Бутылка пятнадцатая 1996 год

— Ну, Алик, как обычно, давай коротко обсудим твою жизнь в 96-м…

— Жизнь моя в 96-м… А мы будем только мою жизнь обсуждать или твою тоже?

— Мою — тоже будем, не ссать. Как обычно. Но сперва твою — я же первый спросил.

— Ладно… Ну что? Детей у меня новых не родилось, жен у меня новых не появилось…

— А работа у тебя что? Как?

— Новая — не появилась. Что ж у меня было интересного? Да ничего. Вкалывал круглые сутки на работе.

— На какой?

— Я был первым заместителем председателя Госкомимущества. В 96-м, в январе, Чубайса выгнали. Тогда Ельцин и произнес вошедшую в века фразу: «Во всем виноват Чубайс». Так он дал старт своей избирательной кампании — у него ж летом выборы. И его политтехнологи, коими тогда были Коржаков, Барсуков и Сосковец, сказали ему: «Теперь пришла пора все свалить на Чубайса, и ты тогда беленький и чистенький…»

— А что на него свалили тогда?

— Да все. Обнищание масс, обесценивание вкладов, «МММ» с Мавроди — все на него свалили. Вплоть до того, что чеченскую войну на него чуть ли не свалили.

— Фамилия подходящая, чтоб все валить.

— Да, и фамилия подходящая. Да. Правда, непонятно, чем фамилия Сосковец лучше… Ха-ха-ха. Кстати, Сосковец тогда рассматривался как преемник Бориса Николаича.

— Серьезно?

— Да— А— А.

— Президент России — Сосковец, президент Америки — Дукакис. Два друга — колбаса и волчий… хрен.

— Да-да-да. А тогда это модно было: Вольский, Скоков, Союз товаропроизводителей, Союз промышленников и предпринимателей. И вот они все нас поучали, говорили, что мы не умеем экономикой управлять… Что этим должен заниматься директорский корпус. И тогда Миша Леонтьев выдумал такой собирательный термин, который мне очень нравится, — «матерые товаропроизводители и их лидер Скоковец». Короче, они Борису Николаичу сказали: «Старик, ты, типа, спокойненько побеждаешь — мы все просчитали. Ты светоч демократии, все в порядке. Поэтому не бзди. А если вдруг что, мы Думу разгоним и выборы все отменим. А Чубайса ты выгони, скажи, что он во всем виноват. И тогда все будет замечательно». Чубайса и выгнали. Это я про личное рассказываю, такие у меня были тогда личные переживания… Выгнали, значит, Чубайса, и возник кризис жанра. Надо ж кому-то во вражеские ряды с острой сабелькой врубаться. Вот… А только-только прошли выборы в Госдуму, и Сережа Беляев, Председатель Госкомимущества, ушел в Думу лидером фракции «Наш дом — Россия». Так у нас возникло в команде две вакансии. Тогда была выдвинута мною идея — о том, что период бури и натиска закончился, что мы достигли некоего рубежа, и надо на этом рубеже закрепиться, подтянуть обозы, перегруппироваться — для следующего рывка. Генералы, которые вели нашу команду вперед, они хороши в наступлении. А вот в обороне — еще неизвестно. В обороне нужны люди другого склада. И у нас в команде есть такие генералы — генералы от обороны. Не менее заслуженная, между прочим, воинская специальность; ну, не Багратион, но Барклай де Толли. И вот так мной был выдвинут Александр Иванович Казаков. Он стал председателем Госкомимущества — вице-премьером. Вот. И эта кандидатура была утверждена! Борис Николаич подписал указ!

— Иваныч — видный футболист.

— Да. Ты его с этой стороны знаешь, а я еще и с других. Он очень многогранный! Сейчас вот он сенатором трудится от Ростовской области.

— Ты ж тоже был сенатором. Тебе не в падлу было. Значит, нормальный уровень.

— Я полгода пробыл. Меня так и не затвердили в Совете Федерации. Мы еще вернемся к этому разговору когда— Нибудь.

— Значит, вот ты какого воспитал человека — Иваныча.

— Я его не воспитывал. Иваныч старше меня. Это он меня воспитывал! Вот. Назначили его, и я стал у него первым замом. Итак, значит, фортификация, инженерия, артиллерия. Редуты под стенами построить, рвы копать, лучников расставить, котлы со смолой приготовить… Другая история! Тогда такое интересное было время. Сосковец и Каданников были первыми вице-премьерами, а Казаков — просто вице-премьером.

— А кто вообще такой Сосковец? Почему он так поднялся?

— Я сам не очень хорошо понимаю, как это произошло. Вообще-то он казахстанский. В застойные времена был директором Карагандинского меткомбината. Кстати сказать, у него главным инженером в те времена был Володя Лисин — олигарх и владелец Новолипецкого металлургического.

— А также — газеты «Газета». Хорошее название. Баден-Баден. Уйди-уйди. «На фиг, на фиг!» — закричали пьяные пионеры. Газета «Газета», орган Баден-Баденского обкома партии. А еще мощнее было бы — газета «Газета-Газета». Учиться, учиться и учиться.

— Да. Значит, Сосковец — из Казахстана. А потом, во время горбачевской ротации, когда началось избиение старых кадров, Горбачев взял его союзным министром металлургии. Он же такой импозантный, крупный.

— И он приватизировал…

— Ничего он не приватизировал! Подожди, это ж еще горбачевские времена. Потом, когда Союз развалился, он сбежал обратно к себе в Казахстан, и его Назарбаев чуть ли не премьером сделал — или первым вице-премьером, я точно не помню. Он там работал-работал — и не сработался. Вернулся в Москву. И в самые последние секунды успел получить русский паспорт. Он был сначала руководителем комитета по металлургии, а потом его Коржаков у Ельцина пролоббировал первым вице-премьером. При Черномырдине — он тогда появился. И очень сильно Сосковца Ельцин любил. Опять же потому, что он крупный, потому что он мощный, потому что он может много выпить, потому что он говорит безапелляционно. Он от сохи, руководил заводом, все понимает… И так далее и так далее. Не хочу о нем говорить ни хорошо, ни плохо — он продукт того времени. Тогда всех директоров этих носили на руках и считалось, что это они, собственно, и есть соль земли русской. А оказалось, что никакая на хер не соль.

— Да. Директора тогда были соль земли, а журналисты несли свет истины.

— Да. Директора — соль земли, а журналисты — сахар земли русской.

— А писатели — это вообще пророки.

— Пророки? Не, не, в то время это уже было не так очевидно, уже началось размытие этих понятных и четких истин. Они уж не такими истинами и казались. Но директорская тема прожила больше, чем журналистская или писательская. Она где-то в году 95-м начала умирать, когда залоговые аукционы прошли и красных директоров по одному месту мешалкой выгнали. На этом все закончилось — вся их фронда, все эти Вольские с их РСПП. Скоков куда-то растворился, товаропроизводитель матерый…

— Я, кстати, раньше думал, что журналисты — крайняк, люди совсем уж никакие, нечего с них взять и спросить с них нечего. Но потом я походил на писательские тусовки, посмотрел — и подумал: «Не, ну журналисты ладно, еще ничего»…

— Журналисты хотя и лишены морали, они себе какую-то особую мораль придумали, облегченную…

Ну не вытянуть им «не лжесвидетельствуй»…

— Но с журналистами еще какие-то темы можно обсуждать адекватно.

— Они хотя бы в материале, хоть знают, что в стране происходит.

— А с писателями вообще невозможно разговаривать.

— Ну да, они газет не читают и ТВ не смотрят, у них от этого, типа, стиль ухудшается.

— С писателями надо разговаривать очень осторожно. Они такие важные. Пьют как-то иначе, тяжелее, в отличие от легких на подъем легкомысленных журналистов. Один к одному с писателями не поговоришь, надо думать, что сказать. А то они не так поймут. Это сильно утомляет. Так что журналисты не так плохи. А еще же есть художники! Это публика еще тяжелей. Против них даже писатели кажутся милейшими людьми. И я на этом решил остановиться. Не расширять дальше свой кругозор. Чтоб совсем уж не забредать в дебри. А то же есть еще, к примеру, музыканты… Много мудрости — много печали…

— Короче, они насрали в голову Борису Николаичу бочку арестантов, и тот выгнал Чубайса. Который во всем виноват. Но буквально через месяц, как известно, Чубайс стал у Ельцина начальником избирательного штаба. Это в 96-м, в феврале месяце было. Это так незаметненько произошло. А к июлю, ко второму туру, уже Сосковца, Коржакова и Барсукова, типа, малой скоростью ссадили.

— В коробку из-под ксерокса.

— Она как раз к тому времени освободилась. Прокуратура изъяла вещдок — коробку с деньгами — и обратила в пользу государства.

— Да… Ты хорошо помнишь ту коробку?

— О-о-о… Я про нее комментарий напишу. Я же в этой истории, собственно, по полной программе участвовал…

Комментарий

Раз…

1996 начинался весело. В самом начале, по-моему, в январе, был уволен Чубайс [3] Ельцин фактически плюнул ему вслед, а слова «во всем виноват Чубайс» стали с тех пор крылатыми.

Чубайс меня тогда, в очередной раз, удивил. Он развел целую философию, лейтмотивом которой было бессмертное лоханкиновское «так надо».

«Так надо!» — говорил Чубайс, а мне хотелось сразу продолжить: «быть может, из этого испытания я выйду отчищенным?» (История про «Васисуалия Лоханкина и трагедию русского либерализма» сейчас, в марте 2004 года, получила неожиданное продолжение, но об этом пока не буду… Западло.) Порка на кухне подействовала на реформатора классически. Чубайс упивался своим стоицизмом, раздавал направо— Налево интервью о величии Ельцина, разъезжал по городу на лохматой «пятерке» времен царя Гороха и носил короткий овчинный полушубок. Он был похож на преуспевающего фарцовщика семидесятых: «жигуль» и дубленка — предел мечтаний. В таком виде сорокалетний Чубайс производил оглушительное впечатление на официанток в тех ресторанах, в которые мы ходили после его отставки.

Домашняя заготовка с отставкой Чубайса, плод мозговой атаки (мозговой ли?) «dream-team» Коржакова — Сосковца, не проканала. Публика как-то вяло прореагировала на «всенародный аллерген» и не поверила, что он во всем виноват. Вопреки ожиданиям ельцинского штаба рейтинг действующего президента не шелохнулся и твердо держался своих пяти процентов.

С гусинских СМИ не вылезал Явлинский с идеей, что поскольку у него рейтинг в три раза выше, чем у Ельцина, то он должен быть единственным кандидатом от демократических сил, что всем людям доброй воли его нужно поддерживать, а те, кто думает иначе, есть враги молодой и хрупкой российской демократии.

Молодая и хрупкая… Как это сексуально… И он, такой кудрявый… Но! Вернемся к нашим баранам.

Зюганов вообще считал себя уже президентом. У него появилась невиданная доселе у коммунистов толерантность. Например, он начал признавать многообразие форм собственности. И, о чудо (!), вдруг посчитал допустимой даже частную собственность. Легионы профессоров-марксистов перевернулись в гробу, а ему хоть бы хны — признаю, говорит, частную собственность, да и дело с концом. Смелый, б… Ревизионист, одним словом, либерал (тьфу, черт, привязалось). Но с частной собственностью у него было все не так просто. У него были хорошие частные собственники и плохие. Как их различать, я, откровенно говоря, не знаю до сих пор, но Геннадий Андреевич это все очень лихо объяснял, и мы поняли так, что уж он-то точно знает, как отличить овец от козлищ.

Совершенно очевидно, что из чистого любопытства предприниматели повадились ходить к Зюганову за разъяснением: кто хорош, а кто не очень. Мелькали там, в этой очереди к вождю, и некоторые из нынешних олигархов. Все возвращались оттуда очень довольные: видать, им повезло, их отнесли к хорошим. Благодарные хорошие частные собственники наполняли предвыборный фонд коммунистов честно заработанным на эксплуатации человека человеком всеобщим эквивалентом. Зюганов начала 96-го года напоминал мне Энди Таккера, играющего с продвинутыми фермерами в «скорлупки».

Настолько казалась неизбежной победа коммунистов, что сказка про «хорошую частную собственность» оказалась востребованной трусливым ухом российских коммерсантов. Что также, мол, как существует плохая и хорошая частная собственность, существуют хорошие и плохие коммунисты. Вот, например, нынешние коммунисты — хорошие. Самообман и самогипноз, которому подвергли себя российские предприниматели, начинал принимать патологические и необратимые формы. Пора было сушить сухари.

Зюганов, видя такое дело, еще пролил елея и заявил, что Иисус Христос — коммунист. И что коммунисты никогда не были против Христа и его учения, против православия, народности и т.д. и т.п. … Десятки тысяч замученных и убитых священников, разрушенные храмы и монастыри, сожженные иконы, тысячи и тысячи людей, посаженных в тюрьму за распространение Святого Писания, всего этого как бы не было. А есть вот это: коммунизм и христианство — близнецы-братья. Да и сам я, Гена Зюганов, крещеный. Вот, смотрите, крестик. Написано: «Спаси и сохрани». И земля не разверзлась, и тысячи замученных не завопили диким голосом, и не запела иерихонская труба… И порча на него не напала, и язык не отсох. Люди, доколе же мы не будем падать в обморок от такой лжи? Ну ведь если нам вот так врут, а мы и не замечаем, то, может, мы и не люди вовсе? Но… Вернемся к нашим баранам.

Воинствующий материалист превратился в махрового клерикала. Начал ходить в храм, истово креститься, подпевать молитвы, поститься. А наши иерархи церковные — они его пустили. Без покаяния. И руку дали. И крест он целовал. И причастился. И не рухнул мир… Ужас. Ленин в Мавзолее, наверное, обоссался от смеха. А потом сказал: «Молодец, това-гищ Геннадий. Улавливаешь политический момент. Идешь вместе с массой. С пгостым габочим и кгеястьянином. Таков и должен быть вождь мигового пголетагиата. Однако же, батенька, нет ничего гнуснее и отвгатительнее, чем сказка „пго боженьку“. Узнаете, Геннадий Андреевич? Это я вам цитирую вашего кумира, упыря Ульянова. Д— А— А. Похоже, надо бы сухари отставить. Пора было лоб зеленкой мазать.

