"Фабрика офицеров" - читать интересную книгу автора (Кирст Ганс Гельмут)

9. Старший военный советник юстиции намеревается молчать

— Фрейлейн Бахнер, — сказал адъютант генерала обер-лейтенант Бирингер, — мы ведь знаем друг друга уже порядочно времени, не так ли?

Сибилла Бахнер оторвалась от своей работы. Бирингер делал вид, что занят исключительно приведением в порядок бумаг.

— Разве что-либо не в порядке? — спросила она.

— Ну что у нас может быть не в порядке! — воскликнул адъютант с широким жестом. — Но меня все время беспокоит ваша личная жизнь.

— У меня, как вам известно, таковой нет!

— Вот именно, — произнес адъютант. — Никто не может жить только работой.

— Кроме генерала, — возразила Бахнер.

— Фрейлейн Бахнер, генерал женат на армии. Он все что угодно, только не обыкновенный человек, он солдат. А вы — женщина, а не только секретарша, — сказал обер-лейтенант Бирингер.

Сибилла Бахнер улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными. Она выпрямилась и демонстративно отодвинула стул.

— К чему вы клоните на сей раз?

— Ну, меня, например, интересует, — последовал несколько поспешный ответ, — что вы собираетесь делать сегодня вечером?

— Вы что, хотите со мной куда-нибудь пойти?

— Но вам же известно, что я женат, — ответил адъютант.

Казалось, Бирингер считал своим долгом время от времени напоминать об этом факте. Ибо хотя он и жил со своей женой в гостинице при казарме, ее почти никто не знал. Она ждала ребенка и никогда не появлялась ни на каких официальных мероприятиях, даже ни разу не входила в здание штаба, где работал ее муж. Она не звонила ему на работу в служебное время. Она вела себя так, как будто ее вообще не было. И как раз из-за этой ее скромности Бирингер нежно любил ее — но только после службы.

— Ну хорошо, — приветливо сказала Сибилла, — сегодня у меня вечер свободен. А почему вы интересуетесь этим?

— Но ведь вы можете пойти в кино, — предложил Бирингер, — сегодня как раз комедия, и говорят, что даже можно посмеяться. Или вы, может быть, хотите прогуляться? Я знаю до сорока офицеров, которые охотно были бы вашими провожатыми.

— К чему все это? — недовольно сказала Сибилла. — Я не собираюсь никуда идти. Возможно, я понадоблюсь сегодня вечером генералу: у него еще масса недоделанной работы.

— Генералу вы понадобитесь только в том случае, если вы не будете заняты. Он велел передать это вам.

— Отлично. Вот вы мне и передали. Хотите еще что-нибудь сказать?

Бирингер покачал головой — это был жест, который можно было истолковать по-разному. Он тщательно протер очки, глядя на Сибиллу своими нежными, водянистыми глазами, и сказал:

— Стало быть, вы снова собираетесь работать сверхурочно?

— Конечно, господин обер-лейтенант, — заверила его Сибилла.

Бирингеру это рвение казалось весьма подозрительным, поскольку у этой Сибиллы Бахнер было, как говорится, недвусмысленное прошлое. Между нею и ее последним начальником были отношения, которые носили не только деловой характер.

Когда начальником 5-й школы стал генерал-майор Модерзон, Бирингер был уверен, что дни Бахнер в штабе сочтены. Но через короткий промежуток времени вдруг выяснилось самое неожиданное: Сибилла Бахнер оказалась превосходным работником. И казалось, она не делала ни малейшей попытки расширить круг своей деятельности за пределы приемной. Генерал молча терпел ее. Но адъютант был бдителен.

— Генерал просил, чтобы старший военный советник юстиции Вирман явился на беседу в 19:00. И обер-лейтенант Крафт. Тоже в 19 часов.

— Оба вместе? — удивилась Сибилла.

Обер-лейтенант Бирингер старался не смотреть на нее, потому что его взгляд должен был выразить порицание. Его указание было совершенно однозначным; его не интересовало ничье личное мнение по этому вопросу. Он был самым подходящим адъютантом для этого генерала.

Сибилла Бахнер наклонила голову. Ее длинные шелковистые волосы свисали сбоку, как занавес. Она напоминала Бирингеру нежную девушку с картины Ренуара, падающие сплошным потоком, блестящие на солнце волосы которой говорили о полной ожидания чувственной медлительности. Это мысленное сравнение немного взволновало Бирингера. Однако он был на службе, кроме того — счастливо женат и скоро должен был стать отцом.

— Мне кажется, фрейлейн Бахнер, — осторожно начал он, — вам следует позаботиться о более строгой прическе.

— Разве господин генерал высказал недовольство по поводу моей прически? — спросила она с надеждой.

Бирингер посмотрел на нее с сожалением и осуждением.

— Вы не солдат, фрейлейн Бахнер. Почему же господин генерал должен проявлять интерес к вашей прическе?

— Чистота и порядок, — заявил капитан Катер, — вот то, что я ценю. И в этом меня никто не сможет превзойти.

Капитан Катер произвел проверку на кухне № 1. Будучи командиром административно-хозяйственной роты, он имел на это право. Ему подчинялись все кухни в расположении казарм.

