"Калигула или После нас хоть потоп" - читать интересную книгу автора (Томан Йозеф)

Глава 7

Игра света и тени обманывает.

В предвечерних, цвета олова сумерках Капри напоминает клок окаменевшей серо-зеленой пены на светящейся поверхности моря, вилла "Юпитер" – снежное облачко над ним. А когда запад сделается багровым, Капри похож на ощетинившегося зверя и вилла будто капелька крови на его шерсти.

С верхней террасы доносится звук лютни и голос юноши, скандирующего греческие стихи. У лютниста трясутся руки, ибо он делает то, чего делать не смеет: из-под прикрытых век наблюдает за лицом императора. Тиберий сидит в мраморном кресле, он закутан в шерстяной плащ.

Игра света и тени обманывает.

Ветка кипариса бросила тень на лицо старика: правильные черты, из-под высокого лба и сросшихся бровей сверкают способные пронзить глаза; тонкий, энергичный нос, жесткие губы, мягкий подбородок, широкая грудь.

Тень сдвинулась, и лицо императора осветилось лучом солнца: лысый череп, клочья седых волос на висках, изрытые продольными морщинами щеки, пятна прыщей, тонкий нос с широкими ноздрями, бесцветные губы, колючий взгляд.

Глаза старика прикованы к губам юного грека, читающего под аккомпанемент лютни Архилоха:

Под террасами летнего дворца шумит море. Волна набегает, падает, вздувается и пенится, и новая катит, разбивается и опять вздымается, с сокрушающей силой налетая на скалы и рассыпаясь тысячью сверкающих брызг.

В садах нежно поют фонтаны. Голоса соленой и пресной воды перекликаются. Мраморная нимфа расчесывает волосы, а бронзовые сатиры пляшут вокруг нее. Каменные боги прогуливаются по кипарисовым аллеям, встревоженные пряными ароматами садов.

Все это для императора, потому что, во всю жизнь не нашедши красоты в людях, он окружает себя красотой греческих статуй, стихами и молодостью.

Целыми часами он может любоваться работой Праксителя, целыми днями наслаждаться стихами греческих поэтов.

Солнце пронизывает бронзовые кудри юноши, стих запечатлевается на его губах, формой напоминающих полумесяц. Глаза старика жадно уставились На этот живой серпик. Руки зябко натягивают плащ.

Лютнист знает этот взгляд. Он понимает: император лечит свою старость постоянным общением с молодостью и свежестью. Император всеми силами оттягивает приход Таната, бога ночи. Он полагает, что таким образом продлевает свою жизнь. Он уверен в этом.

Рука лютниста дрожит все сильнее – вдруг палец скользнет по струне и фальшивый звук нарушит гармонию. Ох! Голова ведь одна у человека.

Юноша нараспев читает элегию Архилоха:

Проклятье! Палец сорвался, струна всхлипнула, юноша запутался и все повторяет слово: "… жарко… жарко…"

Лютнист в отчаянии попытался схватить лад, попытался сохранить свою голову, но император поднял руку.

"Горе мне, прощай, жизнь, прощайте, дети!" – Лютнист поднял на властелина испуганные глаза. Тиберий на него не посмотрел и жестом руки приказал убраться. Император смотрит на губы юноши, их форма возбуждает его.

– Повторяй: жарко… – велит он.

– Жарко, жарко…

Старик рванул юношу к себе. Желтыми зубами впился в его рот.

Выступившая кровь привела старика в неистовство. Он сорвал тунику с полудетского тела.

– Снять!

В это время в саду у лестницы, ведущей на террасу, воин-германец остановил молодого человека в золотом панцире с чеканным изображением колесницы Гелиоса.

– Стой! Прохода нет, господин!

– Ты что, не знаешь, кто я?

– Вход наверх запрещен всем.

Молодой человек побледнел от гнева.

– Я наследник императора, грубиян!

– Я знаю. Но наверх нельзя!

