"Немой свидетель" - читать интересную книгу автора (Шефер Карло)

4

В следующие дни продолжал подтверждаться «вариант Кинг-Конга» — это выражение все больше укоренялось в умах. Тем временем коллеги с севера побеседовали с матерью Анатолия — Тойер надеялся, с должным тактом — и не узнали ничего особенно важного.

Осталось провести еще несколько завершающих опросов. Сначала Тойер намеревался присутствовать на всех, но координация действий с другими странами и Шлезвиг-Гольштейном, который казался ему таким же зарубежьем, отняла у него много времени. С мальчишками беседовал Хафнер. Пожалуй, те этого заслуживали, поскольку, по сведениям одноклассниц, они особенно притесняли бедного Анатолия. Тойер, пытавшийся в это время расшифровать факс египетского собрата по ремеслу, начал сомневаться в этом. Его бешеного комиссара слышно было издалека. Несколько оставшихся ребят и их учитель сидели, перепуганные, в коридоре. Гаупткомиссар быстро прошел мимо них и вступил в чистилище.

— Слушай! — орал Хафнер. — Мне не нравится, как ты мусолишь жвачку, мне не нравится, что твой череп похож на бильярдный шар! Ты мне вообще сразу не понравился, а теперь я еще узнал, что тебя звать Франко — блевать тянет от такого имечка. Потому что мужик по имени Франко топтал социализм, хоть и не победил его. Спроси об этом своего учителя истории!

— Я ж скзал, шеф, что не общалсь с Анатолием. Никто, никто с ним не общалсь. Он одевалсь как… ну… полный отстой и… можно я немножк покурю, а?

— Здесь не курят! — возопил Хафнер. — Все говорят, что ты его мучил и притеснял, макаронник хренов! Он был слабей тебя и плохо играл в футбол. И ты постоянно лупил в него мячом, так? Так? Все время целился по яйцам — так все говорят.

— Кто енто «все»? — без особого интереса спросил Франко. У этого хип-хопера наверняка уже и прежде периодически случались стрессовые встречи с копами, и он старался сохранять крутизну. Выглядел он так, словно сошел с постера, висящего на стене у Бабетты.

— Не «енто», а «это»! — заорал Хафнер. — Правильно надо говорить, пизанский говнюк! Я сам играл в регби, там такой, как ты, и дня бы не прожил! Там можно сердце из груди вынуть, но яйца — табу!

Трудно себе представить, как он ухитрялся это делать.

Тойер видел в своем шефе, пресловутом докторе Ральфе Зельтманне, все меньше и меньше достоинств, но вот умение неожиданно материализоваться, которое он периодически проявлял, не вызывало никаких сомнений. Странности его речи и поведения привели директора к угрожающему положению: в последние два года ему светил преждевременный выход на пенсию, но он сумел удержаться. Комично, что он не считал это комичным, но комичным это все-таки было.

На этот раз Зельтманн материализовался не один:

— Все это в высшей степени щекотливо и сомнительно, господин Тойер, господа! Я не посвящен в этот казус, хотя я, как-никак, все еще и отчасти снова директор полиции этого города, да-да! Так сказать, с сегодняшнего дня, сегодня приступаю, и уже снова что-то произошло. Сейчас мне хочется назвать это новым стартом без старых проблем. Конечно, проблемы остаются, старые или новые, да и в новых вскоре созреет зерно старого. Но груз ответственности сохраняется неизменным. Казус там, резус, макака-резус, верней, горилла, и что там связано с казусом. Обезьяну я оставляю за скобками, я вас умоляю, ведь обезьяна — не человек, в человеческом смысле.

Рядом с плетущим свои обычные словеса Зельтманном стоял чернокожий мужчина. Что это могло значить? Неужели директор нацелился на сотрудничество с ФБР? Это было вполне вероятно, но насколько Америка прогнила при Буше, если сотрудники ее силовых структур идут на контакт с Зельтманном?

Франко сидел на стуле, опустив голову, и даже не взглянул на вошедших. Хафнер тоже, кажется, решил продолжать свой допрос, не здороваясь:

— Ты, дебил, жил в номере рядом с Анатолием, вместе с тремя другими идиотами, ты, жопа, что это у тебя за отстойная картинка на твоей отстойной майке?