А вот, кстати, Григорий Алексеевич Явлинский. Некоторые пуристы от демократии до сих пор в претензии, что мы поддержали не его, а Ельцина. Дискуссия, конечно, содержательная. Ничего не скажешь. Меня лично интересует ответ на такой, например, вопрос: выдержал бы Явлинский противостояние с коммунистами? Не с нынешними, полуразвалившимися, дезориентированными, стареющими, а с теми, восьмилетней давности. За коммунистами — поддержка огромного числа людей, которым за пять лет демократические СМИ подробно и доходчиво объяснили, что их плохая жизнь не есть закономерный результат восьмидесятилетней истории, а исключительно и только следствие отвратительных ельцинско-гайдаровско-чубайсовских реформ. За коммунистами — молчаливая поддержка силовиков в МВД, ФСБ и армии. За коммунистами — безграничный цинизм и беспринципность, типа неожиданно проснувшейся религиозности или признания частной собственности. За коммунистами — поддержка региональных князьков (почти сплошь — первых секретарей обкомов). За коммунистами — симпатии среднего звена госаппарата. А что за Явлинским? Ну? Что? Есть ответ? Молчите? Ну так я за вас отвечу — ничего.

Можно, конечно, рассуждать в том духе, что если бы Явлинского раскручивали так же, как в ту весну раскручивали Ельцина, то у него голосов было бы еще больше, чем у Б.Н. Но, помилуйте, есть же все-таки и объективные обстоятельства. Поддержка одного только демократически настроенного электората? Максимум — 10 процентов. Это я еще лишку хватил. При том еще, что половина из них на выборы не ходит. Новый, народившийся класс предпринимателей? Еще процент. Их и сейчас больше нет. Просто симпатизирующие Явлинскому и прозападно настроенные избиратели? Ну, пускай еще 5 процентов. Откуда пять? Не знаю… Да берите, мне не жалко. Итого — 16. Ну пусть двадцать. Пусть даже тридцать! Уже самим смешно. А надо — 51 процент.

Явлинский — без шансов! Очень скоро это начал понимать даже Гусинский, которого с Явлинским связывало некое подобие дружбы-спонсирования. Напомню, что по окончательному раскладу Явлинский не оказался даже третьим. Третьим оказался Лебедь.

Посудите сами. Для того чтобы победить на таких выборах (да, впрочем, и на любых других) нужно главное: перетянуть на свою сторону колеблющихся людей. Я даже готов согласиться с тем, что собственный, как говорят социологи, «ядерный» электорат у Ельцина и Явлинского был примерно одинаковый. Однако в части привлекательности для патерналистски настроенного совка (именно этот удивительный тип «homo soveticus», ностальгирующий по мебельной стенке «Хельга» и сервизу «Мадонна», нужно было завоевать и оторвать от ставшего вдруг добрым дядюшки Зю), Ельцин был ближе Явлинского и по возрасту, и по биографии, и по мироощущению.

Помимо этого, вряд ли вокруг Явлинского удалось бы сплотить такую команду, которую удалось собрать в штабе у Ельцина. Не забудьте: результаты залоговых аукционов гнали наших нуворишей в объятия действующего президента. Впрочем, лично я не исключаю и некоторого идеализма в их поведении. Березовский и Абрамович, Потанин с Прохоровым, Ходорковский с Невзлиным, Алекперов. Плюсуйте сюда Черномырдина с Вяхиревым — а куда ж эти-то денутся с подводной лодки?

И, наконец, Гусинский, со своей четвертой кнопкой, тоже пришел поддерживать Ельцина. Как его удалось переманить? До сих пор удивляюсь. Говорят, Березовский уломал. А скорее всего, сами советники и помощники Владимира Александровича (сплошь бывшие работники КГБ и ЦК КПСС) объяснили ему, что если не Ельцин, то Зюганов. Что никаким Явлинским и не пахнет. А комми, они только в оппозиции плюралисты. Приди они к власти, первое, что они сделают — поставят к стенке вместе со всеми. Разбираться не будут, кто участвовал в приватизации, а кто нет. У них ведь все просто: богатый — значит, вор. Отобрать да поделить, а самого буржуя в расход. В овраге гнить будешь, мухи по тебе ползают, вонь… Жену — в Сибирь, детей — в детдом. В соответствии с привычным распорядком. Работники КГБ (или, как они сами, по странной каннибальской наклонности, любят себя называть — «чекисты») — они ж знают, что говорят.

Справедливости ради нужно отметить, что коммерсанты пришли и организовали некое подобие штаба несколько позже, где-то в конце февраля — начале марта. А сначала у Ельцина как кандидата в президенты был его официальный штаб. Входили в этот штаб Коржаков, Барсуков, еще кто-то, сейчас не помню — кто. А возглавлял этот штаб Олег Николаевич Сосковец. Просуществовал этот штаб чуть ли не до второго тура выборов. Делал он чего— Нибудь или нет, сейчас сказать не берусь — не знаю. Но два подвига этого штаба знают все. Первый подвиг, слава богу, оказался лишь намерением: они хотели в конце марта (или в апреле?) разогнать Думу и отменить выборы президента. Об этом их поползновении подробно рассказал Ельцин в своей последней книжке. Второй подвиг — арест Евстафьева и Лисовского — также хорошо известен и об этом ниже.

Два…

Я не был членом ни одного из штабов. Ни формального, ни настоящего. Однако часто виделся с Чубайсом и Евстафьевым, общался с другими членами неформального штаба, и поэтому у меня сложилось определенное представление о том, как этот штаб создавался и работал.

У меня нет ни тени сомнения, что идея создания настоящего штаба, состоящего из реальных людей, а не статусных генералов и вице-премьеров, принадлежит Березовскому. До него первого дошли две, теперь уже очевидные, мысли. Во-первых, если победит не Ельцин, то никакой «Сибнефти» у него (Березовского) не будет. Во-вторых, если ничего не предпринять, а оставить президентскую компанию на Сосковца с Коржаковым, то они либо снова устроят какую— Нибудь поножовщину в центре Москвы, либо Ельцин (с их помощью) с треском проиграет выборы.

Нет, это не так святочно — мол, пришел добрый волшебник Березовский, и все шестеренки закрутились в правильную сторону, президентская компания Ельцина набрала обороты, бездарные царедворцы были посрамлены и впоследствии изгнаны из рая. На самом деле, все сложнее и жизненнее.

Какие договоренности и отношения были у Березовского с Коржаковым, известно только им двоим. Однако, судя по тому, что мне рассказывал Березовский (соврет — не дорого возьмет), дело было так. Еще в начале 1995 года Березовский пришел к Коржакову и сказал, что через год президентские выборы, и если есть задача их выиграть, то нужно брать контроль над СМИ и прежде всего над телевидением. До этого в масс-медиа кто только не упражнялся. Федотов, Полторанин, Попцов, всех и не упомнишь. Коржаков, видимо, посоветовался с кем-то, хотелось бы думать, что с Ельциным, и было принято решение создавать Акционерное общество «Общественное российское телевидение» на базе первого канала. 51 процент акций оставить государству, а 49 процентов отдать консорциуму бизнесменов. В консорциум входили и Олег Бойко со своим банком, и «Альфа-групп», и МЕНАТЕП, и еще кто-то, сейчас я уже и не помню кто. Первую скрипку в консорциуме играл Березовский — это они между собой специально оговорили и договоренность свято соблюдали.

Таким образом, еще за год до описываемых событий Березовский подрядился заниматься выборами, и, следовательно, все выглядело не так, что в один прекрасный день, в Давосе, в феврале 1996 года утром Березовский проснулся, и его осенило. Нет, он обязался перед властью сплотить бизнес-сообщество для помощи Ельцину на выборах, а власть под это передала ему контроль над ОРТ (и в некотором смысле над «Сибнефтью»). Это было его «общественное поручение» от власти. Поручение, которое он сам хотел получить и получил еще за год до описываемых событий.

Итак, Березовский приехал в Давос и начал обработку бизнесменов, которые там были. А прилетели, как вы понимаете, все. Плюс Чубайс в своей овчине. Даром что не в кирзе.

О! — подумал Береза. Вот и руководитель группы есть, спасибо Б.Н.! Раз Чубайс во всем виноват, пусть и разгребает все это добро, которое натворил. Все равно ему делать нечего. Уж Чубайс-то в победе Ельцина заинтересован как никто. Его-то коммуняки первого к стенке поставят [4], чуть ли не первее Ельцина. Справедливости ради давайте все-таки скажем, что низкий рейтинг Ельцина в начале 1996 года определялся не только бездарной войной, ангажированностью СМИ и гротеском, который он любил по пьяни устраивать (типа дирижерских экзерсисов), но и издержками реформ, в том числе и чубайсовских. Чего уж греха таить.

Дальше Березовский рассуждал следующим образом. Так, первый канал у нас есть. Второй — и так казенный, никуда он не денется. Третий — у Лужкова. Этому, после 93-го года, тоже путь назад отрезан. Пятая кнопка — в Питере. Тоже ничего. Красные там не появятся. Остается четвертый канал — НТВ. Красные не красные, а гадить Гусинский может очень даже хорошо. Одна его позиция по Чечне чего стоит. Процентов десять-пятнадцать из-за этой позиции Ельцин теряет. Значит, хочешь не хочешь, нужно мириться с Гусем. Противно (они были заклятые враги), но делать нечего. Березовский позвонил Гусинскому, они встретились и обо всем договорились. С остальными было проще. Сухаревская конвенция была подписана, и по возвращении в Москву работа закипела. Засели они в здании московской мэрии (бывшее здание СЭВ), в помещении, которое арендовал МЕНАТЕП. Там же, только на другом этаже, был офис Гусинского.

Какие особые козни они там придумали и осуществили, мне неизвестно. Но сейчас вспоминаются два проекта. Один назывался «Голосуй сердцем». Его вел Михаил Лесин со своим «Видео Интернэшнл». Другой — «Голосуй или проиграешь». Это был проект Сергея Лисовского и «Премьер-СВ». Первый проект был направлен на повышение привлекательности Ельцина, второй — на высокую явку, прежде всего молодежи.

Помимо этого, был еще проект по раскрутке Лебедя, с тем чтобы он отбирал голоса у Зюганова. Была, конечно, и закулисная работа с губернаторами. Была «антикоммунистическая истерия». Много чего было. Результат — известен. Ельцин победил. Коммунисты не прошли.

Чубайсовский штаб работал фактически круглосуточно. Впечатление это производило очень сильное. Прямо «штаб революции Смольный». Бесконечные совещания, какие-то люди входят-выходят. Только что солдатика, ищущего кипяточка, не хватало. Чубайс был в своей стихии. Как рыба в воде. Большевик. За что и любим широкими массами либеральной интеллигенции.

Мне показалось, что в штабе были три ключевые фигуры. Чубайс, Березовский и Гусинский. Стараниями Березовского в штаб пришли Валентин Юмашев и Татьяна Дьяченко. Появился неформальный, альтернативный канал связи с Ельциным. Традиционные, официальные каналы контролировались Коржаковым и Барсуковым, а это сильно мешало, поскольку они изначально предвзято и ревниво относились к работе своих «помощников».

Вот это было удивительно. Фактически «штаб олигархов» создавался по договоренности и в помощь официальному штабу. Однако стоило ему показать хотя бы минимальную эффективность, как он тут же вызвал дикую ревность царедворцев. Хотелось крикнуть: идиоты, вашу же задницу спасают! Ведь если Ельцин проиграет, то вы уже не будете царедворцами! Да вы на этих коммерсов молиться должны, а вы им палки в колеса ставите! Договоритесь же наконец! Да, впрочем, что тут удивительного… История учит, что она ничему не учит…

Гусинский обеспечил неформальный контакт с Лужковым, у которого был высокий рейтинг, что помогало вытягивать и рейтинг Ельцина. Всю Москву завесили плакатами Ельцин + Лужков. Также в этом русле работал и Василий Шахновский. Еще. Гусинский привел Малашенко, который, как многие говорят, усилил креативную работу штаба.

Но еще раз подчеркну: я говорю как наблюдатель со стороны. До конца внутреннюю кухню знали только эти трое. Наступит время, когда они сами — и Чубайс, и Березовский, и Гусинский — расскажут о том, как это было. Я думаю, тогда мы узнаем много интересного. А может быть, и они тогда наконец поймут, что это были едва ли не лучшие дни в их жизни. Может быть… Поймут… Хрена лысого они чего— Нибудь поймут. Беда…

Три…

Сразу после первого тура выборов, когда стало понятно, что Борис Николаевич скорее всего побеждает, коржаковская «dream-team» решила, что теперь можно уже и не делать даже видимость сотрудничества с чубайсовским штабом. Настала пора от них избавиться и почивать на лаврах еще четыре года. Самое простое — найти что— Нибудь незаконное в финансировании избирательной компании, раскрутить громкое уголовное дело, пересажать всех, и дело с концом [Есть, правда, одно маленькое «но»: все схемы финансирования согласовывались с Коржаковым и Барсуковым заранее. И ими визировались. В связи с этим представляю себе некий вымышленный диалог:

— Ну, это пустяк. Это к делу не пришьешь. Ничего не знаю и дело с концом.

— А совесть?

— Совесть? Какая, на хер, совесть! Они ж народ разграбили!

— Вместе с тобой «грабили-то»…

— Со мной? Чушь какая-то. Вот истинный крест. Я всегда был против, но меня не слушали.

— Это тебя-то не слушали? Тебя попробуй, не послушай…

— Да вы преувеличиваете. Я маленький человек. Охранник — и все. А это — воры, воры, воры…

— Да, братец, эко тебя колбасит!

— Ничего не знаю. Всех этих «коммерсов» — в тюрьму.

— Видишь, как у тебя все просто! Загляденье…

— Ничего не знаю. Не хочу. Не знаю, и все. В тюрьму. Во: у нас просто так не сажают… Виноваты — пусть ответят. А нет — так их выпустят. Короче, там разберутся.

— Где там? Ты что, дурак? Это ж у тебя самого, а не где-то там. В общем, не о чем с тобой разговаривать…

Сижу дома, часов девять вечера. Звонок. Приемная Чубайса:

— Не знаешь, где Аркаша (Естафьев. — А.К.)?

— Нет. Звонил сегодня, но уже давно, еще с утра… А что случилось?

— Да так, ничего… Просто нужен, а мы его найти не можем. Десять. Опять звонят.

— Не звонил?

— Нет. Ну что вы там мычите. Говорите.

— Ммм…

—  — Ладно. Понял. Сейчас приеду. Приезжаю.

— Похоже, повязали. И Серегу Лиса — тоже.

— Где повязали-то?

— Да ушли с утра в Белый дом, и с концами. Ни слуху ни духу.

— А на проходной спрашивали?

— Спрашивали… Говорят — вроде нет. Но всех и не упомнишь. Вроде нет, не выходили.

— Так что получается — им прямо в Белом доме ласты скрутили, что ли?

— А черт его знает! Похоже, что да.

— А Чубайс где?

— У Березы в доме приемов на Новокузнецкой. Сидят, думают, что делать. Может, это… того, жене ты позвонишь? Вы ж друзья.

— Да хорошо. Позвоню… Ира? Привет, это Алик. Сразу в ответ:

— Что с Аркашей? Алик, говори, не молчи! Боже, как в книжках. Первый раз в такой шкуре:

— Да я сам толком не знаю. Только ты не волнуйся… Я сейчас узнаю. Схожу.

