"Фабрика офицеров" - читать интересную книгу автора (Кирст Ганс Гельмут)

19. Ночь перед решением

Ночи в военной школе были короткими. В 22:00 давался отбой, после которого в казармах, по крайней мере у фенрихов, наступала полная тишина. С особого разрешения позволялось работать до 24:00.

Это особое разрешение, рассчитанное на карьеристов и тупиц, к числу которых относилось несколько фенрихов, было точно сформулировано майором Фреем в его приказе № 27. В этом приказе, между прочим, указывалось: «После отбоя светильники, в том случае, если в них имеется необходимость, должны быть затемнены бумагой, картоном или тканью, с тем чтобы свет не мешал желающим спать. При этом нужно иметь в виду, чтобы закрывающий светильники материал не был горючим и находился от лампы не ближе 3—5 сантиметров».

Фенрихи использовали в качестве затемняющего материала газету «Фелькишер Беобахтер», кальсоны, полосатые жилеты, развешивая их вокруг лампочек. На столах лежали тетради, карты, блокноты, уставы. Каждый третий что-либо делал после отбоя: писал письма родным или невесте, просто сидел задумавшись, поскольку ему не хотелось спать, так как за коротким, тяжелым, как свинец, сном следовало скорое пробуждение.

Немногие шепотом переговаривались, но это уже являлось нарушением приказа № 27, где было четко сказано: «Дабы не мешать спящим, разговоры, в том числе вполголоса или шепотом, запрещаются. Разрешается лишь давать краткие указания и делать объявления вполголоса».

Таким образом, в помещениях фенрихов с 22:00 слышались лишь отдельные приглушенные восклицания и тихое бормотание.

Проходящие службу в административно-хозяйственной роте были ограничены несколько в меньшей мере. Они могли до 24 часов пользоваться буфетом. Хотя и здесь при малейшем шуме появлялся дежурный офицер.

У офицеров школы все было, само собой разумеется, совсем по-другому. Эта разница должна была резко подчеркиваться фенрихам в первую очередь по чисто воспитательным соображениям. Кандидат в офицеры должен был постоянно видеть и чувствовать, насколько вожделенной является цель, которой он стремится достичь по окончании обучения в школе, насколько велико различие между ним и офицером.

Офицеры могли приходить и уходить, когда им заблагорассудится. Казино теоретически было для них всегда открыто. Они могли при желании оставлять в своих квартирах всю ночь свет невыключенным, в любое время ходить друг к другу в гости, всячески развлекаться, играть в карты, опоражнивать бутылки со спиртным, выходить за пределы казарменного городка. Само собой разумеется, они пользовались правом в любое время блуждать по казармам под предлогом контроля за поведением подчиненных им фенрихов.

Во времени и пространстве их ограничивало лишь расписание занятий и дежурств.

Это, так сказать, теоретически. На практике все выглядело немного иначе. Генерал придерживался той точки зрения, что офицер постоянно находится на службе. Офицер свободен в выборе занятий и может делать что угодно. Но он не мог пользоваться в полной мере этой свободой. Генерал следил за офицерами непрерывно. От его бдительности ничто в училище не могло укрыться. Он не только витал, как тень, над всем и вся. Он обязательно появлялся лично в самое неожиданное время, в самых неожиданных местах. От его испытующего взора трудно было что-либо скрыть. Он мог появиться в кафе, вынырнуть в ванной комнате, в залах, в лазарете.

Эта постоянно висевшая над школой грозовая туча порождала более мелкие облака по своему образу и подобию. Так же, как и генерал, за фенрихами следили два начальника курсов, шесть начальников учебных потоков и восемнадцать офицеров-воспитателей.

В военной школе в Вильдлингене-на-Майне повсюду и почти всегда имелись бдительные наблюдатели, от глаз которых трудно было что-либо скрыть.

Тем не менее ночи были темные, территория большая, имелось бесчисленное количество уголков и закоулков, укрытий и переходов. Вояки с боевым опытом знали, как выходить из любого затруднительного положения. Тем более что даже сам Модерзон не мог одновременно быть повсюду.

Фенрихи Редниц, Меслер, Вебер не стеснялись громко разговаривать друг с другом. Они не боялись помешать кому-либо, поскольку, кроме них, в комнате никого не было, если не считать фенриха Бемке, поэта, но, когда он читал «Фауста», для него не существовало ничего вокруг.

— Я взываю к нашему товариществу, — высокопарно говорил Меслер, — вы должны пойти с нами.

— А зачем, собственно? — возразил Редниц. — Может быть, чтобы тебе посветить?

— Каждому перепадет что-нибудь, — пообещал Меслер. — Об этом я позабочусь. Главное, чтобы ни одна девушка не осталась без кавалера и у них не возникло чувства зависти. В том случае, если каждая будет занята, соблюдается, как во фронтовых условиях, правило: если один что-то имеет, другие тоже должны иметь.

— Что же в таком случае должно отломиться для меня? — поинтересовался фенрих Вебер. — Я неприхотлив, но отбросы мне не нужны. Соответствует ли она моему вкусу, заслуживает ли моего внимания?

— Отличный экземпляр! — воскликнул Меслер с красноречивыми жестами. — Как раз для такого здорового мужика, как ты. К тому же она работает на кухне.

Последнее замечание, казалось, убедило Вебера. Для старого, опытного вояки девушка, работающая на кухне, имеет не меньшую прелесть, чем для старого селадона балерина. Сомнения Вебера рассеялись.

— Если так, — промолвил он покровительственным тоном, — я ничего не имею против. Только из любви к тебе, Меслер.

— А ты, Редниц, двинешь с нами?

— Я что-то устал, — ответил тот и зевнул.

— Это у тебя пройдет, — с жаром возразил Меслер. — Для тебя предусмотрена куколка — маленькая, грациозная, живая как ртуть. Ты не успеешь и до трех сосчитать, как она будет в твоих объятиях.

Но это не тронуло Редница, он остался равнодушным, повторив еще раз, что устал и хочет спать.

Это несколько огорчило его друзей, и они начали упрашивать не срывать им развлечения. В конце концов ему задали провокационный вопрос, не трусит ли он. Но это не достигло цели. Редниц в ответ лишь расхохотался.

— Дело обстоит таким образом, — признался наконец Меслер. — Моя девушка живет с двумя другими, и они следят за нею. Им тоже хочется вырваться на свободу, но они одни не могут. Короче говоря, моя мышка может прийти ко мне лишь в том случае, если остальные пойдут с ней.

— И где эта встреча должна состояться?

— В спортзале. Я снял там всю кладовую для инвентаря, включая рефлекторы для обогрева и матрасы.

— Как тебе удалось сделать это? — спросил Вебер.

— Очень просто, — с гордостью ответил Меслер. — Я там случайно застал кладовщика с его пчелкой. И поставил ему ультиматум: или он теряет свое место, или иногда пускает туда меня. Сейчас самые благоприятные условия: незадолго до закрытия ворот я все дело в столовой подробно обговорил. Через двадцать минут девушки будут ждать у заднего окошка коридора их помещения. Оттуда через газон — и в спортзал на зарядку.