— Номер, шеф, был черс прход. Рядм жил Фредерсен.

— И кто же он такой, ты, скандинавский Болванелли?

— Учитель, — вздохнул Зенф. — Ты же знаешь.

— Что я знаю — мое дело! — надрывался Хафнер. — Ну, что за отстой у тебя на майке?

— Эт Оззи Осбрн, эй, не знаеть, что ль? Самы крутой…

— Мне насрать, как зовут твоего бимбо![4] — продолжал грозно вопить Хафнер, но все-таки, понизив тон, обратился вслед за этим к спутнику Зельтманна: — Nothing against you, my friend.[5]

— Можете спокойно говорить со мной по-немецки. Доктор Магенройтер, из Министерства внутренних дел, — представился он. — Ваш расистский выпад — не самое удачное начало наших служебных отношений.

Допрос был прерван; вразвалочку, со старательно удерживаемым на лице равнодушием Франко выкатился за дверь.

Доктор Магенройтер был назначен временным советником директора полиции Зельтманна (мероприятие проводилось в рамках контроля над чиновниками) и должен был обеспечить Зельтманну, сделавшему в прошлом немало бесспорных ошибок, реабилитирующее возвращение на директорское поприще. В общем, образовалось так называемое временное двоевластие. На обоих начальников, хотя они только-только приступили к работе, посыпались всевозможные жалобы: детям, которые потеряли своего одноклассника из-за печального происшествия, явно представлявшего собой несчастный случай и нуждавшегося в выяснении лишь по причине суицидального характера, не позволяют вернуться домой, допрашивают, да, именно допрашивают и, возможно, травмируют их души. Так дело не пойдет.

— Коллега Магенройтер для меня все равно что третий глаз, — продолжал вещать Зельтманн, — и всегда чуткое ухо. Я часто ошибался, господа, но кто из вас без греха, пусть первым бросит в меня камень…

Зенф незаметно для начальника щелкнул по небольшому камешку, который лежал на краю его стола, и Тойер едва не расхохотался. Когда только угомонится этот наглец?

— Я не хотел сказать «бимбо», — театрально взмолился Хафнер. — Я собирался сказать «жопа», но только что перед этим назвал этого говнюка именно так и в тот момент просто пытался избежать тавтологии…

Магенройтер презрительно отмахнулся:

— Меня больше интересует нынешнее состояние вашего расследования. Появились ли у вас факты, подкрепляющие другие версии, кроме версии о несчастном случае?

Тут вмешался Зенф:

— Пока нет. Мне постоянно звонят зоологи, шлют письма по электронной почте и либо категорически отрицают, что горилла могла нанести такую травму, либо не менее решительно утверждают противоположное.

— Значит, все-таки такая версия не исключается? — спросил Магенройтер.

— Нет, отмахнуться от нее нельзя, — ответил Зенф. — Директор зоопарка тоже считает, что Кинг-Конг, то есть обезьяна… Хотя… диссертацию он писал по морским моллюскам. — Зенф пожал плечами.

— Морские моллюски, ха-ха, — взвизгнул Зельтманн и подтолкнул локтем своего спутника; тот недовольно поморщился, но промолчал.

— Я думал, вы работаете вчетвером, — обратился он к полицейским.

— Так и есть, — торопливо пояснил Зельтманн. — А один даже уже мертвый.

Хафнер, немного притихший после своей оплошности, все-таки ухитрился метнуть в директора взгляд воспитанного киллера.

— А почему, собственно говоря, вы взялись за этот случай в мое отсутствие? Так сказать, absentia privatis? — Зельтманн скорчил строгое лицо.

— Лейдиг принял телефонный звонок ночью, — сказал в сторону Тойер: он не мог смотреть на директора без приступа тошноты.

— Кроме того, — продолжил, также отвернувшись от директора, удрученный Магенройтер, — вы ведь лучшие.

Тойер решил, что ослышался и переспросил:

— В луже?

Магенройтер оставил его возглас без внимания и продолжил:

— В последние годы вы вели здесь все громкие дела. И все раскрыли. Правда, с помощью методов, о которых в Полицейской академии предпочитают помалкивать… Тем не менее вы считаетесь лучшими полицейскими в Гейдельберге.