Паршульски, унтер-офицер пищеблока, почтительно и любезно сопровождал его. Совесть его никогда не была чистой, а пальцы всегда были в масле. Сам же он был, на удивление, тощий, как селедка.

— Я позволил себе, господин капитан, накрыть стол как обычно — с целью снятия пробы с обеда и прочих проб.

Катер был доволен. Он направился в кладовую, ощупал некоторые мешки, велел показать ему списки наличных продуктов. Затем выдвинул несколько ящиков и вдруг с удивлением остановился: сквозь манную крупу просвечивало что-то розоватое. Тогда капитан Катер засунул руку глубоко в крупу и начал шарить там. И то, что он там выискал, оказалось тремя батонами колбасы. Три огромных, толстых, тяжелых батона — каждый весом примерно по три килограмма.

Катер ничего не сказал о своей находке. Он вытер руку и кинул быстрый взгляд на стоящего навытяжку унтер-офицера пищеблока Паршульски. Затем отправился на кухню, где уже стоял накрытый для него стол.

Здесь он удобно расположился и начал разглядывать стоящие перед ним вещи: холодное жареное мясо, толстую колбасу, маслянистые кусочки сыра. И все это для проверки качества, вкуса, свежести, состояния и прочего, что еще могло служить для этого предлогом. Катер отрезал себе кусочки то от того, то от другого.

Он ел и размышлял. Не спешить — это был его принцип. Держать людей под нажимом — это практически хорошо оправдало себя. И он, как ему казалось, был мастером этой тактики. Он оставил в неведении унтер-офицера: заметил ли он спрятанные продукты или нет, потребует ли он отчета в них или нет. Он заставил Паршульски немного помучиться.

Но тот тоже не был дураком. Он сразу же обвинил повара в том, что тот совершил подлог. Повар не остался в долгу и сразу же начал подозревать всех работников кухни.

— Ну и что такого, что там лежит колбаса, приятель! Ее мог спровадить туда любой. Или, может быть, там лежит и адрес того, кто хотел прикарманить эту жратву?

— Но в конечном счете ответственность-то лежит на мне, — заявил унтер-офицер пищеблока.

— Это, конечно, так, если у капитана Катера от больших порций не образуется провал в памяти.

Капитан Катер продолжал задумчиво есть и при этом размышлял, что ему делать с тремя батонами колбасы. Можно написать короткое донесение генералу и таким образом продемонстрировать свою бдительность и корректность. Однако поймать на крючок унтер-офицера пищеблока — это тоже имело свои преимущества. И в то время как капитан Катер взвешивал все «за» и «против», взгляд его скользил по кухне — по котлам, утвари, столам, в сторону женского персонала, работающего на кухне. Плотные, сильные девицы. Как будто специально откормленные. Не его тип. Но вот та, новенькая, — она смотрела на него большими вопрошающими глазами. По всей вероятности, подумал Катер, малышка любуется своим начальником.

Он приветливым кивком подозвал ее к себе, еще держа в правой руке нож. Девушка поспешно подошла. Ей, вероятно, ничего так сильно не хотелось, как быть замеченной им. Это обрадовало Катера.

— Как тебя зовут? — по-отечески благосклонно спросил Катер.

— Ирена, — промолвила она, — Ирена Яблонски.

— Живешь в казарме? — полюбопытствовал Катер. Он со всевозрастающим интересом разглядывал ее великолепный бюст, который был тем более примечателен, что сама девушка была очень миниатюрной.

— Так точно, в казарме, — ответила она и с надеждой посмотрела на него. — Я живу вместе с другими девушками в одной комнате, но ни одна из них не работает на кухне.

— Можешь стенографировать? Печатать на машинке? А как почерк? — последовали вопросы.

— Я всему могу научиться, — заверила его Ирена с сияющим лицом, смотря на него как на спасителя. — Я очень быстро все усваиваю, честное слово. Меня можно научить всему. Абсолютно всему.

— Ну хорошо, — произнес Катер, — посмотрим.

Адъютант, обер-лейтенант Бирингер, положил телефонную трубку на рычаг. Несколько секунд он задумчиво смотрел перед собой, затем произнес:

— Господин генерал требует вас к себе, фрейлейн Бахнер.

— Сию минуту, — сказала Сибилла.

Бирингер избегал смотреть на нее. Ее рвение было действительно подозрительным. Ему очень не хотелось терять ее как секретаршу, но он ее наверняка потеряет, если она попытается нарушить необходимую сдержанность по отношению к генералу. Он проверил, хорошо ли сидят очки, взял пачку бумаг и вышел из помещения. Адъютант отправился на еженедельное рутинное совещание с начальниками потоков с целью составления учебных планов и расписаний на следующие семь дней.

Сибилла Бахнер вошла, как обычно, без стука в кабинет генерала. Она застала Модерзона таким, каким видела его каждый день вот уже на протяжении шести месяцев. В том же положении, в той же одежде, почти неподвижно застывшего за письменным столом.

