Элизабет Херинг Ваятель фараона

1

– Так ты не хочешь мне помочь, Небвер? Ты не хочешь подтвердить, что земля, к которой тянут руки жрецы Амона, принадлежала нашему прадеду?

Неподвижный взгляд Руи устремлен вперед. Произнося эти слова, он не смотрит на брата.

Небвер тяжело вздыхает.

– Видимо, я напрасно говорил? – спрашивает он с грустью. – Скажи, ты что – не хочешь или не можешь меня понять?

– Да, я не могу тебя понять, – резко говорит Руи. – Отец нашего отца, когда служил военным писцом, получил эту землю от фараона – от Великого Тутмоса, которого сопровождал во время походов в презренную землю Речену. И пока кто-нибудь из нашей семьи остается писцом царской администрации, эта земля принадлежит нам. Так сказано в царской грамоте. И ты тоже имеешь право на эту землю. Разве ты не получал причитающуюся тебе долю урожая? Но если я буду уступать всем бритоголовым, которые с жадностью пытаются захватить всю землю, ты тоже потеряешь свою собственность.

– Я отказываюсь от нее, Руи, я сказал тебе это достаточно ясно. Я просто маленький писец в хозяйственном управлении великой царицы Тэйе – тем не менее у меня есть свои небольшие средства. Лучше быть под защитой сильного мира сего, чем иметь его своим врагом.

– А не лучше ли искать защиты у еще более могущественного? Разве Добрый бог, наш фараон, не владыка Обеих Земель? Разве он не владыка Верхнего и Нижнего Египта? И разве не служил наш дед его предку? Не должен ли его правнук защищать нас от посягательств жрецов?

– Да, все это так, но может ли фараон сам себя защитить от их притязаний? Ты видишь мир не таким, какой он есть на самом деле, Руи! От Абу, города слоновой кости, где река, перекатываясь через скалистые пороги, заливает нашу землю, до крепостей у моря – третья часть всей страны находится в руках Амона. Он взрастил царя. Он сделал его могущественным. Чужие страны он отдал под его владычество. И неужели ты думаешь, глупец, что сын станет противоречить своему божественному отцу? И… что он будет это делать… из-за какого-то мелкого писца, который служил его прадеду?

– Но существует же справедливость! Право и закон! Ведь у меня есть грамота, которую писец Великого Тутмоса вручил отцу нашего отца! Судья не сможет не признать ее. И не будет ли это для судьи вполне достаточным? Ты же знаешь, что в стране говорят о жрецах Амона? И как наш царь, наш Добрый бог Аменхотеп, относится к ним? Он сам изо всех сил пытается уменьшить их влияние. Разве тебе неизвестно, что он отправил одного из царевичей на север главным жрецом храма Птаха и, возведя его в такой высокий ранг, возвысил над главным жрецом Амона?

– Конечно, Руи, я все это знаю. Но я также хорошо знаю, что до сих пор ни один царь не строил такие грандиозные храмы Амону, как наш теперешний фараон, этот третий Аменхотеп! Кто возвысил до небес ворота северного святилища? Кто построил супруге Амона, львиноголовой богине Мут, дворец, где теснятся сотни ее гранитных изваяний? Кто проложил великолепную дорогу от северного храма бога к дому его супруги, расположенному на юге, для чего пришлось пожертвовать целыми рядами домов? Кто поставил на этой дороге множество сфинксов с головами баранов? А кто посадил прекрасные пальмы и поставил обелиски и статуи царей по обеим сторонам этих аллей, спускающихся вниз, к самому берегу реки?

И если действительно попытка обуздать жрецов Амона и могла бы быть когда-нибудь предпринята царем, то только не теперь. Сейчас царь стар, скован болезнями, может быть, уже близок к смерти. А его единственного сына, Ваэнра, воспитывает Эйе, начальник колесничьего войска, а не жрецы Амона. И даже если принц еще слишком молод, разве не стоит за ним Тэйе, его мать? Разве она не дочь жреца храма Мина? Разве не говорят о ней, что она очень умна? Она очень хорошо разбирается в соотношении сил в государстве. Она прекрасно знает силу своего влияния и понимает, что ей мешает.

Руи, брат мой! Если ты поведешь на рынок теленка, выращенного тобой с большим трудом, и на дороге тебе встретится рычащий лев, готовый к прыжку, разве ты тогда скажешь ему: «Это мой теленок! Еще его мать принадлежала моему отцу, и я его вскормил!» И разве ты будешь тогда ждать помощи от дикого быка, который мог бы поднять льва на рога? Или… ты бросишь теленка и побежишь без оглядки, спасая свою жизнь?

Этот разговор происходил в Южном Оне, во дворе одного из домов, расположенных на краю города. Дом был сложен из высушенного кирпича-сырца. Он был больше крестьянской хижины, но уступал по своим размерам жилищу знатного человека. Руи, его хозяин, обрабатывает землю собственными руками. У него нет других помощников, кроме пяти сыновей, трех дочерей и Тени, жены.

В годы, когда река, широко разливаясь, затопляет поля, дела их обстоят хорошо. Поля дают зерно и лен, огород – лук и бобы, тыкву и латук, смоковница, в тени которой расположен колодец, приносит вкусные плоды. Семена льна они толкут, выжимая из них масло, а полотно, которое умеют ткать Тени и дочери, они обменивают на другие необходимые вещи. Когда же приезжают царские сборщики, Руи выплачивает им налог, которым обложены ячмень, лен и масло. Но то, что дает сад, а также птица, козы и овцы, налогом не облагается.

Но если река не разливается вовремя, поля остаются без влаги, их испепеляет зной. Ни один зеленый колос не может тогда пробиться. Страну постигает тяжелая нужда.

Хотя в этом году дела сложились не так плохо, но вода в реке поднялась недостаточно. И многие акры земли, дававшие богатый урожай, были пусты. Царь снизил налоги и открыл амбары – бедных людей, которые не имели запасов, кормил Добрый бог. Однако Руи был горд тем, что он смог показать сборщикам налогов, приехавшим оценивать урожай, что его поля не остались совсем бесплодными. Он вместе со своими сыновьями выкапывал канавы и орошал землю. День за днем таскали они тяжелые ведра вверх, от берега реки. К вечеру, смертельно усталые, падали они на свои постели, чтобы с восходом солнца снова приняться за работу. И теперь Руи был доволен: этой зимой его детям не придется голодать.

Не каждый так боролся за свою землю, как он. Некоторые стояли с опустившимися руками перед этой пыльной, потрескавшейся землей, не пытаясь утолить ее жажду. «Если бог не может ее напоить, то что же остается делать нам?» – думали они. Другие же напрягали свои силы, подобно Руи, но их земли или лежали выше, или почва была хуже. И даже некоторые земли, принадлежавшие храму Амона, были хуже его земли. Это как раз и озлобляло сердца жрецов храма Амона, и земля Руи, лежавшая посреди их земель, давно уже не давала им покоя.

В те времена, когда Тутмос наделил деда землей, все эти поля принадлежали царю. Дед получил участок, который был хорошо расположен и давал богатый урожай. Но уже в правление сына Тутмоса, второго Аменхотепа, один дар храму Амона следовал за другим до тех пор, пока все земли вокруг не оказались в руках жрецов. И даже в храме Монта были воздвигнуты статуи бога – покровителя державы.

Руи – широколицый, неуклюжий человек. Его глаза под нависшими густыми бровями упрямо смотрят на брата, который поднялся, чтобы попрощаться.

Три раза посылал Руи за братом, пока тот наконец не удосужился выбраться в Он. А ведь совсем недалеко от Нут-Амона, столицы, где живет Небвер, до земли его отца – его родины. А теперь он даже не захотел провести одну ночь в доме брата, отказался от обеда, что специально для него готовила Тени. В свое оправдание Небвер сказал, что знает, как плохо в этом году обстоят дела с урожаем и сколько ртов приходится кормить Руи. А теперь, прощаясь, он произносит много слов, еще раз признаваясь в своем бессилии, призывает своего брата быть благоразумным. Руи замолк под потоком его слов. Он проводил Небвера всего на несколько шагов от его дома, ровно на столько, сколько требовали правила приличия; он не пошел с ним до берега, не помог ему столкнуть лодку в воду. Может быть, это следовало сделать одному из его сыновей? Нет, об этом он и не подумал – слишком глубоко было чувство горечи.

