"Казанова" - читать интересную книгу автора (Кестен Герман)

Глава десятая Годы учения в Париже

Никто не чернил Казанову сильнее, чем сам Казанова. Часто кажется, что он силится сделать себя хуже.

Писатель Казанова и его литературное тщеславие виноваты, что развитие его жизни оставляет столь двусмысленное, а иногда неприятное впечатление. Он часто хвастает своими грехами с таким преувеличенным рвением, что можно предположить, что недостойные склонности раздувает заплутавшее честолюбие. Конечно, у него было много поводов для самообвинений. Однако в его огненной фантазии прослеживается комедийная идея Uomo universale (человека всеобщего) Ренессанса. У него были также ложные представления о сатанинском блеске аморалиста, впрочем скорее, имморалиста. Он хотел быть специалистом в сотне областей, он хотел все знать, все уметь, обо всем говорить, быть героем женщин и тысячасторонним художником, выглядеть как ангел и дьявол одновременно, хвастать достоинствами и грехами, стыдясь длящегося литературного поражения.

Если бы он изобразил свою жизнь как протекающее бытие некоего литератора, который не думает ни о чем, кроме своего труда, который хочет лишь развить свой талант, он мог бы рассказать ту же самую жизнь, с теми же приключениями, с тем же материальным и моральным банкротством, и это было бы достаточно трогательно, обладало бы настоящей поэтической силой, чтобы стать историей страстей литератора-неудачника, который узнал новые времена и чувствовал себя вправе пополнить ряды писателей, имевших больший успех, нежели он.

Казанова слишком мало преуспел своими книгами и пьесами, переводами и стихами. Поэтому он вынужден был хвастать бешеными успехами в других областях.

Должен ли был он открыто высказать, что напрасно творил, напрасно всю жизнь мыслил, напрасно писал стихи? Тогда лучше выдать себя за успешного афериста, за непобедимого шулера, за бесподобного соблазнителя.

У Вольтера и Руссо была слава и тиражи. А Казанова мог колдовать, как Калиостро и граф Сен-Жермен. Он был профессиональным игроком, как Джон Лоу, финансовым спекулянтом, как знаменитые братья Пари, у него был гарем, как у Великого Турка, он вел сенсационную дуэль с кронмаршалом Польши Браницким, из его постели женщины переходили в постели короля Франции Людовика XV и кайзера Римской империи Германской нации Йозефа II. Он показывал, как легко великие господа, кичившиеся своим превосходством, были водимы им за нос. Он посещал некоего Вольтера, некоего Руссо, Альбрехта фон Халлера, Фонтенеля, и приходил к ним не как мелкий литератор, а как могущественный господин. Шевалье де Сенгальт болтал с кайзерами и королями, с царицей и папами. Великий Кребийон был его учителем французского. Аббат Галиани с ним обедал. Мадам де Помпадур смеялась над его остротами и помнила их через двенадцать лет. Герцогиня Шартрская внимала его предсказаниям. Кардинал де Бернис делил с ним монахиню М.М. Князь де Линь, граф Ламберг, лорды, маршалы, художник Рафаэль Менгс, герцог Курляндский, исследователь древностей Винкельман были его лучшими друзьями. Маркиза д'Урфе слепо слушалась его. Он был большим господином, между прочим занимавшимся литературой. Франческо Казанова, знаменитый батальный художник, был всего лишь братом великого Джакомо Казановы, шевалье де Сенгальта. Как легко он обращался с властителями! Маршал Кейт, паша Карамании, кардинал Аквавива, маркиза дю Румен, герцог Маталоне, принц Боргезе, известная писательница супруга австрийского посла графа Розенберга, и сотни других подобных кукол в театре Казановы. Как основательно он наслаждался своей жизнью!

Казанова охотнее играл литературного дилетанта, чем признавался, что между двадцатью пятью и двадцатью семью годами своей жизни он напрасно трудился в Париже, стремясь сотворить литературную карьеру, и что в Итальянской Комедии в Париже он поставил оперу, которая провалилась. При этом он не лжет, или лжет лишь в мелочах, которые не важны. Он говорит правду. Но так много способов сказать правду. Существует также много правд. Кто так одинок. кто живет так интенсивно, с такой фантазией и такой чувственностью, тот соединяет воедино множество жизненных путей. Но при всем многообразии возможностей и преднамеренных сдвижках всегда остается истинным полнота жизни этого индивидуума, его колоссальное чувство жизни, интенсивность его радости бытия и ощущения счастья, которые собственно и делают людей и писателей единственными в своем роде.

Что говорили о герцоге Орлеанском, регенте при Людовике XV, подходит и Казанове: его жизнь была непрестанным упоением, прерываемым учеными штудиями и интенсивной духовной жизнью. Поэтому его жизнь выглядит так, как он ее изобразил. Он видел цель бытия в успехах и наслаждениях, в соединении оргии и духа, тихих занятий и буйного сладострастия. Его безнравственность и его интеллект равным образом годились для страсти. Враг революции, он был одним из типов, которые ее подготовили. Он писал: «Единственная система, которую я имею, состоит в том, чтобы заставить меня шевелиться. Мои окольные пути, вероятно, научат вдумчивого читателя, как можно парить над пропастью. Это зависит лишь от наличия мужества.»

Казанова был в прекраснейшем возрасте, когда впервые приехал в Париж. Париж был столицей мира. Людовик XV (Многолюбимый), правнук и наследник Людовика XIV (Великого), думал, как и его прадед, что он наместник бога на земле, абсолютный монарх, который говорит: «Cela durera bien autant que moi» (Пока я есть, все будет точно таким же.) Когда он умер, радость народа была безграничной.