— Фрейлейн Бахнер, — сказал генерал, — я желаю, чтобы вы застенографировали мою беседу с господином старшим военным советником юстиции Вирманом и господином обер-лейтенантом Крафтом и сразу же напечатали на машинке, в одном экземпляре, не позволяя никому знакомиться с содержанием.

— Я поняла, господин генерал, — произнесла Сибилла. Она выжидающе остановилась и пристально посмотрела на него.

— Это все, фрейлейн Бахнер, — произнес генерал и снова склонился над письменным столом.

Глаза Сибиллы печально заблестели. Она повернулась, чтобы выйти из кабинета. Однако у двери помедлила и сказала:

— Господин генерал, у вас, вероятно, сегодня не будет времени пообедать. Может быть, приготовить вам что-нибудь?

Генерал медленно поднял голову. В его холодных глазах отразилось удивление. Он посмотрел на Сибиллу так, как будто видел ее в первый раз, и сказал почти с улыбкой:

— Нет, благодарю.

— Может быть, чашку кофе, господин генерал?

— Нет, благодарю, — повторил Модерзон, и подобие улыбки вдруг сразу исчезло. — Если у меня когда-либо появятся подобные желания, фрейлейн Бахнер, я своевременно поставлю вас об этом в известность.

На этом и окончилась эта более или менее частная беседа — первая за шесть месяцев. Генерал уже снова работал. И эта потребность к уединению, которая так тревожила его окружение, ограждала Модерзона, как стена из непробиваемого стекла.

Сибилла удалилась. Это ее не смутило и не удивило. За время своей работы она свыклась с его странностями. Ей пришлось свыкаться со многим. Прежний ее начальник придавал большое значение веселой, светской снисходительности, отважному безрассудству, жизнерадостной независимости — качествам, которые она впоследствии почувствовала на своей шкуре.

С приходом Модерзона все молниеносно изменилось. Офицеры из его окружения начали застывать в его холодной атмосфере; они или избегали его, или ползали вокруг него, как послушные сторожевые собаки.

Таким образом, Сибилла Бахнер хорошо изучила мужчин. И все ее иллюзии разлетелись, как воздушные шарики под порывом ветра.

— Разрешите нарушить ваше одиночество, — раздался подчеркнуто приветливый голос от двери.

Там стоял капитан Катер и улыбался через полуоткрытую дверь — осторожно, доброжелательно, доверительно. Это было ему на руку и позволяло взять показной, игриво-сердечный тон.

— Я всегда рад видеть вас, — заявил он и протянул ей руку. Это он делал только тогда, когда никого не было.

— Чем могу быть полезна? — сдержанно спросила Сибилла Бахнер.

— Одно только ваше существование уже не оставляет мне никаких желаний, — экзальтированно заявил Катер. Он заранее обдумал эту фразу, так как Бахнер была ему нужна — за ней нужно было ухаживать.

— Вам нужна какая-либо справка, господин капитан? Адъютанта, к сожалению, нет. Но если вам нужно передать какое-нибудь донесение — я могу его принять.

— У меня одна проблема, моя дорогая фрейлейн Бахнер. Возможно, это и серьезный случай — я не осмеливаюсь решать это сам.

— Стало быть, вы хотите поговорить с господином генералом, господин капитан? Я не думаю, чтобы это было сейчас возможно.

— Очень жаль, — с явным облегчением произнес капитан Катер.

Само собой намечалось наилучшее решение вопроса: генерал был занят, следовательно, он не мог вынести решения. На это Катер и рассчитывал.

— Конечно, если это дело уж очень срочное…

— Нет, нет, совсем нет! — с воодушевлением заверил ее капитан. — Я не осмеливаюсь утверждать подобное. Мне будет вполне достаточно, дорогая фрейлейн Бахнер, если в случае необходимости вы сможете подтвердить, что я здесь был.

Сибилла Бахнер сразу поняла, в чем тут дело, — капитан хотел перестраховаться. Она это знала. Такие типы, как Катер, всегда стремились обезопасить себя документами, сваливая ответственность на других или делая вид, что они прикладывали все силы, но безуспешно.

— Я исключительно высоко ценю вас, — уверял Катер, доверительно подмигивая. — Для меня истинное наслаждение работать вместе с вами. И я уверен, что генерал сумеет оценить вас по достоинству.

Это был грубый намек, которым он хотел сказать: генерал ведь, в конце концов, тоже мужчина. А подмигиванием он хотел показать, что он, капитан Катер, кавалер и умеет молчать. Молчать столько, сколько он сочтет разумным и необходимым.

— Господин капитан, — строго произнесла Сибилла Бахнер, — я, надеюсь, не дала вам ни малейшего повода хотя бы для самого незначительного недоразумения?

— Ну что вы! — воскликнул патетично Катер. — Совсем наоборот! О недоразумении не может быть и речи!

— Тогда я еще раз повторяю, что не уполномочена принимать какие бы то ни было решения и не в состоянии повлиять на таковые. Я всего-навсего секретарша.

— Вы правы, как никогда! — с энтузиазмом воскликнул Катер. — И будьте всегда такой! Мы должны стать друзьями, не так ли? И если у вас появится какое-либо желание, пусть даже сугубо личное, приходите ко мне. — И, не переводя дыхания, добавил: — А чем, собственно, вы сказали, занят генерал?

