «Мемуары ирландского мятежника», а также томик переводов с гаэльского языка – древнего языка шотландских кельтов. Он хорошо знал Йетса, пропел много вечеров в обществе Джойса в Париже, пил вино с Когарти. Я записал его рассказы в своем дневнике, так как книга «Мемуары ирландского мятежника» во много раз менее раблезианская и более сухая, чем его устные рассказы. Доктор был душой общества и очень гостеприимным хозяином, он пригласил на обед дюжину друзей, и мы выпили несколько галлонов домашнего эля и множество бутылок доброго шотландского виски. Ранним утром, когда последний из гостей, шатаясь, брел к своей машине, он поведал мне историю своей дружбы с миссис Эстон в последние двадцать лет ее жизни – она умерла от пневмонии в возрасте сорока четырех лет. Наконец, он подвел меня к огромному, высотой до потолка, шкафу в спальне (которая предназначалась мне) и показал горы свернутых в трубки рукописей, писем, связанных в пакеты, и тяжелых черных папок.

– Вы найдете здесь много материалов Донелли, – сказал он и оставил меня одного рассматривать это богатство.

Было уже четыре часа утра, в комнате было прохладно, несмотря на электрический камин. Я слишком много выпил, и у меня слегка побаливала голова. Но я начал вытаскивать бумаги из шкафа, стараясь найти среди них рукописи Эсмонда. После того, как я вспугнул нескольких пауков и поднял облако залежавшейся пыли, я нашел связку писем, адресованных Уильяму Эстону. Я уже освободил большинство книжных полок шкафа. В самом углу я нашел два тома в черных обложках. Я вытащил их и стал перелистывать один из них: почерк был явно Эсмонда. Я просмотрел первую страницу, она начиналась на середине абзаца. Я раскрыл другой томик, он состоял из страниц в осьмушку листа, сшитых вместе, на первой странице я прочел следующее: