"Сказка для двоих" - читать интересную книгу автора (Буренина Кира)

Москва, 1989-1998

Вероника Дигорская была самоучкой. Она не окончила ни одного языкового вуза, не писала скучных дипломных работ об особенностях восприятия интонации при аудировании или о зоонимах в лексике немецкого языка. Немецкий язык, однако, сопровождал Веронику по жизни чуть ли не с пеленок: отец был профессором, заместителем декана факультета немецкого языка в институте иностранных языков, писал монографии по лексикологии, любил цитировать немецких классиков в оригинале, а мама, защитив кандидатскую по теоретической грамматике, преподавала русский язык студентам из ГДР. В просторной профессорской квартире на Котельнической набережной постоянно звучала немецкая речь: крутились учебные магнитофонные записи, приходили немецкие студенты, а преподаватели из Берлинского и Лейпцигского университетов, приезжавшие по обмену опытом в Москву, непременно останавливались только у Дигорских. На столах, полках, диванах всегда лежали журналы, газеты, учебники и книги на немецком языке.

Вероника овладевала немецким, слушая разговоры родителей, играя со студентами из ГДР, которые дарили ей книжки «Сделай сам» и вместе с ней клеили из цветной бумаги забавных клоунов или нанизывали бусы из пластмассовой соломки.

Училась Ника в обычной школе, по договоренности с учительницей на уроках иностранного языка ее никогда не спрашивали, и никто из учеников даже не догадывался о том, что немецкий язык стал для нее почти родным. Больше Вероника ничем особенным среди одноклассников не выделялась, может быть, лишь только своей далеко выходящей за рамки школьной программы увлеченностью русской литературой. Родители одинаково гордились и тем, как свободно она говорит по-немецки, и тем, как рассуждает о повести Чехова «Степь» или причинах, побудивших Толстого бросить свою Анну Каренину под поезд.

Получив аттестат зрелости, Ника решительно заявила родителям: «Ни о каком языковом институте не может быть и речи!» И подала документы в педагогический вуз, на факультет русского языка и литературы. Настойчивые родительские увещевания о том, что в таком случае лучше уж сдавать экзамены на филфак МГУ, были бессильны, не подействовали и угрозы.

— Что ж, — сказал профессор Дигорский, скорбно поджав губы, — когда-нибудь ты спросишь нас: «Дорогие родители, как же вы позволили совершить мне такую глупость? Почему не удержали?» Так вот я заранее прошу у тебя прощения… Мы не смогли…

— Но ведь русская классика… — попыталась возразить Вероника.

— Что русская классика! Реальная жизнь не русская классика. Но к сожалению, ты поймешь это, когда набьешь себе достаточно шишек.

На этом разговор был закончен, и выбор Ники в семье больше никогда не обсуждался. Однако атмосфера, царившая в квартире Дигорских, сыграла с Вероникой злую шутку. То представление о студенческой жизни, об отношениях, которые складываются между студентами и преподавателями, о вдохновляющих блестящих лекциях профессоров, которое невольно было сформировано родителями, оказалось весьма далеким от действительности. Пединститут с вертлявыми девицами из провинциальных городков, неуклюжими ребятами, вернувшимися из армии, и парой заумных отличников разочаровал Веронику. Только стыд перед родителями заставлял Нику каждый день отправляться на скучные занятия. Папа и мама оказались правы. Но Ника, стиснув зубы, все-таки закончила институт с красным дипломом и безропотно отправилась работать в школу.

— Все в классе дебилы, но ничего не поделаешь, милочка, надо учить и дебилов, — встретила Нику школьный завуч Анна Григорьевна. Открыв журнал, она поименно стала награждать учеников 8 «А», руководить которым предстояло Нике, эпитетами: «бандит», «лентяй», «хам». Ника просто оцепенела при мысли о том, что ее ожидает встреча чуть ли не с несовершеннолетними преступниками. При более близком знакомстве оказалось, что ни бандитов, ни хамов в классе нет, а есть мальчишки и девчонки: ершистые, непокладистые, несговорчивые — обычные дети. Но с Вероникой они были откровенны, говорили и о выборе профессии, и о своих увлечениях, только вот о самой школе — ни слова.