— Чего же мы тогда медлим? — вскричал Вебер и вскочил с койки.

— Я не поползу в обход всей территории, — заявил Редниц. — Я слишком устал для этого. Если уж на то пошло, давайте совершим совсем дикое турне.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Меслер.

— Каски, шинели и карабины, — ответил Редниц. — Мы выходим как дополнительный патруль под командой дежурного. Это самая надежная маскировка. Целым маленьким подразделением мы маршируем совершенно спокойно через центральную площадь казарменного городка. И я гарантирую вам успех. Так можно пройти любому, кто пожелает. Никто нас не спросит, что мы там делаем.

— Это слишком опасно, — озабоченно промолвил Меслер.

— То, что мы собираемся делать, так или иначе опасно, — заметил Редниц. — Итак, или в полном снаряжении, или без меня.

— Пошли! — крикнул Эгон Вебер.

— В ружье!

Капитан Федерс смотрел через стеклянную дверь, за которой размещались калеки. Они лежали сейчас, как обрубки, в узких огороженных кроватях, похожих на те, в которые кладут детей, освещаемые розовым матовым светом. Для них тоже наступила ночь. Они находились в забытьи.

— Спят почти нормально, — проговорил майор медицинской службы Крюгер, стоявший за Федерсом.

Только они сейчас находились в пустом охраняемом помещении. Часто доктор целыми часами наблюдал за своими пациентами совершенно один, без сопровождения фельдшеров и санитаров. Капитан Федерс иногда составлял ему компанию.

— Ты усыпляешь их морфием? — спросил он.

— Не всех, — ответил доктор, поморщившись. — Только некоторых, и то слабой дозой.

— Ты, если захочешь, можешь их, вероятно, усыпить навсегда?

— Если бы я этого пожелал, конечно, смог бы, — ответил медик своим приглушенным голосом. Лицо его перестало морщиться. Казалось, он надел на него маску, чтобы скрыть его истинное выражение на этом ужасном костюмированном балу войны.

Федерс сидел на стуле лицом к спинке, опершись на нее руками и положив на них подбородок. Его глаза были почти закрыты. Он тихо спросил:

— Почему же ты не сделаешь этого?

Майор не ответил на вопрос. Ему уже задавали его неоднократно.

— Почему ты не делаешь этого? — повторил вопрос Федерс. — Почему ты не увеличиваешь изо дня в день дозы морфия, чтобы эти человеческие обломки нашли безболезненную и разрешающую все проблемы смерть? Им же для этого немного нужно. Может быть, ты боишься ответственности?

— Ответственность с меня снята, — заметил Крюгер усталым голосом. — Я имею право умерщвлять их, правда при определенных, подтвержденных письменным заключением условиях. Но этим условиям, Эрих, удовлетворяет почти каждый из моих пациентов.

— И почему же тогда ты не делаешь этого?

— Я не убийца, — коротко бросил доктор.

— Но ты, по крайней мере, положишь конец их страданиям. Ты усыпишь их, и они избегнут предсмертных мук.

Лицо доктора Крюгера было бесстрастным. Он поднял в молчаливой просьбе руки и потом вновь бессильно опустил их. Затем он еле слышно спросил:

— Сколько людей до настоящего времени ты убил, Эрих, сознательно и по желанию?

— Не знаю точно, — задумчиво ответил капитан Федерс. — Но их было во всяком случае немало. — Он подумал о ручных гранатах, которые он бросал в окна подвалов, о пулеметных очередях по кустам, за которыми были люди, о лопатке для отрытая окопов, которой он разбивал черепа, — у него имелся серебряный знак за рукопашный бой. — Лучше быть трупом, чем таким обрубком, — заметил он. — Есть лишь две возможности решить эту проблему: показать человечеству этих мучеников массового сумасшествия или лишить их жизни, освободив от мучений, поскольку их жизнь в этом обществе забывчивых и бессовестных тварей никому не нужна.

Доктор покачал своей изуродованной головой и промолвил:

— Человек без рук и ног остается человеком. Ты, Эрих, можешь все, кроме интимного общения с женщиной. Мне не хотелось бы показываться на людях с моим искалеченным лицом, в остальном я вполне здоров и могу делать все. До тех пор, пока человек может видеть, слышать, говорить, думать, чувствовать, он принадлежит к тем, кого мы называем «венцом творения», и участвует в жизни общества. Мир никогда не будет опустошен и мертв, пока в нем имеется хотя бы одно разумное существо, хотя бы с одним из проявлений этого разума.

— Нет, — возразил Федерс. — Я хочу или жить полной жизнью, или совсем не жить.

— И ты смог бы их убить? — тихо спросил майор. Он предоставил другу время на ответ, но не получил его. — Если можешь, я тебе не буду препятствовать делать то, что разрешено инструкциями и — даже более того — что прямо рекомендуется. Так как же, Эрих? Показать тебе, как это делается?

Капитан Федерс испытующе посмотрел на друга. Рубцы на лице доктора стали багровыми, руки слегка дрожали.

— Мы сегодня проделали значительную часть работы, — сказал капитан Катер, с удовлетворением потирая руки. — И если наступит время выполнить наш долг, мы не замедлим это сделать.

Катер заявил это в канцелярии административно-хозяйственной роты своим ближайшим помощникам: хауптфельдфебелю Рабенкаму, Эльфриде Радемахер и Ирене Яблонски — новой машинистке.

Составление квартальной сводки штатно-должностного и наличного состава требовало всегда много времени, но не для Катера. У него были отличные помощники, на которых он мог положиться. Вся его деятельность состояла обычно в том, что он должен был поставить внизу свою подпись.

— Действительно, — повторил капитан Катер с признательностью, — прекрасная работа. Я очень доволен.

— Недостает только даты, и затем господин капитан может подписать, — доложил хауптфельдфебель.

— Понятно, я еще должен все основательно пересчитать и проверить, — заметил Катер. — В этих случаях я педант. Сводка штатно-должностного и наличного состава является своеобразной визитной карточкой части, и она должна тщательно контролироваться.

Хауптфельдфебель бросил беглый взгляд на Эльфриду Радемахер, которая не могла сдержать улыбку. Оба понимали, что их шеф вновь, в который раз, разыгрывает роль требовательного и трудолюбивого служаки. Сейчас он изображал из себя контролирующую инстанцию. Это представление было новым лишь для Ирены Яблонски, которая смотрела на капитана широко открытыми детскими глазами.

— Итак, — резюмировал Катер, — я прошу выделить в конце итоговые данные.

— Через две минуты будет сделано, господин капитан.

— Я прошу — без спешки. Медленно, основательно, точно. В подобных случаях это мой девиз. Просмотрите все самым тщательным образом, пересчитайте отдельные графы, устраните мельчайшие погрешности.

— Все в полном порядке, господин капитан.

— Тем не менее проверьте еще! Если и после этого все будет в норме, прошу через полчаса доложить мне в моем кабинете весь материал с приложениями. И чтобы не отнимать у вас времени, материал может принести мне фрейлейн Яблонски. — Катер отечески кивнул Ирене и вышел из канцелярии.

