"Сократ" - читать интересную книгу автора (Томан Йозеф, Томанова Мирослава)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Речка Илисс течет под стенами Афин, огибает их с юга и впадает в Кефис.

Неглубок Илисс, его излучины вдаются в луга с невысокой травой и рассеянными кое-где кустами и глыбами камня; в одном месте берег поднялся невысоким холмом, и стоит на том холме платан, а под платаном – маленький алтарь с деревянной фигуркой Пана, осыпанной цветами. Долинка, по которой ползет Илисс, – аркадский сон, пастушеская идиллия, и никого бы не удивило, если б на этом холме над потоком появилась небольшая отара овец, предводимая Стесихоровым Дафнисом, играющим на свирели из тростника.

Раннее утро. Вода с тихим плеском бьется о камни. Поднимается от воды и тает легкий туман. С востока, над Гиметтом, разливается серебряный рассвет.

Над кустами показались уши осла, объедающего сочные листья. Сократ сидит на камне, не слишком-то заботясь об осле. Перкон – животное умное, пасется сам, позволяя Сократу следить плещущий ток воды.

Panta rhei – все течет, убегает, дважды не вступишь в одну и ту же реку, – вспоминается юноше открытие Гераклита; да, это так: вон как далеко унесло желтый нарцисс, который я бросил в воду! А здесь уже – другая вода, новая, за нею стремится еще иная, и так до бесконечности. Подобна этому и человеческая жизнь. Всякое мгновение, всякое чувство блаженства или боли, всякий образ исчезает из глаз, всякий звук затихает, теряется всякий запах, все – движение, и человеческое сердце тоже непрестанное движение – до тех пор, пока жив человек.

Река, чудится, зазвенела. Глади ее коснулись лучи солнца. Сверканием приветствует вода новый день.

Сократ ждет свою милую, посматривает через кусты на тропинку из города. Ждать ему пришлось недолго.

Кипарисовой аллеей, с корзиной белья на плече, идет Коринна. Сократ любуется ее походкой, легкой – девушка словно танцует; он дал ей приблизиться вплотную к кустам, опустить корзину в траву – и вышел.

– Замри, как стоишь, Коринна! Не двигайся! – попросил он.

Коринна послушалась, замер и Сократ, изумленный, онемевший перед красотой подруги, перед этим хрупким утренним образом. На Коринне только белый пеплос, ее ноги босы, ее гладкое лицо и смуглое тело словно выточены из сандалового дерева, черные волосы, стянутые лентой, кое-где выбились, и шевелит их ветерок. Чернотой, блеском и живостью гармонируют с волосами глаза Коринны.

– Одно утро минуло, когда солнце взошло, – проговорил Сократ, – но теперь, когда вышла ты из кипарисовой аллеи, встало второе!

Он пал перед ней на колени, обнял ноги ее и стал целовать их сквозь мягкую ткань.

Коринна нагнулась, погрузила руки в густые кудри юноши.

Она вся как в дурмане, каждый поцелуй Сократа словно жалит ее, впускает в кровь ей яд, от которого не умирают, от которого теряют сознание в блаженстве. И уже не видит Коринна искрящегося солнечного утра – вокруг нее тьма, объемлет ее благоуханная ночь, все тело ее млеет, поддается поцелуям, Коринна вся во власти Сократа, но не страшится того, что в глазах у нее потемнело, – напротив, это желанно.

Увы! – выше и ниже по речке уже пришли полоскать белье девушки и женщины дема Алопека, подняли щебет и хохот – точно стая гусей! Коринна неохотно высвободилась.

– Надо белье полоскать, – вздохнула она, – и сразу же домой…

– Ну да, тебя не отпустят больше одну, если узнают, что я тебя тут поджидаю, – засмеялся Сократ. – А не отпустят – придешь ведь ко мне в другое место?

– Приду. Приду. Ты притягиваешь к себе кого хочешь. Тем более меня, такую глупую девчонку. – Коринна, уже на коленях, уже полоща белье, вопросительно оглянулась.

Сократ понял.

– О нет, я не позволю тебе называть себя глупой! Любишь ли ты этого мочой провонявшего красильщика Эгерсида, который жаждет поскорей заполучить тебя?

– Не люблю я его. Как ты можешь спрашивать?

– Ага, вот тебе и доказательство твоего высокого ума. Не ослепили тебя ни его дом, ни парочка-другая его рабов, ни какая-нибудь замызганная тетрадрахма. Ты не продаешь свою красоту, ты хочешь быть счастливой, а это возможно только со мной…

Коринна полощет белье сильными взмахами, вода так и вскипает, и пенится, и, не оглядываясь на Сократа, девушка говорит:

– Да, только с тобой могу я быть счастлива…

От холодной воды порозовели ее руки. Это заметил Сократ.

– Ты прекрасна, как розовоперстая Эос, и стократно прекраснее ты в своем подоткнутом пеплосе, чем Эос в ее воспетых Гомером шафранных одеждах…

Девушка встала, смущенная такой похвалой. Но Сократ с восхищением художника любовался ею и еще добавил хвалы – правда, уже в другом тоне:

– Горе мне – я не Зевс, чтоб любить тебя, как он любил земнородных в различных своих воплощениях!

Серебристым смехом прозвенела Сократова земнородная:

– Кем же больше всего хотел бы ты обернуться?

– Лебедем, возлюбленная моя. Представь, что это полотно, которое ты сейчас полощешь, – лебедь. Всю тебя обоймет крылами, окружит, и окажешься ты в плену этого нежного заточения. Хочешь? Или – золотым дождем? Я б осыпал тебя поцелуями с головы до пят, что ни капля золота – то поцелуй, ни одного, самого крошечного, местечка не оставил бы нецелованным…

– Ах ты, мой бесстыдник! – счастливо вздохнула Коринна и невольно погладила себя по плечу, словно уже падал на нее этот дождь. Как прекрасно было бы всей ей отдаться Сократовым ласкам!

Коринна сложила в корзину белье. Сократ поднял девушку, положил ее руки вокруг своей шеи и впился губами ей в губы.

Огородник, везущий на рынок овощи, пожелал им:

– Афродита да будет с вами, голубки!

Сократ ответил:

– А с тобой Гермес – пусть ускорит твой шаг и затмит тебе очи!

И снова стал целовать подругу.

Коринна подняла корзину на плечо. Огляделась. И спросила с испугом:

– Где же твой Перкон?

Не видно ослиных ушей над кустами! Животное исчезло. Однако Сократ не встревожился. Свистнул в два пальца, и тотчас в ответ прозвучало Перконово «и-а, и-а!».

Сократ остался один на берегу Илисса. Стоит он под огромным платаном, который вытянул тысячи зеленых ладоней и ловит в них солнце. Стоит Сократ у маленького алтаря, перед деревянной, источенной червями фигуркой бога Пана; краска с нее облупилась, нет левого уха, нет правой руки. Задумчиво смотрит Сократ на все это.

Сколько раз, поди, хлестали тебя земледельцы бичами, когда ты долго не посылал дождя, или коровы плохо доились, или не уродился ячмень! И цветы у тебя все повяли, а то и вовсе засохли. Люди уже мало ценят тебя. А, вот один букетик свежий! От какой бы это бабенки? Верит еще в твою помощь? Вера горами движет, говорит моя матушка, да только неизвестно, что она на самом деле разумеет под верой, повитуха-то…

Сократ отошел на несколько шагов. Граница между платановой тенью и солнечным зноем резка. Сократ больше любит солнце, чем тень. Стал там.

Вчера, когда Фенарета, уставшая вызволять на свет новорожденных, и Софрониск, утомленный тесанием мрамора, уснули, Сократ зажег светильник, развернул свиток, взятый у Критона, и до глубокой ночи читал и раздумывал об Анаксимандре, который высшим законом всего сущего объявил вечное коловращение материи.

О вечном коловращении материи думал Сократ перед появлением Коринны, дочери соседа, и теперь вернулся к этим думам.

Он следил, как медленно описывает окружность тень от платана, под которым он стоит. Солнце движется всегда с одинаковой скоростью. Никогда оно не ускорит движение, не замедлит, не остановится хоть на миг. Странная власть в этой равномерности – она успокаивает и беспокоит.

По тени, отбрасываемой солнцем, Анаксимандр изготовил солнечные часы. Отсчет времени людям нужен, хотя и не всегда приятен. Особенно неприязненно косятся на эти расчеты те, кто растрачивает время попусту. Что ж, постараемся как можно меньше тратить его зря!

Придя к такому выводу, Сократ сказал себе: а сам-то хорош, бездельник! Любопытство тянет тебя к людям, на агору, и там ты полдня донимаешь их расспросами вместо того, чтоб работать над изваянием Силена для перистиля Критонова дома. Отличный заказ! Кто может похвастать таким в свои семнадцать лет? Впрочем, и то верно – кто может в свои семнадцать лет похвастать тем, что уже с шестилетнего возраста месил глину и обтесывал камни? Эх ты, лодырь! А как радовался, какое диво собирался вытесать, даже побился об заклад с Критоном, что закончишь работу к определенному дню! Так что – бегом домой, и за дело!

Напрасны упреки себе самому, впустую благие намерения. Любопытство и любознательность как клещи присосались к Сократу и отлично вспухают на его крови. Он поднял взор от ползущей тени платана – и вот уже другими глазами видит знакомую долину под стенами Афин.

Старый философ Анаксимандр заставил сегодня Сократа смотреть на реку, деревья, кусты, на луга со стадами овец, пасущихся под звуки пастушьей свирели, не просто как на прелестную идиллию. Он заставил Сократа размышлять – как возникла такая совершенная гармония, при которой только и могут жить и люди, и все твари.

Скользя по долине задумчивым взглядом, увидел Сократ на том берегу Илисса философа Анаксагора, своего учителя. Высокий, стройный философ шел неторопливо, храня серьезный вид. Его окладистую бороду – какие носили философы – уже сильно подернула седина, хотя не было Анаксагору еще и пятидесяти лет. Его тонкий гиматий пышными складками ниспадал до самых сандалий.

Сократ резко свистнул, но осел давно насытился и, улегшись в траву за спиной хозяина, не отзывался. Сократ ухватил Перкона за оголовок:

– Тебе, как вижу, тоже нравится валяться в холодке, да чтоб тебя цветами осыпали, как Пана! Вставай, ленивая шкура, живо! Мне надо поскорей к Анаксагору, учиться, не то выйдет из меня больший осел, чем ты!

Приговаривая так, Сократ дотащил осла до речки и рядом с ним перебрался вброд на ту сторону.

– Привет тебе, дорогой Анаксагор! Хайре! – крикнул он, еще не выйдя на берег.

Анаксагор поднял руку в знак приветствия.

– И ты мне дорог, Сократ! Сегодня особенно, ибо, вижу – от нетерпения подойти ко мне ты даже не сел на осла, чтоб он перенес тебя через речку сухим.

– А верно! – весело удивился юноша, оглядев себя. – Я и не заметил: с меня течет весь Илисс!

Он стянул с себя хитон и стал его выжимать.

– Труд каменотеса тебе на пользу, юный друг, – сказал Анаксагор, с удовольствием обежав взглядом хорошо сложенную фигуру Сократа, состоящую, казалось, из одних мышц. – А сколько в тебе солнца!

Сократ надел выжатый хитон на свое смуглое тело. Заговорил об Анаксимандре и его воззрениях.

– Но ты, Анаксагор, в последнюю нашу встречу упомянул о выводах, к которым пришел, размышляя о том, как возник мир и как он развивался и развивается. В ту ночь я не мог уснуть, все думал, как же все это отлично от Гомеровой «Илиады», где небо, море, земля и подземное царство заселены таким количеством богов, божков и демонов!

– А не испугаю я тебя так, что ты и сегодня не сможешь заснуть, если открою свой взгляд на солнце? – спросил философ.

Сократ уверил его, что теперь-то он и вовсе не заснет от любопытства, и Анаксагор поведал ему, что солнце не что иное, как гигантский раскаленный камень.

Сократ обомлел. Его большие выпуклые глаза сверкнули, по широким скулам скатились капли пота.

– Мое солнце! И – камень?! – воскликнул он в горестном разочаровании. – А я-то поклоняюсь ему каждое утро! Солнце – мое любимое! Без его любви не было бы жизни! Не было бы ни людей, ни зверей, ни растений! Солнце – возлюбленный, жарче которого нет!

Анаксагор положил ему руку на плечо.

– Тише, мальчик. Да я ведь и волоска не тронул на голове у твоего возлюбленного!

– Тронул! Тронул! – бурно возмутился Сократ. – Если солнце – камень, значит, оно не златовласый бог Гелиос в короне лучезарных лучей! Значит, не выезжает этот бог день за днем в поднебесный путь на золотой колеснице, запряженной четверкой крылатых коней!

Анаксагор спросил:

– Долго ли способен ты глядеть в лик солнцу?

Сократ угадал в вопросе ловушку, но честно ответил:

– Лишь короткий миг.

И попался.

– Как же может кто-то – хотя бы и бог – веками жить среди такого жара?

– Боюсь, его спалило бы дотла, – тихо молвил Сократ, но тут же вскипел. – Но это значит, что ты, Анаксагор, сжигаешь дотла Гелиоса!

– Гелиоса – да, мой дорогой, но тем не менее я не перестаю поклоняться солнцу, как и ты. Рассуждай так: то, что утверждаем мы, философы, никогда существенно не отличается от древних мифов. Часто мы только переводим на язык прозы стихи и поэтические метафоры, прорицания и видения. Анаксимандр, о котором ты упомянул, первым начал писать прозой. Понимаешь, что я хочу этим сказать? Да? И еще вопрос. Не давал ли тебе твой друг Критон из отцовской библиотеки сочинения Гераклита Эфесского? Да? Но тогда ты, несомненно, прочитал, что Гераклит считает праотцом всего сущего вечный огонь. Это так?

Сократ кивнул.

Анаксагор, обычно серьезный, улыбнулся.

– Ну, и разве Гераклит не утверждает, что причина любых перемен – огонь? Что огонь – сила? И даже – что огненная сила – носитель Разума? Этот Нус, этот Разум я, милый Сократ, считаю началом всего. Разум – вот великий бог, которому должны поклоняться люди! Так чего же тебе еще? Утверждая, что солнце – огненный камень, разве не воздаю я ему больше, чем если бы видел в нем только возницу в сверкающем венце?

– Может быть, дорогой Анаксагор, – восстал в Сократе дух противоречия, – но в этом уже нет красоты!

– Не говори так! – резко осадил его Анаксагор. – Это совершенно одно и то же, ибо истина то же самое, что красота!

Однако Сократ не мог совладать со своим волнением и продолжал бурно возражать:

– Но тогда, мой учитель, ты изгоняешь богов и с Олимпа! Если нельзя жить в огне, то нельзя жить и во льдах, в холоде!

– Я изгоняю богов с Олимпа, – серьезно подтвердил Анаксагор. – Да и возможно ли, чтоб они могли там жить, испытывая человеческие, животные желания, занимаясь любовными интригами, убивая и мстя друг другу, вредя или, напротив, помогая другим богам, и полубогам, и людям? Раз уж человек начал представлять себе богов такими же, как он сам, с его хрупкой земной оболочкой и естеством, тогда он должен сообразить, что очутиться на Олимпе, где вечные льды, – значит замерзнуть. Да, мой юный друг, я изгоняю богов и из подземного царства, где нет воздуха и нечем дышать, и из морских глубин. Иной раз я чувствую себя словно среди пьяных, которые тупо верят в богов не без хитрого умысла – сваливать на них все свои падения и неудачи.

Сократ молчал. Жевал травинку. Молчал упорно. Философ посмотрел на него:

– Ну что? Ты чем-то опечален?

– Я скульптор, – ответил Сократ. – Мое ремесло – высекать в камне или отливать в бронзе богов, которых ты устраняешь из мира. Может быть, по праву, но я…

– Но я сказал же тебе, что красота есть истина. Ты художник, твоя поэзия – в мраморе и в металле, ты – поэт формы и материи, и кто же станет требовать, чтоб ты изображал солнце в виде ячменной лепешки? Почему бы тебе не изображать его, как Гомер, – лучезарным возницей? Или бегуном с олимпийским факелом…

– Ах, дорогой мой, мудрый, великий! – в восторге вскричал Сократ.

– Ты всегда торопишься, мальчик. Красота пускай остается – но да исчезнут суеверия о богах. Как раз на днях я начал писать об этом.

Сократ в изумлении отступил:

– Писать против богов? И ты не боишься?

– Кого? Богов? Их же нет!

– Людей!

Анаксагор наморщил лоб.

– Да, людей… Тут есть чего бояться. Но именно теперь, благодаря влиянию Перикла с его широтой взглядов, пожалуй, опасность сильно уменьшилась. Тем более для меня – ведь я его близкий друг и советчик. Но даже если б она и была, опасность… Правда не должна знать страха.

– Ты герой, Анаксагор! – с восхищением сказал Сократ.

– Разве писать – героизм?

– Думаю, иногда и писание – подвиг, если судить о написанном предстоит глупцам.

Перешли через мост. Встречные почтительно приветствовали философа, Периклова друга; иные улыбались юноше.

– Когда я вышел из оливковой рощи там, над рекой, – сказал Анаксагор, – я видел двух человек…

Сократ покраснел, но, памятуя материнский наказ – никогда не лгать, – тотчас сознался:

– Да, я был не один.

– С тобой была та Коринна, о которой ты однажды рассказывал мне? Очень красивая девушка…

– Что ты говоришь? – вспыхнул Сократ. – Красивая? А Пистий, который восхищается рыжеволосыми женщинами, говорит – она недостаточно хороша… Итак, прав я! Я видел верно!

– В таком споре, – сказал Анаксагор, – верно видит не тот, на чьей стороне, быть может, правда, а тот, кто любит. Так, ну а где же тот третий, что был у реки? Где осел?

Сократ хлопнул себя по лбу:

– Осел – вот он! Прости, что не провожу тебя. Лечу искать Перкона!

И помчался обратно к реке.

Бежал по каменистому руслу бледно-асфоделевый Илисс, уносил время Сократовой юности.

Реже стали свидания с Коринной, и реже встречи с Анаксагором. Сократ лихорадочно трудился над Силеном. Не считал дней, не считал недель… В мыслях засело: надо торопиться! Но еще засели слова Анаксагора: «Ты художник, твоя поэзия – в мраморе… ты поэт формы и материи…» Торопливость не на пользу искусству.

Сначала Сократ рисовал – не счесть, сколько набросков отверг, сколько изменил, сколько моделей вылепил из глины, чтоб затем лепить снова и сызнова.

Наконец однажды ему показалось, что он добился желаемого.

Его Силен – подвыпивший старик. Тяжеловесно притопывает в шатающемся танце, и все же заботливость сковывает его движения – он ведь держит на руках маленького Диониса. Бай-бай, малыш, славное было винцо, я укачиваю тебя, бай-бай… Глаза Силена усмешливы и чуточку насмешливы – а может, сверкает в них пророческая искра.

Лоб мудр, как и подобает воспитателю бога. Но что у него за уши? Остроконечные, будто козлиные! Они как бы намек на первобытную, животную необузданность, они напоминают о мгновениях экстаза, мгновениях языческого воспарения к той красоте, какую дает ощущение полнокровной жизни.

Покончив с моделями из глины, Сократ набрасывается на мрамор, яростно высвобождает из мертвого камня облик развеселого старика, предводителя сатиров, придает ему живую телесность.

По мере того как движется солнце с востока к западу, Сократ оказывается попеременно то в тени, то на солнце. В каждой жилке его пенится кровь, но сам-то он чувствует скорее, как пенится кровь в прожилках мрамора…

Сегодня дворик Софрониска притих в напряженности. Сократ – на лесах, заканчивает Силена. Шлифует его бороду, полирует лоб и нос, обходит вокруг, рассматривает, опускается на колени, чтобы взглянуть снизу, – он неотрывно прикован к Силену руками и взглядом.

Напряженная тишина висит неподвижно, словно орел в поднебесье. Напряжение тем сильнее, что за Сократом наблюдают его друзья, его сверстники. Молодой Критон, Симон, Пистий, Киреб, Ксандр с Лавром. Они даже дыхание удерживают, чтоб не нарушить глубокой сосредоточенности Сократа; сам же он дышит громко, порой даже с хрипом, и гудят, скрипят у него под ногами доски лесов, возведенных вокруг изваяния.

Внимательнее прочих следит за работой Критон. Он и стоит ближе всех к хлопочущему Сократу. Критон изящен, он кажется хрупким – из здоровяка Сократа вышло бы двое таких. Пастельно-голубая хламида Критона из дорогой ткани, а единственный перстень с геммой ненавязчиво указывает на происхождение его владельца из богатой аристократической семьи. Узкое лицо с высоким лбом и тонкими чертами выражает напряженное ожидание. Критону вдвойне важна удача Сократа – хочется ему, чтоб отец вовремя сделал подарок матери и чтоб не обманул ожиданий Сократ, которого он глубоко полюбил.

Пистий, закончивший учение у отца, чеканщика, худощавый верзила, высится над остальными, любуясь – он и сам понимает толк в ремесле – мастерством Сократа.

Будущий пекарь Киреб, любитель посмеяться, смотрит на Сократова Силена и не знает, уместно ли будет пошутить насчет того, что Сократ не приделал Силену козлиный хвостик – ведь теперь уже не исправишь…

Братья Ксандр и Лавр вместе с отцом разводят под стенами Афин овощи и цветы для рынка на агоре. Там-то они и познакомились в свое время с Сократом. Он очаровал их остроумными, порой рискованно-озорными шутками, которыми обменивался с продавцами и покупателями. Сегодня братья очарованы Силеном. Ксандр разглядывает виноградные листья в венке Силена, их форму и прихотливое расположение.

Симон не выдержал молчания. Показав на складки Силенова хитона, робко выговорил:

– А тут ты забыл…

Сократ вздрогнул, как от удара.

– Что? Я забыл? Где?! – чуть не вскрикнул он. – Ах, там? Нет, тут не хочу, чтоб блестело. Изваяние не башмак, который ты начищаешь, чтоб он весь блестел; у изваяния должны быть тени… – И добавил уже мягче, почти задумчиво: – Как у тебя, у меня, у всех…

Симон был соседом Сократа. Лишь невысокая ограда отделяла дворик отца Симона, башмачника Лептина, от дворика Софрониска. Симон с малых лет привык подчиняться Сократу, который привил ему свои вкусы, а в особенности любознательность. Сократ говаривал: ты станешь самым образованным башмачником в Греции – Симон принимал это и в шутку, и всерьез. Поэтому он и теперь не обиделся на резкость Сократа.

