"Что-то остается" - читать интересную книгу автора (Кузнецова Ярослава, Малков Александр)

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Что-то происходило.

Крики. Вой.

Хохот сатанинский.

Рычание.

Собаки.

— Ар! Ар, зверье! — горло перехватило.

Я приподнялся, плюнул в снег. Попробовал понять, что делается.

Ун и Редда вернулись, а в сторону Косого Узла резво улепетывали, по-моему — трое. Ух, черт, не башка, а храмовый колокол… Парень где?!

Вон, под окошком… Э! Окошко. Окошко было выбито. Высадили мне окно, братцы. Собаки? Нет, не собаки. А ентот, с позволения сказать, симулянт.

Припав на колено, опершись обеими руками о землю, он застыл в несколько странной сей позе, живописно обвешанный остатками рамы.

— Жив?

Улыбка ему не удалась. Губы он закусил от боли.

Так и есть. Акурат на больное крыло раму нацепил.

Боги великие, ну и рожа у него!

— Ну-ка. Вот та-ак… Давай в дом.

Колода для рубки дров. Дверь подперли. Сучий потрох, к черту.

Покатилась в снег.

Дверь. Сени.

Дверь.

Держась друг за друга, как двое развеселых гуляк, мы добрались до койки. Собаки путались под и без того заплетающимися ногами. Я шуганул их.

Эка, парень. Синячище во всю левую скулу, глаз заплыл, кровь на губах…

— Что было, черт побери?

— Они пришли, — сказал парень, — Они напали. Я вышел.

— В окно?

Впрочем, к двери-то колоду привалили.

— В окно… Ауара!

— Ну-ну, уже все. Все уже. Больно?

— Нет.

Лубок я вроде бы вернул на место. А кость, кажется, не сместилась. Повезло.

— Боли нет совсем?

— Совсем. Спасибо.

— А дальше?

— Я вышел. Крыло зажало. Они… испугались. Сначала. Потом…

И так ясно. Сообразили, что тебе не двинуться. Палками, небось, орудовали.

— Палки?

— Палки.

Боги, боги…

Полез меня спасать, ишь ты… Вот такой у нас трус. А также предатель.

— Послушай, друг. Ты вышел в окно — сам. Не выпустил собак — почему?

Он поморгал удивленно, обдумывая. Потом гордо вскинул голову:

— Не догадался.

Ах ты, чертушка…

— Резво они драпали, э? То есть — быстро бежали они?

Фыркнул, напрягся, втянул воздух сквозь сжатые зубы.

— Что с ребрами? Какого черта! Зачем? Мозгов нет совсем!

И тут он изрек такое…

Я сперва даже решил — ослышался.

— Они бы тебя съели.

Я переспросил. Потом уточнил, путаясь в тяжеловесных конструкциях.

Оказывается, парнишка был уверен, то есть, все аблисы знают, что трупоеды едят друг друга с тою же легкостью, с какой — животных. Плоть ведь у всех одинакова, а убийство есть убийство.

— Ну, ты даешь! — только и смог выговорить я.

И принялся объяснять.

Да, трупоеды убивают и едят животных. Да, трупоеды убивают друг друга. Но друг друга они не едят. Мертвые тела хоронят. Сжигают, закапывают… Нет, ни кусочка не съедают. То есть как зачем тогда убивать? О боги…

Ну, вот, например, есть я. А у меня есть враг. И мы встречаемся с ним лицом к лицу. Либо он убьет меня, либо мне повезет больше. Затем, что, если я его не убью, он убьет меня. Оправится от раны, кости срастутся — и убьет.

Нет, малыш, не всегда можно помириться. Бывает — никакие старейшины не помогут. Не только когда месть. Хотя чаще всего — именно она. Но главное — другое. Простить, забыть, плюнуть — трудно. Убить — проще. Такие уж мы, трупоеды. Проще — убить. Покончить — раз и навсегда.

Он долго молчал. Потом поглядел в лицо мне.

— А твой враг… Ты его не убил? Еще — не убил?

Ишь ты. Слухучий, чертяка.

— Нет. Они… Они меня пока не нашли.

— Они? Их много?

— Много. Я — стоящий на Лезвии. Вопрос времени, парень. Знай это. Когда я скажу, тебе нужно будет…

Черт, что же я сделал! Найди они меня сейчас — мальчишка тоже попадет под удар…

Но не могу же я ему сказать: «Топай отсюда, друг аблис», — когда только что, утром сегодня…

— Стуро, — сказал он.