Хауптфельдфебель собрал документы, поставил дату, на что потребовалось десять секунд, и сказал:

— Готово.

— На сегодня все, — заметила Эльфрида. — Самое время кончать. Ты, Ирена, отправляйся к себе. Ясно?

— Но я должна пойти к капитану Катеру.

— Ничего ты не должна, — промолвила решительно Эльфрида. — В это время ты должна спать. Марш! Иди в свою комнату. Через десять минут я приду проверить, лежишь ли ты в кровати.

— Но господин капитан сказал…

— Капитан Катер, очевидно, забыл посмотреть на часы. Конец на сегодня. Никаких возражений, Ирена.

Ирена Яблонски последовала указаниям Эльфриды и поплелась к себе.

— Я не хотел вмешиваться, — проговорил хауптфельдфебель, — но вам, вероятно, ясно, фрейлейн Радемахер, что они затевают?

— Это мне так же ясно, как и вам. Но они должны оставить и помыслы об этом. Я принимаю, мягко выражаясь, всю ответственность на себя, и документы капитану Катеру доложите вы. Воображаю, как он будет удивлен, увидев вместо Ирены вас.

Генерал-майор Модерзон прервал свою ночную работу. Он прислушался к шуму холодного дождя, капли которого тяжело падали на оконные стекла, и потер руки. Они были холодными и влажными. Голова генерала горела, его знобило, как обычно при перемене погоды.

Модерзон заставлял себя не думать о неудачах. Позже в своей комнате он примет хинин и запьет его водой.

Генерал вызвал адъютанта. Тот был на месте; там же находился и писарь. Никогда нельзя было застать Сибиллу Бахнер одну, особенно в вечерние часы, когда генерал оставался один.

— Обер-лейтенант Бирингер! Подготовьте учебный план до конца этого выпуска, — приказал генерал.

— До конца выпуска? — с удивлением спросил адъютант.

Генерал молча посмотрел на него. Бирингер поспешил себя застраховать:

— Учебный план до конца выпуска. Слушаюсь, господин генерал.

— Сколько дней вам понадобится для этого, господин обер-лейтенант?

— Три дня, господин генерал.

— Таким образом — послезавтра.

— Так точно, господин генерал.

— Передайте, пожалуйста, фрейлейн Бахнер, что я жду ее работу. Пока все, господин обер-лейтенант.

Адъютант исчез в приемной. Мгновение он стоял в задумчивости у двери, которую тщательно закрыл за собой. Затем медленно пошел к своему столу и начал нервно перелистывать какие-то бумаги, посматривая на Сибиллу Бахнер, сидевшую за пишущей машинкой. Наконец Бирингер осторожно спросил:

— Вы понимаете, фрейлейн Бахнер, что здесь происходит?

Сибилла Бахнер оторвалась на некоторое время от работы и посмотрела на него с удивлением. Адъютант крайне редко говорил с нею таким доверительным тоном. Она должна была высоко оценить это и тем не менее ответила ничего не значащим:

— Нет.

— Я не могу пока ничего узнать точно, — продолжал адъютант, — но то, что здесь сейчас происходит, чертовски похоже на заключительный аккорд. Над чем, собственно, вы сейчас работаете, фрейлейн Бахнер?

— Над выпускными характеристиками фенрихов, как обычно перед окончанием обучения.

— Уже сейчас? — спросил Бирингер озабоченным тоном. — До выпуска еще шесть недель. Может быть, речь идет о характеристиках отдельных лиц?

— Нет, господин обер-лейтенант. Почти на всех. Очень на немногих они еще не готовы, и это, как правило, на фенрихов второго потока и на некоторых из шестого.

— Я этого не могу понять, — промолвил задумчиво Бирингер. Ему до сих пор ни разу не удавалось угадать намерения генерала, хотя за это время все его указания были четкими и не носили какого-то скрытого, секретного характера. — Все это должно означать лишь одно, — заметил Бирингер, задумчиво глядя перед собой, — генерал отсюда уходит.

— Но почему? — спросила озабоченно Сибилла. — Может быть, он просто решил пойти в отпуск?

Бирингер отрицательно покачал головой:

— Генерал летом прошлого года был в отпуске, как раз перед тем, как нам перебраться в этот свинарник. Нет, нет! Эта завершающая работа генерала должна означать что-то другое.

Сибилла Бахнер была слегка расстроена. Она тоже заметила те же симптомы, что и адъютант, однако не решалась говорить о них. Она не хотела думать о возможных последствиях. У обер-лейтенанта Бирингера дела были относительно проще: генерал возьмет его с собою, а ее нет.

— Генерал ждет вашу работу, фрейлейн Бахнер.

Сибилла кивнула, открыла верхний ящик письменного стола, где лежало зеркало, поставила его перед собою и, не обращая внимания на адъютанта, начала себя рассматривать.

Обер-лейтенант Бирингер украдкой наблюдал за девушкой. Он обратил внимание на ее немного полные, но грациозные руки, которые приводили в порядок прическу. Затем Сибилла вынула заколки, придерживавшие ее волосы на затылке, и они волнистыми прядями распустились по ее плечам. Она заботливо расчесала их, и улыбка скользнула по ее губам.

Бирингер тоже улыбнулся, но его улыбка была с известной долей скептицизма.

Сибилла Бахнер встала, бросила последний испытующий взгляд на зеркало, взяла папку с готовой работой и направилась в комнату генерала.

Модерзон взглянул на нее или, по крайней мере, на папку с напечатанными бумагами. Он протянул руку, взял папку, открыл ее, посмотрел внутрь и через несколько секунд спросил:

— Что у вас еще, фрейлейн Бахнер?

Тогда она набралась смелости и спросила:

— Вам не мешает моя новая прическа, господин генерал?

— Нет, — ответил Модерзон, не отрывая глаз от бумаг.

В этот момент Сибилла почувствовала себя почти счастливой. Как ни скупо прозвучал ответ генерала, он показал ей совершенно ясно, и это было главное, — он заметил ее новую прическу, он со вниманием смотрел на нее даже тогда, когда казалось, что он ее не замечает.

Его «нет» было явным доказательством этого, думала она. И ее глаза заблестели.

— Фрейлейн Бахнер, — промолвил генерал, — я хотел бы, чтобы вы подумали о том, где бы вам хотелось работать, если дела здесь, в штабе, будут закончены. Я даю вам три дня на размышления, после чего вы сообщите мне о своем желании. На сегодня все. Благодарю, фрейлейн Бахнер.

Марион Федерс, жена капитана, вошла с беспокойством в спальню, включила маленькую лампу и взглянула на кровать мужа. Она была пуста и заботливо заправлена.

От этого беспокойство Марион Федерс еще более усилилось. Она устало повернулась и посмотрела в гостиную. Там стоял обер-лейтенант Зойтер, Миннезингер. Он налил рюмку коньяку, посмотрел его на свет и выпил с заметным удовольствием.

Марион Федерс на мгновение закрыла глаза, подошла к своей кровати и навзничь упала на нее. Свет ослеплял ее, и она быстрым, нервным движением повернула к себе абажур лампы.