А тот ходил вокруг Силена все быстрей и быстрей, разглядывал скульптуру со всех сторон, выдувал ртом тонкую мраморную пыль из недоступных щелочек, куском кожи натирал мрамор то тут, то там – и под конец обнял изваяние, шепнул ему в остроконечное ухо:

– Ну вот, мой веселый спутник Диониса, будем же с тобой здоровы!

Обернулся к юношам от мраморного старика.

– Дорогой Критон, – спросил, притворяясь озабоченным, – когда я должен передать Силена твоему отцу?

– Послезавтра, – ответил Критон. – Не успеешь?

– Эвое! – вскричал Сократ. – Я выиграл спор! Силен может отправиться к вам уже сегодня!

– Эвое! Эвое!

Сократ длинным прыжком соскочил с лесов прямо к ним, засмеялся счастливо:

– А знаете ли вы, петушки мои, каков заклад? Отец Критона сказал: «Если закончишь статую к назначенному дню – то есть в канун дня рождения моей жены, получишь сверх платы шестнадцать котил неразбавленного хиосского вина». Шестнадцать котил! Добрый хус! Радуйтесь же со мной, мальчики! Выигрыш разопьем вместе!

– Не забегай вперед, – осадил его Симон. – Прежде отец Критона должен увидеть Силена, и, только если он его примет, будет вино.

– Ты прав! – согласился Сократ.

Критон побежал звать отца.

А Сократа вдруг охватили сомнения: торжества, восторгов будто не бывало. Самое тягостное для художника – неуверенность, как-то будет оценено его произведение, – он старался заглушить, яростно разрушая леса, разбивая их молотком, словно одержимый демонами. Друзья помогали ему, относили доски в сторону, очищали пространство вокруг Силена от обломков мрамора.

Сократ мерил изваяние озабоченными, вопрошающими взглядами, когда во двор вошел отец Критона. Седой, высокий, он поднял руку в знак привета и направился к Силену. И вдруг попятился в каком-то изумлении, да так и замер. Долго молча смотрел он, на лице его прорезались морщины. Потом медленно обошел скульптуру, рассматривая ее во всех ракурсах.

Не отрывая от статуи взора, проговорил наконец:

– Невероятно! Он в самом деле танцует! И подвыпил, добрый весельчак… Да он живой, клянусь Зевсом! – Повернулся к Сократу. – Ты один его делал?

Сократ ответил утвердительно, и Критонов отец обнял его:

– Не знаю, мальчик, сознаешь ли ты, сколь велико твое искусство. Поздравляю тебя и благодарю за то, что смогу порадовать жену изысканным подарком…

Сократ жадно ловил слова Критонова отца, но посреди его речи вдруг повернулся и бросился в дом – за родителями. Первой он нашел мать. Схватил ее, прижал к своей груди, осыпанной мраморной пылью, расцеловал ей лицо, руки, захлебываясь от счастья и благодарности, оглушил бессвязными выкриками:

– Я с ума сойду! Он сказал мне… нет, ты сама должна услышать, что он говорит! И отец! Где он? Отец! Отец!

– Что случилось? – спросил входя Софрониск, но Сократ уже и его обнимает, целует его руки, жесткие от работы с камнем, и тащит обоих к Силену и к Критонову отцу.

Тот и им похвалил работу сына, похвалил Софрониска – хорошо обучил мальчика, – а под конец произнес слова, значившие для Сократа куда больше, чем любая похвала, чем выигрыш хиосского вина или плата за труд: Критонов отец обещал сказать о Сократе влиятельнейшему человеку в Афинах, Периклу. Перикл собирает вокруг себя всех, кто способен прославить Афины, он поддерживает молодых людей в их первом полете; возможно, Сократа тоже пригласят к нему.

У Софрониска от этого голова пошла кругом. Сам он пробивался трудно – сыну открывается дорога, о какой только мечтать! С волнением, чуть ли не гневно, обрушился он на Сократа:

– Не я ли постоянно вбиваю тебе в голову, паршивый мальчишка, что ты унаследовал мое дарование? Ты же ценишь это меньше засохшей оливки!

Затем, размахивая своими большими руками, он обратился к Критону-отцу:

– Клянусь молниями Зевса, велика наша с женой радость, что сына хвалишь ты, такой просвещенный человек, знаток искусства. Я и сам думал, что Силен ему удался, однако твое мнение стоит большего – ведь, когда дело касается сына, невольно бываешь пристрастным… Но меня словно демоны рвут на части, до того бесит меня мысль, сколько он мог бы сделать, если б не шатался по Афинам, не приставал бы ко всем встречным с назойливыми расспросами о вещах и людях, до которых ему дела нет! Теперь, вижу, я не должен более терпеть этого!

Критон-старший видел, как помрачнел Сократ, но спорить с Софрониском не стал.

– Ты строг к сыну, милый Софрониск, так и должно быть. А знаешь, я тоже пожалуюсь на Сократа: он не условился со мной о плате за Силена. И теперь имеет право выжать из меня сколько угодно. – Он улыбнулся Сократу. – Итак, дорогой чудотворец, выжимай!

Сократ в смущении пожал плечами. Напрасно подсказывал ему Софрониск – подсчитать стоимость мрамора, его добычи, доставки, затраченного времени, – Сократ не в состоянии был произнести ни слова.

Отец Критона ушел с тем, что заплатит ему по собственному разумению. Силена же пускай поставят в его перистиле завтра утром, а плату и выигрыш он пришлет сейчас же.

После ухода Критонова отца начали было прощаться и друзья Сократа, но он крикнул повелительно:

– Всем оставаться! Будет пир! Что-нибудь да найдется в нашем подвальчике, а хиосское пришлют!

Он побежал в дом собрать съестное, и там отец ухватил его за кудрявый вихор и стал трепать, приговаривая:

– Ох и осел же ты, всем ослам осел! Мог потребовать от такого богача хоть тысячу драхм – видишь ведь, понравилась ему статуя! А ты и сам будто опьянел, стоишь, глаза таращишь…

– Я работал с радостью… – тихо возразил Сократ.

Мать ему улыбнулась.

– Но – с моим мрамором, – сердито попрекнул сына Софрониск.

– Полагаешь, отец Критона так скуп, что не заплатит хотя бы за камень?

– Я еще не выжил из ума, чтоб думать так – но где прибыль? А могла быть тучной, сердцу на радость. Я надрываюсь, мать надрывается, мы начинаем стареть… – Горло его перехватило. – Сегодня бы мог принести в дом кучу денег, но ты, олух, проворонил!

– Прости меня, отец. Такая на меня свалилась радость, что как-то не шли у меня из уст слова об оплате…

Софрониск невесело засмеялся.

– Хорош сынок! Слова об оплате у него из уст не выходят, а то, что в эти уста должны входить еда и питье, – это второстепенное, так? Об этом, мол, позаботятся другие?

Долго бы еще точил Сократа отец, словно ионическую капитель колонны на Акрополе, которую он в ту пору обтесывал, но, заговорив о еде и питье, сам почувствовал желание перекусить и остановился. Желание свое он, однако, прикрыл ссылкой на друзей Сократа, которые-де ждут угощения, а среди них тот, кто сейчас важнее прочих, – Критон; тут уж всякую бережливость по боку!

Фенарета с Сократом не выставили на стол во дворе ничего, что хоть отдаленно напоминало бы пышное угощение. Просто вынесли то, чем бы закусить обещанное хиосское вино: лепешки, козий сыр, лук, соленые оливки и затвердевшие медовые пряники. Фенарета тоже сердилась на сына: зачем загодя не сказал, какое событие ожидается сегодня. Теперь вот такой скудный ужин, срам один!

– Ох и недотепа ты, мальчик, – с сердцем сказала она, но тут же в ее черных глазах блеснула ласковая искорка; Фенарета погладила сына по курчавой, как барашек, голове, тоже осыпанной мраморной пылью. – Нет, хорошо, что ты не раззвонил до времени. Еще сглазил бы – и были бы теперь слезы вместо радости.

Стук в калитку! Во двор вошли рабы Критонова отца, внесли корзины с едой и лакомствами, с обещанным хиосским вином и мешочек с серебряными тетрадрахмами. Потребовали, чтобы Сократ при них пересчитал монеты и подтвердил получение трех тысяч драхм. Ясно, как небо Эллады, что Софрониск был доволен сверх меры. И в три тысячи раз вкуснее показались ему изысканные яства, присланные, помимо платы, щедрым и благородным ценителем искусств. Да и все прочие не ленились. Трюфели, лангусты, жареная рыба, паштеты, баранья нога – все мигом исчезало со стола. Пирующие торопились пробиться через эти препятствия к вину.

Вино быстро подняло настроение молодежи – оно становилось буйным.

Софрониск был человек рассудительный, он подумал: не будем с женой мешать им. Пускай козлята пошалят вволю. Чем больше они порезвятся, тем прочнее засядет в памяти Сократа этот знаменательный для него день. Большие события должны завершаться большой попойкой. Так и следует.

– Зачем сопрягать драгоценный хиосский топаз с родниковой водой? – вскричал Сократ. – Погрешим! Пускай наш язык узнает подлинный вкус этого сокровища среди вин!

Пили, шумели, смеялись, шутили над тем, что Перикл влюбился в Аспасию из Милета, знаменитую гетеру.

Перикл отдал свою законную жену другому мужу и взял в дом Аспасию. Этот поступок до того напрашивался на анекдоты, что даже друзья Перикла не в силах были воздержаться, а уж тем более его политические противники, аристократы и сочинители комедий, чьи злые языки и всегда-то были беспощадны, о ком бы ни шла речь.

На афинских стенах появлялись хвалебные и позорящие надписи. Эти настенные схолии были различны, как различны были люди, писавшие их.

Демократы оставляли хвалебные надписи – их сейчас цитировал Киреб:

– Отлично! И как подходит к тебе, милый пекарь!

– Но есть и другие надписи, ха-ха-ха! Вот послушайте:

Несмотря на хмель, все возмутились:

– Перестань! Какая гадость! Боги ведают, кто написал такую гнусность…

– А я знаю кто, – заплетающимся языком сказал Киреб. – Я его застиг… как раз дописывал…

– Кто же это? Кто?

– Оборванец какой-то… Ха-ха, я ему говорю: и много ты этим зарабатываешь? А он: Фукидид хорошо платит, и мне, и им…

– Видно, у господ аристократов – тебя это не касается, Критон, – отменный вкус, – заметил Симон.

Неразбавленное хиосское – прекрасное, вкусное, предательское – действует, негодное, вовсю. Пирующие все смелее исследуют заманчивую тему: об Аспасии. Один утверждает – она уловила Перикла в свои сети красотой; другой – покорила его мудростью; третий – будто связями с чужеземными и отечественными знаменитостями. Критон считает, что Аспасия поймала Перикла искусностью в любви. И он на этом настаивает:

– Искушенность в любви действует сильнее, чем воловьи глаза! И сильнее персей Афродиты с ягодками на кончиках, уж поверьте мне, друзья! Я сам собираюсь проверить это…

– Да что вы делите ее на части, – подал голос Сократ. – Перикл взял ее потому, что она обладает всем этим вместе. Аспасия – великолепная женщина.

Критон вдруг пристально вгляделся в Сократа, который с чашей в руке стоял рядом со своим Силеном. Посмотрели в ту сторону и остальные – о олимпийские боги!

– Видишь? – в священном ужасе прошептал Симон Пистию.

Тот украдкой соединил указательный палец с мизинцем – защита против сглаза, отвращающая злые чары черного демона: ведь то, что он увидел, – кощунство, безбожие…

Заметив, что все притихли, замер и Сократ, хотя он, единственный из всех, понятия не имел, что так напугало его друзей.

Танцующий Силен был скорее живой, чем неживой, его лицо порозовело под лучами закатного солнца. Сократ же, чьи волосы и потное тело были припудрены мраморной пылью, стоял, такой же порозовевший, как Силен, скорей неживой, чем живой, в своей неподвижности. И как они были похожи!

У Силена широкий лоб, курносый нос, выпуклые глаза – Сократ изваял самого себя!

Киреб начал смеяться.

– Чего это ты? – спросил Сократ, которого уже тоже так и подмывало расхохотаться.

А Киреб уже прямо ржал, тряся животом, и, не в силах промолвить слово, только показывал рукой на Силена. Его смех заразил и остальных.

– Да что с вами, Критон? – не понимал Сократ. – Что тут смешного? – Его непонимание пуще веселило друзей. – Да говорите же, громы небесные! Онемели вы, что ли?

Критон ответил намеком:

– Оглянись, дорогой, сам увидишь!

– Что я должен увидеть? – поспешно оглянулся Сократ.

– Да собственное свое изображение!

Сократ вспыхнул гневом:

– И это – я? Я – этот старый козел, вечно пьяный, вечно рот до ушей? Глупости говоришь, Критон!

– Да нет. Он отлично знает, что говорит, – вмешался Киреб. – А почему ты этому старому козлу, который насмехается над людьми и вместе с толпой сатиров творит всякие безобразия, – почему ты не приделал ему копыта? Ха-ха-ха! – Киреб прямо давился смехом. – И с чего это ты не привесил ему к заднице хвост? Из деликатности к самому себе?

– Превосходно! – воскликнул Критон. – Перед нами Силен, но очищенный от признаков древней козлиной породы! Меня вдруг осенило: потому-то и показался Силен живым моему отцу, что это ты сам, Сократ!

Сократ не двигался. Молча смотрел он на Критона, только рука его крепче сжала чашу. А тот прекрасно видел, что речь его, развеселив гостей, омрачила Сократа, но не в силах был остановиться, чем бы ни кончилась игра. Показав рукой на Силена, а потом на Сократа, он продолжал:

– Не ему – тебе недостает кое-чего, чтобы стать вам еще ближе друг другу: венка из виноградных листьев, да набекрень!

Киреб встал, пошатываясь, подошел к стене, по которой вился виноград, сорвал свежий побег, свернул венком и надел на голову Сократа, который даже теперь не вышел из неподвижности.

– Танцуй! Как он! – потребовал Критон.

Медленно и твердо, почти не разжимая губ, Сократ сказал:

– Вы мне заплатили. Переплатили даже. Так что – танцуй, Сократ, повесели нас за это!

Ни сама обстановка, ни настроение Критона не были таковы, чтоб побудить его извиниться за шутку. Напротив, он надулся:

– Какие бесы в тебя вселились? Почему не танцуешь? Смейся со мной вместе! Смейся со всеми нами!

Сократ хмуро молчал. И увядал смех его товарищей, пока совсем не сник. А Критон от судорожного уже хохота вдруг перешел к жалостливому хныканью:

– Я, наверное, обидел тебя… Ударь меня! Побей меня, Сократ! – Подойдя к приятелю, он подставил лицо.

Сократ не двигался. Критон потянулся снять с него венок – Сократ сухо отрезал:

– Оставь!

Критон отступил, собираясь с силами, а для чего – он уже и сам не знал.

Солнце садилось. Заря угасла, хотя вечер еще не совсем погрузился в темноту.

К Критону вдруг обратился Симон:

– А ну-ка, остроумный Критон, разгляди Силена получше!

Критон обернулся. Белый с прожилками мрамор изваяния светился в сумерках.

– Не видишь? – напирал Симон. – Кроме того, что ты сказал, не видишь ничего больше?

Критону легче было высказать через Симона то, на что не повернулся у него язык, когда он обращался к Сократу непосредственно:

– А что я увидел? Разве дурно – предаваться вину и веселью? Да ведь Сократ – по уши в вине! Здесь, по стенам его дома, вьется лоза, в Гуди у него виноградник, в погребе бог весть сколько каменных чанов… – Он повернулся к Сократу. – Зачем же стыдишься этого, великий скульптор? Мы ведь эллины! Отчего же нам и не пить? Сам Зевс пьет, один его божественный глоток – целый хус! Бедняга Ганимед с ног сбивается, пока натащит столько вина для одного Громовержца, а тут еще другие боги! – Критон робко улыбнулся Сократу. – Не поверю я, Сократ, не можешь ты хотеть, чтоб мы бегали по воду к источнику Каллирои! – Но что-то в лице Сократа не понравилось Критону, он взорвался. – Да пил ли ты сегодня? Хмуришься, киснешь – клянусь девственной Афиной, ты ни капельки не захмелел! Скажите, друзья, пил он? Вы видели?

Все наперебой закричали, что Сократ пил как все, и даже больше других.

Симон встал, подошел к Критону:

– Причина в том, что Сократ всего может вынести больше, чем мы, понимаешь?

Критон вскипел:

– Ты, Симон, не вмешивайся сейчас! Это наше с Сократом дело!

– Нет, стой, – не уступал Симон. – Это дело не только ваше. Сократ мой друг, так же как и твой. Почему же нельзя мне вмешаться в ваш спор? Мне – можно! И не тебе помешать нам! Тебе – меньше всего! Куда ты смотришь? Я же сказал: на Силена смотри! Не видишь – на руках у него маленький Дионис?

Критон – юноша умный и образованный. Рассудок его не притупляется даже во хмелю, хотя работает порой как-то неровно.

Слова Симона о маленьком Дионисе будто подтолкнули его мысль – и разом открылись ему все связи. Искра, вспыхнувшая в Силене, перескочила на Диониса, от него так и сыплются искры, сыплются от сатирического культа, отовсюду, куда ни шагнет юный бог и его наставник Силен. Из дифирамба родится музыка, танец, и пение, и декламация… И вот уже огромное пламя разгорелось, огненными языками взвиваются мысли, чувства, страсти, клики восторга и свет, озаряющий тысячи сердец и умов людей, сидящих в театре, когда на сцену в силеническом ликовании вступает во главе хора сатиров трагический поэт… Критон покраснел от стыда.

– Стоит ли вдаваться в подробности, – буркнул он грубо и раздраженно.

– Сейчас – стоит, – с глубокой серьезностью ответил ему Симон. – Коль скоро ты заговорил о вине – почему умолчал о мудрости? Силен, пестун и неразлучный спутник Диониса, не топил в вине разум, как ты сегодня, Критон, но находил в нем мудрость. Вот где ищи сходство между этими двумя – Силеном и Сократом, – просто закончил он.

А Сократ, словно пробудившись от хмурых сновидений, вдруг звонко расхохотался:

– Симон, Симон! Знаю, у тебя доброе сердце, и сказал ты то, что, по-твоему, следовало сказать, чтоб не сочли меня никчемным пьяницей. Но я сердился на Критона не за то, чем он меня почтил, а за то, что он напился и не совладал со своим языком, и если я, скажем, немножко похвастался своим Силеном, то он решил похвастать остроумием. Не нравилось мне, что он падает все ниже и ниже – вы ведь знаете, как я его люблю! Не нравилось мне, что сам он превращается в этакого рогатого козла, в которого хотел превратить меня!

Веселье вернулось за стол. Киреб рассмеялся так, что расплескал вино.

– Критон – рогатый козел! Ха-ха-ха!

Критон не держался на ногах. Сократ подхватил его под руку:

– Дорогой Критон, ты, как я сказал, высоко почтил меня. Ты пошел в отца – тот мне за Силена переплатил, ты же меня переоценил. Да что вы, друзья, могу ли я быть воспитателем бога? Тем более столь прославленного, как Дионис? Знаете, почему мне удался Силен? Потому что я делал его с любовью, как ни одну другую скульптуру, и во время работы – признаюсь вам – я непрестанно думал о маленьком боге, чудотворце, который гонит прочь заботы и несет людям пьянящую радость… Хотел бы и я – ах, как бы я хотел! – освобождать людей от забот и дарить им взамен что-нибудь получше. Но где взять мне для этого столько человеческой силы, коли уж нет у меня божественной?

– Есть, Сократ! Есть у тебя такая сила! – вскричал Критон, целуя Сократа в губы. – Словом своим ты умеешь извлечь из любого человека что хочешь. Удивительная у тебя сила! Искусство это у тебя от матери, сила – от отца…

– Щедр ты сегодня ко мне, Критон! Ха-ха! – засмеялся Сократ. – Но лучше всего, что придется мне тащить тебя домой, вместо того чтоб самому улечься на отдых. Знаете ли, дорогие, сегодня я ведь с рассвета на ногах!

Сестра Гелиоса, молочно-серебряная Селена, еще не выехала сегодня на своей колеснице гулять по небосводу. В отличие от брата она не так аккуратна, чтоб можно было видеть ее каждую ночь, как Гелиоса – каждый день. Женские капризы… Иной раз вместо ночи она появляется на дневном небе – бледненькая, осунувшаяся, тяжко больная от несчастной любви к прекрасному пастуху Эндимиону. Какое уж тут счастье, когда боги одарили ее возлюбленного не только вечной молодостью, но и вечным сном! А то, что кому-нибудь, скажем путникам и мореплавателям, будет ночью мало света, вовсе не беспокоит Селену.

Зато звездам ни капельки не досадно, если она не появится. Кому же приятно, чтоб тебя затмевали?

Недвижно стоял во дворике Сократ, поджидая, когда из ветвей оливы выглянет Коринна: сегодня он условился с ней о свидании. Заложив руки за спину – в одной руке букет роз, – смотрел он в небо, наблюдая, как проклевываются звезды, как то одна, то другая, выскочив из густо-синего гнезда, начинает сверкать и светить.

Вот ведь как! – текут мысли Сократа. Ночь принадлежит влюбленным, а всякая звездочка, едва вылупится, уже так и трепещет от любопытства, глазенки распахивает, чтоб не ускользнул от нее ни один поцелуй… Не бойся, малышка, сегодня поцелуев будет достаточно, я не обману твоих ожиданий…

Коринну тоже не смущало отсутствие луны – в темноте легче выбраться из спящего дома. Руками, босыми ногами обхватила она ствол оливы. Верхушка раскачалась, зашелестела, хрустнула веточка, и тихо донеслось из листвы:

– Я здесь!

– Спешу к тебе, – ответила белая тень во дворике; слова эти означали, что Сократ, в полотняном хитоне, взобрался по кубам мрамора к стене, опершись одной рукой, вскочил на ограду и пошел, балансируя, к Коринне, протянул ей розы. Желтые лепестки словно светились в синей ночи.

Коринна зарылась носиком в цветы, вздыхая: «Ах, а-а-ах!» Так свеж и прекрасен аромат роз – никакой самый знаменитый арабский кудесник не сумел бы составить таких благовоний, ибо как сделать, чтоб запах, заклятый в серебряном флакончике, сохранил свежесть живого цветка?

Тихий смех прозвенел в ветвях оливы:

– Чем я заслужила, Сократ?.. Такая честь подобает дочери персидского царя царей, а не Коринне, дочери башмачника Лептина…

Сидя на ограде, Сократ наклонился к Коринне, ответил с жаром, и в словах его слышалась музыка:

– Был бы я Ксерксом, царем царей, велел бы для твоих ножек вымостить золотыми дариками дорогу от Сард до Пасаргад…

Засмеялась Коринна дразнящим смехом, а он, одурманенный любовью, продолжал:

– Был бы я верховным жрецом Баала, принес бы тебе, мое божество, гекатомбу из тысячи быков с позолоченными рогами…

Коринна перестала смеяться, осторожно продвинулась ближе к стене.

