"Немой свидетель" - читать интересную книгу автора (Шефер Карло)

III

Штормовое предупреждение

Для всего севера объявлено штормовое предупреждение. Тойер все равно едет. Северней Касселя начинается такое… Ветер порывами бьет по машине, надо выравнивать руль, стараться держать курс, как капитан парусника.

Тойер мысленно подводил итоги последних недель: всем стало лучше, а это всегда важней всего. Дело закрыто, хотя кое-что осталось непонятным. Не все удалось решить, увы. Зато кашель у Бабетты прошел, и это самое главное. Да, на работе отношения налаживаются. Магенройтер, новый шеф, хороший мужик, еще две недели, и он вступит в должность, при этом он уже здесь, на месте, а он, Тойер, скоро уйдет. Еще бы пару годков продержаться, но он сдает, тупеет, так говорят все, вот с обезьяной получилось глупо. Но уже меньше вспоминают, говорит Ильдирим, уже начинают забывать, все меньше говорят, ты разве не замечаешь? Магенройтер прав, ты побудь еще немножко в отпуске, еще разок спрячься от всех, и разговоры прекратятся.

Я не могу отдыхать, думает Тойер. Я никому ничего не обещал, клятв не давал, что найду убийцу, я не прикован к делу никаким заклятьем, но я все равно попробую, еще раз поеду на север. Я все сделал неправильно. Хафнер, не говори ничего, Зенф, ты не виноват, Лейдиг… Я еду, еду в любом случае.

— Меня вот что смутило, — делился своими сомнениями с коллегами Тойер, — Фредерсен сказал тогда, что Анатолий любит классическую музыку, а в «Альбоме дружбы» написано, что он любит слушать хип-хоп.

— Он ведь мог так написать, чтобы казаться крутым.

— Брось, Хафнер, в таком случае он бы не написал, что любит обезьян. А дорогие книги Анатолия? Что подсказывает твое чутье, Зенф?

— Бауэр ведь признался.

— Бауэр просто сломался. Почему в первый раз, с Анатолием, он не использовал молоток?

— Потому что хотел, чтобы подозрение пало на гориллу…

— Да-да, Лейдиг. Почему же тогда во второй раз он убил сзади, наследил?…

— Цыган ведь крупней…

— И убегал, господа! Ладно. Я еду…

— Фредерсен-то левша.

— Да, Хафнер. А ты правша, от слова «прав». Я еду.


— Брось, Йокель, зачем это тебе? Все это ваша дурная романтика, так дела не расследуют, неужелитебе надо напоминать об этом? Поезжай куда-нибудь еще!

— Нет.


Тойер свернул с дороги, даже не посмотрев, как называется площадка для отдыха. Купил кофе, рогалик. Отхлебнул, от горячего заныли зубы. Попросил сигарет, вполне возможно, что он снова начнет курить, почему бы и нет — какая разница? Через большие окна безымянного заведения он глядел, как ветер то тащил белый пластиковый пакет, то прибивал его к асфальту; медленно, словно в смертельном изнеможении, пакет передвигался куда-то с глаз долой… На широте Ганновера северное небо затянула темнота, серое небо потемнело, потом стало черным… Усталости он не ощущал.


Корнелия не могла спать. Она лежала в темной комнате и слушала тихое радио, иногда это помогало — но не сегодня. Через каждые полчаса повторяли штормовое предупреждение. На западе уже закрыты некоторые мосты. Она представила себе, как рыбаки молча и уныло сидят в своих скорлупках, пришвартовавшись где-нибудь в защищенной гавани. А их дети дома, в тепле и безопасности, однако им тревожно: папы нет дома.

Она тихонько встала с постели, пошарила за аквариумом, извлекла свой дневник, села за письменный стол. Что она написала вчера?

Сегодня был чудесный день.

Папа, мама и я приехали в Киль, в «Софиенхоф», за покупками. У меня новая ветровка, ну, не такая, о какой я мечтала, но вполне о'кей, выглядит неплохо. После обеда мы пошли…

Приятный почерк, похож на чей-то… На чей?

Она выдвинула ящик письменного стола, там лежало оружие. Скоро они опять вернут его в дачный домик Фредерсена. Все позади. Анатолий тоже, вероятно, должен был это понять. Он может вернуться к ней. Ночью. Они вместе лягут в постель, будут шептаться, она будет гладить его зажившую рану и рассказывать ему обо всех глупостях, которые произошли в школе.


Тойер проехал Гамбург, не задержавшись в Эльбском туннеле. Эккернфёрде, это ясно, но куда сворачивать? Он схватился за нагрудный карман, да, маленький городской план, чуточку помятый, в сгибах наверняка завалялись песчинки.

Название школы он запомнил без проблем: школа «Горх-Фок»[18] — север же, все правильно. Класс 8-й «Б», классный руководитель Фредерсен.


Около десяти часов вечера он прибыл в Эккернфёрде. В Гейдельберге он решил, что поговорит с матерью Анатолия насчет музыки, книг… Но теперь подумал: лучше оставить женщину в покое. Ну что ж, тогда нужно идти в школу, там он еще не был, может быть, именно в школе он сможет представить, каким был этот мальчик, которого он увидел мертвым на дне рва в гейдельбергском зоопарке, сможет хоть что-нибудь понять. Школа «Горх-Фок» составляла часть школьного комплекса семидесятых — жутких бетонных кубов, стоявших в стороне от жилых домов. Тойер вступил в поединок с ветром, дождем, холодом и мраком на школьной территории.

Вот, вероятно, вход. Двор, и без того скудно освещенный только парой фонарей, был здесь особенно темным. Тойер пригляделся: светильник над дверью был неисправен.