— Что?

— Стуро, — рука его легла на мое запястье, — Стуро мое имя. И я остаюсь. Спать буду — там, — кивнул на мою подстилку.

Я тупо таращился на него, а этот, с позволения сказать, аблис, перекосил избитое лицо в улыбке, продемонстрировав правый клык.

Я высвободил руку.

— Ты что? Мозгов нет? Я же сказал…

— И я сказал, — перебил он. — Я хочу остаться. Я — гость.

Сволочь ты, а не гость.

Все ясно. Решил сдохнуть таким способом. Это вам, дорогие мои, не в сугробе померзнуть. Это — «кошачьи лапы». Гарантия.

Впрочем, откуда ему знать о нгамертах? А объяснять — только убеждать сопляка в правильности выбора… Вот тварь!

Что же мне делать с тобою, аблис по имени Стуро?

— Аре гварнау ла ир, — заявила между тем крылатая козявка, прижав руку к груди между ключиц.

И я чуть не залепил ему по физиономии. Для симметрии, а то ишь — рожа на сторону.

Чует он меня. Слышит. Гварнайт он. Да кто тебе дал право в душу мне лезть, ты! Вытаскивать тайное, задавленное, приваленное сверху здоровенным булыганом, да еще перед носом у меня трясти — вот, дескать, не спрячешь!

А он вдруг, даже как будто с отчаянием — вцепился зубами в свое запястье — рванул… И протянул ко мне руку.

На пол упала тяжкая темная капля. Другая.

— Ты… зачем… нельзя мне… — а пальцы уже выдергивали из ножен дедов подарок, помнивший, как это делается…

Лезвие — словно истосковалось за почти двадцать лет — жадно лизнуло ладонь. И кровь моя смешалась с кровью аблиса Стуро.

— Смотрите, Вышние…

Это не я говорил. Не я. Тот внутри, что выбрался из-под своего булыгана, осатаневший от одиночества; а как иначе, нельзя иначе — не для связки оно, Лезвие… Сорвешься сам — сам и сорвешься, а еще кого-то с собой тащить…

Но выбравшийся на поверхность поднакопил силенок там, под камнем, под плитой, что на кладбище ставят, и легко справился с Ирги Иргиаро, на деле тоже воющим ночами на луну. Он — дорвался. Дорвался. И тяжело, как капли на половицы, падали слова:

— Вот мы пред вами, Вышние…

— Пред вами…

— Отныне — спина к спине…

— Спина к спине.

— Твоя кровь — моя кровь, брат мой…

— Едина кровь наша.

— Твоя жизнь — моя жизнь, брат мой…

— Едина жизнь наша.

— Твоя боль — моя боль…

Черт возьми, что мы делаем! Теперь постоянно — оглядываться, от тени собственной шарахаться, бояться — за двоих…

А капли все падали, падали…

— Мы — братья на Крыльях Ветра, — сказал он, и улыбка снова перекосила опухшее лицо.

Это, видимо, их собственное дополнение к обряду. Остальное-то совпадает — как с найларом братаешься… О чем я думаю, боги! Дурость какая.

— Парень…

— Стуро, — строго поправил он. — Ты мое имя знаешь. По имени меня зови.

— Стуро так Стуро, — он явно чего-то ждал. Чего? Имени? — Я же говорил. Ирги. Ирги Иргиаро.

— Ирги, — сказал он и слабо фыркнул, — Трупоед, брат мой на Крыльях Ветра.

— Зачем? — все-таки спросил я.

Глупо, как глупо… А глупей всего — этакая самодовольная радость там, в глубине — у меня теперь снова есть побратим…

Он пожал плечами, кивнул на потолок:

— Они знают.

Ну, они-то, может, и знают…

— Эй, козявка. Нет, ты в глаза мне смотри, — уцепил его за подбородок, — Ты понимаешь, что сделал?

Вдруг у них, у аблисов, по-другому относятся к этому? Вдруг им побрататься — что познакомиться. Сказал же он имя свое…

— Да, — ответил он негромко и спокойно, — Волю богов нарушил. Изгнанник — вне закона. Изгнанник — один над Бездной. И боги смотрят на него. И смеются.

И что-то лопнуло во мне. Взлелеянный камень с влажным хрустом разломился пополам, и тот, что сидел под камнем, сказал:

— Ты — не один. Двое нас, Стуро. Над Бездной. Спина к спине.

И пропади все пропадом!