Художественный фильм какой-то. Тошно. Куда схожу? Чего я несу?

— Ну… тут… это… Аркашу в милицию забрали, — выпалил я. В ответ облегченно:

— Вы что, напились, что ли? Нашли время… Ну и где он?

— Да нет. Не в этом смысле. Тут… Да не знаю я ничего. Знаю только, что забрали. А кто, что, ничего не известно. Сейчас пойду узнавать.

Решил — пойду прямо в приемную Черномырдина. У него в здании людей арестовывают, он не может не знать, что происходит. В штаб подъезжает Володя Платонов. Наш безопасник. Действующий резерв. С волыной. Я ему говорю:

— Пошли в приемную к ЧВСу!

— Пошли!

На КПП в Белом доме даже не обыскивали. Платонов прямо с пистолетом в приемную к премьер-министру России и завалил. Приходим. В приемной секретарь. Фамилия — Ротов.

— Где Степаныч?

— Уехал домой. Отдыхают.

— Когда?

— Да часов в шесть и уехал. Устал, видать.

— Рановато устал. А тут у вас ничего такого не случилось?

— Да нет, а что?

— Да Евстафьева с Лисовским тут у вас в Белом доме арестовали. —Кто?

— Кто, кто… Конь в пальто. Откуда я знаю. Вижу: заерзал. Глаза прячет.

— Ротов, ты не темни. Если чего знаешь, говори. Я — не продам.

— Да Степаныч как узнал, что Аркашу повязали, — руки в ноги и на дачу. Меня — нет, говорит. Заболел…

— Опа! Мудрый. Надо у него учиться.

— Ребят, идите отсюда, Христа ради. Кабы что не вышло. Вон у Вовки пистоль, я по глазам вижу. Идите подобру-поздорову.

— Ладно, сейчас уйдем. Только ты скажи — их вывезли или еще здесь, в Белом доме, держат.

— Я не знаю… Не думаю, чтобы вывезли. У нас здесь у ФСБ есть пост. Мне кажется, их там держат. Не знаю… Идите. Все. Я и так вам много сказал.

Возвращаемся из Белого дома обратно в мэрию, в здание напротив, в штаб. Сидим. Тупое оцепенение. Что делать? Где искать? В ментовку звонили, там ничего не знают. Позвонил Чубайс:

— Ну, что— Нибудь удалось разведать?

— Да похвастаться нечем… Но вроде они еще здесь, в Белом доме.

— В Белом доме, говоришь? Это важно. Значит, торговаться будут. Это хорошо. Торговаться — это хорошо. Ну, смотрите телевизор. Сейчас мы начнем отвечать. Нам уже терять нечего.

— А какой канал смотреть-то?

— НТВ, экстренный выпуск. Сейчас Киселев выступит.

— А что не ОРТ?

— Ну, тут сложности. Березе, видите ли, неудобно Коржакова иметь по каналу, который тот ему дал.

— А— А— А… Ишь как неказисто. И РТР по этой же причине?

— Ну, вроде того. Государственный канал. Неудобно. А вдруг не мы победим. Отвечай потом.

— Ясно. В общем, все как обычно. Удивляться нечему.

— Нуда.

— А Гусяра — молодец. Не зассал.

— А ему тоже, как и нам, до фени. Его все равно, если что, Коржаков приморит. Ты же знаешь, они давнишние «друзья».

— Ну, хоть повеселитесь напоследок. Уж не подкачайте. Ждем серьезную развлекуху.

Поздно. Где-то часа в два. Началось. Экстренный выпуск «Сегодня».

Тревога и гнев на лице Евгения Алексеевича. Предпринята попытка государственного переворота… Арестованы сотрудники избирательного штаба Ельцина… Реставрация не пройдет… Попытка будет пресечена… Силы реакции…

В голове — какой переворот? Что он несет? Боже мой, какая чушь! А потом мысль — все правильно. Содержание не имеет значения. Главное, жути нагнать. Эти шопенгауэры в погонах должны услышать то, что они ни в коем случае не предполагали услышать. Вот то, что они заговорщики, — для них новость. Такого хода они не просчитывали. Теперь они находятся в состоянии ступора.

Они ведь как думали. Повяжем этих коробейников. Чубайс приползет на брюхе их спасать, все сдаст и тихо отвалит. Вот и славненько, вот и чудненько. Катись колбаской… Уноси ноги, пока жив… Скотина. Или все-таки посадить? Или так…

А тут на тебе: где «на брюхе»? Нет «на брюхе»! Где «все сдаст»? Нет «все сдаст»! Что-то мы не так рассчитали… Что теперь делать? Спокойно… Не психовать! Как-то все не так развивается. Не в ту сторону. Что-то эти подонки-коммерсы задумали. Кабы знать.

СМИ подхватывают. «Эхо Москвы», Интерфакс, другие радиостанции. Наконец уже и ОРТ, и РТР со ссылкой на НТВ. Западники зашевелились. Ой-ой-ой, в России опять переворот. То ли он украл, то ли у него… Коржаков с Чубайсом застрелили Ельцина… Березовский с Гусинским объединяют бизнесы, и, на самом деле, это один и тот же человек… Медведи, которые, как известно, спокойно расхаживают по улицам русской столицы, взбесились и съели своих дрессировщиков: Аркадия Лисовского по кличке Аркаша, и Сергея Евстафьева по кличке Лис. А теперь давайте посмотрим репортаж из ночной Москвы. Три часа ночи. Видите — улицы пусты! Медведи съели всех.

Я сел в машину и поехал в дом приемов к Березовскому, на Новокузнецкую. Там народу немного. Все те же и еще Немцов. Все возбужденные, веселые. Видно, что страшно, но отступать не собираются.

Дальше — неотчетливо. Вот я помню, что первым нервы не выдержали у Барсукова и он позвонил Чубайсу. А Чубайс говорит, что это он не выдержал и позвонил Барсукову. Так или иначе, но Чубайс орал… То, что Чубайс кричал, не имело никакого смысла — я тебя, козел, посажу… ты у меня до утра не доживешь… Пожалеешь, гад, что родился на свет… Если хоть один волос упадет с их головы, ты мне за все ответишь!

Стоящий рядом с Чубайсом Гусинский посмотрел на него, как на сумасшедшего: ни одной из перечисленных угроз Чубайс не мог реализовать даже в самых сокровенных мечтах. Посудите сами: человек с улицы, изгнанный из правительства чиновник, который «во всем виноват», прямо угрожает расправой директору ФСБ. Это уже тянет на приготовление к террористическому акту в отношении государственного деятеля.

Фактически с Чубайсом случилась форменная истерика. И то сказать — полгода в диком напряжении, все пашут, как кони, задвинули все свои амбиции, объявили «водяное перемирие», и тут эти «васильковые околыши» собираются посадить Аркашу с Сергеем, да, впрочем, и их всех. Присвоить себе результаты их труда. Опять паразитировать на Ельцине еще четыре года.

Тон Барсукова был примирительный. Да ладно тебе. Да успокойся. Да разберемся. Давай утром созвонимся. Ничего с ними не случится. Да я не знаю, о чем ты… Похоже, что он не ожидал такого напора.

Около трех ночи. Может, чуть больше. Татьяна Дьяченко с тревогой — папа позвонил. Он проснулся, смотрит телевизор. Плохо с сердцем. Вызвали врачей. Что делать будем?

Проходит еще полчаса. Звонок:

— Забирайте своего Евстафьева.

— А Лисовский?

—Чуть позже. Где-то через час и его отпустим.

— Где забирать-то?

— Подъезжайте к Белому дому.

Есть! По всему видно — струхнули. Не ожидали нашей атаки. А ведь не соврал Ротов. Там и держали. Не оформляли арест. Хотели торговаться. Не вышло!

Сажусь в машину, еду к Белому дому. Стою, жду. Ночь. Показался… Не через проходную, а через открытые автомобильные ворота, пешком, выходит ошалевший Аркадий. Люди, которые его сопровождают, остаются по ту сторону ворот. Я выхожу навстречу. Прямо как в фильме «Мертвый сезон». Яркие уличные фонари освещают въезд в Белый дом со стороны гостиницы «Мир». Все дальше кругом — темнота. Я его обнимаю, мы садимся в машину и едем обратно к Березовскому.

По дороге Аркаша звонит жене. Все в порядке. Нет, не пьяный, но сейчас буду. Нет, не жди. Все нормально. Да, Алик здесь. Вот рядом сидит. К Березовскому. Потом объясню. Все, спи. Пока.

Приезжаем. Мы с Аркашей и Немцовым накатили коньячку. «Хеннесси». Икс О. По стакану. Неплохо. Вожди смотрят на нас с брезгливостью. Да пошли они… Еще разочек. Хорошо.

— Борис Абрамыч, а пожрать у тебя есть чего?

— Позови официанта, он принесет меню. Не знаю, может, еще есть что— Нибудь. Ночь на дворе.

— Жрать охота. Там меня не кормили целый день.

— Понимаю… Ну, бутербродов-то точно найдем. А скажи, Аркаш, о чем тебя спрашивали?

— Откуда деньги взял, что еще… Да больше ничего. Пугали. Говорили — посадят.

— А ты?

— А что я? Ничего. Какие деньги? Не знаю никаких денег. Они мне коробку показывают. Из-под «ксерокса». А я в отказку. Не знаю ничего, и все. Не мои, первый раз вижу.

— Ну?

— Чего ну? Так целый день. И вечер. Сказка про белого бычка. Потом у меня что-то давление поднялось… И я отказался отвечать на вопросы.

— Отлично! Молодец! Дайте, блин, ему бутербродов. Заслужил. Хи-хи. (Фирменный смешок Березовского.)

Привозят Лисовского. Тоже ошалевший. Березовский его уводит в другую комнату. Сразу видно, что Лиса допрашивали серьезнее, чем Аркашу. Иначе зачем его еще целый час держали? Может, у них на него материала больше? Не знаю, врать не буду.

Гусинский подходит к окну. Видно, что по крышам здания напротив бегают какие-то вооруженные люди. Гусь (как можно безмятежнее):

— О, скоро штурм начнется. Отойдите все от окон, а то, не дай бог, они стрелять начнут. Да, и имейте в виду, они все прослушивают.

Звонок.

— С Чубайсом хочет разговаривать Борис Николаевич.

— Ну так соединяйте.

— Нет, он хочет по спецсвязи.

— А здесь нет спецсвязи.

— Ну, так пусть Анатолий Борисович едет туда, где есть. В мэрию, в штаб. Через полчаса президент туда позвонит.

Всей толпой садимся по машинам. Аркаша с Лисом поехали домой. У них больше уже нет сил. По дороге спрашиваю у Чубайса:

— О чем он говорить собирается?

— Не знаю. Думаю, о том, что делать со всем этим.

— А ты?

— Расскажу все как есть. Пусть сам решает.

Вижу — Чубайс в форме. Не скис. Готов к бою. Что-то задумал. Приезжаем. Чубайс ушел в кабинет со спецсвязью. Быстро выходит обратно.

— Ну как?

— Вызывает к себе. Сказал, что через час будет в Кремле. Гусинский говорит ключевую фразу, которая висела у всех на языке:

— Надо потребовать, чтобы он их всех уволил. Иначе у нас нет шансов. Они, если останутся, все равно со временем нас доедят. Если Ельцин откажет, какая разница, когда они нас доедят — сейчас или через полгода.

Спорить бессмысленно. Логика железная. Все соглашаются. Чубайс сидит с отсутствующим взглядом. Кивает головой в такт словам Гусинского. Через полчаса молча встает и уходит.

Минут сорок, а то и час он отсутствовал. Все сидели молча. Разговаривать особо не хотелось. Гусь с Березой ушли в офис «Моста», на другой этаж. Звонит Чубайс — еду, собирайтесь. Звучит бодренько, бодрее, чем мог бы в такой ситуации.

Все собрались:

— Борис Николаевич подписал указ об увольнении Сосковца, Коржакова и Барсукова!

— Ой, — вырвалось у кого-то.

И тут Гусинский сказал фразу, которая могла бы стать пророческой:

— Наконец-то у нас появился шанс построить нормальную страну! Шанс был. Могла бы стать нормальной страной. Но не стала. К сожалению. Пока. Но это уже совсем другая история…

Потом мы выпили. И Чубайс, и Гусинский с Березовским тоже. Потом Чубайс «под шофе» поехал на пресс-конференцию, в гостиницу «Славянская-Рэдиссон». Пока ехали, все спрашивал меня — как я выгляжу? Ничего? Всю ночь не спавши и выпивши? У всех было хорошее настроение. Я его успокаивал — сойдет, мол, и так. Орел!

Потом, на пресс-конференции, Чубайс забивал «последний гвоздь в гроб коммунизма». А потом я забил на работу и уехал домой спать.

P.S. Еще раз подчеркну. Березовский, Гусинский и Чубайс обеспечили победу Ельцина в 1996 году.

Кох: Вот такая у меня была жизнь. И еще забавная история. Меня приятели соблазнили полететь в Турцию, в Мармарис. Летом, когда уже Борис Николаич победил. Посторонним-то стыдно признаваться, а тебе, как близкому человеку, скажу: мне нравится Турция. Франция, в смысле ее побережье, мне не нравится (в отличие от Прованса, Бургундии и долины Луары), а турецкое — нравится. Там море красивее и природа лучше.

— Я тебе скажу больше, вообще ужасную скажу вещь: мне и в Болгарии нравится. Это уж ни в какие ворота не лезет. По секрету я тебе сказал, строго между нами.

— А я в Болгарии не был. Так вот, у меня в 96-м, как у госчиновника, был синий загранпаспорт. Служебный. И меня наши пограничники во Внукове не выпускают из страны. Потому что без визы, мол, турки меня к себе не пустят. Да как же не пустят, визу в Турции в аэропорту ставят! Они отвечают, что это только с красным паспортом такой порядок, а с синим надо получать визу в посольстве в Москве. Я говорю — что за херня, синий паспорт круче, чем красный! Круче! Мне опять пограничник говорит: «Старик, то, что я тебе говорю, это правда, а что ты себе в голове нарисовал, это херня». Я ему: «А ну-ка выпускай меня, а то я сейчас буду звонить начальнику погранвойск Николаеву!» И набираю его приемную. Николаева нету, там сидел дежурный полковник. И я ему говорю: «С вами разговаривает первый зампред Госкомимущества». Да, слушаю вас! Вот тут твой боец меня, сука, не пускает. Даю трубку, боец рассказывает полковнику тоже, что и мне. Полковник мне пытается объяснить, что боец правду говорит.

— Ну-ка, ну-ка, интересно, что дальше было!

