"Учись, Сингамиль!" - читать интересную книгу автора (Моисеева Клара Моисеевна)

Учись, Сингамиль!

НЕ ХОЧУ УЧИТЬСЯ!

Царский писец Игмилсин сидел под тростниковым навесом и переписывал сказание «О все видавшем». Перед ним лежали влажные глиняные таблички, приготовленные для письма. А рядом, в тростниковой корзинке, были сложены обожженные таблички с записями, сделанными в незапамятные времена. Писец брал в руки табличку из сырой глины и тростниковой палочкой выдавливал клинообразные знаки, пристально вглядываясь в оригинал. Он переписывал сказание о Гильгамеше для великого правителя Ларсы – Рим-Сина. Внимательно сверяя каждую строчку и убедившись в том, что нет погрешностей, он писал дальше.

Был жаркий полдень. Раскаленная земля дышала зноем. Полуголый писец, прикрытый фартушком из обрывка грубой шерсти, обливался потом. Тщательная работа требовала хорошего освещения, и потому он не рискнул делать ее в полутемной комнате своего дома. Сегодня было особенно жарко и душно. Игмилсин проклинал тот час, когда жрец, хранитель табличек во дворце Рим-Сина, приказал ему заняться этим важным делом. Ему было любопытно переписывать старинное сказание, но страх перед суровым жрецом Нанни отравлял удовольствие.

– Старайся! – сказал ему Нанни, поручая работу. – Великий Рим-Син задумал небывалое. Он приказал своим певцам разучить эти строки и петь под сладостные звуки арфы. Не ошибись! Помни, за иные ошибки можно лишиться правой руки.

– Двух пальцев правой руки, – поправил Игмилсин.

– Писец без большого и указательного пальцев – не писец, – пробормотал Нанни и сурово посмотрел на Игмилсина.

Его черные, глубоко сидящие глаза таили какую-то тайну и всегда сулили беду. Какую беду, Игмилсин не знал, но всегда чего-то опасался. Однако на сей раз писец отважился ответить жрецу:

– Я помню об этом двадцать лет. С тех пор, как обучился великому искусству писца. Помню, как сделал первые записи на базаре, как записывал на табличку должников, делал опись приданого невесты. Я так старался, что на всю жизнь запомнил ее достояние, словно в моей голове начертано костяной палочкой все записанное тогда.

– Запомнил? – удивился Нанни и неожиданно улыбнулся во весь рот, показав свои крепкие, белые зубы.

«Осторожно грызет бараньи кости, – подумал с завистью писец. – Я ем кусок баранины раз в месяц, в день полной луны, и то сломал передний зуб, а он ест баранину каждый день, сохранив зубы льва. От еды бога многое достается царским прислужникам, хорошо жить при дворце!»

Слова Нанни прервали мысли писца. Жрец был сегодня в добром настроении. Он сказал:

– Вот и проверю твою память, Игмилсин. Скажи мне, как звали ту женщину? Как звали ее мужа? И что он получил в приданое?

Игмилсина позабавили эти вопросы. Он оживился и бойко ответил, как, бывало, отвечал в «доме табличек»,[1] страшась палки учителя:

– Ее звали Рубатум. Она вышла замуж за Табилишу. Невеста была богата, жених получил: три мины серебра, пять рабов и рабынь, три прялки, туалетный столик, два медных котла, один медный кувшин, десять бронзовых ложек, два бронзовых зеркала, два кувшина для засыпки зерна, две ступки, одно черпальное ведро, четыре медных стула, одну медную кровать, десять деревянных чашек. Я помню, общая стоимость приданого составляла десять мин серебра. Вскоре Табилишу купил два дома за городом и уплатил в тридцать раз дешевле того, что должен был уплатить в городе. Вот как ему повезло!

– Память у тебя отменная! – похвалил Нанни. Он с улыбкой смотрел на писца. Игмилсин вдруг увидел, что исчезла злость в глазах жреца, лицо его потеплело, и он сказал тихо и приветливо: – Удивительная история. Ведь Табилишу сын моей родной сестры. Я отлично помню его свадьбу и богатый дом невесты. Отец ее был купцом. Он не поскупился на приданое, он рассчитывал на мое покровительство при дворце. Не пожалел даров для жениха.

Жрец умолк и призадумался. Лицо его стало суровым. Исчезла приветливость, он стал таким же грозным, каким был всегда.

Но писец уже осмелел. Он отважился спросить о судьбе Табилишу.