Затем она вновь взглянула в гостиную. Миннезингер крутил рукоятку радиоприемника, пытаясь найти какую-либо музыку. Затем подошел к окну и взглянул на висящий на стене барометр. Стрелка указывала «Переменно». Посмотрев на часы, он налил себе еще коньяку.

— Ты скоро будешь готова? — спросил он.

Марион Федерс не отвечала, хотя отчетливо слышала каждое слово. Ее лицо застыло, стало похоже на маску, только в глазах светилось беспокойство.

Офицер еще в гостиной, идя в спальню, начал расстегивать мундир. Он вел себя так, как ведут люди, которым все разрешено и которые уже добились своей цели. В дверном проеме он остановился, посмотрел с удивлением на кровать, на лежавшую на ней Марион Федерс и сказал:

— Ну, что произошло?

Марион Федерс посмотрела на него, на его атлетическую фигуру, красивое лицо, руки, готовые обнять ее, улыбку мужчины, имеющего все основания быть довольным собою.

— Что с тобою, Марион? — спросил он несколько недовольным тоном. — Ты больна?

— Здорова, — последовал ответ.

— Может быть, ты боишься, что твой муж придет слишком рано? — Офицер взглянул на свои водонепроницаемые, антимагнитные часы со светящимися циферблатом и секундомером. — Раньше полуночи он никогда не возвращается домой, в особенности если уезжает из расположения части. Куда, собственно говоря? Да это и не наше дело. Во всяком случае мы гарантированы, что до полуночи нас никто не потревожит. Так в чем же дело? Будешь ты раздеваться или нет?

— Я не хочу, — ответила Марион Федерс.

Он не на шутку удивился. Будучи светским человеком, он часто сталкивался с женскими капризами. Но здесь он ожидал их меньше всего.

— Ты не хочешь? — спросил он и присел к ней на кровать, наклонился и положил руку на ее колено.

— Я не хочу больше, — ответила Марион Федерс. — Я не могу больше. Пять минут забытья — и двадцать четыре часа пустоты сменяются двадцатью четырьмя часами отвращения. Это как инфекционное заболевание, такое, как корь, коклюш. С возрастом они исчезают и не опасны. Ими нужно лишь переболеть. То же происходит при отрыве ребенка от груди матери, при прорезывании у него зубов.

— Что за чушь ты несешь?! — воскликнул он, деланно улыбаясь. — Это не твои мысли. Их тебе кто-то внушил.

— Я всегда об этом думала, — ответила она. — То, что мы с тобою делаем, это не решение вопроса.

— Ну, иди, иди, — сказал он. — Ты же не против.

И она почувствовала, как его рука с ее колена начала подниматься все выше. Ее мускулы напряглись, а он коснулся бедер и продолжал скользить дальше.

— Я не хочу больше, — повторила она. Нет, она не могла больше выносить, как ее муж молча страдал, как он прятал от нее свое лицо. Он дал ей полную свободу. Но истинная свобода, которую, как ей казалось, она теперь осознала, заключалась лишь в том, что ей предоставлялось право самой решать, как жить. И жить она хотела с ним — своим мужем. Марион Федерс еще раз повторила: — Я не хочу больше.

Обер-лейтенант Зойтер засмеялся. Он решил, что ее отказ является утонченным приемом кокетки, который можно и должно преодолеть насилием. Почему бы нет?

Он с жаром схватил Марион, накинулся на нее и с удивлением почувствовал, что она лежит неподвижная и холодная, как камень.

— Ты мне противен, — сказала она.

Это было для него уже слишком. Он поднялся, привел себя в порядок и вышел, не удостоив ее даже взглядом.

— В движение человечество приводят только великие мысли, — сказал капитан Ратсхельм.

— К примеру, мысли фюрера, — подтвердил фенрих Хохбауэр.

Ратсхельм кивнул головой.

— Но великие дела, — продолжал он, — лишь те, которые удерживают человечество в движении.

— Если бы все офицеры думали так, как господин капитан, — заметил Хохбауэр с благородным подъемом в голосе, — то мы эту войну уже выиграли бы. Но, к сожалению, не все офицеры так думают.

Капитан Ратсхельм поник головою, как при настоящем трауре. Он неукоснительно придерживался тезиса: все офицеры думают так, как положено думать офицерам. Возможно, конечно, что некоторые из них выражают свои мысли несколько иначе, чем он. Но при всех условиях позиция, взгляды офицеров всегда ясны, безупречны, чисты.

Далее он говорил, что если эта война до сих пор еще не выиграна, то это зависит не от офицеров, не от унтер-офицеров и даже не от солдат, руководимых этими офицерами. Если имеются обстоятельства, тормозящие достижение победы, то их нужно искать где-то в другом месте: в досадном превосходстве сил противника, слабой подготовке пополнения, в безголовых штафирках на гражданских постах, которые терпят вокруг себя нытиков и маловеров, в целых толпах блуждающих по рейху иностранных рабочих, которые позволяют провоцировать себя коммунистам и другим изменникам родины и присяги. И так далее и тому подобное, но отнюдь не в офицерах.

Все это капитан Ратсхельм сказал бы любому фенриху. Но Хохбауэр был в его глазах завидным исключением. Он думал и действовал уже как офицер.

— Мы, офицеры, — говорил поучающе Ратсхельм, — стремимся к совершенству. Но образованным из нашей среды, к числу которых я отношу и себя, не всегда удается стать полным совершенством. В лучшем случае нам удается лишь приблизиться к этому совершенству. Но общая масса офицеров, приближающихся к таким рубежам, должна все увеличиваться.

Капитан Ратсхельм наслаждался возвышенными речами. Он чувствовал себя во время уроков почитаемым и любимым фенрихами примерно так же, как благодарные школяры боготворят некоторых своих учителей.

Ему вспоминался Платон, который, сидя у ног Сократа, внимательно слушал его речи, чтобы в последующем сделать своего учителя бессмертным.

Это сравнение наполняло радостью Ратсхельма. О таких блестящих лекциях он лишь мечтал при поступлении в военную школу. Как ему казалось, его распирали познания и мудрость, и тем не менее он был вынужден выполнять здесь роль извозчика. Он должен был согласиться вдалбливать фенрихам основы офицерской этики. При этом он старался создать такой тип школы, в которой распространялись бы его тяжелые для понимания тезисы и философия солдатского воспитания. До последнего времени это ему не удавалось. И наконец на его жизненном пути попался Хохбауэр, этот благородный юноша, имя которого с этого времени не сходит с уст капитана.

— Совершенство, так сказать, является высшей целью, и достигнуть ее, не избавившись от всего несовершенного, невозможно. Вы понимаете, что я хочу этим сказать. Слабости присущи человеку. Даже среди двенадцати апостолов Христа нашелся один Иуда, предатель. Но мы не будем вдаваться в церковные истории, не правда ли? В конце концов, мы являемся первой нацией, покончившей со средневековыми порядками. Нами начинается новая блестящая глава мировой истории. Вы так не считаете, мой дорогой Хохбауэр?

Хохбауэр считал только так.