— Короче, они мне говорят — хрен с тобой, езжай. Только напиши бумагу, что ты к нашим погранвойскам претензий не имеешь. Если тебя в Турции скрутят. Пишу бумагу, отдаю бойцу, прилетаю в Турцию, даю десять долларов, мне уже начинают клеить марку — и тут вдруг видят, что паспорт синий. И ведут меня в тюрьму…

— А, «Полночный экспресс»! Помнишь, там человек сидел в турецкой тюрьме, и к нему приехала девушка на свидание. И он ей говорит: «Ну хоть сиськи покажи!» Она показывает, он смотрит и аж сопит, и дрочит.

— Да, да.

— У тебя тоже так?

— Нет, не так радикально. Но все равно интересный экспириенс. Привели меня в камеру, в КПЗ.

— Так у тебя, значит, одна ходка есть! Ты уже с полным правом можешь наколку делать — храм с одним куполом.

— Да, да. Крест на святую Софию. Так вот я тебе рассказываю. Камера. Мне тут же пацаны купили выпивки, закуски в duty free, и турки это разрешили взять с собой. В камере я один — видно, в тот день таких мудаков, как я, больше не было. Такой был один человек — ваш покорный слуга.

— С понтами, с синим крутым паспортом.

— Да. И турецкий пограничник, сочувствуя моему положению, спрашивал — ну а какой— Нибудь другой паспорт у тебя есть? Он бы мне и во внутренний советский паспорт готов был визу вклеить. Вклеил бы и поехал домой ночевать. А так ему меня, мудака, сторожить… Мои — туда, сюда, взятки предлагают. Нет!

— Что, турки не берут взяток? Ты гонишь!

— Нет! Не взяли в тот вечер!

— Мир перевернулся.

— Им говорят: «Это ж замминистра, такой скандал будет!» Нет, не слушают. Я звоню в посольство. Там смеются: «Да пошел ты на хер, какой ты замминистра! Ты просто мудак какой-то. Замминистра не может в тюрьму попасть так глупо». И трубку бросают. Как обычно, наше посольство защищало интересы нашего гражданина за границей. Это к первому заместителю министра они так относились!

— А ты вспомнил добрым словом нашего погранца, которого ты не послушался?

— Да, да, да!

— А думал ты: «Что это я сильно умный?»

— Я где-то вычитал афоризм: «Чем больше я узнаю таможенников, тем больше мне нравятся гаишники». Вот я тогда чем больше узнавал мидовцев, тем больше мне нравились пограничники… Я тогда дозвонился до Казакова. Он пол Москвы поднял — что у него зам в Турции в тюрьме сидит. А в Анкаре наши посольские отключили телефоны. Чтоб мы им спать не мешали. Короче, я понял, что мне там сидеть до первого рейса на Москву, то есть до утра. Ну, решил я осмотреть место, где нахожусь. Комната метров двенадцать квадратных, кондишн работал встроенный, стол и две лавки. Ни кровати, ни нар, ни шконки. Я коньячок выставил, нарезочка у меня, все порядке. Попросил стаканчик, мне принесли водички — мутной турецкой воды. Зашел ко мне какой-то пограничник, ему было скучно, я ему налил, махнули мы. Собутыльник мой ни по— Английски, ни по-русски. Пришлось мне вспомнить свое казахстанское детство и какие-то тюркские слова. Он показывает на мой «Rolex» и говорит: «Если ты мне его отдашь, я тебя выпущу. Перед вылетом зайдешь обратно в камеру, и я тебя выведу к самолету. И верну тебе твой крутой синий паспорт». Я отказался. В 96-м году мне казалось, что пять штук за двухдневный отдых в Турции — это было бы неправильно. Слишком дорого.

— А сейчас бы — и ничего.

— Сейчас — да. Сейчас бы я ему сразу пять штук дал, чтоб он пошел в duty free и себе часы купил. А свой бы «Rolex» я не отдал.

— Именной, наверно?

— Мне его Олег Бойко подарил, давно-давно, я еще в Питере жил. И мне его жалко просто. А так, это же самый дешевый «Rolex» на свете, стальной. Тут даже числа нет. Я вот и сейчас в нем. И ладно, число я помню. И вот меня в сон клонит. Я прилег на стол, свернул курточку, под головку ее… И тут — клопы! Клопы! Я решил использовать стандартный способ, который применяется в армии, в стройотрядах, общагах и коммунальных квартирах. Зову солдатика, он мне приносит пластмассовые стаканчики, я туда наливаю воды, ножки стола ставлю в эти стаканчики, забираюсь на стол и засыпаю. Но умный турецкий клоп ползет по стене и с потолка на меня падает. Я понял, что сна уже не будет. Ну, думаю, надо допивать коньяк. Побухал — а меня чего-то не развозит. Короче, всю ночь я промаялся. С утра приехали пацаны, дали денег этим туркам. Те паспорт мой себе оставили. Я два дня отдохнул, субботу и воскресенье, а после мне отдали паспорт, мы сели в самолет и улетели.

— А почему ж сразу не решили вопрос? Почему с вечера не взяли они денег?

— Так нам турки еще с вечера рассказали: «У нас начальник смены конченый мудак. Вот он сменится с утра, приезжайте, будет нормальный чувак, и с ним договоритесь».

— А пятерку ты, значит, пожалел.

— Пятерку — пожалел. Мы за штуку решили вопрос. Друзья за меня заплатили.

— Ты посмотрел на это и подумал: «Вот она, демократия! Когда ж уже у нас такая будет!»

— Я увидел на самом деле этот вариант турецкой демократии: во всех кабинетах, а также у меня в камере висели портреты Кемаля Ататюрка. Кстати, он похож на Путина — внешне очень похож. Такие же брови надвинутые и в то же время на лице улыбка. Я пытался изобразить эту мимику, у меня не получается. Нахмуренные брови — и одновременно улыбка на лице! Так могут только два человека: Ататюрк и Путин. Понимаешь? Нет, нет, у тебя тоже не получается: улыбка добрая должна быть, джокондовская.

— Ну-ка глянь! А теперь получается?

— Не, плохо. Вот у него такая улыбка на канонических портретах, где Кремль сзади.

— То есть у него такой вид: «Кому надо вломить, вломим, а кому не надо — тех не тронем. И все это одновременно».

— Да. В одно мгновение в одном лице человек разный. Ленин всегда добрый, Сталин тоже добрый, Брежнев такой охреневшии немножко. Какие еще портреты были канонические?

— Андропов — загадочный.

— Не, Андропов — ботаник. Ботанистого типа. Черненко тоже охеревший. Горбачев — сытый. Сытое лицо. А у Путина одновременно две эмоции.

— Не исключено, что в этом проявляется его мудрость.

— Ну, конечно! Я вот иногда просыпаюсь и думаю: «Господи, как хорошо, что у нас есть Путин!» А если б не было его? Представляешь? Как слепые котята… Аж страшно…

— Кто б тогда шел на второй срок? Кому б народ изливал? А вот есть еще портрет Горбачева потрясающий, работы покойного Юры Боксера. Там Горбачев такой черно-белый на бледной фотокарточке, и она раскрашена анилиновыми красками, румянец такой кислотный у генсека, а на руках у него котята, такие полосатые, как бы с картинок, где дети— Ангелочки, — такой кич послевоенный, в поездах продавали такие календарики… Ну ладно… Вернемся к Турции. Значит, в Турции какие ты получил уроки? Типа пора бы и нам построить демократию, чтоб все вопросы решались за бабки. Или как?

— Урок такой: «Мудак я, надо слушаться людей! Когда профессионалы говорят, что тебя не пустят, надо развернуться и уйти». Нет — в голове сидит, что визу всем в аэропорту ставят…

— Но, видно, мало тебя парили на киче, мало натравили на тебя турецких клопов! Ты так ни хера и не слушаешь по-прежнему никого.

— Да, все своим умом живу… Хорошая история?

— Просто ломовая. А ты после этого ездил в Турцию?

— Да. А мне не за что на них обижаться — посадили за дело. Я ведь даже расписку написал: не имею ни к кому претензий, если меня примут.

— Подольше б они тебя тогда помучили, ты б больше слушал специалистов.

— Смешно, да. А теперь ты расскажи про свое личное в 96-м году.

— Ну, у меня много было всего тогда. Во-первых, меня чуть кондратий не хватил. Давление, сердце, херня всякая. Один товарищ — мы с ним ехали куда-то в машине, а мне как-то херово, как бы с похмелья и даже хуже, говорит: «А давай мы тут заедем по пути к одному врачу знакомому, в больницу, так, на минутку, и он тебя глянет». Ну давай… И там они как смерили и тут же начинают меня на каталку укладывать и везти куда-то, типа в таком состоянии выпускать клиента — дело чуть ли не подсудное. Так что пришлось им бабок давать, чтоб выпустили (только не из тюрьмы, как тебя, а из безобидной больницы) и стерли файлы. Неохота было укладываться в палату, тем более так, с пол-оборота. Никуда я не лег и обследование прошел амбулаторно. Я какое-то время — аж два месяца — вообще не пил. Представляешь? Я даже, помню, на свадьбу съездил — и там не пил. И вот за эти два месяца, что я не пил, я сильно подутратил интерес к жизни. Я думал: «Ну, и на хер такая жизнь, не пимши? Что, теперь до самой смерти — кефир-клистир-сортир?» С грустью я размышлял об этом… Думал — на хер мне такая жизнь? Или — пусть будет хоть такая? И вот нашелся еще один врач, бывший муж одной знакомой. Доктор наук, серьезный человек. Посмотрел он меня и говорит: «Да посылай ты их всех куда подальше! У меня у самого ровно то же самое! Надо просто таблетки там какие-то принимать. И пей себе гуляй». Я так и сделал. Действительно, я какое-то время даже эти таблетки ел. А после их выкинул и стал жить как живется. Еще я в 96-м поменял вид деятельности. В 95-м я, как известно, руководил женским журналом «Домовой» и учил читательниц не только возиться на кухне и говорить про умное, но также и правильно рожать. А на рубеже годов я стал работать в холдинге, у Яковлева замом. Чем занимался? Например, набирал людей. Неловко даже говорить, кого — настолько это великие люди сегодня. Я тебе по секрету только. Это Мостовщиков, Колесников и даже сам Панюшкин. Была идея — сформировать такую когорту никем не победимых. Платить им денег, посылать в Париж, иномарок дать казенных, ну, в общем, чтоб ни в чем себе не отказывали.

— Золотые перья.

— Типа.

— Скажи честно: а вот если б ты в то время встретил меня — не вице-премьера, а просто Алика, и ты б посмотрел мои заметки, — ты бы меня взял на воспитание трудиться золотым пером?

— Понимаешь, дело ж не только в литературном таланте. Человек должен быть тертым, обтертым, отпетым… И технологично чтоб было. Не просто так — сядь и красиво напиши. А — через три часа вылетай туда-то, там немедленно найди все что надо, добудь реальную фактуру, какой ни у кого не было и нет, и завтра в 18.00 будь добр продиктуй оттуда бессмертный репортаж. И никого не волнует — как ты кого найдешь, кому ты будешь взятки давать, как ты оттуда выберешься, будет у тебя вдохновение, не будет, с похмелья ты или как — плевать. Сделай — и все.

— Ты считаешь, что я к этому не способен?

— Я считаю, что это тебе было не нужно тогда и тем более не нужно сейчас. Там надо все-таки выкладываться. Ну вот как тебя под пули загнать за тысячу долларов или даже за пять? Нет в этом для тебя бизнес-задачи интересной. Должен быть путь: или — или. А не просто попробовать для общего развития. Тут так — patria о muerte. Дело принципа. А не бизнеса.

— А где они раньше работали, эти перья?

— Панюшкин — в журнале «Матадор». Костя Эрнст его издавал, еще когда был простым журналистом. А до этого он, в смысле Панюшкин, писал дисер во Флоренции (что-то по истории тамошнего искусства) и подрабатывал переводчиком. Я с ним в Венеции и познакомился. На карнавале. Мне нравились тогда его тексты… Мостовщиков же работал в «Известиях», где добился права публиковать свои не всем понятные сочинения в модном тогда жанре «поток сознания» — или подсознания. Чтоб ты понял, Мост много писал о необычных чувствах и странных мыслях персонажа, которого звали Василь Василии Захарько. Персонаж этот никому не был известен, а Мост и не брал себе труда объяснить, кто это такой и отчего мы должны им интересоваться. Однако было немало людей, которым это очень нравилось. После Мост еще во многих местах работал. В частности, на ТВ делал передачу «Депрессия». Я у него там даже выступал, но остался недоволен. И вот чем. В том сюжете на самом краю кадра подсобные рабочие непрерывно доили козу, и струя звенела об оцинкованное ведро. А когда все кончилось, ведро с козой убрали. Я Мосту сделал замечание, что он пошел против всех журналистских правил, не выпивши молочка из-под той козы. Ладно сам не стал пить, это пусть остается на его совести. Но мог бы мне налить по крайней мере! Нехорошо получилось. Против всех понятий. А ведь еще Чехов, большой журналист, учил нас этому! На примере ружья, которое должно стрельнуть в последних кадрах. А Колесников, например, работал в «Московских новостях». Ими еще не твой друг Женя Киселев руководил, а кто-то другой. После Егора Яковлева. Не помню, кстати, кто. И писал Андрей репортажи из Чечни. И вот я, почитав их, позвал его на работу, и он пошел. Я ему сделал предложение, от которого он не смог отказаться.

А писатель Кабаков из тех же самых «МН» ко мне не пошел. Я думаю, логика его была такая: «Московские новости» — незыблемая цитадель демократии, а в «Коммерсанте» непонятно что. Да, может, мне и не по рангу было звать такого матерого автора. После он таки пошел, и мы вместе поработали. Он говаривал, что лучше быть приличным человеком и херовым писателем, чем наоборот. Это очень тонко и симпатично. Кабак (так его иногда называют; а папаша его был военный, и ему не дали генерала, сочтя, что генерал Абрам Кабаков — это для Красной Армии уж слишком) мне дико нравится своим серьезным отношением к жизни. Вроде он и не против стеба, едкий такой шутник; но как доходит до серьезного, то у него идеалы там, принципы, то се — по полной, как положено. Снимаю шляпу, честно. Кроме Кабакова, еще один человек не пошел тогда ко мне работать, и тоже из идейных. Это Дима Быков, основатель школы куртуазных маньеристов, репортер, поэт, писатель, который привлекался к уголовной ответственности за сквернословие — в общем, достойный человек. Он не пошел в «Коммерсант», даром что сидел тогда на мели. Позиция его была такая: он не мог бросить своего главного редактора Пилипенко («Собеседник»), который его выручал в трудные минуты. Ну а что, красивый поступок. Я был растроган. Жалко, я с Пилипенко в «Собеседнике» разминулся. Приличный он, видно, человек.