Разве можно поверить тому, что говорил брат? Будто бы Амон дал царям власть, и поэтому они должны перед ним преклоняться? А может быть, правда то, о чем в Оне говорят многие, – что не Амон возвеличил царей, а, наоборот, цари возвеличили Амона, построив ему храмы и богато одарив его, так что жрецы храма Амона стали пользоваться даже большей властью, чем сами цари.

Правда ли, что Ра-Хорахти – бог-сокол, голова которого увенчана солнечным диском и которого в Оне чтут под именем Монта, – самый древний бог? И что древнейшим холмом, первым поднявшимся из Нуна, первобытных вод, был вовсе не Нут-Амон, как утверждают жрецы Амона, а Северный Он, – яркий глаз солнца в этой стране.

И вообще, имеет ли Руи право без всякого сопротивления уступить жрецам свою землю или, как они это требуют, отдавать им половину своих доходов? Не оскорбит ли он тем самым богиню Маат – богиню справедливости, порядка, правды.

Ведь когда-нибудь, в день страшного суда, он предстанет перед неумолимыми судьями мертвых, которые на одну чашу весов положат его сердце, а на другую – изваяние Маат. И какой приговор будет тогда его ожидать, если сейчас он так труслив, что допускает эту несправедливость?

Прошло немного времени, и из Она был прислан судья для разрешения спора между Руи и жрецами храма Амона. Тени до смерти испугалась, когда появились два рослых черных меджая из царской стражи, чтобы позвать Руи на суд. Муж не сказал ей ни слова. Когда он разговаривал с Небвером, она была на кухне, готовила для гостя обед. До нее долетали лишь обрывки разговора, и она не могла ничего понять.

Жена Руи была маленькой и хрупкой женщиной. Четырнадцать родов истощили, ее тело, а смерть шести детей иссушила ее душу. Безропотно выполняет она работу по дому, во дворе, в саду. Спокойно принимает и радость, и горе, ниспосланные ей богом. И сейчас она не сказала ни слова упрека своему мужу, за которым ходила в поле: она только смотрит на него с немым укором. Как осунулось его лицо! Какая усталая у него походка!

Руи достает грамоту из большого глиняного сосуда, который стоял у стены его спальни и служил для хранения важных документов, и говорит, стараясь не показать своего волнения:

– Не беспокойся! Право на моей стороне! – и быстро уходит.

Тени стоит на пороге и смотрит ему вслед. Она не может оторвать взгляда от его широко шагающей, слегка сгорбленной фигуры. Ее сердце сжимается.

Суд помещается в переднем дворе храма – святилища Она, воздвигнутого в честь Ра-Хорахти. Соколиная голова бога, увенчанная солнечным диском, смотрит с каждой стены. Помещение наполнено дневным светом, крыши у него нет.

Не только бог Солнца увековечен статуями в храме, но и обе его жены «Возвышенная» и «Великая богиня Она», а также и другие боги Великой девятки. Тут стоит Мин, дарующий плодородие; Тот, бог письма. А вот и каменное изваяние Амона, который вознесся над всеми богами. Руи узнал его по двойной короне из перьев.

Толпа людей заполнила передний двор. С первого взгляда Руи заметил, что все они – зависимые от Амона люди, которые работают на его полях или в его поместьях. С появлением Руи толпа зашумела. Но он сделал вид, что ничего не слышит, и встал в стороне. Потом его вызвали.

Руи должен был проложить себе дорогу через толпу людей. Со всех сторон на него были устремлены враждебные взгляды. Но он этого не замечает. Взор его устремлен вперед, а в правой руке он крепко сжимает свиток папируса с царской печатью. Толпа невольно расступается перед ним.

Но за несколько шагов до того места, где сидят судебные чиновники и стоят меджаи, сдерживающие толпу, кто-то подставляет Руи ногу. Он растягивается на земле во весь рост. Падая, он невольно разжимает пальцы свиток выскальзывает у него из рук, а в следующий момент исчезает, как будто провалившись сквозь землю.

– Моя грамота! – закричал Руи, и ярость наполнила его сердце. – Ты видел, главный надзиратель судебной палаты, что она была у меня в руках и что ее похитили у меня?

Но прежде чем царский чиновник успел сказать хоть слово, Бата, жрец храма Амона, закричал:

– Что ты видел, опахалоносец царя? Я вот видел, как сам Амон заставил этого человека упасть; он лежал перед его статуей, и бог своей собственной рукой поднял грамоту с каменного пола!

– Собственной рукой!.. Бог… с каменного пола!.. Мы видели!.. – закричали со всех сторон.

– Это подлая игра! – Руи мгновенно вскакивает и оказывается перед жрецом. – Ты знал, что право на моей стороне! Ты думаешь, я позволю выбить его у меня из рук?

И прежде чем кто-нибудь успел его удержать, Руи хватает стоящую перед судьей алебастровую статую Маат высотой в локоть и с силой бросает ее в голову Баты, который падает, обливаясь кровью.

– Правда тебя убила! – кричит Руи вне себя. – Справедливость погубила тебя!

Так царскому чиновнику, который приехал для разбора имущественной тяжбы, пришлось заниматься делом об убийстве жреца.

В этот день Тутмос простился со своим детством. Младшему сыну Руи и Тени не было и восьми лет, когда несчастье постигло его семью. Люди Амона устремились в дом и забрали все, что могли найти: каждый локоть полотна, каждую меру зерна, каждую кружку масла. Мать они отправили в ткацкую мастерскую, сестер – в житницу, братья были поделены между пастухами. В конце концов остался только младший. Голым стоит он у порога отцовского дома, убитый горем, неспособный произнести ни слова. Его отдают человеку, который снабжает челядь Амона рыбой и дикой птицей, и говорят:

– Научи его удить, ставить сети и ловить в заводях уток – может быть, он пригодится хоть для этого.

Человека, который тянет за собой сопротивляющегося изо всех сил мальчика, зовут Аи. Он живет в маленькой хижине, на заросшем камышом берегу реки. У него нет ни жены, ни детей. Он не принадлежит к сыновьям страны Кемет; он пленный из презренной страны Куш, на юге. У него вьющиеся волосы и черная кожа. Аи не может дать мальчику даже одеяла, спасающего от ночного холода. В хижине нет никакой скамейки, которая хоть как-нибудь защитила бы мальчика от змей и скорпионов. Мальчику приходится зарываться в охапку соломы, лежащей прямо на глиняном полу. Несмотря на это, веки его тотчас же смыкаются.

Тутмос и раньше несколько раз был на реке, когда старшие братья брали его с собой удить рыбу. Матери это совсем не нравилось, она боялась за мальчика. Ведь челнок из стеблей папируса, в который все они садились, был очень легок и ненадежен.

– Достаточно ли у него сил, чтобы вытянуть сеть? – беспокоилась мать. – Хватит ли терпения, чтобы сидеть с удочкой? Оставьте его дома, он еще совсем ребенок.

Теперь этого не говорил никто. Теперь Ад бросал Тутмоса в воду, чтобы научить плавать. Учил его плести верши из острых стеблей тростника; учил охоте на водоплавающих птиц. Можно убить птицу дротиком или же, привязав вокруг головы стебли тростника и стоя по самый подбородок в воде, медленно подкрасться и с молниеносной быстротой схватить испуганную птицу. Нелегко мальчику удержать изо всех сил бьющуюся крыльями утку и вместе с ней добраться до берега. Но все же вскоре Тутмос достиг такого совершенства, что ленивый Аи часто позволял мальчику охотиться одному.

Тутмос вскоре привык к жизни у воды и в воде. И если бы не тоска по отцу и матери, жизнь у Аи, может быть, понравилась бы ему больше, чем в родительском доме. Ведь дом его отца стоял далеко от реки, а воду приходилось носить для каждого дерева, для каждого куста. А здесь – как бурлила здесь жизнь!