Поначалу Нике казалось это странным. Ведь Анна Григорьевна считалась лучшим педагогом района! Раз в четверть она давала обязательный открытый урок истории. Но как он готовился! Знали об этом лишь некоторые особо приближенные преподаватели и дети, которые играли далеко не последнюю роль в этом тщательно отрепетированном спектакле. Недели за три все отрабатывалось до мельчайших деталей, подгонялось, высчитывалось с хронометром в руках. К открытому уроку каждый знал свой ответ наизусть, поэтому и заканчивался он, как правило, под аплодисменты комиссии. И Анна Григорьевна, сияющая от расточаемых ей комплиментов, возбужденно кричала: «А Мартынов, мерзавец, как отвечал, а?»

И если бы не Алеша, аспирант отца, Ника бы совсем затосковала. Скромный, худой как щепка Алеша, всегда в аккуратном костюме и начищенных туфлях, вовсе не старался привлечь к себе внимание домочадцев профессора. Просто время от времени молодому аспиранту приходилось дожидаться профессора, по своему обыкновению задерживающегося на заседаниях, в квартире Дигорских, в кабинете на скользком кожаном диване, под громкое тиканье старинных напольных часов. Там и находила его Ника, чтобы ненавязчиво поделиться своими разочарованиями в избранном педагогическом поприще. (Правда, потакая своей дурацкой гордости, для родителей Вероника изображала полный восторг от работы педагога.) Алеша как мог сочувствовал, давал разные советы, философствовал. Вскоре Ника стала ощущать потребность видеть Алешу каждый день. Она приглашала его в театр, на прогулку, в гости к друзьям. Аспирант вел себя с Никой довольно сдержанно, и это ее ужасно раздражало. Время шло. Алеша удачно защитился. На банкет, посвященный новоиспеченному кандидату филологических наук, Ника идти не хотела. Но потом переменила свое решение. Она появилась в зале ресторана «Прага», когда веселье было в самом разгаре. Раскрасневшийся, слегка хмельной виновник торжества пригласил дочку профессора на танец. И вот, неуверенно вальсируя, но неотступно глядя Нике в глаза, Алеша сделал ей предложение, которое и было принято тотчас же с условием: Вероника оставит свою девичью фамилию. Фамилия молодого доцента была слишком потешной — Окорок.

Три года пролетели как сон. От педагогической деятельности у Ники осталось лишь стойкое отвращение к герани, обильно росшей на всех подоконниках школы, да строгим деловым костюмам, которые так любили носить немолодые педагоги с бесформенными прическами. Она уволилась из школы сразу после того, как молодой издатель, бывший сокурсник мужа, предложил ей переводить немецкие книги. Он часто бывал на книжной ярмарке во Франкфурте и привозил оттуда ворох литературных новинок. Знание немецкого, врожденная языковая интуиция и литературный вкус здорово помогали Веронике в работе. Одним из очередных заказов был перевод книги немецкого модельера, где сравнивались различные техники кроя одежды. Ника стала искать консультантов. Попав в мир авторского дизайна, наполненный яркими красками, безудержными взрывами фантазии, оригинальными выдумками, Вероника почувствовала себя в своей стихии. Молодой издатель к этому времени тихо обанкротился — заказы иссякли. Однажды один из знакомых модельеров попросил Нику перевести письмо для своего немецкого партнера, потом пригласил съездить в Дюссельдорф на выставку моды. После этой поездки она долго и терпеливо сводила российского модельера и немецкого заказчика и так вскоре стала незаменимым помощником для тех, кто искал себе партнеров в Германии. Правда, платили модельеры не много и не часто, обычно предлагая Нике за ее услуги одну из своих моделей на выбор. Постепенно у Вероники сформировался и новый гардероб, и новый стиль в одежде — свободный и импульсивный.

Тем временем Алексей, в прошлом худосочный доцент, стал вполне респектабельным преуспевающим бизнесменом. Он неоднократно предлагал Нике работу в своей фирме, но она упорно отказывалась, предпочитая иметь свое, независимое от родственных связей дело. После августовского кризиса 1998 года, когда половина авторских ателье разорилась, профессор Дигорский тайно позвонил своему сокурснику Михаилу Михайловичу Ермолаеву и попросил взять его дочь в «Протокол».