Комментарий Свинаренко

Вообще я дико люблю, когда люди совершают красивые поступки, я потом годами про них вспоминаю и всем рассказываю — вот как сейчас буквально. Для чего-то мне это нужно; мало что меня так радует, как такие вот поступки. Помню, в «Коммерсанте» было два друга, которые по жизни все делили пополам — все, что заработали. Такая у них была спарка. Один, к примеру, шел на новый проект, а второй оставался на хлебном месте и содержал две семьи — свою и друга. После тот, который ушел, поднимался, переходил на новый уровень денег — и начинал повышать благосостояние опять-таки двух семей. Я этим друзьям, откровенно говоря, завидовал, да и многие вокруг тоже. Это было из области красивых поступков, безусловно. Фамилий я тут не называю, поскольку кончилось это все печально. Друзья разругались. У меня такое чувство, что в какой-то момент один из них вышел на такой уровень по деньгам, что делиться пополам уже было выше его сил. После и второй тоже поднялся, можно было б делиться достойно, — но было уже поздно. Поезд ушел. Да чего уж там, много мы уже видели ситуаций, когда прекрасные отношения портились из-за денег… В первые годы новой жизни мы этому еще удивлялись, было в диковинку, а после стало общим местом. Я тут про это рассказываю потому только, что в середине девяностых этому можно было удивляться. Как в начале девяностых экзотикой были настоящие проститутки. Помню, один товарищ мне взахлеб рассказывал про первое в его жизни посещение публичного дома. Типа ему бандерша объясняла, что неплохо бы взять девушке советского шампанского, а он спрашивал, нельзя ли ей налить мартини, у него как раз с собой бутылка. И хотя приносить с собой и распивать было не положено, бандерша позволила, потому что мартини тогда — это было круто. В принципе это одна и та же тема — влияния товарно-денежных отношений на отношения межличностные: дружбу и секс.

Кстати, вспомнил: я тоже в 96-м в Турции был. С семьей. И я тогда примеривал ситуацию на себя, прицеливался — как будто коммунисты победили, опять 17-й год, и мы свалили. И вот мы на чужбине, в теплой стране… Море… Живем в неплохом отеле… И такая скучища сразу навалилась! Я вспомнил, как Окуджава рассказывал, как он в Париже выходил на улицу и представлял себе, что вот он уже свалил, что он уже там. Так ему не нравилось. И Толстая рассказывала про суровость жизни в заграницах… Что скучно за границей жить и неинтересно. Я и сам понял, что это утомительно и как-то незачем… Что уезжая на постоянку за границу, ты настолько радикально уходишь из жизни — той, которой ты до сих пор всерьез жил, — что это легко и без особых натяжек можно сравнить с настоящей физической смертью. То есть ты помнишь, что было, тебя кто-то помнит, можно в принципе созвониться, послать свой фотопортрет — но это уже вполне сравнимо с тем, что умерший кому-то приснился. Или показался в виде привидения. А если ты после передумаешь и вернешься из-за границы, так твоя ниша в этой (которая тут) жизни уже будет занята. За твоим столом уже работает и выпивает другой человек, у твоих знакомых новые друзья, живые. Если у тебя оставалась тут жена или подружка, так и она уже пристроена под кого-то. Бывает, что не только ниша занята кем-то — а что она вообще замурована. Такое случилось с Солженицыным, к примеру. Он вернулся — а ниши нет. Там стена теперь. Он вышел на палубу — палубы нет.

Свинаренко: Чем я еще занимался, кроме кадровой политики? Тогда из одного издания «Ъ» ушел руководитель. И это бы еще ладно. Но он увел всех людей и забрал все базы данных. А надо чтоб издание выходило без перерыва. И даже без опозданий. Ты, Алик, теперь, как издатель, это понимаешь. Но дальше у меня в работе возникло препятствие. Со стороны человека, от которого я наоборот должен был ожидать поддержки. Но я не ожидал и даже не удивился, не получив. Случилось же следующее. Яковлев, как хозяин всего этого бизнеса, запретил мне решить вопрос с этим парнем. Не лезь, говорит, это он не у тебя украл, а у меня. Не твое дело. Иди и работай в имеющихся условиях. А отлавливать человека, бегать за ним с паяльником, забирать дискеты и слайды — этого чтоб не было. Ну что делать, пришлось работать на коленке. Выпустили мы тогда номер… И сейчас это издание успешно выходит.

И вот я в том году командовал, командовал — и вдруг подумал:

«А что это я давно ничего не пишу? Ладно, допустим, мне некогда, мне не до того, я весь на нервах. Но в принципе любопытно: смогу ли я вообще что-то сочинить? Если захочу?» Стопроцентной уверенности у меня не было. А вдруг — нет? И что, я так и буду всю оставшуюся жизнь ходить командовать? Говорить другим, что делать, когда сам не умеешь ничего — совсем ничего! Это был натуральный ужас.

— Тебе стало страшно, что ты потерял профессию?

— Ну, у меня есть еще разные специальности. Каменщик, фотограф, переводчик, еще там что-то. Но это как-то из другой жизни. А в этой мне стало страшно, что теперь и я буду, как другие, держаться за место зубами, интриговать, втыкать нож в спину конкурентам… Многие так ведь делают, из тех, кто сам ничего не умеет, а полон решимости ухватить синекуру и любой ценой жить хорошо. Делить что— Нибудь, перепродавать, пользуясь положением и инсайдерской информацией… Когда сам ничего не умеешь, приходится вот так… Никого не пошли на хер…

— Это верно, да…

— И сиди вот так и не гавкай. Шаг влево, шаг вправо — и на хер пойдешь, не умеешь ведь ничего. И все. Этот ужас я как сейчас помню. И я тогда подумал — ну, соберусь с силами, сосредоточусь, сяду. Вдруг получится! Я волновался страшно. Но — написал… И с таким облегчением вздохнул. А еще, как ты выше уже обозначил, выборы в 96-м прошли. У меня не было никаких вопросов: как проводить, за кого, какую занимать позицию. Я тогда это понимал однозначно: придавить коммунистов. Я спрашивал себя: «Ну, допустим, я имею доступ к подсчету голосов и все зависит от меня. Что б я сделал?»

— А, смухлевал бы ты или нет?

— Ну. Представим, что большинство проголосовало за коммунистов, вот таков, к примеру, выбор народа. Что бы я сделал? Демократ я или нет? И я сказал себе и даже прочим: «Я бы эти бюллетени выкинул и приказал бы заполнить правильные».

— Ты бы за народ сам выбрал.

— Да. Я не смог бы своими руками облить страну бензином и подпалить. И еще к тому же завалить новым дополнительным говном. В очередной раз. Оставаясь тем более внутри страны. Ладно б я уехал, тогда б следовало было признать за оставшимися право что угодно делать со страной. Так что никаких коммунистов, если кто меня спросит. Стенька Разин, пьяные матросы, которые срут в библиотеке… Пролетарии, которые пинками гонят академиков подметать улицы… Я б сказал — извините, но тут мое уважение к демократии кончается.

— Ты четко узнал границы своего демократизма.

— Да. А вот Яковлев тогда, выступая перед сотрудниками, гнал, что его демократизм круче. Что если победят коммунисты, то пусть и победят, а мы, как честные люди, должны это схавать. Он говорил, что готов идти до конца. Типа он там, в самом конце, смело примет любой выбор народа. Раз он демократ. И еще он говорил, что Зюганов как политик может оказаться очень интересным и сказать новое слово. Но после Яковлев с этой позиции, насколько я понимаю, сошел. К счастью. Правда, вскоре он вообще отвалил в заграницы. Помню, я около того времени выпивал с каким-то американцем и сказал ему, что я демократию ни во что не ставлю. А у американцев волосы дыбом встают, когда им говоришь что-то в этом роде. Вот и у этого встали. Но, когда я ему изложил позицию насчет выборов, он с облегчением вздохнул и говорит: «Так в этом же и заключается натуральная демократия — чтоб коммунистов не пустить к власти! Тут любые средства хороши!» Ему полегчало — ну и мне тоже. И вот эти выборы… Нравится мне Борис Николаич, не нравится — для меня так вопрос не стоял. Боб какой ни есть, а пусть будет.

— А был же выбор. Явлинский хотел стать кандидатом. Он говорил, что у него 16 процентов рейтинг, а у Ельцина 5. Так что надо все ресурсы на поддержку Гриши бросить. А Береза знал, что Гусь любил Гришу, и понимал, что если Явлинский пойдет в гору, то сильно и непропорционально усилится влияние Гуся. Это было одной из причин, по которой Гриша не прошел. И мне Береза так говорил: «Трудно спорить с тем, что у Явлинского 16 процентов, а у Бориса Николаича 5. Но у Явлинского 16 как было, так и останется, хоть ты усрись. А у Бена — 5, но ему есть куда расти. Потому что есть электорат, который за Бена проголосует, а за Явлинского — никогда в жизни». Так и оказалось! Григорий Алексеич стал к лету не третьим даже, а четвертым — там же еще Лебедь вклинился.

— Некоторые сегодня говорят, что в 96-м на выборах все было разыграно как по нотам, и все, кому положено, заранее знали, чем все кончится…

— Не! Не— Не— Не.

— Я тогда реально не исключал, что коммунисты возьмут-таки власть и в стране начнется херня.

— Зюганов в Давосе раздавал авансы. Говорил — нет, мы не будем сильно давить предпринимателей. Но мы, конечно, обратим серьезное внимание на итоги приватизации. Зверствовать не будем —рестораны мы в частном владении, конечно, оставим, и чебуречные тоже…

— Помню, ближе к выборам прошел секретный пленум ЦК КПСС.

— Опа. Так он же секретный. Откуда ты про него знаешь?

— Ну, знал. Он был настолько секретный, что я сам туда даже не совался.

— А чего? У тебя физиономия чисто коммунистическая.

— Да? Спасибо. Так вот, я вызвал пять человек и каждому отдельно ставил задачу. Говорил: «Ты идешь один, на тебя вся надежда».

— И все пять пролезли?

— Нет. Сначала один в редакцию вернулся — не пустили его. Второй, третий… Их сразу засекли и выгнали. Потом пришел четвертый, который себя позиционировал как очень крутой репортер. Давай, говорит, бабок немерено, поскольку я полдня на твое задание убил. А где результат-то? Кассета есть с пленума? Нету! Но раз я не добыл результат, значит, это невозможно в принципе! Миссия типа impossible. Гм… И тут заходит пятый, новый сотрудник, возможностей которого я тогда еще не знал, — его я вообще для количества послал и для очистки совести. Зашел он, небрежно этак кинул кассету на стол и пошел пить пиво. Как ни в чем не бывало.

— И не попросил бешеных бабок.

— Ну. Слушаем кассету… А там — уникальная информация! Докладчик говорит: «Ребята, тут все свои, никто из шпионов не проник, всех споймали. Так что можем откровенно обсуждать главный вопрос. А он такой. Вот мы обещаем, что сразу всем повысим пенсии и стипендии, и вклады начнем индексировать и выдавать замороженные, и пособия на детей такие назначим, что аж страшно. Это все мы правильно обещаем. Но должен вам сказать — тем, кто еще сам не сообразил, — что денег на это нету, и взять их неоткуда. Так что нам уже сейчас надо начать придумывать, как отбрехаться, если мы таки победим на выборах. Давайте сразу начнем искать аргументы — почему мы обещали заплатить, а не платим». Это мы с удовольствием опубликовали, по магнитозаписи. У меня была тогда еще мысль, что Зюганов с облегчением вздохнул, когда узнал, что не прошел в президенты. Он даже, может, сам подыграл ельцинской команде. Я тогда просчитывал: ну, допустим, он победил. И дальше вдруг какие-то пролетарии жгут усадьбу некоего олигарха. И тут наступает момент истины. Все ждут: какова же будет реакция коммунистического президента? Какой бы она ни была, ему кранты. Поддержит товарищей по классовой борьбе — так по всей стране начнут жечь. Бардак и ужас по новой. Разруха и все такое прочее. Войска НАТО усмиряют русских бунтовщиков. Ничего хорошего. А если Зюганов решит примерно наказать поджигателей, пошлет казаков с нагайками или вовсе ОМОН против собственного народа, против избирателей, которые отдали голоса верному партийцу, — что ему скажут красные? В общем, Зюганов что в одном варианте, что в другом очень быстро перестает быть президентом.

— Почему? Если он встанет во главе восставшего народа… Допрыгались, типа!

— Да ладно тебе! Усадьбы горят, ничего себе.

— Да в 96-м этих усадеб было раз-два и обчелся.

— Ну пошли бы грабить винные погреба…

— А вот здесь уже солдатиков.

— В стране начался бы бардак, и пришлось бы жестко наводить порядок! В общем, испугался Зюганов.

— Ну, может быть. Это чисто личная психомоторика. Может, и правда ему не хотелось грузиться этой темой. В оппозиции-то удобнее. Хотя — у них был позитивный сценарий! Они б все спихнули на воров-дерьмократов. «Банду Эльцина под суд!» И спокойно бы на этом прожировали один срок. А там 99-й год, в котором цены на нефть пошли вверх. И тогда коммунисты опять озолотили бы нацию, и все бы давно забыли, что был такой досадный эпизод — отступление от выбора отцов — от Великого Октября!

— Если возвращаться к моей жизни, то я к осени 96-го бросил начальственную работу. Многое мне там показалось скучным. Не понравилось.

Комментарий Свинаренко

С легкой лирической грустью я наблюдал за изменениями, которые происходят с людьми под воздействием власти и денег. Деньги — вещь серьезная, недаром же это всеобщий эквивалент (не всех, а только материальных ценностей, но это уже такая тонкость, о которой многим просто лень задумываться). Не то чтобы я прежде идеализировал своих знакомых и сослуживцев, нет. На работу же не дружить ходишь. Но смысл такой: если бизнес и ничего лишнего, то это хорошо бы с самого начала обозначать, на берегу договариваться. А когда вы раньше как-то иначе строили отношения и потом вдруг решительно стали переходить на новые рельсы — это некомфортно. Это даже в какой-то степени морально травматично. Самое смешное, что я критиковал Яковлева за его тогдашнюю манеру вести бизнес. Типа, мне не нравилось, я настаивал, чтоб было по гамбургскому, как он мне тогда виделся, счету. Там у меня был такой пафос. Иногда он какие-то решения принимал, видя, что это не по-бизнесовому, а просто потому, что ему так хочется. И при этом требовал, чтоб это выполнялось с таким рвением, будто от этого будет толк. Я в ответ предлагал ему нанять специальных людей, которые бы бегали и переливали из пустого в порожнее, развлекая руководителя. Этакий потешный полк. Казалось бы, мне какое дело? Работай себе, получай зарплату, и плевать на все. Оно, может, и так… Я так и думал поначалу. Я сперва пробовал выполнить все бездумно и беспрекословно, но это оборачивалось такой потерей энергии и таким падением интереса к жизни, что выходило себе дороже. Бывало, подготовишь решение серьезного кадрового вопроса, всех найдешь, со всеми договоришься, по его же поручению, — а он вдруг берет и ставит кого-то из своих. Моя претензия была не в том, что я хотел учить Яковлева бизнесу, куда мне. А в том, чтоб он предупреждал заранее, какие задачи мы будем всерьез решать, а где он будет дружить. Но, разумеется, он меня не слушал. Может, это вообще свойственно всем крупным начальникам и бизнесменам. Яковлев был первым большим капиталистом, которого я наблюдал с относительно близкого расстояния… Я ему тогда сказал в сердцах: «Уж лучше ты продай бизнес, пока есть что продавать, — а то с такой манерой вести дела далеко не уедешь». Он и продал. Но это позже, в 99-м. А тогда, в 96-м, я как бы поругался с Яковлевым. И не то что ушел из его замов — по нашему обоюдному согласию, — но и вообще собрал вещички, естественно: какая ж могла речь идти о дальнейшем сотрудничестве? Но он меня остановил и сперва предложил поработать у него привилегированным писателем, а после с глаз долой сослал в Америку. То есть подход трезвый, взрослый, ничего личного: видеть он меня, скорей всего, не хотел после всего, но отчего ж было не использовать опального репортера в корыстных целях, на благо его персонального издательского дома? И когда он придумал меня заслать в Штаты, я поехал в эту как бы ссылку с интересом.