Тутмос научился различать речных птиц: белого ибиса, которого люди боялись ловить, ведь он посвящен Тоту, с голой шеей, с карминно-красными глазами и пучками желтых перьев, обрамляющих голову. Знал он маленького, толстошеего, большеголового зуйка и журавлей, которые прилетали с севера и большими стаями опускались на болоте, но никогда здесь не гнездились, никогда не выводили птенцов; пеликанов с мешками, висящими под широкими клювами, и бакланов, чьи крылья отливают бронзой. Конечно, лучшей добычей были дикие гуси и утки. Тутмос наблюдает за тем, как они скользят между красными цветами лотоса, как они исчезают в зарослях тростника и снова появляются на зеркальной воде. Он знает места, где они гнездятся, достает их яйца и птенцов из гнезд. Мягок пух такого маленького птенца, и его не стали бы ловить только лишь для того, чтобы попробовать нежное мясо. Но служительницы в поместье выращивают птенцов: им легко откармливать их осенью, запихивая зерно в клюв, чтобы они становились жирными и их мясо не было таким жестким, как у дикой птицы.

Однажды Тутмос видел и крокодила. Он лежал на отмели и грелся на солнце, а птицы сидели на его спине. Аи быстро сделал несколько взмахов веслами, дабы избавиться от опасного соседства. Тутмос смотрит глазами, полными страха, на это неопределенного цвета чудовище, от которого мать всегда предостерегала его. Может быть, это Себек – бог глубины?

Страшны ли боги? Сильны и страшны? А как их задабривают? Это знают только жрецы? И поэтому надо все делать так, как они хотят? Поэтому и нельзя им противоречить, как это сделал его отец, чтобы они не обратили на непокорного гнев богов?

Тутмос боязливо оглядывается, не наблюдает ли за ним Аи. Он берет большую рыбу, которую сегодня достал из верши, и бросает ее в воду.

– Для тебя, Себек! – шепчет он, но бог на песчаной отмели не шевелится.

Как-то раз, когда стая диких уток опустилась на мелководье, Аи послал за ними Тутмоса. Даже мальчику вода доходит только до коленей. Он обвязывает голову пучком тростника и ползет по илистому дну. Недалеко от него плавает селезень. Он то исчезает в гуще тростника, то снова появляется. Тутмос останавливается и замирает. Птица подплывает ближе. Ныряет. Вот она совсем рядом. Тутмос задерживает дыхание. И вдруг, как стрела, спущенная с тетивы, мальчик выпрямляет ноги и бросается на селезня. Обычно он пытался схватить лапы плавающей птицы под водой, но тут ему удается подмять селезня под себя.

Птица очень сильна, она бьет крыльями по воде. Но Тутмос крепко держит ее двумя руками и борется с ней. Внезапно мальчик видит нечто такое, чего он никогда раньше не замечал: он видит, что птица очень красива!

Как переливается ее оперение! Как сверкает изумрудами ее шея и вдруг становится блеклой, коричневой! Как трепещут ее крылья! Как играют их тени на зеркальной воде!

Невольно Тутмос разжимает пальцы, и селезень вырывается из рук. И вот уже мальчик любуется его полетом: длинная вытянутая шея, тяжелые взмахи низко посаженных крыльев. Гневный крик Аи разрушает очарование.

Что случилось? Разве мир стал другим? Медленно выходит Тутмос из воды, пропуская мимо ушей ворчание раздосадованного Аи.

С того дня Тутмос не поймал больше ни одной птицы. Они всегда улетали прежде, чем ему удавалось их схватить, и дротик его теперь не достигал цели.

В конце концов Аи пришлось пожаловаться надсмотрщику. В руках у того быстро появляется кожаная плетка. Красные полосы горят на спине мальчика, когда его ведут в кирпичную мастерскую. Здесь изо дня в день наполняет он формы вязкой, смешанной с соломой глиной, вынимает сырые кирпичи и раскладывает их для сушки. Купание не освежает теперь его тело, и он изнывает от жары. Мальчика не укрывают теперь заросли тростника и цветущая, бурлящая жизнь не вносит перемен в бесконечное однообразие его жизни. Усталым становится тело тупыми – мысли, истощенной – душа.

Позже, через месяцы, попадает он в гончарную мастерскую. Сидит перед гончарным кругом, приводя его в движение левой рукой, в то время как правая придает форму кому сырой глины, который благодаря вращению круга приобретает правильные очертания.

Тутмосу доставляет удовольствие смотреть, как в руках его вырастает сосуд. Здесь мастеру предоставлена полная самостоятельность: по его усмотрению сосуд становится узким или широким, низким или высоким. От его глазомера зависит, будет ли он неуклюжим или изящным, красивым или безобразным. Мастер может сделать его темным или светлым. Он может покрыть поверхность особым составом, который после обжига делает сосуд водонепроницаемым. И он может отделывать сосуды всевозможными способами.

Тутмос неутомим в изобретении орнаментов. Вначале он повторяет те узоры, которые ему показывают. Но вскоре ему кажутся мертвыми их однообразные формы и линии – эти бесконечные треугольники и четырехугольники или круги и спирали, – и он начинает создавать свои, полные жизни рисунки. Каждый листок, каждый цветок сплетаются в орнаменте. Тут рыбы и птицы, змеи и скорпионы и всякие другие животные. Уверенными движениями проводит молодой мастер линии по еще сырой глине и, перед тем как отдать сосуды в обжиг, заполняет углубления, как его научили, разноцветными пастами. Его хвалят, и он краснеет от радости.

Не только сосуды делали в этой гончарней мастерской. Здесь изготовляли амулеты и различные похоронные принадлежности, которые покрывали цветной глазурью. Вскоре Тутмос научился и этому ремеслу. Больше всего ему нравилось делать из глины «ушебти» – магические фигурки, которые клали умершему в могилу, для того чтобы в потустороннем мире, когда покойный будет призван на какую-либо работу, они отвечали за него: «Здесь я!» – и выполняли ее.

Между двумя подогнанными одна к другой формами спрессовывалась сырая глина. Когда обе половины раскрывалась, получался сырей слепок. Затем, прежде чем подвергнуть его обжигу, слепок покрывали глазурью. Фигурки имели глаза, нос, рот, уши и волосы. Такие «ответчики» изготовлялись в мастерской в большом количестве, так как жрецы храма Амона были тоже не бессмертны, и если уж в этом мире они стремились избегать тяжелой работы, то совсем не испытывали желания трудиться на тростниковых полях в мире важности.

Со временем Тутмос научился большему, чем просто быстро и хорошо работать. Он научился жить среди людей. Когда в мастерскую входил надсмотрщик, Тутмос опускал глаза и поднимал их лишь в том случае, если тот к нему обращался. Когда смеялся кто-нибудь из мастеров, Тутмос смеялся вместе с ним. Однако сам он не решался шутить, боясь задеть кого-либо своей шуткой. Он ведь здесь самый маленький и ничтожный.

Тутмос был на неплохом счету у своего мастера, и ему иногда разрешали посетить мать. Она работала в ткацкой мастерской, день за днем сидя перед своим станком, ее волосы поседели, а спина согнулась.

Однажды, когда Тутмос шел к матери, он увидел у колодца двух молодых служанок. Одна из них только что зачерпнула воду кожаным ведром и наполняла глиняные сосуды, другая сидела рядом на камне и пила из ладони. Все это было очень обычно и, может быть, не привлекло бы его внимания. Но когда он уверенным шагом проходил мимо, сидящая на камне девушка крикнула:

– Эй, парень! Разве ты не хочешь напиться? Ведь сегодня жарко!

И она брызнула в него водой. Капли попали в лицо и на грудь. Тутмос смотрел на девушку разгневанный и в то же время обрадованный. Его взгляд падает на большие черные глаза, и он видит, что веки обрамлены длинными ресницами, а нос и лоб представляют собой как бы одну линию. И ему кажется, что он никогда раньше не видел такого женского лица. Тонкие крылья носа, губы, раскрывающиеся, как лепестки цветка, нежное закругление подбородка. И хотя непреодолимая сила тянет его к девушке, что-то еще более властное заставляет бежать, бежать без оглядки. И уже издали до него доносятся слова второй девушки:

– Оставь его в покое! Что ты хочешь от него? Ведь он еще совсем ребенок!

