"Немой свидетель" - читать интересную книгу автора (Шефер Карло)

7

— Я так и подумал. Если вас всех нет дома, то вы, вероятно, здесь. — Правительственный эмиссар вошел без стука, положив конец блужданию мыслей Тойера, и тут же взволнованно забегал взад-вперед по кабинету.

— Вчера я газету не видел. Мне позвонила мать, а ее всполошила подруга из Неккаргемюнда. Они беспокоятся за мою дальнейшую карьеру.

Тойер молча предложил Магенройтеру стул; новый шеф, чью бледность не могла скрыть даже темная кожа, скорее рухнул, чем сел на сиденье.

— Они все меня убеждали: не связывайся с Гейдельбергом. Тебя сломают. Зельтманн за три года превратился в кретина, Шильдкнехт сдалась через несколько месяцев. Там есть некий Тойер, а с ним еще трое — так вот от них спасет только контрольный выстрел. Не верь, что они придерживаются каких-либо правил… — Магенройтер извлек из кармана смятые бумаги и прочел: — «Хафнер в тысяча девятьсот девяностом году обвинялся в том, что в состоянии опьянения ударил молодого человека».

— Это случилось на Керве[9] в Хандшусгейме, — не без удовольствия объяснил Хафнер. — Неонаци, да, я врезал ему. В свободное от работы время. А на Керве все ходят поддатые! Такова культурная традиция.

— Тот «неонацист» был членом «Юнге Унион» — молодежной организации христианских демократов.

— Тем хуже.

— Замолчите. Молчите все четверо и слушайте! — повысил голос Магенройтер.

Да, отрицать было невозможно, Хафнер сильно постарался.

Тойер с удивлением узнал, что его приятель интересовался высшими материями, даже начал изучать юриспруденцию в заочном университете Хагена, но был вынужден бросить учебу. Не менее поразительным, даже сенсационным было то, что Хафнер, которого невозможно представить покинувшим Гейдельберг дольше чем на день, после объединения страны добровольно уехал на восток.

Тогда, задолго до реформ Зельтманна, Тойер едва его знал; сейчас он пытался вспомнить о нем хоть что-нибудь — нет, ничего…

А новый шеф продолжал описывать подвиги Хафнера: гейдельбержец вернулся с востока уже через пару недель, так как пнул члена студенческой корпорации с запада страны и ущипнул за ягодицу саксонскую кондукторшу на железной дороге.

— Она смеялась, — заверил всех Хафнер.

Кроме того, полицейскому угрожает арест, если он когда-нибудь приедет в Нидерланды («Да я вовсе и не хочу туда!»), поскольку он с тысяча девятьсот восемьдесят девятого года отказывается заплатить штраф за три случая превышения скорости в Амстердаме. А уж его безрассудное пьянство и курение в неположенных местах вообще не нуждаются в комментариях.

Новый шеф перешел к Зенфу. Толстяк был переведен в Гейдельберг не только из-за знаменитой среди его коллег «пукающей подушки». Первое предупреждение он получил за «неоднократное приклеивание стрелок клеем «Момент» на часах», которые в порядке эксперимента были установлены для контроля рабочего времени в полицейском участке Карлсруэ. Существует также подозрение, что Зенф взорвал у своего бывшего домовладельца трех садовых карликов; впрочем, это так и не было доказано.

Зато всевозможные веселые штучки: порошок, вызывающий зуд, цветы-брызгалки, штопоры с левым винтом на официальных банкетах, опрокинутые тарелки в столовой — все это документально зафиксировано. Только теперь Тойер понял, насколько старательно толстяк держал себя в руках, с тех пор как оказался в их группе.

Затем очередь дошла до него, но ведь он все про себя знал. Впрочем, нет, он забыл про запрет на посещение знаменитой «Винной пещеры» на Нижней улице. Да, да, теперь вспомнил: они не сошлись с американским туристом взглядами на тогдашнего президента Рейгана и его политику. Сопляки-журналюги не докопались до такого факта — прошляпили.

Лейдиг был избавлен от порки, но это был не комплимент, а скорей отсвет трагедии его личной жизни — ведь даже теперь он мыслями был не здесь, и Тойер это прекрасно понял.

— Позвонили с телевидения, с канала «Про Зибен». — Магенройтер спрятал лицо в ладонях. — Они намереваются снять про вас сюжет. Вы должны исчезнуть.

— Как? — чуть ли не радостно переспросил Тойер. — Вы нас увольняете?