Людовик XV в тяжелые моменты всегда прибегал к решительным мерам. Его девизом было: кто не отваживается, тот не выигрывает. У него, как и его прадеда Людовика XIV, было честолюбие играть первую роль среди королей Европы. Он думал, что французскому королю милостью Господа проститься все, лишь бы он защищал и приумножал католическую церковь. Среди его многочисленных возлюбленных выделялись Помпадур и, на двадцать лет моложе, Дюбарри. Парижанка Помпадур была только на одиннадцать лет моложе его и умерла за десять дней до него, оставив ему долги Семилетней войны и расцвет литературы.

Личные и общественные пороки короля Людовика XV, его абсолютизм в политике, религии и экономике, многочисленные войны, которые он проиграл из-за ложной внешней политики, потеря Канады и Индий после Семилетней войны, сделали политические и социальные реформы требованием дня. Философы критиковали злоупотребления старого режима, социальные преимущества привилегированных сословий, духовного и дворянского, которые не исполняли соответствующей службы. Кроме философии расцвели также музыка, живопись, литература.

Правили дамы, а с ними сентиментальность, la sensibilite, которая нашла свое сильнейшее выражение в 1761 году в «Новой Элоизе» Руссо.

Монтескье писал: «Ни при дворе, ни в городе или провинции не существует дела, которое не держала бы в руках женщина.»

Кребийон-сын писал (в «La Nuit et le Moment»: «Ночь и мгновение»): «Никогда не были женщины столь непритворны в обществе, никогда столь мало не играли в добродетель. Можно нравиться, можно обниматься. И если наскучили друг другу, то расставались со столь же малыми церемониями. И обнимались заново с той же живостью, что и в первый раз, и опять расставались не ссорясь.»

В такой Париж приехал Казанова. Он плыл в золотом, продажном потоке и оставался критичным республиканцем из Венеции. Но в Париже он принял меру большого света. Эта мера ему подходила. Он приехал в Париж как плут, а покинул его как сноб.

Балетти и Казанова встретились в Турине, где впервые увидели вблизи короля (короля Сардинии, герцога Савойского) и были удивлены, что король был сутулый и имел самый обыкновенный вид. В театре танцевала Жоффруа, о которой Казанова сообщает, не объясняя когда, где и как, что мадам стала его сотой метрессой.

За пять дней они добрались до в Лиона, где Казанова встретил знаменитую куртизанку Анчилью и стал вольным каменщиком.

Ложи вольных каменщиком, вероятно последний настоящий мистический союз Европы, происходили из средневековых цехов строителей соборов, и объединяли людей без различия религии, расы, сословия или государственной принадлежности, которые называли себя братьями и с помощью достойных ритуальных деяний стремились достичь духовного углубления, нравственного благородства и истинной человечности. Они делились друг с другом таинствами, секретными ритуалами и обычаями, словами и знаками. В реликвиях вольных каменщиков узнают ритуалы рождения и плодородия, культ умирающего и воскресающего бога, стремление к мистическому соединению с высшим существом. В восемнадцатом столетии они удовлетворяли глубокую потребность в гуманности, терпимости, всемирного братства, но также и в протекции, тщеславии, таинственности.

Император Франц и король Фридрих II Прусский, Вольтер и лорд Честерфилд, Гайдн и Моцарт, Лессинг и Гете были вольными каменщиками, как многие друзья Казановы, как князь де Линь, граф Ламберг и Опиц.

От «Волшебной флейты» Моцарта и Шикандера и стихов каменщиков Гете, до «Эрнст и Фальк. Разговоры с вольным каменщиком» Лессинга, о вольных каменщиках было опубликовано много глубокомысленного и еще больше вздорного. Их обвиняют во Французской и в других революциях. Они хотели завершить воспитание человечества. Их упрекают в замышлении заговоров и организации покушений. Впрочем, вольные каменщики действительно сильнейшим образом поддерживали один другого.

Казанова был введен в ложу господином, с которым познакомился у коменданта Лиона генерал-лейтенанта маркиза де Рошбарона, брата кардинала де Ларошфуко. Смеясь, говорит он о выдуманных пустяках масонства. Он стал в Париже братом и мастером, а позднее, как он говорит, достиг еще большей степени посвящения. Каждому молодому человеку хорошего рода, который, путешествуя, хочет узнать мир, Казанова советует стать вольным каменщиком. Но он должен хорошо выбрать ложу.

По этому случаю Казанова цитирует из Плутарха историю Алкивиада, который был приговорен к смерти и конфискации имущества за то, что в своем доме с Политианом и Теодором высмеивал Великие Мистерии. Его должны были проклясть жрецы и жрицы, но одна жрица сорвала это, заявив: я жрица, чтобы благословлять, а не проклинать.

Казанова жалуется также на «космополитов», «временщиков», для которых нет ничего святого, все они рассматривают как незначительное и безрезультатное. Он высказывает обычные моральные жалобы каждого поколения, которое слабости человечества приписывают собственному времени.

После возвращения в Венецию Казанова тоже посещал ложи и даже вербовал на родине новообращенных. Масонство было одной из причин его ареста государственной инквизицией. После побега он выступал в Париже в роли масонского мученика.

Многие исследователи Казановы, например Жозеф Ле Грас, выдвигают гипотезу, что Казанова был агентом Великой Ложи, он должен был поддерживать международные связи лож, передавать тайные приказы, составлять собрания, организовывать пропаганду и защищать тайный союз. Однако власти повсюду уже поднимались против франкмасонов, хотя многие властвующие сами были вольными каменщиками. Еще в 1737 году Флери, министр Людовика XV, запретил собрания масонские собрания. В 1738 году папа Клеменс XII буллой in eminenti исключил вольных каменщиков из церкви. Во всех странах масоны усиленно преследовались. Были путешествующие шпионы лож и против лож.

