"О мертвых — ни слова" - читать интересную книгу автора (Клюева Варвара)

Глава 4

Воскресенье с понедельником прошли в тревожном ожидании. Связанная обещанием принести в конце недели эскиз заказанной мне обложки нового романа, я честно пыталась работать, но ничего путного не вышло. Все лица на рисунках — и мужские, и женские — неизменно оказывались портретами Мефодия. И неудивительно, поскольку мысли мои все время возвращались к нему.

Мефодий был личностью поистине неординарной — даже на мехмате, где заурядные люди встречаются не чаще, чем белые слоны в Заполярье. Злые языки на факультете поговаривали, что до десяти лет наш гений учился в школе для умственно отсталых и только в пятом классе был переведен в Новосибирский физико-математический интернат для особо одаренных детей. Допускаю, что это не более чем сплетня, но, как бы то ни было, Мефодия она характеризует весьма точно, ибо трудно представить себе человека более талантливого, беспомощного и нелепого одновременно. Кстати, его настоящее имя Кирилл, но, по общему мнению моих сокурсников, прозвище Мефодий дает куда более адекватное представление об этой уникальной и несуразной личности.

Возьмем, к примеру, внешность. Тщедушное тельце Мефодия венчала огромная головизна. Тонкая шея не могла выдержать такой колоссальной нагрузки и угрожающе клонилась из стороны в сторону. Когда Мефодий отрывал голову от плеча или от груди, окружающие сдерживали дыхание, боясь услышать громкий хруст позвонков, сломленных, наконец, непосильной ношей. Когда Мефодий шел по улице, слабонервные прохожие вздрагивали и отворачивались. Семеня маленькими ножками, он так раскачивался из стороны в сторону, что казалось, малейшее дуновение опрокинет это неустойчивое сооружение на асфальт и разобьет вдребезги. Если Мефодий переходил через дорогу, сердобольные старушки забывали о собственных немощах и, отбрасывая костыли, неслись наперерез транспортному потоку, чтобы поддержать жалкое хрупкое создание, дерзнувшее ступить на проезжую часть.

Кстати, о проезжей части. Уму непостижимо, каким чудом Мефодий умудрился не кончить свою жизнь под колесами. Он никогда не обращал внимания ни на светофоры, ни на переходы, да и вообще вряд ли отдавал себе отчет в том, куда идет. Вечно погруженный в недоступные простому смертному мысли, он имел обыкновение натыкаться на столбы, деревья, прохожих, детские коляски, скамейки, постовых и бешеных собак. Редкую неделю Мефодий обходился без свежего синяка под глазом или шишки на лбу, и это еще куда ни шло.

Я и впрямь считала Мефодия ошибкой природы, иначе как объяснить, что она наделила могучим математическим гением столь нежизнеспособную особь? А его нежизнеспособность просто била через край. Посуду он ронял, паспорта терял, электроприборы загорались, а то и взрывались у него в руках. Не исключено, что больницы, где Мефодий частенько валялся по поводу очередного воспаления легких или перелома конечностей и ребер, помогали ему выжить — без них он вполне мог умереть от истощения или из-за антисанитарии, ибо пищу Мефодий принимал, только когда перед ним ставили тарелку с едой, а мылся и стирал только под угрозой физической расправы со стороны соседей по общежитию. Человек, привыкший к маломальскому порядку и чистоте, выжить в одной комнате с Мефодием не мог, поэтому в соседи нашему уникуму, как правило, доставались люди самые непритязательные, но и те рано или поздно вставали на дыбы и прибегали к рукоприкладству, чем больно ранили самолюбие гения.

Да, Мефодий был необыкновенно обидчив. Правда, намеков и шуток он не понимал и потому не замечал, но грубую брань или физическое воздействие переносил весьма болезненно. И беспощадно мстил. Обидчик уже никогда не мог рассчитывать, что Мефодий возьмет для него сотню-другую интегралов к зачету, даст списать на контрольной или подскажет на экзамене.