В общем, благодаря тому, что я не разучился писать заметки, вернулся я к креативу.

Одно из самых интересных интервью, которые я сделал, было с Юрием Никулиным. Мощнейший человек! Почему у него не было звездной болезни? Почему он не думал, что он умней всех? Это так тонко. Что особенно ценно, Никулин мне в ходе интервью рассказал несколько анекдотов.

«Бог с двумя ангелами пролетают над Землей. Как раз в институтах готовятся к сессии. Летят над одним институтом — там студенты зубрят, шпаргалки делают. Ангелы спрашивают: „Боженька, эти сдадут сессию?“ — „Не-е, не сдадут“. Другой институт. Там профессоров слушают, конспектируют, не спят ночами… „Сдадут?“ — „Нет, — отвечает бог. — Не сдадут“. Третий институт. А там пьянка-гулянка, музыка играет, какие-то бабы пришли… „Ну, эти-то уж точно не сдадут?“ — „Эти? Эти сдадут“. — „А почему, боже?“ — „Они ж только на меня надеются!“

Он понарассказывал — и устно, и в книге — множество историй, которые его представляют не в лучшем свете. Таких дурацких историй у каждого полно! Но другие помалкивают… «Я про это писал, чтоб показать — я абсолютно такой же, как все, — объяснял мне Никулин. — Когда кто-то себя начинает показывать выгоднее, чем есть, мне стыдно становится, неловко и неудобно за него. Пускай про тебя другие говорят… Я, например, редко рассказываю про войну. Когда меня просят что— Нибудь вспомнить, как я воевал, я рассказываю обыкновенно следующий анекдот. Демобилизованный солдат вернулся домой, созвал родню и три часа рассказывал про то, как воевал. А когда закончил, его маленький сын спрашивает: „Папа, а что на фронте делали остальные солдаты?“

Еще его анекдот из той же оперы. Внук спрашивает деда, воевал ли тот. Дед отвечает: «Ну». — «Что „ну“?» — «Hy не воевал».

И награды Никулин редко надевал. Так, разве на День Победы — колодки. Вот еще великая фраза Никулина: «Клоун должен падать, или, как говорим мы в цирке, делать каскады… И все ради того, чтоб вызвать смех. …Почему люди смеялись? Думаю, прежде всего потому, что я давал им возможность почувствовать свое превосходство надо мной. …Окружающие понимали, что сами они на такое никогда не пошли бы».

Вот какой был человек — Никулин.

То мое интервью заканчивалось таким пассажем. Я вспомнил, что маэстро скоро 75 лет. Он моментально включился в тему: «А про возраст у меня любимый анекдот такой. Одесский. Две подруги встречаются, одна спрашивает: „Ну как поживаешь, старая блядь?“ Вторая отвечает: „А при чем здесь возраст?“ Вы же помните, анекдот надо рассказывать к слову… Ах да, вам же это публиковать… Как же быть? Вы знаете что… вместо „блядь“ можете написать „курва“».

Я полез спорить:

— Юрий Владимирович, вы извините, но мне кажется, что «курва» — это обидней, по смыслу неточно, да и как-то менее празднично… (А как раз и юбилей надвигался, и Новый год.) Так что с вашего позволения оставим «блядь».

И мы с Никулиным блядь оставили.

С Зыкиной еще я тогда сделал интервью. Она меня вдохновила на такое размышление:

«Россия и Зыкина. Россия и березы и песни про Волгу. С чем это сравнить? Так американцы в ковбойских сапогах и джинсах слушают под банджо свои американские народные песни и пьют свое виски и соседнюю текилу. Но ведь разве не то же самое делаем и мы — в таких же джинсах, под тот же черный джаз, и виски у нас не хуже.

Другая картина, воображаемая: мы в армяках от Юдашкина и фирменных лаптях исполняем нечто под балалайку. Бывает такое? Нет… Мы для чего-то сильно полюбили чужое, настолько же заморское, как киношная баклажанная икра, при том, что настоящая русская икра выше. Отчего так? Нет ответа.

Возможно, тут дело вот в чем. Американцем стать и быть понятно как (получив гражданство США), а русским — непонятно. По крови? Но что намешано в крови, точно ж неизвестно. Может, люди стесняются, скромничают, думают: я вроде русский, а там кто его знает… Уж я на всякий случай от балалайки подальше, чтоб не случилось конфуза…

Представим себе двух китайцев, которые сменили гражданство. Один, допустим, получил паспорт США, а второй стал гражданином РФ. Когда первый объявляет, что он американец, — это не более чем констатация факта. Но если второй назовется русским, то это будет началом анекдота». Зыкина рассказывала мне, как пела с «Битлами» где-то на Западе. И звала в гости на дачу. Но у нее тогда на даче был ремонт, а дальше нас жизнь раскидала.

Еще осенью 96-го я съездил в Нижний и там познакомился с Немцовым, модным политиком, подающим надежды. Он был еще простой губернатор, молодой такой, задорный, кудрявый, сразу на ты, сразу доверительно. Впервые меня видя. Молодец! Репортерская хватка. Вот так репортер должен работать: делать вид, что сто лет с тобой знаком. Вот так и надо работать с электоратом!

Я еще долго разговаривал с мамой Немцова — Диной Яковлевной. Она мне дико понравилась. Такие реакции на все естественные. Никакой рисовки. Жила она тогда, не знаю, как сейчас, в хрущевке на самой окраине, даром что сын губернатор… Рассказывала, как при советской власти занималась политической агитацией: ее Боря заставлял. Она его слушалась. Это чистейшей воды роман «Мать», автору которого Нижний был не чужой город, кстати.

Я тогда в заметке нагнал жути — что вот, ребята, ваш будущий президент. И еще уточнил, что страной нашей много кто покомандовал, она уже дозрела до президента-еврея. Немцов, кстати, в то еще время, предвосхищая Путина, летал на каких-то истребителях. И там был хороший ресторан «У Витальича». На пешеходной улице типа нашего Арбата. У них такие были вышколенные официанты и свежая рыба, каких в Москве тогда не было.

Свинаренко: К концу 96-го начался новый проект — журнал «Столица».

— Да помню я. По-моему неудачный был проект.

— Как денег не приносит, так сразу — неудачный? Что вы за народ такой — бизнесмены! Все бы вам бабками мерить! А масса людей до сих пор полагает, что «Столица» — это был прорыв. (При том, что я свое мнение оставлю при себе.)

— Журнал был с претензией на некую новую эстетику. Охлобыстин там писал… Я помню. Это была смесь литературы с журналистикой. А ты что, ушел в эту «Столицу»?

— Не ушел, это был все один издательский дом. А в «Столице» я был собкором в Америке. В городе Москва, что в штате Пенсильвания. Яковлев предложил мне туда уехать, пожить там, поработать, пописать для журнала — и после из этого сделать книжку. Что я и сделал.

— Ты год ведь там прожил.

— Год, но я так часто летал в Москву (state Россия), что не выпал из этой жизни с Это был великолепный график.

— Сколько раз в год ты был в русской Москве?

— Месяц там — месяц тут. Я успевал жить две жизни. Если б не уезжал из России, не сочинил бы заметок в «Домовой» больше, чем я их реально написал. С другой стороны, если б я безвылазно сидел в Америке, то написал ту же самую книжку, не более того. А так я сделал две работы. Пятилетку в четыре года. В три смены двумя руками за одну зарплату. По-хорошему, вообще только так и надо жить. Две недели в месяц делать одну работу, а две — совсем другую. Причем лучше в другом городе, если не в другой стране. Уезжая отсюда, я оставлял одни ключи, документы, блокноты — и брал все другое. И жил после месяц в другой стране, в другом доме, ездил на другой машине по другим дорогам, говорил на другом языке и видел других людей. Валюта, правда, была все та же.

— Можно было и вторую семью завести.

— Не, ну это уж на хер.

— А что ты там делал, в Пенсильвании?

— Жил. Писал заметки и слал в Москву. Встречался с местными, разговаривал с ними. Население 3000 человек… Ну, всех поголовно я не знал, но что касается адвокатов, журналистов, ментов, врачей, бизнесменов, библиотекарей, пожарников — то с ними со всеми я регулярно выпивал. Я написал про все, что представляло мало-мальский интерес.

— Я читал.

— Да? Ну я тебе просто концепцию рассказываю. Не все, правда, получилось. К примеру, не удалось мне взять интервью у местной знаменитости — карлицы ростом 1 метр 10 сантиметров: она в возрасте 99 лет умерла сразу после моего приезда. Но моими персонажами стали охотник на медведей, девелопер, мисс Москва, хозяин стриптиз-клуба, ветеран Вьетнама и прочие достойные люди. Там Москв много ведь, в Штатах. Двадцать с чем-то. А ту я выбрал по такому признаку: она была ближе всех к цивилизации. До Washington bridge, а это уже въезд на Манхэттен, было от моего дома 111миль — строго на восток по 80-му фривею. Полтора часа езды, если без пробок. И я туда все время ездил. Чуть не каждые выходные. Заезжаешь, значит, с моста на, чтоб не соврать, 176-ю улицу, и вниз, то есть направо. Там вскоре черный негритянский Гарлем, с чисто советским антуражем: пыль, какие-то ошметки кругом валяются, грязные ржавые машины, потерянные глаза у прохожих, одеты они кое-как, подозрительные типы роются в мусорных контейнерах, идут и едут на красный свет… Чем ниже по Манхэттену, тем больше цивилизации.

— А ты к Роме Каплану на Манхэттен ехал, в ресторан «Русский самовар»?

— В том числе. Хороший кабак у него. Потом еще Брайтон… Пельменная «Капуччино». Кафе «Париж». Ресторан «Континенталь». Ну, да это все тебе известно. Может, комментарий про это написать?

— Да ты уж книжку написал.

— Ну да. Долго, кстати, я ее писал… Два года. Правда, без отрыва от производства.

Комментарий Свинаренко

Я тут коротко процитирую предисловие к той книжке; я в нем объяснял, что за смысл был в той затее. Зачем я в Америку поехал и почему из нее вернулся. Сегодня и самому забавно это перечитывать. Тогда, в 96-м, жизнь была другая — простая какая-то, наивная.

«Долго я мотался по американским дорогам и проселкам. Порой, руля долгими осенними вечерами по пустынным степным трассам, я начинал задумываться о бессмысленности затеи, а на ночном привале в очередном обшарпанном мотеле вблизи нищей индейской деревушки — она и вовсе стала представляться безумной. Лежишь в кровати, пьешь пиво, смотришь телевизор, за окном ветер воет… Казалось, что ничего не выйдет, что напуганные со времен „холодной войны“ провинциалы будут сдавать меня в ЦРУ как советского шпиона и уж точно уклоняться от дачи показаний мне — потенциальному противнику, вражескому заокеанскому журналисту, очень подозрительно заброшенному в глубокий тыл сверхдержавы — оплота НАТО.

Но, как это ни странно, ни одного привода в ЦРУ у меня не было.

Ну вот, объехал я пол— Америки, насмотрелся этих Москв, выбрал себе одну и засел, зажил в ней…

Жил, жил — и вдруг вижу: американцы в целом милые и симпатичные люди! Мне было очень уютно в их тихой провинции. Вообще страна у них приятная, терпимая, теплая, почти родная, считай, и не заграница вовсе, — вот уж где себя не чувствуешь чужим. Наверное, я даже попросился бы к ним жить. Если б за время своей экспедиции не осознал некоторых важных вещей… Я, к примеру, казался себе там дворовым хулиганом, что пришел пообщаться с профессорскими детьми, — те умеют на скрипочке… Да, поначалу любопытно, все чистенькое, кругом обхождение с манерами, то-се. Однако погостил и хватит, ведь, грубо говоря, своих хулиганских дел куча — прогуливать школу, курить в туалете, отливать кастеты, драться после шестого урока, грязно домогаться отличниц, учиться свистеть и пробовать портвейн… Ведь жалко себя, зачем же вымучивать политически корректное поведение, пить помалу и вечно улыбаться? Зачем же так скучно проводить жизнь, которая и без того коротка? Я вернулся и долго — неделю! — со странной извращенной жадностью рассматривал лица граждан России — насупленные, как у обиженных детей, с азиатскими родными скулами, со следами отдельных излишеств, без импортной political correctness и без вежливых улыбок, — простые, честные, какие есть. И у вас есть, и у меня…

Автор этой книжки в процессе ее написания получил вполне уникальный опыт. Да, толпы народу знают про Америку больше, чем я! Но! Они оттуда не возвращаются, чтоб рассказать своим. Да и скучно им было бы писать для чужих, а вам — читать, что чужие пишут про чужое. Они заполучают это свое большее знание тогда, когда уж поздно: точка невозвращения пройдена, человек уже приступил к прощанию с прошлой здешней жизнью, он в душе уже почти совсем новый американец. Еще не чужой, но уже и не свой — как пациент на операционном столе, когда хирург меняет ему пол.

Разумеется, у нас мало кого интересуют чаяния и заботы как природных американцев, так и эмигрантов, — это узкоспециальные области чьего-то сугубо корыстного интереса. Но не могут нас не взволновать странные истории, которые случились с человеком, лишь на время заехавшим пожить в американский город под названием Москва. Она, эта Москва, только и оправдывает в наших глазах внимание, уделенное текущей вокруг нее американской жизни.