— Не забудьте еще Герлаха! — воскликнул Зельтманн.

— Герлах — круглый идиот, — отрезал Магенройтер. — Вы только что упоминали коллегу Лейдига. Где он?

— Лейдиг наверняка где-то в Центре, — сказал Тойер. — Ему кто-то позвонил, и он вышел.

— Что вы хотели, собственно говоря, узнать от молодого человека? — обратился Магенройтер к Хафнеру.

— Господи… — Комиссар удрученно уставился на носки своих ковбойских сапог. — Я немного нервничаю. Попросил Лейдига, чтобы он принес мне курево, а этот осел все не идет.

— Ах, господин Зельтманн! — Магенройтер с трудом выдавил улыбку. — Окажите любезность, посмотрите, пожалуйста, где задержался господин Лейдиг! Мне бы хотелось еще немного побеседовать с группой.

Зельтманн вздрогнул, словно от удара:

— Ну и ну, насколько я разбираюсь в субординации, а я в этом разбираюсь, не дело директора учреждения, управленческой единицы, планировать такие вещи, овеществлять такие планы!

— Прошу вас! — любезно, но убедительно произнес Магенройтер. — Я ведь еще не ориентируюсь в вашем ведомстве.

— Вот это правда, — закряхтел Зельтманн, — это верно. На полном форсаже, как сказала бы молодежь, не присутствующая в этом кабинете. — Директор встал и по-стариковски заковылял к двери.

— Я предоставляю вам угадать с помощью вашей сыщицкой проницательности, как долго еще господин Зельтманн сможет питать иллюзии насчет своей должности. — Магенройтер покачал головой. — Министерство хочет дать ему возможность для почетной отставки, в противном случае ему придется уйти самому. Обычно за этим следует момент, когда говорят «это пока секрет, никому не передавайте». Но вы можете спокойно говорить об этом и другим, скрывать тут нечего.

— Что такое с ним? — спросил Тойер. — Я имею в виду, он и всегда-то был… Ну ладно, я не должен этого говорить… Но теперь?

Магенройтер беспомощно развел руками:

— Несомненно, его травмировала история годичной давности, его ранение. Да и семья распадается, дети остаются с матерью. Но самым большим ударом стало для него исключение из «Клуба Львов» в Брух-зале, где его тесть довольно влиятельная фигура.

— Не надо было ходить налево и трахаться с кем попало, — скромно заметил Хафнер.

— Сейчас он проходит курс лечения, — сказал Магенройтер, — возможно, еще немного поработает. Проявите чуточку снисходительности и милосердия. А я хочу выслушать, что вы намерены предпринять. Теперь все будет проходить через меня. Ведь в версии об обезьяне все же есть что-то неправдоподобное, даже некоторые зоологи высказывают по этому поводу сомнения?

— Ну, лично у меня сомнений нет, сорри, шеф. — Хафнер смиренно встретил горький взгляд Тойера и добавил: — Но шеф сомневается, и поэтому, естественно, сомневаюсь и я.

— Мне в самом деле некоторые детали кажутся странными, — заговорил Тойер. — Ладно, допустим, что Анатолий очень любил зверей. Однако разве может даже такой фанат мечтать, чтобы его убил дикий зверь?

— Да ведь он этого, кажется, не просто хотел, — вмешался Зенф. — Это было самое большое его желание…

— Ты забываешь, что он написал эти строчки два года назад! — Тойер повысил голос. — В детстве я хотел стать астронавтом, а подростком уже сообразил, что никакая сила не заставит меня залезть в летающую бомбу.

— Это все разговоры, — перебил его Магенройтер. — Господин Тойер, мы не можем бесконечно держать этих школьников в городе. Они хотя уже и не дети, но все равно несовершеннолетние!

Шеф группы мрачно уставился на египетский факс. Некий господин Рашид сообщал, что он всю ночь читал. Подтвердить это может молодой человек из Швейцарии по фамилии Мутценбахер. Сыщики его уже опросили; он подтвердил алиби господина Рашида, так как «обжимался» с ним до пяти утра.