Вообще характер у гения был сложный. Человеку постороннему, возможно, показалось бы, что Мефодий груб и несдержан. Например, на дополнительный вопрос экзаменатора он вполне мог ответить (и отвечал): «Что вы мне голову морочите? Это же элементарно!» Предложение комсорга выйти на субботник вызывало с его стороны такую реакцию: «Еще чего! Нашел дурака!» Если гений звонил по телефону и на том конце провода вежливо отвечали, что интересующего его человека сейчас нет дома, Мефодий взрывался негодованием: «Где он, черт побери, шляется? Срочно разыщите его и передайте, что он мне нужен!» Но этот недостаток лоска в манерах объяснялся вовсе не грубостью, а неопытностью. Дело в том, что светской жизни Мефодий никогда не вел и такие условности, как вежливость, были выше его понимания.

С другой стороны, никто не отказал бы Мефодию в душевной широте. Если вы никогда не пытались силой запихнуть его под душ или заставить вымыть посуду, он с радостью помогал вам разобраться в какой-нибудь мудреной задаче или теореме, а на сопутствующие замечания типа «Это же и дураку ясно!» просто не стоило обращать внимания.

Еще одной отличительной чертой Мефодия было удивительное простодушие. Он безоговорочно верил любой чепухе, которую ему скармливали, — естественно, если дело не касалось математики. Он покорно брел в самую дальнюю на территории университета столовую, если какой-нибудь шутник сообщал ему, что обеды там на пятнадцать копеек дешевле. Он заявлялся на факультет в воскресенье, потому что профессор имярек якобы перенес на этот день свою пятничную лекцию. Он учил к экзамену билеты следующего курса, брился перед занятиями на военной кафедре наголо, сдавал деньги на мелиоративные работы на Марсе и так далее и тому подобное. Такая доверчивость делала Мефодия идеальной мишенью для розыгрышей, но наиболее совестливые шутники на мехмате пользовались ею редко, справедливо полагая, что стыдно потешаться над человеком, обмануть которого проще, чем младенца.

На третьем курсе к Мефодию пришла страсть, разом положившая конец былой любви к чистой математике. Наш гений был пленен компьютером. Конечно, он еще на первых курсах сдавал зачеты по программированию и численным методам, но простенькие учебные программы, которые для этого требовалось написать, не вызывали у гиганта мысли особого интереса. А на третьем курсе ему понадобилась некая сложная и громоздкая программа — целый численный эксперимент, дабы подтвердить правильность каких-то теоретических выкладок. Мефодий затратил на него не меньше месяца. И пропал. Теперь никакая сила не могла оторвать его от монитора. Он забывал о сне, еде, лекциях, семинарах и экзаменах. Из-за него декану пришлось издать приказ, запрещавший студентам проводить в вычислительном центре больше шести часов в сутки, но Мефодий, проявив неожиданную хитрость, научился обходить это нелепое препятствие. В результате он загремел на полгода в Кащенко, но программистом стал несравненным. Половина дипломных программ нашего курса была написана Мефодием. И, как следствие, половина курса ходила у него в должниках.

После окончания университета Мефодия распределили на закрытое предприятие в дальнем Подмосковье. Поселили гения в рабочем общежитии. Не знаю точно, то ли его соседи-рабочие отличались обостренной чувствительностью к вони, то ли им просто недоставало терпимости, но из общежития Мефодий отправился прямиком в городскую больницу — с переломом челюсти. Когда пришло время выписаться, наш герой, не утруждая себя пустяками вроде подачи заявления об уходе, сел на ближайшую электричку до Москвы и навсегда покинул негостеприимный подмосковный городок.

И тут моим бывшим однокурсникам пришлось платить должок.

Мефодий счел, что родной город на Урале недостоин столь ценного специалиста, и твердо решил обосноваться в Москве. К тому времени страна уже вовсю перестраивалась, посему на работу при желании можно было устроиться и без местной прописки, проблему же с жильем Мефодий решил крайне просто — обосновавшись у одного из должников.

А дальше начинается эпическая поэма с элементами трагедии.