— Так было бы лучше всего, но госслужащих так просто не уволишь. Я знаю, что Зельтманн уже проделывал такое с вами — временное отстранение. Боже милостивый, я становлюсь таким, как он! Вы получаете двухнедельный отпуск. Все. Или трое. Все равно. Господин Зенф некоторое время назад как раз подал заявление на следующую неделю. Зельтманн его не рассмотрел; по-видимому, забыл, как это делается. — Магенройтер встряхнулся, как промокший пес.

Тойер выглянул в окно. По крышам домов было заметно, что на улице холодно и сыро. Ему показалось, что крыши плачут, а дома тесней прижались друг к другу, чтобы согреться.

— Всем известно, что вы потеряли в прошлом году своего товарища, — продолжал Магенройтер. — Это трагедия, но я не знал Вернера Штерна, так что позвольте мне взглянуть на ситуацию в другом ракурсе. Вы, Зенф, пришли в группу недавно. Вы и погибший коллега совершенно разные, но группа функционирует так же, как и прежде, то есть никак, и все-таки эффективно. Как это получается? Я не понимаю.

— Удивительное начинается там, где заканчивается понимание, — вступил Лейдиг. — Понять означает также использовать. Когда мы чему-нибудь удивляемся, мы подходим к этому феномену с почтительно склоненной головой, поэтому непонимание может лишь повысить наш статус в глазах общественности. — Все посмотрели на Лейдига. — По-моему, так, — закончил тот и густо покраснел.

— В общем, я вам все сказал. Пожалуйста, уезжайте из города. — Сгорбившись, новый шеф вышел из комнаты.

— Ну и что дальше? — буркнул Хафнер. — Отпуск так отпуск, пока у нас нет других проблем! Что, если нам отправиться сегодня вечером в Мангейм, ведь нам приказано покинуть город. Мангейм хоть и просто дешевый бордель, но в Шветцингенском предместье есть Пивная академия…

На Тойера тут же навалилось воспоминание о последних событиях его жизни. Ему стало плохо, и он, не выдержав, вытряхнул из себя свои горести.

— Я все сделал неправильно, ведь пора бы уже поумнеть, но нет! — Голос Тойера дрогнул. — Зачем только я позвонил Хорнунг? Скажи мне, Лейдиг. Просто скажи мне!

— Вы ведь оговорились? Вы имели в виду Ильдирим?

— Нет. — Тойер замахал руками. — Хорнунг.

— Хорнунг? Кто это? — удивленно спросил Зенф.

— Потом, Зенф… это было раньше…

Немного успокоившись, Тойер начистоту рассказал всю нелепую историю, не утаил даже правду о своем сексуальном порыве — Лейдиг при этом прятал глаза.

— И теперь все кончено. Я жертва слабоумия. Я не сумел изобличить обезьяну, не сумел найти для больной девочки подходящий курорт, в тот раз я не нашел заказчика Дункана, я потерял мою женщину, Хорнунг, а теперь теряю Ильдирим, а ведь она согласилась быть со мной, старым, слабоумным кретином.

— По-моему, у всех нас имеются причины для отчаяния, — спокойно возразил Зенф. — Никто не приватизировал право на несчастье, оно принадлежит всем людям.

Тойер кивнул и устыдился.

— Я могу устроить дом для вашей подруги, — помедлив, предложил Зенф. — У моря. Я арендовал его для себя, очень красивый; между прочим, в Эккернфёрде. Место, правда, не вызывает сейчас приятных ассоциаций…

— А ты? — спросил Тойер, сомневаясь и надеясь.

— Ах, я поселюсь в отеле, внизу есть отель «Зигфридверфт», там были свободные номера.

— Ну, тогда обе дамы тоже могут поселиться в отеле, — возразил Лейдиг.

— Или так, — кивнул Зенф, — но я подумал, что в доме девочка лучше отдохнет… Только вот что, господин Тойер: дом не совсем обставлен, вам придется кое-что привезти для обеих дам, кстати, это неплохая идея, я имею в виду, вам не повредит, если вы проявите чуточку заботы, так сказать…

— Значит, половина группы уезжает, — пробурчал Хафнер. — Как раз сейчас, под обстрелом противника. А нам с Лейдигом в подвале прятаться, да?

— Я тоже поеду с ними, — твердо заявил Лейдиг.

— Что? — Тойер даже испугался.