Ле Грас убежден, что с 1760 года Казанова становится путешествующим агентом вольных каменщиков, ведь именно после этого начинаются долгие необъясняемые и ничем другим необъяснимые неожиданные путешествия Казановы; причины, которые он выдвигает для поездок, совершенно неопределенны. Со дня на день он отказывается от планов, любовных приключений, мест пребываний, когда новый приказ Великой Ложи посылает его в другое место с новым заданием. С 1760 года деньги тоже перестают играть какую-либо роль для Казановы, и он расходует большие суммы, никак не объясняя их происхождение. Он путешествует и одевается с роскошью, дает великолепные обеды и состязается в расточительстве с князьями. Игра, аферы, даже выручка от маркизы д'Урфе не дают достаточного объяснения для таких трат. В отличие от более раннего времени, с 1760 года он также не упоминает больше вольных каменщиков. Вероятно, как агент он получал от ложи очень большие суммы, и может быть ошибался в доверенный ему средствах; поэтому случилось, что когда он впал в бедность, ложи в свою очередь совершенно перестали помогать ему.

Казанова и Балетти за пять дней со спешной почтой доехали от Лиона до Парижа; Казанова считал эту чудовищную скорость опасной для жизни и был измучен морской болезнью. Он восхищался во Франции всем: улицами, манерами, официантами и кухней — Франция была родиной иностранцев.

За две мили до Парижа их встретила мать Балетти, знаменитая Сильвия, и пригласила Казанову на обед.

С помощью своего друга Балетти с первого шага в Париже он, со своей склонностью к литераторам и гетерам, был в веселом и остроумном мире итальянских комедиантов. Через дочь комедиантов он попадает в общество графов, маркиз, герцогиней, он попадает ко двору и мадам Помпадур.

В 1680 году итальянские комедианты располагались в Отель де Бургонь, ставшим знаменитым после Мольера. В конце столетия они уехали, но в 1716 году герцог Орлеанский дал актеру Риккобони, известному в Италии под именем Лелио, поручение составить новую труппу. Лелио и его зять Марио Балетти играли любовников, их жены, Фламиния, которая была также известным автором комедий, и Сильвия — любовниц. В 1723 году они получили титул «comediens ordinaires du roi» (обычная комедия короля). С 1750 года в Париже расцвела Комеди Итальен; они играли все что угодно: итальянские и французские комедии, особенно Мариво и Гольдони, трагедии, оперы, пародии, зингшпили, пантомимы, дивертисменты, парады, балеты.

На узкой улице Моконсиль едва могли разминуться кареты. Кучера выкрикивали имена благородных хозяев. Балетти жили рядом с театром, Казанова в Отель де Бургонь.

Зал, где играли, был узок, задымлен, полон шума. Молодые люди из публики и из актеров устраивали массу безобразий. По четвергам, в их премьерный день, было так битком набито, что карманники пачками крали часы и табакерки. Сильвия сверкала в комедиях своего друга Мариво, который из-за нее предпочитал Комеди Итальен вместо Театр Франсе. Она была идолом Парижа.

Казанова, который стал добрым другом всего семейства, кроме Фламинии, выписывает в воспоминаниях восторженный портрет Сильвии, которая в сорок девять лет стояла на вершине своей славы. На ее лице не было ни одной особенно красивой черты, говорит он, но нечто неописуемо интересное хватало вас с первого взгляда. У нее был ум, элегантная фигура, любезные манеры. Каждый чувствовал ее неотразимое притяжение, говорит Казанова, и любил ее.

Ее поведение было безупречно. У нее были друзья, но не было любовников. Ее соратницы осмеивали такую добрую славу, но это выглядело жалко. Дамы высшего ранга были ее подругами. Она не освистывалась капризным партером Парижа.

За два года до ее смерти от свинки Казанова видел ее в роли Марианны из пьесы Мариво; несмотря на возраст и болезни Сильвия в пятьдесят шесть лет создавала полную иллюзию юной девушки. Она умерла на руках дочери Манон, на глазах Казановы; за пять минут до кончины она дала ей последние советы.

Этот гимн буржуазной добродетели актрисы в стиле Ричардсона, Дидро или Лессинга весьма редок у Казановы, художника сладострастия и убийцы невинности. Он ценит мать своей невесты Манон? Или свою возлюбленную, если верить рапортам парижского полицейского комиссара Мезнье? Там написано: «Девица Сильвия живет с Казановой, итальянцем, о котором говорят, что он сын актрисы. Она содержит его…» («Архив Бастилии», 17 июля 1753 года и далее).

Сильвия после тринадцатилетнего брака с Марио начала раздел имущества, так как вино и игра ввергли его в большие долги. Он был приговорен вернуть ей приданное в пятнадцать тысяч ливров, но они и дальше жили под одной крышей в доме богатой вдовы Жанны Калло де Понткарре, маркизы д'Урфе.

Сильвия пригласила Казанову ежедневно обедать в ее доме. Там он встретил Лелио и Фламинию, которые относились к нему свысока и порицали его произношение итальянских гласных. Когда он доказал их неправоту с помощью рифмы Ариосто, они стали всюду называть его мошенником, что делает честь их острому взгляду.

Там он встретил Карлино Бертинацци, арлекина, с которым мать Казановы когда-то проезжала из Санкт-Петербурга через Падую, где Казанова с ним виделся, хотя Джакомо был тогда еще ребенком.