– Пусти, дурак!

Гай Цезарь, по прозванию Калигула[21], внучатый племянник императора, изо всех сил оттолкнул великана германца и взбежал по лестнице. Стражник не пытался его преследовать.

Запыхавшись, Калигула влетел на верхнюю террасу и увидел: старик сжимает в объятиях юношу и жадно его целует. Услышав шаги, он оглянулся и, заметив Калигулу, побагровел от гнева. Он резко оттолкнул мальчика, и тот сильно ударился о мраморные перила террасы. Подобную сцену Калигула видел не впервые.

– Опять? – бесстыдно усмехнулся он.

– Что? – прохрипел император.

Калигула испугался. Трусливо втянул голову в плечи, потом выпрямился и поднял в приветствии правую руку:

– Ave Caesar!

В налитых кровью глазах Тиберия светилось бешенство, сверкала злоба.

Его взгляд скользнул по лицу внука. Синеватая бледность молодого лица выдавала сластолюбца и развратника. Не правильный череп, шея, обросшая торчащими как щетина волосами, тонкие голени и огромные ступни. Урод.

Движением руки старик отослал юношу. Голос старика пронизывал до костей.

– Так ты шпионишь за мной?

Гай Цезарь сделал виноватое лицо, он молил о прощении. Усмешка искривила окровавленный рот императора.

– Ты-то хуже! Потому что ты моложе меня больше чем на полстолетия. В твоем возрасте я покорял армян, ретов и винделиков. Моя жизнь была сплошным самоотречением. А ты? Ты уже теперь погряз в пороках.

Старик задохнулся. Он взял с малахитового столика кубок с вином и отпил.

Гай скрыл ухмылку. Он был в более выгодном положении, застав Тиберия врасплох. Император продолжал говорить, и голос его становился все суровее:

– Я имею право делать то, что мне нравится, даже если это не нравится другим. – И гневно закончил:

– И тебе, юнец, нечего мне возразить.

Повелительный жест – внук поклонился и вышел.

Тиберий медленно поднялся, опираясь на эбеновую палку, и вошел во дворец. Сбросил плащ. Остановился в библиотеке, вынул первый попавшийся свиток – это был Солон, наугад прочел: "Избегай наслаждений, они порождают тоску". Тиберий нахмурился, нервно отбросил Солона и попытался во второй раз: Феогнид. Закрыв глаза, отметил строку. Прочитал:

"Что прекраснее всего? – Гармония".

"Что сильнее всего? – Мысль".

"Что лучше всего? – Блаженство".

Тиберий отложил свиток и прошел в кабинет. Все здесь было просто: черный мрамор на стенах, против стола императора белый бюст Эсхила на круглой черной подставке, большое окно затянуто прозрачной серебристой материей, серые драпировки из тяжелой, расшитой белыми квадратами ткани. У окна – фиговое деревце в кадке. В саду за окном – прекрасная пиния.

Император сел и погрузился в мысли. "Что лучше всего? – Блаженство";

Он вспомнил о своем детстве, детстве заброшенного ребенка, которого Ливия родила до брака с императором Октавианом Августом. Тот из милости терпел мальчика в своем доме, его везде и всегда затирали, всюду он был один, всеми презираем. Врожденная гордость Клавдиев в нем безмерно страдала. Еще и по сей день терпкой горечью отдают эти воспоминания.