– Я никогда больше не встречал его, – сказал Игмилсин. – Не уехал ли он в Урук? А может быть, в Лагаш?

– Его забрали злые демоны, – ответил жрец. – Не успел он распорядиться своим богатством. Задумал построить большой корабль и отправиться к дальним берегам, хотел доставить в царский дворец редкостные украшения, благовония для храма Луны, драгоценные ткани для царских жен. Не повезло бедняге. Видно, неумелый был у него корабельщик. Потонули они в первом же плавании. Осталась Рубатум вдовой с двумя близнецами.

Увидев печаль в облике жреца, Игмилсин не решался спросить о чем-либо, хотя очень хотел узнать о судьбе детей Рубатум. Он поклонился, поднял на голову корзинку с табличками и, пятясь назад, покинул хранилище царских табличек.

Сейчас, переписывая Гильгамеша, Игмилсин вспомнил этот необыкновенный разговор, такой сердечный и небывалый. Ведь прошло не меньше пятнадцати лет с тех пор, как он стал царским писцом и впервые увидел жреца Нанни. За все эти годы не было случая, чтобы Нанни улыбнулся или поговорил с ним попросту. Даст работу, пригрозит и, вселив чувство страха, приказывает переписать все без ошибки, быстро, красиво. «Но что делает великий Энки – бог искусств и ремесел, – размышляет писец, – он дает молодому переписчику самый обыкновенный договор новобрачных, и этот список приданого Рубатум через много лет связывает его с грозным Нанни. Всегда суровый и неприступный жрец рассказал своему писцу о судьбе племянника. Рассказал с доверием и даже улыбнулся. „Энки дал мне ремесло, – подумал Игмилсин, – Энки дал мне работу. Энки любит меня“.

Отложив свою палочку для письма, писец подходит к домашнему алтарю, где стоит изображение Энки, сделанное знакомым горшечником, кладет перед фигуркой несколько фиников и бормочет слова благодарности, а заодно и просьбу: «Помоги мне, добрый Энки! Помоги научить сына Сингамиля великому искусству писца».

Ровно и красиво ложатся знаки, выдавленные палочкой на мокрой глине таблички. Солнце щедро посылает на землю свои горячие лучи. Под навесом жарко и душно, как в пустыне.

«В эти часы, – думает Игмилсин, – пастух оставляет свое стадо и отлеживается в шатре, а я не могу отложить свою палочку, должен торопиться выполнить приказание Нанни. Ведь можно ошибиться в этой духоте! Не ошибись!»

Писец разговаривает со своей правой рукой, просит ее быть старательной, снова перечитывает написанное. Его отвлекает от работы плач и стоны за калиткой. Он вскакивает, выходит на улицу и видит плачущего сына.

– Сингамиль! Что случилось? – кричит писец, хватает мальчишку за плечи и рассматривает кровоподтеки на спине. – Получил по заслугам? Так тебе и надо! – Отец втаскивает Сингамиля во двор и начинает допрос: – Почему ты здесь? Почему не в «доме табличек»?

Писец протягивает руку к плетке. Размахивая ею, он разгоняет тучи мух, но Сингамиль знает, что плеть может опуститься на его плечи.

Захлебываясь от слез, мальчик признается, что бежал из «дома табличек», бежал от побоев.

– Не хочу учиться! Не пойду больше в «дом табличек», – бормочет мальчик сквозь слезы. – «Отец школы»[2] избил меня. За что? Я так старался, писал точно так, как велел уммиа…[3] «Отец школы» взял в руки мою табличку, посмотрел злыми глазами и швырнул на землю. «Ты, говорит, забыл про веревочку, не провел прямой линии, не смог сделать прямые строки, твое писание негодно…» Я взял в руки новую табличку, попросил у Абуни веревочку, разметил ровные строки и стал писать. Вдруг подошел уммиа и спросил: «Что ты знаешь о звездах? Скажи нам, что происходит на небе, когда восходят Стрела, Змея и Лев?» Я ответил: «Гула и Орел заходят». – «Когда восходят Лук и Царь?» – спросил он снова. Я ответил: «Заходит Коза». Сердце у меня запрыгало, словно захотело выскочить, так я старался угодить учителю. Сказал все правильно и сел писать. А в это время Абуни спросил меня про щенка, который плакал, когда мы унесли его от матери. Я даже не успел ответить, как «владеющий хлыстом» обрушился на меня и вытолкал на улицу. «Сингамиль ленивец! Сингамиль бездельник!» – кричал он мне вслед. Он опозорил меня перед всеми учениками.