Он встретил Панталоне Веронезе, богатейшего итальянского комедианта, который был автором тридцати семи пьес и отцом двух знаменитых актрис Коралины и Камиллы. Когда Жан Жак Руссо был в Венеции секретарем французского посла, то с помощью государственных инквизиторов он в 1744 году привез нарушившего договоренность Веронезе в Париж, чем хвалился позднее во втором томе своей «Исповеди». Незадолго до смерти Казанова вспоминал комические проделки Карлино, любимца Парижа, в рукописи под заголовком: «Леонарду Спетлажу, доктору прав Геттингенского университета, от Жака Казановы, доктора прав Падуанского университета, 1797.»

Казанова был в восхищении от обоих дочерей Веронезе. Он нашел Коралину красивее, Камиллу жизнерадостнее. У обоих любовниками были принцы. Казанова, «человек незначительный», как он себя называет, временами, когда Коралина мечтала в задумчивости, ухаживал за нею; когда появлялся любовник, он уходил. Но иногда его просили остаться, чтобы прогнать скуку парочки.

Уже в свой первый день в Париже Казанова посетил Пале-Ройяль, где графини и жрицы радости, карманные воры и литераторы прогуливались, завтракали и читали газеты. Аббат за соседним столиком, который заговорил с ним и назвал ему каждую девушку, представил молодого человека, которого назвал знатоком итальянской литературы. Казанова обратился к нему по-итальянски, он отвечал остроумно, но на итальянском языке времен Бокаччо. Через четверть часа они были друзьями. Он был поэт. «Я тоже был им», признается Казанова. Он горел любопытством об итальянской, Казанова — о французской литературе. Они обменялись адресами.

Это был Клод-Пьер Пату, адвокат Парижского парламента, родившийся в Париже в 1729 году. Он владел домом в Пассу, писал комедии, переводил английские пьесы и умер в тридцать лет в поездке в Италию. Казанова считал, что Пату со временем стал бы вторым Вольтером. Когда Казанова познакомился с ним, Пату еще ничего не опубликовал.

В четырех главах о своем первом пребывании в Париже Казанова рисует связную картину нравов. Он был восхищен всей страной, даже скорее всей изображаемой эпохой, которая ко времени Французской революции, когда он писал свои мемуары, была уже страшно далеко позади. Казанова изображает все, от своего наемного слуги, который был столь остроумен, что Казанова дал ему имя Эспри, до Людовика XV. Он изучает характер французов, в особенности парижан, всех сословий и классов. Его эротические приключения служат лишь фоном его истории.

У Сильвии он также встретил Кребийона-старшего, конкурента Вольтера и бывшего любимца мадам Ментенон. С восьми лет, признался Казанова, он был вдохновлен им и желал с ним познакомиться, при этом он декламировал свои итальянские переводы белыми стихами прекраснейших тирад из «Зенобии» и «Радамиста». Сильвия радовалась удовольствию Кребийона. Семидесятишестилетний автор владел итальянским, как французским, и читал те же стихи в подлиннике. Это было сцена достойная дома, полного актеров. Кребийон называл переводы Казановы лучшими, чем оригинал, но его французский язык — переодетым итальянским, и предложил ему изучать с ним французский, за что хотел плату, как учитель. Казанова согласился переводить с ним итальянских поэтов.

Кребийон был колоссом шести футов ростом, «на три дюйма выше» Казановы и весом соответствовал росту. Хотя из-за своего остроумия он ценился в любом обществе, Кребийон выходил редко и не принимал посетителей. Он всегда держал трубку во рту и играл со своими двадцатью кошками. У него были кухарка, слуга и старая домоправительница, державшая в руках его деньги и не дававшая ему отчетов. Он выглядел, как кот или лев. Он был королевским цензором, что доставляло ему удовольствие, говорил он Казанове. Домоправительница читала ему вслух выбранные сочинения и подчеркивала места, где она выдела необходимость в цензуре. Часто они были различного мнения и начинали длинные горячие диспуты. Казанова однажды слышал, как домоправительница отослала автора: «Приходите на следующей неделе, у нас еще не было времени выправить вашу рукопись!» Целый год Казанова трижды в неделю ходил к Кребийону. Но он так и не смог избавиться от итальянизмов. Он показал Кребийону свои стихи, которые тот хвалил, но называл мертвыми. Кребийон много рассказывал о Людовике XIV, говорил о своих драмах и обвинял Вольтера в плагиате.

Казанова увидел во Французском Театре пьесы Мольера; сколько бы он их не смотрел потом, ему казалось, что он видит их впервые. Он легко сходился с молодыми актрисами. Он ходил с Пату во французскую оперу за сорок су (два ливра!, говорит Гугитц) в партер, где можно было постоять в высшем обществе. Он видел Дюпре, учителя великого танцора Вестриса, и знаменитую Камарго, которая танцуя не надевала панталон (о чем со многими деталями писал знаменитый театральный критик Гримм. Также и суровый Гугитц считает это, вообще говоря, возможным, по крайней мере в начале своей карьеры она танцевала без них).

Манеру дирижеров Казанова нашел просто отвратительной. Они «как бешеные» стучали палочками налево и направо, как будто заставляя звучать все инструменты силой только своих рук. Позднее в Венеции Гете тоже порицал дирижерскую палочку, которую к тому времени итальянские дирижеры переняли у французских.

Казанова восхищался также тишиной французов во время музыки. В Италии публика затихает только когда выходят танцоры, словно она смотрит ушами, а слушает глазами.

Когда двор выехал в Фонтенбло, Казанова поехал с ними как гость Сильвии, которая снимала там дом. (Казанова повторяет в воспоминаниях некоторые описания этого события, которые он уже давал в сообщении «Il Duello ovvero saggio della vita di Giacomo Casanova Veneziano») Все иностранные послы и театр следовали за двором. В эти шесть недель осени Фонтенбло выглядел ярче Версаля. Там Казанова изучил двор и познакомился с иностранными послами, среди них с венецианским посланником Морозини.