Запыхавшись, прибежал Тутмос в ткацкую мастерскую. Мать только мельком взглянула на него. Сегодня она еще не выткала столько локтей полотна, сколько ей было положено. А ведь скоро стемнеет.

Тутмос сел на корточки подле нее и следил за челноком, который скользил взад и вперед, все время взад и вперед.

– Мама, – говорит он внезапно, – у тебя не найдется для меня немного полотна, чтобы я мог сделать из него передник и не ходил голым, как ребенок?

Но у нее, которая каждый день ткет полотно локоть за локтем, нет ни кусочка, чтобы прикрыть наготу своего сына! Она утешает его:

– Если мне удастся сделать больше, чем положено, я попробую попросить надсмотрщика, чтобы он разрешил подарить тебе кусок полотна.

Тутмос остается в ткацкой мастерской и ужинает там. Служительница, которая работала на кухне, знала его. Она сунула мальчику теплую лепешку. Но как он ни вглядывался в лица входящих и выходящих женщин, он не находит ту, которую ищет.

Тутмос не встретил ее ни на следующий день, ни позднее. Ее не было ни на камне возле колодца, ни в житнице, где работали его сестры. Он видит это лицо только на ночном небе, между луной и вечерней звездой. А когда он днем сидит за своей работой и раскрывает форму, чтобы вынуть фигурку «ответчика», он видит это улыбающееся лицо на невыразительной глиняной головке. И вот молодой мастер берет ком глины, мнет его и лепит, лепит и опять мнет: длинные прямые волосы, прямая линия лба и носа, большие, цвета темной ночи глаза, губы, подобные лепесткам цветка. Только веки с длинными, оттеняющими глаза ресницами у него не получились.

– Поторопитесь, люди! – слышит Тутмос. Он знает, что это голос надсмотрщика. Тот разговаривает с работающими у печи для обжига. «Сейчас надсмотрщик окажется за моей спиной», – думает Тутмос. Он сминает вылепленную им головку девушки и этой глиной наполняет форму.

Вечером Тутмос взял в свою каморку комок сырой глины и при свете просыпающегося дня, до того как все поднялись, снова вылепил головку. На этот раз она получилась лучше. Он спрятал ее в охапке соломы, на которой спал. Какое-то большое чувство охватило его. Чувство, которое он раньше не испытывал: оно было вызвано не красотой цветка, не видом летящей птицы. Его руки смогли сделать лицо человека!

Смог ли он воплотить душу девушки в мертвом материале? Останется ли она с ним, даже если он никогда больше не встретит юную служанку?

В один из последующих вечеров Тутмос опять отправился к своей матери. Может быть, она уже приготовила ему кусок материи, о котором он ее просил. Тогда он будет носить набедренную повязку не из грубого крестьянского полотна, а из «царского», такого, какое его мать ткет для жрецов.

Да, мать уже приготовила ему подарок! Неутомимо сидела она у станка с рассвета до поздней ночи, до тех пор, пока надсмотрщик не похвалил ее. Тут она положила руку на сердце и обратилась к нему со своей просьбой. Надсмотрщик сам отрезал большой кусок полотна и отдал ей.

Она не смогла отказать себе в удовольствии собственными руками надеть на сына повязку. Она оборачивает материю вокруг его бедер и спереди затягивает узел, протянув один конец материи под другим и оставив его ниспадать в форме треугольника.

– Теперь ты выглядишь, как воин, как твой отец, когда он был так же молод, как ты, – говорит мать, с гордостью глядя на сына.

Кто-то выкрикивает ее имя. И Тутмос видит, как мать вся съеживается.

– Уходи, сынок, – говорит она. – Мне еще надо носить воду.

– Я сделаю это за тебя!

– Нет, Тутмос, нехорошо, если ты попадешься ему на глаза.

– Кому, мама?

– Панеферу, брату Баты, которого убил твой отец.

Она ставит на плечо сосуд и уходит. Тутмос слышит звук ее усталых шагов, направляющихся к колодцу. Эти шаги еще более медленны, когда она идет обратно, в гору. Мальчик прячется за угол прядильной мастерской, и Тени проходит мимо, не замечая его, видимо, думая, что он уже ушел.

Потом он слышит, как открывается и закрывается дверь, снова слышит грубый голос. И вдруг раздается звон падающего па пол и разбивающегося сосуда.

«Она упала, – думает мальчик с испугом, – у нее совсем нет сил».

Внезапно до него доносится стон. Сердце его сжимается. Сам не понимая, что делает, он распахивает дверь, в которую вошла мать. Тутмос видит ее лежащей на полу, он видит, как мужчина бьет ее ногам.

– Не трогай ее! – кричит он. – Бей лучше меня! Удивительно! В сердце мальчика кет страха, оно наполнено лишь безграничным гневом. Он пристально смотрит в лицо стоящего перед ним Панефера. Тутмос хорошо запомнит это лицо: маленький пухлый рот, торчащие уши, сросшиеся на переносице брови. Прежде чем Панефер успел произнести хоть слово, мать вскочила на ноги, схватила сына за руку и вытолкнула его за дверь.

– Уходи! – кричит она. – И чтобы тебя больше здесь никто не видел!

Такой страх звучит в ее голосе, что мальчик молча повинуется ей и убегает прочь.

В последующие дни работа валится из рук. При каждом незнакомом звуке Тутмос вздрагивает. Не слышатся ли чужие шаги? Не открылась ли дверь? Будет ли враг искать его? Что он ему сделает? А мать? Что с ней? Нет ли способа отомстить Панеферу?

Осторожно вынимает Тутмос фигурку «ответчика» из формы. Независимо от его воли глиняное невыразительное лицо приобрело черты ненавистного ему Панефера: маленький рот с пухлыми губами, торчащие уши, сросшиеся на переносице брови. Внезапно в голову приходит мысль вылепить эти знакомые каждому черты в сырой глине.

Да, это была месть! Пусть Панефер будет «ответчиком» в потустороннем мире! Пусть вечно трудится этот изверг, мучающий его мать. Пускай каждый раз, когда придется выполнять самую тяжелую работу, он отвечает: «Я здесь». Пускай его спина занемеет от пахоты, отнимутся руки от таскания воды, сердце выскочит из груди, когда он будет долбить камень в каменоломне!

Чувство торжества переполняет мальчика. О, не только грубая физическая сила имеет власть! Есть и другая сила, большая, это искусство, которым он обладает. Кто научил его делать то, что не умеют другие? Кто ему показал то, что не знал никто другой? Какого бога он должен за это благодарить?

С того дня из рук Тутмоса не выходил ни один «ответчик», который не был бы похож на Панефера.

Сотни таких фигурок сделал он, и никто пока еще не заговорил о них. Эти фигурки попадали во все страны света, потому что жрецы торговали изделиями из своих мастерских.

Но как-то раз мастер, вглядевшись повнимательней в одну из фигурок, внезапно громко рассмеялся.

– Это же Панефер! – воскликнул он. – Панефер, как живой!

И со всей мастерской стали подходить к нему люди, чтобы посмотреть на эти фигурки. Они хохотали, потому что терпеть не могли этого человека. Тут мальчику стало как-то не по себе. Все же он заставлял себя тоже смеяться со всеми остальными, чтобы не возбудить подозрения. Ведь никто не знал, что именно он сделал фигурки. Этим Тутмос успокаивал себя и продолжал лепить таких же «ответчиков».

Прошло несколько месяцев без каких бы то ни было особых происшествий. Но однажды в мастерскую в бешенстве ворвался Пангфер и ткнул мастеру в лицо одну из таких фигурок. Мастер попытался умиротворить разбушевавшегося жреца.

– Сходство совсем уж не так велико, – говорит он. – Это может быть просто случайность.

– Случайность?! – рычит Панефер. – Это! И это! И это! Все это случайность?

