"Калигула или После нас хоть потоп" - читать интересную книгу автора (Томан Йозеф)Глава 23Тессеры на представление в театре Бальба были розданы в одну минуту; из-за них были драки. На десять тысяч мест было двести тысяч желающих. И те, что потерпели неудачу, понося эдиловых ликторов и обзывая их дармоедами и свиньями, шумно потянулись в ближайшие трактиры, чтобы утешиться хотя бы кружкой вина. На верхние, отведенные для плебеев ряды, народ валом валил задолго до начала, чтобы захватить лучшие места. Размещенная в театре когорта преторианцев следила за порядком. Центурион презрительно наблюдал за происходящим: вон какой-то вонючий сапожник лезет через толпу и думает, что он важная особа только потому, что раздобыл тессеру. А вон там какой-то невежа с пристани, с утра мешки таскал, а теперь развалился на сиденье, арбуз жрет и семечки на нижних сплевывает. "Вам бы только поротозейничать, рвань несчастная", – резюмировал центурион, уверенный, что он тут и есть самый главный. Будет потеха. Вот и на афише стоит: БЕЗДОННУЮ БОЧКУ Представлять будет труппа Фабия Скавра. Потом труппа Элия Барба разыграет фарс ОДУРАЧЕННАЯ МЯСНИЧИХА. Оба представления из современной римской жизни. ЛОПНЕШЬ СО СМЕХУ! Будет потеха. Фабий Скавр – продувной парень. Выпивоха. Весельчак. С ним живот надорвешь. А как он умеет за нос водить императорских наушников! Ха-ха. По этому поводу надо выпить. Интересно, что он сегодня придумает, насмешник наш? Наш насмешник – в этих словах слышалась любовь. Булькает, льется в глотку разбавленное вино. Пусть у тебя все идет как по маслу сегодня, Фабий! За занавесом во взмокшей тунике метался Фабий, вокруг него актеры и помощники: – Печь поставьте назад. Бочку в правый угол. Подальше. Так. Где мешалки? Четвертая где? Грязь в бочку наложили? Только не очень много, а то эдил утонет! Буханки суньте в печку… Потом он побежал в уборную проверять костюмы актеров. Для себя у него было еще достаточно времени. Возвращаясь обратно, он встретил выходящего из женской уборной ученика пекаря. На рыжем парике сдвинутый набок белый колпак. Лицо обсыпано мукой, глаза сияют. – Ну как я? Он поцеловал засыпанные мукой губы. – Ты не пекарь, а прелесть, Квирина. Они влюбленно поглядели друг на друга. – Фабий! – послышалось со сцены. – Фабий, где ты? – Иду! Она схватила его за руку: – Фабий, я боюсь… – Чего, детка? – Так. Не знаю. Вдруг испугалась… как будто что-то должно случиться… за тебя боюсь… – Глупенькая моя. Не бойся ничего. – И уже на бегу рассмеялся: – И пеки хорошенько! Гладиаторские бои во времена Тиберия были преданы забвению. Старец с Капри не желал этой крови. И теперь любые представления стали редкостью. Вот почему такая толчея. Заполнены и места сенаторов, претор уселся в ложе напротив ложи весталок[43]. Ликтор поднял пучок прутьев и провозгласил: "Внимание! Божественная Друзилла!" Приветствуемая рукоплесканиями, бледная, красивая девушка, сестра и любовница Калигулы, уселась между Эннией и Валерией в ложе весталок. Претор подал знак платком. Зрители утихли. Кларнетисты, непременная принадлежность подобных представлений, затянули протяжную мелодию. Занавес раздвинулся. На сцене была ночь. Пекарня. Мерцали светильники. Пять белых фигур потянулось к середине сцены. "Открываю заседание коллегии римских пекарей и приветствую великого пекаря и главу коллегии", – прозвучал густой голос актера Лукрина. Имена приветствуемых потонули в рукоплесканиях, но тем не менее зрители успели заметить, что имена эти что-то слишком длинны для пекарей, слишком благородны. И туники что-то длинноваты. Нововведения Фабия на этом не кончились: он не признавал старого правила, что только кларнеты сопровождают театральное представление. Ведь есть и другие инструменты. Запищали флейты, зарокотали гитары. Загудели голоса великих пекарей: – Какие новости, друзья-товарищи? – Какие ж новости? Все при старом… Зрители разразились хохотом и аплодисментами. Римский народ был благодарен за самый пустяковый намек. Ха-ха. Все при старом Тибе – подавись! Думай там что хочешь, а глотай! – Я строю новую пекарню. У меня будет больше сотни подмастерьев и