— Он ожидает господ Вирмана и Крафта, — ответила застигнутая врасплох Сибилла. И, спохватившись, сама удивилась той ловкости, с какой Катер выудил у нее ответ.

Восхищенный своей хитростью, Катер быстро проговорил:

— Итак, если вам понадобится достойный доверия человек, приходите ко мне. На Катера всегда можно положиться.

— Вы отвлекаете меня от работы, господин капитан, — сдержанно сказала Сибилла.

Катер подошел поближе и улыбнулся ей, ничуть не обидевшись.

— У меня была одна знакомая, — сказал он, — прекрасная девушка, просто что надо. Так вот у нее был роман с одним обер-лейтенантом — тоже исключительно благородным человеком, этого нельзя не признать. Потом они поженились. У него не было другого выбора. Слишком много свидетелей, как вы понимаете. Против этого не пойдешь.

— Какая мерзость! — возмутилась Сибилла Бахнер.

— Это довольно надежная вещь, если ее начать умело. Я в этом разбираюсь. И если вам понадобится мой совет, почтеннейшая, то вы всегда знаете, где меня найти.

— Господин старший военный советник юстиции Вирман, — произнес генерал-майор Модерзон, — я прошу доложить мне о результатах следствия по делу о гибели лейтенанта Баркова.

Генерал стоял за письменным столом. Перед ним сидели Вирман и обер-лейтенант Крафт. На заднем плане, за небольшим столом, сидела Сибилла Бахнер, держа перед собой блокнот для стенограммы.

— Я позволю себе, господин генерал, — начал мягко Вирман, — обратить ваше внимание на то, что считаю нецелесообразным посвящать пока третьих лиц в содержание моего доклада.

Генерал заявил:

— Я принимаю к сведению ваши слова. Прошу начинать доклад.

Сибилла Бахнер стенографировала все слово в слово — даже постоянно повторяющиеся формулы вежливости. Насколько ей позволяла работа, она рассматривала присутствующих: долговязую фигуру генерала, выжидательно напряженного старшего военного советника юстиции, неожиданно небрежного Крафта. Ибо последний считал, что на него никто не обращает внимания, и чувствовал себя лишним — и то и другое было заблуждением. Сибилла Бахнер заметила, что генерал точно прореагировал на реакцию обер-лейтенанта на каждое произнесенное слово.

— Что касается моих расследований по этому делу, господин генерал, — продолжал Вирман, стараясь как можно более осторожно формулировать свои мысли, — то я склонен думать, что их можно считать завершенными. За исключением заявления на известное лицо, которое было составлено вами, господин генерал, в моем распоряжении для проведения расследования находились следующие материалы: план местности с тремя фотографиями, составленный протокол, заключение врача о результатах обследования, три заключения экспертов, среди которых два заключения офицеров с законченным инженерным образованием и опытом практической деятельности в применении взрывчатых веществ на фронте. Далее: девять показаний, из которых два от офицеров-преподавателей военной школы; остальные семь — показания фенрихов, которые могут считаться очевидцами.

— С делом я знаком, — сказал генерал. — Меня интересуют только результаты вашего расследования, господин старший военный советник юстиции.

Вирман кивнул. Его лицо выражало обиду. Генерал, очевидно, все время старается унизить его.

— Господин генерал, — произнес он, — после тщательного изучения всех имеющихся материалов, после основательного выяснения всех спорных, сомнительных или неясных пунктов я пришел к следующему выводу: смерть лейтенанта Баркова насильственна. Она была подстроена, так как бикфордов шнур для взрыва был взят очень коротким. Основная задача заключалась в том, чтобы доказать, каким образом дело дошло до использования этого слишком короткого шнура. Для этого имеется несколько возможностей. Во-первых, шнур был выбран неправильно и слишком коротко отрезан по причине незнания дела. Эта возможность исключается, так как лейтенант Барков был очень опытным в саперном деле офицером. Во-вторых, правильно выбранный и отрезанный шнур был заменен другим, который и вызвал преждевременный взрыв. Это могли сделать только фенрихи. Но по положению вещей это исключено или, по крайней мере, кажется весьма маловероятным, так как показания фенрихов совпадают. Кроме того, нет убедительных доказательств мотива и повода, которые в подобных случаях имеют решающее значение. Из чего, в-третьих, вытекает последняя и логически единственная возможность: здесь имела место ошибка, недосмотр или случайность, приведшая к гибели лейтенанта Баркова. Следовательно, это был несчастный случай.

— Если вы действительно верите этому, — резко сказал генерал, — то вы не способны вести дело. Если вы только делаете вид, что верите, то я вынужден считать вас лжецом.

Пораженная, Сибилла Бахнер перестала стенографировать. Таких грубых, нарочито оскорбительных слов она никогда прежде не слышала от генерал-майора Модерзона. Даже крайнее, уничтожающее неодобрение он всегда формулировал сравнительно сдержанно. Сибилла Бахнер взволнованно дышала, и руки ее немного дрожали, но она продолжала писать, как и требовалось от нее.