Что он намеревался делать? Проникнуть в школу, чтобы порыться в одной из классных комнат? Что он рассчитывал там обнаружить? Справа от двери, между вечнозелеными кустами и большими окнами, в темноте просматривалась тропа. Тойер почти на ощупь направился по ней, прогоняя мысли о крысах, живущих в кустарнике. Да, точно, он так и предполагал: одно окно не заперто, ручка повернута кверху. Сыщик нажал — безуспешно. Окно неисправно, понял он, вон, заклеено липкой лентой. С помощью карманного ножа (обычно он почти им не пользовался) ему удалось открыть окно — теперь получалось классическое проникновение со взломом. Он огляделся в темном классе, возле доски висело учебное расписание, ага, 7-й «Б». Классная комната была заперта, но дверь выглядела не очень крепкой. Тойер навалился на нее всей своей массой, и она с треском поддалась.

Сыщик быстро отошел от двери, вылез наружу и затаился во дворе. Если сейчас кто-нибудь придет, он выдаст себя за бесстрашного прохожего, явившегося на шум. Но никто не объявился.


Классная комната 8-го «Б» находилась на втором этаже, и, поскольку комиссар отыскал в незапертой комнатке слесаря возле входной двери стамеску, ему легко удалось войти в нее без особого шума.

У каждого ученика был свой ящичек с замком, но теперь никакие замки уже не могли его остановить. Зажав в руке стамеску, сыщик достал листок бумаги: на нем Тойер еще в Гейдельберге записал имена учащихся, с которыми лично не встречался. Вот ящик Франко, да, он присутствовал при допросе парнишки и помнит, как стойко парень выдерживал грубость Хафнера.

Корнелия Кёниг. Ей принадлежит тот самый «Альбом дружбы»… Тойер нашел ее ящик во втором ряду сверху. Означало ли это, что она высокая? Замки никуда не годились, не нужно никакой стамески, достаточно и швейцарского ножа.

Маленький световой конус прыгал по содержимому шкафчика. Обычные школьные вещи, тетради, которые не требовались школьнице каждый день. Много рисовальных принадлежностей и парочка эскизов, не без таланта, как показалось сыщику. Ого! Журнал «Современное карате»! Тойер насторожился. Возможно ли такое? Глупость, миллионы подростков занимаются боевыми искусствами. А вот еще: тетрадка по немецкому языку.

Он чуть не отложил ее в сторону, потом все-таки перелистал. Последняя работа Корнелии была так себе, на тройку. Тема сочинения: «Почему молодежь все чаще прибегает к насилию?» Надо было употребить степени сравнения. Фредерсен, да, конечно, ведь он преподает немецкий, написал внизу комментарий:

«На этот раз сочинение написано ниже твоих возможностей, но при этом ты все еще вдвое умней, чем я, жопа старая».

Тойер поразился. С тех пор как он окончил школу, времена, конечно, изменились, но разве это нормальная лексика учителя, да еще письменная? Он еще раз внимательно перечитал страницу, прищурил глаза.

После слова «возможностей» запятая была очень жирная; подсветив листок снизу, он увидел, что раньше там стояла точка. Он также обнаружил, присмотревшись, что с этого места линии чуть сильней врезались в бумагу. Тойер опустил листок. Итак, Корнелия умеет подделывать почерки. И по какой-то причине может позволить себе открыто оскорбить Фредерсена. Он лихорадочно перелистал другие тетради. Вот еще одна, он уже отложил ее в сторону, но теперь открыл снова. Внизу, на третьей странице увидел:

«Ты мой маленький воробышек».

Стараясь сдержать волнение, Тойер извлек из кармана куртки копию надписи из «Альбома дружбы». Он захватил ее с собой почти неосознанно, на всякий случай, не помешает…

«…воробышек». Так. А тут? «… горилла…»

Почерк один и тот же. Почерк Анатолия.

Сыщик невольно опустился на стул: ноги его не держали. Способная девочка…


Перед рассветом он поспешил исчезнуть из школы. Шторм утих, а в пять утра самые стойкие уже выходят на прогулку со своими собаками. Адрес Корнелии он высмотрел усталыми глазами на привезенном листке — Бергштрассе. Он вспомнил: надо же, как близко он жил от ее дома! Не торопясь, он поехал в сторону Борби. Дом Корнелии находился совсем рядом с Петерсбергом. Сыщик поставил машину чуть поодаль внизу и стал ждать.

В половине восьмого из дома вышел мужчина, вероятно, отец, и направился к маленькой церкви. Наверное, там стоит его машина либо он работает где-то неподалеку. Через десять минут на улице появилась Корнелия и пошла к привязанному цепочкой велосипеду. Тойер поспешил к ней, пока она не уехала. Он надеялся, что из дома его увидеть нельзя. Не хватает только материнской истерики!

— Корнелия! — крикнул он. — Мне надо с тобой поговорить. Полиция! — Он показал свой жетон.

Девочка взглянула на него удивленно, но, кажется, без всякого страха. Очень высокая, он прикинул, примерно метр восемьдесят. Но поражал не только ее рост. Она была могучей, не толстой, а именно мощной. И в то же время выглядела рыхлой и намного старше своих лет.

— Пойдем немножко погуляем. В школу тебе идти не обязательно, сегодня там все равно не до занятий: кто-то забрался в нее ночью.

Не задавая вопросов, она пошла рядом с ним.


В молчании шли они совсем рядом с кромкой воды. Тойер предполагал, что девочка заговорит первой, но она молчала, не испытывая ни малейшего смущения.

Он сделал попытку:

— Так ты, значит, маленький воробышек?