– Был бы я царем Сарданапалом, воздвиг бы для тебя дворец с висячими садами, каких не было у самой Семирамиды…

– «Был бы, был бы…» – Коринна прервала его любовное красноречие и тоже обрушила на него поток – однако не словесных узоров, а укоров. – Все-то у тебя «если бы да кабы», еще три месяца назад, на берегу Илисса, ты толковал, во что бы хотел превратиться, если бы был Зевсом, чтоб расцеловать меня всю! А между прочим, мог бы сделать это и без всяких превращений, но ты столько времени не показывался у Илисса! Я полощу там белье, уже десять раз прополосканное, прямо руки коченеют, жду, жду, чуть не плачу, все твержу себе – сегодня уж обязательно придет – и нет! Опять оставил Перкона без пастьбы, лишь бы не встречаться с дочкой чумазого башмачника… И я – ничего не могу с собой поделать – опять я там плачу… – Коринна и сейчас заплакала.

Сократ не сразу пришел в себя. А ведь девушка-то права, что бранит меня: я преступно пренебрегал ею, но справедливости ради скажу – не пренебрег ли я тем самым и собой? Сократ объяснил Коринне, что мешало ему все эти дни проводить с ней сладкие часы на берегу Илисса. На заре, пока не сошла роса, они с Перконом отправлялись на луг; поспешно накосив травы и уложив ее в двуколку, он тотчас бежал домой: трудиться над Силеном, чтоб закончить его к назначенному сроку и выиграть спор с отцом Критона.

– Знаю, все я знаю, – всхлипнула Коринна, – но Силен уже четырнадцатый день стоит в перистиле Критонова дома!

Сократ сделал нетерпеливый жест.

– Да, только отец сразу запряг меня в работу: каждое утро мы уходим на Акрополь, там я помогаю ему тесать ионические капители для колонн. А это нелегкий труд – бьешь да бьешь молотом, а сам дрожишь, как бы не откололся лишний кусок мрамора. И все это время я голодал! Перкон бы не выдержал, а мне вот пришлось выдержать такое долгое голодание по тебе…

Сократ поднялся рывком, подошел ближе к Коринне, которая уже спустилась с дерева на ограду и стояла, придерживаясь за ветку.

– Но больше я не желаю голодать! – И Сократ решительно протянул к ней руки.

– Остановись! – повелительно сказала Коринна. – Еще один вопрос. Разве не мог ты сказать мне об этом? Только подмигивал, когда я влезала на оливу, да рукой показывал – тише, тише, не мешай!

– У меня тоже вопрос! – быстро парировал Сократ. – А зачем ты меня слушалась? Обижалась? А может, просто хотела, чтоб я удачно завершил работу?

– Конечно, поэтому.

– Видела – я весь горел?

– Видела. Но не знаю – к кому горишь ты теперь?

– Как к кому?! – чуть не закричал Сократ.

– Тебе лучше знать. Ты приглашен к Периклу – мне Симон говорил. Тебя, конечно, примет Аспасия и, чего доброго, предложит самую красивую овечку из своего питомника любезниц…

Сама Коринна не слишком-то верила в правдоподобность такого блаженства для Сократа, но, мучая себя, нарочно утверждалась в подозрениях.

– У меня нет одежд из индийских шелков, я не умею красить губы, подводить веки зеленоватой тенью и чернить ресницы! Откуда взять мне лак для ногтей и золотой порошок, чтоб посыпать волосы, придавая им блеск! Чем мне накрасить соски грудей, как делают гетеры, чтоб они просвечивали сквозь ткань пеплоса? – И, впав в какой-то скорбный экстаз, она закончила так: – Не умею играть на кифаре, не умею декламировать гекзаметры и элегические дистихи… А мои жалкие танцы? Могу ли я сравниться с обученными прелестницами, которые танцем пробуждают в мужчинах чувственное желание?..

Сократ не выдержал долее. Прыснув со смеху, он схватил в объятия горестную Коринну и, как бы по секрету, шепнул ей на ушко:

– Ах ты моя глупенькая, да я потому-то и люблю тебя, что ты не прелестница и не похожа на них, а просто – моя девочка, моя Коринна, без всяких притираний и дорогих одежд прекраснее всего знаменитого выводка Аспасии… Веришь мне?

Надо ли ждать ответа? Он целует Коринну, целует – но ее уста остаются сомкнутыми, и Сократ вспыхивает:

– А Эгерсид?! Ну-ка, отвечай! Слыхал я – пока я тут тесал мрамор, он увивался за тобой! Не раскрыла ли ты ему, объятия в отместку за то, что я так долго оставлял тебя без внимания?

– Он мне не нравится, и я всегда от него убегаю, – сказала Коринна.

– Этого мало, – властно заявил Сократ. – Ты должна ему сказать, что и видеть его не желаешь, пусть больше не ходит к вам. Выставь его за дверь. Или, может, ты его любишь?

– Тебя я люблю!

Коринна обвила руками шею Сократа, подставила губы – ждет поцелуя.

Сократ поднял ее на руки, снес с ограды во дворик.

– На земле любить нам будет вкуснее, – сказал он, опуская Коринну на пышный ковер благоуханных трав.

Тем временем Селена выехала на небо. Грустным взором обвела она Афины, заглянула и во дворик Софрониска.

Влюбленные! – вздохнула. Каменотес Сократ и дочь башмачника Коринна. Как он пылок. Губ не оторвет. Всю готов проглотить. Ее-то я уже совсем не вижу. Пуще опечалилась Селена: ах, если бы так любил меня мой Эндимион! Хоть одну ночь испытать такое блаженство!

Но у каждого своя судьба, с тоской думала она. Эндимиону достался в удел вечный сон при вечной юности и красоте, а мне – вечное неутоленное желание. Смотреть на красоту тоже наслаждение. Желание в сердце тоже благо…

Серебряным светом обняла луна смертных любовников. Сократ увидел лицо Коринны в полном сиянии.

– Ты счастлива?

– Да… О да!..

– Ты была красива, а сейчас – прекрасна…

Юноши из дема Алопека прошли через раздевальню палестры на площадку для состязаний в гимнасии Ликиона.

По песчаной беговой дорожке бежали несколько обнаженных юношей. Песок откидывался из-под их пяток, смазанные маслом тела блестели. Бежали они не в полную силу – берегли себя для состязания.

Запыхавшиеся, смеющиеся – двое из пяти пришли к цели одновременно, – они весело спорили насчет той исчезающе малой разницы во времени, которая, быть может, была, а может, и нет. Познакомились с нашими; бегуны были из дема Керамик и явились сюда повидать своего бывшего наставника Клеба.

– Хотите состязаться с нами? – спросил желтоволосый керамичанин у Критона, сидевшего в кругу юношей из Алопеки; искупавшись и умастив тело, они отдыхали в тени платана, поджидая Сократа.

– Быть может, – ответил Критон. – Не знаю. Вот придет Сократ…

– Кто это Сократ? Ваш наставник?

Алопечане переглянулись, и Критон сказал:

– Сократ наш друг, но и предводитель.

Симон засмеялся:

– Сократ везде и всегда – предводитель!

– Благодаря своей силе? – спросил керамичанин.

– Силе.

– Воодушевлению.

– Уму.

– И веселью, – дополнил Киреб. – К нему любой потянется!

– А, вон он! Хайре, Сократ!

Сократ удрал от отца, с работы на Акрополе; он мчался бегом всю дорогу и совсем запыхался. Крикнул:

– Сколько бежим? Пять или десять?

Наставник Клеб усмехнулся:

– Слыхали? В этом весь Сократ. После долгого бега, дышит еще как гончий пес, а уже снова готов бежать!

Все рассмеялись. Познакомили Сократа с юношами из Керамика. Критон что-то шепнул ему.

– Конечно, будем состязаться с вами, – заявил Сократ, окинув соперников взглядом скульптора. Сложены отлично!

Пистий подал ему порошок мыльного корня, и Сократ, сбросив хитон, смыл с себя пыль и пот.

Керамичане тоже разглядывали его. Средний рост, сильные ноги, крепкие плечи, выпуклая грудь, ручищи каменотеса.

Симон, с любовью наблюдая за ним, морщил лоб: сказать ему сейчас, перед состязанием? Огорчу, испорчу настроение… Нет, подожду…

Сократ ополоснулся, вытерся. Натерся маслом, сделал несколько переметов.

– Вы все еще не ответили: сколько бежим?

– Пять раз туда и обратно, – сказал Клеб.

Десять юношей стали в ряд на беговой дорожке, низко склонившись.

Клеб ударил в гонг.

Сорвались с места.

Длинноногий чеканщик Пистий повел бег. Вторым шел желтоволосый керамичанин. По пятам за ним Симон с Критоном. Сократ – на пятом месте.

Наставник следил за ними; сплюнул, в гневе царапнул грудь ногтями. О лентяй! Бездельник! Лодырь! Ведь это срам, как он бежит! Трусит по дорожке, словно скучно ему, глазеет на знакомого бегуна, который целуется со своим любимцем там, под кипарисом… Всемогущий Зевс, пошли ему свои молнии в пятки!

Пробегают уже третий стадий. Пятки бегунов отбрасывают песок. Сократа только что обогнали двое – этот увалень Киреб и черный керамичанин. Сократ уже седьмой! Когда он пробегал мимо наставника, тот крикнул в ярости:

– Сократ! Может, еще в носу поковыряешь?!

Сократ весело рассмеялся и, повернувшись к Клебу, озорно ковырнул пальцем в носу.

Но тут же подумал: осрамлю ведь я Клеба. Я негодяй! Он похваляется мной, как фараон живым леопардом, твердит, что я одержу победу на играх в Олимпии, а я так поступаю… Нет, милый Сократ, ну-ка наддай, как говорит отец Софрониск! Ах, как он, поди, проклинает меня в эту минуту за то, что я сбежал…

Сократ сосредоточился на беге, глянул на спины и пятки бегущих впереди и наддал.

Обошел Киреба и черноволосого. Время еще есть. Бегут только шестой стадий. Критона взял довольно легко. Но трое впереди держатся. Сократ прибавил шагу. Задышал открытым ртом, легче стал ступать на носки, чуть ниже пригнулся – и на восьмом стадии промчался мимо Симона и Пистия. Желтоволосый красавец керамичанин по-прежнему впереди… Ого! Теперь уже бег – дело чести: Алопека против Керамика! Оставался последний круг. Сократ дышал уже трудно, со свистом, но прибавлял скорости. У желтоволосого будто крылья выросли. Сократ собрал все силы. Пронесся мимо соперника, словно буря над гребнем Пентеликона, и домчался до цели, обогнав керамичанина на тридцать стоп.

Клеб обнял его, расцеловал, надавал тумаков… Он приплясывал вокруг Сократа, как африканец вокруг идола, и опять целовал в потные щеки, и кричал, что такого еще не бывало в Элладе: на шестом стадии этот олух, этот мой любимец, идет седьмым, ковыряет в носу, глазеет по сторонам, ловит мух – и побеждает!

Не позволяя Сократу пить, Клеб энергично пичкал его розовой мякотью фиг, а сам павлином расхаживал вокруг Сократа и его товарищей. Долгое время тишину нарушало только дыхание – дыхание бегунов.

– Слушай, как же тебе удалось победить? – в изумлении спросил наконец Пистий.

Сократ медленно поднял на него глаза и просто сказал:

– А я захотел.

– Видали! – воскликнул Критон. – Захотел! И все! Сократ, ты будешь стратегом. Стратег должен обладать твердой волей. Иначе ему головы не сносить.

– Куда мне в стратеги! – засмеялся Сократ. – Я хотел бы стать продавцом оливок на агоре. Чтобы все время вокруг меня толпилось много, много людей.

– «Захотел»! И этого ему достаточно! – повторил Киреб. – Это ты перенял от своего учителя Анаксагора?

– Да нет, – задумчиво ответил Сократ. – Но если б мне когда-нибудь довелось кого-нибудь учить – от чего упасите меня боги, – то я непременно учил бы именно этому.

Он растянулся на траве, закрыл глаза. Товарищи все смотрели на него, и керамичанин вполголоса сказал Критону:

– Странный малый, правда? Но воин из него выйдет не хуже Ахилла.

Сократ услышал над собой тихий голос:

– Мне надо кое-что сказать тебе…

Узнал Симона и не открыл глаз.

– Эгерсид… – нерешительно начал Симон и запнулся.

– Что – Эгерсид? – вяло спросил Сократ.

– Опять приходил к нам.

Сократ открыл глаза, приподнялся на локте:

– И Коринна прогнала его, да?

Симон даже испугался.

– Что ты! Не может она его прогнать: наш постоянный заказчик, и хороший заказчик… Вчера заказал новые сандалии и выбрал для них дорогую кожу. А разве Коринна говорила – прогонит?

Сократ сел, припоминая.

– Нет, кажется, этого она не говорила. – И бурно: – Зато сказала, что любит меня!

Симон сжал плечо друга, чтоб подчеркнуть серьезность своих слов:

– В том-то и дело! Она так и сказала Эгерсиду – что любит тебя!

– Отлично! Этого я и хотел!

– Многого же ты хочешь…

– И что, здорово обозлился Эгерсид? Буянил? Этого я тоже хочу! – обрадовался Сократ.

– Ничуть он не обозлился. – С каждым словом Симон становился все серьезнее. – Он стал похваляться перед отцом, что к трем рабам прикупил четвертого, что расширяет свое красильное дело…

– И распространяет по Афинам вонь мочи, которую добавляет в краски, – перебил его Сократ.

– Не смейся. Отцу было приятно слышать, что Эгерсидова мастерская процветает…

– Так что он сможет заказывать у вас еще более дорогие сандалии? – опять прервал его Сократ.

– Да нет! А впрочем, это тоже, – поправился Симон. – Но что хуже всего – Эгерсид намекнул отцу, что интересуется Коринной…

– Что-о? Так он вот как? Подбирается к Коринне через рабов, отца и сандалии?! – взорвался Сократ.

– А что до тебя, – закончил Симон, – то он, мол, сам сведет с тобой счеты.

Сократ проницательно посмотрел на друга.

– И все это ты рассказал мне лишь после состязания, думая, что я разозлюсь и не смогу поддержать честь нашего дема? Милый мой Симон, я не разозлюсь. Я это приветствую. Я рад. И когда же это будет? Когда мы с ним потолкуем насчет того, кто в чей огород лезет?

– Не знаю. – Симон был глубоко озабочен. – Но ты должен подготовиться. Не забывай, ростом он на голову выше тебя.

– Выше, богаче, хитрее, нахальней – а сердце-то Коринны завоевал я! Так какую же цену имеет все остальное?

Сократ с Критоном спустились к морю, в афинский порт Пирей. Сократ должен был передать поручение отца корабельщику, который возит мрамор с островов, а Критон увязался за ним. Заманчиво было – заглянуть в порт.

Море ударило по всем чувствам. Сверкающая, переливчатая, бескрайняя гладь до самого горизонта, плеск и гул бесчисленных волн в гавани, покоящейся в объятиях суши. Над головой – темно-голубое небо. Море под небом – глубоко; еще глубже небо над морем. От непостижных глубин кружится голова…

Воздух пропитан соленым запахом сверкающего моря, в него вторгаются резкие запахи свежей рыбы, смолы, растопившейся на солнце, прогорклого масла и человеческого пота. Пирей, куда стекаются все торговые пути, – торжище, которому нет равных на берегах Средиземного моря; здесь торгуют всеми товарами, известными в мире, торгуют и людьми, и деньгами. Беспрерывно под шепот, под крики, под драки что-нибудь переходит из рук в руки.

Рабы и портовые грузчики выгружают зерно – своего у Афин не хватает, – грузят корабли товарами на вывоз: оружием, изделиями из металла, керамикой, предметами роскоши, драгоценными украшениями…

Пирей расползся в стороны – верфями, складами, мастерскими, доками, причалами для судов, в том числе военных; он вобрал в себя налезающие друг на друга заезжие дворы, корчмы, публичные дома, виллы богачей и целые улочки крохотных хибарок, в единственной каморке которых, без окон, теснится, словно в звериной норе, целая семья, зато на столах, выставленных на улицу, продают перед этими хибарками мясо, рыбу, овощи, хлеб…

Самые оживленные и многолюдные места этого переполненного города – вокруг контор менял, трапезитов, через загребущие руки которых проходят сотни мин и талантов, и ты будто видишь, как с этих груд серебра капает кровь, выжатая ростовщиком, ибо лихва – смысл и цель его жизни.

Выполнив поручение отца, Сократ прогулялся с Критоном по молу, к которому толстыми канатами причалены суда. На их палубы и с палуб потоком текут товары и люди – матросы, важные судовладельцы, египтяне, сирийцы, персы в шелках, полуголые рабы, юркие финикийцы – этих всюду полно, и голоса их крикливее прочих…

Наши друзья присели на перевернутую барку. Невообразимая суета царит на суше и на воде. Барки вьются между кораблей, крики, ругань на всех языках летят с суши к морю и с моря возвращаются на берег…

Беспрерывно оглушает скрип воротов, цепей, грохот повозок, ритмичные команды рабам на судах и в порту…

Под всю эту мешанину звуков, грохота, спешки, которые не охватить ни зрением, ни слухом, медленно выходит в море черная триера, украшенная резьбой и расписанная красной краской, похожая на шкатулку для драгоценностей.

Борта триеры высоко поднялись над морской гладью, огромный клюв на ее носу вытянут к морю, на спине ее, подобно крыльям фламинго, вздуваются цветные паруса, и, под звуки флейты, удары десятков длинных весел отодвигают триеру от родного причала. Великолепное афинское судно отправляется в плавание к устью Нила.

Сократ и Критон восхищенными взглядами провожали горделивый корабль – драгоценность на груди моря. Они, афиняне, испытывали гордость: Аттика, с мраморной своею главой, Афинами, отобрала у варваров господство на Средиземном море; уже не финикийский Тир – афинский Пирей! Господство это длится около тридцати лет, и Перикл бережно хранит и умножает славные плоды великих трудов Фемистокла. Экклесия охотно утверждает расходы Перикла на строительство новых судов, внутренние помещения которых обязаны отделать самым лучшим образом афинские богачи на свой счет.

Со всех четырех сторон света окружили Элладу варвары, как их называют эллины, а в Элладе Афинская республика – самое культурное государство.

Все, что в других странах существует только для царей, фараонов, их ближайших родственников, да еще для верховных жрецов, в Аттике доступно всему народу (исключая рабов): театры, стадионы, бесплатные угощения в праздники…

Афинский полис – единственное во всем тогдашнем мире государство – управляется самым демократическим народовластием, которое в описываемые годы с каждым днем укреплялось вширь и вглубь.

Критон оторвал взгляд от триеры; ускоряя ход, она все уменьшалась, скользя по глади моря.

По мере того как угасал день, все ярче светился Сунийский маяк. Маяк – комета, поставленная на голову, из ее сопла вверх и вдаль хлещет пламя, неся кораблям спасение в бурю. Да и сам Пирей – спасение, ибо даже в грозные ураганы в его гавани тихо, и суда всех размеров находят здесь надежное укрытие.

Критон тронул Сократа за плечо:

– Странный ты сегодня, Сократ. Такой веселый и говорливый, а сегодня хмуришься, слова не обронишь. Что с тобой?

– Да. Тебе я скажу. Досадую, что Перикл до сих пор не пригласил меня. Три месяца прошло…

– У него много дел, забот – ты ведь знаешь, его борьба с Фукидидом, главой олигархов, все обостряется. Отец говорит – Перикл уже и не знает, за что раньше взяться…

– И нет ему дела до какого-то там ученика каменотеса. Мне ясно.

– Нет, нет, Сократ. Ждешь ты долго, это верно… Но знаешь что? Я попрошу отца напомнить Периклу…

– Ни в коем случае! – вскинулся Сократ. – Не хочу! Я мог бы попросить Анаксагора, но не делаю этого. Не желаю никого упрашивать. И хватит об этом, друг.

Стемнело. Ночь пала на море, но Пирей засиял, замерцал сотнями огоньков – даже сами Афины не светятся так. Зажглись бесчисленные факелы, лампы, светильники…

Друзья поднялись, пошли на зов огней, и огни втянули их в улочку, где перед каждым домом висел цветной фонарь или фаллос. Гигантские желтые и зеленые дыни, огромные ярко-красные яблоки подмигивали, покачиваясь под морским ветерком.

Из открытых дверей в улочку ворвалась музыка. Авлос, двойной авлос, свирель, кифара, бубен, топот танцующих… Старухи сводни приглядывались к обоим юношам, и, вмиг распознав аристократическое одеяние Критона, для верности пощупав его плащ, они – почтительно или дерзко, услужливо или назойливо, кто как умел, – зазывали друзей в вертепы. Но те проходили мимо. Вот другая улочка, еще уже, тесные домишки, под их стенами, у входов, стоят полуголые проститутки, другие выставляют напоказ свои прелести из-за откинутой занавеси. Критон задыхался. Но даже и более стойкий Сократ, повидавший куда больше Критона, не остался равнодушным. Крепкая нагая фракийка неподвижно сидит на пороге в проеме двери – картина в раме. Девушка с распущенными волосами и одной обнаженной грудью манит Критона жестами необузданной вакханки, она приближается к нему и, чуть прикоснувшись телом к его телу, издает стоны наслаждения…

Критон оттолкнул ее – вакханка прижалась к Сократу; но и тот не обнял ее, и тогда она спросила:

– Вам женщина не нужна? Он – твой любовник?

Только отвергнешь одно предложение – новое тут как тут. Пышная сирийка, словно бабочка крылом, взмахивает полой несшитого пеплоса, то открывая, то закрывая низ живота.

– Войдите, миленькие! – зовет ласкающе. – Не раздумывайте! Войдите!

Критон и Сократ проходят мимо предлагаемого товара, хотя по спине у них так и бегают мурашки.

В тени под стеной лежит старая проститутка, ее пеплос из грубой ткани винного цвета совсем почернел от грязи. Длинными тощими руками она ухватила Критона за ногу и с неожиданной силой заставила его остановиться. Обнимает его ногу, все выше и выше, страстно целует ее…

– Дай мне заработать, господин, – клянчит она сквозь поцелуи, – я такое умею, как ни одна здесь…

В тягостном смущении Критон отвечает:

– Мне ничего этого не нужно…

– Молоденьких ищешь! – засмеялась старуха. – Как всякий новичок… Но попробуй, что я умею!

Критон с отвращением почувствовал, как она прямо присосалась к его бедру.

– Пусти! – крикнул он. – Пусти, не то пинка получишь!