Казанова имел право сопровождать венецианского посланника в оперу. Он сидел на паркете прямо напротив ложи мадам Помпадур, не зная, кто она. Красивой дочери пекаря, Жанне-Антуанетте Пуассон, маркизе де Помпадур, было тогда двадцать восемь лет. (Казанова чрезмерно хвалил ее в своем сочинении «Confutazione …».)

В первой сцене вышел знаменитый Ле Мауре и начал с такого сильного и неожиданного крика, что Казанова засмеялся. Кавалер с голубой орденской лентой сидевший рядом с Помпадур сухо спросил, их какой страны он приехал. Казанова ответил в том же тоне: «Из Венеции.»

«Я был там и очень смеялся над речетативом ваших опер.»

«Я думаю, месье, и даже уверен, что там не было людей, которые препятствовали вашему смеху.»

Этот дерзкий ответ заставил рассмеяться Помпадур. Она спросила, в самом ли деле он приехал оттуда снизу?

«De la-bas, Madam?» (Откуда, мадам?)

«Из Венеции!»

«Венеция, мадам, лежит не там внизу, а там вверху…»

Этот ответ показался еще остроумнее. Вся ложа заспорила, лежит ли Венеция вверху или внизу. Нашли, что он прав. Так как у Казановы был насморк, тот же господин — это был маршал Ришелье, чего Казанова не знал, спросил, хорошо ли закрыто его окно. Казанова возразил, что его окна утеплены; все в ложе засмеялись и он тотчас понял, что имел в виду calfeutre, а из-за насморка произнес calfoutre. (cal foutre — замазаны калом).

Через полчаса Дюк де Ришелье спросил его, какая из актрис по его мнению красивее?

Казанова указал.

«Но у нее некрасивые ноги!»

«Это ничего не значит, месье; кроме того, когда я пытаюсь проверить красоту женщины, то ноги — первое, что я отбрасываю в стороны.»

Тут герцог спросил посланника Морозини, кто этот остроумный господин в его свите. Морозини представил Казанову герцогу.

Казанова познакомился также с лордмаршалом Шотландии Кейтом, послом короля Пруссии.

Казанова видел Людовика и королевскую семью, причем восхищается обнаженной грудью принцесс. В галерее он увидел короля, опиравшегося рукой на плечо министра д'Ардансона. В другом зале он увидел дюжину придворных и вошел. Стол для двенадцати персон был накрыт на одну. На это место села королева Франции, Мария Лещинская, дочь польского короля Станислава. Она была без румян, просто одета, носила высокую шляпу, выглядела старой и благочестивой. Две монахини поставили перед ней тарелку с маслом, двенадцать кавалеров стояли в почтительном молчании полукругом в десяти шагах от ее стола. Казанова остался среди них.

Королева ела, не обращая ни на кого внимания. Какое-то блюдо она попросила подать еще раз, осмотрела господ и сказала: «Месье Левендаль.» Знаменитый завоеватель Берген-он-Зума выступил вперед и сказал: «Мадам?»

«Я думаю, что это куриное фрикасе.»

«Я того же мнения, мадам.»

Ответ был дан с полной серьезностью. Маршал Левендаль пятясь вернулся на свое место. Не проронив больше ни слова королева закончила завтрак и ушла.

Казанова, любопытствующий литератор и сверхработоспособный бездельник, всегда был без ума от людей. Страстный посетитель комедий всегда имел вкус к Человеческой комедии.

Чем жил он в эти два парижских года? Они были прелестны, пишет он, только иногда была нужда в деньгах. Жил ли он за счет Сильвии? Он был ее гостем за столом и в Фонтенбло. Его парижские любовные приключения были недороги. Он прекрасно гулял, но не слишком привязывался к дебютанткам жизни и любви, которые вероятно составляли контраст к перезревшей Сильвии.

В свои двадцать пять — двадцать шесть лет он поразительно часто несчастливо влюбляется. Коралина и Камилла, племянница художника Самсона, герцогиня Шартрская.

Курьезным образом он ничего не говорит об игре.

Однажды друг Пату повел его на ярмарку в Сен-Лорен, чтобы пообедать с фламандской актрисой по имени Морфи. Казанова не находил прелести в этой женщине, но «кто же возражает другу?» Тогда как Пату хотел провести ночь в постели комедиантки, у Казановы не было желания возвращаться одному и он хотел проспать ночь на канапе.

Сестра Морфи, маленькая неряха тринадцати лет (на самом деле ей было уже четырнадцать или пятнадцать) предложила за малый талер свою постель и привела к мешку соломы на четырех планках в своей каморке.

«И это ты называешь постелью?»

«У меня нет другой.»

«Эту я не хочу, поэтому ты не получишь малого талера.»

«Вы хотите раздеться?»

«Конечно.»

«Что за причуда! У нас нет простыней.»

«Ты что, спишь в одежде?»

«О, нет!»

Тогда он пообещал малый талер, если она раздетой ляжет в постель и позволит на себя посмотреть. Он конечно ничего не станет с ней делать. Он увидел законченную красоту. За шесть франков она по его желанию смеясь принимала разные позы. Так как кроме грязи он не нашел в ней ни одного изъяна, то за шесть других франков собственными руками вымыл ее с ног до головы. Малышка была уступчива во всем, кроме единственного пункта. Ее сестра рассчитывала, что она может получить за это двадцать пять луи. Он обещал поторговаться в следующий раз. Она охотно предоставила ему все остальное и он обнаружил рано созревший талант.