Под влиянием Мецената Август окружил себя поэтами, он хотел от них славы и восхвалений. Склонность же пасынка Тиберия к искусствам и философии его отнюдь не приводила в восторг. Из Тиберия он сделал солдата, который как раз и был ему нужен. Тридцать лет назад Тиберий провел легионы Августа от Дуная до Эльбы, покорил паннонских мятежников, а с Марободом, царем маркоманов, заключил выгодный для Рима мир. Август, величие которого благодаря военным успехам Тиберия возрастало, в конце концов смягчился. Он усыновил Тиберия и воздал ему высочайшие почести, ибо его триумф был также и триумфом Августа. Он позволил ему жениться на Випсании, которую Тиберий любил. Это был единственный солнечный миг в его жизни. К сожалению, краткий. Быть может, божественный Август завидовал его маленькому счастью оттого, что сам всю жизнь был под каблуком у Ливии, которая, укрывшись за его спиной, правила миром? Отчим неожиданно приказал ему развестись с Випсанией и взять в жены его внучку Юлию, девку, которая была готова распутничать с первым встречным. Ливия одобрила это. Он вынужден был повиноваться.

Да, быть зятем божественного Августа! И как весь Рим завидовал ему, и как весь Рим над ним потешался! Знать ненавидела нелюбимого Тиберия и не скрывала этого. С того дня поистине полынной горечью наполнилась жизнь Тиберия. В сердце его поселилась ненависть ко всем и ко всему. Жизнелюбие Августа было отвратительно Тиберию – гордому потомку Клавдиев. В гневе он удалился на Родос, где восемь лет томился тоской по Вечному городу. Тем временем Август сам сослал жену Тиберия Юлию за прелюбодеяния на остров.

Но и после того Тиберий долго еще вымаливал позволения возвратиться, прежде чем оно было даровано Августом. Он вернулся в Рим, но здесь глаза его яркий, солнечный день воспринимали как коварный сумрак, люди напоминали скользких пресмыкающихся.

А между тем его мать Ливия с помощью отравительницы Локусты безжалостно устраняла всех родственников, которые могли притязать на императорскую тогу. Она расчищала своему сыну Тиберию дорогу к трону.

Август умер. Тиберий попытался было уклониться от власти. Ему хотелось вести жизнь частного лица, изучать греческих философов, писать. Ливия, однако, настояла. И опять он вынужден был покориться.

Он стал хозяином огромной империи. Он любил Рим и ненавидел римлян.

Ненависть за ненависть. Теперь власть была в его руках…

Император поднял глаза. В окне виднелась пиния.

Смолоду выучился он всегда смотреть вверх: на серебряные орлы[22] легионов, которые вел в бой, на солнечный лик Юпитера Капитолийского во время триумфа, на личико маленького Друза, сына Випсании, когда, по старому обычаю, он поднял новорожденного вверх, признавая его своим ребенком. Противники в сенате научили его смотреть под ноги, на дорогу, где они умышленно расставляли разного рода ловушки и препятствия.

Август существенно урезал власть сената, и сенат мечтал об одном: после смерти императора вернуть свою былую мощь. Но Тиберий сдаваться не собирался. И вот между сенатом и Тиберием разгорелся бой не на жизнь, а на смерть и тянется уже двадцать три года. Открывались заговоры против императора. Он защищался. Закон об оскорблении величества снес не одну сенаторскую голову. В этой борьбе император победил, потому что у него был прекрасный помощник – префект преторианских когорт Сеян. На двенадцатом году правления при незыблемом мире в империи и непрерывной войне с сенатской оппозицией он с несколькими друзьями переселился из Рима на остров Капри. Почему он покинул любимый Рим? Ему опротивели не только римские аристократы, жаждущие власти и золота, но и плебеи, которые ненавидели его за то, что он лишил их дорогостоящих гладиаторских игр. Он сделал это еще и потому, что Рим угрожал его жизни. Издалека он держал власть твердой рукой. Решение, достойное мудрости Соломона.

Покинуть Рим советовал и самый преданный – Сеян. Тиберий тогда и помыслить не мог, что Сеян – предатель, велевший отравить его единственного сына Друза и готовящийся к захвату власти. После пяти лет каприйского уединения вероломство Сеяна открылось. Тиберий казнил Сеяна и до основания уничтожил весь его род. И с той поры не верил уже больше никому. Он пренебрегал всеми. И уничтожал своих противников безжалостно и жестоко.