— Ну вот, — вздохнул Тойер. — Коричневый пазл для слепых… Вообще ничего не понятно, ну и ладно. Мы опросим оставшихся школьников и учителя. Тогда пускай уезжают.

Зельтманн не вошел, а влетел в кабинет:

— Послушайте, господа! Вы не поверите! Представьте себе! Один из комиссаров нашего Центра учинил драку в Шветцингене! Какой скандал!

— Это кто же? — удивился Хафнер. — Я ведь тут! — И он потрогал свое левое плечо, словно желая в этом удостовериться.

— Нет-нет, не вы, а он. Тот, другой.

— Кто? — спросил Тойер и разозлился: ему не хватало еще только Зельтманна с его старческим маразмом.

— Лейдиг. Видели, как он уходил, и наш сотрудник на дверях доложил мне (ведь это его долг), что наш добрый Лейдиг — по сути, он неплохой — горько рыдал. Горько! Но прежде чем я осмыслил услышанное и почувствовал сострадание, последовал звонок из Шветцингенского пансионата для престарелых, где, кажется, его уважаемая милая матушка…

— По сравнению с которой Годзилла просто плюшевый зайчик, — пояснил Хафнер, повернувшись к Магенройтеру.

— Господин Лейдиг там задержан, так сказать, чтобы предотвратить худшее!

Тойер знал этот пансионат, когда-то он арестовал там старца, одержимого клептоманией. Без долгих раздумий он распорядился отработать остальных школьников, их ведь немного осталось, учитель пускай подождет, а сам поехал. Магенройтер, казалось, не имел ничего против. Во всяком случае, не стрелял ему в спину. Скандал в группе не был для Тойера неожиданностью — да только кто его устроил на этот раз? Лейдиг! Просто в голове не укладывается.

Проезжая Зандхаузен, он задумался: не достал ли его Хафнер своим упрямством и бесцеремонностью? — но все же решил пока что придерживаться их единственной этической заповеди: «Теаm is team» — «Команда есть команда».

Лейдиг, дрожа, сидел в пустом гимнастическом зале пансионата на деревянной скамье (такие скамьи всю жизнь ассоциировались в сознании Тойера с ужасами школьных уроков физкультуры). Для надзора за ним приставили парня-альтернативщика — тот, пожалуй, не смог бы удержать и волнистого попугайчика.

— Я не буянил.

Гаупткомиссар еле расслышал глухой голос Лейдига.

— Он кричал и стучал кулаком по конторке администратора, — вмешался альтернативщик. — Насилие начинается с агрессивного поведения. — Мальчишка самодовольно убрал с лица зеленую прядь: за исключением этой пряди копна волос смотрелась как типичный анахронизм.

— Верно, — согласился Тойер. — Так что вали отсюда, мешок с опилками. Я тоже испытываю прилив агрессии.

Оскорбленный, но полный достоинства парень зашаркал прочь.

— Вот, — почти беззвучно произнес Лейдиг и протянул Тойеру письмо.

— «Это письмо адресовано общественности округа Рейн-Неккар. В течение двух последних лет мой сын Симон Лейдиг против моей воли держит меня в пансионате для престарелых…» — вполголоса читал Тойер. — Так она объявлена недееспособной?

Лейдиг кивнул:

— В моей частной жизни это, пожалуй, единственный храбрый поступок. Разве я не рассказывал?

Тойер отрицательно покачал головой.

— К нам пришел рассыльный с почты. Она ударила его сумочкой, когда он стал настаивать, чтобы она подписала извещение. В Восточной Пруссии, говорила она, обходятся без подписи — достаточно честного имени. Бедняге потом сделали операцию: кожаный ремень повредил ему роговицу. Тогда-то я и увидел шанс для себя.

— А что, Лейдиг — такое уважаемое имя? — вырвалось у Тойера.

— Нет, но фон Дуркхофф, вероятно, звучало внушительно.

Тойер на мгновение задумался:

— Так ты голубых кровей? Хотя бы частично?

Лейдиг вновь кивнул:

— У меня генетическая предрасположенность к гипертонии, ревматизму и аллергии на продукты питания. Я аристократ. После войны мать жила в нищете и только из-за этого вышла замуж за моего более-менее богатого отца.