Корнелия кивнула, улыбнулась, хихикнула и подставила лицо ветру.

— А как можно стать маленьким воробышком? — поинтересовался Тойер. Он пытался не повышать голоса, говорил чуть слышно. Корнелия не ответила. — Так говорят твои родители? Они тебя так называют?

Вопрос был явно неудачный. Ее лицо изменилось, словно она надела свою собственную гипсовую маску. Посмертную.

Что ж, тогда все сначала:

— Ты умеешь писать разными почерками. Я заглянул в твою тетрадь.

— Тетрадь? Ах так…

Тойеру почудился страх в ее голосе.

— Отпустите меня, мне надо в школу, — совсем по-детски попросила Корнелия.

— Теперь уже поздно. Для всего. Ты подделала запись Анатолия в «Альбоме дружбы». Но с какой целью? Хотела выгородить Фредерсена? Я не понимаю тебя. Ты можешь мне помочь? Или тебе безразлично, что Анатолий мертв?

— Иногда человек бывает виноват сам. — Ее голос звучал теперь иначе, стал глубже, взрослее. — Да, пожалуй, сам, разве так не бывает?

— Ты хочешь сказать, потому что он полез к обезьянам?

— Да. — Она опять хихикнула. — Да.

Показалось здание курортной администрации, справа соответствующие архитектурные безобразия, слева слепое зеркало бухты до самого горизонта. Шторм закончился. Теперь жди следующего. Тойер ощущал себя почти местным, словно он целый год не делал ничего другого — только жил на севере, размышлял о погоде и ломал голову над сложными математическими задачками.

Он поднял гладкий камешек и швырнул его так, чтобы он запрыгал по воде. Не вышло…

— Хорошо! — Он сжал кулаки. Только бы не заорать… Или это пойдет на пользу?… — Я хочу тебе рассказать, как все было. Фредерсен принуждал Анатолия к сожительству… — Краем глаза Тойер наблюдал за девочкой. Слезы? — Но Фредерсен его не убивал. Зачем ему это, ведь у него имелись гораздо более надежные методы! К тому же он левша, это не согласуется с характером травмы. А ты выглядишь сильной. И занимаешься карате.

— Я бросила.

— Однако ведь навыки у тебя сохранились.

— Так это все-таки была обезьяна? Или нацист? В газете что-то писали.

— Обезьяна тут ни при чем, и нацист тоже. Мы перепроверили обе версии. Первая опирается только на запись Анатолия, а она сделана тобой. Теперь я это знаю. Но одна бы ты все это не провернула. Я в это не верю, как не верю и в то, что тебе помогал кто-то из твоих одноклассников.

Тойер встряхнул головой: ему показалось, что он очутился в Гейдельберге, в зоопарке. Нужно сосредоточиться: я на севере, на берегу моря.

— С дождем вам повезло — и тебе и Фредерсену, — тихо сказал он. — И еще повезло с тем, что вас было так много, целый класс. — Девочка стояла рядом с ним и смотрела на море. Она не вздрогнула, не произнесла ни слова. — Вы были в панике. Ведь мы, возможно, могли обнаружить ваши следы.

— Здесь часто идет дождь, — безразлично произнесла Корнелия.

Они замолчали.

— Все позади, — сказала она. — Теперь вы не найдете никаких следов. А запись Анатолия я подделала просто так, чтобы обратить на себя внимание. Переходный возраст, что тут поделаешь!

Тойер нахмурился, взглянул на ее сапоги:

— Да, нам надо было повнимательнее обыскать каждый сантиметр.

Казалось, она немедленно все поняла, но все-таки уточнила:

— Зачем?

— Чтобы найти следы твоих квадратных сапожищ, — последовал злобный ответ.

Тойер увернулся от удара, но кулак все же задел его по касательной, и ему понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

Корнелия побежала по берегу, получив преимущество во времени.

Тойер попытался ее догнать, но не смог: поскальзывался на камнях, увязал в песке, спотыкался, чуть не падал. Он бежал, задыхаясь, представляя, что его, среди бела дня преследующего несовершеннолетнюю девочку, утопят в море гневные рыбаки, забьют насмерть крутые северные пенсионеры или застрелят лихие вояки с военно-морской базы. Но он все бежал за постепенно удалявшейся девчонкой. Он отчетливо видел ее красный анорак, старый и рваный, и не замечал кровь, которая струйкой текла ему за воротник из носа и верхней губы.

Корнелия упала, он скорее угадал это, чем увидел: капли пота жгли ему глаза. По-видимому, она ушиблась или вывихнула ногу, так как не смогла подняться, попыталась еще раз, теперь получилось, между тем он был уже в пяти-шести метрах. Да, она хромает, у нее что-то с ногой, теперь он поравнялся с ней. Что дальше?

— Ты арестована! — с ходу солгал он, с трудом переводя дух. — В четырнадцать лет ты уже подсудна, вот так! — И тут старший гаупткомиссар споткнулся о тот же камень, который помог ему настичь школьницу.


Они сидели рядом на песке, тяжело дыша; она запыхалась не меньше, чем он.

— Не желаешь говорить? — спросил Тойер. — Нет, не желаешь. А у меня много вопросов к тебе. — Он и сам не знал, что говорит и что скажет через минуту, просто жонглировал фразами, всплывавшими в его усталом мозгу.

— Вы ошибаетесь: мне не четырнадцать, а шестнадцать. Я два раза оставалась на второй год.

— Ты хорошо учишься, я видел твои тетради.

— Так это вы залезли в школу! Как можно? Тойер предпочел не отвечать, вместо этого спросил:

— Когда ты сидела по два года?