Обер-лейтенант выпрямился. Он сидел теперь подтянутый и внимательно слушал, посматривая то на Модерзона, то на Вирмана. И постепенно ему становилось ясно, что он в качестве зрителя присутствует на исключительно захватывающем и небезопасном представлении, занимая место в ложе.

Старший военный советник юстиции покраснел, как помидор, но его несокрушимое самообладание было достойно уважения. Лицо Вирмана выражало глубокую печаль, затем ее сменил горький упрек. Всем своим существом он хотел показать, как ему прискорбно, что его неправильно поняли. Более того: с ним обращаются как с подчиненным низшего ранга.

— Господин генерал, — выдавил из себя Вирман, — я позволю себе еще раз обратить ваше внимание на то, что я считаю опасным, если мой доклад станет достоянием третьих лиц. Особенно в тех пунктах, которых мы вынуждены теперь коснуться.

— Я заявляю вам еще раз: я принимаю к сведению ваши слова, но не согласен с ними. Переходите к делу.

— Господин генерал, вы действительно не хотите ограничиться моим заключительным заявлением? Даже в том случае, если я заверю вас, что это наилучшее и единственно приемлемое решение?

— Даже и в этом случае.

Советник промокнул выступивший на лбу пот большим носовым платком в красную полоску. Генерал продолжал стоять неподвижно. Крафт наклонился немного вперед. А Сибилла поспешно схватила другой карандаш: первый сломался.

— Конечно, — с трудом сказал Вирман, — из наличествующих документов можно сделать и другие выводы, чем те, которые привели к конечным результатам моего расследования. В действительности существует нечто похожее на версию, как вы предполагаете или знаете, господин генерал, которая исключает несчастный случай или, по крайней мере, ставит его под сомнение. Но я не рискую расследовать ее, господин генерал, или вернее сказать: это было бы больше, чем риск, это было бы роковой ошибкой!

— А почему, господин старший военный советник юстиции?

— Мне неизвестно, господин генерал, в каких отношениях вы находились с покойным лейтенантом Барковом…

— Я был его командир — этого достаточно.

— Ну хорошо, господин генерал, мне не дано решать, достаточно ли это. Но если вы, господин генерал, вынудите меня к расследованию этой версии, то может выявиться следующее: многократные и неоспоримые доказательства того, что лейтенант Барков неоднократно делал высказывания, подрывающие военную мощь, что он употреблял формулировки, направленные против фюрера и верховного главнокомандующего вермахта, которые могли быть расценены как измена. А это, господин генерал, преступление, которое, несомненно, карается смертной казнью. Стало быть, можно сказать: насильственная смерть спасла его от бесчестной смерти.

— Так вот в чем дело, — едва слышно произнес генерал. Он повернулся, медленно подошел к окну, рывком раздвинул шторы затемнения и распахнул его.

За окном тускло светилась кристально-синяя ледяная ночь — без луны, без звезд. Казалось, все это происходило внутри искусственно освещенного туннеля с единственным окном, позволяющим видеть мир — мир, в котором царило леденящее осуждение. Людей в комнате охватила дрожь, чувствовался холод, льющийся снаружи.

Через некоторое время генерал обернулся к своим посетителям. Лицо его слегка побледнело. Но это можно было объяснить и отсветом от снега, который падал за все еще широко открытым окном.

— Господин старший военный советник юстиции, — произнес генерал, — я благодарю вас за доклад. Я принимаю к сведению, что вы считаете следствие законченным. Таким образом, ваша задача здесь выполнена. Завтра утром вы возвратитесь в подчинение инспектора военных школ. Желаю вам счастливого пути, господин старший военный советник юстиции.

Вирман встал, отдал честь и вышел. Его походка выражала гордое удовлетворение. Он был уверен, что одержал победу — хотя и ценою значительных потерь! Но он победил! И был уверен, что в следующий раз он не только разобьет этого опасного противника, но и уничтожит.

— Фрейлейн Бахнер, — сказал генерал после того, как Вирман удалился, — представьте мне, пожалуйста, завтра стенограмму.

Сибилла Бахнер подошла и положила перед ним на стол блокнот со стенограммой, так как у них было не принято передавать генералу то, что он требует, прямо в руки. И ей показалось, что она видит в его глазах чувство, которого раньше никогда у него не замечала: глубокую печаль.

И в тот момент, когда она осознала это, ее охватило женское сострадание. Оно безудержно прорывалось наружу и грозило смести ту сдержанность, которую она сохраняла с таким трудом.

— Господин генерал, — с трудом произнесла она, — если я чем-либо могу помочь…

— Благодарю. На сегодня все. Вы можете идти, фрейлейн Бахнер, — сказал генерал таким тоном, который сразу же привел ее в чувство.

Сибилла Бахнер быстрыми шагами — казалось, она пытается убежать от самой себя — покинула комнату и резко закрыла за собой дверь.

— Господин обер-лейтенант Крафт, — произнес генерал и значительно посмотрел на него, — этим все решено. Ваша задача вам ясна.

Генерал взял в руки листки, на которых была записана стенограмма беседы, и разорвал их резкими движениями на мелкие клочки.