Уехать — это всегда немного умереть. А уехать далеко и надолго, да и тем более в такую культовую страну, как Америка, — это значит достаточно сильно умереть. Так что мои записки — это как будто мемуары про клиническую смерть, причем не одноразовую, а периодическую (наподобие СМИ), такую, когда туда-сюда, туда-сюда, когда то и дело меняешь точку зрения, когда не успеваешь потерять интерес к нашей земной жизни в России… Я непременно раз в месяц перелетал через океан, чтоб не оторваться необратимо, чтоб навеки не поддаться наркотическому воздействию американской жизни, чтоб оставить путь к возвращению…»

Что я сегодня могу добавить к написанному тогда? Про Америку? Что сегодня мне вспоминается? Вот что. Мысль про то, что удался и сработал их мощный пиар, что якобы вся Америка — это сплошь вариации на тему Манхэттена и богатых вилл Калифорнии. Я же чаще думаю про ухабистые американские проселки, пыльные дешевые бары в глухой провинции, поселки, населенные обкуренными полусонными индейцами и медлительными неграми, мотели с белым густым ковролином, толстенные туповатые дальнобойщики за пластиковыми столами в diner, аналоге нашей советской столовой, русских эмигрантов, которые хвастают Америкой так, будто это они ее открыли или построили — а не приехали на все готовое… Еще меня мучит мысль о том, что мы вот уничтожили свою природу вокруг больших городов, а они все сохранили. Какой там город ни возьми, ну кроме уж совсем мегаполисов, так в получасе езды непременно найдется настоящий лес, полный диких зверей. Люди чуть поработают, от сих до сих, а после подхватываются, садятся в джипы, в которых к полу приварены длинные железные ящики для хранения винтовок, — и едут себе охотиться. С тем чтобы к вечеру приехать домой с тушей какой— Нибудь косули… А утром — снова на работу. На охоту они ездят так, как у нас выходят во двор поиграть в домино…

И вот такая была тема: языковой барьер. Я приехал в Штаты собкором, а язык знал… ну как все. То есть мог понимать что-то из написанного и кое-как объясниться. И все. А когда говорили что-то мне, я очень редко понимал, чего от меня хотят. Переспрашиваешь, люди повторяют, а толку нет… А мне ж надо там с людьми разговаривать — и просто по жизни, и интервью брать. Хотелось буквально биться головой об стенку, казалось, что вот побьюсь — и будет мне счастье. Оттого, что так я с предельной точностью выражу свое отношение к ситуации. Я думал: а может, все бросить и вернуться в Москву? От полной крезы и отчаяния меня уберегало такое соображение. Дело в том, что английский, строго говоря, мне никто никогда не преподавал; в самом деле, не считать же учебой уроки английского в школе в шахтерском поселке, затерянном в степях. Лингафонные курсы, репетиторы, спецшколы — такого у меня в жизни и близко не было. И знать английский я вообще не обязан. А как же я в таком случае сдал экзамены в университет? Отвечу: в результате чтения самоучителя Бонка-Котия и адаптированных детективов при помощи словаря. А в МГУ иностранным у меня был немецкий. Понимаю, это было некорректно — с такой слабой подготовкой идти в собкоры, но уж так получилось.

И что же, спросите вы, было дальше? А то, что я освежил в памяти свой опыт изучения немецкого. Когда я осенью 79-го приехал учиться в Лейпцигский университет, язык я знал на уровне чтения маленьких заметок из убийственно скучной газеты Neues Deutschland — про какую— Нибудь классовую борьбу. Передо мной же стояла задача — не только работать в библиотеке, что еще ладно бы, но и вести беседы с профессорами и даже слушать лекции. Мне надо было срочно выучить немецкий. И вот я взялся решать вопрос: принялся каждый день ходить в пивную, подсаживался к носителям языка и, выпив, вел беседы за жизнь. В таком же каждодневном режиме я смотрел ТВ и ходил в кино. Даже при скудной изначальной подготовке через месяц врубаешься. Как показала практика. И вот этот опыт я повторно задействовал в Штатах. В которых у меня и ресурс был побогаче. Прежде всего я, выбрав себе для жизни город Moscow в штате Пенсильвания, обратился к хозяину центрального московского заведения под названием Hard Rock Cafe с такой речью: «Старик, твоя задача — найти мне квартиру в пределах пешей досягаемости от твоего заведения. Пешей — чтоб меня, пьяного, не отлавливали ваши гаишники. Если ты сделаешь это, я к тебе буду ходить, как на работу. Даже без „как“. Я тут буду у тебя фильтровать публику, как кит через усы, и допрашивать всех, кто этого заслуживает»… Надо ли говорить, что Джим Кеноски — так звали хозяина — лично кинулся искать мне квартиру. И нашел в трехдневный срок.

Это первое, что я сделал. Вторым этапом была покупка телевизора. Может, кто не знает, но в Америке в ходу услуга «ее», то есть caption closed. Это когда все фильмы и большинство передач снабжаются субтитрами. Для глухих, к которым начинающие иностранцы весьма близки. Но вот когда все, что ты слышишь, дублируется письменным вариантом — это сильно прочищает мозги. Ты с огромным удивлением осознаешь, что эта вот устная американская неразборчивая каша на самом деле поддается расшифровке! Что это человеческий понятный язык!

Этап третий. Посещение отделов аудиокниг в книжных магазинах. Практически все, что выбрасывается на книжный рынок, выходит в двух вариантах: на бумаге и на кассетах (или дисках). Это уже не только и не столько для глухих, сколько для водителей. Концы там длинные, дороги хорошие, пробки серьезные. И вот люди в машине слушают детективы, классику, а чаще всякие пособия — типа как похудеть, разбогатеть, научиться писать книги, перестать волноваться и прочее. Сперва покупаешь оба варианта, кассетный и бумажный, и сличаешь их. Но после наступает один прекрасный день, когда ты с удивлением осознаешь, что понимаешь американский устный! Это такая точка невозвращения — осознаешь, что жить типа можно. Ну а дальше уже можно все пустить на самотек. Факультативно почитывать всякие книжки — про то, как научиться говорить по— Американски правильно и красиво. Это отдельная тема. Я про это уже пол-учебника разговорного американского написал. Надо б собраться с силами и добить его. Это будет бестселлер. Не, ну если вы знаете, как по— Английски будет, к примеру, «сопли» — то вы и без моей помощи обойдетесь…

И в итоге вышло так, что британский акцент мне теперь кажется деревенским каким-то, лоховским, торопливым и сбивчивым. Ко-кококо, ко-кококо. Насчет торопливости — это голая статистика: британцы лопочут в среднем в полтора раза быстрей американов (220 слов в минуту против 160). Быстрей англичан разве только французы (350), японцы (310) и немцы (250). Мы же, если вам интересно, говорим со скоростью приблизительно американской: 180. Темп зависит, замечу тут вскользь, может, не только от уровня развития народа (полинезийским туземцам хватает 50 слов в минуту). Но и вот еще от чего: когда нация близка к моноэтничности, она может себе позволить высокую скорость обмена информацией между мельчайшими частями системы. И это опять-таки с развитием связано, что б вы ни говорили.

Забавно, что в результате таких лингвистических упражнений у меня сформировалась страсть — разговаривать на языках, которые я едва знаю. И чем хуже знаю, тем мне интересней. Испанский и итальянский, на каждом из которых я знаю слов по двести или триста, идеально для этого подходят. Неплохи также португальский язык и сицилийский диалект, которые я знаю еще хуже, слов по сто. (Тут отмечу, что романские языки на слух усваиваются легче в силу их мелодичности. Германские тоже разборчивы почти все — кроме английского, который, увы, как раз и нужен больше всего. Английский, будучи языком формально германским, сильно видоизменился под влиянием французского. И размылся: в нем нет ни немецкой ясности, ни итальянской музыкальности. Ни туда, ни сюда — оттого с ним столько проблем. Что же до европейцев, которые по— Английски лопочут куда исправней наших, это оттого, что для нас этот язык страшно чужой, а им — родственный. Как нам белорусский.) В чем причина этого явления? Видимо, подсознание ожидает, что с этими языками я поступлю так же решительно, как с их предшественниками: поселюсь в новой стране и буду там путешествовать, ходить по кабакам, смотреть ТВ, знакомиться с интересными людьми и подолгу болтать с ними о разном… Но — пока не видно, чтоб мне что-то подобное снова засветило.

Свинаренко: А что ты, Алик, думаешь про Дудаева? Точно его убили в 96-м или он скрывается где-то?

— Думаю, он таки убит.

— А Лебедь? Ты с ним работал?

— Нет. Я с ним почти не был знаком.

— Мой однокурсник Шура Бархатов работал у него пресс-секретарем.

— Чубайс с ним плотно работал. Чубайс же тогда выдержал очень тяжелый период —после победы Ельцина, когда того Акчурин оперировал. Так вот несколько месяцев практически страной управлял Чубайс. Он же стал после выборов главой Администрации. Сперва Ельцина готовили к операции, потом он выходил из нее. Как раз тогда Ельцин подарил Чубайсу свой портрет с надписью «Снова вместе».

— Да… Что еще у нас в 96-м? Взрыв жилого дома в Каспийске. Чуть ли не первая ласточка… И на Котляковском кладбище в Москве тоже взрыв. А еще — получение Россией от МВФ кредита в 10,2 млрд. долларов.

— О-па. Это чтоб дырки залатать после выборов! Все-таки Запад нам помог. Когда приперло.

— А еще в 96-м Примакова назначили министром иностранных дел.

— Это мне всегда было непонятно. Ну как так?

— Что значит — как? Все-таки он чекист, разведчик.

— Почему он чекист? Объясните мне, дураку! Он же всю жизнь в Академии наук проработал! В институте мировой экономики! Он же не вылезал из 9-й студии — Валентин Зорин там, Замятин и так далее… «Пускай эти господа за океаном знают…»

— «Откуда исходит угроза миру»?

— Совершенно верно. И вдруг раз — Горбачев его делает председателем президиума Верховного Совета СССР. Потом Примаков исчезает, и после, уже когда уходит Гайдар, становится директором СВР. Потом в МИД; это еще ладно, дипломат. А потом раз — и «мы чекисты, мы чекисты»… Откуда ты взялся такой? В каком ты звании? Ты что, подснежником был в АН СССР? Как ты тогда до академика дослужился? Ты в кадровом резерве, что ли? Потом Примаков говорит: «Саддам Хусейн — мой друг, я поеду договорюсь». Поехал — его послали на хер. Потом вторая война. Опять: «Хусейн мой друг, поеду договорюсь с ним». Опять послали. Может, он врет, что он чекист?

— «И третий раз кинул старик невод». Надо чтоб и третий раз послали его в Ирак.

— Мне кажется, старых кагэбэшников уже нету, а новые — они не старше подполковника. Новые — Патрушев, Заостровцев — при андроповской дисциплине старше полковника быть никак не могли. Это теперь они себе наприсваивали генералов. Так, может, Примаков делает вид, что он сильно законспирированный чекист? Поди проверь…

— Насчет зашифрованных чекистов смешная история. Есть у меня знакомый — бывший замминистра печати. В далеком прошлом простой журналист. И вот однажды он вдруг приходит на какую-то тусовку, а на нем — генеральский мундир. КГБ. Это что за маскарад? Никакой не маскарад. Оказывается, он настоящий генерал комитета. И давно ли ты в органах? — интересуемся мы. Да вот со вчерашнего дня. Он нам давал такую легенду, что пришел в КГБ и тут же ему дали генерала. И типа никогда он не был простым опером. Или нештатником. И когда мы травили политические анекдоты, он якобы был простым штатским смертным. Этого человека зовут Андрей Черненко. Кроме печати, он еще в МВД был замом. Ну и сейчас вроде где-то служит.

А! Еще В 96-м съездил в Чечню. Заметку там писал. И вот я отчетливо помню, как туда добирался. Прилетел, значит, в Слепцовск, нанял частника и на нем добираюсь до Грозного. Заезжаем в город, и шофер спрашивает: «Адрес какой, куда везти?» («Это что за остановка, Бологое иль Поповка? А с платформы говорят: Это город Грозный, билят»). А у меня всякие были явки еще в Москве заготовлены. В Ханкале, в штабе группировки, — полковник такой-то, который обеспечит койко-местом и поставит на довольствие. Еще у меня был адрес какого-то Махмуда, это на улице Гагарина — тот держал постоялый двор для приезжих репортеров. Переночевать на раскладушке в сакле — это стоило у него сто долларов. Решения я не принимал заранее. Думал, на месте разберусь, по ситуации. По наитию. Шофер меня торопит, потому что мы подъезжаем к решающему перекрестку. Я включаю подсознание… И понимаю, что надо ехать к своим, — а куда же еще! Понимаешь? Русская армия, солдатики из Рязанской области откуда-то… При том, что журналисты тогда любили врать насчет доблестных чеченских рыцарей Робин Гудов, бородатых красавцев, романтиков. И я говорю: «А ну давай-ка ты на Ханкалу заворачивай». И вот я поселился в казарме. Молодые бойцы мне радостно так рассказывали, что в Чечне кормят лучше, чем в учебке, и им типа повезло, что они туда попали. У них там разборки были в умывальнике, я их усовещал там между делом и разгонял. А был еще один капитан с плакатным русским лицом — голубые глаза, светло-русые волосы. Мы с ним выпивали — я туда набрал виски duty free-шного в пластиковых бутылках, очень удобно в дороге. И вот он мне там по пьянке раскрыл душу. Расстегнул выгоревший китель и из бокового кармана, у сердца, где раньше заставляли носить партбилет, достал сложенный кусок газетки и развернул, а там — портрет Геннадия Андреича. Ну, Саша, говорю, ты даешь! (Я был восхищен дешевой литературностью этого фальшивого сюжета.) Человек шел умирать за Родину, за Зюганова. И Саша этот мне еще говорил: «Удивляюсь я на вас. Ну вы же умные люди, вы сами понимаете, что Зюганов — чистый и светлый человек, он один у нас такой. Какое страшное насилие вы над собой делаете, когда ругаете Геннадия Андреича, святого человека! Как вот вы решаетесь на такое ужасное богохульство? Не, говорит, я не ругаю вас, не злюсь, не проклинаю. Я просто хочу для себя понять, какой механизм позволяет вам терять человеческий облик до такой степени, чтоб уж коммунистов не любить. А все деньги! Если б не они, если бы ты от души голосовал, то точно б отдал голоса за Геннадия Андреича».

В Чечне я с Шамановым еще вел беседы. Мы с ним летали в Шали на вертолете. Низко так летели, чтоб не сбили с земли. Если низко, то вертолет поздно замечают и нет времени поточней прицелиться. В Шали тогда убили какого-то местного тинейджера — нечаянно или как. И местных стариков собрали поговорить с Шамановым. А туда заранее подтянули войска, к нашему прилету. Подвезли солдатиков, и они немного окружили Шали. Шаманов очень грамотно выступал. Как переговорщик и оратор, он мне показался очень и очень. Не ожидал я такого от вояки, от генерала. И еще поехали мы со знакомыми офицерами проверять блок-посты. Ночью. По пути БМП наша заглохла. И вот мы стоим в степи… А давайте по рации вызовем подмогу! Нельзя, там батарейки сели. Ну, все как мы любим. И тут вдруг откуда-то случайно подъехала другая БМП, и мы ее уговорили дотянуть нас до Ханкалы на тросе.