– Пожалеешь…

Вмешался Сократ:

– Пойдем, Критон!

Тот, уже без всякой деликатности, силой вырвался из костистых пальцев, от присосавшихся губ. Старуха взвыла будто от боли:

– Ты меня поранил до крови! – Она лгала. – Одари за это голодную…

Критон вынул кошелек.

Но тут из темноты вынырнула другая проститутка и, подбежав к Критону, завизжала:

– Ничего ей, подлой, не давай! Выпрашивает оболы, а у самой серьги до плеч! Глянь! Да золотые!

У старухи захрипело в горле, прежде чем она произнесла сурово:

– Их я на хлеб не сменяю. Они со мной в могилу уйдут.

Критон бросил старухе драхму. Чистое серебро звякнуло о камни – старуха мгновенно навалилась на монету, прикрыла ее своим телом.

Вторая проститутка пустилась вслед за Критоном, за господином, который не считает денег:

– Пойдем со мной, малыш! Видишь вон желтый фонарь, там мое место, и твое тоже, это самый усладительный дом в Пирее…

Критон ей не ответил. Они миновали «самый усладительный дом любви», из дверей которого неслись сладко-томные звуки авлоса. На стене дома было начертано со многими ошибками:

За пределы этого дома проститутка не осмелилась выйти – дальше был уже чужой участок. Прислонилась к стене, утомленная напрасной попыткой; стала подстерегать новую жертву.

По улочкам шатались моряки всех портов Афинского морского союза и варварских стран Востока и Запада, одетые в самые разнообразные одежды, но все – с кинжалом у пояса.

Три сирийца заняли всю ширину улочки – чтобы пропустить их, Сократу с Критоном пришлось прижаться к стене.

– Где лучше всего? – спросил один из сирийцев.

– В корчме «У Афродиты Каллипигии», – ответил другой.

– Что значит «Каллипигия»? – поинтересовался третий, привлеченный звуком незнакомого слова.

– Это значит, что у нее роскошный зад, – объяснил второй и дополнил свои слова жестом, как бы огладив рукой воображаемые ягодицы.

– Туда и пойдем, – решил третий.

Тут навстречу им попалась высокая девушка. Ее несшитый пеплос распахивался на ходу. В свете синего фонаря она казалась мертвенно-бледным призраком. Моряк мигом изменил свое решение, схватил этот встречный призрак, притиснул к стене – и оба закачались, как лодка в бурю.

Критон и Сократ от волнения приумолкли.

– Куда пойдем? – хрипло вырвалось у Критона.

Большое красное яблоко, висевшее на узорном металлическом стержне, подмигивало маняще.

Завеса колыхнулась, из дома вышла красивая девушка – кожа медного цвета, волосы, черные и блестящие, как шерсть быка, перехвачены надо лбом пурпурной лентой; лимонного цвета пеплос доходил до середины икр.

– Войди к нам, господин, – льстиво заговорила она, разглядев дорогой плащ Критона. – Мы – самое роскошное заведение в Пирее. У тебя, красавчик, наверняка есть чем заплатить.

Критон обернулся к Сократу:

– Пойдем с ней?

Тот заколебался.

Девушка окинула Сократа взглядом.

– Твой раб может подождать снаружи, – сказала она Критону. – Или ты за него заплатишь?

– Пошли! – коротко бросил Критон.

– Мое имя – Ионасса, – сказала девушка, вводя их в небольшую прихожую. Там спал чернокожий, свернувшись подобно огромной змее, так что голова его уткнулась в колени.

Обойдя спящего, вступили в темное помещение с низким потолком. Здесь как раз зажигал масляные лампы владелец заведения, морщинистый человек с синими мешочками под глазами. Скрестив на груди руки, он поклонился входящим:

– Синдар к твоим услугам, господин.

Он хлопнул в ладоши – появилась черная рабыня с амфорой вина и кратером.

– Или предпочтешь неразбавленного?

Критон, привыкший во всем советоваться с Сократом, старался теперь решать самостоятельно.

– Конечно, неразбавленного!

Синдар подсел к столу, Ионасса скрылась.

– Музыка! – крикнул хозяин.

В углу нерешительно, неуверенно запела флейта.

Критон с некоторым смущением улыбнулся Сократу:

– В хорошенький вертеп нас занесло!

– Да все они, верно, схожи друг с другом, – отозвался тот. – Сразу видно – посещают их не Критоны.

Это было и слышно. В полумраке раздавались хихиканье, шепот – бог весть чьи, бог весть по какому поводу. Но вот светильники разгорелись, и открылась вся «роскошь» заведения: всюду, куда ни глянь, – яркие пятна. Занавеси, покрывала, пеплосы, хитоны, настенная роспись… Всюду краски! Броские, кричащие, восточные краски: обжигающая серно-желтая, ядовито-зеленая, красный цвет рвет глаза из орбит, синий как морская глубь, черная на золоте, алая на серебре… Флейтистка, с ног до головы осыпанная блестками, выступила из темноты, чтоб явить гостям свою красоту и привлечь их внимание к своему искусству.

Вернулась Ионасса с девушкой для второго гостя. Та подошла к Сократу, неся на губах горькую улыбку, словно взывала к милосердию.

– Я Амикла, – назвалась.

Ее светлые волосы казались белыми в неверном свете ламп этого пестрого вертепа.

Ионасса предложила Критону лакомства. Сказала – для возбуждения желания.

– Печень трески в самосском вине стоит драхму – дорого, правда? Да, у нас цены выше, зато и наслаждения редкостны. Но тебе ведь неважна цена…

– Об этом не беспокойся, – хвастливо отозвался Критон.

Стали есть, пить. Тяжелое родосское вино хорошо исполняло свое назначение. Покончив с едой, перешли в маленькую темную каморку, где стояли два ложа.

Вино появилось и здесь. Девушки разделись.

– Тут – царство Эрота для благородных, – сказала Ионасса. – Твой раб останется с нами?

Второй раз ждал Сократ, что слово «раб» будет исправлено на «друг». Но Критон ответил только:

– Останется.

Ионасса, дотронувшись до руки Сократа, сказала с понимающим видом:

– Ну конечно. Правда, у нас вы в безопасности – вот в других домах действительно нередко льется кровь…

Она крикнула что-то флейтистке, невидимой теперь, и та сменила флейту на кифару. На тесном пространстве между двумя ложами Ионасса начала варварский танец.

Критон схватил ее в объятия, посадил к себе на колени. Девушка ласкала его медленно, опытно. Он уже ничего не видел, не слышал, только ощущал это гибкое, надушенное тело, которое терлось о его тело.

Амикла успеха не имела. Сократ гладил ей грудь и все расспрашивал. Откуда она. Чья дочь. Когда покинула отчий дом. Почему. Нравится ли ей здесь. С кем ей приходится…

– Какое тебе дело, мало ли свинских рыл… Матросы, от которых разит всякой вонью! – гневно вскинулась Амикла. – И нечего расспрашивать! Ты сам раб, а не знаешь, что значит прислуживать кому-то?

– Я не раб.

Амикла смягчилась; обхватив Сократа обеими руками за шею, поведала: она тоже не рабыня. Ее отец, владелец грузового судна, до тех пор брал в долг у менял на закупку товаров, пока те не пустили его по миру, а судно проглотили долги…

– И пришлось ему наниматься на работы, какие выполняют только рабы, и вся наша семья впала в нужду. Я тоже, – закончила Амикла.

Сократ все гладил ей грудь.

– И жениха не нашлось? Ты ведь красивая.

Амикла запустила пальцы в кудри на затылке юноши.

– Чтоб прокормиться? Так себе все и представляют: супруг-кормилец. Но пусть теперь меня кормит моя красота! Хочешь ты жениться на мне? Наверное, хочешь, раз так всем интересуешься. Вот и выведи меня отсюда! Возьми в жены! Ты – жених, будто созданный для меня. А я готова на животе поползти хотя бы и за таким босоногим бедняком, как ты!

Она прижалась к нему теснее.

Сократ почувствовал, как по его голой груди ручьем потекли ее слезы. Он только не знал – искренние или притворные.

– Почему ты не ухватилась за моего друга, почему села ко мне?

Амикла понизила голос:

– Право выбирать имеет одна Ионасса. А мне уж что останется.

Сократ молча протянул ей три драхмы – все, что имел. Девушка кинула молниеносный взгляд на матерчатый занавес, из-за которого заглядывал в каморку владелец дома. Нарочито оттолкнула руку Сократа, вскрикнув:

– Зачем щиплешь мне грудь? Больно!

Голова Синдара исчезла. Амикла шепнула:

– Вот теперь давай деньги… Скорей! Спасибо!

Ее поцелуи стали жарче. А Сократ в упоении гладил все ее тело, словно ладони его хотели запомнить очертания этих округлых боков и грудей. Амикла отвечала ему ласками. Опытность рук скульптора – и опытность рук проститутки… Сократ закрыл глаза – наслаждение осязанием было острее.

Вдруг он насторожился. Уловил обрывки разговора между Ионассой и Критоном. Открыл глаза. Те двое уже не сидели – лежали. Но Ионасса все еще отдаляла то, чем должно было завершиться.

– Какой ты нежный… Как сладко пахнут твои волосы и ладони… Я еще никогда не любилась с таким ухоженным мальчиком. Я люблю тебя… Ты должен приходить ко мне! Обещаешь? Будешь приходить, правда?

Руки Сократа замерли на теле Амиклы; он с изумлением прислушался к речам Ионассы, увидел склонившееся к ней лицо Критона – такое знакомое, сейчас оно показалось Сократу совсем чужим…

И еще одно лицо увидел Сократ – то, что высунулось из-за занавеси, – лицо Синдара. Его потные волосы прилипли ко лбу. Сильнее набрякли синие мешочки под глазами. Синдар упивался зрелищем – но вот он дал знак Ионассе заканчивать.

– Я сразу влюбилась в тебя… С первого взгляда! – Ионасса поцеловала Критона. – А ты меня любишь?

– Люблю… Люблю…

– Зачем лжешь?! – вырвалось у Сократа. – Зачем употребляешь это слово всуе? Какая там любовь!

Ионасса надулась:

– Что себе позволяет твой раб? Ты любишь меня, а я тебя…

Сократ заметил – обнимая Критона за шею, Ионасса в то же время нащупывала ногой его кошелек. Между тем она продолжала:

– Никто еще не очаровывал меня так сразу, как ты…

– Лжешь, – бросил ей Сократ с той же злостью, что и Критону.

Ионасса хотела что-то возразить, но ее опередил Критон:

– Как ты смеешь оскорблять ее? Что пристал? Оставь нас в покое!

Сократ ушам своим не поверил. Не слова Критона – их враждебный тон изумил его. Задумчиво провел он ладонью по волосам Амиклы. Та шепнула:

– Ты прав – она лжет! Уже сколько лет она любовница Синдара… – И добавила с ненавистью: – Потому и позволено ей выбирать. Нам-то – нет…

Сократ глянул на уродливое лицо Синдара, наблюдавшего за действиями Ионассы с Критоном. И с таким чудовищем будет делиться мой Критон!

Амикла уже нетерпеливо сказала:

– Ты имеешь на меня право… Ну же!

Но Сократ, рассерженный, повернулся к Критону:

– Ты что, на голову свалился, что не распознаешь фальшь, с какой ластится к тебе эта девчонка? И не догадываешься почему?

– Не оскорбляй ее! Я запрещаю! – крикнул Критон, и лицо его перекосилось от злобы.

– Зря я тебя взял с собой, голубок. Попадаешься на сладкие словечки какой-то шлюхи… Вставай! Уходим отсюда. – И Сократ шагнул к нему.

Критон схватил со столика железный светильник, замахнулся:

– Не отстанешь?! Чего привязался? Смотри, брошу!

– Бросай!

Критон швырнул в него светильник, Сократ поймал его на лету. Фитиль погас, масло разлилось.

Ионасса легла на спину, притянула к себе Критона.

– Возьми и ты меня… – позвала Сократа Амикла.

Но в этот момент раздался крик. Чья-то смуглая рука оттолкнула Синдара, сорвала занавес, и появился загорелый, бородатый моряк. Это был Драбол, который возит товары из Пирея на Эгину, а в день Афродиты посещает Ионассу, щедро расплачиваясь. Быть может, он не знал, что Ионасса – любовница Синдара, а может, и знал, но ему это было безразлично – во всяком случае, Драбол был здесь постоянным и уважаемым посетителем.

Увидев свою Ионассу на ложе в объятиях красивого юноши, Драбол взревел, как тур, раненный стрелой в глаз.

Ионасса слишком поздно почуяла опасность, но делала, что могла, чтоб обелить себя. Повернулась на бок, притворяясь, что отбивается от Критона, закричала:

– Зря канючишь! Не хочу тебя! Пусти, говорю! Отпусти, а то укушу!

– Проклятая сука! – разразился бранью Драбол. – Сколько я тебе денег перетаскал! А она тут с каким-то молокососом возжается! Нынче – мой день! И мой час! Рожу тебе разобью!

Ионасса зашла еще дальше в своем притворном отвращении к Критону:

– На, смотри, хочу я тебя или нет! – И она плюнула ему в лицо.

Тот никогда не испытывал подобного унижения. Он побледнел – и в ту же секунду тяжелая рука Драбола опустилась на лицо Ионассы.

Критон уже поднимался с ложа, когда моряк схватил его жилистыми руками за шею и начал душить. Критон сипел, хрипел, брыкался, но тиски Драболовых лап не разжимались. Сократ кинулся на помощь другу, но тут, по знаку Синдара, явился чернокожий исполин, схватил Критона и Сократа, выволок обоих из дому, стукнул несколько раз головами и отшвырнул к противоположной стене, как паршивых котят.

Поднявшись с трудом, оба со всей возможной быстротой двинулись к Длинным стенам и стали подниматься к Афинам.

Критон остановился, упершись лбом в стену: его рвало. Сократ подумал: грязь снаружи, грязь внутри – вот и рвется вон. Я и сам блевал бы, будь у меня желудок послабее…

Двинулись дальше. Критон шел медленно, еле передвигая ноги. Сократ спросил:

– Тебе еще плохо?

– Плохо… А главное, я сам себе противен! Как я обращался с тобой! Плохо мне, тошнит от самого себя… Можешь ты простить меня, Сократ?

– Уже простил.

– Ты-то сразу распознал эту подлость…

– Потому что знал то, чего не знал ты. Эта твоя «любовь» каждую ночь валяется со своей любовью – Синдаром. – Сократ решил не щадить друга.

Критон закрыл руками лицо, не находя слов, чтобы выразить брезгливое отвращение.

– А заметил ты, сколько красок в этом вертепе? Все цвета радуги, и главное – все яркие, кричащие. Лишь одного цвета там нет – белого.

– Потому что там ему не место, – сказал Критон.

– Вот именно. Но ты, кажется, не расплатился?

Критон невольно взялся за пояс – кошелька не было.

– Расплатился, – буркнул он. – Все деньги украли. А было почти тридцать драхм! Но кто мог их взять? Эта девка? Или содержатель?

Сократ усмехнулся:

– Радуйся тому, что мы сегодня испытали!

– Чему тут радоваться? Я еще и сейчас чувствую на лице плевок этой девки, еще и сейчас будто тону в этой грязи…

– Нет, мы оба должны радоваться…

– Но чему, скажи?

– Мы узнали, какой страшной силой обладает в известные моменты страсть, инстинкт…

– Ужасная сила! Отвратительная – но непобедимая… Скажи, может ли что-либо побороть ее?

– Не знаю, Критон. Разум и воля слишком слабы перед ней. Может быть, чувство? Может быть, если включить любовь в гармонию красоты, чтоб она дарила блаженство… Не знаю. Слишком это сильно…

– Вот тебе сандалии. Нельзя же идти туда босиком, – сказала Фенарета.

Сын посмотрел на нее вопросительно, однако отговариваться не стал. В храм я хожу босой, подумал он, но туда и впрямь неприлично пойти так.

– Еще хитон сейчас принесу. Купила недавно, пускай будет новый, когда пойдешь записываться в эфебы.

Мать вышла, а сын, сидя на своей постели, принялся рассматривать сандалии. Крест-накрест – кожаные полоски. Похожи на коричневых змеек.

Обулся, застегнул пряжки. Брр! Ступню сжимает, давит на подъем – нога не свободна… Встал, притопнул.

Мать вошла, неся белый хитон.

– Тебе к лицу, мальчик! – обняла его. – Да хранит тебя Афина – и успеха тебе. Шагни через порог правой ногой. Ты рад?

– Еще как, матушка! Не каждого приглашают к Периклу…

Не пышным – простым был дом Перикла. Далеко ему было до вилл иных аристократов, зато в нем богатство мыслей – вклад самого хозяина – и тонкий вкус, который внесла в этот дом вторая Периклова супруга, Аспасия. Частыми гостями были в этом доме выдающиеся мужи, философы, ученые, строители, художники, которых Перикл привлекал в Афины со всех концов Афинского союза городов.

Одно из просторных помещений служило рабочим покоем – именно там рождался новый облик Афин. Несколько столов, составленных в ряд, покрывали чертежи. Большой план города, которому собиравшиеся здесь люди назначили расти и расцветать невиданной еще в мире красотой, – этот общий план составлял центр всего. Вокруг были разложены детальные чертежи зданий, уже перестроенных или только перестраиваемых, чертежи и макеты новых зданий, эскизы их внешней и внутренней отделки.

Эти еще воображаемые строения заполнили комнату. Когда же вся эта красота заполнит город? Даже те, кто изо дня в день склоняются над планами, еще не знают ответа; знают только – красота рождается не сразу. Приносят наброски – тут изменить, там добавить что-то новое, – и всякий раз Перикл требует, чтоб это новое было еще богаче и великолепнее.

Великий скульптор Фидий, в чьи руки Перикл собирается отдать руководство всем преобразованием Афин – человек, заросший бородой, с глазами как горячие угольки, – водит указкой по плану города, задерживается там, где ведется строительство, и объясняет Периклу, как продвигается восстановление храмов и городских стен, некогда разрушенных персами.

Закатное солнце пробилось сквозь занавеси, упало на лицо Фидия, которое вдруг выразило непривычное напряжение. Аспасия, сидевшая в резном кресле, наклонилась к Софоклу:

– Посмотри на его лицо!

– Да. Оно не такое, как всегда. Оно взволнованно, и указка беспокойно скользит по планам. Словно у Фидия лихорадка, – шепотом ответил Софокл. – Но гореть – прекраснее, чем охладевать!

Фидий закончил свой отчет. Теперь он взял свитки папируса и развернул их на свободном столе – Парфенон! План сверху, общий вид, эскизы отделки, предложенные самим Фидием. Лес дорических колонн обступил гигантский храм Афины Девственницы. Он высился на темени Акрополя, подобный царскому венцу. Более сорока колонн устремились в вышину, еще увеличенную для человеческого взора благодаря наклону колонн внутрь. Цветная роспись изображала шествие в праздник Панафиней – это шествие будет высечено на фризе. Оба фронтона предложены тоже в красках: синей, красной, желтой.

Воцарилась тишина. Никто не осмеливался заговорить прежде Перикла.

Тот хранил серьезный вид. Полные губы его большого рта были сжаты. У Перикла – узкое лицо, череп вытянут ввысь. За глаза его называли «лукоголовым», в глаза – «олимпийцем». Молча, внимательно изучал Перикл проект Фидия.

Аспасия тихо сказала Софоклу:

– Какой храм! Помню, ты читал нам недавно отрывок из твоей неоконченной трагедии: «Много в природе дивных сил, но сильней человека – нет!»

Перикл озабоченно поморщился.

– Вижу на твоем лице восторг – но и опасение, – сказала ему Аспасия.

– Умница моя, – пробормотал Перикл, не отрывая взгляда от проекта.

– Поразительно! – выдохнул Софокл.

– Это твой замысел, – обращаясь к Периклу, скромно молвил Фидий. – Мы с архитекторами Калликратом и Иктином помнили все твои пожелания и требования.

– Но все это гораздо великолепнее, чем я себе представлял!

– К залу с шатровой крышей – одеону – у народа Афин прибавится еще одна драгоценность, – сказал Анаксагор.

Перикл по своему обыкновению улыбнулся уголками губ:

– А как же иначе, дорогие. Фукидид поставил себе целью объединить афинских аристократов, чтобы с ними пойти против народа; я же научился мыслить мыслями народа, видеть десятками тысяч его глаз и, решив жить для народа, – строить для него.

– Замысел Парфенона – твой, – повторил Фидий, встревоженный и огорченный тем, что о самом храме Афины Перикл все еще ничего не сказал.

Аспасия кивнула:

– Да, Перикл умеет из-под земли добывать сокровища для города, но сила этой красоты, Фидий, – она от тебя.

– Это какая-то оргия красоты, – восхищенно заметил Анаксагор, а Софокл добавил:

– Такая красота пробуждает в человеке стремление приблизиться к ней.

Однако лицо Перикла не прояснилось. Его большие пытливые глаза все время блуждали по плану, по эскизам архитравов и фриза, на красном фоне которого выделялись синие фигуры. Наконец он заговорил:

– Оргия красоты, говорите вы. Да: видение, возносящееся перед взором человека, заставляя его делаться лучше. Но это устрашающая красота, она и возмущает!

Фидий беспомощно опустил руки. Он понял. Он-то знал, во что обойдется Парфенон. Знал – если Афины увенчают свою главу этим венцом, возникнет новый повод для ненависти и зависти всех полисов – членов Афинского морского союза. Уже и теперь они поносят Афины как беспутную расточительницу, которая увешивает себя драгоценностями за их счет; ведь вовсе не из страха перед персами перевел Перикл казну союза с острова Делос в Афины, а для того, чтобы иметь ее под рукой.

Перикл поднял голову и сказал твердым тоном, каким он обращался к многотысячной афинской экклесии:

– Знаю, о чем вы думаете и что боитесь высказать передо мной. Скажу сам: я беззастенчиво черпаю из союзной кассы, укрытой на Акрополе. Да, я поступаю так – но разве я вор? Или трачу на себя?

Бесшумно вошел раб, доложил Периклу, что пришел Сократ, приглашенный на этот день и час.

– Пускай придет в другой раз. Я потом передам когда, – сказал Перикл.

Анаксагор жестом руки остановил раба и обратился к хозяину дома:

– Когда же попадет к тебе бедный юноша, если ты все дни проводишь над планами? Он и так ждет уже несколько месяцев…

– Кто этот Сократ? – спросила Аспасия. – Кажется, я слышала это имя.

– Сократ – молодой одаренный скульптор, – ответил Фидий. – Я видел у Критона его Силена. Превосходная работа.

– Скульптор – и мой ученик, – дополнил Анаксагор.

