"Я вижу солнце" - читать интересную книгу автора (Думбадзе Нодар)ТАКОВА ЖИЗНЬНаступили каникулы. Июнь – самая пора купания, футбола, лело, борьбы, лапты. Но июнь сорок третьего мало похож на довоенные каникулы… Какой там футбол!.. Ребят словно подменили. – Бондойя, сыграем в лапту! – С ума сошёл! А кукурузу полоть? – Пошли, Нодар, погоняем мяч! – Некогда, Сосойя, иду за дровами… – Отия, зови своих, поборемся! – Не до борьбы мне, еле ноги волочу… Мы отлично понимали, что сейчас нам не до игр и забав, но привычка брала свое. Кроме того, очень хотелось хоть на один день забыть про наши нужды и горести, вернуться к счастливым дням беззаботного детства. Бывало, мы собирались на лужайке, разбивались на партии, уже подбрасывался в воздух мяч, но тут то один, то другой из ребят вспоминал про неотложное дело и, помявшись, уходил. За ним уходили второй, третий, и постепенно лужайка пустела… Иными глазами смотрели теперь мы на жизнь своего села, иными глазами смотрело на нас село. Однажды утром зашла к нам соседка Мака и попросила тетю: – Кето, дорогая моя, сегодня у меня нади. Одолжи, пожалуйста, твоего Сосойю! – Иди, Сосо! – сказала тетя. И я, как взрослый, работал у Маки с утра до позднего вечера, за ужином ел и пил, как взрослый, и напился как взрослый… И тетя перед сном помыла мне ноги теплой водой точно так, как когда-то бабушка мыла ноги возвращавшемуся с поля дедушке… …Теплый июньский вечер сорок третьего… Тетя на кухне собралась испечь мчади. Она взяла кадку с мукой, встряхнула, опрокинула ее над корытом. Высыпалось несколько горстей муки. Тетя налила в корыто теплой воды и стала одной рукой месить тесто. И вдруг я увидел, как в тесто одна за другой капнули слезы… – Почему ты плачешь, тетя? – спросил я, хотя прекрасно догадывался о причине ее слез. – Это все, Сосойя, больше нет… – показала она комок теста., Я промолчал. Тетя вытерла руки и тихо сказала: – Как нам быть, Сосойя? – Тетя Кето! – раздалось вдруг со двора. – Заходи, Хатия! – крикнул я, Вошла Хатия. – Здравствуйте! – Здравствуй, детка! – ответила тетя. – Сосойя, подай Хатии стул! Я принес треногий стульчик, усадил Хатию, а сам поднялся в оду, прошел в заднюю комнату и остановился у нашего старого семейного сундука. Долго стоял я и раздумывал, потом решительно ухватил сундук за ручку и поволок его вниз по лестнице, затащил на кухню и поставил перед очагом. – Что это, Сосойя? – удивилась тетя. – Здесь одежда папы и мамы. – Ну и что? – А то, что я продам ее! – Ты с ума сошел?! – испугалась тетя. – Сошел. Отвезу в Набеглави и обменяю на кукурузу! – Слышишь, Хатия, что он говорит? – Слышу, тетя Кето… – А что же нам делать? Помирать с голоду, что ли! – сказал я. – Сосойя! Возьми сию же минуту сундук и поставь на место! – приказала тетя. Я откинул крышку сундука… Сердце у меня дрогнуло и больно сжалось… Я извлек из сундука кожаный полушубок отца. Каждое лето мы проветривали хранившуюся в сундуке одежду, и никогда ничего, кроме чувства любви и уважения к этому полушубку, я не испытывал. Теперь я вдруг испугался, словно сдирал его с покойника. – Возьму это, и это, и это! – крикнул я, заглушая подступившие рыдания. – Не делай этого, Сосо! – взмолилась тетя. – Возьму, возьму! Плачь, сколько хочешь! И сапоги возьму, и брюки, и халат! – кричал я, выбрасывая вещи одну за другой. Вдруг я осекся и замолчал. На самом дне сундука лежало сложенное вдвое розовое платье. Я достал платье, развернул его, потом снова сложил, опустил на дно, положил сверху халат и брюки отца и захлопнул крышку. – Хорошо, тетя, не плачь… Возьму только сапоги и полушубок… Одолжу у Манасэ Таварткиладзе осла и утром отправлюсь в Набеглави. Тетя молчала. – Я пойду с тобой! – сказала Хатия. Утром чуть свет я и Хатия стояли во дворе Манасэ и поглаживали по спине тощего, костлявого осла. Манасэ вертелся тут же, седлая осла