Маленькая Элен (комиссар Мезнье и другие называют ее Мари-Луиза) отнесла выручку сестре. Прежде чем Казанова удалился, пришла сестра и предложила ему определенный предмет дешевле, так как ей нужны деньги. Он засмеялся. Он решит утром. Пату ничего не знал о его большом открытии, но по желанию Казановы убедился воочию в совершенстве форм малышки. Она была светлой и голубоглазой, и имела все, что только может дать природа. Ее портрет работы Буше показывает соблазнительную красивую девушку.

Казанова нашел цену за все слишком высокой и договорился с сестрой, что за шесть франков будет приходить и рассматривать малышку в ее каморке, пока не почувствует желание выложить требуемые шестьсот франков. Это было чистым ростовщичеством, но Казанова обрадовался. Сестра думала надуть его, так как за два месяца получала от Казановы триста франков.

Он нашел немецкого художника, который за шесть луи написал малютку. Как и на портрете, написанном Буше, она лежала на животе, опираясь рукой и грудью на подушку и показывала лицо, бедро и задик. Последняя часть была написана художником с таким искусством и правдой, что лучшего не мог пожелать ни один любовник. Казанова был восхищен и подписал под картиной «О'Морфи» греческими буквами, что выглядит красивее.

Пату заказал копию. Художник, которого вызвали в Версаль, выставил там кроме всего прочего и этот портрет, а господин Сен-Квентин, сводник Людовика XV, показал его королю, который сразу пожелал увидеть оригинал. Привести модель приказали художнику, который пришел к Казанове. Он пошел к сестре, та задрожала от радости, приказала малышке надеть ее новое платье и пошла с художником к королю. Камердинер запер девушку в павильоне, художник дожидался в ближайшем доме. Через полчаса король один прошел в павильон, спросил О'Морфи, в самом ли деле она гречанка, выдвинул портрет, сравнил с моделью, посадил малышку на колени и ласкал. Король собственной рукой убедился в ее невинности. Тогда он одарил ее поцелуем. О'Морфи засмеялась, ибо он как две капли воды был похож на свое изображение на шестифранковой монете. Людовик спросил, не хочет ли она остаться в Версале. Это зависит от сестры, сказала она. Сестра была согласна. Король снова запер ее, через полчаса пришел Сен-Квентин, передал малютку камеристке, пошел с сестрой к немецкому художнику и дал ему пятьдесят луи, а Морфи ничего, взяв однако ее адрес. На следующий день она получила тысячу луи (Мезнье говорит, что родители малышки получили двести дукатов). Добрый немец дал Казанове за свой портрет двадцать пять луи, пообещав ему копию с копии Пату, и обязался писать для Казановы даром портреты всех женщин по его желанию.

О'Морфи, говорит Казанова, была исключительно пропорциональна и прелестна. Король отправил ее в свой «Олений парк», она получила гувернантку, двух камеристок, кухарку, двух лакеев и сына, которого, как и всех внебрачных детей Людовика XV, воспитали в провинции в полной тайне. Через три года О'Морфи впала в немилость, получила четыре тысячи франков приданного и бретонского офицера. Через тридцать один год Казанова встретил в Фонтенбло красивого молодого человека двадцати пяти лет, сына от этого брака — точную копию матери. Казанова вписал свое имя в записную книжку молодого человека и попросил поздравить мать от своего имени. Этот молодой человек, сражавшийся при Вальми, бросился в объятья революции. Сын метрессы Людовика XV дал барабанщикам приказ заглушить голос короля Людовика XIV, который перед казнью хотел обратиться к народу. Позднее молодой человек стал депутатом от Па-де-Дом и инспектором наполеоновских конюшен.

Потом граф Монфорт через Камиллу попросил Казанову разъяснить ему два вопроса с помощью искусства каббалы. Казанова составил два многозначительно темных ответа. На следующий день Камилла привела его в Пале-Рояль и по маленькой лестнице провела в покои герцогини Шартрской. Через четверть часа вошла герцогиня и сказала Казанове, что ответы слишком темны. Казанова возразил, что каббалу он может лишь спрашивать, но не толковать. Но если она хочет задать новые вопросы, которые допускают ясные ответы, то все разрешится, только каждый вопрос можно ставить однократно — оракул отвечает на вопрос лишь один раз. Она написала семь или восемь вопросов и просила держать их в секрете. Он дал ей честное слово и нарушил обещание в своих воспоминаниях (если не раньше).

Он просил на работу три часа. Он должен отдать запечатанные ответы ее доверенной даме госпоже де Полиньяк. Герцогиня принесла подсвечник и заперла его. Через три часа он отдал запечатанные ответы и ушел.

Герцогине Шартрская, дочери принца Конти, было двадцать шесть лет, она была умной, живой, без предрассудков и остроумной. Свою долгую жизнь она провела в удовольствиях. Ее девиз гласил: быстро и хорошо. Она была милой, к прискорбию своего учителя танцев Марселя обладала плохой осанкой, и несмотря на это была очаровательна. Из-за болезни крови, от которой она впоследствии умерла, у нее были прыщи на лице.

Марсель, который как учитель танцев пользовался большой славой, поставил также известную оперу «Карнавал» и стараниями князя де Линя стал учителем танцев Казановы. Понятовский в своих воспоминаниях описывает этого учителя танцев, которому было уже восемьдесят лет, он носил гигантский парик и давал уроки со своего fauteuil (кресла), где он двигался в такт и мяукал; все ходили к нему, думали, что без него не будут пользоваться успехом на балах.

Прыщи герцогини были похожи на акне, против которого он рекомендовал тогда свое излюбленное средство. В знаменитом стихотворении того времени «Foutromanie» (1780, песнь III) говориться, что герцогиня получила сифилис от одного арфиста и передала его своим любовникам Мельфорту и л'Эгле, обоим красивейшим мужчинам столетия.