Тут он высыпает целый мешок фигурок к ногам мастера.

– Я хочу знать, кто их сделал?

– У меня в мастерской работает больше десяти человек, – отвечает мастер. – Откуда я могу знать, кто из них делает эти фигурки.

«Не выдай себя, – шепчет голос в сердце Тутмоса. – Не вздумай прятаться, это сразу же наведет на тебя подозрение. Но и не вылезай, не старайся обратить на себя внимание».

– Сто ударов палками! – кричит Панефер вне себя от гнева. – Ты у меня получишь сто ударов палками и пять кровоточащих ран, если до вечера не назовешь виновника!

«Сиди смирно, – шепчет внутренний голос Тутмосу. – Молчи и не выдай себя».

Вся мастерская пришла в волнение. Один подозревает другого. Только никому не приходит в голову, что фигурки, выполненные с таким зрелым мастерством, могли быть делом рук самого молодого из них. А Тутмос сидит, сгорбившись над своей работой, как будто бы все это его не касается. Но ему не по себе, ему кажется, что все живое в нем уже умерло, что его руки движение за движением – механически выполняют какую-то мертвую работу.

Когда невозможность напасть на след виновного стала очевидной, мастеру начали советовать:

– Беги!

Но он только пожимал плечами.

– Куда? Разве есть в нашей стране хоть одно место, где бы меня не нашли жрецы, или такое место в пустыне, где бы меня не выследили пограничные стражи с собаками? Что Амон ниспослал человеку, то и должен он принять.

И мастер сел на камень под навесом, погрузившись в свои мысли.

«Он хорошо относился к тебе, – шептало сердце Тутмосу. – Он никогда не давал тебе работы больше, чем ты мог выполнить. Никогда тебя не избивал». Тутмос должен был себя сдерживать, чтобы не вскочить с места и тут же не броситься к ногам мастера. Его руки крепко вцепились в скамейку.

К вечеру Панефер вернулся с тремя меджаями. Мастера крепко привязали к козлам для порки. Но когда на него обрушился первый удар, Тутмос не выдержал.

– Не бейте его! – закричал он. – Это я виноват. И мальчик бросился на землю к ногам Панефера. Тутмосу удалось выжить лишь благодаря проснувшемуся в сердцах меджаев сострадания к его юности. Но едва только у мальчика зажили раны, его отправили в каменоломню.

Смерть теперь все время стояла за плечами Тутмоса. Он был гораздо моложе и слабее, чем это казалось очерствевшим надсмотрщикам. Сперва он пытался избежать побоев – работал изо всех сил. Потом он с трудом таскал ноги под тумаками и ударами бича. В конце концов упал на дороге. Когда один из надсмотрщиков занес над Тутмосом палку, другой сказал:

– Оставь его, все равно ему больше не встать. Он уже готов.

Сколько времени пролежал он под палящими лучами солнца, в забытьи, Тутмос не знал. В его мозгу проносились какие-то смутные картины. И когда он почувствовал, как кто-то льет на чего воду, решил, что это дух поливает его в потустороннем мире.

Этим духом, однако, был Иути – старый скульптор города Амона, который приехал в карьер, чтобы выбрать камни для статуй.

– Ты ранен? – спрашивал Иути. – Тебя придавил камень?

Тутмос был слишком слаб, чтобы ответить. Он лишь сделал отрицательный жест.

Надсмотрщики ничего не имели против того, чтобы старик погрузил мальчика на осла и отвез его на берег реки, где стояла лодка. Но они отдали этого уже ни на что не годного мальчика не без выкупа, с удовольствием приняв меру зерна, которую им предложил Иути. Когда скульптор ушел, они смеялись ему вслед:

– Дурак! Зачем он это сделал? Мальчишка все равно умрет по дороге!

Если бы спросить старика, зачем он это сделал, он, наверное, и сам бы не мог ответить на этот вопрос. Может быть, потому, что недалеко от того места, где он нашел Тутмоса, когда-то лежал его единственный сын, придавленный сорвавшимся с горы камнем. Мастер не смог вернуть сына к жизни, как сейчас этого мальчика, которого повез на нанятой лодке вниз по течению реки. Он принес мальчика в свою хижину, уложил на свое ложе и отпаивал его молоком с ячменной кашей до тех пор, пока жизнь не вернулась к нему вновь.

Мастер был одинок. Свою жену он похоронил уже много лет назад. Таурет, богиня – покровительница рожениц, не помогла ей при последних родах. А из трех детей, которых жена ему оставила, двое уже лежали в могилах. Последнее дитя, его дочка, спуталась с ливийским солдатом и ушла с ним. Наверное, ее уже тоже нет на свете, ведь он послал ей вслед свои проклятья.

В течение довольно долгого времени Иути работал вместе с учениками и подмастерьями. Но так как он был ворчлив и требователен, то никто не мог с ним ужиться. Когда же один из подручных из-за своей нерасторопности уронил мастеру на ногу тяжелую гипсовую форму и раздробил три пальца, так что тот стал хромать, Иути выгнал всех своих помощников и с тех пор работал один.

Его небольшая хижина сложена из необожженных кирпичей. В ней находятся мастерская, комната, где спит сам мастер, и еще одна каморка, в которой хранятся всякие запасы. Помещение, где жили подмастерья, Иути совсем забросил. Теперь волей-неволей ему пришлось устроить там ложе для Тутмоса. Когда же мальчик поправился, то предпочел спать на крыше. Над ним мерцали звезды, и он видел, как на востоке поднимается из реки солнце.

Сначала Иути вовсе и не думал о том, чтобы сделать Тутмоса своим подмастерьем. Уж слишком сердился он раньше на своих помощников, ибо принадлежал к числу людей, которым ничем нельзя угодить. Но ему одному было не по силам и таскать воду, и разжигать огонь, и готовить обед, и заготавливать солому и удобрения, и размельчать ячмень для каши, да и другие хозяйственные заботы очень его обременяли. Поэтому он стал питаться только хлебом, пивом и растительным маслом, финиками и инжиром. Было бы, однако, совсем неплохо, если бы кто-нибудь смог приготовить для него горячий обед. Когда однажды Тутмос ушел из дому с удочкой – откуда он ее только достал? – и вернулся с двумя рыбками, которых зажарил на горячем камне, Иути с радостью подумал, что не зря взял этого мальчика.

Несмотря на то, что мастерская старого скульптора была небольшой, недостатка в заказах он никогда не испытывал. Иути был известен как добросовестный мастер. Его изделия всегда были безукоризненны. Даже второстепенные мелочи выполнял он с любовью к делу. Мастер выпускал работу из рук только тогда, когда все детали были идеально отработаны. Он никому не позволял подгонять себя. Когда же заказчик его торопил, мастер обычно отвечал: «Я работаю не для живых, а для мертвых. А у них достаточно терпения».

Да, он работал для мертвых. Они жили в западных горах в своих вечных домах, в гробницах, вырубленных глубоко в скале. Там покоилось мумифицированное тело в великолепном гробу. Там помещались изображения умершего, в которых оживало его Ка. Там можно было найти все, что при жизни приносило радость усопшему: еду и напитки, рыб, уток, стада коров, которые пасли его пастухи; поля, обрабатываемые его пахарями; житницы, доверху засыпанные ячменем и полбой; прекрасного качества полотно, изготовленное его ткачихами. Все это было увековечено на изображениях, покрывавших стены гробницы, дабы Ка жило во веки веков.

Тутмос провел в доме Кути уже много недель, когда старей мастер в первый раз взял его с собой в западные горы, где он работал над отделкой гробницы одного писца из царской администрации.

День едва начинался, и восходящее солнце окрашивало в пурпур отвесные скалы на границе пустыни. Утренний туман поднимался к сияющему голубизной небу. Иути и Тутмос достигли гробницы прежде, чем жара стала невыносимой.

В погребальных помещениях темно, так что старому Иути приходилось работать при глиняных светильниках, заправленных касторовым маслом – маслом и фитилями обеспечивали его заказчики. Светильники горели ярким белым пламенем и не коптили, если в масло добавляли немного соли.