Здесь, на Капри, я в безопасности. Так, во всяком случае, кажется. И все же я живу в постоянном страхе, в тревоге. Но живу. Из друзей остались со мной только Нерва, Фрасилл и Харикл. Изо всех лишь эти трое. Я одинок, как и всю предыдущую жизнь. Рим обвиняет меня в разврате и жестокости.

Рим! Рим, который сам – воплощение жестокости и разврата. Лицемеры!

Почему вы упрекаете меня в том. что прощаете себе? Я ведь только пытаюсь наверстать то, чего лишали вы меня всю жизнь.

Течение мыслей императора нарушило тихое покашливание. Вошел раб.

– Наследник императора Гай Цезарь спрашивает, нельзя ли ему войти, чтобы испросить прощения у цезаря.

Старик нервно кивнул.

Калигула вошел быстро и опустился возле кресла на колени.

– Я ничтожество. – начал он заискивающе. – Прости меня, прошу тебя.

Я поразмыслил и теперь понимаю, что ты сто раз прав, дражайший. Почему мы должны быть лучше богов? Разве боги жили добродетельно? Хитростью и насилием они покоряли богинь и смертных. – Он заученно продолжал:

– Ганимед наверняка не был для богов просто виночерпием. Но Зевсу мало было этой любви, и он женился на собственной сестре Гере. Мало и этого – он низверг отца и внука, чтобы занять олимпийский престол…

Тиберий любил греческую мифологию, он забыл свой гнев.

– Боги горшков не обжигают, но живут. Пользуются жизнью. Тебе же, человеку молодому, подобает быть сдержаннее и уважать старших. – Он добавил с легкой иронией:

– "Высшая власть в том, чтобы подчинить себе самого себя" – так говорит наш мудрый Сенека.

– Но Сенека говорит также: "Прежде всего жить, а потом философствовать", – заметил Гай Цезарь. – И этой философии он следует неукоснительно.

Тиберий прервал его:

– На будущее запомни: я не люблю, когда ты врываешься ко мне, как бык на арену. – Он легонько усмехнулся. – И уважай философов, невежда.

– Ради благосклонных богов прости мне мою опрометчивость. Но я галопом примчался из Рима. У меня такое известие из сената!

– Ты еще будешь приносить мне новости из сената? На что же в таком случае Макрон? Мой единственный, незаменимый? – с иронией спросил император.

– Макрон приедет только завтра. Ты вообрази, что произошло. Префект эрария сообщает в Acta Diurna, что Луций возвращается из Сирии на родину.

– Какой Луций?

– Луций Геминий Курион, помощник легата Вителлия.

Старик натянул шерстяной плащ, прикрыл глаза и задумался. Курионы.

Республиканское гнездо. Все им покоя не дает их прадед Катон со своей республикой. Сын Сервия – мой солдат. Макрону следовало бы поближе приглядеться к этой семейке.

– И римский сенат будто бы хочет воздать ему особые почести. Луцию!

Этому ничтожеству!

"Сенат? – подумал император. – Это, очевидно, Макрон. Безусловно, Макрон!"

– Почему они не сделают его сразу легатом? – с ехидством продолжал Гай. – Почему не консулом? Кто-то пробивает ему путь. Но кто?

Император не слушал. Он был занят своими мыслями. "У Макрона есть голова на плечах. Рабская, конечно, но работает хорошо. Он определенно знает, для чего ему это нужно".

Император открыл усталые глаза. Калигула стоял перед ним насупленный, бледный, глаза его болезненно горели, в них было упрямство. Говорил он с усмешкой, и за обычным раболепием проглядывали дерзость и злоба.

– Он будто бы отличился в битвах и в дипломатических переговорах с парфянами, проявил мужество и доблесть. – Насмешливый голос Калигулы стал грубым. – У девок, наверно. В бою он всегда был первым… Но в каком бою, если… если во всей империи царит мир? В пьянстве, верно, всех превзошел.