Как легко понять из уже сказанного, жизнь в одном помещении с Мефодием — испытание отнюдь не для слабых духом. Первый должник крепился почти полтора месяца, но потом, устав от скандалов, которые устраивали ему родители, попросил однокашника поискать другое жилье. Мефодий смертельно обиделся и переехал к следующей жертве — весьма флегматичному и долготерпеливому молодому человеку, который жил один и смотрел сквозь пальцы на такие мелочи, как разбитый телефонный аппарат, сорванные краны, сожженные чайники, грязные носки и сомнительный запах. Если бы не взорвавшаяся газовая колонка, Мефодий, возможно, поселился бы у него навеки, но пожар в доме возбудил соседей, и они, призвав на помощь милицию, выдворили опасного жильца за пределы микрорайона.

Дальше все развивалось примерно по тому же сценарию. Мефодий кочевал из дома в дом, оставляя за собой разбитые семьи и уничтоженные материальные ценности. Кстати, несмотря на демократические порядки, у него возникли трудности и с работой. Ибо неожиданно выяснилось, что Мефодий не в состоянии покинуть постель раньше четырех часов пополудни. Таким образом, попасть на рабочее место ему удавалось никак не раньше шести, а учитывая вечерние телевизионные программы, которые он никак не мог пропустить, и вообще никогда. К тому же с распространением компьютерных игр и видеомагнитофонов интерес Мефодия к программированию постепенно угас. Теперь он сосредоточил свое внимание на порнофильмах и игрушках-стрелялках, на посторонние же занятия времени у него как-то не находилось. Короче говоря, должникам приходилось не только предоставлять Мефодию кров, что само по себе ужасно, но и обеспечивать его материально. Правда, благодарный гость пытался подсластить им пилюлю, рассказывая о гениальных программах, которые он не сегодня-завтра напишет, и о несметных миллионах, которыми осыплет очередного гостеприимного хозяина, но его посулы мало кого утешали.

Из нашей компании в должниках Мефодия ходил только Прошка — известный любитель прокатиться за чужой счет. Остальные писали свои программы самостоятельно или вовсе обходились без них. Поэтому наше участие в эпопее началось сравнительно недавно — года два назад. В одну прекрасную пятницу Прошка заявился на бридж весь зеленый и, заикаясь, рассказал о постигшем его бедствии. Возможно, мы бы отнеслись к его жалобам без должного сочувствия, но, когда наш вечно голодный друг отказался утолить свое горе при помощи такого старого проверенного средства, как сытная и обильная еда, стало ясно, что дела его плохи.

На свою беду, Прошка чрезвычайно чистоплотен. Он не выносит грязных ванн и унитазов, заплеванных полов и волос в пище, а кроме того, терпеть не может, когда его зубной щеткой чистят ногти или сморкаются в его полотенце. Что поделаешь, у каждого свои слабости. Мы вот, например, питаем ничем не оправданную любовь к Прошке. Посему после долгого чесания в затылке наше собрание решило скинуться и снять Мефодию комнату.

Конечно, затея была дурацкая. Через две недели соседи по коммуналке со скандалом изгнали Мефодия, и он вернулся к Прошке. Единственное наше достижение — прочно засевшая в мозгу Мефодия мысль о том, что мы — свои люди и в крайнем случае он может на нас рассчитывать. А до крайнего случая было рукой подать — список должников неуклонно сокращался.

Прошку в конце концов спасли две старушки-соседки, неизвестно почему не чающие в нем души. Поначалу они терпеливо сносили присутствие Мефодия, поскольку считали его другом своего любимца, но, узнав о страданиях последнего, впали в такую ярость, что Мефодию пришлось добровольно покинуть гостеприимного хозяина. Он удалился к очередному должнику, а мы получили передышку.

Но ненадолго. Через несколько месяцев Мефодий позвонил Марку и, слезно жалуясь на жизнь, попросил убежища. С Марком (а он еще больший чистюля, чем Прошка) случилась истерика. Отказать Мефодию он не смог (не на улице же человеку ночевать!), но, едва тот ступил на порог, удрал, пробормотав что-то насчет срочной командировки. Две недели бедолага мыкался, разъезжая по гостям, и наконец отважился сунуть нос в свое жилище. Там его чуть не хватил удар, и добрый Генрих грудью прикрыл друга. Он увез Мефодия к себе в Опалиху, а мы вчетвером двое суток приводили квартиру Марка в порядок.