Герцогиня спрашивала оракула Казановы о своих любовных историях и своих прыщах. Любовь была ее божеством.

На другой день Камилла письмом просила его быть в той же комнате Пале-Рояля в пять часов. Его ждал старый камердинер. Через пять минут вошла герцогиня с ответами Казановы и множеством новых вопросов, в основном о своих прыщах. Казанова советовал верно. Он терпел те же неудобства и «достаточно понимал в медицине» чтобы знать, что такую кожную болезнь нельзя вылечить известными средствами. Надо было минимум восемь дней, чтобы устранить прыщи с лица, лишь строгая диета в течение года могла вылечить герцогиню. Она три часа расспрашивала оракула, из любопытства она пошла на все и за восемь дней прыщи с лица сошли. Казанова прописал ей ежедневно принимать мягкое слабительное, подготовил ей диету и запретил все косметические средства; она должна была утром и вечером умываться чемеричной водой и делать клизмы.

Он был в опере тем вечером, когда герцогиня появилась без прыщей и все друзья ее поздравляли. Проходя мимо него она засмеялась. Казанова был «в высшей степени счастлив» и горд своим успехом. На следующий день она позвала Казанову и приняла его в ванной рядом с будуаром, но «в полной благопристойности». Когда она покинула ванну, то показала ему новые точечки на лбу и подбородке, и дала листочек с новыми вопросами. Вопросы были краткими и он позволил себе найти ответы с помощью числового оракула. Выяснилось, что она пила ликер и ела ветчину, то есть нарушала диету.

Вошел ее любовник Мельфорт. Он «выглядел как конюх». Герцогиня сказала, что Казанова обучает ее каббале. Числовая пирамида, составленная ею под руководством Казановы, к изумлению герцогини разрешила множество вопросов. Мельфорт вышел вместе с Казановой и дал ему в подарок табакерку, портрет герцогини и сверток с сотней луи, «чтобы вставить портрет». Мельфорт рассказал ему историю герцогини. Хотя она была мила, но из-за множества прыщей на лице герцог не хотел обнимать супругу, хотя она желала стать матерью. Аббат де Броссе вылечил ее некой помадой. С новым и прекрасным цветов лица она пришла во Французский Театр. Герцог, не зная что его жена в театре, находился напротив нее в ложе короля. Не узнав, он нашел ее прелестной и осведомился, кто эта дама. Он никак не мог поверить, что это его жена, делал ей комплименты и сообщил наконец, что в ту же ночь нанесет ей визит. Девять месяцев спустя она родила Луи Филиппа Жозефа, герцога Орлеанского, которого впоследствии называли Филипп-Эгалите. Во время беременности ее лицо сохранялось чистым, потом прыщи появились вновь. Помада больше не помогает.

Герцогиня звала Казанову еще много раз, но у нее не было силы придерживаться диеты. Часто она позволяла ему по пять-шесть часов работать над каббалой, она приходила и уходила, и присылала с камердинером обед. Речь в основном шла о тайных делах, «и временами она находила правду, которую я сам не знал», с иронией сообщает Казанова. Через Мельфорта она предложила ему место с доходом в двадцать пять тысяч франков, если он обучит ее всем тайнам каббалы. Это было всего лишь надувательство и он не позволил себя потревожить.

Герцогиня умерла в 1759 году в тридцать два года. Все семейство Орлеанов ценило мистицизм. Все занимались алхимией, заклинанием духов, изгнанием бесов, каббалой, астрологией.

Казанова влюбился в герцогиню до безумия, но не позволял ей это заметить, «обжигался ею, но только вздыхал». Он боялся, что ее гордость унизит его. У нее не было предрассудков и, вероятно, у него были шансы. Но его тщеславие было слишком сильно. Уже в старости он раскаивался, что из-за глупой боязни, вероятно, упустил свое счастье.

Брат Казановы Франческо, написав серию картин, хотел показать их маркизу де Мариньи в Лувре. Казанова и брат поставили одну картину в прихожей и ожидали появления Мариньи. Это была картина во вкусе Бургиньона, французского батального художника семнадцатого века.

Между тем пришли посетители. Первый же, посмотрев картину, назвал ее убогой халтурой. Двое других смеялись и объявили все ученической работой. Франческо исходил кровавым потом. В четверть часа прихожая была полна людьми, острившими над картиной. Франческо благодарил бога, что его никто не знает. Казанова хотел отвести его в другую комнату. Господин де Мариньи конечно оценит картину. Но Франческо оттолкнул его и уехал в коляске. Домой он прислал слугу, тот принес картину и он разрезал ее на двадцать кусков. Он решил покинуть Париж и изучать свое искусство, где-нибудь в другом месте, где его оценят. Оба брата решили уехать в Дрезден. Казанова до карнавала (1753 или 1754 года) оставался в Дрездене. Чтобы сделать приятное комедиантам и особенно своей матери, он написал трагикомическую пьесу, в которой выставил двух арлекинов, пародию на «Братья-враги» Расина. Король смеялся над комическими местами. Граф Брюль дал ему золотую табакерку, наполненную дукатами. В издании Вильгельма фон Шютуа говорится однако, что он получил этот подарок за «Зороастра».

Бельгийская фигурантка Рено очень ему понравилась. Она содержалась графом Брюлем и было похоже, что обманет графа только очень за большую сумму. Казанова говорит, что к своему большому несчастью он утолил свои желания только семью годами позже.