Фи! Твой сенат еще раз заслужил signum stupiditatis[23].

– Я не люблю, когда ты орешь, как пастух, – произнес император. – Неужели и ты нахватался от Макрона всей этой гадости. Что за дурные привычки?

Но остановить Гая было уже невозможно.

– Он получит золотой венок, а? Я, я его не получил, а этот негодяй Луций получит? Позор! И это умышленно делается! – кричал Калигула, так что жилы вздувались у него на висках. – Да разве Луций Курион благороднее меня? Сенат грубо оскорбил и опозорил твоего внука, цезарь!

– В чем же оскорбление, если награжден будет Луций Курион? – сухо поинтересовался император.

– Я ненавижу его! – выкрикнул Калигула.

– О, это аргумент, и, безусловно, достойный наследника императора, – саркастически произнес Тиберий. – Потому что он всегда опережал тебя в гимнасии, дальше метал копье, смеялся над твоей робостью.

– Да, он насмехался надо мной. Он унижал меня перед всеми. И перед Клавдиллой…

– Не притворяйся, будто ты любил Клавдиллу! Ты замучил свою жену.

Стыдись! Ты мелочен, Гай Цезарь. Так не должен чувствовать, думать и говорить будущий император.

– Все оттого, – торопился Калигула, – что ты десять лет держишь меня тут взаперти! Оттого, что ты отстраняешь меня от государственных дел и говоришь со мной, как с ребенком. Ты даже в Рим не хочешь меня пускать! А если и пускаешь, так на несколько жалких часов, да еще и соглядатаев посылаешь…

Тиберий вставил:

– Но сколько мерзостей ты успеваешь натворить за эти несколько часов!

У тебя, пожалуй, слишком много денег…

– Это мои деньги, мое наследство, – отрезал Калигула и продолжал со страстью:

– Почему ты не пошлешь меня легатом в провинцию? Солдаты любят меня. Это они прозвали меня Калигулой. Солдаты преданы мне так же, как и моему отцу Германику…

Безо всякого выражения Тиберий повторил свой всегдашний лицемерный ответ:

– Как же мне, старику, стоящему на краю могилы, лишиться тебя? И, кроме того, здоровье твое не таково, чтобы с легкостью переносить тяготы солдатской жизни. И зачем тебе покидать покинутого? – А про себя подумал:

"Что ж мне, оставить тебя в Риме или послать куда-нибудь и самому усугубить свой позор?" – Вслух же произнес иронически:

– Ты мечтаешь о триумфе? Не спеши. У тебя впереди триумф более пышный – ты займешь мое место. Ты ведь прекрасно знаешь, что величайшая честь – быть римским императором – не уйдет от тебя!

Калигула это знает. Старик его унижает, пренебрегает им, ни в грош его не ставит, но признает, что Калигула унаследует власть. Калигула, хотя и бредит славой, вцепился в старика сильнее клеща. Он постоянно настороже, дабы кто-нибудь другой не успел захватить власть, когда старик угаснет, и он постоянно что-нибудь клянчит у него. Вот и история с Луцием не дает ему покоя. Однако он понял, что сейчас ему ничего не добиться. Ну пусть так, с Луцием он сведет счеты, когда будет сидеть в этом кресле. Он ходил по комнате, шлепая огромными сандалиями, его шишковатая голова подергивалась, и он бормотал себе под нос то, что не смел произносить вслух.

Император более не обращал на него внимания. Его логический ум уже обдумывал бессвязные выкрики Гая и классифицировал их. Солдаты любят меня?

Они преданы мне так же, как были преданы моему отцу? Это правда. Гай, сын боготворимого ими Германика, пользуется у солдат огромной популярностью.

Поставить его во главе легионов? Но, жаждущий вот-вот получить власть, он тяготился бы этим, как тяготится всем. И что это такое он сказал о боге?