— В первый раз в восемь лет, еще в начальной школе, в тот год, когда моя мама умерла от рака. Во второй раз в пятом классе.

— Почему? Она молчала.

— Дай я подумаю. — Тойер стал играть обломком раковины и тут же порезался. — Тебе было двенадцать. Ты стала замечать вещи, которые не бросаются в глаза маленькому ребенку: отец все время пьет пиво, он неудачник — обидно. Но все это, вероятно, не относится к твоему отцу, да и не остаются школьники из-за таких вещей на второй год.

Пауза. Внезапное желание войти в серую ледяную воду, превратиться в сивуча, огромного тюленя, довольного, нагуливающего жир. Сквозь тучи прорвалось солнце, оно не грело, а осветило все ядовитым светом — и прервало паузу.

Тойер невольно рассмеялся, все было так нелепо и очевидно.

— Ты заметила, что ты слишком крупная, ноги слишком большие, все не так. И нет рядом мамы, которая сказала бы, что это ерунда и с тобой все в порядке. Мне понятно это отчаяние, когда не с кем поделиться и все приходится носить в себе, — объяснял он то ли ей, то ли себе. — А твой отец этого не понимал и не понимает, верно? Говорил тебе, вероятно, что дело не во внешности. Конечно, дело во внешности. Ведь тебе хочется нравиться людям, особенно мальчикам. Да и Анатолий был убит, потому что он чем-то тебе не понравился. Ты любила его?

Она не реагировала, но на этот раз он был уверен: на ее глазах выступили слезы.

Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер не был, конечно, воплощением лихого сыщика, но порой невольно хвалил самого себя, как бы глупо это ни казалось. Что он сказал тогда в зоопарке? Что причина в ревности.

— Твой отец когда приходит с работы?

— Он учитель в начальной школе. Домой возвращается обычно часа в три, не раньше.

— У тебя есть братья или сестры? Она отрицательно покачала головой.

— Тогда, может, поговорим у тебя дома? — предложил Тойер.


Назад они возвращались долго, девочка жаловалась на боль в щиколотке.

— Ведь ты все видела, да? — спросил он как бы невзначай; они как раз проходили мимо крытого бассейна; ребенок съезжал по горке-трубе, торчавшей из стены, словно щупальце, — маленькая рыбка, которая появлялась ненадолго и опять пропадала. — Ты видела, чем занимался с ним Фредерсен. А ударить ты можешь, я уже заметил по себе.

Тут он опять вспомнил, что у него лицо в крови. Вероятно, он ужасно выглядит.

— Подожди, — попросил он, — я должен умыться, кровь смыть. Если ты убежишь, это ничего не изменит.

Она остановилась. Быстрыми шагами он подошел к воде и умыл лицо. Кто сказал, что балтийская вода почти несоленая? Соль жгла губу, причиняя адскую боль. Он ощупал лицо. Вроде ничего не распухло, нос тоже цел. Он снова ощутил усталость. Далеко от берега маленький катер мчался в открытое море.

— Теперь я все понял. — Он с трудом выпрямился. — Фредерсен тебя прикрывает, а ты, конечно, сидишь тихо. Ты хочешь что-то сказать? — Корнелия молчала. — Ты убила Анатолия и потом подделала его почерк. У вас ведь были тетради. Поездка класса — это не отдых.

— Мне он очень нравился, — произнесла она так тихо, что он с трудом ее расслышал. — Пожалуй, это лучшее доказательство, что я его не убивала.

— Кто же тогда? — Тойер повысил голос. — Фредерсен?

— Не знаю. Обезьяна. Нацист.

— Молчать всю жизнь тяжело, Корнелия, — сказал он. — Пожалуй, Фредерсену легче, он уже привык ко лжи. А вот ты не сумеешь. Теперь он может совершенно открыто развратничать с другими мальчишками. Ты будешь молчать. Это было не убийство, а ты несовершеннолетняя. Пара лет — максимум, а тюрьма для несовершеннолетних не ад. Ты будешь получать помощь, а потом начнешь новую жизнь, я понимаю, это звучит глупо, но она бывает, как этот ни странно, новая жизнь.

Уголком глаза он наблюдал за ней. Она улыбается? Тойер размышлял, чувствует ли он к ней симпатию. Нет, она ему не нравилась. Плохо ли это? Разве не заслуживает сочувствия девочка, чья жизнь никогда не станет счастливой? Он вспомнил о матери Анатолия, и для сочувствия в его душе почти не осталось места.

— У меня обувь сорок седьмого размера, но сапоги мне уже становятся малы. Я расту. Я просто монстр. И останусь такой в новой жизни. Тогда уж лучше старая, ее я хотя бы знаю.

— Каково тебе в школе? Анатолий наверняка сидел один. Его парта пустует? О чем ты думаешь, когда видишь его место?

Корнелия не ответила на его вопросы, и он не стал задавать новых. Нога у нее, кажется, стала болеть поменьше, шаг стал свободней. Надо следить, чтобы она снова не убежала.

— Когда мы приехали сюда, я в первые недели даже не смотрела на море. Боялась, вдруг оно мне понравится, и потом будет больно расставаться, если мы опять переедем, ведь мы часто переезжали с места на место…

Тойер внутренне собрался с силами. Что там слева в поле зрения? Сейчас ему еще не хватало только приступа мигрени! Но это был всего лишь силуэт кружащейся в высоте чайки, нечеткий, еле угадывающийся.

— Где же ты родилась?

— В Селле, оттуда мы перебрались под Гамбург, потом жили недалеко от Любека, какое-то время на востоке, под Мюрицем, а после этого приехали сюда. Мой отец всегда был учителем на замене, потому что провалил один из экзаменов. Но потом он получил в Киле место в штате.