— Я давно не был у моря, но если вы скажете, чтобы я не ездил, то я, естественно… Я бы тоже поселился в отеле… Но если не нужно…

— Что ты, что ты, — забормотал шеф группы. — Разумеется, ты можешь…

— Ну что ж, мне все абсолютно ясно. — С довольным видом Хафнер закурил сигарету и вынул из ящика стола две маленькие бутылочки крепкой травяной настойки «Ундерберг». — Естественно, я тоже поеду. Ведь я всегда говорю…

— Группа есть группа, — покорно договорил за него Тойер.

Уже на ходу он спохватился и спросил Зенфа:

— Почему я ничего не знаю о твоем заявлении на отпуск?

— Я просто забыл, иначе бы сказал, — ответил изгнанник из Карлсруэ.

— А зачем ты арендовал целый дом?

— Терпеть не могу номера в отелях.

— Но теперь ты все-таки поселишься в отеле.

— Теперь я все-таки поселюсь в отеле.

— Почему?

— Потому что так получилось.

— И почему, Зенф, черт побери… — Зенф уклонился от прямого взгляда Тойера. — Почему ты перестал дерзить? Что с тобой?

Зенф не ответил.


Было поздно. Тойер сидел в гостиной, разбитый и усталый. Что происходит? Они едут в город того убитого мальчишки, все вместе, а он все равно страдает от страшного одиночества.

Он созвонился с Зенфом насчет подробностей, сумбурно поговорил с Ильдирим по мобильному. Он ревизовал свой музыкальный ассортимент и остановил выбор на дебютном альбоме американской рок-группы «Мэрун Файв» «Песни о Джейн».

Надо купить еще пластинок. Пускай все слушают компакт-диски, а он будет и дальше пластинки.

Среди «Песен о Джейн» ему особенно нравилась композиция «Эта любовь», еще он любил «Воскресное утро». Почему он почти перестал слушать дома музыку? Вероятно, потому что стыдился Бабетты — ведь он, старый осел, все еще тащился от таких молодежных вещей.

This love, да, эта любовь. Возможно, скоро ему больше не нужно будет стесняться.

Он нажал шесть раз на стрелку, переводя на нужную песню, и его палец показался ему трахающимся зверьком: отделенным от всех, лихорадочно дергающимся, беззащитным. Раздались первые такты «Воскресного утра». Причудливый ритм, рыхлые клавишные аккорды и свинговый голос, рокочущий бас, тихие голоса подпевки. Редуцированные звуки, парящие между меланхолией и надеждой, кристальное пение смычковых и рокочущий орган; лишь маленькими, брюзжащими, ритмическими вкраплениями заявляла о себе более жесткими ритмами гитара, и на секунды распахивалась роскошная сцена, огромная, золоченая. В дело вступала многоголосица, начинался праздник — воскресенье, Тойер разбирал лишь «flower in her hair» — «цветы в ее волосах» — больше ничего. Ударник напоследок возликовал, создавая вихри и извлекая сочные звуки из литавр, и песня отзвучала.


— Значит, ты точно не хочешь поехать с нами завтра? Ладно. Мне остается лишь надеяться, что вскоре твое настроение станет лучше.

Кёниг уже был в куртке. Он положил руки на плечи Корнелии. Она увидела, что он действительно расстроен, и подумала: раньше ее бы это тронуло.

— У меня все хорошо. Правда, поезжай спокойно к своей подружке.

Отец кивнул; казалось, он хотел сказать еще что-то, но потянулся за беретом (который она считала ужасным) и подхватил дорожную сумку.

— Я останусь дома, если ты хочешь. Я все отменю. Отменю поездку класса.

— А помнишь… — Корнелия зевнула. — Однажды я рыдала, когда они назвали меня «жирной коровой».

— И я уехал, я помню. Это был семинар, ты должна понять…

— Да. Я должна понять. Я все понимаю. Как в математике. Все в жизни математика.

— Иногда ты какая-то бесчувственная, — сказал отец и тяжело вздохнул.

Она кивнула и закрыла глаза — ждала. Хлопнула дверь.

Она открыла глаза и посмотрела на пол, но тут увидела свои ступни и поскорей отвела взгляд…

«Мне нравятся большие ноги».

Она добежала до туалета, ее стошнило. Потом вернулась в гостиную.

«Но ведь хорошо, правда?»

Мозг сверлили обрывки воспоминаний.

Она схватила трубку, номер знала наизусть.

— Фредерсен слушает.

— Грязная свинья! Мы вместе сядем за решетку.

Она положила трубку, вытащила шнур из розетки. Пускай все звонят — хоть треснут!