У Генриха Мефодий прожил, слава богу, недолго. Пятеро очень резвых детей, небольшой зверинец и отсутствие телевизора быстро подвигли его на новое переселение. На этот раз Марк был начеку, и к телефону не подходил. Связаться с ним могли только мы, вызвонив заранее оговоренный и довольно сложный код.

Через полтора месяца Мефодий объявился снова — на этот раз у Леши. Леша особой любовью к порядку не страдает, к тому же нрав у него очень спокойный, но и ему пришлось ох как несладко. По счастью, через месяц после вселения Мефодия приехали Лешины родители, которые после выхода на пенсию перебрались в деревню. Мама, открыв дверь квартиры, тихо сползла по косяку на пол, после чего отец в считанные секунды выставил гостя вон, даже не дав ему возможности одеться. Леше, естественно, устроили головомойку, но все равно его радости не было границ.

Я действовала решительнее остальных. Совместное проживание с родителями и братом в хрущевской двухкомнатной малометражке настолько покалечило мою детскую психику, что квартирный вопрос стал моим пунктиком. После выезда родных за рубеж постороннему человеку попасть ко мне в дом невероятно сложно, а задержаться дольше чем на пять минут позволяется лишь самым близким друзьям. Поскольку на звонки в дверь я не реагирую, а телефонную трубку снимаю лишь после консультации с определителем номера, Мефодию пришлось подкарауливать меня у подъезда. И как-то вечером встреча состоялась. Я выслушала горькие стенания и спросила, не могу ли чем-нибудь ему помочь.

— Да, — обрадовался Мефодий. — Пусти меня к себе на пару недель. За это время я закончу свою программу…

— Извини, — перебила я. — Я что-то не совсем тебя поняла. Ты хочешь у меня поселиться ?

— Ну… да, — неуверенно ответил Мефодий, сбитый с толку ударением, которое я сделала на последнем слове. — Ненадолго. От силы на пару месяцев.

— А моя репутация?! — возмутилась я.

Мефодий многое мог сказать по поводу моей репутации. Ему было отлично известно: в оные времена со мной в комнате проживало от одной до пяти особей мужеского полу, и слухи, гулявшие на этот счет по мехмату, ничуть меня не удручали. Он даже открыл было рот, дабы напомнить мне об этом обстоятельстве, но наткнулся на мой холодный негодующий взгляд и осекся. И больше попыток не предпринимал.

А вот Марк жил в постоянном напряжении. Время от времени он забывал об условном сигнале, подходил к телефону и нарывался на Мефодия. После этого ему с невероятным трудом удавалось отвертеться от гостя. Марк уже ссылался на капитальный ремонт, приезд многочисленных родственников из провинции, отключенную воду и свирепствующего участкового. Он не знал, надолго ли хватит его фантазии, и с каждым звонком становился все дерганее и раздражительнее. Мы стали всерьез опасаться за его душевное здоровье.

Можете себе представить, какие чувства охватили нас в пятницу, когда радостный Генрих открыл дверь очередному гостю и мы увидели рядом с Лёничем Мефодия, державшего под мышкой бутылку своего любимого портвейна «Кавказ».

И вот Мефодия уже нет, а наши неприятности только усугубились. Генрих, наверное, никогда уже не будет радоваться новой квартире. А если о происшедшем узнает Машенька… Нет, об этом лучше не думать…

Я раздраженно захлопнула рукопись романа, к которому должна была сделать рисунки, и поехала развеять тоску к своей эксцентричной тетушке Лиде.

Подаренная нам судьбой передышка продлилась всего двое суток. Во вторник меня разбудил телефонный звонок. Продрав глаза, я увидела на определителе красные цифры знакомого номера и схватила трубку.

— Во что ты меня втянула, Варвара? — заорал мне в ухо Серж, не поздоровавшись. — При всем моем к тебе уважении я не хочу по твоей милости хлебать тюремную баланду!

От этих слов мне стало весьма неуютно, но подсознательное желание оттянуть неприятный момент истины удержало меня от прямого вопроса. Я прикинулась обиженной:

— Вот оно, мужское непостоянство! Кто не далее как в субботу уверял меня в своей горячей любви? А теперь, стало быть, речь идет всего лишь об уважении?

