"Жертвенный агнец" - читать интересную книгу автора (Шефер Карло)6— Идиотское имя, — с ухмылкой заявил Хафнер, подняв глаза от Священного Писания. — Мне стало дурно, когда я это прочел, — взволнованно сообщил Тойер. — Господи, ведь тут тоже отец приносит в жертву свою дочь, она оплакивает свое девство и после смерти подвергается осквернению. Господи, нужно потрясти хорошенько этого Дана! — Он не сомневался, что его ребята сумеют соотнести библейское и реальное убийства. — Кто же тогда укокошил пастора? — осторожно спросил Лейдиг. — Да-да, вот в чем вопрос! Хотелось бы это узнать! Возможно, эти преступления не имеют никакой связи! Такое случалось редко, но тут Тойер выхватил у Хафнера из пачки адски крепкую сигарету без фильтра и жадно закурил. — Письмо. Письмо Рони. — Штерн глядел едва ли не с сочувствием. Тойер поймал себя на том, что начинает злиться. Да, разумеется, письмо. — Ведь мы провели экспертизу почерка, письмо написано ее рукой… — Штерн, казалось, не замечал меняющегося настроения шефа либо, что еще хуже, его это совсем не беспокоило. — Отец плохо обращается с девочкой. Она ищет утешения в религии и находит его, в том числе и у пастора. Потом она натыкается в Библии на место, где описывается отец, древний воин. Она подчеркивает эти строки. Честное слово, господин Тойер, я считаю, что тут все ясно как белый день. Могучий сыщик покачал головой, но возражать не стал. В подавленном настроении они взялись за менее сложное дело: мужчина из Старого города, успешный врач с Ландфридштрассе, буржуазного уголка, вклинившегося между Плёком и Главной улицей, нанес смертельный удар жене, а потом спешно ретировался в «Макс-Бар» на Марктплац и, чтобы обеспечить себе алиби, угощал всех пивом. Было это чрезвычайно глупо. Правда, Хафнер предложил провести «следственный эксперимент», то есть в двадцать два часа что-то сделать на Ландфридштрассе, а уже через десять минут прислониться к стойке бара на соседней улице, но вся группа единодушно заявила, что в этом нет необходимости. Между тем Тойер принес себе кофе. Он видел, что дерзкий Зенф куда-то лихорадочно торопится. Вероятно, где-то возникла новая чрезвычайная ситуация, но ему было на это наплевать. Кто-то заговорил с ним, начал рассказывать, что сегодня приедет новый и. о. шефа, вернее — новая. Тойер почти не слушал. Даже если начальником назначат шимпанзе, он все равно будет работать и дальше. Ранний вечер. Она пришла. Зигрид Шильдкнехт разменяла шестой десяток, но ощущала себя, вероятно, совсем иначе, чем гаупткомиссар Тойер. Для нее это было время сбора урожая, здоровые, продуктивные годы, когда уже пришла мудрость и еще не остыло рвение, позволившее сделать неплохую карьеру. При этом дама ухитрилась — сыщик предположил сезонные периоды лечебного голодания — пройти через климакс, не утратив четких контуров своей фигуры. Безупречная прическа, стильные очки, сияющие белизной зубы, серое платье — верх элегантности, суперпрочные колготки, туфли итальянские, бижутерия французская, лак для ногтей американский, зато тема разговора ожидалась немецкая. Тойер слегка наклонился, изобразив приветствие. — Итак, сейчас я познакомлюсь с группой, молва о которой донеслась до Карлсруэ. — За этой фразой последовала улыбка акулы. — Что о нас говорить? Мы такие, как все, — буркнул Тойер, почти оправдываясь. — Так уж и ничего? Вот хотя бы господин… — Кивок в сторону стола, над которым клубился сигаретный дым. — Хафнер, — подсказал курящий комиссар. — Да, именно… он в самом деле дымит всегда и везде. И это, кажется, не единственная его нездоровая привычка… В общем, господа, большие собрания — не мой метод. Я предпочитаю получать впечатление о сотрудниках при личном общении. — Она окинула взглядом комнату. — И что же, вы его получили? — осторожно