и наставлял нас: – У осла, дорогие мои, длинные уши, но человека он слушается плохо… Осел любит ласку, вежливое к себе отношение… – Станет еще Сосойя объясняться в любви твоему ослу! – вставила Хатия. – Не станет, так осел умеет и лягаться! Осел – это тебе не лошадь, – свистни, она и побежит за тобой… Нет, брат, осел знает себе цену! – Да ладно, дядя Манасэ, осел есть осел! – Нет, дочка, не так! Наполеон, скажу я тебе, покорил Египет благодаря ослам! А бои на Кавказе? Не будь ослов, кто бы тащил пушки и боеприпасы через скалы? Автомашины? Или лошади? Так что… – А если предложить тебе обменять осла на хорошую лошадь… Согласишься? – спросил я. – Что я, осел, что ли? Ишь ты! Осла на лошадь! Да я, если хочешь знать, этим ослом и живу!.. Все, готово! – Манасэ отступил на шаг, критическим взглядом оглядел оседланного осла, потом добавил:– Вдвоем на него не садитесь, он этого не любит, обязательно сбросит вас! Садитесь по очереди… Если он заупрямится, не бейте и не понукайте его! Он этого не любит! – Не волнуйся, дядя Манасэ, все будет хорошо! – успокоила его Хатия. – В тебе-то я уверен, умница моя, но вот твой отец, видно, спятил! Доверить ребенка Сосойе-сумасшедшему! – Ничего, дядя Манасэ, ничего с нами не станет! – Ну ладно, счастливого вам пути!.. Значит, договорились, Сосойя: плата за осла – полпуда кукурузы. Так? – Так, дядя Манасэ, так! – Ну, с богом! Мы завернули к Хатии. Дядя Виссарион битый час слезно умолял меня оберегать Хатию, потом снял со стены двуствольную «централку»: – Прихвати-ка ружье, Сосойя, авось найдется дурак, даст за него пуда полтора кукурузы… Наконец мы тронулись. Дядя Виссарион проводил нас до околицы и стоял там, пока мы не скрылись с глаз. В те времена осел в Гурии считался такой же диковинкой, как и иностранные туристы… Мы шагаем по шоссе, ведущему в Набеглави, и вся детвора встретившегося по пути села с гиканьем несется за нами. Мне стыдно, я огрызаюсь на детей. Осел – ему-то начхать на всех – топает себе, смешно шевеля ушами. Хатия восседает на осле, как царица Тамара на белом скакуне, и блаженно улыбается. – Что им нужно, Сосойя? Они что, осла не видели? – спрашивает Хатия. – Отстань, ради бога, а то пошлю тебя обратно домой! – Вернусь, если хочешь… – Сиди и не болтай много! – Сосойя, может, остановиться у кого-нибудь? – У кого ты здесь остановишься? Село беднее нашего! Мы наконец миновали село и вздохнули свободно. К вечеру вступили в Набеглави. Я остановил осла у первых же ворот и крикнул: – Эй, хозяин! Из дома вышли среднего роста рябой дядька и носатый мальчик моих лет. – Пожалуйте! – пригласил рябой, распахивая ворота. Я завел осла во двор, ссадил Хатию и поздоровался с хозяевами. – Вы кто будете? – спросил рябой. – Да вот, меняем сапоги и полушубок на кукурузу… – Покажи! Я показал. Рябой стал внимательно рассматривать вещи. – Осел твой? – спросил носатый мальчик. – Мой. – А девочка кто? – Никто. – Ее тоже меняешь на кукурузу? – осклабился носатый. – Заткнись, а то получишь по зубам! – Кто это, Сосойя? – спросила Хатия. – Никто. Нос! – Она что, слепая? – удивился мальчик. – Слепая, но не глухая, дурак! – Ты, парень, пришел сюда ругаться или торговать? – спросил меня рябой. – Пусть он не болтает глупостей, и я не буду ругаться! – Замолчи ты! – прикрикнул рябой на сына и вновь обратился ко мне:– С чего ты решил в такую жару продавать полушубок? – Не хочешь – не бери! – Сколько ты просишь за него? – Денег мне не надо, меняю на два пуда кукурузы. – Обалдел?! – Да. – Даю полпуда. – Полпуда – это один карман полушубка. – Ну вот, наполню все карманы, и конец делу! – Сосойя, как он одет, этот дядя? – Как? Да… Рубашка на нем рваная… – Ну и пусть ходит в рубашке! Дай сюда полушубок! Я передал полушубок Хатии. – А за сапоги? – спросил рябой. – Наполним ему сапоги кукурузой, и хватит! – выступил из-за спины отца