Зевс низверг отца и внука, чтобы занять олимпийский престол. Вот он и выдал себя, олух!

Шорох босых ног прервал ход мыслей Тиберия. Это рабы внесли светильники и развешивали их по стенам.

Быстро спускались сумерки. Небо стало пепельным, серая туча покачивалась в нем, как огромная, сохнущая на ветру рыбацкая сеть. Большие летучие мыши вычерчивали за окном немыслимые зигзаги, зажигались в небе трепетно мерцающие звезды.

Рабы зажгли светильники и исчезли. Император снова закрыл глаза.

– Ну хорошо. Пусть венок Луцию. Но зато меня, – слышит император рядом с собой наглый голос, – меня ты назначишь консулом. Правда, дедушка?

– Ты и – консул? Не слишком ли ты молод? Не слишком ли зелен? Не слишком ли…

– Глуп? – выпалил Калигула.

Тиберий имел в виду гораздо более резкое слово. Тонкие пальцы императора потянулись к лицу Калигулы.

– Полюбуйся на себя. У тебя сонные, запавшие глаза, мешки под ними. Я не буду спрашивать, как ты провел эти две ночи в Риме…

– Да тебе и незачем. Тебе обо всем расскажут твои шпионы, которых ты приставил ко мне…

– Уже рассказали, – спокойно ответил император. – И они рассказали правду. В то время как ты стал бы рассказывать, что занимался чтением, но, как всегда, не сумел бы выдумать, что же именно ты читал… Мне, впрочем, известно и без того, как ты проводишь свою жизнь. Переодетый женщиной шляешься по лупанарам. Да ты просто девка, пропойца – и больше ничего.

Когда же ты поумнеешь, Гай? О Аполлон! Учись хоть чему-нибудь. Читай философов. Здесь, на Капри, в твоем распоряжении Нерва, дискутируй с ним.

Нерва – кладезь премудрости.

"Проповеди, опять проповеди", – злится про себя Калигула, но внешне продолжает играть роль почтительного и послушного ученика. Он усаживается на скамеечку напротив императора. Внимательно изучает его лицо. Напрасно.

"Нет, консулом он меня не сделает. Ненавидит он меня? Боится? Что он мне готовит на самом деле? Троп или яд?" Его объял ужас, на лбу проступил пот.

Он пристроился на коленях возле кресла императора и опять завел вкрадчивые речи.

Ведь императору известны его любовь и преданность, поэтому он с такой радостью разделяет его уединение, известны ему и его терпеливость и его заботы о здоровье деда. Никто от Иберии до Аравии не предан так безгранично его величеству, как он, Гай, привязанный к императору бесконечной благодарностью. Пусть он только прикажет: прыгни с этой скалы в море, и он прыгнет, не раздумывая расстанется с жизнью, если это угодно императору.

Нижутся слова, извивается скользкая змея, а старик хмурит брови, полный брезгливости к раболепию и лицемерию внука. Вот он, сын великого Германика, ползает передо мной на брюхе; и следы моих ног готов целовать, подлый ублюдок, льстец, чтобы забылось все, что так неосторожно сорвалось у него с языка.

Как нынешний век испорчен раболепием! Как омерзительно смотреть на согнутые спины и не видеть человеческого лица. Да и вместо лиц – маски. В сенате, на улице, дома.

"Моя мать Ливия была умной женщиной, – размышляет император. – Самая умная среди римских матрон. Она ненавидела этого правнука, но баловала его из вражды к детям Юлии. Она видела этого карапуза насквозь. "Изверг, – говорила она. – Он еще не надел тоги, но его вероломства, трусости и распущенности хватит на десяток взрослых подлецов. Это чудовище всех обманывает. И тебя, Тиберий, обманет, если захочет".

"Скорее всего, это будет яд, – с ужасом раздумывает Калигула, – отравят, как отца. Двоюродного брата Гемелла он сделает императором, а меня отправит в царство Аида. Это будет яд. Медленно действующее, бесшумное оружие. Невидимое, надежное. Без ран, без крови – и наверняка".