поинтересовался Тойер. Шильдкнехт небрежно перевернула пару бумаг, лежавших перед Тойером. — То, что мы слышали о проведенной у вас реструктуризации, весьма впечатляло. Маленькие мобильные группы, которые тесно взаимодействуют между собой и обещают в недалеком будущем существенно сократить полицейскую бюрократию. Полицейские молчали. — Потом разнеслась весть, что одна из таких групп, используя методы, действительно далекие от бюрократических, раскрыла дело о безымянном утопленнике. Она работала и в Мангейме, при грубейшем противодействии тамошних полицейских тузов. Причем работала успешно. Год спустя тем же героическим коллегам удалось задержать серийного убийцу. В Гессене. Без поддержки местных… — Гессенцев, — подсказал Хафнер. — Полицейских органов, — продолжала Шильдкнехт. — Впрочем, когда читаешь доклады, касающиеся той акции, невольно хочется вернуться к прежней бюрократической системе… В общем, моим первым приказом будет отмена запрета на курение. — Начальница не без кокетства облокотилась на стол просиявшего Хафнера, вынула сигарету из его пачки, но тут же положила назад. — Нет, они для меня слишком крепкие… Во-вторых, я подробней изучу эти структуры. Вы уже раскрыли дело об убийстве той девочки? — Да… — сказал Тойер. — Нет… Но вообще-то… — У меня впечатление, что передо мной настоящие профессионалы. А о том, что прокурор, курирующий расследование, ваша подружка, пресса любезно умолчала. Раскрою вам секрет: об этом позаботилась я… но в порядке исключения. Этого больше не будет. Всего хорошего, господа. — Воинствующая лесбиянка, — в замешательстве пробормотал Хафнер, когда за Шильдкнехт захлопнулась дверь. Тойер какое-то время смотрел в окно. Потом повернулся, но ничего не сказал. На следующее утро он бодро вошел в кабинет, да что там, он пронесся по нему. Минувший вечер он провел в монашеском уединении в своей маленькой нойенгеймской квартире и занимался тем, чем занимаются монахи, чтобы не свихнуться окончательно. Он выдул бутылку красного. К вину имелась заказная пицца. Он уплетал ее и долго слушал старые душевные записи, а в конце даже новый диск — Робби Уильямса. При этом перебирал в уме подвиги, которые совершил вместе с ребятами, и это было классно. Так будет и впредь, почему бы и нет? Обычно человек надеется, что кто-то там образумится, но ведь он гораздо скромней, его устраивало и безрассудство. Ему удалось сохранить боевой дух до утра. Он посмотрел короткий сон про медведей, для него это были самые любимые спутники Морфея. Умные, мощные мишки привели его на прогулку в заколдованный лес. Он бежал посередке и доверчиво держал их за лапы; его ноги упруго отталкивались от земли. Потом медведи вышли на поляну и под аккомпанемент неожиданно появившегося оркестра горилл-скрипачей исполнили дуэтом великолепную оду тишине, лесу и своей могучей силе. Нынешним утром, пребывая в полном душевном покое, он даже побрился. Просто так, без всякой нужды. И вот теперь… — В общем, теперь все возвращается к норме. Мы ведем расследование вопреки официальной линии. — Он не сомневался, что за ночь ребята пришли в себя, образумились — даже Хафнер. Шеф группы уселся с довольным видом и окинул взглядом своих парней. — Разумеется, вы были правы, когда приводили мне всевозможные доводы; вчера у меня даже возникло ощущение, что вы верите в них всерьез… — Тут вам был звонок, — сообщил Лейдиг. — Ничего важного, по поводу подоходного налога. Я сказал, что вы позвоните. — Пошли они в задницу, — весело отмахнулся Тойер. — Мы еще раз возьмем в разработку поочередно папашу и Пильца. Кроме того, я хочу больше узнать про Нассмана… Штерн засмеялся: — Значит, три беседы, а дальше что? — Дальше мы поглядим. Поглядим и будем действовать по обстоятельствам. — Из упрямства или потому, что в