носатый. – Говори, сколько просишь за сапоги? – повторил рябой. – Ничего! – Даром, что ли, отдаешь? – Даром растет у тебя вот этот балбес, присмотри-ка лучше за ним! – Я вырвал сапоги из рук рябого. – Слушай, ты! Ты чего это здесь раскричался? Думаешь, я боюсь твоего ружья? – вспылил рябой. – Идем, Сосойя! – сказала Хатия. Я усадил ее на осла, и мы направились к воротам. – Одну минуточку, Сосойя!.. Они еще во дворе? – Да. А что?.. – Погоди… Дядя, – крикнула Хатия, – а осла ты не купишь? – Зачем мне осел? – удивился рябой. – Будешь иметь в доме двух ослов! – расхохоталась Хатия. Рябой разинул рот. Носатый начал было искать на земле камень, но я снял с плеча ружье, и он тотчас же укрылся за спиной отца. Мы продолжали путь. Когда добрались до конца села, осел замедлил шаг. – Где мы, Сосойя? – спросила Хатия. – Выходим из села. – А какое сейчас время? – Темно уже, Хатия. – Ну так остановимся, Сосойя… Устала я. – Ладно. Мы остановились у крайнего дома. На мой крик вышел старик с лампой в руке. – Кто там? – Я, Сосойя Мамаладзе! – Какой еще Сосойя? – Ну, я не знаю какой… Одним словом, Сосойя! Старик проворно спустился по лестнице, пересек двор, подошел к нам, осветил лампой и удивленно осмотрел нас. – В чем дело, детки? – Хотим переночевать у вас, дядя… – Так пожалуйте, пожалуйте! – пригласил старик и широко распахнул ворота. Мы вошли во двор. Я помог Хатии слезть с осла. – А как с ослом, дядя? – Распряги его, и пусть себе пасется во дворе. Никуда он не денется! Я снял наш хурджин, распряг осла, взял Хатию за руку, и мы пошли за стариком. – Какано! Какано! – позвал он. На балкон вышла женщина в платке. – Принимай гостей, Какано! – Пожалуйте, батоно! – засуетилась женщина. – Сюда пожалуйте! Мы поднялись на балкон, вошли в комнату. Я усадил Хатию на тахту и сел рядом. – Мир дому сему! – спохватился я. – Дай бог тебе мира и счастья! – ответила хозяйка. Наступило неловкое молчание. Хозяева разглядывали нас, я и Хатия молчали и не догадывались, что старикам не терпелось узнать, кто мы, откуда, зачем пришли сюда. Я осмотрелся. Вдоль противоположных стен комнаты стояли две тахты, на одной из которых сидели я и Хатия, посередине – стол, вокруг него – четыре стула; у камина – несколько треногих стульчиков. На стене висел фотопортрет солдата в застегнутой на все пуговицы гимнастерке. Собственно, не один, а два портрета в одной рамке. Солдат с портрета глядел на меня сердито. Но удивило меня не это – каждый волен хмуриться или улыбаться перед объективом, – а другое: почему хозяину понадобилось помещать в одной рамке два портрета? – Вы откуда, детки? – нарушила наконец тишину хозяйка. – Мы, тетя, взяли кое-что из одежды… обменять на кукурузу… Ну вот… Если можно, разрешите переночевать у вас, – ответила Хатия. – Деточка моя дорогая!.. Да я вас вообще не отпущу отсюда, если вам понравится у нас! – А какая у вас одежда? – спросил деловито хозяин. Я поставил перед ним хурджин. – Бабило Вашакмадзе! Нашел время заниматься одеждой! Дети, наверно, умирают с голоду! – напустилась хозяйка на мужа. – Ну и ступай на кухню! Я, что ли, приготовлю ужин? Бабило стал разглядывать полушубок, потом надел его, посмотрел в висевшее на стене зеркало, покачал головой, скинул полушубок и бережно положил на тахту. Потом взял сапоги, повертел в руках. – Можно примерить? Я кивнул головой. Бабило скинул чувяки, подтянул шерстяные носки, надел сапоги, прошелся по комнате, выставил вперед правую, затем левую ногу и снова сел. – Отличные сапоги!.. Сколько, сынок, хочешь за них? – Пуд кукурузы, дядя Бабило. – Пуд кукурузы, – повторила Хатия. – Гм, почти даром… Да вот беда: где ее взять-то, кукурузу? – проговорил Бабило и стал скидывать сапоги. Какано поставила у камина низенький столик, разложила молодой сыр, мчади, маринованный лук-порей и кувшинчик с вином. – Идите, детки, поужинайте