— И я в 96-м в Чечню съездил. Дело было в сентябре. Приходит ко мне Березовский, зампред Совета безопасности, и говорит: «Слушай, у нас поездка в рамках развития Хасавюртовского процесса, в рамках налаживания диалога с новым правительством Чечни. Давай поедем». Я говорю: «Боря, мне так в лом ехать в эту Чечню! Да и очко у меня не железное. С этими зверями…» Нет, говорит, поехали, мне одному скучно! Ну, хрен с тобой. Поехали. Взял я с собой своего зама, Сергея Моложавого, — он у нас тоже полковник. Правда, Красной армии, а не КГБ. И поехали мы в Чечню… Тогда повестка была такая: во главе с председателем Совета Безопасности, который только-только пришел на смену Лебедю, — а это не кто иной, как Иван Петров Рыбкин, в Чечню полетели Береза, я, Сережка Логинов из Администрации президента и еще пара каких-то чиновников. Сели мы в самолет «Ту-134», прилетели соответственно на аэродром Северный. Его чечены аэропортом имени шейха Мансура называли. Был у них такой герой в XVIII веке. Соответственно, мы там потусовались, а после погрузились в машины и поехали в Грозный. У нас был смешанный кортеж — чечены с автоматами и наш спецназ. Через некоторое время въезжаем в Грозный. Он весь разбитый, разрушенный — как Сталинград!

— Вот, вот! Я именно там понял, что означает термин — «мерзость запустения».

— И вот мне по дороге офицеры, которые к нам подсели, рассказывают: «Мы за время войны — а война к тому времени уж полтора года — раза три его брали! Чуть мы его возьмем, отстроимся, более-менее отремонтируем чего— Нибудь — и вдруг приказ: выводить войска. Вывели — чечены зашли. Потом команда: штурмовать! Опять мы его штурмуем. То, что понастроили, повосстанавливали — все к такой-то матери опять… Нам опять — восстанавливать! Уже деньги на восстановление берем, но восстанавливаем только в полруки. После опять — выводить части. Вывели…» И так три раза за полтора года они штурмовали Грозный. Не считая первого штурма.

— Видимо, есть в этом какой-то смысл, какой-то механизм. Не просто так ведь, не сдуру же…

— Вот Сталинград один раз брали, а Грозный — три! Плюс еще первый штурм. И плюс штурм Грозного в путинской войне. То есть итого Грозный брали пять раз! Представь, огневая мощь батальона по сравнению с Великой Отечественной войной выросла в пять раз. Выходит, что, пятью пять, Грозный разрушали в двадцать пять раз сильнее, чем Сталинград. Единственное, что здесь не было воздушных бомбардировок. Хотя, может, и были, с вертолетов…

— По недоразумению чисто.

— Да, стратегическая авиация, конечно, Грозный не утюжила. В память генерала Дудаева, видимо, — он же был этим, командиром полка стратегической авиации.

— Эстонского.

— Да. Ну, неважно. И вот приехали мы в какую-то школу. Чечены вели себя как обычные чечены, ничего особо нового мы от них не услышали — искренности ноль, в сентябре жарко, они в шапках норковых, папахах, понты… Сильное впечатление произвело вот еще что. Огромная толпа матерей с фотокарточками сыновей бежит за нашей делегацией, за этими чеченами… И матери спрашивают: «Где наши дети? Может, кто— Нибудь из вас видел? Если в плену — отпустите Христа ради!» Они на собственные деньги приехали в Грозный, живут кое-как.

— Ох, я их много видел в Ханкале.

— А они прямо в Грозном — не в Ханкале, а в Грозном. Сука, какая же жизнь у этих женщин… И они пошли к этой школе, стоят, галдят, их автоматчики выгоняют. И мне Логинов говорит: «Я знаю, парень, которого вот эта женщина ищет, — он точно в подвале, в доме сидит у Мовлади Удугова. А сам Мовлади уже в двадцать пятый раз ей говорит: „Я не знаю, где он“. Какой-то офицер произнес: „Ну выпусти пацана, мать одна, без мужа, единственный сын“. Говорят, Мовлади пришел вечером домой и застрелил этого парня. Правда, не правда — кто его знает… И потом сказал: „Нету, я искал везде. Ничего не могу сделать, клянусь“. Вот такую историю мне рассказали.

— Тогда еще Яндарбиев был на коне.

— Да, исполняющий обязанности.

— Он публиковал стихи какие-то.

— Ну, он поэт. Еще в застойные годы писал про самость чеченского этноса.

— Я, помню, одно тогда прочел. Там были какие-то пацифистские ноты. Типа, «Знаешь, вот если бы каждый человек сделал одно доброе дело, то кагалом получилось бы чудно».

— Ну, Расул Гамзатов, только в худшем исполнении.

— Да. А кто же убил у нас Яндарбиева? Чекисты?

— Кто его знает. Самый гуманный суд в мире — катарский — выяснит, кто кого убил… А потом мы поехали обратно в Северный. Сели в вертолеты вперемешку с чеченами.

У них главный был — Басаев. Все чечены да и наши друг друга так подсирали чуточку, в глазки друг дружке заглядывали, а Басаев вел себя иначе… Почти ничего не говорил и смотрел в пол… И полетели мы к Руслану Аушеву в Магас.

Там одна резиденция президента и была отстроена. А по размерам эта резиденция с хороший большой дом на Рублевке. Это просто дом со спальнями и столовой. И вот в этом доме — чеченцы с автоматами, грязные, немытые. Мы тоже не первой свежести — уже целый день на ногах. Расселили нас по комнатам… Жрать нам принесли, водки. Часть народа сидела в гостиной, вела переговоры, а остальные по комнатам бухали. Я сидел с мужиками, но меня периодически дергали, чтоб я консультацию дал — как имущество делить между Россией и Чечней.

— А бухали поврозь все?

— Бухали поврозь. А потом был заключительный ужин, такой, для избранных. Меня позвали. И там, что интересно, Басаев и Удугов водку не пили демонстративно, они ж все из себя религиозные. А остальные — Иван Петрович, Береза, я — все бухали. И Закаев с нами пил. Потом Закаев плясал. С гиканьем. Закаев, он такой… светский, что ли. По нему было видно, что артист. А никакой не вояка. Ему так нравилось, что вот все закончилось, что амнистия, что опять можно в Москву на блядки съездить. Такое вот у него было выражение лица… Потом опять пили. За дружбу, за великий русский народ, за великий чеченский народ. Сука, еще месяц назад они убивали наших, мы — их. А сейчас, типа, рассказываем про нерушимую дружбу чеченов и русских. Ну, знаешь, это такая очень кавказская история.

— Это как тост «За немецко-фашистских товарищей».

— За немецко-фашистских товарищей. «Давай выпьем за нашего друга — извини, дорогой, как твоя фамилия?» Мне слово дали. Я сказал, что в Казахстане с чеченами рос и более-менее нормально мы жили, давайте, типа, дальше так жить. Нам, русским немцам, тоже на русских можно обижаться, но если так, то никогда мы с этим не разберемся. Надо точку ставить. Что-то в таком духе.

— Вот ты заметил тоже, что все там разрушено и имело очень неприглядный вид.

— Ужасный. И вот еще такая интересная особенность. Разруха, Грозный, кишлаки, аулы какие-то непонятные, все эти Ведено, Шали. И тут чечены приехали к Руслану в приличный дом, там горячая вода, унитазы работают, смывают… Они пошли душ приняли, стол им накрыли, горячая еда, не консервы. А завтра — снова грязь, камуфляж, разруха… И зачем это все нужно? Как Гелаев шоколадку ел и кофе сухой, растворимый, жевал…

— Да, ломовая история. Как ему руку отстрелили. Насмерть.

— Смерть Хаджи-Мурата помнишь как описана? Как он из халата ватного вырывал клочья, затыкал себе раны, — помнишь? А Гелаев шестьдесят четвертого года рождения, ему и сорока не было.

— А ты заметил, что в Грозном не только разрушали? Там еще и полно было новеньких домов в три этажа, из красного кирпича. Они немало там и построили, между прочим, на этой войне. Похоже, с применением рабского труда — как они любят.

— Я вполне допускал, что они могли быть построены и до войны. Чечены с ингушами — они же самые шабашники были в советское время. Свинарники строили по всей России.

— Помню, как мы с фотографом выехали из Грозного, на «чайнике» — и вперед. И как только пересекли условную границу и въехали в Ингушетию, я — раз! — заметил резкую перемену своего состояния. Расслабляешься и начинаешь смотреть по сторонам — облака, деревья… А приехали в Пятигорск, там и вовсе прекрасная тихая мирная жизнь.

— Да, и вот въезжаешь уже в Пятигорск…

— Ну, это совсем уже расслабуха. Все кругом штатские, никого в форме, ни одного ствола не видно. Ну и сразу в кабак. Я вообще журналист не военный, в такие точки редко вырываюсь. А вот некоторые мои знакомые как начали ездить на войны, как втянулись — просто подсели на это дело. Как на настоящий наркотик. Понятно, что это обостряет чувства. Возвращаясь с войны, очень отчетливо сознаешь, что ты жив. И что если ты жив, то это уже само по себе хорошо, этого уже достаточно. Это прекрасное чувство! Поди его испытай в простой жизни! Не делая особых капвложений! Почему люди и ездят в горячие точки. Правда, многие там начинают бухать всерьез, по-взрослому. Кто-то после этого подшивается, кто-то спивается. Я понимал, как это затягивает, и пытался особенно не увлекаться. Удалось вроде.

— А ты Мишку Леонтьева там встречал? Он утверждает, что в Чечне дневал и ночевал, когда война была.

— Я же не специалист по Чечне. Кого я там встречал, так это Александра Сладкова — он в Чечне сидел, по-моему, безвылазно и снял там множество сюжетов для РТР. Он там был свой человек, его все знали, привечали, пускали везде. Сладкое ходил по Чечне как-то вразвалочку — такой небритый, в майке, в тренировочных штанах и в шлепанцах, как у себя дома… А вот где я встречал Леонтьева, так это в Чили. В Сантьяго.

— Во времена штурма дворца La Moneda ?

— Ты про 73-й год, когда я только в десятый класс пошел? Нет, несколько позже. После штурма. В 2000 году. В ночном клубе «Lucas» мы там встретились. Это в районе Авениды имени 11 сентября. (Но речь не про настоящее 11 сентября, а про то, которое в 1973 году, — когда военные свергли Альенде.) Про все эти военные репортерские дела неплохо написала Асламова, которая «дрянная девчонка», — как это затягивает. Наверное, есть в этом глубинный кайф. Я могу только строить предположения, сам-то я только по краю этого прошел, стороной, потому что мне не хотелось посвящать жизнь одной теме — поездкам на войны. Но у меня осталось это ощущение вязкости той военной жизни. Вроде едет человек написать заметку про важное, про интересное, да к тому ж получить новый опыт. Адреналина хоть отбавляй — и просто смена обстановки, и экзотика (войны же либо в красивых бандитских горах, либо в солнечной Грузии, либо вовсе в дальнем зарубежье), мысль о том, что вдруг завтра помрешь, так отчего б напоследок не выпить и не склеить девицу из местных… Наблюдательные путешественники подметили, что чуть начинается в регионе стрельба, чуть забрезжило внимание прессы — так тут же девицы вздувают цены в три-пять раз… И вот из такой увлекательной жизни, заполненной вечными темами литературы, война, любовь и смерть там в одном флаконе, — человек вдруг возвращается в унылую цивилизацию. Он должен утром рано вставать, вынужден бриться, ходить на работу как заведенный… Никаких суточных… Никакой халявы… Организовать загул с девками — это уже целая история; само собой это дело, как оно случается на фронте, не сложится. Тоска, короче. К тому же так ли, иначе, но почти неизбежно всплывает такая тема, что пора подшиваться. Как-то это связано. И еще один аспект: некоторые еще к тому же начинают откровенно воевать.

— По— Настоящему.

— Ну да. Вопреки женевским конвенциям. И тут тоже можно людей понять. В какие-то моменты действительно очень хочется взять автомат… Такие ситуации легко себе представить. И в итоге человек думает: «Что случилось? Вот раньше я был чисто журналист. А теперь вроде тоже что-то пишу, но в основном бегаю по горам, ночую в пещере, на мне камуфляж, вот мой автомат, из которого я убиваю чужих людей, — но при этом я не военный. Семья в Москве, ей шлют из редакции деньги. А мне тут ничего не нужно, и тушенка, и патроны — все казенное. И кто же я в итоге получаюсь такой? Это один вопрос. А есть же еще и второй: как теперь, после всего этого, жить дальше? Чем заниматься? А вдруг эта война кончится, что тогда?»

— Тогда Береза на меня, кстати, очень сильное впечатление произвел. Он все-таки смелый парень. Он был фактически руководителем делегации, Иван Петрович декоративную роль играл, как мне показалось, — хотя, может, это было и не так. Но он как обещал мне, что будет меня там опекать, — так и сделал. Все время меня с собой в машину брал, в вертолет… Потому что он знал, что такое Чечня, что там потеряться — это, типа, жопа. А я там в первый раз, и поэтому он специально за мной следил, не терял из виду, хотя большая была делегация. Он все время народ считал, знаешь, как воспитательница в детском саду.

— То есть тебе там понравился Береза?

— Береза вел себя очень хорошо, по-мужски.

— А Иван Петрович? Ты удивился его приключениям в Киеве, после того как с ним поездил по Чечне?

— На меня Иван Петрович производил впечатление приличного, немолодого, абсолютно нормального советского человека. Этот подвиг его киевский, содержание которого никому неизвестно, только со слов самого Иван Петровича… Какая-то грязная оргия, снятая на кассету… Причем его никто за язык не тянул, никто не стремится показывать эту оргию по телевизору. Вот я ближе — хотя, конечно, не очень глубоко — знал Скуратова. Скуратов тоже производил на меня впечатление вполне приличного и порядочного человека советского типа, но тем не менее какая-то чертовщинка в нем была. В футбольчик резался с азартом, в баньке любил попариться… А вот Иван Петрович ну совсем советский был.

— Советский—в плохом смысле слова?

— Нет. Вот такой, как надо — хороший семьянин. Такое у меня впечатление, чисто субъективное. И потому случившемуся со Скуратовым я не очень удивился, тем более что вокруг него лица кавказской национальности крутились. А этот-то! Кстати, я вывел формулировку краткую всей избирательной кампании Иван Петровича: Рыбк-in—Рыбк-out.

— Неплохо. По этой схеме позже, когда Леню выгнали из НТВ, — появилась формула Парфен-off.