Мальчик говорил невнятно, сквозь слезы, но так складно все объяснил, что отец не мог не порадоваться за сына. Писец с трудом сдерживал улыбку, но счел нужным показать свою суровость. Он сказал:

– Ты получил то, что тебе положено. За кривые строки писца не гладят по головке. Уммиа прав, ты бездельник. Но я не стану тебя наказывать. Я отложу плетку, однако скажу: стыдно плакать и жаловаться. Разве можно стать писцом, не получая оплеухи?

Мальчик все еще всхлипывал, утирая слезы грязными руками, а его мать, Уммаки, не смея вмешиваться в разговор мужчин, молча прислушивалась, спрятавшись за плетеной изгородью, где мычала корова.

– Ты мой птенчик глазастенький! Ты мой барашек курчавенький! – шептала она. – Ты мой единственный сыночек, самый умный во всем Уре. Великий Шамаш, за что бьют моего сына? Пусть сгорит «дом табличек» вместе с уммиа!

По ее темному морщинистому лицу текут слезы. Руки в навозе и невозможно утереть лицо. Да и нечем, длинная с потрепанной бахромой юбка так грязна, что ею не уймешь слез, а они текут ручьем и застилают глаза. Ей уже в тумане видится плачущий Сингамиль и муж с плеткой в руках. Она в тревоге, боится, что Игмилсин опустит плетку на хрупкие плечи сына, а сказать ничего нельзя. И ей тогда достанется от разгневанного мужа. Еще болит плечо от вчерашней оплеухи, а досталось ей за то, что она вступилась за сына, когда муж кричал на него и грозил бросить в реку, если он не остепенится.

– Демоны забрали у нас трех сыновей, – шепчет бедная женщина, – пощади младшего! Энки! Добрый бог, заступись за Сингамиля. Каждый день плач, каждый день побои!

А разговор отца с сыном продолжается.

– И меня так учили, – говорит писец. – Моя спина была в ранах. Было так больно, что я не мог лежать на спине. Моя голова была в шишках. Я терпел. Боясь наказания, я старался писать аккуратно. И ты должен научиться великому мастерству. Учись, пока я жив! Поверь мне, нет занятия более достойного. Писец – это глава всему. Труд писца почетный и благородный. Даже цари уважают писцов. Без них невозможно править страной. Вот почему я трачу свое достояние на твое учение. Знаешь ли ты, почему в «дом табличек» ходят сыновья богатых людей? Потому, что почетно быть писцом. А ты ленишься!

«Отец хорошо со мной разговаривает, – подумал Сингамиль. – Он добрый, не стал хлестать плеткой, говорит разумные слова».

– Ты можешь сказать: не хочу быть писцом, хочу быть пастухом, – продолжал отец, – попробуй, проклянешь белый свет. Целыми днями будешь изнывать под знойным солнцем. То надо гнать этих тварей на водопой, то бежать за ними, чтобы не полезли на огород соседа, то не спать всю ночь, сторожить, чтобы волк не задрал. Ты думаешь, что скотина в безопасности в скотьем загоне? Волки снуют повсюду. А если злодей попортит несколько овец, то станешь ты рабом, не откупишься.

– Я не буду пастухом, уж лучше стану я рыбаком, – пробормотал Сингамиль.

– Пусть хранит тебя добрая богиня от такой напасти! Знаешь ли ты, какая жалкая доля у рыбака? Стоять тебе по пояс в воде знойными днями и темными ночами. Сколько ни добудешь рыбы, а все будет мало твоему хозяину. Он даст тебе лодку и снасти, а вытянет жилы, заставит работать без отдыха. Когда прикажет вязать сети, считая это занятие бездельем, твои руки еще больше устанут от плетения. Они будут изуродованы от постоянного пребывания в воде и таскания тяжестей. Ты видел руки рыбаков? Распухшие, красные, мозолистые.

– Не буду я пастухом, не буду рыбаком, стану я печь ячменные лепешки. Хлебопек всегда поест досыта. – Сингамиль весело рассмеялся, довольный своей выдумкой.

– Глупая твоя голова, – возразил отец. – Не поешь ты досыта, а будешь обожжен пламенем печи. Не только волосы опалишь на своей курчавой голове, но и бровей не останется. Руки не будут просыхать и покроются коркой. Некогда тебе будет смывать тесто. Оно окаменеет на твоих руках, замазанных по локоть. Одежда на тебе истлеет от постоянного пота, а где ты возьмешь новую одежду, бедный человек?