чем бог послал! – пригласила она нас. Я не стал отнекиваться, взял Хатию за руку, подвел к столику, сел сам. Бабило не сводил с Хатии удивленных глаз; Какано, подперев рукой щеку, сокрушенно качала головой. Бабило разлил в стаканы вино. – Ну, с богом! Выпьем! – сказал он и выпил. Я положил Хатии мчади и сыр и чокнулся с ней. – Будьте всегда здоровы! – сказала Хатия и выпила тоже. – Что ж, давайте знакомиться. Кто вы, дети? – спросил Бабило. – Я – Сосо Мамаладзе, это – Хатия. – Кем вы приходитесь друг другу? – спросил он снова. – Никем, – ответил я… – Как никем? Мы соседи, я и Сосойя учимся вместе в одном классе, – поправила меня Хатия. – Ты тоже учишься, детка? – Да. Меня Сосойя водит в школу. – А глаза… Давно они у тебя болят? – Не болят вовсе. Просто я не вижу… – Деточка, деточка бедная! – запричитала Какано. – Как же допускает бог, чтобы такой ангел не видел солнца да луны! – Она привлекла к себе Хатию и поцеловала ее в голову. – Она видит солнце. Врач сказал, что раз она видит солнце, то ее можно вылечить, – сказал я. – Правда, дочка? – Да, дядя Бабило… Когда война кончится, папа отвезет меня в Батуми, там мне сделают операцию. – За твое здоровье, дочка!.. Раз врач обещал, конечно, вылечит!.. Но как это мать отпустила тебя в такую даль? Не боится она? – У меня нет матери, дядя Бабило. А с Сосойей папа меня отпускает всюду. – Видно, ты очень любишь своего Сосойю! – Его все любят! – Она ведь не пешком, на осле! – сказал я. – Ну а если достанете кукурузу, как же тогда? Осел-то ваш не выдюжит! – А я пойду пешком, потихоньку, дядя Бабило, пешком мне даже приятнее, – сказала Хатия. – Дай поесть детям, человек! Что ты пристал к ним! – упрекнула мужа Какано. – Ешьте, ешьте, дорогие! Успеем поговорить потом! – Бабило пододвинул к нам тарелки и налил вина. После ужина Бабило продолжал: – Сапоги, пожалуй, я возьму… Но уступи немного, Сосо! – Сколько уступить, дядя Бабило? – Ты только не подумай, что я рвач какой-нибудь!.. Цену этим сапогам я знаю лучше тебя… Но… сам понимаешь, трудно сейчас с кукурузой… Если б не так, стал бы ты продавать такой золотой товар? Прав я, Хатия? – Правы, дядя Бабило! – согласилась Хатия. – Так вот, возьми за сапоги полпуда кукурузы… – Мало полпуда, дядя Бабило… Полпуда я должен отдать Манасэ… За осла… – сказал я, сгорая от стыда. – Эх, жизнь… – вздохнул Бабило, – добавлю еще четверть… – Если возьмете полушубок… – А за сколько отдашь? – спросил Бабило и посмотрел на полушубок такими глазами, что я понял: он пришелся ему по душе. – За два пуда… – О! – воскликнул Бабило. – Это полушубок его отца! – сказала Хатия. – Как же он расстался с ним? – удивился Бабило. – Да так уж получилось… – Что, он не носил его? – Надел только раз… – Ладно, дам тебе пуд… Сами перебьемся как-нибудь до осени… – Бабило взял в руки полушубок. Я колебался. – Дядя Бабило, тетя не разрешала Сосойе брать вещи… Ведь они отцовские… Пуд кукурузы мало… – сказала Хатия. Бабило насторожился. – Отец что, на фронте? – Нет. – Он… жив? – Не знаю. – А мать? – Не знаю. – Погоди, погоди… Объясни мне толком, в чем дело? – Его родителей арестовали в тридцать седьмом году, – сказала Хатия. – Сосойю воспитывает его тетя, учительница Кето. Бабило покачал головой, снял полушубок, положил его на тахту. – В тридцать седьмом, говоришь? – Да, в тридцать седьмом… – Ночью взяли? – Ночью… – Вместе? – Нет, сперва папу, потом маму… – И ничего про них не слышно? – Ничего… – Бедный мой мальчик… – вздохнула Какано. – Ты хоть помнишь их? – Так, смутно… Маму помню лучше… – Я сложил полушубок. – Мы уйдем рано утром, дядя Бабило, – постарался я переменить тему. – Хорошо, сынок, хорошо… Какано, приготовь для детей три пуда кукурузы! Какано молча вышла из комнаты, прихватив два моих мешка. – Да, сынок… Трудное было время… – начал Бабило, – много тогда пропало хороших людей… Из