этом действительно есть смысл? — осторожно поинтересовался Лейдиг. Хафнер тоже не горел энтузиазмом. Лицо Тойера расслабилось, он вдруг почувствовал — иллюзии тают. Это было не к добру. Ему не хотелось расставаться с иллюзиями. — Но ведь до сих пор так было всегда. Наше упрямство приносило плоды. Хафнер сосредоточенно разглядывал свои ногти. — Тогда причина была в Зельтманне. Тот всегда по-идиотски брался за дела, и можно было заранее предугадать, что надежней держаться подальше от его инициатив и делать все наоборот. — Да, но ведь сейчас осталось то же самое. — У Тойера вспотели ладони. — Ты назвал эту Шильдкнехт «воинствующей лесбиянкой». Грубо, но… в точку. Я ценю твою точность, Хафнер. — Да, — согласился Хафнер. — Верно. У меня точный прицел. И вообще, по мне можно выверять компас. И я так сказал. Я полностью отвечаю за то, что говорю. Всегда. Что бы я ни говорил. Даже если я уже не помню об этом. Однозначно, да. — Занервничав, комиссар покружился на вращающемся кресле; в результате возник интересный узор из дыма, нечто вроде двойной спирали. Она напомнила постепенно впадавшему в отчаяние шефу о его давних провалах в гимназии. — Знаете, — тихо сказал Лейдиг, — этот звонок был уже после начала рабочего дня. Я, как обычно, сообщил, что вы вышли в туалет. Тут меня даже спросили в столовой, что у вас — простатит или энтерит. Я это о том, что если у начальства возникнет аллергия на подобные вещи, то… Взгляд Тойера заставил его замолкнуть. — Скорее у меня проблемы с желудком, — тихо сообщил гаупткомиссар. — Кажется, меня тянет блевать… Штерн? — Я тоже сомневаюсь в нынешней версии, но, честно признаться, не знаю, что нужно делать. Алиби… Против них не попрешь… С другой стороны, те подчеркнутые места в Библии… — Я возьму отпуск, — сообщил Тойер тихим голосом, в котором звенел металл. — Я выполню все один. А вы все — скоты. — Послушайте-ка, — возразил Лейдиг, — может, все-таки на этот раз верно то, что говорят другие? — Ах так? — Гаупткомиссар резко повернулся, и его накрыла оглушительная волна боли. Под шумок Шильдкнехт решила прибрать к рукам его группу, его ребят. Неужели только для него одного важно, чтобы группа сохранилась? Думать об этом не хотелось. — Значит, правы другие! — Он поглядел сначала на Лейдига, потом на Штерна. — Что вы, мальчики, вообще-то делали до того, как я — ну конечно, господин Лейдиг, с опозданием — пришел на работу? Вам что, уже предложили новые должности с блестящими перспективами? — Ох-хо-хо, шеф, — вздохнул Штерн. — Она ничего нам не предложила, она только объяснила кое-кому из младших свои взгляды… — Она говорила про денежные поощрения, — смущенно добавил Лейдиг, — и про гибкий график работы… Глаза Тойера сузились в щелки. Он повернулся к Хафнеру: — Тебя-то эта толстожопая не купила, надеюсь? — Господи боже мой, а ведь, честно говоря, эта бой-лесбиянка может и купить. Да-да. И живем мы в такое время, когда однополые связи даже пользуются определенной защитой закона… В общем, если кто-то хочет непременно стать извращенцем… что тут скажешь? С детьми, я считаю, это безобразие, а с животными… — Хафнер! — Я хочу сказать, что Фредди Меркьюри был голубой, а что бы мы делали без его «Чемпионов»… — Господин Хафнер! Загнанный в угол полицейский закурил новую сигарету, но такое поистине будничное дело он выполнил как-то ужасно неловко, с дрожью в руках. — Впрочем, идея насчет рабочего времени мне кажется неплохой… — В его голосе зазвучала жалкая повизгивающая нотка. — Поощрения за успехи — дерьмо, лишь раскалывает коллектив, такова моя позиция демократа и социалиста, а вот то, что она сказала мне тут насчет курения… ну… да… А что касается ее задницы, то да, по-моему, толстовата… Тойер окончательно потерял самообладание. — Что ты заладил про свое