— Господин капитан, — проникновенным голосом с благодарностью говорил фенрих, — господин капитан, вы окончательно внесли необходимую ясность и убедили меня, что это именно так. Какие значительные высказывания, какая глубина мысли в тезисе, высказанном вами, господин капитан: совершенства можно достигнуть, лишь отвергая несовершенное. Это напоминает мне давно прочитанную историю, которая тем не менее волнует меня до сих пор. Офицер армии Фридриха Великого сидел однажды в кабаке и услышал, как другой офицер ругает короля. Он встал, выхватил пистолет и пристрелил предателя со словами: «Негодяй тот, кто не чтит своего короля!»

— Да, — промолвил капитан Ратсхельм нравоучительно, — это были великие, исторические времена.

— Но, господин капитан, германский дух не должен умереть! — промолвил фенрих, весь сияя.

Капитан Ратсхельм многозначительно кивнул, подтверждая сказанное Хохбауэром, хотя он почти не слушал его. В этот момент капитан был погружен в мысли о героическом прошлом, о матерях спартанцев, которые были счастливы, если им приносили мертвых сыновей, убитых в грудь, а не в спину. Он думал о великом короле, который кричал своим солдатам: «Ребята, я вам обещаю бессмертие!» — о гвардии, которая умирает, но не сдается; о кайзере, который требовал от солдат стрелять в отцов и братьев, если он прикажет. Это был мир капитана Ратсхельма, лучший из всех миров.

Эльфрида Радемахер с наслаждением потянулась. Она лежала прислонившись к груди Карла Крафта.

— Как хорошо, — промолвила она.

Он тоже находил все отличным. На пять минут он забыл обо всем, кроме лежавшей рядом с ним женщины. Исчезли война, школа, маленький город и убогая комната, в которой они находились. Это была квартира Эльфридиной подруги, которая ушла со своим знакомым в кино. Позабыт был муж этой подруги, всегда очень занятой железнодорожник, перевозивший в настоящее время солдат и военные грузы по просторам Германии.

Они лежали, изнеможенные, на кушетке, и им казалось, что их сердца готовы выпрыгнуть из груди, так громко они стучали. Но внезапно они услышали стук совсем иного характера. Кто-то барабанил кулаком в дверь, и высокий громкий мужской голос повторял:

— Наконец-то я тебя поймал! Ты мне за все ответишь, потаскушка! Немедленно открывай дверь! Я убью твоего хахаля!

Эльфрида и Карл вскочили. Они с беспокойством прислушивались и растерянно смотрели друг на друга.

— Это, вероятно, вернулся муж моей подруги, ее железнодорожник, — предположила Эльфрида.

Это предположение подтвердилось. Железнодорожник колотил в дверь с такой силой, что, казалось, мог сдвинуть с места целый товарный поезд.

— Я застал тебя на месте преступления, паршивая свинья, — рычал мужчина. — А проходимцу сейчас же сверну шею! Я застрелю его, как шелудивого пса, и тебя вместе с ним. Ты, грязная тварь!

Крафт подошел к двери и сказал:

— Не орите же так! Сбежится весь дом. Вашей жены здесь нет.

— Что? — загремел железнодорожник с возмущением. — Вы что, хотите меня купить, считаете меня идиотом? Я же собственными глазами видел ее сквозь замочную скважину!

К двери подбежала Эльфрида и крикнула:

— Я не ваша жена! Будьте благоразумны!

Но разъяренный железнодорожник не хотел слушать никаких призывов к благоразумию. Его честь была затронута — в этом не было сомнений.

— Я тебе покажу, проститутка, как еще и прикидываться посторонним человеком!

Крафт понял, что угомонить разбушевавшегося ревнивца, жаждавшего мести за свою поруганную честь, не удастся. Нужно было быстрее одеваться и по возможности целыми уносить ноги.

Тем временем крик хозяина комнаты взбудоражил весь дом. Полюбоваться на даровое представление выскакивали многочисленные зеваки. Одни возмущались, другие ожидали драки. Все возрастал угрожающий гул голосов, кое-кто ругался. Обстановка накалялась.

А разошедшийся железнодорожник продолжал орать:

— Дайте мне пистолет — я уложу эту суку и ее любовника!

Некоторые хотели успокоить его, по крайней мере, попытки уговорить хозяина квартиры были слышны через дверь. Эльфрида и Карл с лихорадочной поспешностью одевались. Железнодорожник как сумасшедший прыгал перед дверью.

— Дай я все улажу, — промолвила Эльфрида.

Карл Крафт покачал головой.

— Это мужское дело! — решительно заявил он.

Осторожно повернув ключ, он стремительно открыл дверь как раз в тот момент, когда разъяренный хозяин бросился на нее. Не найдя опоры, он пролетел в дверной проем и растянулся в комнате на ковре. Крафт поспешил вновь закрыть дверь изнутри. При этом он должен был оттолкнуть некоторых зрителей, которые пытались проникнуть в помещение вслед за хозяином. С этой целью он схватил первого попавшегося и, используя его, как шар в кегельбане, бросил на остальных, выталкивая их из комнаты.

Карлу пришло в голову использовать немецкую привычку подчиняться. С этой целью обер-лейтенант подошел к железнодорожнику и начал его строго рассматривать.

Мститель за свою поруганную честь был заметно смущен, и совсем не падением на собственный ковер. Неожиданный оборот событий лишил его дара речи. Он был убежден, что схватит своего соперника, и вместо этого увидел совершенно незнакомых людей. Помимо того, он видел перед собой рослого, здорового офицера. И этому офицеру он осмеливался неоднократно угрожать!

— Имя? — требовательно спросил Крафт.

— Бенке, — последовал смущенный ответ.

— Профессия?

— Железнодорожник.

— Были на военной службе?

— Так точно, господин обер-лейтенант, — ответил железнодорожник, готовый провалиться сквозь землю. Он действительно служил в армии и даже был кандидатом в унтер-офицеры, поэтому солдатская муштра еще у него не выветрилась.

— Тогда я приказываю вам не мешать нам больше. Ваша жена в кино. Можете идти.

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант, — пролепетал окончательно сбитый с толку железнодорожник и вышел.

Три фенриха — Редниц, Меслер и Вебер уютно расположились со своими дамами на матах в инвентарном складе спортивного зала. Их освещал мягкий розовый свет, излучаемый рефлекторами и шкалой радиоприемника. Между ними стояли три бутылки.

— Друзья! — воскликнул Меслер. — Нет ничего лучше непринужденных отношений и дружеской атмосферы.

Фенрих Меслер, по его собственному мнению, родился слишком поздно и в совершенно неподходящих условиях. Он считал себя аристократом, рожденным для прожигания жизни. Вместо этого судьба втянула его в теперешнюю вшивую войну. Это, однако, не мешало Меслеру проявлять даже здесь свое жизнелюбие и некоторый аристократизм. Например, если не удавалось сервировать обед со свечами, то по крайней мере при распитии водки на столе должен был светить хотя бы ночник.

— Сколько я принес в жертву этой войне, — говорил он, — трудно себе представить.