нашего села тоже забрали двоих – Гаврила-мельника и Якинте Кунчулия, счетоводом он работал в конторе… Так и исчезли оба… Из соседней комнаты доносился приятный звук засыпаемой в мешок кукурузы. – Дядя Бабило, а ружье вы не купите? – спросил я. – Что? – Ружье, говорю, не купите? – Ружье? Ружье… А зачем мне ружье? Тут даже птица перевелась… Хотя нет, зимой, бывает, голодный зверь иногда спускается с гор… Пригодится ружье… А сколько ты хочешь за него? – Бабило взял «централку», раскрыл ее, посмотрел через стволы на свет. – Хороший товар! Я сжал руку Хатии. Ружье принадлежало ей, и цену должна была назначить она. – Сколько? – спросил Бабило. – Нисколько! – сказала Хатия. Я разинул рот. – Что, не продаете? – Нет, дядя Бабило, не продаем, я дарю вам ружье, если оно вам нравится, – ответила Хатия. – Очень даже нравится, детка, но бесплатно я его не возьму… Влетит тебе дома! – сказал Бабило и ласково погладил Хатию по голове. – Ну а продавать ружье вам я не стану… И ничего мне не влетит! Ружье – мое, и я хочу подарить его вам! Сосойя, скажи, ведь ружье мое? – Хатия заморгала глазами. Я понял, что, откажись сейчас Бабило от ружья, Хатия разревется. Я выразительно взглянул на Бабило и сказал: – Ружье принадлежит Хатии, дядя Бабило, и раз она дарит его вам, вы должны принять этот подарок! Хатия радостно закивала головой. – Что ж, спасибо тебе, дочка! Большое спасибо! Дай бог тебе здоровья и счастья! – Бабило поцеловал Хатию в щеку. – Какано! – позвал он жену. – Приготовь детям постель!.. И взгляни-ка, какое мне ружье подарила Хатия! Хоть в разбойники иди! Вошла Какано. Бабило протянул ей ружье. – Убери, ради бога! – испугалась Какано. Она стала стелить постели, а я еще раз посмотрел на двойной портрет в рамке. – Дядя Бабило, как зовут вашего сына? Это, наверно, ваш сын? Бабило поднял голову, взглянул с затаенной грустью на портрет и, улыбнувшись, спросил: – Который тебя интересует, сынок? – Дядя Бабило… Да вы что… Как это «который»?.. Бабило вынул из кармана трубку, долго набивал ее табаком, закурил, еще раз сквозь голубоватый дымок взглянул на портрет, почесал у себя в затылке и сказал мне: – Двадцать лет я сам их спрашивал об этом… Двадцать лет Какано, чтобы не ошибиться, за одну провинность колотила их обоих… – Почему у меня не отсохли руки!..– вздохнула Какано. – Измучили они, прохвосты, учителей! На выпускном экзамене один получил по литературе пятерку, другой – тройку… Как там в школе ни уточняли, а при заполнении аттестата все же напутали… Мы отличали их только по родимым пятнам. У Насии пятно было на правом бедре, у Бату – на левом. Ну а в школе… не стали бы там снимать с них штаны… Насия был старше на двадцать семь минут… Вместе они пошли в армию… Этот снимок прислали оттуда… В первый месяц… А потом они пропали… И ничего нам о них не известно… – Горе мне, горе несчастной!.. Как я еще живу и дышу на свете! – Какано кончиком платка вытерла слезу. – Сосойя, а все же который из них – который? – спросила Хатия. – Одинаковы они, Хатия! – Красивые? – Красивые! Только рассержены как будто. – Дети мои дорогие! Где вы теперь? Сыты ли, голодны?.. Может, больны, может, ранены?.. А несчастная ваша мать и ест, и пьет, и не сдыхает! Не берет бог мою душу!..– Какано заплакала. – Ладно уж, старая, хватит! – прикрикнул Бабило на жену, потом обратился к нам: – Вот так, три года прошло с тех пор, а она каждый день ноет и воет… – Дети мои ненаглядные!.. Хоть раз бы мне взглянуть на вас и умереть тотчас же!.. Мальчики мои золотые!..