— Вы будете теперь действовать так, господин обер-лейтенант Крафт, как будто на вашем месте я.

Я сижу на ковре — это большой толстый четырехугольный ковер. Он красный, и на нем лежит красный мяч. Моя кукла тоже лежит там, на ней не осталось одежды, остались только волосы. Ее зовут Иоганна, так ее назвал отец. А на краю ковра лежит Иоганн — большая лохматая бело-желтая собака. Иоганн присматривает за мной. Всякий раз, когда я хочу сползти с ковра, он подходит и толкает меня своей мордой назад. Он делает то же самое, если укатится мяч или если я хочу уползти, потому что намочил штанишки. Иоганн всегда начеку. При этом он очень мягкий, очень нежный и совсем тихий. Однако я боюсь его, боюсь, что он укусит. Но он не кусает! Он только все время лежит рядом, иногда и возле кровати, в которой я сплю, — и когда я просыпаюсь, он смотрит на меня. И я думаю: сейчас он укусит! И у меня было одно желание: пусть он наконец укусит, чтобы я умер, а он ушел отсюда. Но он не кусал.

Отец очень большой, темноволосый и очень-очень красивый. У него есть аппарат, перед которым я должен все время стоять, или сидеть, или лежать. У аппарата есть глаз, и его называют «фото». Из-за этого «фото» я должен надевать много костюмов, а также платьев, которые носят девочки, из бархата и шелка, и даже совсем прозрачные. «Какой он милашка!» — говорят все, когда видят меня. «Он красив, как Блю-бой, — говорит мой отец. — Он выглядит как живая картина». И «фото» глядит на меня единственным глазом и щелкает, а иногда вспыхивает, после чего появляется неприятный запах, который заставляет меня кашлять.

В нашем доме всегда много женщин, но ни одна из них не является моей матерью. И ни одна не остается надолго. Они приходят, уходят, и я не успеваю привыкнуть к ним. Каждую из них я называю «тетя» — так хочет отец. Они всюду, куда бы я ни пошел. Они в кухне, в аптеке, в гостиной и в постели, в которой спит отец. Они толстые и худые, темноволосые и белокурые, добрые и злые, шумные и тихие, одеты в белые халаты и фартуки, платья и рубашки — или совсем раздеты. Иногда они дико стонут, и, когда я говорю об этом отцу, он бьет меня.

«У тебя ведь дурные мысли?» — спрашивает отец. «Нет», — отвечаю я.

«У тебя дурные мысли, — говорит отец, — потому что ты шпионишь за мной. Зачем ты это делаешь? Тебе это доставляет радость?» «Нет, — говорю я, — это не доставляет мне никакой радости, это отвратительно».

«У тебя дурные мысли, — повторяет отец, — очень дурные мысли. Ты хоть понимаешь это?» Я понимаю это. «Стыдись!» — говорит отец. И я стыжусь.

«В своем родном городе я посещал с 1920 года местную начальную школу, а с 1924 года гимназию с целью получить аттестат зрелости, что мне и удалось в 1933 году. В 1925 году в результате несчастного случая я потерял отца и с этого времени жил под присмотром сестры моего отца, госпожи Констанци Ратсхельм, вдовы врача».

Учитель начальной школы Габлер сечет учеников, а когда не сечет, то гладит их. Моего друга Клауса он сечет часто и все же гладит его. Он запускает Клаусу, сидящему за партой перед ним, руку в волосы и дергает их, пока Клаус не закричит от боли. Тогда он смеется сдавленно и поспешно и притягивает голову Клауса к себе; он прикрывает глаза и одновременно жадно раскрывает рот, когда голова моего друга касается его бедра. И эти движения, это отталкивание и притягивание, притягивание и отталкивание, пульсируют в моем мозгу. Кровь приливает к моему лицу, и я сжимаю руки в кулаки. Затем я вскакиваю; у меня такое чувство, как будто бы меня что-то подбрасывает, я бросаюсь вперед, пробиваюсь к выходу… Но снова сажусь и стискиваю зубы.

Ночью я слышу крики. Я вскакиваю с кровати и бегу туда, откуда несутся крики, — в спальню отца. И там я вижу его, лежащего скрючившись поперек кровати. Кровать белая, его тело — серое, а на уровне его головы что-то густое, ярко-красное… Женщина же, находящаяся в комнате, кричит как сумасшедшая. И постепенно я различаю, что она кричит. «Я не виновата! — кричит она. — Он болен! Это произошло внезапно!» Ее рубашка тоже в крови. «Позови врача!» — кричит она. И я зову врача. Врач говорит: «Слишком поздно. — И далее: — Горловое кровотечение. Когда-нибудь это должно было так кончиться».

Тетя Констанца Ратсхельм никогда не жила в нашем доме. Она только один-единственный раз переступила порог нашего дома: когда отец умер, она прибыла, чтобы забрать меня к себе. «Не задавай никаких вопросов, — сказала она. — Ответы, которые я должна была бы тебе дать, ты все равно не сможешь понять. Мы продадим аптеку. Вырученные деньги пойдут на финансирование твоего воспитания, а это будет хорошее воспитание. Тебе оно очень необходимо, и возможно, еще не слишком поздно. Во всяком случае тебе повезло, что случилось именно так, ибо теперь для тебя начнется нормальная, здоровая жизнь. Об этом уж я позабочусь».