Он всегда имел свою точку зрения о внешней стороне дела и являлся сторонником приличного оформления: мягкое освещение, нежащая теплота и, прежде всего, музыка. Без музыки, по меньшей мере без радиоприемника, у него не могло быть хорошего настроения. И вот теперь, хотя обеспечение сегодняшнего вечера приемником стоило ему вдвое больших усилий, чем «организация» трех дам, компания была обеспечена музыкой.

— Больше всего я люблю рояль, — заявил он мечтательно. — Шопена или Шумана, а также Моцарта я предпочитаю всем другим композиторам. Закроешь глаза или погасишь свет — и чувствуешь, будто над тобою ночное небо, светит луна. Во Франции мы пили только шампанское. Икру при этом просто не ели. Я считаю, что закусывать шампанское икрой слишком вульгарно. Такую вольность можно допустить лишь с крымскими шипучими винами.

— Ну тогда ты должен быть доволен, что я сюда не захватил икры, — промолвил Эгон Вебер. — Мне кажется, что крепкий шнапс тоже неплохая штука. Как вы думаете, девушки?

Девица, сидевшая рядом с Вебером, жеманно улыбнулась. Это была типичная кухарка, толстая и грубая, но с претензиями на знакомство с манерами высшего общества. Она насмотрелась на офицерских дам, и в ее крошечном мозгу запечатлелись некоторые великосветские обычаи. Она повернулась к Веберу и спросила его:

— Не слишком ли ординарен шнапс для известного круга?

— Милое дитя, для известных кругов не существует вообще ничего, что было бы ординарным. Люди с высшим образованием имеют тоже самые различные склонности.

— Не рискнуть ли нам немного потанцевать? — предложил Меслер.

Редниц отрицательно покачал головой, а Вебер коротко бросил:

— К чему эти фокусы? Мы должны избегать лишнего шума.

— Все предусмотрено, — возразил Меслер. — Спортзал расположен крайне удобно для нас. Он в стороне от направлений, по которым постоянно ходят люди. Кроме того, музыка будет приглушена, а маты, которые здесь всюду расставлены, создают неплохую звукоизоляцию. Если даже запустим радиоприемник погромче, то и в этом случае нам никто не помешает. Конечно, можно вообразить, что кому-либо из офицеров взбредет в голову ночью совершить несколько упражнений на брусьях или турнике. Но, я думаю, таких идиотов среди наших воспитателей не найдется.

Девушки рассмеялись. Они находили фенриха очень веселым и остроумным. Большинство их коротких любовных приключений проходило обычно на солдатских одеялах или на лестничных ступеньках, всегда в страхе, без всякой гарантии. В этот раз все было по-другому, весело и походило на настоящий маленький праздник.

Девушка, сидевшая рядом с Меслером, повизгивала от восторга. Та, которая была с Редницем, немного скучала и выжидала, когда ее кавалер попытается вызвать ее благосклонность. Туповатая кухарочка сразу заинтересовалась подробностями обычаев и привычек в офицерском корпусе.

— Большое значение придается благородному происхождению офицерских жен? — интересовало ее.

— Первое, — заметил Вебер, — никаких офицерских жен нет. Если только у них до этого дошло, они называются дамами, а до их происхождения никому нет никакого дела.

— Неужели? — с надеждой спросила девушка.

— Ясное дело, — ответил Вебер. — У нас был даже один генерал-фельдмаршал, который женился на уличной девице, и как только она вышла замуж, так сразу стала дамой. Жена генерал-фельдмаршала не может быть иной. Наш любимый фюрер даже был у них шафером.

— Да, — протяжно промолвила девушка, — когда я думаю о нашем фюрере, у меня становится на сердце совершенно по-иному.

— Может быть, мы уединимся? — спросил Вебер, которому обстановка показалась благоприятной. — Пойдем в спортзал!

Но девушка не хотела или не спешила. Информация о путях становления дамой, которую она получила от Вебера, очень заинтересовала ее. То, что она нравится офицерам, по крайней мере будущим офицерам, она это знала. Они буквально увивались вокруг нее. Этот Вебер был особенно статным парнем. В конце концов, она была бы хорошей парой этому или подобному ему фенриху. По сравнению с ней многие офицерские дамы гроша не стоят, думала она. Например, эта майорша, эта худущая коза.

— Ну, пойдем? — спросил еще раз с нетерпением Вебер. Но его вопрос запоздал. Меслер уже провальсировал в спортзал со своим жучком, и тем самым вход в него для остальных, по меньшей мере на полчаса, был закрыт.

— Как ты думаешь, — упрямо выспрашивала девушка, — могу я стать женой офицера?

— Конечно, — ответил Вебер и прислушался, так как ему почудились подозрительные шорохи. А впрочем, это могла быть и ошибка — порыв ветра или шум автомашины, проехавшей вдали.

Он крепко прижал к себе свою кухарочку, мечтающую стать офицерской дамой.

Ночь была полна волнений и тревог…

Майор Фрей зашел на кухню, чтобы выпить стакан воды. Барбара сидела за кухонным столом и подрезала ногти на ногах.

Майор вначале взглянул на ногти, затем на ступни и перевел взгляд на ноги.

— Скажи, Барбара, — грубо спросил он, — тебе не совестно?

— Почему? — спросила она и посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

Майор строго заметил:

— Ногти на ногах не подстригают на кухне, пойми ты это наконец.

И майор поплелся в своих войлочных шлепанцах в кабинет. Здесь сидела его жена Фелицита и читала интересную, по ее мнению, немецкую книгу. На вошедшего мужа она посмотрела без всякого выражения.

Майор присел к столу и начал писать.

— Над чем работаешь, Арчибальд? — спросила Фелицита.

— Над особой инструкцией, милая, — ответил майор.

— Ну что это за особая инструкция?

— В ней будет идти речь о различных вещах, и она должна объединять многие разрозненные указания, как, например, порядок стрижки, увольнения и другие.

Фелицита кивнула и продолжала чтение. Это была одна из тех книг, которые ей прислал капитан Ратсхельм с этим милым фенрихом Хохбауэром. Невольный вздох вырвался из ее груди.

— Тебе что, нездоровится, Фелицита? — спросил майор механически.

Не взглянув на мужа, она ответила, что здорова, и продолжала читать или, вернее, делать вид, что читает, а муж вновь склонился над своей инструкцией, хотя дело у него не клеилось, мысли не концентрировались.

— Как тебе нравится имя Эгон? — внезапно задал он вопрос.

— Ужасное имя! — последовал ответ.

— Наши вкусы совпадают, — подтвердил майор.

— Двоюродный брат моей матери, — заметила майорша, — совершенно распущенный человек и, понятно, не имевший отношения к военной службе, не офицер, носил это ужасное имя.

— Человек не сам выбирает себе имя. Ему дают его при крещении.

— Это я знаю, Арчибальд.