– плакала Какано. – Тетя Какано, парень один из нашего села тоже вот так пропал, три года о нем не было ни слуху ни духу… А вот позавчера… Как раз накануне нашего отъезда… – сказала вдруг Хатия. – Получили письмо? Счастливая его мать! Что он пишет? – подняла голову Какано. – Да не письмо, а сам он приехал! – Ты про кого, Хатия? – изумился я. – Как про кого? Про Важико, сына Якинте Джабуа! Забыл? – И что он? Ты говорила с ним, дочка? – поинтересовался Бабило. – Плохи, говорит, дела Гитлера… Наши, оказывается, выдумали какое-то новое оружие, у него такое, знаете, женское имя – «катюша». Сжигает, оказывается, все вокруг… – Да, я тоже слышал об этом. Что он еще сказал? – оживился Бабило. – Сосойя, расскажи ты, ты же был там, – пихнула меня локтем Хатия. Я не знал, что сказать. Ничего подобного в нашем селе не происходило, никто с фронта не возвращался, а именно позавчера Якинте получил сообщение о гибели сына… Что это сочинила Хатия? Что она выдумала? – Говори, сынок, говори! – Бабило приготовился слушать. – Да… Сжигает, оказывается, все вокруг… Теперь, говорит, наши самолеты бомбят Берлин… Скоро, говорит, откроется второй фронт… – Когда же? Когда? – воскликнул недовольно Бабило. – Бедные мои мальчики, доживут ли они до этого? – проговорила Какано про себя. – А почему мы не получаем писем? – спросил Бабило. – До писем ли им сейчас, дядя Бабило?! – Говори, Сосойя, что еще рассказал Важико! – пристала ко мне Хатия. – Забыл я, Хатия… – Эх, ты!.. Важико говорил, что там с ним было много грузин… Среди них, кажется, два брата… У Бабило задрожала в руке трубка, Какано опустилась перед Хатией на колени, дернула ее за подол платья. – Да, точно, теперь я вспомнила… Два брата, говорит, были с нами, похожие друг на друга, как две половины одного яблока… – Близнецы, что ли? – прошептала Какано. – Близнецы! – А… фамилия? Как их фамилия? – Фамилию я не спрашивала, дядя Бабило… – А звали как? – Сказал он, только я забыла. – И… живы они, говоришь? – спросила Какано. – Ну-у-у… Их, сказал Важико, пули не берут! – Пойду-ка я с вами, детки, покажите мне этого парня! – попросила Какано, молитвенно сложив руки. – Сосо, Важико приехал на один день, не так ли? – спросила меня Хатия. – Ага, на один день! – Значит, я не застану его? – застонала Какано. Хатия кивнула головой. – Что же мне делать? – Какано взглянула на меня. – Он сказал, что еще приедет. – А если не приедет? – Я напишу ему и все узнаю, тетя Какано! – обещал я, отводя взгляд. – Сделай доброе дело, сынок, бог отблагодарит тебя! – взмолилась Какано! – Обязательно, тетя Какано! – Боже великий! Значит, живы мои мальчики?! Близнецы? Похожи друг на друга, говорит?.. Матерь божья! Много близнецов на свете, дай бог всем им жизни и здоровья… Но сделай так, чтобы эти двое были бы моими Мальчиками! Матерь божья! – Какано воздела руки. За все это время Бабило не проронил ни слова. Я ждал, что вот-вот он встанет, схватит нас за шиворот и вышвырнет за дверь, как бессовестных обманщиков. Но он сидел молча, удивительно спокойно, с улыбкой наблюдал за Хатией, и лишь подрагивание правой брови выдавало его сдерживаемое волнение. – Боже справедливый, за что ты так наказал этого милосердного ребенка?..– проговорил наконец он, встал, обнял Какано за плечи и повел ее к дверям. – Ложитесь теперь, дети, дай бог вам приятного сна! – И он закрыл за собой дверь. Спать нам не хотелось. – Спустимся во двор, Сосойя! – попросила Хатия. …Я усадил Хатию под орехом, лег сам и положил голову ей на колени. Была теплая, тихая июньская ночь. Над нами простиралось усеянное звездами черное небо. Доносились убаюкивающее верещание сверчков, шум реки, кваканье лягушек, ленивый лай собак. Сейчас у нас точно такая же ночь, так же лают собаки, так же шумит река. Тетя так же лежит под деревом, смотрит на небо и думает о том же, о чем и я. Как было бы хорошо, если б люди могли видеть в небе, как в зеркале, друг друга! Я увидел бы тетю, свое село, весь мир, познакомился бы с несметным количеством людей, своих сверстников. И мир узнал бы меня. Мы увидели бы, кому на свете живется хорошо, а кому плохо, и первые помогли бы вторым… Люди увидели бы друг друга и поняли бы, что