Они двинулись дальше.

Постепенно они добрались до порта и прошли по маленькому разводному мосту.

Здесь, на плоском севере Германии, Тойеру снова пришлось мучиться, карабкаясь вверх по подъездной дороге, словно какому-нибудь альпийскому пастуху. Петерсберг. Дорога в гору.

Она отперла дверь, Тойер вступил следом за ней в мрачный коридор. Она чинно сняла сапоги и направилась первой вверх по лестнице. Дом, и без того самый сгорбленный в ряду других домов, внутри был неуютным и темным. Стертые деревянные ступени выглядывали из-под линялой дорожки, лишь в нескольких местах закрепленной медными прутьями. Тойер внимательно смотрел под ноги, чтобы не упасть.

— Зачем мы идем наверх? — спросил он.

— Я подумала, вы, сыщик, наверняка захотите взглянуть на мою комнату.

Комната была маленькая. Типичная девичья спальня в мансарде, со скошенным потолком, в окно смотрело серое ледяное небо. Тойеру пришлось немного подогнуть колени, чтобы выглянуть наружу.

— Эта комната всегда была твоя, с самого переезда?

— Да, а что?

— Потому что отсюда видно море.

— Бухта.

— Ну бухта.

— И что?

— Ты мне только что рассказывала, что никогда не смотрела на море. А ведь могла, даже из своего окна!

Она молча села за письменный стол, на щеках загорелись красные пятна. Правая рука нервно барабанила по выдвижному ящику.

Тойер огляделся, выискивая, куда бы ему сесть. В спальне стояло только маленькое кресло с подлокотниками; он побоялся, что не втиснется. Еще была неубранная постель. Он решил, что постоит, и шагнул к книжной полке.

— Год назад, — проговорил он как будто сам себе, — мне удалось раскрыть убийство одной девушки, когда я увидел, что она читала.

Однако книги Корнелии мало о чем могли сообщить. Обычный набор: все книги про Гарри Поттера, различные истории про лошадей, несколько потрепанных детских книжек в бумажной обложке, явно уже не по возрасту Корнелии. Книги с логическими задачками, научно-популярные… Тойер повернулся к Корнелии:

— Тут все говорит о вполне нормальной девочке. Очень несчастной, да. Я старше тебя почти на сорок лет и могу тебе сказать, что именно это так нормально в тебе. Ты несчастная и, возможно, больная, но не испорченная. Ты участвовала в скверном деле и знаешь что-то, о чем не говоришь. Но ты также наделена воображением, ты талантлива, хорошо рисуешь. И ты способна влюбиться в кого-то, пусть даже один раз. Что же произошло? Если это была не ты, тогда кто же?

— Нацистская обезьяна.

— Глупость! — сердито фыркнул Тойер. — Во время поездки вы наверняка сидели вместе. Изгои всегда садятся в автобусе рядом, я отлично это знаю. О чем вы говорили?

Ее глаза наполнились слезами, однако прежде чем Тойер смог это использовать, дверь отворилась — в комнате уже стоял Кёниг.

— Мне позвонили, что моей дочери нет в школе. Что вам нужно?

Тойер представился:

— Я гаупткомиссар Тойер из Гейдельберга. У меня есть несколько вопросов к Корнелии.

Отец и дочь переглянулись.

— Я уверен, что вы приехали сюда не по официальному поручению. Что вы здесь вынюхиваете? — Голос Кёнига дрожал.

В этот момент Тойер понял: отец все знает, поэтому он опасен.

— Господин Кёниг! Лучше всего, если мы поговорим с вами как разумные люди.

Корнелия впервые рассмеялась:

— Он незаконно забрался в нашу школу! Сам признался, не прямо, конечно. А теперь хочет, чтобы мы вели себя разумно.

Казалось, Кёниг что-то напряженно обдумывает. Он взглянул на часы.

Тойер решил, что ему лучше поскорее уйти отсюда. Но Кёниг уже рванул ящик письменного стола и выхватил пистолет. В руке Корнелии тоже было оружие.

— Просто смешно, ведь вы не мафиози-убийцы, — услышал Тойер собственный голос.

— Я больше не знаю, кто мы, — проговорил Кёниг. — Звони Фредерсену, скорей.

— Сам звони, — огрызнулась Корнелия.

Она заработала злобный взгляд, но отец послушался.

— Ты просто настоящая атаманша. — Тойер кивнул почти с одобрением.


Зенф прекрасно выспался. Ночной поезд на Гамбург надо взять на заметку как терапевтическое средство. Пожалуй, ему стоит сделаться завсегдатаем Транссибирской железнодорожной магистрали — вот, наверное, где можно ехать долго и спокойно! Завтрак в Альтоне, местный поезд до Киля и, наконец, Эккернфёрде. Он радовался, что у него наладились отношения с Ильдирим. Он перестал быть нежеланным гостем и получил от нее приказ заботиться о Йокеле. Но для этого его еще нужно отыскать. Отель «Зигфридверфт»? Нет у нас никакого господина Тойера. Дом на Петерсберге? Пустой. Зенф прошелся вниз по Бергштрассе и расплылся в улыбке: там стояла знакомая «тойота». Шеф посетил знакомые места.

К нему кто-то подошел. Зенф оглянулся — Фредерсен.

— Ваше лицо мне знакомо!

— Вряд ли, — возразил Зенф, пытаясь не обращать внимания на шум в голове. — Я только что сошел с поезда.

— Вы из гейдельбергской полиции. Вы уже следили тут за мной.

— Я здесь по частному делу.