– Отлично, – сказал Перикл со свойственной ему легкой полуулыбкой. – Стало быть, у Сократа и у меня один и тот же учитель. Ну, дорогой Анаксагор, если ты сделаешь из него такого же безумца, как я…

И он распорядился провести Сократа в перистиль:

– Пускай там подождет. Я приглашаю его отужинать с нами.

Едва раб вышел, Аспасия озабоченно спросила, что так тревожит Перикла. Он мгновенно вскипел:

– Как будто вы не знаете! Против меня вытащат самое худшее!

Они понимали, что означают эти слова. Перикл был суеверен. Он не мог преодолеть в себе ужаса перед сверхъестественными силами, перед мстительностью богов. Сколько раз видел он их месть осуществленной!

Анаксагор употребил невероятные усилия, стремясь переубедить Перикла, избавить его от суеверия, как врач избавляет больного от недуга. Но перед глазами Перикла все стояла кровь, кощунственно пролитая некогда одним из рода Алкмеонидов – его рода.

Во времена, когда Килон со своими приверженцами пытался захватить власть в государстве, архонтом был Мегакл, потомок Алкмеона. Мятежники были окружены на Акрополе, но нашли убежище у алтаря Афины, что по древним законам обеспечивало им безопасность.

Мегакл обещал мятежникам милость, если они покинут святыню. Но едва они оттуда вышли, Мегакл, нарушив священный обет, велел их перебить. За такое вероломство весь род его был проклят навек.

В течение двух столетий всякое несчастье, постигавшее членов этого рода, почиталось местью богов; проклятие это было весьма удобным оружием для врагов Алкмеонидов – они могли прибегнуть к нему в любой момент.

– Я тоже проклят, – глухо проговорил Перикл. – Я тоже поплачусь за то кровавое злодеяние…

– С болью слушаю тебя, мой Перикл. В новой трагедии об Эдипе, которую я сейчас пишу, я хочу рядом с туманным роком поднять на щит поступки человека, на которые он решается самостоятельно…

– Хвалю тебя за это, Софокл. Пришла уже пора, чтобы в противовес устаревшим суевериям обрели должный вес разум и действия людей, – промолвил Анаксагор, подумав при этом, что, быть может, именно Перикл вдохновил Софокла поднять волю и разум человека выше легенд и мифов.

Тем временем Сократ сидел в перистиле; перед ним поставили вазу с фруктами, у ног его лепетал небольшой водомет, из соседнего покоя долетали до него голоса. Сократ слушал, что говорит его учитель.

Анаксагор же продолжал:

– Вспомним, что говорит Прометей у Эсхила: «Мне ненавистны поистине боги…» Я тоже ненавижу их, друзья мои. Они везде, во всем, всюду суют свой нос, карают людей, сами будучи распущеннее их, они отравляют воздух ядом угроз и ужасов – и при всем том их даже просто нет!

Перикл догадался, что друзья стремятся освободить его от злого гнета, но все-таки настаивал на том, что есть некая таинственная власть судьбы.

– А я убежден, что ты, мой Перикл, будешь первым, кто одолеет власть судьбы – если допустить, что таковая существует, – снова заговорил Анаксагор.

– Но как и чем, Анаксагор? – вмешалась Аспасия.

– Ты, Перикл, делаешь Афины таким могущественным и прекрасным городом, что должен снискать приязнь всех сил земли и неба. Этим, – философ показал на план Парфенона, – ты не только искупишь какое угодно проклятие, но приобретешь благосклонность всех таинственных сил…

– Да, да! – Глаза Аспасии загорелись любовью к Периклу. – Будет так, как говорит наш философ!

Указка Фидия нацелилась острием на план Парфенона, коснувшись святыни Афины.

– Приснился мне однажды сон, дорогой Перикл. Ты бы назвал его искушением, но был он до того прекрасен, что я проснулся в несказанном восторге. И сон этот повторялся каждую ночь, пока я не начал рисовать и лепить то, что посетило меня в сновидении.

Перикл заметил, на каком месте остановилась указка Фидия.

– Тебе явилась во сне Афина Паллада?

– Да, – с таинственным видом кивнул скульптор. – Она сверкала, и сверкание это проникло мне в мозг, в сердце, в руки, осияло всего меня…

То, что Афина явилась во сне Фидию, сильно подействовало на Перикла.

– Расскажи подробнее, как выглядела богиня.

Фидий – словно он и сейчас видит этот сон – с благоговением принялся описывать:

– Афина вся была из слоновой кости, в одеянии чистого золота, ее глаза блистали драгоценными камнями. Левой рукой она опиралась на золотой щит, в правой держала маленькую богиню Нику – Победу.

– Победу?! – выдохнул Перикл.

– Да. Победу Афин – и твою, Перикл.

Тут Перикл опомнился:

– Остановись, Фидий! Ты обманываешь меня. Ты не богиню описываешь, но статую, над которой уже начал работать!

Упрек порадовал Фидия.

– Да, и с трепетом жду, что ты скажешь о моем замысле.

Перикл умерил свое раздражение: здесь был Анаксагор, который всегда предостерегал его от порывов гнева. И все же внутренняя дрожь охватила Перикла при словах скульптора.

– Что ты говоришь? Статуя из хрисоэлефантины? Слоновая кость, золото, драгоценные камни… И ее ты собираешься поставить в этом храме?!

– Полагаю, такой красоте там и место, – ответил Фидий.

– Мало тебе, Фидий, – гнев Перикла неудержимо возрастал, – мало тебе, что красота, о которой мы толкуем, возмущает и наших союзников, и Фукидида со всеми его сторонниками? Не знаешь разве, что такое – борьба за власть? Что такое заговоры против демократического правления?

Словно не слыхав этих слов, Фидий мечтательно проговорил:

– Лицо богини было похоже на твое, дорогая Аспасия. У нее было твое выражение, твой мудрый лоб, твои сияющие глаза…

– Ну нет, Фидий! – загремел Перикл. – Так нельзя! Аспасия мудра и прекрасна, но злоупотреблять этим не годится…

– Ты прав, мой дорогой, – подхватила Аспасия. – Не допускай этого! Мне и так уже не раз казалось, что у некоторых богов и героев, вышедших из-под резца Фидия, твои и мои черты…

– Удивительно ли это, если я почти каждый день у вас, если обоих вас чту и люблю? – возразил Фидий, защищая будущее свое произведение.

Перикл спросил, велика ли будет фигура Ники, которую Афина должна держать на ладони.

– Выше человеческого роста, семь-восемь стоп…

– Но тогда твоя Афина должна быть исполинской! – вскричал Перикл.

– В шесть раз больше, – спокойно ответил Фидий. – Меньшая потерялась бы в пространстве Парфенона.

– Ты страшный человек, Фидий. Ты хочешь погубить меня. Но на сей раз я не дам согласия! Подумать только – одеяние до пят, которого хватило бы на шесть скульптур, и все из чистого золота! Какая расточительность! Нет, нет, Фидий. Такой ошибки я не совершу!

Сократ ждал. С восхищением разглядывал статуи – бронза, мрамор, алебастр, – расставленные в перистиле под открытым небом и под навесом портика. Среди кустов рододендрона, осыпанных бледно-фиолетовыми и розово-алыми цветами, разгуливали белые павлины с хвостами, подобными веерам, на каждом пере – блестящий зеленоватый глазок, на маленьких головах коронки. Сократ следил взглядом за благородными коронованными птицами. Временами они издавали неприятные крики, которые мешали юноше слушать взволнованные голоса в том покое, где решался вопрос о будущей короне Афин.

Различая голос Анаксагора, Сократ радовался: присутствие учителя ослабляло чувство стесненности, охватившее юношу. По сравнению со спокойным тоном Анаксагора остальные три голоса звучали куда возбужденнее.

Знаком был Сократу и голос Фидия. Он слышал его приказы и пояснения, когда работал с отцом на Акрополе. Голос Фидия звучал четко и явственно даже среди перестука молотков, скрипа колес и воротов, среди ругани и перебранки на всевозможных языках… В этом голосе – почти всегда повелительность и увлеченность. Голос Фидия колеблется между этими двумя тональностями, меняется только его сила.

Софокла Сократ слышал впервые. По голосу не узнать, что этот человек потрясает толпы людей в театре; но даже и в обычном разговоре у Софокла то и дело слышался стихотворный размер.

Разобрав, о чем говорил Перикл, Сократ затрепетал. Он понял, какой силой обладает этот с трудом сдерживаемый голос прирожденного оратора, покорявший всех, кто его слушает. Алкмеонид… Род, чьи корни уходят в глубокую древность. Слава и проклятие сопровождают его до сей поры. В голосе Перикла Сократ уловил восхищение Парфеноном и Афиной Фидия, – восхищение, которое тем ярче подчеркивает крайний ужас: ведь словами своими Перикл предает себя в руки врагов…

И у Сократа сжалось сердце, когда он услышал это резкое, выкрикнутое с болью: «Нет, нет, Фидий. Такой ошибки я не совершу!»

А среди этих мужских голосов, не забывающих, что сейчас они обращаются отнюдь не к тысячным толпам народного собрания, звучит мягкий и теплый голос Аспасии. Да ведь это кощунство – так подслушивать, но могу ли я не слушать? Быть может, после не решусь взглянуть им в глаза…

И, не отдавая себе в том отчета, Сократ напрягает слух. Говорит Перикл. Говорит вполголоса. Сократ не разбирает слов, не может разобрать, но вот голос Перикла повышается, окрашиваясь глубоким внутренним волнением:

– Я что – краду? Как могут столь превратно истолковывать?.. Зову в свидетели все Афины! До конца жизни не возьму из союзной кассы ни единой драхмы для себя! Притесняю собственную семью, вызывая ее ропот. Мой домоправитель Эвангел отмеряет им все до обола… Почему? – удивляетесь вы порой. Я вам скажу почему. Я стал на сторону народа, я предпочел бедное большинство богатому меньшинству. Неужели же я сделал это, чтоб обогащаться за счет бедноты? Чтоб извлечь корысть из убеждения, что народ и есть та сила, которая может принести Афинам величайшее могущество и славу? Чего бы я после этого стоил? Такой мелкой, такой жалкой цели не может ставить перед собой Перикл! И тот, кто утверждает это, – лжец. Законы Дракона установили смертную казнь за украденное яблоко! Какого же наказания заслуживал бы тогда я?

Слышит Сократ страстный порыв Перикловой души и впервые убеждается в правоте того, что говорят о Перикле: будто на языке его – грозные молнии.

– Смертью не искупил бы, столь велико было бы такое преступление перед афинским народом, что и не придумать закона, который достойно покарал бы за это! Народ? Что он такое – бездушная масса, без глаз, без сердца? Нет, о нет! Это глаза, слившиеся в одно исполинское око, тысячи сердец в театре Диониса, сплавленных в одно великое сердце. Спесивый богач зовет на пир нескольких друзей, кормит, пока те едва не лопнут, вином поит, под конец предлагает развлечение: фокусник, флейтист, в придачу обнаженная танцовщица, – и гости на седьмом небе. Но для исполинского ока народа, для его великого сердца такого зрелища мало! Народу нужны театры, где могут поместиться тысячи, его требования тысячекратно превышают запросы пирующих. Народу мало одного актера на сцене, одного певца – он желает, чтоб были целые хоры, хоровая декламация, пение, танцы, диалоги, единоборство больших идей… – Перикл посмотрел на Софокла. – Да, милый Софокл, ты это хорошо знаешь. Недостаточно просто пощекотать чувства народа. Он хочет участвовать в борьбе свободной воли человека против слепой судьбы, он желает, чтоб его захватил вихрь страстей и красоты. Вот что нужно огромному оку и великому сердцу народа! Кровь, слезы, смерть, кара, искупление – и равные всему этому смех и радость. Жить жизнью героев! Страдать с ними, с ними побеждать. Рыдать в экстатическом упоении державной красотой, головокружительной глубиной мысли… Никакой одиночка в мире – только народовластие может удовлетворить самого требовательного зрителя – народ, его исполинское око и великое сердце…

Тихо слушают друзья Перикла. Фидий напряжен до предела. Догадывается – Перикл, говоря о театре, имеет в виду и Парфенон, и его Афину. Но Анаксагор заразил его неверием в богов… Неужто отвергнет мои планы?!

Пристально вслушивается Сократ, даже рот приоткрыл: что же даст Перикл огромному оку, великому сердцу народа?

Взгляд Перикла еще не отпускал Софокла:

– Театр для тысяч зрителей поднимает дух, гонит прочь тоску тысяч, театр силой духа и слов повышает духовный уровень тысяч. Не то у варваров: властитель – бог, и далеко внизу под ним – получеловек, полуживотное. Почему мои недруги обвиняют меня в славолюбии? Почему? Да ведь дело вовсе не во мне! Народу не желают они давать то, что дает ему моими руками народовластие, а народовластию они не желают дать то, что дает ему народ! Вот в чем причина. И в этом я твердо уверен.

Перикл перевел взгляд на Анаксагора.

– Мне стыдно за минуту слабости. Она виной тому, что в памяти моей всплыли злой рок и давнее проклятие. – Теперь он посмотрел на бледного, трепещущего Фидия. – Величие и красота Парфенона покорили меня, покорила твоя Афина, Фидий! Ныне Афины принадлежат всему народу, а потому будет принадлежать ему их царственный венец – Парфенон и великолепие богини Афины. Ты великий художник, Фидий, великий скульптор, архитектор, ты повелитель материи и пространства. Я дам столько мин, сколько тебе понадобится. Дам эти мины и таланты – и знаю наперед: экклесия одобрит все расходы с энтузиазмом. Экклесия сердцем почувствует, что красота возвышает человека; чтоб ослепить его, она должна быть ослепительной, целый мир красоты должен окружать человека…

Затаив дыхание слушал Сократ эту исповедь Перикла. Целый мир красоты должен окружать человека, чтобы возвысить его…

– Все, чем мы хотим возвеличить наш город, должно быть исполнено единого духа. Я долго думал – и не нахожу лучшего исполнителя для этого, чем ты, Фидий.

– Я боялся, что ты назовешь мое имя, дорогой Перикл, и в то же время желал этого.

Перикл подошел к Фидию и крепко обнял его.

– Возрадуемся! – сказал Софокл. – Нынешний день прекрасен.

– А что же ты молчишь, Анаксагор? – спросила Аспасия.

– Я ожидал, прекрасная, твоего вопроса: почему не возразишь ты против храма и статуи, – ты, который учишь нас, что богов нет?

– Ты с нами не согласен?

– Согласен полностью. Я против того, чтобы человек позволял угнетать себя верой в богов, которых выдумал сам. Но могу ли я быть против того, чтобы старые эти басни стали поводом для создания произведений искусства? Да еще столь блистательных, какими будут Парфенон и Фидиева Афина? Ведь эти старые боги с маской вечной юности взросли на земле Эллады, как смоквы или оливы. И если Фидии населят наш мир мраморными божествами, я и сам уверую в их могущество – через красоту…

– Отлично, дорогой Анаксагор, – подхватил Софокл. – Наша жизнь вся пронизана мифами, в них – древние корни фантазии наших Гомеров и Гесиодов, и мы, создатели трагедий, черпаем из того же источника.

Каждое слово было теперь слышно Сократу, и он вспомнил слова Анаксагора о том, что художник, даже зная, что солнце всего лишь раскаленный камень, вправе представлять его себе в облике Гелиоса, катящего на золотой колеснице по голубому ипподрому небес. Да, боги – творения человека, и фантазия художника преобразует их в творения искусства…

По мере того как раб зажигал масляные лампы в канделябрах, выступало из темноты помещение для ужина. Сократ не решался поднять глаза на тех, кого он невольно, не видимый ими, подслушивал. Труднее всего было смотреть ему на Перикла, чьи исповедь и признание он только что выслушал. И он искал прибежища для своего взгляда у Анаксагора. Старался разогнать свою стесненность.

Анаксагор улыбнулся:

– Мы с Сократом старые друзья. Ходим по утрам гулять вдоль берега Илисса, пасем там его Перкона. А так как при этом мы еще философствуем, то порой забываем про осла и уходим домой без него, правда?

Аспасия и Софокл рассмеялись. Сократ покраснел.

– А потом он, – Анаксагор кивнул на Сократа, – во все лопатки мчится за ослом, и мне приходится продолжать путь в одиночестве…

Аспасия, еще смеясь, проговорила:

– По крайней мере, Сократ, ты иногда веселишь немножко нашего не в меру серьезного мудреца. А бывать с ним для тебя, несомненно, наслаждение…

– Если ты любишь наслаждения, – дополнил Софокл.

– Люблю, – смело отозвался Сократ. – И сегодняшний вечер для меня – величайшее наслаждение из всех, какие я когда-либо испытывал…

– Не преувеличиваешь ли ты, юноша? – усмехнулась Аспасия.

Анаксагор сказал:

– Сократ преувеличивает всегда и во всем. Мне приходится без конца напоминать ему о необходимости быть умеренным – но сегодня, я убежден, он не преувеличивает.

Сократ впервые видел Аспасию. Видел ее глубокие азиатские глаза, в которых светился желтый, как львиная шкура, свет. Он не осмеливался надолго погружать в них свой пытливый взор.

Раскрылись накрашенные кармином, совершенной формы губы, блеснули алебастровые зубы:

– Преувеличивать свойственно юности… и искусству. Следует быть умеренным и в требовании умеренности.

Она обращалась к Анаксагору, а затем снова повернула голову к Сократу. При этом движении золотая диадема сверкнула крошечными рубинами, колыхнулись мягкие складки шафранного пеплоса и накидки, застегнутой на плече золотой пряжкой. Тонкая ткань обрисовала совершенные формы ее тела. Прекрасная, приветливая, мудрая. Удивительно ли, что в свое время она ослепила персидского царя? Удивительно ли, что ослепила и Перикла?

Что-то стукнуло, зазвенели осколки. Аспасия подняла глаза на прислуживавшую рабыню. Та убежала, и в ту же минуту появился домоправитель Эвангел и доложил госпоже, что рабыня Файя уронила вазу, на которой изображена богиня радуги Ирида.

– Моя самая красивая ваза… – огорчилась Аспасия.

– А, это та, с превосходной Иридой, – вздохнул Фидий. – Большая потеря!

– Это преступная неосторожность. Файя заслуживает сурового наказания, – заявил Эвангел.

Сократ наблюдал за Аспасией. Ее лицо прояснилось.

– Файя любит причесывать меня. – Аспасия взглянула на домоправителя. – Целый месяц она не будет меня причесывать.

Эвангел вышел.

– И это достаточное наказание? – спросил Фидий.

За стеной послышался женский плач.

– Это очень жестокое наказание, – возразил Софокл. – Если бы Аспасия запретила мне приходить к ней на ужин, я был бы в таком же отчаянии, как и эта девушка.

Сократ смотрел на Аспасию как зачарованный. Она ему улыбнулась и обратилась к Фидию:

– Ты хвалишь Сократова Силена, Фидий. Скажи нам, какую работу хочешь поручить Сократу?

Фидий задумался. Мысленно он уже распределил работы над Парфеноном. Пока что он поставит Сократа в ученики к опытному скульптору, сам проследит, как себя покажет юноша, а потом? Доверить ему, если он оправдает надежды, самостоятельное дело? После возведения Парфенона Перикл думает начать строительство новых Пропилеев… Фидий повернулся к Сократу.

– Сперва будешь исполнять мелкие вспомогательные работы. Позже, если принесешь мне удачные эскизы, доверю тебе большое произведение.

– Правильно, Фидий, – заметил Перикл. – Молодым людям надо давать большое дело, пускай проверят свои способности и силы. А ты, Сократ, не испугаешься?

Тот скромно ответил:

– Резец я держу в руках с шестилетнего возраста. Я бы желал получить большую работу.

– Хорошо, – сказал Фидий. – Для фриза над новыми Пропилеями ты изваяешь трех Эринний: Аллекто, Тисифону и Мегеру.

Глаза Аспасии выразили испуг.

– Эриннии?! – воскликнул Сократ. – Этого, прости… это я не могу. Хотел бы, очень хотел, но – не могу…

– Сократ! – возмущенно перебил его Анаксагор. – Ты осмеливаешься отказать Фидию?!

Сократ упорствовал.

– Эриннии, три старухи в развевающихся лохмотьях… Крылья и когти как у коршунов… Вместо волос – клубок змей, глаза, налитые кровью… Нет, этого я не могу. Прости меня, великий Фидий, не могу.

Фидий был задет; он вскипел:

– Неслыханно! Я выбрал для тебя работу, на которой ты можешь дать волю фантазии, показать свой ум… Тебе просто не хватает смелости. Ты не художник!

Перикл отодвинул блюдо с ореховым печеньем в вине.

– Остановись, Фидий, – сказал он. – А мне Сократ теперь-то и понравился. На его месте всякий, хотя бы и опытный, художник поклонился бы тебе до земли за такое предложение. Хмурься, Фидий! Но я не верю, чтоб тот, у кого хватило мужества в глаза тебе отказаться от твоего предложения, был лишен смелости художника.

Фидий не отступал:

– Этот безбородый юнец идет наперекор не только мне, но и тебе, дорогой Перикл. Ты ведь сам желал поместить над Пропилеями трех Эринний, чтоб они предостерегали от кровавых преступлений всякого, проходящего под ними!

– Да, – вымолвил Перикл – он думал о роке Алкмеонидов, который не переставал ужасать его. – Да, я хочу, чтобы никто не нарушал клятв, никто не осквернял бы древних обычаев… – Он взглянул на Сократа. – Почему же, Сократ, не хочешь ты ваять Эринний?

В поисках поддержки Сократ устремил взгляд на Анаксагора.

– Эриннии преследуют не только тех, кто повинен в кровавых злодеяниях и нарушении прав. Они карают и невинных – за то лишь, что в жилах этих несчастных течет якобы проклятая кровь. А что такое проклятая кровь? Ты, дорогой Анаксагор, учил меня иному. От тебя я знаю, что человек сам готовит себе добрую или злую судьбу и не должен платить за преступление, совершенное его предком. Выше суеверий поднял ты разум человека.

Аспасия просияла:

– Ты хороший ученик своего учителя, юный друг! Что скажешь теперь, дорогой Фидий?

– То было желание Перикла, пускай он и говорит, – устранился Фидий от дальнейшего спора.

Перикл замкнулся в задумчивом молчании.

Рабыня убрала со стола остатки жареного барашка, дроздов, начиненных печенью, медовых печений. Поднесла каждому медный тазик – сполоснуть руки.

Другая рабыня поставила перед каждым столик с грушами, синим крупным виноградом, третья принесла свежих роз в вазы. Чудесный аромат разлился по покою.

Сократ, стараясь загладить неблагоприятное впечатление, которое он произвел, еще ухудшил его. Мнение юноши всякий раз шло вразрез с мнением Перикла.

– Не люблю Эринний. Мне отвратительна их несправедливая непримиримость. И чтоб такие увенчивали вход к величайшей гордости и красоте Афин?!