не такие уж мы плохие, как нам это иногда кажется, что нет у нас основания ссориться и враждовать меж собой, и не стало бы на Земле войн и кровопролитий… – О чем ты думаешь, Сосойя? – Сам не пойму, Хатия… – А все же? – О небе. – Что – о небе? – Думаю, если б небо было зеркалом… – А зачем тебе, чтобы небо было зеркалом? – Эх, это было бы здорово!.. – Сосойя, теплая ночь, правда? – спросила Хатия после минутного молчания. – Да. Скажи, Хатия, с чего это ты наговорила с три короба вранья? Я был готов провалиться сквозь землю! – Ничего я не наврала… – Ну, знаешь! – Все, что я сказала, было правдой. Ты просто забыл… – Хатия, или ты рехнулась, или меня принимаешь за круглого дурака!.. Ты думаешь, Бабило поверил в твою сказку? – А он поверил бы, если бы я сказала, что его сыновья погибли? – Нет! – Почему? – Да потому, что это неправда! – А если б сказала, что они живы? – Это ведь тоже неправда? – Сосойя, двух неправд не бывает. Сыновья Бабило или живы, или погибли… В их гибель Бабило и Какано не верят, значит, они должны поверить, что они живы. – Но ты… – Что я? Я не сказала, что эти ребята – их сыновья… Пусть они думают, что это так. Что в этом плохого? – Да нет, плохого ничего… – Тогда в чем же я виновата? – Ни в чем, Хатия… Пусть Бабило и Какано думают, что живы их дорогие мальчики, что в этом может быть плохого? Ничего. Это неправда? А если правда? Если это правда, тогда хорошо? Хорошо! Вот в том-то и дело! Всякая правда хороша? Этого не может быть! Ну а всякая ложь? Плоха ли всякая ложь? Нет, конечно! Но ведь хорошая ложь лучше плохой правды? Лучше! В том-то и дело!.. – А сейчас о чем ты думаешь, Сосойя? – А сейчас я думаю о том, как завтра тетя испечет большой-пребольшой мчади и как я наброшусь на него! – Сосойя, какого цвета небо? – Синее, Хатия. – А какого цвета синий цвет? – Синий?.. Ну… Синий – это цвет неба. – А это красивый цвет? – Очень красивый, Хатия. – А что это значит – красивый? – не отставала Хатия. – Красивый? – Я привстал и посмотрел в лицо Хатии. – Красивы большие синие глаза… Черные брови… Черные ресницы… – Я провел пальцами по глазам Хатии. – Красивы каштановые волосы… Маленький нос… Пухлые губы… Белые зубы… Красивы прозрачные уши, высокая шея… Вот ты, например, Хатия, красивая… – Значит я – синяя, цвета неба? Я вздохнул. – А ты какой, Сосойя? – Я? Я – обезьяна! – А какая она, обезьяна? – Точно такая, как я! Хатия погладила мое лицо. – Какого цвета у тебя волосы? – Черные. – Глаза и у тебя большие. И ресницы длинные. А глаза у тебя какого цвета? – Карие. – Нос прямой, небольшой… И губы пухлые. А зубы? – Зубы у всех белые, Хатия. – Ты красивый, Сосойя? – Хорошо, что ты не видишь меня! – Я вижу тебя, Сосойя! Тебя и солнце. И больше ничего. Я лег опять. Хатия склонилась ко мне, приложила ухо к груди. Наверно, она прислушивалась к биению моего сердца. А я наслаждался теплом ее рук и щеки и, как тогда, на берегу Супсы, чувствовал, как это тепло вливается в меня. Я слушал шум реки, верещание сверчков, лай собак и не видел ничего, кроме Хатии и усеянного звездами неба. Я знал, что Хатия видит только солнце и меня, и думал, что и небо, наверно, видит нас – Хатию и меня. Я проснулся с первыми лучами солнца. Быстро вскочил, оделся и подошел к постели Хатии. Подложив под щеку обе ладони, она мирно спала. Я стал легонько тормошить ее. – Хатия! – А? Это ты, Сосо? – Хатия присела в кровати. – Да. Вставай, пора уходить. – А какое сейчас время? – Утро уже. Одевайся, я пойду оседлаю осла. – Хорошо. Я спустился во двор. Наш осел, помахивая хвостом, щипал траву. Я оседлал осла и поднялся в комнату. Хатия была уже одета. – Пошли! – сказал я шепотом. – Почему ты шепчешь, Сосойя? – Они еще спят. – Разве еще так рано? – Да. Идем! – Так и уйдем, не попрощавшись? – Не надо их беспокоить. Пошли. – Я вывел Хатию на балкон. – Неудобно, Сосойя! – А