— Да? — Фредерсен задумался. — Ну что ж, похоже. Если бы вас, гейдельбергских, было здесь много, вы бы не стояли здесь один, верно?

Зенф предпочел не возражать; он охотно прикончил бы эту мразь на месте, но совладал с собой.

— Не убийство ли в зоопарке вы все еще расследуете? — продолжал расспросы школьный учитель. Полицейский молчал. — Я тоже никогда не верил в несчастный случай. И теперь не верю признанию этого ничтожества. Наша газета скоро станет гейдельбергской, так часто мы тут, на севере, читаем про вас. — Фредерсен задумчиво посмотрел на него, Зенфу удалось выдержать его взгляд. — Что ж, я полагаю, что могу вам помочь с разгадкой, да, я вам помогу. Помогу моим гейдельбергским друзьям. — Фредерсен язвительно улыбнулся. — Я знаю, я у вас на подозрении, иначе бы вы не беседовали с моими соседями. Но я учитель немецкого, не кикбоксер. Пойдете со мной? Зенф кивнул.


Тойер услышал треньканье дверного звонка. Кёниг, спустившись вниз, открыл, последовал краткий обмен фразами. Шаги. Вошел Фредерсен. За ним Зенф, последним Кёниг с пистолетом в руке.

У старшего гаупткомиссара отвисла челюсть.

— Команда есть команда, — грустно заметил толстяк. — До последнего дыхания. Они нас прикончат, и я в этом виноват.


Со странным безразличием Тойер наблюдал, как Фредерсен забрал оружие у Корнелии и велел ей связать полицейских. Девочка запротестовала, хотела забрать пистолет назад, но Фредерсен прикрикнул на нее, и она пошла за липкой лентой. Скотча в доме не нашлось, и Кёниг принес веревку. Корнелия с силой затянула узел, веревка врезалась Тойеру в запястья.

Фредерсен с Кёнигом вполголоса обсуждали, как поступить после того, что случится в подвале. А что там должно случиться? Ах да, их там застрелят. Но почему потом? Значит, они все же боятся. А вот он совсем не испытывает страха, словно говорят не о нем, а о его двойнике. Ну давай, Тойер, делай же что-нибудь! Говори, уговаривай! Тебя упрекают, что ты слишком часто молчишь, так попробуй, измени свою жизнь к лучшему, пока она еще у тебя есть!

— Ну, господин Фредерсен! Столько суеты — и все из-за какой-то педерастии…

— Не трудитесь продолжать свое расследование, — злобно прошипел Фредерсен. — Лучше наслаждайтесь отставкой, вы оба. Она продлится недолго.

— Анатолий был для вас идеальным любовником, — не послушался Тойер. — Красивый парнишка, не ставший своим в классе, одинокий, трусливый, возможно, просто пассивный, много переживший, но разумный. Из тех, кто станет благодарить, если окажешь ему внимание, кто поначалу даже не поймет, что за дружбу ему предлагают.

Кёниг поморщился от отвращения. Корнелия безучастно сидела за письменным столом.

Фредерсен молчал, он застыл, не спуская глаз с Тойера. Гаупткомиссар разглядывал его, словно видел впервые. В рассеянном свете мансарды учитель показался ему актером, который после исполнения своей роли вернется к обычной жизни и до начала завтрашних съемок будет нормальным и приветливым.

— А вы-то ему нравились? Ваш малыш охотно вас обнимал? Или его тошнило от вашей обезьяньей задницы, липкого конца, потных рук? — Тойер пытался разъярить Фредерсена, заставить его нервничать. Никакой реакции. — Почему вы не злитесь? Почему позволяете себя оскорблять? Потому что знаете, какой вы мерзкий.

— Он ненавидел вас. — Зенф говорил как сомнамбула. — Возможно, вы и питали какие-то иллюзии, но Анатолий вас ненавидел. Он ненавидел ваш запах, пот, слюну, ваши узловатые руки и ноги, дряблые ягодицы, ваш смех, ваши подарки. Вы думаете, это не так? Ведь он же смеялся, был приветливым. Потому что он подчинялся вам и что-то ощущал. Но все это только ваши иллюзии, и они существуют до сих пор лишь потому, что вы его убили, господин Фредерсен. Не важно, что случилось ночью седьмого января, убийство произошло гораздо раньше. Не важно, что вы сделали или не сделали. Вы забрали у мальчика его тело, и это настоящее убийство. — На губах Зенфа выступила пена, но он не кричал. — Анатолий был твоим хобби, твоей собственностью. Ведь ты платил за его шоколад. Свинья. Грязная свинья.

— Ему это тоже доставляло радость, — тихо проговорил Фредерсен. — Я знаю точно. Как он вздрогнул, когда кончил в первый раз! На пляже в дюнах, под Лабоэ. — В его голосе звучала нежность, и это было противней всего. — Огромный риск, но мне хотелось, чтобы он испытал те ощущения в прекрасном месте, мне очень хотелось. Я гладил его, поначалу он дрожал и был напряжен, да и погода стояла холодная, это было ночью, чтобы нам никто не помешал. Но потом его худенькое, слабое тело разогрелось, расслабилось, и потом, когда он отдался целиком, он положил мне руку на плечо, так робко и невинно…

Господи, если бы он побыл моим воробышком еще один-два года, я бы его отпустил, щедро отблагодарив, и он остался бы навсегда моим другом; я бы оплатил его учебу: он заслужил такую награду. Я не люблю грубые, угловатые мужские тела, ведь я не голубой.

Тойер едва не расхохотался, несмотря на отчаянную ситуацию:

— Вам это так важно? Что вы не гомосексуалист? Вы считаете это непристойным?