В обязанности Тутмоса входило содержать в чистоте светильники, подрезать сгоравшие фитили и высекать огонь. Кроме того, он должен был, стоя за спиной мастера, держать светильник, пока Иути работал. Какое зрелище открывалось перед его глазами! Это были не те изображения, которые он когда-то еще по-детски выцарапывал на кружках и горшках. Не было на свете ничего такого, чего мастер не мог бы изобразить. Например, пиры, которые устраивали для своих друзей хозяин гробницы и его супруга. На картинах видно, как они сидят в своих удобных креслах перед пиршественным столом и рабы прислуживают им. Двое наполняют чаши, третий увенчивает одного из гостей гирляндой цветов, девушка наливает своей госпоже вино, певицы, арфистки и другие музыканты услаждают гостей музыкой. И сады расцветают под руками Иути, там растут всякие деревья: пальмы с перистыми листьями и гроздьями фиников, смоковницы с сердцевидными плодами, ивы с узкими длинными листьями, тисовые деревья с широкими, тупыми, темно-зелеными иглами.

Тутмос почти не чувствовал, как тряслись его руки – ему приходится держать лампу так, чтобы свет падал на нужное мастеру место. Тутмос невольно перехватывал светильник из одной руки в другую. Его глаза были прикованы к линиям, возникающим на освещенной стене. Когда же он видел уже готовую картину, то не был уверен, что здесь не кроется какого-либо волшебства, что не сам бог направлял руку старика. Да, конечно же, это был бог! Может быть, Хнум, который сотворил первых людей из глины. А может быть, Тот – бог письма, ведь это он создал те таинственные знаки, которые старик помещает возле изображений.

Горячее желание охватывает сердце юноши. Если бы он так же умел! Часто он тайком берет кусок мела или древесного угля или еще что-нибудь попавшееся под руку и пробует повторить на глиняных черепках линии фигур, которые он видел у старого мастера. Правда, редко случается, чтобы он оставался доволен своими попытками, и ему кажется, что рисовать гораздо труднее, чем лепить из глины.

К тому же Тутмос не часто может позволить себе подобные упражнения. Он боится, как бы этого не увидел старый Иути. Кроме того, он занят целыми днями от восхода до захода солнца. Старый мастер терпеть не может, когда юноша болтается без дела, и всегда находит для него работу. То он должен выкапывать яму для отходов, а в каменистом грунте это не легко, то надо починить крышу хижины, а о том, что приходится носить воду и молоть зерно, и говорить нечего. А по ночам, когда он лежит на крыше при ярком свете луны, глаза его смыкаются после нескольких проведенных им линий. И все же Тутмос не успокаивается. Он умудряется использовать перерывы в полуденный зной, когда мастер прекращает работу, чтобы немного отдохнуть. Тутмос нашел потаенное местечко под одним из выступов скалы, недалеко от гробницы, в которой они работают. Туда он носит куски известняка и черепки.

Однажды Тутмос так увлекся, что не слышал, как мастер позвал его. Старик отправился искать юношу и обнаружил его в укрытии.

– Чем ты тут занимаешься? – сердито спросил он и вырвал из рук Тутмоса черепок, на котором был выцарапан рисунок.

Тутмос сжался в комок, ожидая пощечин, но Иути только ворчливо заметил:

– Это совсем неверно. Левая нога должна быть всегда выставлена вперед, когда фигуры идут слева направо, а правая – когда они идут справа.

Он поднял упавший на землю кусок угля и поправил рисунок. Неожиданно Иути посмотрел на мальчика таким странным взглядом, что у того кровь прилила к сердцу, и спросил уже совсем другим тоном:

– Ты хочешь научиться рисовать?

Этот вопрос оказался настолько неожиданным для Тутмоса, что в ответ он не смог проронить ни звука. Тут же старик добавил:

– Но имей в виду, сперва ты должен сделать всю положенную тебе работу.

Иути поручил своему подмастерью углублять резцом линии рисунков, нанесенных его рукой.

– Это приучит твой глаз к контурам и придаст твоей руке твердость.

Старик наполнил маслом второй светильник и сделал две подставки. Для этого он связал три деревянные рейки веревкой, несколько отступая от их верхних концов, и развел их так, чтобы треножники прочно стояли. На подставках он укрепил светильники. Углубив контуры, Тутмос начал выбивать при помощи долота фон, чтобы сделать изображенные фигуры рельефными.

Когда он в первый раз полностью обработал таким образом всю картину, ему показалось, что люди и звери на стене ожили. Невольно отступает он на шаг от стены, и его охватывает чувство глубокой радости. Конечно, Тутмос выполнял только вспомогательную работу. Но он уже успел полюбить изображенного на стене теленка, которого пастух переносит вброд на руках, полюбить и самого пастуха за его заботу о беспомощном животном. В это время к нему подошел Пути и сказал:

– Первый взгляд, который ты бросаешь на работу, пока ты еще не успел привыкнуть к своим ошибкам, дает наиболее правильное о ней представление.

– Ошибки? – испуганно спрашивает Тутмос.

– Да, ошибки. Здесь следы резца слишком грубы. А здесь слишком стерты линии. Вот тут я сам слишком сильно выгнул плечо, но я бы исправил это долотом.

Он берет инструмент из рук мальчика и кое-где подправляет рисунок.

«Когда же я смогу ему хоть раз угодить?» – думает Тутмос удрученно.

После того как старик поправил рисунок, Тутмос еще раз посмотрел на картину. И тут внезапно увидел другие слабые стороны, которые не заметил Иути. Мальчик начинает понимать, что самое трудное – это самому быть удовлетворенным своей работой.

Медленно работают они вдвоем, создавая картину за картиной. Сначала Иути наносит рисунок, потом Тутмос долотом выбивает рельеф, и, наконец, мастер расписывает его цветными красками. Однако старик никогда не позволяет Тутмосу делать самостоятельно наброски на стене, хотя он и научил его, как с помощью сетки наносить параллельно идущие вертикальные и горизонтальные линии, необходимые для правильного размещения фигур.

– Тебе еще многому надо научиться, – сказал однажды Иути, когда Тутмос попросил разрешения самостоятельно нарисовать хотя бы одну фигуру.

– Тебе еще очень многому надо научиться! – повторил он. – Знаешь ли ты разницу в постановке ног идущей женщины и бегущего воина? Знаешь ли ты полет сокола? Знаешь ли ты положение рук и ног танцующей девушки? Можешь ли ты передать в рисунке, как пленник распростерся у ног царя? Знаешь ли ты, как выглядит поднятая рука охотника, поражающего копьем бегемота? Всему этому тебе следует научаться и еще многому и многому другому!

Тутмос молчал и с ожесточением продолжал работать. Старик был тоже немногословен. Бросит замечание, касающееся работы, и замолчит. За годы одиночества он стал замкнутым и молчаливым. Воодушевление, с которым Тутмос принялся за работу, давно покинуло его. Временами он почти ненавидел своего мастера. Он обижал мальчика своими постоянными придирками. Однажды Тутмос рассматривал новый рисунок Иути. На нем была изображена самка бегемота, рожающая детеныша, а рядом крокодил с раскрытой пастью, который ждал, когда сможет проглотить новорожденного. Мальчик спросил Иути, почему он это нарисовал. И мастер коротко ответил ему:

– Потому что так часто бывает в жизни. Тут в душе мальчика проснулось чувство глубокого сострадания к одинокому старику.

Такой уж была судьба старого мастера: жена умерла во время родов, а новорожденный пережил ее всего на несколько недель. Другого сына раздавила каменная глыба, а дочь увел чужеземец. Разве могло остаться место для радости в его сердце?

А сам Тутмос! Разве мало он пережил? У него отняли отца и мать, а его самого, избитого и истерзанного, судьба бросает с места на место. Сильные только и ждут, чтобы проглотить слабого. Но если люди не причиняют друг другу зла, так это делают боги! Сахмет – богиня-львица, приносит людям болезни. А страшный Себек – владыка глубин! Разве он не несет людям несчастья? Всесильный Амон может облагодетельствовать или уничтожить человека. Но, несмотря на все это, слабые все же живут. Разве утенок, пробивший клювом скорлупу, не прячется под крылом матери? Разве мотыльки не порхают в вечернем небе? Почему сердце человека наполняется радостью, когда он утром просыпается и ощущает жизнь?