курение! Коллектив раскалывается, а ты, хрен прокуренный, обрадовался непонятно чему. Твой светлый момент не в будущем, а уже в прошлом. Кто быстрей всех попадает в инновационную ловушку? Самые тупые: пьяницы, — раскалившись от гнева, он ткнул пальцем в Хафнера, — маменькины сыночки, — кивок в сторону Лейдига и в завершение — злобный взгляд на Штерна, — и подкаблучники… Коллеги смотрели на него. Больше ничего. Но в их глазах появилась глубина, они пронзали словно стрелы. Что это — только удивление или уже ярость? Плевать. Там еще и предательство, а это хуже всего. — Для меня работа с вами всегда значила больше, чем обычное сотрудничество… — Старший гаупткомиссар судорожно глотнул воздух; надо держать себя в руках и не разреветься. — Ведь я вас… — Он рухнул на свой стул. — О'кей. О'кей. Я допишу этот сверхважный отчет: художник обвиняет бывшую жену, что она пичкала их общего ребенка сахарной ватой и превратила его в диабетика. Для меня это теперь… Кругом все в дерьме, но мне осталась лишь пара лет. Это ваше будущее, такие вот… — он с ненавистью ткнул пальцем в бумаги, — отчеты. — А после паузы прошептал: — Сахарная вата. Тут он снова заорал: — Сахарная вата! Самое подходящее для вас, сластены золотушные, импотенты, слюнтяи, эгоисты, говнюки! Затем старший гаупткомиссар несколько часов сосредоточенно работал за письменным столом, а около четырех часов, не прощаясь, покинул кабинет. Раз уж опоздал, то он, ха-ха, и уйдет раньше положенного. Покажет этим желторотикам, что такое гражданское неповиновение человека в полицейской форме, хотя он и не носил ее. Все-таки молодежь нынешняя никуда не годится. Вот старики — дело другое. Он повернул за угол и чуть не столкнулся с шагавшим навстречу потным Зенфом. — Представь себе, Тойер, наш поджигатель запалил пасторский дом, тот самый, где жил Нассман. Среди бела дня, все улики — коту под хвост. — Задержали его? — Нет, но мы контролируем все дороги на Мангейм. — Дом ведь был на охране… — Просто заперт. Ты же знаешь место, туда можно подобраться и незамеченным… Верно, Хейлиг-Гейстштрассе находилась буквально в двух шагах от главной пешеходной зоны города, но порой производила впечатление вымершей улицы. — Что, в газете много написали про Нассмана? Я как-то прозевал и не читал… — Достаточно много, — прогудел Зенф. — Если предположить, что поджигатель просто хотел показать свою удаль, то цель была идеальная. А куда вы, собственно говоря, направляетесь? Прокуроршу свою ублажать? — Я заболел, наглец, — слабо парировал Тойер такую чудовищную бесцеремонность и двинулся дальше. Итак, дом пастора исчез. Таким образом, дело похерено. Вот только не всех это устроит… — Знаешь что, — добродушно прохрипел Фабри, — я считаю, что прежде всего ты должен извиниться перед своими парнями. Согласен? — Неужели и ты считаешь, что я все усложняю и вообще что я не прав? — Тойер устало обмяк на софе, и даже телефонная трубка казалась теперь тяжелей гантели. — Нет, я полагаю, что ты, возможно, и прав. Впрочем, можешь и заблуждаться. — Знаю, дружище, знаю. — Ему стало стыдно, он никогда не мог спорить с Фабри. — Помочь тебе я ничем не могу. Уезжаю на лечение на Балтику, представь себе. Антибиотики уже не помогают — я столько наглотался этой дряни, что после смерти, вероятно, буду представлять собой опасность для окружающей среды и меня похоронят в специальном саркофаге. — Брось болтать глупости. Лучше подскажи, что мне делать? — Ты должен хорошенько ухватиться за какую-нибудь нить. Если получится, ты сможешь убедить остальных, что дело стоит копать и дальше. Лично мне представляется весьма сомнительным, чтобы какой-то там сумасшедший мальчишка мог специально поехать из Мангейма в Гейдельберг с намерением поджечь пасторский дом… — Да, но вообще-то фотография дома была