Аспасия видела – у всех на лицах собрались тучи. Она вертела в руках розовый бутон, нюхала его, улыбалась Сократу.

– А что бы ты предложил на фриз Пропилеев, милый Сократ?

Тот ответил ее улыбке и сказал, не раздумывая:

– Трех Харит.

Это поразило всех.

– Ах, да! Доброжелательные Хариты, а не мстительные чудища! Это было бы прекрасно! – воскликнула Аспасия. – Входящих приветствовали бы богини прелести и счастья – Эвфросина, цветущая Талия, лучезарная Аглая… Перикл, любимый мой, ты переменишь свое желание?

Перикл молчал, задумавшись.

– Можно мне добавить? – тихо спросил Сократ.

– Тебе мало сказанного?! – рассердился Анаксагор.

– Нет, милый Анаксагор, – очнулся от задумчивости Перикл. – Позволим Сократу сказать все. Я ценю его прямоту.

И Сократ отважился на последний выпад против Эринний, против Фидия и Перикла:

– Сияет на небе солнце, и навстречу солнцу воссияет золотая и мраморная красота Акрополя. Это земное сияние под небесным гармонирует со светом жизни. Я предлагаю для Афин не кровавое прошлое, но светлое и радостное будущее: пускай над Пропилеями танцуют три Хариты, держась за руки в знак того, что добро, лучезарная красота и расцвет города соединены неразлучно!

Перикл взял руку Аспасии, притянул к себе, понюхал розовый бутон. Вздохнул глубоко и поцеловал обнаженное плечо Аспасии.

– Милый Фидий, ты доверишь Сократу трех Харит? – спросил он.

– Если ты согласен – охотно.

На прощание Аспасия сказала Сократу:

– Я рада тому, что теперь ты будешь частым гостем у нас, юный друг.

– Мне скоро восемнадцать. Меня ждет военная служба, – возразил Сократ.

– Жаль, – ответила Аспасия. – Значит, через два года.

– Да, – подхватил Перикл, – через два года твой первый путь да будет сюда, к нам.

– А эскизы Харит можешь готовить уже сейчас в свободное время, – прощаясь, сказал Фидий.

Он основательно хлопнул юношу по плечу, как то делывал Софрониск, и добавил с грубоватым дружелюбием:

– Дерзок ты, молокосос, но в башке у тебя кое-что есть…

Привратник подал Сократу зажженный факел:

– Хайре!

Сократ бодро вышел на улицу, но тотчас остановился. Что это? Кружится голова? Отчего? От вина? Глупости… От Харит! От моих Харит!

Он скинул сандалии, привязал их к поясу и бегом помчался домой. Кружится – и пускай! Кружись, кружись, головушка, есть из-за чего!

Пламя факела, отбрасываемое на бегу назад, делалось плоским. Сократу казалось – кружится вся улица. Это понравилось. Отлично! Все кружится вокруг Перикла… Вокруг моих Харит… Веками будут танцевать над Пропилеями три красавицы, веками будут смотреть на них люди и говорить: это Сократ!

Но отец? Что скажет отец? Ах ты олух, скажет, хорошую ты отмочил штуку! Танцующие фигуры! Да кто же будет для тебя плясать-то?

Сократ представил себе отца, идущего рядом.

– Это не сложно, батюшка! Посмотри – я сам покажу этот танец!

Он воткнул факел в землю и начал плясать, подпевая себе. И показалось ему, будто он ясно слышит голос отца: «Перестань, дуралей! Такой увалень – и Харита! Все равно что козел и стрекоза!»

– А я Коринну позову! – воскликнул Сократ. – Сниму с нее пеплос, она с удовольствием постоит для меня и потанцует…

«Ах ты паршивец, – рассердился воображаемый Софрониск, – да ведь ты выдумал этих Харит вовсе не ради украшения Афин, а ради дочки башмачника, чтоб всегда была под рукой и ты мог бы раздевать ее…»

– Клянусь Герой, нет! Я думал о городе, и только твои замечания навели меня на мысль о Коринне – в танце она будет великолепна…

И, подпевая себе своим звучным голосом, Сократ, словно дикарь, стал отплясывать вокруг факела танец Эвфросины.

Из-за угла вышли два скифа – блюстители покоя и порядка в Афинах.

– Что тут происходит?! – загремел один из них.

– Я – Эвфросина, богиня хорошего настроения… И вот – танцую…

Другой стражник узнал его при свете факела:

– Вот так так! Да это Сократ… Откуда ты взялся?

– Иду домой. Был у Перикла на ужине.

– Да, вино не только чувствуется – его даже видно! – засмеялся скиф.

Сократ выдернул факел из земли, сунул ему в руки:

– Дарую вам свет, о мужи! Отсюда я уже и впотьмах доберусь.

И помчался словно наперегонки – возвестить родителям великую новость; однако насчет будущего участия Коринны в этом чудесном деле он решил пока умолчать.

Вскоре он вбежал к себе во дворик, и встретили его запахи родного дома – запахи лаванды, шалфея и козьего молока.

Сократ, босой, шагает рядом с двуколкой, которую тащит Перкон по ухабистой, каменистой дороге. В двуколке сидит Коринна в белом пеплосе, перехваченном в поясе. За повозкой идут товарищи Сократа, освободившиеся на сегодня от всех прочих дел. Они вышли ранним утром и двинулись вверх по течению Илисса, к Агре. Дорога все время поднимается – Гиметт выслал свои довольно высокие отроги до этих мест. Утро стоит янтарное. В воздухе носятся рои пчел, пахнет медом, которым славится этот пчелиный рай даже за пределами Эллады.

Гуди – маленькое селение на западном склоне Гиметта, неподалеку от Афин; там предки оставили Софрониску в наследство клочок земли с виноградником – пять сотен кустов, сорок олив и несколько фиговых деревьев.

Цель похода – сбор оливок. Помощники получат свою долю. А в том, что соленые оливки – отменное лакомство, никого не нужно убеждать.

Сократ шагает бодро, копыта ослика постукивают в веселом ритме, двуколка тарахтит по камням, а чтоб шуму стало еще больше, Сократ во все горло запел импровизированную песенку, восхваляя прелесть деревеньки Гуди:

Симон. Критон, Пистий и Киреб шагают в такт Сократова пэана.

Калиткой сквозь медовый аромат вошли в сад Софрониска на окраине Гуди.

В верхней части сада расположилось хозяйство соседа, сын которого Главк – сверстник Сократа. Сразу за калиткой был сарай, там друзья взяли по шесту для сбивания оливок и по корзине. Теперь они стали похожи на отряд гоплитов с копьями и щитами. А Главк бежит навстречу с радостным криком:

– Сократ, наконец-то!

Он падает в его объятия, оба валятся наземь, борются, тузят друг друга, в свалку встревает овчарный пес, тоже старый знакомый, мягкими губами покусывает Сократа и Главка.

Когда они, смеясь и задыхаясь, поднялись с земли, Сократ представил свой отряд:

– Мой милый Главк, ты сейчас узнаешь героев Троянской войны, которая готовится здесь. Что этот, – он показал на Критона, – сам Агамемнон, царь Микен и верховный вождь ахейских войск в походе на Трою, тебе, конечно, известно. Но этот вот, – жест в сторону Пистия, – его брат, спартанский царь Менелай, он оттого так худ, что в Спарте на завтрак, обед и ужин едят одну черную похлебку с уксусом. Негодный Парис, сын троянского царя Приама, похитил его жену, прекрасную Елену. В том, что упомянутая Елена не очень-то противилась похищению, виновата, пожалуй, эта самая черная похлебка с уксусом, после которой рот отнюдь не благоухает, а Елена была особа тонкого воспитания. Слушай дальше, милый Главк: вот этот человек (пекарь Киреб) – замечательный герой Ахилл, прославившийся не только своей знаменитой пяткой, но и неслыханной храбростью и кровожадностью. Здесь, – он подтолкнул вперед Симона, – ты видишь друга Ахилла, Патрокла, убитого жестоко и жестоко отомщенного. А эта красавица – нет, это не Елена, из-за которой вспыхнула и угасла братоубийственная Троянская война. Посмотри, Главк, как хороша она, с какого бока ни взгляни! То сама Афродита, которая, получив яблоко от Париса, раздула весь этот пожар и теперь спешит с нами вместе погасить его. А вот, – Сократ ударил себя в грудь, – стоит перед тобой самый доблестный воитель, злоязычный, но правдивый, метким словом одинаково сбивающий спесь и с царя, и со щитоносца, – Терсит, которого боятся все! Но это еще не все, о муж из Гуди, ибо вот это животное, – он притянул за узду Перкона, – вовсе не осел, а знаменитый Троянский конь, в чьей утробе… ну, да вы сами знаете, что содержится и должно содержаться в такой утробе!

Под общий хохот Сократ закончил речь столь неожиданным поворотом, сорвал оливку и с удовольствием стал ее жевать.

– Я нахожу, что наши неприятели, вот эти тысячи оливок, готовы пасть. Призываю военачальника и верховного вождя, царя Агамемнона, отдать приказ к наступлению!

Критон весело подхватил:

– Ахейцы! Воины! Вперед на врага – и всех в плен!

– Стойте! – закричал Главк. – Сначала перекусить после длительного похода!

Ячменные лепешки, три кувшина молока – и, разделившись попарно (один сбивает плоды, другой собирает их в корзину), они бросились на «врага».

– Я еще не видывал и не слыхивал, чтоб Афродита оказывалась в паре с трещоткой Терситом… Ну что ж! Сегодня вижу такое впервые, – пошутил Критон, когда Сократ с Коринной направились к высокому и довольно удаленному от всех дереву.

Сократ поднял девушку как перышко, подсадил на дерево. Усевшись на ветке, она стала болтать ногами, засмеялась, открывая зубы, белизной превосходящие паросский мрамор. Сократ снял с нее сандалии, перецеловал все пальчики на ногах. Ей было щекотно, она смеялась так, что, посрамленные, умолкли все птицы в саду. Сократ погладил пятки Коринны – как влюбленный и как скульптор.

– Вот это пяточки! – восхитился он. – Как два каштана…

– А щиколотки, по-твоему, пустяк? – по-детски наивно кокетничала Коринна.

– Щиколоточки нежные, как горлышко высокой вазы для одного цветка, а здесь ваза так красиво округляется, – любовался Сократ, поглаживая ей стройные икры. – Коленочко маленькое, круглое, как яблочко, а выше…

– Сократ! Сколько у вас уже корзин?! – озорно крикнул Симон.

Коринна показала брату язык и ответила:

– В два раза больше, чем у тебя! – Но тут же смущенно посмотрела на Сократа. – Я виновата, соблазняю тебя…

– Соблазняй, милая, и не бойся: мы их догоним. Я знаю одну хитрость, как ускорить сбор.

Он поставил корзину под веткой, отягощенной плодами, и сильно тряхнул ветку, после чего осталось сбить шестом лишь несколько оставшихся оливок; корзина быстро наполнилась.

По всему саду раздавались шутки, возгласы, смех. Труднее всего было добраться до верхних оливок. Коринна, поскольку была легче юношей, залезала выше всех и сбивала плоды с самых недоступных веток, – сама смуглая оливовая веточка. Сократ пристально следил за каждым ее движением, бесстыдно заглядывал под задравшийся подол пеплоса, на бедра и живот девушки и, восхищенный явленной ему красотой, забывал об оливках.

Коринна – простое и чистое дитя природы. Нет в ней ложной стыдливости городских девиц. Она знает, что хороша, видит, как восхищается ею Сократ.

– Я тебе нравлюсь? – тихонько спрашивает она.

– Ах, нравишься! Нравишься! Ужасно ты мне нравишься!

– И мои длинные ноги тебе нравятся?

– У тебя красивые длинные ноги, будто созданные для танца…

– Я люблю танцевать, когда меня никто не видит.

– Тебе как раз надо танцевать, чтоб тебя видели. Жаль, когда пропадает втуне хоть малая капелька красоты… Станцуешь?

– Ладно, если хочешь. Я очень рада, что нравлюсь тебе. Вся ли?

– Вся – все то, что я вижу.

– Тогда смотри на меня, раз я тебе нравлюсь!

Сократ понизил голос:

– Вечером осмотрю тебя всю, хорошо?

Девушке было невдомек, что это говорит не только влюбленный, но и скульптор.

– Осмотришь меня? Зачем?

– Хочу знать во всех подробностях, что я люблю.

– Ну хорошо, – беспечно согласилась Коринна и полезла еще выше.

Он не сводил с нее глаз, пока она не спустилась на нижнюю ветку и не спрыгнула прямо в его объятия, губы к губам.

Сестры Главка тем временем зажарили баранину на ужин себе и гостям. Хорошенькие, славные девушки лет около двадцати, они накрыли ужин под фиговым деревом, расстелив циновку прямо на траве. После трудов золотисто-поджаренное мясо, пахнущее чесноком, было съедено с большим аппетитом и обильно запито домашним вином.

После ужина Сократ повел всю компанию в виноградник, у входа в который на пьедестале стоял высеченный из камня бюст бога Диониса.

На маленьком алтаре перед изваянием Сократ принес жертву богу – горсть лучших оливок и большую гроздь винограда. Девушки сожгли благовония.

Перед жертвенником Диониса простиралась лужайка. Сестры Главка увенчали себя и Коринну венками из полевых цветов, готовясь к ритуальному танцу в честь Диониса. Главк заиграл на авлосе.

Сестры его, босиком, в белых, до колен пеплосах, стянутых в поясе красными лентами, распустив волосы, начали на траве священный танец, постепенно перешедший в дикие прыжки и оргиастические движения вакханок.

Когда они кончили и выслушали похвалу, Сократ, ко всеобщему удивлению, заявил:

– Теперь будет танцевать Коринна.

Коринна встала, распустила свои черные волосы и вышла на середину лужайки. Сократ попросил Главка наиграть мелическую песню в три стопы.

Нежно, подобно нимфе, пробуждающейся ото сна, Коринна начала танец, мелко переступая босыми ножками. Дважды приподняв ногу и сильно притопнув, девушка плавно закружилась, ритм танца становился все отчетливей и тверже. Каждый наклон тела уравновешивался движением руки, на каждый поворот головы отзывались ладони и пальцы. Стройные ноги переступали ритмично, перекрещивались, открывая многогранную красоту своих форм; и по мере ускорения ритма Сократу, который так и пожирал глазами танцовщицу, все явственнее казалось – тут танцует не одна, тут две танцуют, двоятся сладостные движения ног и тела – нет, кажется, целых три девы пляшут передо мной!

Клянусь Гераклом и его дубинкой! Три плясуньи, одна другой прелестней, это же мои три Хариты! Три Хариты, заклятые в теле одной Коринны! Да ведь так еще лучше, чем я думал!

Сократ был несказанно взволнован. Он не сводил глаз с того, что прямо-таки священно для скульптора: форма, форма, форма – и каждая непохожа на другие, нет, все схожи между собой и все же далеки друг от друга, все гармонируют друг с другом в одном: движением воспевают радость жизни – ладным, чарующим, стройным движением!

– Эврика! – вскричал Сократ и пал на колени перед Дионисом. – Благодарю тебя, милый бог, за этот день! – радостно вознес он хвалу Дионису и начал распевать в его честь дифирамб:

И все подхватили ликующе:

– Эвое! Эвое!

На исходе дня афиняне простились с жителями Гуди, и двуколка, нагруженная полными корзинами, покатила, влекомая Перконом. Дорога шла под гору, выпитое вино подгоняло сборщиков, и путь совершался быстро и весело.

Коринна с Сократом шли позади. Они держались за руки, и лица обоих сияли: его – восторгом, ее – счастьем. И оба – любовью.

На плоской крыше Софронискова дома лежал навзничь Сократ, подняв к заходящему солнцу свиток папируса, с которого читал нараспев стихи Ивика:

Рядом сидел Симон, держа на колене покрытую воском табличку, на которой записывал особенно ему понравившиеся метафоры и мысли стихотворения. Приятный голос Сократа, горячее чувство, с каким он выделял некоторые слова, придавали строкам поэта особо искреннее звучание.

С улицы послышалось:

– Хайре, Сократ!

Сократ и Симон вскочили, приветствовали с крыши друзей.

– Что вы там делаете? – спросил Киреб. – Крышу починяете?

– Ловим последние лучи солнышка! – ответил Сократ. – Сейчас спустимся.

Юноши являлись к Сократу не с пустыми руками: они всегда приносили с собой что-нибудь к ужину. Все это складывалось на одно большое глиняное блюдо и делилось поровну.

Последним показался тот, кого с нетерпением ждал Сократ.

– Привет тебе, милый Критон! – встретил он друга, и тут же с языка его сорвалось: – Принес мне еще что-нибудь?

– Принес, – усмехнулся Критон, поднимая над головой футляр со свитком папируса. – Не мог же ты успеть прочитать то, что я дал тебе в прошлый раз?

– А для чего у меня глаза и масляная лампа?

– Ты проглотишь все свитки нашей библиотеки прежде меня! Акула ты!

Библиотека Критона-старшего! Когда-то я еще проглочу ее или хотя бы догоню Критона-младшего! Сократ мысленно перенесся в библиотеку на вилле Критона: вдоль стен на полках сандалового дерева хранились сотни свитков, густо исписанных, нередко с рисунками и цветными картинками. Каждый свиток был вложен в цилиндрический футляр из выделанной козлиной кожи и закрыт круглой золотой крышечкой, на которой было выгравировано имя автора и название книги. Крышечки сверкали, слепя глаза. Не статуи, не настенная роспись, не занавеси, не сундуки с дорогими одеждами, не шкатулки, полные драгоценностей, – библиотека – вот что было величайшим сокровищем дома. Здесь хранились переводы вавилонских, древнееврейских, египетских, персидских рукописей. Затем шли эллины: Гомер, Гесиод, Сапфо, Алкей, Анакреонт, Пиндар, Архилох…

– Да, я акула, – согласился Сократ. – Я тоже, перевернувшись на спину и разинув пасть, бросаюсь на добычу. Все проглочу!

– И это? – Критон протянул ему футляр, в котором был уложен свиток с вавилонским эпосом о Гильгамеше, искавшем бессмертие.

Сократ жадно схватил свиток.

– Это на твоей совести, дорогой Критон: я теперь с большей охотой беру, чем даю! Этим я хочу сказать, что почти без всякого удовольствия тружусь теперь с отцом над ионическими капителями.

И, обращаясь уже ко всем, Сократ со смехом сказал, что все узнанное им из свитков Критона не выходит у него из головы, даже когда он бьется над главами колонн, причем этих-то глав и нет у него в голове!

Друзья нисколько тому не удивились. Им известна разница между ремеслом и творчеством. Капители колонн все должны быть одинаковые, и, хотя труд этот нелегок, он все же не искусство.

– Страшно то, – заговорил Критон, – что, чем больше я читаю, тем пуще неразбериха у меня в голове.

– Хорошенькое дело! – засмеялся Киреб. – Этак, пожалуй, книги и вовсе тебя отпугнут!

– Ты полагаешь – лучше оставаться невеждой? – глянул на Киреба Сократ.

– Страх перед неразберихой в голове имеет и хорошую сторону, – отозвался Симон вместо Киреба. – Он понуждает навести порядок в этой неразберихе.

Критон покачал головой.

– Легко сказать, Симон, – навести порядок! Во всех утверждениях этих поэтов или философов столько противоречий, что в одиночку не разобраться.

И Критон привел первые вспомнившиеся ему примеры: Анаксимен считает праматерией космоса воздух, Гераклит – огонь, да сверх того он еще учит, что борьба – праотец всего. Один философ считает, что земля – шар, другой – что она плоская. Тут больше предположений, чем утверждений.

– Ответь, – обратился Критон к Сократу, – так же ли относится Анаксагор к Пифагору, как самосцы, считающие Пифагора пророком и чудотворцем, чуть ли не богом?

– Нет. Анаксагор чтит Пифагора за его открытия, особенно за открытые им законы геометрии и физики, но столь же глубоко возмущает моего учителя пифагоровский мистицизм: признает первичность материи, а верит в переселение душ! Анаксагор говорил мне: «Я не допускаю мысли, Сократ, чтоб две сотни лет назад я жил в теле осла, чем вовсе не хочу задеть чувства твоего Перкона. И не допускаю мысли, что когда-нибудь превращусь в царя Персии или в нильского крокодила».

– Это так, Сократ, но тем самым он лишний раз подтверждает, какой хаос царит в воззрениях философов! – воскликнул Критон.

– Пускай! – рассмеялся Сократ. – Сначала мы должны узнать возможно больше – а что потом?

Юноши переглянулись: что потом? Откуда им знать?

Сократ, все еще смеясь, ответил сам:

– Да вы ведь уже сказали! Ты, Симон, считаешь, что все это надо привести в порядок, ты, Критон – что тут больше предположений, чем утверждений, и что одному с этой задачей не справиться. А не справиться одному – значит, надо заняться многим. Вот нас тут целая группа – может, и достаточно?

– Понимаю твои слова так, что мы будем все это разбирать сообща? – жадно спросил Критон.

– А как же иначе? И ведь мы уже отчасти так и делаем, тебе не кажется? – ответил Сократ.

– Но ты всегда должен быть с нами! – поспешил вставить Симон.

А Ксандр с Лавром вдруг выпалили:

– Будь нашим учителем, Сократ!

– Вы что! – вскинулся тот. – Могу ли я кого-либо учить, когда сам только учусь?

Критон отщипывал мелкие кусочки от своей лепешки.

– Все мы еще учимся, – начал он, осторожно подбирая слова по мере того, как развивалась его мысль. – Но ты, милый Сократ, ты один умеешь применить к жизни все то, чего мы касаемся учась. Каждая твоя мысль как шило, но шило это делает в конце концов полезную работу – не правда ли, Симон?

– Именно так, – кивнул сын башмачника.

На смуглом лице Киреба сверкнули белые зубы:

– Над каждым домом начертано какое-нибудь название или изречение, например: «Войди к нам, прибыль!», «Крылатый Гермес» или «Здесь живет счастье». Что, если и нам окрестить твой дом? Отцу твоему незачем об этом знать, а мы давайте назовем это дом «Мыслильней Сократа»!

– Прекрасно, Киреб! – восхитился Симон. – Это будет школа – и в то же время не школа…

Сократ хохотал:

– Мне-то что, называйте наш дом, как хотите!

– Ты смеешься? – сказал Критон. – Но мы-то все, насколько я могу заметить, берем это всерьез…

– Разве смех мешает серьезности? – возразил Сократ. – По-моему, к серьезному лучше идти дорогой веселья!