Внезапно лицо Тутмоса озаряется улыбкой, как это бывает у маленьких детей во сне. И, углубляя резцом очертания крокодила, он старательно выбивает ему все зубы из разинутой пасти.

Мастер лишился дара речи, когда увидел это. Он схватил мальчика за волосы, подвел его к стене и, не произнеся ни единого слова, указал на беззубый рот крокодила.

– Я думал, господин… – заикаясь пытался оправдаться Тутмос.

Но старик знаком приказал ему молчать. После этого он вывел мальчика из склепа.

– Ты видишь небо? – спрашивает Иути, внезапно поднимая голову Тутмоса кверху. Глаза мальчика, привыкшие к мраку, слезятся, он невольно зажмуривается, ослепленный ярким светом дня. – Небо держится на четырех столбах, поэтому оно не обрушивается. И все, что находится под этой огромной крышей в этом и потустороннем мирах, все это держится в равновесии дочерью Pa – богиней Маат, богиней правды, порядка и справедливости. Внутреннее и внешнее, тело и душа, сон и бодрствование, смена дня и ночи, наводнение и засуха, приказание и послушание, рождение и смерть – все это зависит от воли богини и со времен сотворения мира сохраняется ею в равновесии. Так было, есть и будет до тех пор, пока люди зависят от воли богини Маат. Горе тому, кто осмелится ей противоречить. Однажды случилось, что все перевернулось и сыновья пустыни одержали победу над нашим народом. Это продолжалось до тех пор, пока Амон не направил меч нашего царя и не восстановил порядок на земле. Но нигде не сказано, что столбы, поддерживающие небо, не могут обрушиться, если какой-нибудь богохульник попробует подорвать устои мира! Поэтому иди и вставь кусок камня в рот крокодила и сделай из него зубы в его пасти, такие, как у владыки глубин.

Никогда раньше Тутмос не слышал столь длинной речи из уст мастера. Он послушно выполняет приказание старика.

Хижина старого Иути стояла на северной окраине западной части города. Она была построена на возвышении так, что при самом высоком уровне воды в реке ни одна волна не заливала двор, окруженный низкой стеной. Во дворе не росло ни травы, ни цветов, ни деревьев. Колодца не было ни у Иути, ни у кого-либо поблизости. Поэтому питьевую воду Тутмос носил в глиняных сосудах с реки, что было нелегко даже во время разлива. Прежде чем с полными кувшинами отправиться обратно, Тутмос охотно садился с удочкой в руках на берегу, чтобы наловить немного рыбы. Ему было приятно, что старый мастер не бранил его за попусту потерянное время, даже когда он и возвращался без улова. Мальчику казалось, что нет ничего лучше, чем сидеть на берегу и любоваться освещенными последними лучами заходящего солнца высокими стенами и громадными пилонами храма, возвышавшимися на противоположном, восточном берегу реки. Это было захватывающее зрелище. Поистине волшебными казались великолепные постройки храма, когда их отражение колебалось в зеркале широко разлившейся реки.

Если бы река не была такой широкой и глубокой и не грозила бы столькими опасностями, Тутмос давно бы уж переплыл ее, чтобы хоть раз пройтись вдоль стен этого великолепного храма. Мальчик знал, что ворота храма закрыты для таких простолюдинов, как он. Боязнь глубины подавляла в нем желание перебраться на ту сторону реки вплавь, а лодки у него не было. Заплатить же лодочнику даже самую маленькую плату он не мог.

Однажды Тутмос сидел у реки и любовался прекрасными зданиями на другом берегу, когда внезапно донесшийся до него крик вывел его из задумчивости. Незнакомый мальчик, плывший в легком челноке из стеблей папируса, налетел на торчащий из воды пень, потерял равновесие и упал в воду. Тутмос, которого черный Аи научил хорошо плавать, недолго думая, бросился в воду и помог мальчику выбраться на берег.

Незнакомец оказался сыном рыбака. Ему не больше десяти; он совсем маленький и слабый. Черные волосы закрыли его лицо почти до самого носа. Он фыркал и выплевывал воду, которой успел порядочно наглотаться. Придя в себя, мальчик закричал:

– Моя лодка! Где моя лодка?

К счастью, течение недалеко отнесло легкий челн, и он запутался в зарослях тростника. Тутмос сплавал за ним и подогнал его к берегу. Мальчик так настойчиво просил Тутмоса посетить его родителей, что тому наконец пришлось согласиться. Так Тутмос познакомился с семьей рыбака Хеви.

– Как, ты еще ни разу не был на той стороне реки? – удивленно спрашивает Хеси, когда Тутмос делится с ним своей мечтой – хоть раз переправиться на ту сторону, чтобы посмотреть вблизи великолепный храм. Как можно прожить уже больше полугода в городе Амона и ни разу не повидать храм его бога?

Прошло немало времени, пока Иути дал своему подмастерью свободный день (Тутмос ведь был его рабом, и старый мастер распоряжался его временем с утра и до вечера). В этот день Тутмос попросил рыбака перевезти его на ту сторогу реки.

Им пришлось долго искать место, где они могли бы причалить: целая флотилия различных судов разместилась вдоль берега. Тут были большие парусники, груженые зерном, ни ном и скотом. Они привезли в столицу дань из близких и далеких земель. Немалая часть ее принадлежит Амону.

– Что стоите без дела и глазеете? – повелительно обратился к Тутмосу и его спутнику худощавый человек, по бритой голове которого Тутмос сразу же признал жреца.

– Что стоите! Беритесь, помогите носить! Амон заплатит вам за это!

– Так ты сможешь попасть внутрь храма, – шепчет Хеви своему другу. Иди вместе с ними! Я подожду тебя в лодке!

Тутмос взваливает себе на плечи тяжелый сосуд с вином и вслед за слугами храма поднимается вверх по широкой улице.

Ворота храма раскрыты настежь. Башни, стоящие по обеим сторонам ворот, как огромные стражи, зловеще поднимаются к небу. Но они милостиво пропускают людей, которые вносят подношения Амону.

Пестрые полотнища штандартов развеваются на высоких мачтах, по четыре перед каждой башней. Крошечным карликом чувствует себя Тутмос, когда, пройдя через массивные ворота, идет между этими возвышающимися до небес мачтами. Груз давит на его плечи так, что он даже бегло не может осмотреть двор и окинуть взглядом его стены. Терпеливо шагает он в ряду служителей, взгляд его устремлен под ноги, чтобы не оступиться и не уронить своей ноши. Наконец наступает момент, когда груз можно сбросить с плеча. Тутмос глубоко вздыхает и разминает уставшие мышцы. Он стоит в каком-то зале, потолок которого поддерживают массивные колонны. Ребристыми стволами поднимаются они прямо из земли. Их капители оформлены в виде бутонов лотоса. Тутмос пытается их сосчитать, но скоро отказывается от этой затеи: перед ним высится целый лес колонн, я он не видит конца этому каменному великолепию. Возвышенным и в то же время подавленным вступает маленький человек под тяжелую крышу из огромных каменных плит. Его гнетут огромные размеры сооружения, которые далеко превышают то, к чему привык человек. Мысль же, что подобные ему люди вырубили в скалах и подогнали друг к другу эти каменные блоки, воздвигли такие колонны и соорудили перекрытия, наполняет его чувством гордости.

Наконец, пройдя через ряды колонн, Тутмос дошел до стены. Здесь он испуганно остановился. Сверху смотрели на него гигантские лики. Это не были привычные сцены, которые изображал старый мастер: стада, виноделы, ремесленники или танцующие женщины. Нет, здесь все время повторялись два образа, которые подавляли собой все остальное. Там был изображен царь Обеих Земель, стоящий в молитвенной позе, а перед ним, в высокой короне из перьев, Амон, царь богов.