Одиннадцать часов. Ильдирим потрогала лоб спящей девочки: да, точно температура, что и неудивительно, если лечить хронический бронхит прогулками под дождем и ветром.

В тот раз они нашли себе прибежище в китайском ресторане. В трех столах от них сидели три невероятно мирных скинхеда; впрочем, они — турчанка с ужасом сосчитала — за час высосали двадцать одну бутылку пива. Это она еще понимала, но вот что они ели — неясно. Вероятно, пудинг под кисло-сладким соусом.

Ильдирим написала Бабетте записку и пошла в бар при отеле. Выбрала мерло и обратила внимание на молодых барменов за стойкой. Своеобразный подбор кадров: один темный, с роскошным хвостом, другой пшенично-светлый, с пробором и в диссидентских очках. Старый и новый восток, а как стойка выглядела бы на западе? Пустоголовый красавец с фигурой спортсмена и лицом интеллектуала — и туповатый турок с толстыми, в три обхвата, руками.

Кроме нее у длинной полукруглой стойки сидели две немолодые супружеские пары из Дании. Седой господин из Рейнской области на хромающем английском бубнил им, что Германию пришлось дважды восстанавливать. Сначала на западе, затем на востоке.

Она отхлебнула большой глоток вина. Как тогда было с Тойером? Она прекрасно помнила то желтое бикини… Они, конечно, уже спали разок и до этого, но тогда еще никак не связывали друг с другом свои жизненные планы.

Но все-таки ей было противно. Наверняка он занимался с этой институтской каргой телефонным сексом. Она заказала второй бокал.

Один из датских супругов сравнялся по выпитому с рейнским ослом и начал что-то орать, для Ильдирим его слова слились в неразборчивый рев — «Рёёёёёёёёёёёёёёреееее»!

Что она теперь могла сделать? С Бабеттой, Тойером и собой? Ладно, Киль — большой город, туда она доберется на поезде, а потом придется выкладывать деньги за какой-нибудь дорогой отель, пока у малышки не спадет температура… После этого домой, и что будет потом…

Ильдирим допила одним глотком второй бокал и немного нервным жестом заказала еще один; хвостатый с улыбкой кивнул, она улыбнулась в ответ, полная горечи на Тойера.

Она заплатила и, не спрашивая, взяла вино с собой. Сделала в лифте печальный, одинокий глоток. Если сейчас в почте окажется сообщение от Тойера, что он подыскал для них отель, тогда еще куда ни шло. А если его нет, что дальше? Лифт остановился, красное вино плеснуло ей в лицо. Остаток она опрокинула в фикус, поставила бокал на какую-то тумбочку и как можно более уверенной походкой двинулась к своей двери.

Бабетта не проснулась, лоб был мокрым от пота, но прохладным. Ни на что не надеясь, Ильдирим включила на мобильном голосовую почту.

— Да, Бахар, я это, Тойер… В общем, я сожалею, и это мягко сказано… но у меня есть для вас дом, правда, в Эккернфёрде, но я надеюсь, что вас это не смутит… Кажется, очень красивый. Настоящий вид на море и все такое… В общем, надеюсь, что вам подойдет. Правда, лишь с послепослезавтрашнего дня. Я приеду и все объясню. Только что позвонил Зенф, хозяева позволили поселиться с четверга, до этого они сами там. Это Зенф помог. Тебе. Ребенку. Моей семье. И себе самому. Зенф пришлет тебе эсэмэску с подробностями.

Ошеломленная, она опустила трубку. Машинально зашла в ванную, пописала, почистила зубы. Ее одолевали противоречивые эмоции: все трогательно, но вообще-то она не хотела, чтобы он приехал. И с какого перепуга Зенф сделался кем-то вроде личного секретаря? Над этим она уж и не ломала голову. Ильдирим долго ворочалась в постели и заснула только после часа ночи.


Корнелия лежала под одеялом. Сердце билось в сумасшедшем ритме. Всякий раз, погружаясь в сон, она ощущала спиной его тепло, ужасно пугалась и мерзла, потому что ее рубашка промокала от пота.

Она считала про себя: «Один, два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, сто двадцать восемь, двести пятьдесят шесть, пятьсот двенадцать, тысяча двадцать четыре, две тысячи сорок восемь…» Числа были холодные. Восемь тысяч девяносто два, шестнадцать тысяч триста восемьдесят четыре… Двадцать четыре в квадрате — это пятьсот семьдесят шесть, минус пятьсот двенадцать, получается шестьдесят четыре, десять в квадрате сто… Она почти заснула.