Киреб, проглотив прожеванный кусок, сказал:

– Это верно: я тоже люблю смеяться, а вот же, едва кончу печь хлебы, бегу сюда – есть хлеб Сократа, хоть он и жестче моего…

– А теперь я скажу вам, друзья, что мне не по душе у великого Пифагора, – уже серьезным тоном молвил Сократ. – Говорят, он всегда тщательно избегал смеха и веселья. Судите сами, что же это за человек, если он отвергает хорошее настроение – веселую половину души?

– Значит, остается другая половина, невеселая, утешь его, Зевс! – не раздумывая, ответил Киреб.

Сократ с сожалением прибавил:

– Если говорить всю правду, то должен открыть вам – ведь и мой дорогой учитель Анаксагор не любитель смеяться. Он и Перикла удерживает от смеха.

– Дева Афина! – патетически воскликнул Киреб. – Может, он потребует, чтоб и мы стали серьезны, как камни? Может, у афинян это будет считаться признаком хорошего воспитания?

– Если б такое требование было выставлено, – сказал Сократ, – то я считался бы самым невоспитанным.

– Слава тебе и радость нам! – вскричал Киреб. – Это следует запить!

Чистым вином совершили возлияние богам, затем, для себя, смешали вино с водой в кратере. Наполнили кружки, и Киреб торжественно провозгласил:

– Пьем в честь дома, нареченного «Мыслильней Сократа»! Да не иссякнет в нем никогда источник веселья!

– Эвое! Эвое! Да поддержат нас боги! – Все подняли свои кружки.

Не изменяя веселости, Сократ спросил, однако, будто серьезно:

– Как рождаются боги?

Ксандр, тоже серьезно, ответил:

– Уран породил Крона, а Крон – Зевса.

Критон глянул на Сократа – глаза того улыбались – и сказал полувопросительным тоном:

– Все возникает из чего-то, все – от кого-то…

– Безусловно, – кивнул Ксандр. – Это как непрерывная цепь. Зевс с Герой и многими смертными женщинами наплодил кучу законнорожденных и внебрачных богов и полубогов, которые опекают нас от первого вздоха и до посмертной жизни.

– Непрерывная цепь? – повторил Сократ. – Стало быть, продолжают рождаться новые боги? А как быть с Афиной, милый Ксандр? Говорят – она родилась из головы Зевса, но осталась девственной. Так что же – может, она еще выйдет замуж и родит детей?

– Не знаю.

– И про Диониса, которого Зевс выносил в бедре, ты тоже не знаешь, будут ли у него потомки? – усмехнулся Сократ.

Ксандр признался, что не знает и этого, но полагает, что больше никакие боги рождаться не будут.

– А я вот слышал, что и в недавние времена родился новый бог, и расскажу вам об этом. Жил раб по имени Самолксид из Фракии. Любимый раб Пифагора, он имел большие возможности – и использовал их. Научился читать и писать, много знаний перенял от своего господина. Пифагор жил на острове Самос, где тогда правил тиран Поликрат, который хотел заставить ученого строить военные машины для битв с неприятельским флотом. Понимаете вы? Чтоб великий Пифагор выполнял приказы надменного тирана? Никогда! В самосском порту стояло на якоре судно, готовое ночью отплыть в южноиталийский Кротон. Если Самолксид поможет Пифагору бежать, он будет отпущен на волю и получит кошелек серебра. Самолксид помог Пифагору перебраться на судно, а сам вернулся на родину в суконной шапочке вольноотпущенника. Всеобщее ликование, а в доме опасения: сами нуждаются, а тут лишний рот. Как одолеть беду? И что же происходит? Однажды на глазах у односельчан Самолксид падает мертвым. Под причитания плакальщиц, под стенания родных и соседей его хоронят в том месте, которое он назначил сам: в саду за его домом. Жизнь пошла дальше. В годовщину его похорон пришли люди к могиле – ба! Каменная плита сдвинулась, и Самолксид восстал из гроба, бледный, но живой и здоровый.

– Ты шутишь, Сократ, – с упреком сказал Симон. – Какая чепуха!

– Не может быть, – подхватил Пистий.

– Тише, – остановил их Критон. – Дайте ему досказать.

– Все это время, – продолжал Сократ, – Самолксид тайно скрывался в подземелье, куда брат носил ему еду, и там он обдумывал свои планы. Фракийцы тяжело переживали, что их легендарный земляк и герой Орфей был убит молнией Зевса за то, что осмелился наделить богов человеческими страстями и пороками. Фракийцы горели негодованием на Зевса, отнявшего у них почитаемого героя, самого знаменитого певца, который пением своим трогал сердца людей, диких зверей и даже завораживал деревья и камни. И вот Самолксид, поднявшись из могилы, встал на надгробную плиту и воскликнул: «Фракийцы! Почтенные граждане, слушайте меня! Я явился возвестить вам нового бога!» – «Возвести! – закричали в исступлении люди. – Кто он?» – «Это я», – молвил Самолксид. Люди удивились, но стали слушать дальше. Самолксид сумел им внушить, что древний бог Крон вселился в его тело и восстал из мертвых. И пошел Самолксид излагать пифагорову мистику цифр: единица – это разум, семерка – здоровье, восьмерка – любовь, десятка – счастье, и блаженство, и прибыль. Он говорил им, что высоту звука можно выразить математически в соответствии с длиной колеблющейся струны. Ошеломленные такими таинственными словами, люди слушали и услышали, что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равняется сумме квадратов катетов…

Юноши покатились со смеху, хлопая Сократа по спине. Но тот повернул рассказ в другую сторону:

– Эта смесь учености и мистики окружила Самолксида божественным ореолом, но приязнь людей он приобрел тем, что, используя знания Пифагора, лечил их и давал добрые советы. По каковой причине жил бог Самолксид в полном благоденствии, почитаемый повсеместно во всей Фракии.

Нахохотавшись всласть над богом Самолксидом, друзья спросили Сократа, кто поведал ему про такое чудо?

– Анаксагор, – ответил Сократ, волнообразным движением ладони от подбородка вниз намекая на окладистую бороду философа.

Симон задумчиво почесал в затылке.

– А ведь ты, Сократ, рассказал не такую уж чепуху! К нам в сапожную мастерскую ходит много заказчиков, и от них я слыхал – люди-то все ждут какого-то спасителя…

Киреб согласно кивнул:

– Я тоже слыхал об этом в пекарне моего мастера. Многие верят, что когда-нибудь родится некто и все устроит так, чтоб никому на свете не бедствовать.

То же подтвердил и Пистий:

– И мне известно – люди ждут такого бога.

Сократ слушал молча. Знал и он: люди ждут. Но чего? Кого? Спасителя? Чуда? Улыбнулся глазами.

Обманщику Самолксиду никогда бы не сделаться идолом у фракийцев, если б он не облегчал их невзгоды. Следовательно, почему же люди ждут спасителя? Потому что ждут от него помощи. Помощи во всем. Помощи советом и делом. Но ждать, все время ждать, правильно ли это?

И Сократ заговорил:

– Чудес не бывало и не бывает. Однако время от времени являются люди, которые хоть немножко, да улучшают жизнь. Возьмите Перикла. Как он все расшевелил, и в стране, и на море… И ведь это только начало! То ли еще будет!

Если наших друзей занимали Самолксид с Периклом, то Эгерсида интересовал исключительно Сократ. Донесся до него слух, что Коринна ездила с ним в Гуди. Подкрепившись пшеничными лепешками, намоченными в тяжелом сладком вине, Эгерсид двинулся в путь, представляя себе, как он раздавит нынче Сократа, словно спелый финик!

Эгерсид мог себе позволить такую уверенность. Все у него было большое и широкое: рот, нос, плечи, грудь. Он шел – и земля стонала под его тяжестью. Раздавлю! Раздавлю! Очутившись во дворике Софрониска и увидев Сократа в кругу друзей, он еще решительнее повторил про себя: «Раздавлю!» И повелительно крикнул Сократу:

– Эй, ты! Выйди-ка со мной! Хочу потолковать с глазу на глаз!

Лицо и тон Сократа изобразили приятное удивление:

– А, это ты, Эгерсид! Присоединяйся к нам! Что за тайны? Все здесь мои добрые друзья, к которым, несомненно, относишься и ты. Ты самый мой дорогой друг, да что я говорю – мой почитатель! Я отлично знаю, мой милый, что твои уста произносят мое имя даже чаще, чем уста вот этих моих друзей. В каждой фразе твоей шипит этот самый «Сократ», каждым словом восхваляешь ты меня, распространяя славу обо мне. Рад тебя видеть, мой красильщик!

– Я тоже рад тебя видеть, – гулко прозвучало в ответ.

– Не говорил ли я? – оживленно подхватил Сократ. – О, Эгерсид – мастер красильного дела! Он, конечно, приукрашивает и меня в своих мыслях и речах, изображая замечательным юношей. Жаль, я этого не слышал!

– Не жалей! Твое имя вправду не сходит у меня с языка, как ты говоришь, да только с бранью, потому что ты вор – хочешь украсть у меня Коринну!

Симон встал между двумя петухами, одним разъяренным, другим зло насмехающимся.

– Что значит «украсть»?! – накинулся он на Эгерсида. – Сократ с детства знает мою сестру и любит ее!

– Может быть, а Коринна-то будет моей! – самоуверенно заявил Эгерсид.

Услыхав свое имя, Коринна взобралась на оливу.

– Зря он бахвалится, – трезво проговорил Симон, поворачиваясь к Сократу. – Коринне до него и дела нет. Это я слышал от нее самой.

Верзила нахмурился.

– Я тоже кое-что от нее слышал. Этот ученик каменотеса морочит ей голову, а у самого и положить-то ее некуда, разве что на камень.

– Ни твоя спальня, ни мои камни не определят, кого из нас будет любить Коринна. Она сама решит, – сказал Сократ.

– Ошибаешься, мой милый. Решать буду я. – Тут Эгерсид набрал полные легкие воздуху и выкатил грудь. – А тебя я сдуну с дороги, как цыпленка, и дело с концом.

– Глядите, как все просто, – спокойно заметил Сократ. – И когда устранишь меня, поступишь с Коринной, как со штукой сукна. Сунешь в кадку с краской, выжмешь, высушишь в тенечке, и станет Коринна такой, какой ты хочешь ее видеть: розовенькой, податливой, сладенькой…

Олива зашелестела, словно по ней пробежал порыв ветра.

– Как раз! – с жаром вступился за сестру Симон. – Дастся она затолкать себя в кадку с краской такому дуралею, как ты!

Эгерсид не знал, к кому повернуться прежде – к Симону или к Сократу.

А Симон продолжал:

– Недооцениваешь ты Коринну! Она-то поумней тебя. Она, брат, ученые разговоры слушает!

– Что врешь, чьи это разговоры?

– А вот наши! – Симон показал на Сократа и друзей. – Она слушает, когда мы тут рассуждаем о разном…

Коринна осторожно отвела ветки и глянула во дворик.

– Например, – Сократ поднял к оливе глаза, – о положении женщины в Афинах…

– Понятно, – сказал Эгерсид. – Про вас уже всякое болтают. Занимаетесь глупостями. Сами испорченные и Коринну портите. После этого чего удивляться, что у нее от ваших разговоров ум за разум зашел…

– А что хорошего может она услышать от тебя? – спросил Сократ. – Не станешь же ты говорить с ней о том, сколько выручаешь за окраску тканей? Надеюсь, ты не собираешься заполучить пятого раба к твоим четырем? Знаешь что, Эгерсид: чтоб быть нам с тобой равными соперниками, дам тебе добрый совет. Ты красишь ткани, я раскрашиваю скульптуры. Так что по ремеслу нам не в чем похваляться друг перед другом. Но тебе не хватает желания познать мир, как то пытаемся делать мы. А ведь в глазах Коринны это, быть может, многое значит. И вот что, Эгерсид: приходи к нам! Удостой нас своим участием!

– Чтоб ты меня учил? – насмешливо фыркнул Эгерсид. – С ума сошел! Это я пришел проучить тебя! Тебе это необходимо, как свинье – почесаться! – И красильщик с угрозой шагнул к Сократу. Тот встал. В напряженном ожидании дрогнули ветви оливы, замерли друзья. Сократ, притворяясь испуганным, попятился к ограде. Ободренный этим, Эгерсид пошел на него, сжимая кулаки.

И вдруг Сократ строго вымолвил:

– Слишком громко ты мыслишь. Твоя речь ясна: кулаком в челюсть… Только, дорогой красильщик… – Тут он внезапно схватил Эгерсида за обе руки, прижал их к его бокам. – Коли не хочешь ко мне в ученье, придется нам расстаться! Хайре!

Он поднял огромного парня и перебросил через ограду на улицу, словно мешок с фасолью.

Звук падения. Затем – оханье и брань.

Во дворике хохотали, с оливы со смехом соскользнула белая тень, а Эгерсид сидел за оградой на корточках, – думу думал. Думал он очень сильно и затрудненно, зато по существу: нет, так дело не пойдет. Погоди – увидишь! Я все-таки перекрашу Коринну в такой цвет, в какой пожелаю!

Сегодня вечером Селена была не так бледна, как обычно. Ее желтизна жгла и томила – словно кто-то капнул в нее кроваво-красного вина из того винограда, что принесли тогда в жертву гудийскому Дионису.

Цикады тоже… Неужели и им в кровь попала капля того вина, что звенят они как сумасшедшие, будто каждая воспевает свою влюбленность?

Сократ ждал, напрягая слух и зрак; лениво влачилась жаркая ночь. Когда же?! А, вот – белая полоска промелькнула через двор. Бросился к ней.

Коринна поцеловала его.

– Любишь меня?

– Люблю.

– И мой широкий нос?

– Он тебе идет. Если б у всех афинских мужчин были одинаково прямые носы – то-то была бы скука! Мне всегда хотелось чего-нибудь особенного. А главное – веселого! Твое же лицо весело, и сам ты всегда весел, и твои скульптуры тоже!

Сократ гладит девушке волосы, лицо, плечи…

– С малых лет ношу я за матерью корзинку, когда она ходит к роженицам; сколько я навидался грязи, голода, сколько наслушался причитаний, плача! Просто утонуть можно… Надо же чему-то и радоваться, и смеяться! Так неужто мне еще и в камне высекать разные ужасы?

Селена разглядела Коринну со всех сторон и вся засияла розовато-золотистым светом.

Сократ, восхищенный, любовался девушкой.

– Благодарю тебя, Селена! Ты светишь великолепно. И я теперь рассмотрю мою милую глазами скульптора…

– Постой! Что ты делаешь?

– Прочь пеплос! Так… Плечи округлые, груди – словно тебе двенадцать лет, а не двадцать! – Он сдавил ладонями маленькие груди, она же тихо смеялась, лепетала ненужное:

– Перестань…

– Маленькие, твердые, как теплый мрамор, живот выпуклый – ни мало, ни много, как раз в меру… Бедра длинные, роскошные. – Он повернул Коринну. – Зад – само совершенство… А теперь хорошенько слушай, что я скажу. Когда меня приглашали к Периклу, то поручили изваять в мраморе для фриза над новыми Пропилеями трех Харит: слева Аглаю, справа Талию, посередине – Эвфросину. И всех – в танце.

Коринна прижимала к груди сброшенный пеплос, не зная – ревновать ей или нет Сократа к богиням очарования, радости и красоты. Но прежде, чем она нашла слова, чтобы выразить чувство ревности, услышала от Сократа: он еще в Гуди наблюдал за ней, на дереве и во время танца, и собирается ваять Харит с нее, с Коринны!

Девушка так и ахнула:

– С меня?! Я буду одной из Харит?!

– Нет, Коринна: ты будешь всеми тремя Харитами!

– Как же ты это сделаешь?

– Тебя – Аглаю я изображу в движении танца в профиль; тебя – Талию – в три четверти, вот так, – он повернул ее соответственно, – а тебя – Эвфросину – с лица. Что скажешь, моя триединая?

Она уставилась на Сократа широко раскрытыми глазами. Смысл сказанного доходил до нее не сразу.

– И все три – с меня?

– Ну да! С тебя. Сейчас же и начну делать наброски…

Тут она радостно вскрикнула – Сократ закрыл ей рот ладонью. Притихнув, она произнесла:

– Над Пропилеями… я в трех лицах! Ах, какая я буду знаменитая! – И вдруг осеклась. – Наши меня узнают! О молнии Зевса, отец меня изобьет!

– Никто тебя не узнает, не бойся. Сделаю тебе другую прическу и нос подлиннее. Никто – только мы с тобой будем знать, что три Хариты – это ты. Прелестные Хариты будут встречать своим танцем всех всходящих на Акрополь!

Она пала ему на грудь:

– О милый! Красота, Блаженство, Радость – твоя Коринна! Обними меня крепче! Люблю тебя…

Целует его страстно и долго и увлекает за собой в угол дворика, и там, под кустами олеандров, падает навзничь, потянув его на себя.

Удары крови в жилах заглушает пенье цикад, кусты олеандров раскачали свои ветви, нежно шелестят…

– Наконец-то ты вернулась, девушка, – сказал Мом своей приятельнице Артемиде.

– Захотелось немного побродить по свету, чтоб не быть такой отсталой, как Афродита, которая, правда, все время где-то бегает, но – за мужчинами, а вовсе не ради того, чтоб увидеть новенькое.

– И что же ты видела?

– Горы, долины и токи вод, цветы и репейник, богатство и нищету, радость и горе… Но лучше всего мне в Аркадии да еще здесь, в этом уголке среди мраморных глыб, возле тебя, Мом…

– Благодарю, моя стройная красавица, за внимание. А что ты скажешь о своем подопечном, который смеялся, едва появившись на свет?

– Он мне нравится, Мом. Мальчик – прямо огонь.

– Ну а то, что он с этой девчонкой?..

– Пускай – на здоровье! Это частица жизни… Слышишь, как они блаженно вздыхают?

Эос еще протирала глаза за вершиной Гиметта, а из домика уже долетел голос Фенареты:

– Сократ! Вставай!

– Встаю! – отозвался он, как каждый день; мать не заметила, что ответ его пришел не из дому.

Коринна поспешно набросила на себя пеплос и кинулась на шею Сократа:

– Это было прекрасно!

Долгий поцелуй – и Коринна скрылась.

Сократ пошел к дому, да остановился у мраморных глыб. День, золотой цыпленок, вылуплялся из яйца.

Мать вышла на порог.

– Вот как! Раненько же ты нынче поднялся, сынок. С чего бы это?

– Что-то позвало меня. Быть может, моя обожаемая Артемида.

Он поклонился богине и снова замер без движения. Стоит – а мысли несутся. О чем следует думать больше всего? О том, что такое звезды? Откуда взялись они? Почему зажигаются? Куда уплывает Селена в лунном челне? Из чего – земля? Где конец света? В чем величайшее наслаждение любви? Что было сначала: душа или тело? Что будет после? Думать…

– Мальчик! Что же ты стоишь, о боги?! Подумай о козе – напои! Покорми осла! Приготовь мне дров для печи! Воды наноси! Да наточи резцы для отца!

Сократ рассмеялся, подбежал к матери, поцеловал, поднял ее на руки:

– Я понял, мама, о чем надо думать прежде всего: о козе, об осле, о дровах и воде для тебя, об инструментах отца, а уж потом и о звездах!

Прибежал запыхавшийся раб:

– Жена владельца большой пекарни Эвколия готовится родить и зовет на помощь Фенарету!

Мать попросила сына сопровождать ее. По дороге Фенарета сердито ворчала:

– Опять босиком пошел! Скоро эфебом станешь, гражданином Афин, а ходишь босой, словно нет у нас денег на обувь!

– А у меня собственные подметки!

Сама Фенарета – в красивом плаще, ее волосы свернуты узлом, и ей это к лицу, хотя немолода уже. А босоногий сын в том же хитоне, в котором работал с утра, и будто нет у него ничего общего с матерью. Фенарету всюду встречают приветливо – люди больше живут на улице, чем в домах, переставляют свои табуретки с солнечной стороны в тень.

– Взгляни, Фенарета! – Молодая женщина протягивает повитухе ребенка. – Всего три месяца назад мы с тобой его родили! Был чуть побольше пиниевой шишки, а нынче каков!

– Да будет с ним благосклонность Артемиды.

Детишки тоже знают Фенарету. Весело скачут вокруг нее:

Проходит Фенарета с сыном по афинским улочкам, а за ними летят голоса:

– Удачи тебе! Пойдешь обратно – загляни к нам!

Дошли. Домоправительница усадила Сократа в перистиле на кресло, велела рабу принести для него медовых лепешек, винограду, фиг. Сама же повела Фенарету в спальню, откуда доносились болезненные стоны.

Много времени прошло, наконец Фенарета вынесла новорожденного:

– Мальчик! Да прехорошенький, как дынька!

Положила выкупанного младенца в мягко выстланную корзину.

– Присмотри за ним, – велела Сократу и вернулась к родильнице.

Сократ стал разглядывать плачущего малыша. Вот еще один червячок, красный, сморщенный, беспомощный. Сейчас ты еще только зверюшка, не более того. Душенька пуста, еще ничто в нее не запало, ни хорошее, ни дурное. Вот как начнешь входить в разум – закипит у тебя в головке, словно в котле… Я это знаю. То же самое происходит со мной сейчас. Вот ведь как – не было ничего, а вдруг – ты! Будущий афинский гражданин, каким вскоре стану и я. Да, пока что непохож ты ни на стратега, ни на возницу олимпийской четверки… Но чего нет, то еще может статься!

Но что же ты все плачешь! Шшшш, шшшш… Не пугайся жизни, червячок! Знаю, не пустяк – вытащили тебя в эту суету, и ничего-то ты не понимаешь, ни в чем не разбираешься, не знаешь даже, как и с самим-то собой быть. Ты еще просто жалкая крошечка, отданная на милость всему, что тебя окружает: людям, предметам… Зажужжала муха, Сократ помахал рукой, чтоб она не села на личико ребенка. Вон даже муху отогнать не умеешь…

Вышла Фенарета. Она еще дрожит от напряжения, но довольна. Мать младенца в порядке.

– А малыш плачет? Как все… – Фенарета взяла его на руки, чтоб успокоить легким покачиванием. – Все новорожденные плачут. Только ты смеялся!

– Чему я смеялся, мама? – спросил Сократ.

– Откуда мне знать? – улыбнулась Фенарета. – Наверное, радовался, что явился на свет.

Сократ любовался матерью с младенцем на руках. Вот так же, конечно, баюкала она и меня…

– А я, мама, и вправду рад, что родился. Иной раз меня охватывает такое… такое удивительное чувство: до чего же странная случайность, что среди стольких людей, живших до нас, и тех, что будут после нас, родился и я – да еще именно у тебя с отцом, и именно в нашей стране! Надо быть глупцом, чтобы не понимать, как счастливо я родился…

Фенарета укачивала младенца, колыхался длинный пеплос от ее движений. Лицо ее, выражавшее нежность, было прекрасно.