— Я хочу сказать следующее. Мы сейчас живем в такое время, что случайные имена тут уже не могут быть вечным балластом человека. Есть, например, фамилия Грабовский — это звучит по-славянски. Если он немец, то он должен изменить фамилию на Грабов. Это уже другое дело. Это звучит по-прусски. Не правда ли? Судебная процедура смены фамилии — пустая формальность. И я придерживаюсь такого мнения, что немецкий офицер должен иметь фамилию и имя, звучащие по-немецки. К счастью, у нас имен, как правило, по меньшей мере два. Такие имена, как Эгон, я не хочу слышать. Это звучит как в анекдоте, ты понимаешь?

Фелицита Фрей зевнула. И это было не только от содержания книги. Она подняла ее к лицу и вновь зевнула. Книга напоминала ей статного золотоволосого фенриха, который ее передал. Она задумчиво улыбнулась, и муж принял ее улыбку за дружеское согласие с его мнением.

— Собственно, мне жаль этих фенрихов, — заявила она непоследовательно. Майор сморщил лоб. Он не мог понять этого утверждения и удивленно спросил:

— Почему тебе их жаль?

— Да, — ответила фрау Фелицита, — я подумала: а как эти молодые люди проводят вечера?

— Но они работают. Что же еще им делать?

— Я очень хорошо помню фенрихов моего времени. Тогда были часы танцев, концерты, экскурсии, балы. Они вращались в обществе.

— Я прошу тебя, — промолвил майор, укоризненно покачав головой. — Мы не в Дрездене или Берлине, моя милая, и, кроме того, сейчас не мирное время, а самый разгар войны.

— И тем не менее, — упрямо возражала фрау Фелицита, — нужно изыскать все возможности, чтобы молодые люди не отрывались от общества, не забывали свои обязанности перед ним. Таким путем у них укрепляются человеческие связи, чувство собственного достоинства. Не правда ли, Арчибальд?

— Конечно, ты права, — заметил майор. — Но нужно учитывать, что для проведения всех этих мероприятий у нас нет должных условий и существует ряд ограничений.

— Это я понимаю и учитываю, — мягко заметила майорша. — Но эта проблема начинает меня интересовать все больше. Если ты разрешишь, я ею займусь. Это будет в твоих же интересах. Не мог бы ты попросить милейшего капитана Ратсхельма, чтобы он завтра прислал мне опять книг, так же как он делал это раньше?

Эльфрида Радемахер под холодным проливным дождем спешила к себе домой. На территории училища ее остановил патруль.

— Вас вызывает капитан Катер, — сообщили ей.

— Это что, не терпит до утра? — поинтересовалась девушка.

— Какие-то дела по службе, — ответил старший патрульный. — Капитан ждет вас в кабинете.

Это замечание не смутило Эльфриду. Она подошла к зданию, где размещалась административно-хозяйственная рота, и направилась через канцелярию к кабинету капитана. Когда она вошла, Катер демонстративно посмотрел на часы и промолвил с деланной улыбкой:

— Поздновато, не правда ли?

— Если бы я даже знала, что вы меня здесь ожидаете, я все равно не пришла бы быстрее, — грубо бросила в ответ Радемахер.

Капитан Катер весь как-то сжался. Тон, которым ответила эта баба, ему явно не понравился. Но он тем не менее, сохранив на лице улыбку, заметил:

— Очень мило с вашей стороны.

— Я не знаю, что вы, собственно, хотите, — продолжала Эльфрида, решив показать, что она будущей беседе не придает никакого значения. — Мне непонятно, зачем я понадобилась вам в столь позднее время. Если вы намеревались поговорить со мною об Ирене Яблонски, то это можно было с успехом перенести на утро.

— Как вам это могло прийти в голову? — деланно удивился Катер. — Что вы хотите этим сказать? Эта девушка совсем не интересует меня.

Эльфрида отлично знала: то, что она воспрепятствовала Ирене пойти на квартиру к капитану, явилось для него ударом. Он это не забудет, не простит и постарается рассчитаться с нею за это.

— Садитесь, Эльфрида, — пригласил капитан.

— Моя фамилия Радемахер, — ответила девушка.

— Ну что же, пожалуйста, фрейлейн Радемахер, — прорычал он. Ему хотелось разделаться с этой бабой. Некоторые вещи можно было в его положении позволить себе только один раз. — Фрейлейн Радемахер, — промолвил Катер, достав из большого ящика письменного стола стакан вина и отхлебнув из него, — в последнее время вы часто отлучаетесь из казармы и поздно возвращаетесь в свое общежитие.

— Это мое личное дело, господин капитан, — твердо ответила Эльфрида.

— Не совсем так, — возразил капитан и вновь подкрепился большим глотком вина. — Совершенно не безразлично, где, при каких обстоятельствах и с кем вы проводите время. И, поскольку здесь я за вас отвечаю, вы должны разрешить мне заботиться и о вас, и о том молодом человеке, с которым вы встречаетесь.

— Откуда вы это взяли? — спросила Эльфрида.

Катер про себя ухмыльнулся. Ему было хорошо известно, откуда он это взял, поскольку в этот день, последние минуты которого уже истекали, произошли три события, предостерегавшие его и заставлявшие спешить. Первое: его подчиненная, эта Радемахер, осмелилась вмешаться в его личные дела. Второе: генерал потребовал от него итоговый доклад о работе. Третье: старший военный советник юстиции Вирман прислал ему личное письмо с предупреждением.

— Я питаю к вам симпатию, фрейлейн Радемахер. И даже там, где, казалось бы, мне совсем нет дела, в отношении вашего старшего лейтенанта, этого, как его… Крафта, я тоже принимаю участие. Он мне нравится, и мне, право, жаль, что он не отвечает мне взаимностью.

— Это меня совершенно не касается, — возразила Эльфрида.

— Поверьте мне, — продолжал Катер, сделав вид, что он не обратил внимания на ее слова, — ему в его положении очень нужны искренние друзья. Я знаю по меньшей мере двух человек, которые его распяли бы живого.

— Кажется, мне теперь известен и третий.

Капитан Катер, польщенный, улыбнулся.

— Не совсем верно, — возразил он. — Понятно, я могу многое, если захочу. Но зачем мне это, если речь будет идти о моем друге? С другой стороны, как офицер, я имею моральный долг. Например, я могу подать рапорт, если мне известно о нарушении этики и морали кем-либо из офицеров. Знаю ли я об этом? Иногда эти факты мною просто забываются, иногда я их не принимаю во внимание, поскольку они касаются моих друзей. Но я должен точно знать, кто является действительно моим другом и кто нет.

— Зачем вы говорите мне все это? — спросила Эльфрида. — Скажите об этом обер-лейтенанту Крафту.

— Послушайте, милое дитя, — вкрадчиво продолжал капитан Катер. — Я хочу быть с вами совершенно откровенным. Здесь нас никто не слышит. Итак, ваш обер-лейтенант Крафт немного экспансивный парень. Это мне совершенно ясно. Я не могу вести с ним прямой, откровенный разговор. Он схватит меня и попытается задушить, и поэтому я решил подключить для этого вас. Вы все это расскажете ему, поскольку в полном объеме я ему сказать все это не могу. Но если, при всех условиях, мои предупреждения не подействуют, я, как вы, вероятно, догадались, ни о чем не говорил, ни о чем. Понимаете? В этом случае я с вами говорил только о служебных делах, и ни о чем другом. Но может быть, вы, как любовница обер-лейтенанта Крафта, пожелаете по-иному интерпретировать мою беседу с вами и дать ей огласку? В таком случае оба вы попадете в такую кашу, заваленную вами же самими, что ваш Крафт сломает себе шею. Это я вам гарантирую.