напечатана в газете… — В «Рейн-Неккар-Цейтунг»? — Да. — И ее регулярно читает тот мангеймский полудурок? Нет, Тойер. Если бы тебе удалось доказать, что дом поджег кто-то другой, тогда дело опять открыли бы. Тогда у полиции снова появится головная боль — преступник, которого, по нынешней версии, быть не должно. Ты еще тут? — Да. Я слушал тебя и кивал, как ребенок, не понимающий пока, что такое телефон. — Еще научишься понимать. Ладно, Тойер, мне пора делать ингаляцию, да и голод меня уже донимает, как обычно. Ведь я ничего не ел в течение всего разговора… Тойер услышал, как его друг захрустел чипсами, но ничего не сказал. — Ты хотя бы побывал на месте пожара? Осмотрел его? Сразу за мостом Тойер свернул налево. Он расплющит нос первому же туристу, который пристанет к нему на Главной улице с вопросами. Сейчас ему действительно не хотелось петлять по лабиринту переулков, он стремился поскорее дойти до Старого моста, пару шагов даже пробежал. Почему он так злился? Ведь Фабри прав: он должен был поглядеть на сгоревший дом, получить собственное впечатление. Вот только сегодня ему каждый что-то объяснял, каждый вроде бы понимал ситуацию лучше, чем он. Возможно, так оно и было, но мысль об этом нервировала. Как всегда, он ошибся и очутился не там, где рассчитывал, но тут же сориентировался в сутолоке, вышел к «Круассану», чтобы затем затопать по Нижней улице по направлению к церкви Святого Духа. Нет, он свернул слишком рано, балда, ведь это старинный цейхгауз, Маршталль, надо было пройти до следующего переулка. Чуть выше, на Главной улице, бурлили людские потоки. Неужели ему в самом деле хотелось идти туда, в тот квартал? И зачем те молодые павианы, которые теперь — наконец-то он счел это поистине неслыханным бесстыдством — скакали вокруг его почти что приемной дочери, зачем они вырядились в какие-то небесно-голубые младенческие цвета… Небесно-голубые младенческие цвета? Небесно-голубые младенческие цвета. Небесно-голубые младенческие цвета! Мангеймский поджигатель, вероятно, не принадлежал к числу больших хитрецов, но предчувствие того, что его сейчас возьмут за жабры, сработало. Их взгляды встретились буквально на мгновение, и парень уже помчался прочь, в сторону Бисмаркплац. Тойер быстро сообразил, что на быстроту собственных ног ему рассчитывать не приходится. В эпоху, когда даже пенсионеры с трансплантированным сердцем могли участвовать в триатлоне местного значения, он причислял себя к самой нерасторопной части человечества. Он в отчаянии огляделся, отыскивая взглядом какие-нибудь подручные средства передвижения, а небесно-голубой парень улепетывал во всю прыть. Конфисковать, на худой конец, больничное кресло? Ага, вот что ему нужно: из переулка вырулил на современном скутере молодой человек — сыщик не без гордости вспомнил, что в былые годы он был чемпионом по езде на самокате. Лет в восемь. Ну держись! — Я тебя знаю! — усмехнулся студент — парень определенно был таковым. — Ты из группы, распутавшей дело со скрытой камерой! — Он попытался увернуться. Тойер, радуясь такой возможности, грубо ударил его кулаком по тощему плечу и ухватился за руль. Прохиндей потерял равновесие и грохнулся на мостовую. Лишившийся твердой опоры гаупткомиссар лихорадочно размышлял, почему он так решительно записал парня в студенты. Ведь тот выглядел как любой другой молодой человек. Может, дело было в приличной круглой шапочке, стильном пирсинге на нижней губе, коротком ежике волос? Чем он отличался от какого-нибудь начинающего механика с бритой головой? И стоит ли обдумывать такой сложный вопрос, если ты мчишься на самокате впервые после полувекового перерыва, позади тебя гудит возмущенная толпа, жаждущая наказать дерзкого похитителя, а впереди мелькает поджигатель в небесно-голубых