Единственное рекомендательное письмо в Вену Казанова получил к знаменитому поэту Метастазио. Казанова очень жаждал этого знакомства. На второй день он пошел к поэту и пробыл целый час. Он нашел поэта весьма скромным и эрудированным, как и показывают его сочинения. Метастазио читал свои стихи, которые Казанова называет чистой музыкой, и сам хвалил или порицал те или иные места. Когда Казанова упомянул учителя Метастазио Гравина, то поэт прочел пять или шесть неизданных стансов, которые он сочинил на смерть Гравина. Тронутый воспоминаниями и собственными стихами, он спросил со слезами на глазах: «Скажите мне правду: можно ли сказать лучше?»

Метастазио показал пять или шесть страниц со многими зачеркнутыми местами, чистыми отходами, чтобы выковать четырнадцать строк. Казанова уже знал, что стихи, кажущиеся легчайшими, стоят поэту многих трудов.

Метастазио насмехался над высказыванием Вольтера, что легче написать сорок хороших итальянских стихов, чем четыре хороших французских. Метастазио не мог сочинять больше четырнадцати — шестнадцати хороших строк в день.

Дружески смеясь, он спрашивал, не слышал ли Казанова в Париже его оперы и оратории в прозаическом французском переводе. Когда Казанова сообщил, что один французский издатель разорился на этих переводах, Метастазио засмеялся еще сильнее. Нельзя переложить стихи в прозу. Так же осмеял он утверждения Рамо, что он пишет музыку, под которую любой поэт может легко адаптировать свои стихи.

Казанова описывает как заурядно смешанное общество: театральные дамы и танцоры, монархи, шулеры и аристократы.

В воспоминаниях он набрасывает мрачную картину лицемерия императрицы Марии-Терезии, после того как в сочинении 1769 года «Confutazione …» опубликовал целый гимн в ее честь. Полиция высылала из Вены в каторжные тюрьмы Темешвара целые караваны влюбленных девушек. Императрица против воли супругов бросала в тюрьму изменяющих браку жен. Молодых женщин, которые шли по Вене в одиночку, задерживала тайная полиция, и если они не могли дать точного отчета, из доставляли в участок, где тотчас отнимали все украшения и деньги.

Об императоре Йозефе II Казанова пишет резко. Йозеф II не любил авантюристов. Кроме того между Казановой и императором произошел небольшой скандал. Некая Катон М., подруга Казановы, вероятно та, на которой он в Вене почти женился, пишет ему из Вены 26 июля 1786 года, что она сыграла с ним шутку (Казанове тогда был уже шестьдесят один год!): «Молодая маленькая Кашпер, которую Вы когда-то так любили, пришла ко мне и просила адрес своего верного господина де Казановы, которому она хочет написать нежное письмо и притом благодарное; я была бы слишком нелюбезна, чтобы такой милой женщине, которая когда-то была любимицей моего друга, отказать в подобной незначительной просьбе; итак я сказала ей адрес, только назвала город, который очень далеко от Вас. Не правда ли, любимый друг, вы охотно захотите узнать название города, чтобы оттуда переслали почту? Но Вы можете положиться на мое слово, что Вы его не получите, пока не напишете мне очень длинное письмо, в котором очень смиренно попросите открыть Вам точное место, где находится божественное письмо с достойными поклонения предметами Ваших желаний. Вы прекрасно можете принести эту жертву молодой женщине, которой интересовался сам император (Йозеф II); известно, что после Вашего отъезда из Вены он пожелал учить французский и музыку; очевидно он встретился с трудностями, чтобы удержать ее самостоятельно; поэтому она часто ходит к нему, чтобы поблагодарить за милости, которые он ей оказывает; но я не знаю в какой форме она выражает свою благодарность.»

Итак, «молодая маленькая Кашпер» (о которой кроме этого ничего не известно) была подругой императора, после того как она была подругой Казановы. Поэтому Казанова сохраняет анонимность? Или Казанова был лишь посредником, как для Людовика XV?

Казанова рассказывает, как «семь лет назад» в замке Лаксенбург император Йозеф II говорил ему с явным презрением об одном человеке, который за мельчайший дворянский титул истратил громадные суммы и весьма пресмыкался.

«Совершенно верно», ответил Казанова императору, «но что можно сказать о том, кто продает такие дворянские титулы?»

Тогда император повернулся к нему спиной и удалился.

Императору Йозефу II очень нравилось слушать аплодисменты анекдотам, которые он рассказывал. Он рассказывал прелестно, но смотрел на каждого, кто не смеялся, как на дурака.

Здесь один яростный рассказчик анекдотов издевается над другим. В одном из писем архива в Дуксе Казанова по-другому излагает свою первую встречу с Йозефом II. «Его Величество остался вчера стоять, чтобы более получаса говорить со мной тет-а-тет. При первых же словах императора я начал дрожать перед его импозантным достоинством и монарх это заметил; потом я отвечал глупым голосом, тупыми и сдавленными предложениями.»

В общем Казанова был восхищен и Веной, и своими «фройнляйнс», как он называет их немецким словом.

Кроме того, он познакомился с танцовщицей из Милана, которая была умна, начитана и вдобавок очень мила. У нее он познакомился с графом Эрдеди и князем Кински. Казанова несчастливо влюбился в танцовщицу Фольяцци, позднее жену балетмейстера Анджолини, в которого она была влюблена. Казанова за ней ухаживал, она над ним смеялась.

Влюбленная театральная актриса, говорит Казанова, это крепость, в которую невозможно проникнуть иначе, чем по мосту из золота. Но Казанова не отчаивается, а она любит его общество. Он украшает половину ее писем. За день до своего отъезда он крадет ее миниатюру.

Казанова отправился из Вены почтовой каретой. Он прибыл в Венецию после полудня на троицу 1753 (или 1754) года. Как точная дата из этого времени существует венецианский документ, по которому Казанова 15 марта 1754 года стал крестным отцом дочери Кроче.