Тутмос не может оторвать взгляда от этих фигур, хотя сейчас ему хотелось бы быть как можно дальше отсюда. Ему хотелось бы быть где-нибудь под открытым небом, под палящими лучами солнца, где-нибудь под деревьями или в зарослях тростника. Только бы не оставаться под пристальным взглядом этих неподвижных глаз, пронизывающих душу.

«Нет! – кричит его сердце. – Это не добрый бог! Он большой и сильный, властный и непобедимый, но не добрый! Он убил отца, мать отдал в рабство, меня самого довел до отчаяния! Нет спасения от этого бога. Даже царь должен приносить ему жертвы, несметными сокровищами покупать его помощь».

Тутмос боязливо оглядывается кругом. «Скорее надо уходить отсюда», решил он и быстро побежал.

Мальчику удалось выбраться из зала с колоннами, но двор, куда он попал, гораздо меньше того, через который он прошел сюда. И нигде Тутмос не видит высоких пилонов. Наконец он находит какой-то выход. Проскользнув через ворота, Тутмос оказывается в крытом переходе, оканчивающемся темным помещением.

В тот момент, когда он достиг его, до мальчика донеслись звуки голосов.

– Ты слышал, что случилось во дворце сегодня ночью? – спросил один голос. – Царя Небмаатра разбил паралич. Он с трудом может двигать даже своим языком!

– Да, Амон никому не позволяет насмехаться над собой, – отвечает второй голос. – Неудивительно, что его рука покарала царя! Разве не пытался он ограничить наше влияние, где только мог? Разве не был назначен этот Рамосе верховным сановником? Такого человека возвести на высшую должность в государстве, вместо того чтобы отдать ее тому, кто этого достоин, главному жрецу нашего бога!

– Теперь настало время вернуть нашу власть!

– Теперь? Ты думаешь, что следует воспользоваться болезнью царя? Меня беспокоит лишь то, что его сын, которого он недавно назвал своим соправителем…

– Ты имеешь в виду царевича Ваэнра? Что ты его боишься? Он еще молод! На него мы сумеем повлиять!

– Не знаю, на что ты надеешься. Он в чужих руках. Жрецы Северного Она хитро устроили это дело! Они уже неоднократно говорили о том, что их бог Ра стоит выше нашего Амона. Это благодаря их интригам царевич, наследник престола, воспитывался не среди нас, не в святилищах Амона. Его учителем стал высокомерный Эйе, начальник колесничьего войска, чья сестра замужем за одним из жрецов из Она! Среди военачальников значительно больше почитателей бога Ра, чем приверженцев Амона! Если уж старый царь опирался на своих полководцев, то они тем более станут опорой его сына.

– Вот нам и надо попробовать перетянуть на нашу сторону мать царевича, царицу Тэйе! Она достаточно умна и знает силу Амона! Настолько умна, что предостерегала своего мужа от недооценки нашей власти! И ее влияние на сына очень велико!

– А разве тебе неизвестно, что этот ее сын приказал остановить работы над постройкой большого южного храма, храма супруги нашего бога. И одновременно приказал превратить часовню Атона, которую повелел заложить в районе нашего храма еще его отец, в святилище солнца, подобно святилищу в Северном Оне?

– А кто, кто навел его на эту мысль?

– Кто? Ты еще спрашиваешь?

«Что, если меня увидят, ведь я подслушиваю?» – подумал Тутмос и со страхом укрылся в тени ниши. Но, к счастью, оба жреца, покидая помещение, не заметили его. Бесшумно крадучись за ними, он вышел из храма.

– Наконец-то ты вернулся! – воскликнул Хеви, когда Тутмос добрался до берега. – Я уж боялся, что солнце зайдет раньше, чем ты появишься. А ночью я бы не поехал через реку. Ну, ты все осмотрел как следует? И внутри и снаружи храма? Видел священное озеро? А дорогу процессий, где стоят сфинксы с бараньими головами?

Вместо ответа Тутмос прошептал:

– Скажи мне, наш молодой царь?.. Но внезапно он умолк и со страхом оглянулся, почувствовав на своей спине чей-то обжигающий взгляд, хотя кругом не было ни единого человека. Может быть, это глаза бога смотрят на него с пилонов храма?

– Поедем домой, – сказал мальчик рыбаку, – становится прохладно, и я замерз.

– Тебе холодно, ты замерз? – И рыбак улыбается своей широкой, доброй улыбкой. – Подожди прекрасного праздника Опет, тогда тебе станет жарко!

Чудесный праздник! Можно ли еще где-либо в Обеих Землях, через которые протекает река, увидеть что-нибудь подобное празднику Опет? О чужих странах и говорить не приходится. Конечно же, нет! Зачем бы тогда приплывали сюда люди с четырех сторон света! Какое ликование и суматоха охватывают город еще задолго до торжества!

Людей с кожей всех цветов можно в это время встретить на улицах города Амона. Ливийцев с соломенно-желтымя волосами и светлыми, как вода, глазами рядом с жителями страны Куш, чьи черные вьющиеся волосы топорщатся на голове. Здесь можно встретить и кочевников пустыни, чьи носы изогнуты, как орлиные клювы, и стройных пунтийцев с остроконечными городами. Среди их пестрых шерстяных одежд теряются белые полотняные одеяния жителей страны Кемет.

Даже старый Иутн не может усидеть за работой.

– Завтра Амон отправится в путь, чтобы посетить свою божественную супругу в южном храме, в Опете. Нам нужно встать очень рано, если мы хотим найти место, с которого была бы хорошо видна праздничная процессия! – говорит старик Тутмосу.

Когда на небе появились первые отблески начинающегося дня, старый Иути с подмастерьем спустились к берегу реки.

Тысячи лодок уже на воде. Все они направляются от западного берега к восточному. Едва ли найдется на реке свободное местечко, где можно было бы причалить. Трудно найти место и в этих лодках. Но, видимо, седины Иути возымели свое действие, и скоро его вместе с подмастерьем взяли в лодку.

Едва их ноги успели ступить на восточный берег, как воздух потряс крик, вырвавшийся из тысячи уст.

– Они открыли ворота храма, – сказал Иути Тутмосу. – Сейчас жрецы на своих плечах понесут носилки с богом вниз, к берегу реки.

И с быстротой, на которую только были способны его хромые ноги, Иути поспешил по идущей вдоль берега дороге. Он остановился на широкой, затененной пальмами аллее, в конце которой уже виднелась процессия одетых в белое жрецов.

Тутмосу посчастливилось найти пальму, на которую он и забрался. Отсюда ему открывался вид не только на аллею до самых ворот храма, но и на реку, где ладья Амона, ладья Усерхат, уже ждала своего гостя. Широкие полосы из лазурита и золота, которыми отделана ладья, отражают солнечный свет. Звенят систры певиц Амона, сопровождающих процессию. Звуки славословия поднимаются к небу:

– Смотри, вот там царь! – громко крикнул Иути сидящему на дереве Тутмосу. – Вот он идет вслед за жрецами, несущими носилки! Это наш юный царь Ваэнра!

Но Тутмосу удается разглядеть лишь огромную синюю корону со сверкающей на солнце золотой змеей.

«Неужели это царь! – Дрожь прошла по телу Тутмоса. – Неужели юный фараон участвует в праздничном шествии Амона?» Тутмос больше не слышит громких возгласов, которые несутся с разных сторон и сливаются в оглушительный рев.

Какие основания у мальчика печалиться? Почему бы ему не веселиться там, где все обезумело от радости? Разве есть хоть один человек в городе Амона, который не позабыл бы все свои печали, не отрешился бы от всех своих забот, когда перед его взором предстанет лицо бога Амона?

Чего же он ждал? Какие неясные мысли пробудил в воображении мальчика подслушанный им короткий разговор между двумя жрецами?

Вон там юный властитель Ваэнра, четвертый Аменхотеп, воспитанный Эйе, начальником колесничьего войска, вступает на царскую ладью. Он занимает место у руля, и ладья отчаливает от берега. А за ней на буксире плывет Усерхат-Амон, ладья бога. Царь… и Амон! Амон… и царь! Так было, так есть и так будет! А тот, кто не радуется вместе со всеми, должен умереть!