«Покажи руки», — говорит тетя Констанца. И я показываю ей свои руки. Затем она хочет видеть мои зубы, уши и шею. Каждую субботу я должен купаться. Тетя стоит рядом и наблюдает, как я намыливаюсь и смываю мыло. «Чистота тела, — говорит она, — является предпосылкой для чистоты мыслей».

Ее зовут Эрна; она лежит на софе, возле которой я сижу. Я смотрю на ее руку, которая соскальзывает с моего колена и пробирается вверх, к выключателю. И хотя в комнате темно, я отчетливо вижу ее, лежащую передо мной, вижу ее смуглое лицо, которое, собственно, состоит только изо рта и глаз, больших, темных, немного косо поставленных, всегда влажных глаз, изо рта, который я сейчас чувствую, — это теплый, мокрый, сосущий, ищущий, влажный рот. И ее руки везде, они гладят, тормошат, впиваются в меня. Я закрываю глаза и отдаюсь чувству падения, я падаю глубоко и бесконечно, чтобы вдруг снова грубой силой быть возвращенным к действительности: яркий свет бьет в меня. И я вижу ее руку на выключателе, вижу ее подо мной, смотрю в ее большие, широко раскрытые, по-звериному дикие, жаждущие убийства глаза. И я вырываюсь, охваченный болью, страхом и стыдом. Я бросаюсь прочь и слышу ее смех.

«Все бабы — мимозы, — говорит мой дядя, капитан, который во время своего отпуска нанес нам визит. — Это ты должен хорошо запомнить, и тогда ты добьешься кое-чего в жизни — во всяком случае больше, чем другие. Ибо там, где бьется настоящая жизнь, мой мальчик, там бабы прячутся по углам и скверно пахнут. Поверь мне, на большие дела они не годятся. Они не могут управлять страной, вести корабль, а тем более войну. Только в постели они иногда подходящи. Кстати, я вспомнил, что хотел кое-что обсудить со служанкой, пошли-ка ее наверх».

«После сдачи выпускных экзаменов в 1933 году я намеревался сначала по желанию моей тети пойти по медицинской линии. Однако одержало верх мое желание стать офицером. В 1934 году я добровольно пошел служить в армию. В 1938 году я удостоился чести быть произведенным в лейтенанты».

В древности и в средневековье в распоряжении медиков находились в большинстве случаев только животные, большей частью собаки и обезьяны. Это Происходило из-за отсталых религиозных взглядов. Мы же расчленяем человеческие трупы. Ибо анатомия является наукой о строении живого организма и его частей. Есть общая анатомия и так называемая топографическая, и последняя становится прикладной анатомией. Все это очень сложно, очень утомительно, очень затруднительно, да и воняет обычно ужасно. Я же сторонник чистоты, я за истинную жизнь, за прекрасное и возвышенное. В анатомии ничего этого не найдешь.

«Живой человек, — говорит мне Симона, — гораздо интереснее и показательнее, чем любое мертвое тело, ты не считаешь?» Я тоже так считаю. Симона, как и я, изучает на первом курсе медицину, а ее отец — знаменитый хирург в Париже.

«Хочешь, — спрашивает она, — проводить изучение на живом теле?» «Да, — отвечаю я, — это очень интересно». «Тогда давай разденемся», — говорит Симона. Что мы и делаем. Через некоторое время Симона спрашивает: «Что ты там, собственно говоря, делаешь? Ты мужчина или нет?» А я вел себя как настоящий медик — в конце концов, ведь на это было направлено ее предложение. Однако ей это вдруг перестало нравиться, по чему можно судить, насколько непоследовательны и взбалмошны женщины — в особенности француженки.

Впервые я обитаю не один в комнате — еще семь мужчин разделяют со мной жизнь. Мы в одно время встаем, вместе ложимся, трусим рядышком по коридорам, по двору казармы, по пересеченной местности. Мы ждем и маршируем, мы мерзнем и потеем, так сказать, плечо к плечу, бедро к бедру. Мы ругаемся и поем, смеемся и говорим — и восемь тел реагируют как одно. От подъема до отбоя. Удивительно, как хорошо мы друг друга понимаем, как одинаково мы реагируем, как тесно мы связаны, если даже это и не все видят, если это не всегда заметно — и все-таки это так. Состояние, которое называется единением.

Обер-лейтенант Вальдерзее для меня пример для подражания. Это человек стройный и гибкий, как высокая сосна, в некотором смысле вечнозеленый по своей сути; сердечный и хмуро-приветливый, товарищ из товарищей и все же всегда требующий уважения офицер. Он в полной форме переворачивается на высокой перекладине и в сапогах прыгает на пять метров в длину. Он участвует в гонках и знает почти все уставы наизусть, и невозможно представить себе лучшего друга, чем он.