— Нет, вовсе нет. Но это нечто другое, вам этого не понять. Я люблю детей, мягких, приятно пахнущих, прилежных в учебе, у них самая чудесная кожа…

— Может, замолчите, наконец? — простонал Кёниг.

Корнелия продолжала безучастно сидеть за столом.

— Девочки тоже? Вы и с ними вступали в половую связь? Раз вы не считаете себя педерастом, — продолжал подначивать Фредерсена Тойер.

— Невинность есть невинность. Но в мальчишках есть отвага, храбрость… Я читал, что в эпоху расцвета древнегреческой культуры это считалось самой прекрасной формой любви. Разве Сократ, Платон не занимались этим с детьми?

— Вы представляете, что здесь начнется, если пропадут двое полицейских? — обратился к Кёнигу Зенф. — Небеса разверзнутся! — Тойер слышал по голосу, что Зенф испуган. Почему же он сам не испытывает никакого страха?

— Вы считаете, что у нас есть другой выход?

— Кёниг, — повернулся к нему Тойер, — вы ведь оружие толком держать не умеете. Жалко смотреть на вас.

— Застрелить связанного человека я смогу, будьте уверены!

Пожалуй, тут он был прав.


Текли минуты, Кёниг и Фредерсен обсуждали, как им избавиться от трупов. Дилетанты! Тойер не сомневался, что их довольно быстро выследят. Но сам он будет уже мертв.

И тут на него нахлынул страх, огромный черный клубок заворочался в груди… В странной изоляции от этого страха голова сыщика продолжала искать выход из опасной ситуации, и в то же время он с добрым чувством вспоминал тех, кого любил, и теперь он мог даже думать об умершей жене… любить всех: ее, Хорнунг и Ильдирим… Ни условности, ни мораль, ни быстро таявшее время ему уже не мешали. Может ли время растягиваться как резина? Он думал о Бабетте, переставшей быть ребенком, о своем детстве в Гейдельберге… Фабри подстрелил сороку, по Главной улице еще ходил трамвай… Он вдруг вспомнил Веронику из параллельного класса: стоило ему ее увидеть, он немедленно представлял девочку голой; эрекции на уроке физики, жаркое лето 68-го, когда все говорили об отчаянных студентах, а он неумело занимался сексом с Сибиллой на табачном поле под Лойтерсхаузеном. Его свадьба, гордый отец обнял его неумело — часто они в этом не упражнялись. Потом, вечером, пьяное пение в клубе, рассыпанные бусы на берегу Неккара… И вот — конец жизни на берегу Балтики.


Тойер повернулся к Зенфу:

— Ты помнишь? — Веселье в голосе поразило его самого. — Горилла Богумил просил банан и изобразил такой жест, словно гладил. Кажется, я знаю почему. Фредерсен любил мальчишку на свой пакостный лад и чуть ли не с нежностью принес его к ограде; перед этим он, вероятно, сунул ему в рот свои причиндалы. Богумил именно это нам и сообщил. Я все-таки был чуточку прав, а что еще надо в жизни?

Никто не реагировал, да он и не ждал ответа.

— Стекло… Вероятно, Богумил принимал его за твердый воздух, а свобода была непостижимо близкой — за тем рвом, который он никогда не сможет преодолеть, никогда, и он наверняка не понимал, что с ним происходит, потому что мы, люди, так ловко умеем забирать абсолютно все у самых слабых. — Тойер едва не прослезился от собственных слов, однако взял себя в руки. Где найти силы, ведь они так нужны ему… Но силы иссякли, придется уходить из жизни без них. — Знаете что, господин Кёниг? Да вы знаете, конечно: с нашей смертью еще ничего не закончится.

— Не пытайтесь меня уговаривать, — буркнул Кёниг. — Все решено.

— Ваша дочь сильно рискует, — продолжал Тойер. — И Фредерсен. Он наверняка ее ненавидит, ведь она убила его Анатолия. А вы ненавидите его! Он сделал убийцей вашу дочь, а сейчас и вас тоже. Вы только начали убивать, вы трое. Неужели вы думаете, что вы на нас остановитесь?

У Кёнига дернулась бровь.

— Замолчите, — сказал Фредерсен. — Убийства никогда не прекращаются. Потом был убит еще один парень. Я читал в газете.

— И это случилось как раз в ту ночь, когда Корнелия мне все рассказала, и мне пришлось везти ее на дачу в Уккермарке, где Фредерсен хранил оружие… — Кёниг истерично захохотал. — Я еще подумал: теперь у нас на это время нет алиби…

— У вас трогательное представление о работе полиции. — Тойер покачал головой. — В Гейдельберге случается убийство, и кто-то проверяет алиби учителя начальной школы, живущего в семи сотнях километров. А с оружием вы ловко придумали, господин Фредерсен: не дома храните, ведь там могли устроить обыск… Вы уже применяли его когда-нибудь?

Фредерсен отрицательно покачал головой:

— Но меня ничто не остановит.

— Вы еще не убийца. Пару лет посидите в тюрьме, так ведь не всю жизнь.

— Педофилов за решеткой не щадят, это знает каждый. — Голос Фредерсена дрожал. — Я этого не переживу.

— Они все трусы, — сказал Зенф. — Поэтому они и делают вид, что любят нас, малолеток.

— Ах, — ядовито процедил Фредерсен, — вы тоже были чьим-то воробышком?

Тойер с трудом подавил дрожь в голосе:

— Что вы тянете? Убивайте! Убивать тяжело, господин Фредерсен, господин Кёниг, гораздо тяжелее, чем пережить тюрьму.

Что-то мелькнуло, раздался стук. Поначалу Тойер ничего не понял, потом на него нахлынул отчаянный страх, сменившийся надеждой. Это Кёниг уронил свой пистолет.