— Значит, ты тоже богатый?

Лейдиг пожал плечами:

— Ну, я бы сказал, зажиточный. Но разве это…

Тойер подумал о ежемесячной плате за квартиру, которую отдавал Лейдигу, но ничего не сказал. Вместо этого стал читать дальше:

— «И вот теперь, после своей тяжелой жизни, в которой изгнание из Восточной Пруссии, смерть мужа и предательство сына никоим образом не исчерпывают перенесенных мною страданий, я не в силах больше выносить жестокость своего земного удела. Я покидаю это учреждение, чтобы свести счеты с жизнью. Всю вину за это я возлагаю только на своего сына…» Как же она ухитрилась отсюда смыться?

— В том-то и дело! — Лейдиг уронил голову на руки. — Поэтому я и слетел с катушек. А они воспользовались этим и раздули историю — чтобы я не наехал на них с претензиями… Собственно, они ничего и поделать-то не могли. Матушка уже несколько месяцев твердила, что ходьба вызывает у нее невыносимую боль. Так что, естественно, бдительность персонала постепенно притупилась. Вероятно, мать просто нашла удобный момент, когда за ней никто не присматривал, ну и…

Тойер кивнул и неловко, ободряюще похлопал Лейдига по колену:

— Найдем. Письмо оставь у себя. Я не верю, что такая дама сразу сведет счеты с жизнью.

— Почему вы так думаете? — Лейдиг поднял голову. Его глаза были полны слез.

— Потому что после этого она не сможет делать новые гадости.

Удрученный комиссар невольно улыбнулся.

Открылась дверь. Уголком глаза Тойер увидел белый халат, и этого ему было достаточно. Он резко повернулся, готовый к бою.

— Подкрепление? — зарычал врач. — Тут вам не проходной двор!

Тойер от души пожалел, что рядом нет Хафнера.

— Старший гаупткомиссар Тойер, — сурово представился он. — Ваше имя?

— Доктор Хартген, главный врач пансионата.

Мужчины холодно смерили друг друга взглядами. Наконец-то перед Тойером стоял его ровесник, который выглядел еще хуже, чем он. Внезапно до комиссара дошло:

— Вы нашли фрау Лейдиг?

— Конечно. Нам позвонили с вокзала. Некая дама преклонных лет требовала билет до Кенигсберга и настаивала, чтобы билет был из желтого картона. Помните, были такие?

Тойер тут же их представил: маленькие кусочки картона с пробитыми дырочками. Даже растрогался. Одновременно осознал и безумие ситуации: сейчас, вместо того чтобы сидеть на работе и доказывать виновность обезьяны, ему придется умолять этого обрюзгшего, почти лысого главврача, чтобы он отпустил его молодого комиссара.

— Почему вы молчите? — слабым голосом спросил главврач.

— Вы тоже ничего не говорите, — сказал в ответ Тойер.

— Я не могу, я только что забрал с вокзала фрау Лейдиг.

— Она ухитряется сделать так, что, проведя с ней в машине пять минут, чувствуешь себя так, словно прошло уже два часа, — устало заметил Лейдиг.

— О да! — подтвердил Хартген. — Словно инструктор по вождению у тебя сам Доналд Рамсфилд![6]

— Позвольте мне забрать с собой господина Лейдига и давайте забудем эту историю. Мой сотрудник вовсе не дебошир…

— Валяйте! — Хартген решительно кивнул. — Но, господин Лейдиг, скоро чаша нашего терпения переполнится. Мы больше не выдержим.

Было восемь часов вечера, когда Тойер высадил тайного аристократа возле его дома и поехал на работу. Магенройтер, говоривший с ним немного раздраженно, ненадолго успокоился. Да, учитель готов ждать, но хорошего впечатления о работе полиции это не создает; его люди разошлись по домам, но Зенф еще вернется — забыл ключи.

Тойер стоял на Бисмаркплац, в нарушение всех заповедей автомобилистов не давая машинам из подземной парковки влиться в поток, и размышлял, почему он хочет допросить учителя сам, непременно сам.