Ее зовут Эрика, и она мила, добра и красива. Кроме того, она из очень хорошей семьи, так как ее отец майор, хотя и в отставке. Он представитель автомобильной фирмы, причем первоклассной фирмы, «Мерседес», которая делает много поставок армии; и нашего фюрера возят на такой машине. А это очень большая честь для фирмы. «Эрика, — говорю я, — самое прекрасное в мире — это дом, жена и внушительное количество детей. Примерная семейная жизнь, знаешь ли, строгое, солидное воспитание, и в то же время милая сердцу, благородная гармония по-немецки, в самом лучшем и полном смысле этого слова. Что ты скажешь об этом?»

«Когда?» — спрашивает Эрика. «Когда я стану лейтенантом», — говорю я. Затем я становлюсь лейтенантом. Я тороплюсь к Эрике и говорю: «Я теперь лейтенант!» А Эрика говорит: «Вот и прекрасно. Ты лейтенант, а я беременна». «Но ведь этого не может быть!» — воскликнул я. «Почему этого не может быть? — спрашивает Эрика. — Я беременна не от тебя. Есть ведь и другие, и они не ждут, пока станут лейтенантами».

«Когда в 1939 году разразилась навязанная нам война, мне было дозволено сразу же принять пехотную роту, хотя до этого я не имел счастья войти в непосредственное соприкосновение с противником во время походов на Польшу и Францию. В 1940 году мне было присвоено звание обер-лейтенант, а в 1941 году я был назначен начальником штаба полка. Во время начавшегося похода на Россию мне временно разрешили принять командование пехотным батальоном, с которым я в декабре 1941 года сорвал попытку прорыва противника южнее Тулы. За это я удостоен чести быть награжденным немецким крестом в золоте. Вскоре после этого последовало производство меня в капитаны и перевод в 5-ю военную школу».

И вот сидят они, оборванные, землисто-серые, разбитые военнопленные. Их тысячи, охраняемых мной и моими солдатами. «Солдаты, — говорил тогда я своим подчиненным, — не позволяйте этим низшим существам провоцировать вас. Думайте всегда о том, что вы немцы! А это обязывает. Итак, не следует сразу стрелять в пленных или применять холодное оружие. Удар прикладом уже дает иногда чудесные результаты. Будьте гуманными, даже если некоторые этого и не заслуживают».

Великолепный парень мой командир полка полковник Пфотенхаммер. Искрометный юмор в любой ситуации. Любит всегда быть впереди. Говорит всегда «бац!», когда наносит удар. Иногда он подчеркивает это слово коротким скрипящим звуком, что всегда вызывает уйму смеха. Должен был уже давно получить рыцарский крест, так как командир дивизии получил его еще во время похода на Францию. Однако из-за этого господин полковник Пфотенхаммер не теряет своего искрометного юмора. Прирожденный солдат-фронтовик. Где стрельба, там всегда он и его офицеры, унтер-офицеры и солдаты.

Под его началом нет места штабным крысам. Незабываема новогодняя ночь 1941 года: большой фейерверк, устроенный господином полковником Пфотенхаммером, — сначала минометы, затем пулеметный огонь и в довершение — трассирующие пули. Однако противник не так корректен, он ведет ответный огонь из «сталинских шарманок». Господин полковник, как всегда, впереди, открывает бутылку шампанского — к нему настоящие бокалы для шампанского. «За ваше здоровье, камераден!» — восклицает он. «За ваше здоровье, господин полковник!» — отвечаем мы хором. И мы стоим во весь рост, как деревья, среди свинцовой грозы.

«Сейчас мы пойдем на все! — говорит полковник Пфотенхаммер. — Сейчас, мой дорогой Ратсхельм, покажите, на что вы способны!» И полковник находит майора Вагнера на перекрестке у деревни Пеликовка. «Трус! — кричит полковник. — Я предам вас военному суду, Вагнер!» Ибо майор намеревается отступить со своим батальоном, то есть обратиться в бегство. «Возьмите на себя командование этим стадом!» — приказывает мне господин полковник. И я принимаю батальон. Я перекрываю перекресток, так что и мышь не проскочит, то есть ни одна сволочь не сможет отступить. Таким образом, они вынуждены сражаться — под моим командованием. И я все время в гуще своих солдат — за поясом ручные гранаты, на груди автомат. И под конец люди дерутся, как львы. Конечно же, громадные потери с обеих сторон. Но перекресток мы удерживаем всю ночь. Затем необузданная гордость, когда господин полковник получает рыцарский крест. «Этим я обязан в большой мере вам, мой дорогой Ратсхельм, — по-рыцарски говорит господин полковник. — И в нужное время я вспомню об этом». Это было слово мужчины, так как через некоторое время мою грудь украсил немецкий крест в золоте. Несколько дней спустя празднование победы в штабе полка за линией фронта. Батареи бутылок. Веские слова. Процветающее товарищество. На рассвете господин полковник Пфотенхаммер, мой уважаемый командир, обнял меня и растроганно расцеловал в обе щеки. С трудом сказал: «Вы избраны для больших свершений, камерад Ратсхельм. Вы подарите фронту офицеров, на которых мы сможем положиться. Более подходящей кандидатуры, чем вы, капитан Ратсхельм, я не знаю. Военная школа зовет вас!»