учеников, – распинался великий пекарь Лукрин. – Ну и ну. Это будет стоить денег… – Ну а как доходы, друзья мои? – Еле-еле. Худовато. Надрываешься с утра до вечера, орешь на этих бездельников-учеников. А прибыль? Дерьма кусок… – Я строю пекарню… – Да это уж мы слыхали. А с каких доходов? Где денег-то набрал? Богатый пекарь понизил голос. Все головы наклонились к нему. – Я тут кое-что придумал. Усовершенствование производства, господа. Секрет ремесла. В тесто замешивается половина хорошей муки, а другая половина – ни то ни се… – Черная? Прогорклая? Так это мы уж все давно делаем! – Да нет! Ни то ни се – вовсе не мука. Молотые бобы, солома… – Фу! – отозвался один тщедушный пекаришка. – Это не годится. Хорошая еда – прежде всего! Они налетели на него, как осы. – Дурак! Себе-то ты испечешь отдельно, понял? А тщедушный опять: – Я за честность… – По тебе и видно! – А как же, когда эдил придет проверять товар? Смышленый пекарь не смутился: – Я ему дам… в руку кошель… а там золотые будут позвякивать… Они остолбенели. Вытаращили глаза. Вытянули шеи. – И ты отважишься? Взятку? Так ведь на это закон есть? – Засудят! – Попробую. А почему бы нет? Мы будем одни. Ночь никого не выдаст… – Во имя пройдохи Меркурия расскажи нам потом, как все будет! Возьмет или нет? – Расскажу, расскажу, дорогие! И дам вам рецепт этого угощения. Занавес закрылся. Претор свесился из ложи, ища глазами эдила. Того в театре не было. Осторожный какой! Лучше от всего подальше! Он повернулся к префекту, который сидел рядом с ним. – Эдила здесь нет. Префект нахмурился: – Он мне за это ответит! И добавил: – Не нравится мне это! Пересажать бы всю эту сволочь комедиантскую… – Подожди, дорогой, с точки зрения римского права для этого пока нет никаких оснований… Они тихо переговаривались во время перерыва. Валерия посылала улыбки Луцию. Он видел это, весь сиял от счастья и не замечал никого, кроме нее… Друзилла с равнодушной улыбкой рассказывала Эннии, что брат Калигула очень мил, иногда, правда, немного крутоват, но чего не простишь брату? Простолюдины, занимавшие верхние ряды, были в напряжении. Возьмет эдил золото? Насчет взяток есть суровый закон. Ох, боги мои, да ты простофиля, вот увидишь, что возьмет! Они бились об заклад: возьмет – не возьмет. Ударили в медный диск. Четыре пекарских ученика большими мешалками месят тесто. Ритмично, под музыку, они ходят вокруг бочки, как лошади вокруг жернова, в такт музыке вращают мешалками и поют: Входит Лукрин, хозяин пекарни, с кнутом в руке. При виде его ученики заработали вдвое быстрее. И запели хором: Лукрин расхаживает, как укротитель зверей, сыплет ругательствами, пощелкивает кнутом. Ученики уже мнут тесто в руках, на лопате сажают хлебы в печь, раз – один, раз – другой, чем дальше, тем скорее. Зрители хохочут над этой беготней. Вот маленький ученик, больше похожий на девушку, сбился с ритма. И сразу получил кнутом по спине. Хохот усилился. Буханки мелькают в воздухе, с мальчишки льется пот, гитары играют быстрее, барабаны неистовствуют, кнут так и свищет. Буханки выстраиваются на прилавке, румяные, соблазнительные. – Неплохо, – сдержанно улыбнулся претор. – Я еще не видал пантомимы о выпечке хлеба. – Но что за этим кроется? – скептически заметил префект. Вигилы, расположившиеся у ног сенаторов, ковыряли в носу. Потеха – и ничего больше. Работы не будет… – Замесите тесто на новый хлеб! И вот уже в бочке новое тесто. – Сегодня расплата, ученики мои, – произносит Лукрин. – Подумайте. Можно получить либо хлебом, либо по три сестерция, но только с вычетом двадцатипроцентного налога. – Мы хотим денег, пусть с налогом! – прозвучали четыре голоса. – Тупоголовые! Ведь хлеб для вас выгоднее! Подумайте еще! – сказал Лукрин и ушел. Происходит совет учеников. – Этот хлеб жрать нельзя! – Но после уплаты налога нам одно дерьмо останется. Что делать? – Что выбираем? – Дерьмо с налогом! – Мы хотим денег! – хором произносят они при появлении Лукрина. – Тогда завтра, раз вы такие упрямые. – Это не годится, господин, что же мы будем есть? – У вас есть возможность: хлеб! – Нет! Нет! Нет! Нет! В пекарню входит эдил, который обязан следить за