– Я знаю, ты сейчас расскажешь мне, как трудно пахарю и садовнику, как много они платят за аренду земли, за воду, за вола. Я знаю, когда вол падет по моей вине, то не расплатишься с хозяином и станешь рабом. Я про все это читал в «доме табличек». Я все знаю. А писать лучше не умею. Уммиа велит писать ровно, красиво, без ошибок. Можно подумать, что мальчик, выйдя на белый свет, хватает мокрую глину, делает ровную, гладкую табличку для письма и пишет. Так не бывает!

– Я бы мог отхлестать тебя за лень, за глупые речи! – воскликнул писец, с трудом сдерживая улыбку. – Но я проявлю терпение, лучше прочту тебе несколько строк. Помолчи, склони к моим словам уши, тебе будет великая польза.

Отбросив плетку и взяв в руки табличку, Игмилсин стал читать:

– Кто же он? – спрашивает мальчик.

– Это Гильгамеш, на две трети бог, на одну – человек он. Жил Гильгамеш в Уруке, и не было никого его сильнее.

– Расскажи о нем! – оживился Сингамиль. – Он убил льва?

– Что для него лев? Он отважился пойти на злобного Хумбабу, стерегущего кедровый лес Ливана. Голос чудовища был подобен урагану. Земля сотрясалась, когда он в гневе рычал, оберегая кедры. Никто не отважился пойти в тот лес, а Гильгамеш не побоялся. Вместе со своим другом Энкиду он пошел на поиски Хумбабу. Он хотел изгнать из мира все, что есть злого. И он победил Хумбабу.

– Об этом табличка? – спросил Сингамиль, рассматривая табличку в руках отца.

– Это другое, здесь написано о великом потопе. Отважный Гильгамеш обо всем узнал у самого Утнапишти. Был такой человек, он стал подобен богу после потопа. Великий Шамаш благословил его и велел построить большой корабль, когда боги задумали затопить всю землю.

– А где же мы были тогда? – спросил Сингамиль, явно заинтересованный рассказом отца.

– Нас еще не было на свете, а наши предки – весь род Утнапишти: искусные мастера возводить стены, строить храмы, делать оружие и золотые украшения для царей – все были собраны на этот корабль. Туда же он пригнал животных, птиц и букашек, чтобы не осталась земля необитаемой после потопа. Еще погрузил он туда золото, серебро и всякое оружие, много всего поместилось на этом корабле. И засмолил его Утнапишти, чтобы вода не проникла в щели. Крепким был этот корабль. И пошли великие дожди, залили они всю землю, затопили белый свет. А корабль Утнапишти – крепкий, засмоленный – плыл по разлившейся реке. И не было видно земли. Вокруг одна вода.

– И дома исчезли? – спросил Сингамиль. – И храмы затопило?

– Все исчезло под водой. На седьмой день Утнапишти выпустил голубя, чтобы узнать – есть ли где сухая земля? Голубь вернулся на корабль – не было сухой земли, не было зеленой ветки, повсюду была вода. На следующий день Утнапишти выпустил ласточку, но и та вернулась, не найдя места, где присесть. Через несколько дней послал Утнапишти ворона, и тот не вернулся, видно, нашел сухое местечко, где вода спала. Так кончился великий потоп.

– А что было дальше? Расскажи, – просил Сингамиль, – я люблю страшные сказки.

– Не сказка это, а быль. Об этом написано в старинных табличках. Только не думай, что я стану тебе их читать. Научишься искусству писца, тогда и прочтешь. Ты бежал из «дома табличек», словно там пожар. Испугался палки. И не стыдно тебе? У дверей нашего дома двенадцать зарубок, я делал их каждый год, отмечая твое рождение. Тебе двенадцать лет, а ты плачешь, не хочешь учиться. Скольких трудов мне стоит твое учение! Я копил деньги, чтобы купить дорогое полотнище с каймой. Я не позволил сделать для себя праздничную одежду, отдал драгоценное полотнище уммиа. Его ноги прикрыты красивым одеянием, а у меня его нет.

Уставившись в табличку, Сингамиль шептал прочитанные слова. Он давно уже не слушал наставлений отца. А когда отец умолк, мальчик громко повторил:

– «…Снеси жилище, построй корабль…» – прочел вслух и радостно рассмеялся. – Они давно написаны, потемнели, обожжены, – сказал он с уважением. – Я таких еще никогда не видел.