— Слушай, ты можешь хоть раз в жизни оставить легкомысленный тон? Тебе известно, по какой причине преставился Мефодий?

— Н-нет, — выдавила я и, уже догадываясь, какой будет ответ, проблеяла дрожащим голосом:

— И по какой же?

— Его отравили.

У меня закружилась голова.

— Ты уверен?

— Да, если только оперативник, который только что меня покинул, не имеет привычки глупо шутить. Причем заметь, свою сенсационную новость он выложил мне напоследок, когда я уже наврал ему с три короба. По твоей, между прочим, просьбе. Ты хоть представляешь себе, какой у меня будет видок, когда правда о нашей пьянке с Мефодием всплывет на свет божий?

— Бледный, — признала я, отчаянно пытаясь собраться с мыслями. — Извини, Серж, не мог бы ты рассказать мне все по порядку?

— Сомневаюсь, что тебе от этого станет легче, но изволь. Полчаса назад я вышел из квартиры, намереваясь поехать на работу, и столкнулся нос к носу с молодым человеком в штатском, который назвался капитаном милиции Селезневым и с ходу спросил меня, когда я в последний раз видел Кирилла Владимировича Подкопаева.

Во мне сразу проснулось нехорошее подозрение, но, как говорится, давши слово — держись, поэтому я небрежным тоном сообщил товарищу капитану, что Мефодий покинул мой дом около трех месяцев назад и с тех пор наши дорожки не пересекались. Селезнев проявил просто поразительную осведомленность. Он прямо поинтересовался, сколько времени прожил у меня Мефодий, под каким предлогом я его выставил и не было ли наше расставание омрачено какой-либо размолвкой. Меня настолько ошеломил детективный гений этого Шерлока Холмса, что я честно выложил ему, как обманул Мефодия, сказав, что хочу отремонтировать квартиру и временно перееду к родственникам, и как Мефодий потом узнал правду, позвонил мне и заявил о разрыве всяких отношений между нами. Бравый милиционер сочувственно покачал головой и спросил, не знаю ли я, где Мефодий нашел пристанище после нашего расставания.

Тут я немного воспрянул духом. Ты же знаешь, от меня Мефодий переехал к Стасу Малахову, а Стас с вашей милой компанией не якшается и, следовательно, о сабантуе у Генриха ничего не знает. Мало того, три недели назад он разругался с Мефодием насмерть и понятия не имеет, куда тот переехал. Словом, назвал я капитану Стаса и расслабился. «Теперь, — думаю, — этот субъект поедет разбираться к Малахову, а потом до второго пришествия будет искать последний адрес Мефодия».

Но пока я тихо радовался про себя скорому избавлению, капитан, как выяснилось, готовил бомбу. «И последний вопрос, Сергей Игоревич, — говорит он мне вежливо так, почти ласково. — Где вы провели вечер пятницы и ночь с пятницы на субботу?» Я, наверное, целую минуту разевал рот, прежде чем сумел выдавить из себя: «У друзей, в гостях». И не успел перевести дух, как меня нокаутировали следующим вопросом: «Не у Генриха ли Луца, случайно?» На этот раз я молчал просто неприлично долго, но в конце концов вынужден был дать положительный ответ. «А не могли бы вы перечислить присутствовавших там гостей?» — продолжает свою пытку этот инквизитор.

Тут я понял, что влип. А уж о том, как влипли вы, я лучше помолчу. Что мне было делать, скажи на милость? Врать? Но если этому типу так много известно, кто поручится, что у него нет требуемого списка? Сказать правду? Но я всего несколько минут назад утверждал, что уже три месяца не видел Мефодия в глаза. Стою я дурак дураком и чувствую, как лоб покрывается потом. Вот-вот глаза заливать начнет. А ищейка Селезнев словно и не замечает ничего. Держит свой блокнотик и выжидательно смотрит на меня добрым, ласковым взглядом. В общем, считай меня последним Иудой, но я раскололся. Назвал ему всех, кроме Мефодия.