Как ни прискорбно, но приходилось учитывать и то, что это мог быть просто синдром начальника: подчиненные допрашивают мелочь, а он крупную рыбу. Синдром мачо, интересно, как называется — мачизм? На светофоре зажегся зеленый, Тойер не тронулся с места. Позади него злобно сигналили другие автомобили — синдром мачо. Ильдирим, вероятно, уже заждалась его! Он тронулся с места, но тут же затормозил. Красный свет. Возле городской библиотеки он остановил машину и неловкими пальцами набрал номер.

Уже после нескольких слов подружка перебила его:

— Да-да, ладно. Если ты когда-нибудь проверишь свой почтовый ящик, то увидишь, что он полон. И пожалуйста, объясни мне еще раз, почему для тебя на этот раз работа важней, чем дом? Бабетте ужасно плохо. Она так сильно кашляла, что ее стошнило. Фтизиатр советует срочно ехать на лечение, но одной ей не хочется. Наш дорогой гений из прокуратуры, господин Вернц, удивляется, отчего не обработаны некоторые акты… Когда ты приедешь домой?

— Точно пока не знаю… — виновато буркнул Тойер. — Я еще должен побеседовать с учителем. А тут еще Лейдиг…

— Как знаешь, Тойер. Про страдания Лейдига потом. Пока.

Тойер устало поднимался по лестнице. Лифт он игнорировал из смутного подозрения, что не заслужил комфорта. Когда, борясь с одышкой, могучий сыщик дошел доверха, лифт открылся, из него, конечно же, вышел небрежной походкой Зенф.

— Забыл ключ от подъезда, — пропищал толстяк. — Пришлось вернуться. А я-то радовался, предвкушая урок пения.

Тойер уже успел привыкнуть к тому, что Зенф постоянно что-то врет, и пропустил его слова мимо ушей. Тем более что его совесть отягощала собственная вина — как-никак, он только что стал виновником кратковременного транспортного коллапса в Старом городе.

— Ты посидишь тут, пока я поговорю с учителем?

Зенф бесстрастно кивнул.

— Вот только, увы, этот разговор ничего нового не добавит, — вздохнул он. — Во всяком случае, одноклассники Анатолия ситуацию не прояснили. Похоже, все-таки несчастный случай, пускай и очень странный…

Возле кабинета сидел учитель.

— Извините, мы очень долго заставили вас ждать. — Тойер потряс ему руку — крепкое рукопожатие, уверенность в себе. — Я старший гаупткомиссар Тойер, это мой коллега Зенф, а вы господин…

— Фредерсен. Добрый вечер. — Учитель поднялся с места. Выглядел он, разумеется, усталым. А в остальном — нордический тип: короткие каштановые кудри, приятный профиль, ясный взгляд, спортивная фигура, звучный голос.

Тойер отпер дверь. Ключи Зенфа лежали на столе, связку украшала маленькая матерчатая свинка. Словно угадав мысли шефа, толстяк пробормотал, что ему и самому непонятно, как можно было просмотреть такую красивую вещицу. Они сели.

— Между прочим, я удивился… — начал Тойер и, болезненно морщась, проглотил конец фразы: «…вообще-то у меня это получается лучше всего». — Почему Анатолию достался одноместный номер, ему одному?

— Потому что мне хотелось оградить его от оскорблений, — ответил Фредерсен. — Хоть здесь защитить его от остальных ребят, но, как выяснилось, я совершил ошибку. — В его глазах стояли слезы. — Он не желал ехать с классом, его мать сообщила мне об этом. Я думал, дело в деньгах. Помог ему, у меня есть для этого возможность. Ах, знаете ли, многое, что мы делаем… я имею в виду, все мы, люди… удается нам оценить лишь задним числом. Я всегда говорю своим учащимся, — направил он взгляд на стену, — что жизнь мы проживаем, как бы опережая время, а осмысляем ее только потом.

Гаупткомиссар мысленно вздохнул: даже в беде учитель остается учителем.