— Вы с ума сошли? — Фредерсен повернулся, его пистолет теперь был направлен на Кёнига.

Зенф каким-то образом избавился от веревки, схватил пистолет и выстрелил в Фредерсена. Тойер увидел лицо своего коллеги, оно был совершенно спокойным и безмятежным.

— Я умею показывать фокусы, — тихо сказал Зенф. — Меня этому научил мой похотливый дядюшка, когда я был его воробышком. Без моего дядюшки меня бы здесь не было, и без него я бы сейчас пропал. Что за безумный дьявольский круг!

Корнелия подняла пистолет Фредерсена.

— Не надо! — воскликнул Зенф. — Я не хочу тебя…

Раздался выстрел. Корнелия застрелила своего отца.


— Поздравляю, Тойер!

— Поздравишь меня, когда у нас наконец-то все будет хорошо.

— Для этого тебе нужно быть здесь.

— Еще парочка дней, последние допросы, понимаешь?

— Да, я понимаю. В порядке исключения я тебя снова понимаю.

— В ответ я постараюсь тебя понимать как можно чаще.


— Я все видела. Вообще-то виновата Дани со своей бутылкой «Апфелькорна». Фредерсен отправил домой ее и Яну. Я осталась одна и не могла заснуть. Вышла на улицу и еще раз зашла в зоопарк. Никто этого не заметил, и моего возвращения тоже.

— Ты была влюблена в Анатолия? — осторожно спросил Тойер. Коллега Бонгартц, державшийся в последнее время весьма приветливо, вел протокол.

— Да, очень, иначе бы со мной такого никогда не случилось.

— Хорошо быть влюбленной, да?

Она потрясла головой:

— Нет, бывает очень больно.

— Итак, ты пошла в зоопарк.

Ее глаза помрачнели, она смотрела в пустоту:

— Тогда было не очень холодно, земля совсем мягкая, но дождь еще не начался. Я побежала туда, и мне казалось, что он рядом со мной.


К тому времени они уже привыкли к северной погоде. Когда они выехали, дождь сеялся с графитного неба, по пути к Гамбургу их порадовала солнечная идиллия с облачками-барашками, словно на рекламе маргарина, впрочем, машина в это время подвергалась жестоким боковым атакам ветра.

— Зенф, остановись, когда будет можно, — попросил Тойер. — Мне надо отлить.


Он направился к маленькому туалетному павильону, ветер почти стих, но, несмотря на полуденный час, было так темно, словно началась многонедельная арктическая ночь.

— Ильдирим слушает.

— Это я.

— Как ты узнал, что я дома?

— Я не знал. Я хотел… сказать что-нибудь ласковое. И спросить, как дела у Бабетты.

— У нее все нормально, получила кол по религии, потому что нарисовала пенис в книге. Спросила у меня разрешение сделать пирсинг.

— Где именно?

— Это тебе лучше не знать.

Оба засмеялись.

— А почему ты дома?

— Я дома, потому что взяла отгул. Хочу приготовить обед и предстать перед тобой соблазнительно умащенной и благоухающей. Не знаю, правда, что получится. И сомневаюсь в съедобности экспериментов у плиты. Но ты должен оценить такой жест. Чего ты, кстати, хочешь?

— Чтобы в следующий раз это был не ребенок, — тихо сказал он. — В прошлом году Роня, теперь Анатолий, больше я этого не выдержу.

— Я-то имела в виду еду, но такое желание еще лучше. Да, я тоже тебе этого желаю… Кстати, представь себе, сегодня я обнаружила на балконе бутылку шампанского-рислинга. Хафнер притащил ее на Новый год, хотел, наверное, вылакать под грохот петард и забыл. Вот она и простояла почти три месяца под цветочными горшками. Откроем?

— Давай, конечно. А что мы еще сделаем?

— Ах, Тойер. Сумасшедший!

— Мы любим друг друга, я это знаю. Я намного старше, у меня больше опыта. Я все хотел тебе это сказать, да так и не собрался. Почему, не знаю. Но теперь я испытываю облегчение, почти как…

— Я радуюсь твоему приезду. До вечера. Пока, Тойер.

— Пока. Почти как при опорожнении кишечника, и я понял, что любовь — это тяжелая работа. Как плавание.

Ильдирим, к счастью, уже не слышала.

— Долго вы отливали, — сказал Зенф с уважением в голосе. — Я знаю еще одного такого специалиста — моего кузена, но он машинист локомотива, они могут терпеть целую вечность.


Они ехали на юг. Ветер стих, из-за облаков выглянуло солнце и согрело их усталые головы.

Последняя остановка перед Гейдельбергом.

— В одном вы не правы, — сказал Зенф. — Убить человека легко, по крайней мере в некоторых ситуациях. Мне было легко. Я все жду, когда начнутся угрызения совести, а они не дают о себе знать. Я замечательно сплю, как не спал уже много лет. Меня это озадачивает.


Он дома, Бабетта спит, Ильдирим дождалась его. (Ужин, конечно, пригорел.) Он рассказывает до трех часов, а при третьем ударе колоколов на храме Провидения («В храме забыли отключить колокола! Вдруг они будут греметь всю ночь?») оно вернулось — их общее желание. Они рухнули на постель, он любил ее, она любила его… Жениться, ну конечно же, когда-нибудь. Но сейчас — ни о чем не думать, превратиться в животное. В самца с серебристой спиной.


Тойер стоял в зоопарке и долго смотрел сквозь твердый воздух в глаза Богумила, пытаясь разгадать, о чем тот думает. Тут горилла отвернулась от него и наложила кучу.