И вот тут-то он меня и добил. “А вас не удивляет, — говорит, — почему я задаю вам все эти вопросы?” «Почему?» — повторяю я тупо и губы облизываю. «Дело в том, что в субботу, четырнадцатого ноября, на территории одной из московских больниц было обнаружено тело Кирилла Владимировича Подкопаева. Вскрытие выявило, что скончался он в ночь с пятницы на субботу в результате отравления неким лекарственным препаратом. И количество этого самого препарата во внутренних органах покойного полностью исключает версию несчастного случая. А это значит, что мы имеем дело либо с самоубийством, либо с убийством. Причем если учесть обстоятельства, при коих было обнаружено тело, наиболее вероятно последнее. В свете всего сказанного не желаете ли вы, Сергей Игоревич, сообщить мне какую-либо дополнительную информацию?» Я только и сумел, что покачать головой. Потом, уже после его ухода, минут десять просидел в полной прострации. А как пришел в себя, сразу кинулся тебе звонить. Ты понимаешь, что мы натворили?

— Я понимаю, что произошла катастрофа, но оценить ее масштабы пока не в состоянии, — призналась я честно. — Но как, каким образом этому Селезневу удалось так быстро на тебя выйти, да еще столько всего разнюхать?

— Понятия не имею.

— Подумай, Мефодия они нашли в субботу, около часу дня. С тех пор прошло меньше двух суток. Даже если доктора немедленно бросились делать вскрытие, что маловероятно, результаты анализов они получили никак не раньше воскресенья. Только потом прокуратура могла возбудить уголовное дело и привлечь к расследованию милицию. По идее, они должны были сделать запрос по месту прописки Мефодия, а там им могли сообщить только одно: Подкопаев исчез из Шатуры много лет назад, и где он пребывал все эти годы, неизвестно. Объясни мне, пожалуйста, как в таких обстоятельствах Селезневу удалось собрать столько сведений о Мефодии, о его скитаниях по квартирам сокурсников, о нашей собирушке у Генриха?

— Не знаю, Варвара. Это ты у нас мастерица разгадывать загадки, вот и поработай мозгами. А заодно скажи, что мне теперь делать? Бежать на Петровку и каяться во лжи или закостенеть в грехе и все отрицать?

— Закостенеть, — посоветовала я уверенно.

— Не знаю, разумно ли это, — с сомнением сказал Серж. — Ведь Селезнев сейчас уже наверняка на пути к кому-нибудь из участников вечеринки. Поначалу-то все они, конечно, заявят, что Мефодия в пятницу не видели. Ну а потом? Когда узнают об отравлении? Я, например, не поручусь, что никто не дрогнет. И что мы после этого будем иметь? А Лёнич? Ты о нем подумала? Если Мефодия не было с нами в пятницу, получается, что Лёнич видел его последним, — ведь Мефодий с середины октября жил у него. Представляешь, в каком он окажется положении?

— В незавидном, — согласилась я. — Да, тут есть над чем подумать. Но мне все-таки кажется, что идти в милицию с признанием пока не стоит. Покаяться ты всегда успеешь. Если припрут к стенке, вали все на меня. Мол, о Мефодии ты умолчал только по моей просьбе. А сейчас попробуй дозвониться до Лёнича, Мищенко и Безуглова. Предупреди их о грядущем визите капитана Селезнева и попроси пока не упоминать о том, что Мефодий в пятницу был у Генриха. По-моему, сначала нам нужно собраться и все обсудить. Если это не самоубийство, то убийца, скорее всего, один из нас, понимаешь? И по-моему, для всех будет лучше, если он сознается.

— Так-то оно так, но если он не захочет?

— Тогда попробуем вычислить его сами, не привлекая милицию. Если получится, он поймет, что шансов выйти сухим из воды у него нет, и пойдет с повинной. А не получится, что ж, тогда и отправимся на Петровку.

— Звучит разумно, — одобрил Серж после минутного раздумья. — Ты посиди пока у телефона, я перезвоню, как только поговорю с этой троицей.

— Нет, Серж, этого я обещать не могу. Как ты понимаешь, у меня возникла уйма срочных дел. Давай созвонимся вечером.

— Добро. Целую тебя, моя радость, и от любви своей не отрекаюсь, не думай.