шмотках? Полицейский стремительно мчался вперед, ловко балансируя. Если бы у парня хватило ума, он бы теперь нырнул в Дармштадтский торговый комплекс и был таков. Но парень сделал нечто более выгодное для сыщика. Он оглянулся на своего преследователя, причем как раз в тот момент, когда ему надо было вильнуть, чтобы избежать столкновения с уличным фонарем. Последовал удар, и небесно-голубой беглец рухнул как мешок. К сожалению, ситуацию это не упростило. Шильдкнехт лично перечислила важнейшие пункты. Да, господин Тойер арестовал объявленного в розыск поджигателя. Однако в тот день он сам назначил себе отгул. А поскольку изобретательность следовало проявлять на работе, а не в отлынивании от нее, его подвиг не заслуживает особой похвалы. Он использовал для преследования скутер, которым завладел крайне грубыми методами. Владелец транспортного средства решил подать жалобу. Наконец, владелец не был студентом. — Молодой человек радиожурналист, сейчас он намерен раздуть большой скандал. — Как будто это имеет какое-то значение, — фыркнул Тойер, оказавшись в родном кабинете. — Раньше паршивец наверняка учился. На сей раз гаупткомиссар по всей форме подал заявление на отпуск и получил его без всяких бюрократических проволочек. Возле пасторского дома он пока не побывал, и теперь хотел всерьез отнестись к совету начальницы и там не показываться. Ребята с ним почти не разговаривали. — Ладно, через денек-другой я снова вернусь, — пробормотал он, передвинув пару бумаг. — Отдохните, — буркнул Хафнер. — От нас. — Я вам тогда наговорил… Зря, я жалею об этом. Как мы теперь поступим с квартирой? — Он неуверенно посмотрел на Лейдига. — Наш уговор остается в силе? Тот кивнул, не глядя ему в глаза. — Ну, я пойду. Четверг — свободный день. Что ж, поглядим… Он разругался по телефону с Ильдирим. Потом направился в плавучий ресторан и по ошибке заказал себе блюдо из потрохов. После чего, твердо решив напиться и мучаясь жирной отрыжкой, он протащился по шикарным кабакам Нойенгейма. Оказалось, что кое-какие свои решения ему удается выполнить. Он споткнулся на лестнице, добрался до постели, украшенный зловещим кровоподтеком, и впал в забытье под пульсирующую в ноге боль, которую, как это ни смешно, казалось, слышал. — Господин комиссар? На Дане были белые летние брюки. Неужели этот проходимец был бесчувствен ко всему, даже к холоду? — Я вовсе не к вам. Мне нужен Пильц, Шустер, тот, безрукий… Дан вежливо шагнул в сторону, освобождая проход: — Конрад ушел. Тойеру пришлось проглотить это известие. Ему хотелось еще раз потрясти бывшего террориста. Он смутно представлял себе, как что-то докажет всем, даже умному Фабри. И сейчас… — Кто-то ему позвонил, понятия не имею, кто именно… И вообще, откуда мог звонивший знать, кто он такой. Но, кажется, Конрад страшно испугался. Выпьете кофе? Тойер с благодарностью принял предложение. Дан глядел на сад, небрежно развалившись на софе. Готовить кофе он умел, Тойер был вынужден это признать. — Прекрасный день, правда? Таковым этот день полицейский не воспринимал. Впрочем, Дан был прав — тонкий, еще чистый снежный покров, неяркое январское солнце. — Вы не поверите, но я все время прикидывал, не позвонить ли вам. Конрад в самом деле был вне себя… Я предполагаю, что это кто-то из его бывших соратников и что он упрекал его в предательстве… — Предательстве? — Когда его взяли, он прихватил с собой еще несколько человек. Разве об этом не написано в ваших материалах? Тойер покачал головой: — Министерство скупо делится с нами такой информацией. На этот раз ему никак не удавалось ощутить настоящую неприязнь к Дану. В отце погибшей девочки что-то переменилось, он как-то обмяк и выглядел не так безупречно, как в первый раз. Вид у него был подавленный и грустный. — Как у вас в действительности