– Так бы и расцеловал тебя! – вырвалось у Сократа.

– Ах ты, шалая головушка! – мягко отозвалась мать, улыбнувшись. – Смотри, он уже не плачет. Вот и славно, мальчуган! Скоро придет папа. Понянчит тебя, обойдет с тобой все алтари в доме… Это свет колол тебе глазки, правда? И ты чувствовал себя в корзиночке таким заброшенным…

– Ты, мамочка, всегда знаешь, что нужно малышу, который и говорить-то не умеет…

– Таким маленьким и не надо говорить, – возразила Фенарета, не отрывая взгляда от младенца. – Легко угадать, что им требуется: желания у них такие простые и естественные. Пройдет много времени, пока они вступят в жизнь. Такой младенчик – это ведь только надежда, не больше. Иной раз судьба щедро осуществляет эту надежду, а иной раз и губит…

– Судьба?.. – медленно произнес сын.

Смотрит Сократ на давние и недавние работы отца. Все это боги, богини, герои и знаменитые люди. Бюст Эсхила, Деметра в венке из колосьев…

Сколь странен мой мир: мать помогает рождаться живым людям, отец – каменным. Крошечный человек, которого мать вытаскивает на свет, беспомощен, отдан на произвол всему и всем. Он хнычет, ревет, кричит, сосет грудь. Больше он пока ничего не умеет.

Отец творит взрослых. Человека и бога. Но он может придать им одно лишь движение, один взгляд, одно выражение. Да, это красота – но неподвижная, оцепенелая, неизменная. Даже если это сама муза танца Терпсихора или Дискобол, от них всегда исходит покой неподвижности, они застыли в движении. Это образ живого человека – но не жизнь его. Да и то образ, уловленный в одном определенном мгновении. Окаменел человек и не двигается. Камень есть камень.

Живое человеческое дитя, которое принимает мать, так же беспомощно, как этот мрамор. Из рук матери выходят дети – из рук отца каменные великаны. Чья работа нужнее? Обе нужны! Работа матери – добро, но есть ведь и красота в рождении ребенка. В работе отца красота, подлинная красота, но есть в ней и добро! Однако и в том, и в другом чего-то недостает… Здесь новорожденный – там человек из камня, а между этим трепетным комочком и застывшим в камне образом остается пробел. Что же заполняет этот огромный пробел? Рост человека! Его чувства, инстинкты, мысли, деяния, труд… Самое главное, самое важное!

Анаксагор отрицает богов. Тогда, значит, остается только человек. Но как быть человеку, если он утратил опору, если за ним не стоят боги, не направляют каждый его шаг от рождения до могилы? Как быть человеку, если он должен рассчитывать только на себя? Ведь боги – это какая-то опора для человека. Анаксагор отнимает у него богов – а что дает взамен?

Смеркается, а Сократ все стоит неподвижно, погруженный в думы. Как быть с этими человеческими детенышами? Над этим, пожалуй, стоит поломать голову…

– Ты прав, Сократ.

Он вздрогнул:

– Кто это сказал? – Оглянулся. – Ты, богиня моя? Вижу – на губах твоих еще трепещет отзвук моего имени… Заклинаю тебя твоим очарованием, скажи: могу ли я хоть что-то сделать для этого?

Ласковое дуновение освежило его лоб. И не Артемида – внутренний голос тихонько ответил: «Когда войдет тебе в кровь познание, что красота есть добро, а добро – красота, когда в сердце твоем и мозгу то и другая сольются воедино, в калокагафию, тогда ты поймешь, что надо делать».

Через ограду заглянул Симон.

– Над чем задумался, Сократ?

– Я открыл для себя важное слово и поделюсь им с тобой – калокагафия!

Сократу исполнилось восемнадцать лет, и он был занесен в списки афинских граждан Алопеки, к которой приписан и его отец. Сократ стал эфебом.

Он принес обязательную торжественную присягу:

«Не оскверню священного оружия и никогда не покину товарища в бою, один и вместе с другими буду защищать все, что нам свято и дорого. Не умалю могущества и славы родины, но буду всегда приумножать их. С готовностью буду повиноваться властям и законам, уже установленным, и тем, которые впредь примет народ; если же кто-нибудь попытается отменить или нарушить законы – не допущу этого и буду отстаивать их один и вместе с другими. Так же я буду хранить веру отцов. Да будут мне свидетелями боги!»

Защищать все, что нам свято и дорого, не умалять, а приумножать могущество и славу родины… Отныне и до шестидесяти своих лет будет Сократ подлежать воинской службе, будет обязан исполнять эту клятву и браться за оружие, когда это понадобится родине.

А это ей понадобится. Афинская республика – неутомимая воительница. Обороняется и наступает. В день, когда родился Сократ, она увеличила силу и славу свою, разбив персидское войско в Памфилии, у реки Эвримедонт. Она увеличила силу и славу свою, покорив Эгину и Беотию, – тогда Сократу было тринадцать лет. Но умалились могущество и слава ее в войне с Египтом, когда в дельте Нила погибла большая часть ее военного флота. Этот разгром Сократ уже переживал тяжело: ему было пятнадцать.

Однако афиняне не пали духом и, следуя совету Перикла, построили новые военные суда, более мощные и в большем количестве. Враги со всех сторон подстерегали Афины: Персия, Спарта. Даже в греческих полисах, союзных Афинам, время от времени вспыхивали попытки свергнуть демократический строй и вернуться к правлению олигархов.

В напряженности этой не совсем без вины были и сами Афины – глава морского союза, его защитница от неприятеля, но в то же время ловкая хозяйка, в обмен за свои услуги опустошавшая общую казну. Члены морского союза возмущались тем, что Афины богатеют, усиливаются, хорошеют; они кричали, что чувствуют себя не равноправными союзниками, а скорее рабами этой гордой царицы морей…

По причине такого множества врагов, отдаленных и близких, уже известных и возникающих вновь, Афины не могли себе позволить не только отложить оружие, но даже довольствоваться оружием вчерашним, как на суше, так и тем более на море.

К военной службе и ко всему, что с ней связано, здесь относились серьезно, твердо, неумолимо. Строго – вплоть до смертной казни – карали стратега, проигравшего битву.

Строгостью сопровождалось и военное обучение эфебов. Их построили ровными рядами и повели походом к крепости Мунихий, что возле Пирея. Здесь новобранцам предстояло нести службу и познавать основы военного дела.

Сократа зачислили в отряд тяжеловооруженных воинов, гоплитов, составлявших ядро войска, которое действовало главным образом на суше, однако и на море тоже, когда корабли сходились борт о борт. Для защиты воинам служили шлем с высоким петушиным гребнем, медный панцирь, деревянный, обтянутый кожей щит и медные поножи. Для наступательных боев они учились метать дротики, владеть обоюдоострым мечом и кинжалом.

Военная служба – тяжкий, для многих непосильный труд – укрепила и закалила Сократа. Он легко переносил все лишения, все трудности, зной и холод, мог долгое время обходиться без еды и без сна. Выделялся во всем. Кто первый гимнаст отряда? – Сократ. В беге, в метании копья в цель – Сократ. В учебных поединках гоплита с гоплитом побеждал опять-таки он. Ему нравилось, когда они, под песни и пенье военных труб, совершали марши по Аттике, какими бы длительными и изнурительными ни были переходы. Многие не выдерживали, падали, а Сократ не прислушивался к себе, не подстерегал момент, когда отзовется в нем усталость, – он думал о том, когда покажется Эгилея, Анафлист и, наконец, Сунион – и море, море, связывающее его родину с друзьями и недругами путями, которые не исчислишь, не обозначишь, потому что море смыкается за кормой всех кораблей, смывая их след. Море само – одна слившаяся воедино безбрежная дорога…

На втором году Сократа перевели в пограничную крепость Филу. А когда кончился срок его службы, Афины славили победу над персами у города Саламин на Кипре. Битва эта доказала, насколько справедливо было требование Перикла отдать все силы строительству военного флота, и исполнено оно было отлично.

Когда Сократ возвращался домой, с греко-персидскими войнами было покончено. Наступил счастливый период мира, период, когда Афины могли дальше богатеть, усиливаться и украшаться.

Радостный, спешил домой Сократ поскорее обнять родителей и Коринну. Вот он уже на улочках Алопеки. Люди избегают его… Едва отвечают на приветствие… Что это? Словно я в чужом городе… Встревоженный, Сократ бросился бегом.

Сильно застучал колотушкой в калитку. Тишина. Никто не идет открывать. Он обошел дом и перелез во дворик через ограду. Услышал блеяние козы и голос Перкона. Тревога спала с души. Кинулся к дому, отодвинул щеколду: дом пуст.

Выбежал на порог – стоит во дворике Мелисса, жена соседа башмачника; в руке у нее горшочек парного молока, теплого, еще вспененного.

– От вашей козы, – сказала, протягивая ему горшочек.

– Этого-то мне и хочется! – засмеялся Сократ. – Сюда, сладкое молоко, хочу как следует глотнуть родного дома после долгого отсутствия!

Он залпом осушил горшочек. Когда он допил, Мелисса обняла его и горько зарыдала. Сердце его сжалось: случилось что-то страшное… Взял Мелиссу за плечи:

– Говори! Говори же скорей, Мелисса!

– Посланный в Мунихий ничего тебе не сказал?

– Нет. Я был далеко. В Филе.

Постепенно, задыхаясь от слез, поведала Мелисса о несчастье, постигшем его. Софрониска и Фенарету унесла горячка.

Сократ стоял, не воспринимая ни слов Мелиссы, ни собственных ощущений. И лишь после долгого молчания спросил отсутствующим тоном:

– А у вас как?

Мелисса оглянулась на свой дом, видневшийся поверх ограды, за которой росла олива, и быстро, небрежно как-то ответила, что все они здоровы, Коринна уже год как замужем за Эгерсидом, и у нее ребенок.

Отец, мать, Коринна. Сократ остался один.

Рана болит, не утихает. Боль тройная – по каждой утраченной любви особая. Как почти все афиняне, Сократ был невероятно чувствителен и к радости, и к скорби.

Сколь вакхически был он счастлив, когда снимали оливки в Гуди, столь же глубоко несчастен он теперь. Бродит по дому, по дворику как потерянный, босиком, в одном и том же хитоне, который давно следовало бы выстирать. Оброс бородой, и еда, которую поставила перед ним Мелисса, остается нетронутой.

Мелисса пришла опять – молоко скисло, лепешки обгрызли мыши. Соседка призвала на помощь сына. Оба наперебой пытались вернуть Сократа к жизни. А он уставился в пространство… Слышит их? Нет? Не отвечает, словечка не проронит.

– Видели бы тебя таким родители! Не очень-то порадовал бы ты их, Сократ! Даже после смерти покоя им не даешь… Да ешь наконец! Хоть слово скажи! Разрази тебя Зевс!.. Ах нет, не дайте, боги! Ты что? Онемел?

Соседка уходит в сердцах.

Симон остается.

– Спрашивал меня вчера Анаксагор, когда ты придешь к Илиссу. Что ему передать?

Молчание.

Симон взял лепешку, откусил, затем отломил кусок, вложил Сократу в рот. Сократ стал жевать. Отдавал он себе отчет, что ест? Или нет? Но Симон рад уже и такому успеху. В тот день хорошо ему было шить сандалии.

Сократ бродит по двору между скульптурами и мраморными кубами. Молоток отца. Упал, зарос лавандой. Сократ поднял его, подержал в руке – и машинально побрел в дом. Лег, не умывшись, как был; спит – не спит…

Утром вместо матери явился Симон, принес лепешку и молоко. Стал кормить Сократа, как вчера: я глоток и ты глоток… И все говорил, говорил, не желая замечать, слушает его Сократ или нет.

– Коринна не хотела за Эгерсида, плакала, убежала к бабушке в деревню. Отец силком приволок ее обратно… Все повторяла: «Люблю Сократа…» Пей молоко, еще, еще! Забудь ее. Мама посылает тебе чистый хитон, а я сшил тебе сандалии. Впору ли? Ну-ка, примерь!

Впервые Сократ заговорил:

– Освобождаешься от всех потребностей – человеку ведь так мало нужно, – даже сандалий не надо… Но ты добрый, Симон, я возьму их…

– А к Периклу пойдешь? Ты говорил – когда вернешься…

– Нет. Не буду я скульптором.

Симон даже испугался:

– Как? Что?! Не будешь?.. Почему?!

Сократ уставился на молоток, лежавший на скамье:

– Может ли радовать меня работа – без отца? Камни во дворе напоминают мне, что его уже нет…

– Что же ты будешь делать?

– Не знаю.

Долгая тишина.

Симон растерянно переминается с ноги на ногу.

– А ты не хочешь поговорить с друзьями? Каждый день справляются о тебе…

Сократ не ответил. Симон ушел, а он почти целый день просидел на постели. Ужином его опять накормил Симон. Потом сказал:

– Пойдем. Покажу тебе кое-что.

Вывел Сократа во двор. На ограде, словно голуби на карнизе, сидели рядышком все его друзья. Никто не заговаривал, все только смотрели на него. Сократ отвернулся – глаза его блестели.

Симон тихонько спросил:

– Ты плачешь?

Поколебавшись, Сократ огрызнулся:

– Не говори глупостей, сапожное шило!

Ушел в дом.

Назавтра он и Симон долго стояли над общей могилой Софрониска и Фенареты. Молчали.

– Поставил бы над ними что-нибудь из мрамора… – тихо молвил Симон.

– Меня ужасает жестокость судьбы, – отозвался Сократ. – Почему так случилось? Отец был добр и справедлив. Всю жизнь трудился. Еще теперь звучат у меня в ушах удары его молотка. А мама?!. Самая ласковая на свете, мать тысяч детей, дарительница жизни – и вот сама скошена в расцвете лет… За что? Какое зло совершила?

На могиле цвели нарциссы. Свежие…

– Кто их поливает?

– Откуда мне знать? Сюда ходит столько женщин, которым она помогала, – это они ухаживают за цветами, и миски с едой приносят ей…

О матери осталась память как о дарительнице многих жизней. От отца остались статуи, барельефы – частицы красоты. После них обоих остался я. Оба они отдали городу, что могли. Что отдам ему я?

Вернувшись с кладбища, Сократ лег, измученный скорбью.

Знаю, что сделаю. Заколочу окна. Прибью запоры на дверь. Заживо похороню себя!

– Не делай этого!

Сократ замер. Испугался. Оглядел комнату. Кто это сказал? Кто сказал ему: «Не делай этого»? Ведь он явственно слышал! Строптивость его взбунтовалась.

– А вот же сделаю! – яростно крикнул он. – Не выйду отсюда! Запрусь! Погибну тут!

– Не делай этого! – уже повелительно прозвучал тот же голос.

Сократ съежился на ложе и до утра не сомкнул глаз.

Друзья стояли у дома Сократа, ожидая, когда он их позовет.

– После того, что с ним случилось, нельзя врываться к нему, как прежде, с шумом и скаканьем через ограду, – сказал Критон.

И его послушали.

От Симона они знали, что Сократ опустился, призраком бродит по дому и двору. Поэтому они не ждали, что расслышат его шаги, – ждали его голоса.

Он появился внезапно. Лицо, обычно озаренное внутренним светом, теперь – серое, давно не бритое, горестные складки, щеки бледные, и взгляд уже не такой мягкий, не такой проницательный, как бывало.

– Входите, – тихо сказал он и молча обнял каждого.

Расселись на мраморных кубах, как два года назад. Здесь мало что изменилось – не хватало лишь нескольких кусков мрамора да рук, что обрабатывали их. И нет больше искр, зажигавших одушевление в доме, хотя тот, кто, бывало, рассыпал эти искры, сидит перед ними – не твердый духом, как прежде, а вялый, сгорбленный; жует травинку, сорванную меж камней.

Друзья заговорили о новостях. Сократ сидел, уставившись в мраморную плиту. Он слышал, что говорят, но как-то смутно. Будто сквозь тучу, которая окутала все вокруг него и не хочет рассеяться. Туча укоров, туча саранчи, пожирающей все, что стремится в нем к жизни…

Зачем я убегал от отца, когда должен был помогать ему в работе? Зачем именно в последнее время заставлял родителей опасаться, что вырасту ненадежным, разбросанным человеком?

Критон коснулся его плеча:

– Ты слушаешь нас, Сократ?

Он молча кивнул, но туча, поглощающая все светлое в нем, не рассеялась. Какой страх вселил я в их души, – страх, что из меня ничего не выйдет, что стану обузой для них, бездельник, неудачный сын – раскрыл было крылья к полету, да и остался прикован к земле…

– Удар, постигший тебя, страшен, мы переживаем его вместе с тобой, – говорил Критон.

– Мы чувствуем твое горе, Сократ, – подхватил Пистий.

– Да, все мы, – закончил Киреб.

– Ты не слушаешь нас! – уже резче сказал Критон.

…А они-то озабоченно внушали мне: работай, трудись, не убивай время на бесполезные вещи… Даже легкомыслие юности должно иметь меру! Ах, знаю, мамочка, – умеренность, умеренность во всем, софросине…

Отец, как, наверное, я был нужен тебе, когда силы твои шли на убыль! Как нужен был я вам обоим в вашей болезни!..

– Спасибо тебе, Симон, и твоей матери, – тихо промолвил Сократ.

Впервые благодарил он соседей за заботу о родителях, о доме, о себе самом…

Но ответа Симона он уже не слышал. Продолжал мучить себя. Почему не сумел я сказать Коринне: жди меня? Не я ли сам столкнул ее в вонючую Эгерсидову кадку с краской?

Критон уже не мог удержаться от гневного тона:

– Твоя боль – нам как собственная. Так чувствуем все мы, собравшиеся здесь. Но ты ведь из нас самый сильный! Ты ли это, Сократ? Сократ никогда ничему не поддавался! Скажет: хочу! – и бывало так, как он сказал. Теперь похоже, что ты уже не в силах сказать свое «Хочу! Хочу жить!» Скорбь твоя сильнее тебя, всего скрутила. Это ли твоя умеренность, та софросине, которую ты внушал нам?

Сократ отвел глаза от камня, удивленно поднял их на Критона:

– Неужели я это делал?

– Нет, вы посмотрите на него! – вскричал тот. – Он еще спрашивает! Он не знает, что делал! Зачем отрицаешь? Или сегодня уже потеряло значение то, о чем ты толковал нам вчера?!

– Не сердись на меня, дорогой Критон, – тихо сказал Сократ. – Я действительно не знаю, чтоб я что-то внушал вам. Я ведь и сам нуждаюсь в том, чтобы кто-то пестовал во мне добрые начала…

Друзья удивились этим словам, но Сократ продолжал:

– Моя мать часто напоминала мне о необходимости быть умеренным. Софросине… Это слово так красиво звучало в ее устах… Быть может, поэтому я, сам того не сознавая, передавал его и вам. Сам же я мало им руководился. Или ты, Критон, забыл притон в Пирее?

Краска выступила на тонком лице Критона.

– Забыл! И не желаю вспоминать. Зато ты, Сократ, забываешь то, что забывать не имеешь права! Что ты обещал Периклу и Фидию?

– Хариты? – выговорил Сократ медленно, словно встали перед его внутренним взором не радостные богини, а мстительные Эриннии.

– Да. Хариты! – Критон улыбнулся другу. – Я рад, что ты вспомнил.

И он рассказал Сократу, что Фидий вот уже более года руководит всем строительством в Афинах. На Акрополь нескончаемым потоком свозят мрамор, там целый муравейник, толпы ремесленников, каменотесов, скульпторов – своих и пришлых… Слово «пришлые» Критон подчеркнул.

– Фидий сказал о тебе моему отцу: Сократ не показывается. Видно, его уже не интересует эта работа.

– И не интересует! – вырвалось у Сократа – он подумал о Коринне. – Да я и не смогу теперь…

– Почему? – спросил Симон. – Тебя покинуло твое «хочу»? Критон прав. Сократ уже не Сократ.

Критон обвел всех многозначительным взором, миновав одного лишь Сократа.

– Его уже не сдвинешь с места – окаменел, как этот мрамор. Афинянин ли он еще?

– Что ты сказал?! – возмущенно вскинулся Сократ. – Это мне-то?! И ты, Критон?

– Я сказал тебе правду, – твердо ответил тот и повернулся к остальным. – Пойдемте. Не будем мешать ему. Оставим его с его одиночеством и отчаянием, если таково теперь его «хочу». Уйдем, друзья!

Встали разом, пошли прочь. Только Симон еще оглянулся, но и он, следом за остальными, покинул Сократа.

Сократ тоже встал. Долго стоял среди разбросанных глыб, статуй, торсов, каменных рук, ног, голов, словно зажатый этими обломками мрамора. Смеркалось – а ему чудилось, будто света становится больше. Белел мрамор, светлело небо над оградой со стороны города…

И вдруг Сократ вспрыгнул на камень и, перескакивая с глыбы на глыбу, промчался через двор, распахнул калитку с криком:

– Критон! Симон! Киреб!

И застыл на месте.

Ибо стоят за оградой все они – Критон, Симон, Киреб, Пистий, Ксандр, Лавр… Изумленно смотрит на них Сократ, никак не опомнится от неожиданности. Заметил потом: смеются глаза Критона – и разом все понял. Забушевал:

– Шуты! Комедианты! Разыгрывать меня вздумали?! Тыкать, как котенка носом в молоко, чтоб пил? Смеешься надо мной, Критон, что теперь я лакаю как оглашенный?

– А разве плохо вышло? Я, да и все мы, тоже сегодня сказали «хотим»! Вот и захотели! – уже в полный голос смеется, Критон, и вторят ему друзья.

Глаза Сократа мечут молнии:

– Бездельники! Шалопаи! Негодники! Значит, Сократ уже не Сократ? И даже не афинянин? Да разве оглох я на оба уха! Даже по ночам чудится мне – кто-то зовет… Тот же голос, который запретил мне похоронить себя здесь…

Пылают глаза Сократа, кровь прилила к щекам, поднялись руки. А голос? – Это опять его прежний мелодичный, красивый, звучный голос, ясный, в нем – жар и ветер, в нем – Зевсовы громы:

– Хотите подсказывать мне, как школяру? Клянусь всеми демонами – я сам лучше всех знаю, кто меня зовет! Мои Афины меня призывают!

Критон усмехнулся и произнес с невинной простотой:

– Потому-то мы тебя и поджидали – пойдем с тобой.

– Так чего же мы тут торчим? Скорее в город, хочу наконец приветствовать мои Афины! – Он вдруг рассмеялся. – Ну и подцепили же вы меня на крючок – это меня-то, который и сам любитель закидывать удочки!

Двинулись все вместе.

– Эй, Сократ! – окликнул его Пистий. – А дверь не запрешь?

– Зачем? Воры ко мне не явятся. А время не ждет!