— Когда я просматривал материалы по этому делу, я испытывал странное чувство. — Тойер замолчал, подыскивая слова. — Вероятно, из-за того, что я не могу себе представить ни одного четырнадцатилетнего парня, пусть даже самого инфантильного и психически неуравновешенного, который зимней ночью мог бы ни с того ни с сего прыгнуть в глубокий ров обезьянника. Да еще в незнакомом городе. Ведь он мог и не знать про неисправный замок. Или знал? Где в тот момент находилась обезьяна, снаружи или внутри? Мы никогда этого не узнаем. И хотя он ощущал себя таким обособленным и одиноким и это приводило его в отчаяние… все же он имел возможность сделать запись в «Альбоме дружбы», правда, довольно давно… Да, — сыщик вздохнул, — у меня лишь странное чувство, не более того. Я сожалею, что с вами и вашей группой, возможно (он подумал о Хафнере и слегка выделил интонацией последнее слово), плохо обращались. Пожалуйста, расскажите нам все, что знаете про Анатолия. Не исключаю, что это окажется для нас важным.

Зенф неподвижно сидел за столом и завороженно глядел на учителя. Тойер никогда еще не видел его таким.

Учитель рассказывал об ученике с большой теплотой. Как правило, теперь в Германию приезжают лишь те переселенцы, которые прозевали большой бум девяностых; иногда это предполагает определенный вывод об их интеллектуальном уровне.

— Но эта семья другая, — продолжал он. — Мать решилась перебраться сюда ради будущего своих детей. В России она работала ветеринаром и была вполне благополучна. Между прочим, она русская. У отца, бросившего семью и прервавшего с ней всякие контакты, были немецкие предки. Какое-то время Шмидты просто голодали. — Тойер вспомнил про слабые кости Анатолия. Да, верно, конечно, верно. — Если вспомнить, как быстро все они выучили немецкий, как они стараются идти в ногу со здешней жизнью в той трудной ситуации, в которой сейчас оказалась экономика…

Нет, Тойер вовсе не хотел слушать доклад учителя об — ах! — ужасном кризисе в Германии, квазизагнивающем чемпионе мира по экспорту, но тут Фредерсен сменил тему:

— Вы упомянули про «Альбом дружбы». Значит, он уже тогда написал в него по-немецки? — Тойер кивнул. — Вот видите… Но вот что действительно трудно освоить сразу — какие штаны надеть, чтобы выглядеть крутым, какая музыка делает тебя своим в классе, а какой надо стыдиться. Анатолий любил классическую музыку, и боже мой, как только над ним ни издевались эти паршивцы… Не уверен, смогу ли я дальше преподавать в этом классе хотя бы неделю. Мальчик успевал лучше всех по большинству предметов, даже по немецкому — устную речь он усвоил блестяще. Мать хотела сменить школу из-за его проблем с общением, а я посоветовал немного повременить, ах, знать бы!.. — Фредерсен закрыл глаза. — Летом он перешел бы в новую школу, и я поэтому назначил экскурсию на зимние каникулы, ведь он заслужил такую поездку. Зачем я это сделал!

Тойер попытался представить Анатолия. Поскольку он так и не взглянул в то утро на его лицо, картина получалась жутковатая: ребенок в белой, без глаз маске. Вокруг него все смеются. Он сидит на последней парте, углубившись в «Жизнь животных» Брема. В Анатолия швыряют шарики из фольги, мелки. Среди ребят и он, коренастый Иоганнес, не хорошист, не двоечник, довольно популярный в классе. Ему припомнились бесконечные и жестокие детские пакости, зачинщиком которых он был в годы учебы. Он и теперь думал о них без особых угрызений совести. Однажды в их классе появился мальчишка-адвентист. Он выглядел так же, как все, но по субботам никогда не приходил на уроки: адвентистам это было разрешено законом, по словам их классного руководителя. И вот в один прекрасный день крепыш Иоганнес Тойер сел верхом на поверженного адвентиста и надавал ему оплеух, просто так, за то, что адвентист. Тойер и по сей день толком не знал, что значит это слово… И все-таки что-то не складывалось, что-то было не так…

По-видимому, он долго молчал, глубоко задумавшись. Остается надеяться, что хотя бы не напевал и не совершал других нелепостей…

— Да, — вырвалось у Тойера, — был вторник, когда я того адвентиста… не спрашивайте меня, зачем я его… Чаша терпения может переполниться в любой день. Все в прошлом…

Фредерсен ничего не спросил и вскоре ушел.