обстоят дела? Дан улыбнулся: — Если бы я знал. Тойер увидел, что у Дана дрожат руки. — Знаете, я хотел откреститься от своей дочери, вы это поняли и осудили. Все меня осуждали. Да и сам я себя осуждал. Мой брак был вообще неудачным. Глупость, за которую я несу ответственность, ведь в конце концов моя жена была молодой девчонкой, практиканткой, а я уже уважаемым адвокатом. Дело известное. Мне льстило — такая свеженькая, хорошенькая самка. Думать начинаешь, лишь когда проходят годы… Долго я даже не знал, что моя жена беременна: она уехала от меня, когда еще ничего не было заметно. Она была намного моложе меня, как я уже сказал, хотела жить совсем иначе. Мои седые виски, вероятно, ей наскучили. Тойер подливал себе кофе, это создавало атмосферу доверия. Хорошо это или плохо, решить он не мог. — Но теперь, когда Рони уже нет в живых, я почувствовал отчаяние. — Дан грустно покачал головой. — Что имеем — не храним, потерявши — плачем. Не так ли? Могучий сыщик промолчал. Ему-то это было хорошо известно. — Иногда она пела странные песни. Это мне мешало. Теперь, когда я остался совсем один, мне порой мерещится, будто я слышу ее пение. — Дан замолк и посмотрел себе под ноги. — Мне стало известно, что она ужасно боялась забеременеть. Вы знаете об этом? Тойер кивнул. — Да, конечно, вы давно знаете. А когда я об этом узнал, у меня неожиданно возникло ощущение, будто я Он вызывал у Тойера жалость, и, поскольку сыщик не мог с ней справиться, он переменил тему: — Допустим, кто-то хотел припугнуть Пильца, и допустим, что речь при этом шла и о вашей дочери. Может, вы могли бы что-нибудь добавить к сказанному? Дан долго молчал, потом произнес, не отрывая взгляда от окна: — Вы не верите, что это был пастор? Ясное дело. Иначе бы вы не были здесь. Вероятно, вы думаете, что я имею к этому какое-то отношение… — Признаюсь, что я взвешивал и такую версию… — И потом Пильц, он не дает вам покоя. Хотелось бы верить, что все случилось так, как поведал ваш шеф. Вот только, может, он немножко… того?… Тойер презрительно отмахнулся. — Ну, ладно. В общем, Конрада я знаю по СКП, Социалистическому коллективу пациентов. Я тоже посещал их собрания. Оглядываясь назад могу сказать, что, на мой взгляд, Конрад был типичным благородным разбойником. Ему бы родиться на двести лет раньше. Когда они заговорили о серьезных акциях, неожиданно, с шумом и треском начали заниматься групповой терапией, я отошел от них. — Из-за чего вы вообще присоединились к ним? Я имею в виду, к той социалистической терапии? Дан зло засмеялся: — До этого я был не в ладу с собой, не мог справиться с хаосом чувств. Понимаете? Впрочем, понять это нелегко… — Я-то понимаю! — вырвалось у Тойера. — Да? Тогда мне легче будет объяснить. В те времена Конрад был для меня чем-то вроде кумира. Эдакий Че курпфальцского разлива. В городе он прижился с трудом. Попрошайничал, пил, дрался. Вступил в связь с семнадцатилетней дочкой местного пастора… Я был гораздо осмотрительней, разумней, а тогда думал — трусливей… Потом Конрад внезапно исчез… Может, вам сварить еще кофе? Тойер отказался; его сердце и так стучало будто дятел. — Когда его разоблачили осенью девяностого, я случайно прочел об этом в газете. Там было и фото, иначе я не узнал бы его, ведь тогда он действовал уже под другой фамилией. С тех пор мы с ним переписывались. Да, именно поэтому я не смог ему отказать, когда он появился в моем доме. Между прочим… — Дан внезапно показался сыщику усталым. — Тогда, в семидесятых, я тоже жил под другой фамилией — Коль. Сейчас трудно поверить. Я тоже взял впоследствии фамилию жены, это показалось мне разумным, ведь никогда не знаешь, что на тебя навесят… Впрочем, теперь я жалею, ведь это совершенно не помогает… — Дан умолк. Тойер поглядел на сад. |
||
|