— Я понимаю, — сказала Эльфрида уже мягче. Она подумала о том, что произошло этой ночью. Если история с ревнивым железнодорожником дойдет до Катера, то это будет целый поток воды на его мельницу.

— Ну вот, — с удовлетворением промолвил капитан. Считая, что всякая маскировка теперь уже излишня, он достал из ящика стакан и бутылку и поставил их на стол. — Зачем ходить вокруг да около, если речь идет о совершенно ясных делах.

— Хорошо, — согласилась Эльфрида Радемахер, — я с ним поговорю.

— Имейте в виду, милое дитя: этот Крафт должен выложить карты на стол. Я хочу знать, в каких отношениях находился генерал с лейтенантом Барковом и особенно с матерью Баркова. Он должен это выяснить. Не попусту же он часами проводит с нею время. Что мне потребуется в дальнейшем, я сообщу ему позже. Ну вот, а если Крафт ничего не скажет вообще, я, к сожалению, вынужден буду выполнить свой долг относительно морали и этики. Правда, имеется еще третья возможность, Эльфрида: вы жертвуете Крафтом, если только эту потерю можно назвать жертвой. Я это буду только приветствовать, поскольку моя слабость в отношении вас слишком велика.

Обер-лейтенант Крафт медленно шагал к своей квартире. Холодный дождь перешел в крупные снежные хлопья, и шинель Крафта стала тяжелой, а лицо блестело от влаги. Но все это не беспокоило обер-лейтенанта. Ему нужно было несколько остыть.

Дело с железнодорожником казалось ему опасным. Если эта история по одним из многих каналов приведет в военное училище, то неприятности ему гарантированы. В этих вопросах генерал, понятно, шутить не любит. Тем более что последний всегда утверждал: сейчас нельзя себя ничем компрометировать. Хорошо ему распространяться на эту тему: у него же нет Эльфриды Радемахер.

Обер-лейтенант замедлил шаги. Стояла мертвая, удручающая тишина. Не было слышно ни обрывков какой-либо мелодии, ни шума поезда, ни боя церковных часов — ничего.

Но внезапно Крафт услышал приближавшийся топот солдатских сапог, которые ритмично маршировали по бетону. Было уже за полночь, солдаты, очевидно, чувствовали себя усталыми и не замечали наблюдения, так как вели себя довольно развязно. Чем ближе проходило маленькое подразделение, тем яснее замечал это опытный наблюдатель.

Мимо Крафта проходили три солдата. Очевидно, два патрульных под командой третьего. В темноте и при снегопаде лица солдат различить было трудно. Старший из них приветствовал офицера с необычной поспешностью.

Обер-лейтенант Крафт ответил на приветствие, приложив руку к козырьку фуражки, и с удивлением посмотрел вслед странному подразделению. Что за манера подчеркнуто приветствовать в темноте? Это было необычным. Капитан Ратсхельм был бы от этого в восторге, а у обер-лейтенанта Крафта это вызвало подозрения.

Он внимательно посмотрел за прошедшими, и фигуры солдат, в особенности старшего патрульного, показались ему знакомыми. Его отличная память сразу начала лихорадочно работать, и он воскликнул с удивлением:

— Не Редниц ли это?

Солдаты маршировали несколько ускоренным темпом: ничего другого им не оставалось в их положении.

Полагая, что он мог ошибиться, Крафт поспешил за тремя мушкетерами и скомандовал:

— Группа, стой! Кру-гом!

Он не ошибся. Перед ним стояли Редниц, Меслер и Вебер. Карманный фонарь освещал их смущенные и ставшие мертвенно-бледными лица. Они смотрели на Крафта, как будто он должен был немедленно объявить им приговор, но надежда на помилование была еще не совсем потеряна. Они молчали. Впрочем, их ни о чем и не спрашивали.

Обер-лейтенант Крафт решил безошибочно — что-то не в порядке. Он сразу догадался — здесь и не пахнет караульной службой, патрулированием, выполнением особых заданий, тем более что от «постовых» разило шнапсом.

— Через пять минут зайдете ко мне, — приказал он и скомандовал: — Кру-гом! Шагом марш!

Понурив голову, друзья потопали в казарму. Ноги их дрожали.

— Что будем делать? — озабоченно спросил Вебер, когда они зашли в свое помещение.

— Может быть, — предложил, несколько помедлив, Меслер, — мы доложим обер-лейтенанту, что отрабатывали несение караульной службы?

— Балда! — воскликнул Редниц.

При этом восклицании проснулся четвертый обитатель комнаты — фенрих Бемке. Он высунул свою кудлатую голову из-под одеяла. «Фауст» лежал у него на подушке.

— Вы уже вернулись? — дружески спросил он.

— Замри! — прикрикнул Редниц. — Ты ничего не слышал и ничего не видел, ты ничего не знаешь, поскольку читал своего «Фауста», а затем заснул. Все, что было после, тебе неизвестно. Ясно? Если ты не скажешь таким образом, то Крафт ощиплет тебя, как рождественского гусака. А нам бы этого не хотелось. За сегодняшнюю ночь достаточно трех жертв.

— Ты хороший товарищ, — заметил с благодарностью Бемке. И, чтобы подтвердить свою благодарность, процитировал: — «Все может совершить благородный и быстро соображающий…» — после чего вновь нырнул под одеяло.

— Мы попались, — глухо промолвил Вебер. — Он теперь может с нами сделать что захочет.

Их судьба теперь находилась в руках Крафта. Он мог позаботиться о том, чтобы они уже завтра покинули училище. А там — адью офицерская карьера, назад в строй, на фронт.

— Что-либо скрывать теперь вряд ли имеет смысл, — сказал Меслер подавленным тоном.

— У обер-лейтенанта Крафта это не пройдет, — убежденно заявил Редниц.

— Дамы должны быть вне игры, — потребовал Эгон Вебер. — В конце концов, я кавалер. Не можем же мы заявить, что нас обольстили.

Все было бесполезно — в этом фенрихи вскоре убедились. Тихо подошли они к двери кабинета обер-лейтенанта Крафта, робко постучались и вошли. Стояли с убитым видом, не смея поднять глаза на своего воспитателя.

Обер-лейтенант Крафт был краток.

— Слушайте меня внимательно, друзья. Вы вполне заслужили эту бессонную ночь, и я хотел бы с вами побеседовать. В частности, я хотел бы задать вам несколько вопросов, в том числе связанных со смертью лейтенанта Баркова. Поймите меня правильно. Только одни эти вопросы интересуют меня. Если вы правдиво и исчерпывающе ответите на них, больше вопросов у меня к вам не будет. Понятно?

Фенрихи кивнули. У них теперь оставался выбор только между двумя возможностями: или они вылетают из училища, или говорят правду.

— Мы скажем правду, — заявил фенрих Редниц.