«Значит, вчера ты тут тоже был, мой маленький воробышек? Напрасно ты это сделал».

Сна как ни бывало. Она спрыгнула с кровати, сбежала вниз по лестнице, на ощупь, шаря рукой, включила телефон в розетку, поднесла к уху трубку:

— Анатолий? Я твоя маленькая птичка, воробышек? Да?


На следующее утро — Тойеру всю ночь снилась всякая чепуха, и у него было ощущение, что он вообще не спал, — он первым делом решил купить все, что числилось в обширном списке Зенфа. Усталый гаупткомиссар много раз ошибался, заходил не в те магазины и едва не приобрел вещи, которые и без того у него имелись.


Сначала Корнелии понравилось жить без отца — к ее удивлению. Нет, она с самого начала знала, что скучать без него не будет. Изумило ее другое — то, что ей еще что-то может нравиться, даже если это напоминает радость дальтоника от живописи. Она пропускала занятия, подолгу писала письма от Анатолия, а для этого садилась в гостиной, удобно устроившись, не опасаясь, что внезапно кто-нибудь явится. Так ей удалось забыть, что произошло, и даже выспаться в ночь на вторник. Что, если все-таки еще раз случится чудо? На свете найдется еще кто-то и обнимет ее, как обнимал он. Во вторник позвонил Фредерсен:

— Корнелия, я только что узнал, что твой отец в отъезде до четверга.

— Да, с классом. Кто вам сказал?

— Сын моей соседки учится в его классе. Корнелия, по-моему, нам нужно поговорить. Давай сегодня вечером у тебя? Ладно?

— Кто из нас двоих может диктовать другому условия? — огрызнулась она. Теперь Анатолий снова стал мешком, который Фредерсен осторожно положил на край рва. Убрал руки. Снизу донесся негромкий стук. Опять его рожа, испачканная спермой, крикнула ей ужасные слова.

— Мы можем уничтожить друг друга, — сдавленным голосом сказал Фредерсен. — Я не хочу диктовать никаких условий. Я спрашиваю тебя. Сегодняшний вечер устроит?

— Может, завтра? — Она услышала насмешку в своем голосе, яд; она выплеснула его, произнося эту фразу, которая прозвучала как короткий конспект всей ее жизни — той, что прошла мимо.

— Ладно. Завтра вечером, в восемь.

— Хорошо, в восемь.

Фальшивые письма она сожгла в кафельной печке.


Уже к среде Тойер превосходно подготовился к поездке. Напуганный начальством, он почти не высовывал носа из дома. Но никакой медийной катастрофы пока еще не случилось. А Ильдирим приняла его предложение. Как там все получится?


Фредерсен сидел в гостиной напротив Корнелии.

— Ты сказала, что хочешь нас заложить. Она не ответила.

— Ты понимаешь, что произойдет, если ты попадешь за решетку? Ты понимаешь, какой шум поднимут газеты и прочие СМИ? Девочка убила одноклассника. Такое случается не каждый день. А твой отец? Чем это обернется для него?

— Перестаньте, — холодно заявила она. — Что будет с вами — вот что вас волнует. Ведь вы хотите продолжать и дальше? Или Анатолий был последняя ваша… — Она запнулась и с трудом выдавила из себя: — любовь?

Фредерсен вздохнул и хрустнул костяшками пальцев. Корнелия ненавидела этот звук.

— Вероятно, теперь мне придется очень долго быть крайне осторожным. Еще я подам прошение о переводе в другую школу. Я уеду отсюда и не буду вести ваш класс. Так что нам надо продержаться лишь до лета.

— Мне прислали назад мой альбом, — сообщила Корнелия; ее пробрал ледяной ужас при мысли о том, что они с Фредерсеном сообщники. — В полиции поверили.

— Хорошо, — кивнул Фредерсен. Потом добавил: — Я ненавижу тебя.

Да, конечно. Он ненавидел ее. Она отняла у него Анатолия. Корнелия уставилась на него. Может, он убьет ее? Месть и устранение сообщницы — две веских причины. Она почувствовала, что ей страшно. Значит, она хочет жить.

— Я вернусь в школу. Все будет нормально.

— Обязательно, — подтвердил Фредерсен. — Но нам надо принять меры предосторожности, на тот случай, если за нами кто-нибудь будет шпионить.

— Кому это придет в голову?

— По-моему, комиссар не очень доволен результатами расследования. У меня создалось такое впечатление.