"Обманет и меня, если захочет, – думает император. – Обманет или убьет? Он болтается везде, где ему вздумается. Он может подкупить повара, того, кто приносит пищу или пробует ее, врача. Яд надежнее кинжала. Что станет потом с моей империей? Моей! Я помог Августу расширить ее. И сам укрепил ее, привел в порядок все дела. Это моя империя. Я всю ее держу на ладони, как яблоко. Удержать, удержать! А когда меня не станет? Старая, мучительная мысль: кто возьмет трон? Кто еще остался из родных? Клавдий?

Заикающийся книгоед, вся жизнь которого в этрусских и карфагенских гробницах? Ко всему прочему он тряпка в руках женщин. Невозможно!

Калигула? Развратник, распущенный и бездушный болван. Его двоюродный брат Гемелл? Вот это был бы император! Образованный, умный мальчик, может быть, слишком тихий и мягкий, но с возрастом это пройдет. Да, ему всего пятнадцать лет, но мой род должен остаться у власти. Вот это мысль! Я вызову из Рима сюда Гемелла и сам объясню ему, что такое государство. В восемнадцать лет он справится с империей! Через три года! Пусть я проживу еще три года! Еще три года!"

Император поднял глаза. Его взгляд поймал серо-желтую звезду над горизонтом. Звезда внушила мысль: "Надо как-нибудь спросить моего астролога Фрасилла, что говорят о Гемелле звезды. И про этого ублюдка спрошу. Ждет, как гиена, когда я подохну. Еще три года жизни – и Рим получит императора!"

Волны с шумом разбивались о скалы. Тиберий любил когда-то этот шум.

Сорок лет назад, на Родосе, во времена своего восьмилетнего изгнания, он каждый вечер проводил у моря, и море утоляло тоску. Теперь морской шум пугает его и тревожит.

От старости, смертельной болезни одно лекарство – тишина. Глубочайшая, беспредельная, успокаивающая тишина. Но как найти ее на этой сумасшедшей земле?

Спускается ночь. При свете светильников сидят один против другого двое мужчин. И поблескивает золотой перстень императора – знак верховной власти. Его блеск подстегивает мысль Гая. Перстень – это трон, трон – это власть над миром, неограниченное господство, какого даже бессмертные олимпийцы не знали.

Здоровье Тиберия подорвано. Сколько еще месяцев, сколько еще дней?

Перемены не за горами. Когда погаснет одна звезда и загорится другая?

Страстное желание распирает грудь старика: оттянуть конец, жить!

Еще три года!

Я хочу жить наконец, кричит все в Калигуле.

Ты стоишь на моем пути!

В этом их мысли сходны.

Сумасшедшим огнем горит это сходство в глазах молодого, и, как стальные кинжалы, пригвождают врага к черному мрамору глаза старика – острые, неумолимые, жестокие.

Ползет время. Жизнь обоих висит на волоске. Ожидание – готовый лопнуть канат.

Страх – печать всех империй, страх – воздух всех императоров, страх – босоногий головорез, крадется по комнате, подбирается к самому сердцу, пронизывает до костей, жжет.

Молодой и старый терпят одинаковую муку. В жизни диктаторов есть и изнанка: вечная тоска, ужас, бесконечный страх.

Тиберий поигрывает перстнем. Быть может, он перехватил взгляд Калигулы?

Золото поблескивает и бледнеет. Бледнеет и лицо Калигулы.

Император разряжает обстановку.

– Я пойду спать, Гай, – говорит он устало. – Иди и учись самому себе давать отчет в собственных действиях и желаниях, это необходимо императору. Учись различать хорошее и дурное. Это нужно каждому человеку.

Иди!

Калигула встал и с покорной униженностью схватил жилистую руку, чтобы поцеловать ее. Тиберий руку отдернул.