– Ты смышлен, когда дело не касается учения. Разглядел, что старые, обожженные. Эти таблички дороже золота. Хранитель табличек Нанни прячет их в царском хранилище. Да будет тебе известно: этим табличкам сто лет.

Сингамиль с любопытством разглядывал табличку, положенную отцом на низкий, маленький стол, слепленный из глины.

– Ты думаешь, мне дадут эти таблички, когда я стану писцом? – спросил Сингамиль.

– Если унаследуешь мое место царского писца, тогда многое откроется твоим глазам. Все, что есть разумного на свете, записано на глиняных табличках. Там записаны тайны гадания, средства исцеления от тяжких недугов. Я видел список целебных трав. Их множество распознали жрецы и лекари. Только им ведомы эти тайны, на табличках они записаны. А еще я видел сообщения великих военачальников о покорении целых народов. Множество табличек заполнены именами пленников, перечислением увезенной добычи. Я прочел как-то донесение лазутчика, который проник за ворота осажденного города и забрался в крепость, охраняемую воинами. Он увидел подземные колодцы, тайные ходы под землей, увидел богатое оружие и припасы на случай длительной осады. Все тайное он узнал и сообщил повелителю. Чудесно это!

Писец с увлечением поучал сына. И, видя, как загорелись глаза мальчика, понял, что поучение его принесет пользу.

Вдруг Сингамиль вскочил и закричал:

– Плачут! Причитают!.. Беда случилась! Побегу узнаю!

Игмилсин, с тростниковой палочкой в руках, поспешил за сыном. По узкой извилистой улочке ремесленников, прыгая через кучи мусора, они вышли к крепостной стене и подошли к воротам, ведущим в храм Луны. Здесь толпились люди Ура. Мужчины, женщины, дети с плачем и причитанием царапали лица, валялись в пыли, выражая скорбь по великой жрице Нин-даде.

– Заболела наша великая Нин-дада! – кричали они. – Восстань, прекрасная дочь Рим-Сина! Отпустите ее, демоны зла! Оставьте нам Нин-даду!

– Что случилось? – спросил писец соседа Шигу. – О чем плачут люди Ура?

– Заболела Нин-дада, великая жрица храма Луны. Говорят, будто сама на себя не похожа, вся пожелтела, язык почернел. Пойдем ближе к воротам, – предложил Шига. – Все ждут жреца Урсина, царского лекаря.

– Он уже спустился с небесного холма! Он несет с собой исцеление! – кричали дети, бегущие впереди высокого бритоголового жреца.

Все устремились к человеку в длинной полосатой юбке с бахромой и красной накидке. На волосатой груди болтались костяные амулеты. За ним шли служители храма. Они бережно несли целебные настойки, приготовленные в святилище храма бога Нанны. Сверкали на солнце бронзовые и серебряные сосуды. Толпа любопытных окружила Урсина и его помощников, не давая пройти к воротам.

– Расступитесь! – кричал Урсин. – Я тороплюсь во дворец великой жрицы. Целебное питье спасет нашу повелительницу от тяжкого недуга. Обратитесь к богам с молитвами!

– Посмотри, – говорил писец Шиге, – серебряный сосуд в руках Урсина опоясан змеями, в нем редкостное снадобье, привезенное из Дильмуна. Я читал в одной табличке, что только жрецы храма Шамаса умеют варить это снадобье. Привозят его в серебряном сосуде.

– Пусть спасут Нин-даду, – ответил Шига, – она еще молода и верно служит богу Луны.

Когда полосатая юбка скрылась за воротами храма, женщины кинулись к Игмилсину.

– Скажи нам, мудрый писец, разве боги подвержены хворям? Разве великая жрица Нин-дада, дочь царя Рим-Сина, подобна простым человекам? Все знают, она своими руками кормит бога Луны.

Игмилсин, польщенный всеобщим вниманием, не торопился с ответом. Да и трудно было ответить на вопрос, который вряд ли смог разрешить даже верховный жрец. Подумав, писец сказал:

– Цари только наполовину боги, а наполовину – человеки. Увы, они подвержены хворям. Иначе, я думаю, были бы живы все цари Ура, жившие после потопа. Но они умерли…

– Ты мудрый человек, – сказал старый гончар. – Однако мы можем продлить жизнь прекрасной Нин-дады молитвами и жертвоприношениями.