будить чуть свет стариков удобно? Идем! Мы спустились с балкона. Потом я вернулся в комнату, стащил во двор мешки с кукурузой и кое-как навьючил ими осла. – Ну, тронулись! – Я взял Хатию за руку. – Ах вы разбойники! Хотите улизнуть? На балконе стоял заспанный, взлохмаченный дядя Бабило. – Вы что же, хотите опозорить меня? Куда это вы не евши! – погрозил он пальцем. – Спасибо вам, дядя Бабило, но лучше нам отправиться пораньше, дорога все же длинная, вы уж не обижайтесь, пожалуйста! – попросил я. – Да, пожалуй, твоя правда… – согласился Бабило. – Ну, мы пошли, дядя Бабило! До свидания и большое вам обоим спасибо! – Погоди, сынок, погоди! Бабило вошел в комнату и почти тотчас же вернулся обратно. У меня потемнело в глазах: в руках он держал полушубок и сапоги. Бабило не спеша спустился по лестнице и подошел к нам. Я не мог вымолвить слова, язык одеревенел во рту. С трудом я сдерживал себя, чтобы не разреветься. – Вот, сынок, твои сапоги! – Бабило протянул мне сапоги. Я взял их и проглотил горькую слюну. – А вот и полушубок! – Передумали, дядя Бабило? – пролепетал я. – Да, сынок, передумал… – Бабило положил руку мне на голову. – Не нужны мне ни полушубок, ни сапоги… А вот ружье я оставлю. Подарок Хатии оставлю обязательно! – Что, дорого, дядя Бабило? – Я почувствовал, как у меня скривилась губа. – Нет, сынок, не дорого… Просто я передумал. Что мне оставалось делать? Я повернулся и стал снимать мешки. – Что ты делаешь? – испугался Бабило. – Как что? Вы ведь передумали? – А зачем ты снимаешь мешки? – Так надо же вернуть вам кукурузу… – Убей меня бог! Да как ты мог подумать такое! При чем кукуруза? Я возвращаю тебе полушубок и сапоги, а кукурузу ты бери себе, на черта мне кукуруза? Смотри-ка, что он подумал! – Бабило потрепал меня за волосы. – Дядя Бабило… – Что, сынок? – Дядя Бабило… Я так… Я… Я не нищий! – выговорил я с трудом и покраснел до корней волос. Бабило быстро убрал руку с моей головы и отпрянул. – Ты что сказал? Повтори, какие ты слова сейчас произнес? Ах ты, сукин сын! Как ты смел? Кто тебя научил так разговаривать со старшими? Нищий? Я же взял у вас ружье? Значит, я нищий? Принять от старшего пару зернышек кукурузы – это, по-твоему, нищенство? Нет, ты слышала, Хатия, что он тут сболтнул? Я больше не мог сдержать себя и заревел, словно побитый мальчишка. – Ну вот еще! – Бабило обнял меня. – Постыдился бы! Перестань сейчас же! Кукуруза! Подумаешь! Нужна она мне, как… Да у меня, если хочешь знать, амбар полон этой самой кукурузой, не знаю, куда ее девать!.. Хоть выбрасывай!.. А сапоги пригодятся тебе, да еще как! Бог даст, возвратятся мои мальчики, сыграем свадьбу, придешь к нам в этих сапогах! Смотрите, не подведите меня! Ты и Хатия должны быть первыми на свадьбе!.. То-то!.. Ну а теперь… с богом!..– Бабило нежно отстранил меня. – Дядя Бабило! – крикнула Хатия и пошла к Бабило. – Что, дочка? – Бабило шагнул навстречу Хатии. Она руками нащупала лицо Бабило, поднялась на цыпочки и крепко поцеловала его в щеку. Я повел Хатию к калитке, осел сам вышел из ворот и не спеша поплелся по дороге. – Не забывайте меня, детки! Будете в наших краях, обязательно загляните к нам, подбодрите старушку! – крикнул на прощанье Бабило и закрыл ворота. – До свидания, дядя Бабило-о-о!.. – До свидания, дети! Пока мы не скрылись за поворотом, Бабило стоял у ворот и смотрел на нас. …Я и Хатия шли молча. Село пробуждалось. Над крышами домов вились белые дымки. Со всех сторон слышались хлопанье крыльев и пронзительный крик петухов. Мычали коровы. Потягиваясь, лениво лаяли заспанные собаки. По дороге вместе с нами шагало утро… Выйдя за околицу и поднявшись на пригорок, Хатия остановилась. – Что? – спросил я. Хатия не ответила. Она стояла не двигаясь, как изваяние, и смотрела на восток. Из-за Суребских гор поднималось огромное оранжевое солнце. |
||
|