качеством, весом и ценой хлеба. Щелкнул кнут, ученики ретировались. Пекарь низко кланяется. Эдил взвешивает хлеб на ладони, раздумывает, рассматривает. Нагнулся, ковырнул тесто, потянул воздух и отскочил, зажав нос. – Что это? Откуда эта вонь? – строго спросил эдил. – Это какое-то недоразумение, господин мой, я очень обеспокоен. Наверно, в муке что-то было, уж и сам не знаю. – Пусти. Попробую еще раз! – Нет, лучше не надо. Ведь мне продал муку благородный… – Он прошептал имя. Оба почтительно вытянулись. – Но ты покупателей лишишься, говорю тебе. – О нет! Один я даю им в долг. – И в сторону: – Дело-то стоящее, окупится. – И все же это нельзя продавать. Я отвечаю, ты знаешь. Как ты из этого выкрутишься? – Бояться нечего, господин, раз за нами стоит X. Подает эдилу кошель: – Приятный звон? Не так ли? Позволь подарить тебе это! Эдил в негодовании делает руками отрицательный жест. Одна рука отвергает, другая, однако, берет и прячет под тогу золото. Публика подняла оглушительный рев. Спорщики не могли угомониться: "Видал? Я выиграл! Гони монету!" А другие: "Воры они все! Все!" Префект напустился на претора: – Что это такое? Высокопоставленное лицо берет взятки? Прекратить! В порошок стереть! В тюрьму! Претор усмехнулся: – Не шуми. Эдил ведь и на самом деле этим занимается. И потом – здесь нет ничего против императора. И против властей… Так они торговались, а представление между тем продолжалось. В пекарню вошел покупатель. Одет в залатанный хитон. Походка неуверенная, движения скованные, голос почтительный. Воплощение робости, хотя роста немаленького. "Фабий! Фабий!" Хлопки. – Мне бы хлеба, господин, но только очень прошу – хорошо пропеченного. – Вот тебе! Тот взял и не понюхал, не взвесил. Простофиля. – Если позволишь, в долг… – Ладно. Я тебя знаю… Ушел. Пришли другие покупатели. Поумнее. – Он черствый. Как камень. Эдил заступился за пекаря: – Ничего ты не понимаешь. Это для зубов полезно. Покупатель уходит. Приходит новый. – Это не хлеб, а кисель. Чуть не течет… Эдил смеется: – Безумец! Я еще понимаю, когда жалуются, что черствый. А тут? Зато челюсть не свернешь! Следующий покупатель: – Он слишком легкий. Легче, чем должен быть… Эдил замахал руками. – Сумасшедшие. То недопеченный. То горелый. То мягкий. То черствый. То легче. То тяжелее… Чепуху мелете. Хороший хлеб, и все тут! Выгоняет всех. Пекарь потирает руки. Эдил уходит, на сцене появляются члены коллегии пекарей. Они одеты лучше, чем в начале представления. Все в белом, словно в тогах. Пекарские колпаки исчезли, волосы причесаны, как у благородных господ. Зрители замерли. Боги! Это не пекари. Это сенаторы! – Сенаторы! – Что я говорил? Тут аллегория. Безобразие! Прекратить! – заорал префект. Претор заколебался, нахмурился. А действие низвергалось водопадом. – Он взятку принял? Принял? – Принял! Пекари развеселились: – Давай. Пеки. Продавай. Бери. Живи. Жить – иметь. Иметь – жить. Слава тебе, прибыль, откуда бы ты ни пришла! Пекари ушли со сцены под громкие звуки музыки. Народ ревел. Все начали понимать. Поняли и вигилы, эх, не одна потеха будет, будет и работа! Обиженные и оскорбленные сенаторы покидали театр. Обеспокоенный претор оглядывался на когорту преторианцев. Префект злобно постукивал кулаком по барьеру ложи. Но несколько человек благосклонно отнеслись к представлению. Друзилла по-детски смеялась и восклицала: "Давай. Пеки. Продавай. Бери". Валерия была невозмутима. Луций издали следил за ней и не уходил. По лицу сенатора Сенеки скользнула легкая улыбка. Кто бы мог подумать! Фабий, который играл последние роли в его трагедиях, сам теперь пишет пьесы? В этом фарсе много от жизни. По сравнению с ним трагедии Сенеки – просто холодные аллегории. Правда, пьеса несколько вульгарна, она для толпы, а не для образованных людей, размышлял философ. И все-таки Фабий молодец. У него ость юмор и смелость. Сенека даже завидовал Фабию, сам он на такое не способен. А проделка с Авиолой! Сенека уверен, что это дело рук Фабия, хотя его и отпустили после допроса, так как было доказано его алиби. философу было интересно, чем кончится пьеса. Смелые намеки на сенаторов слегка испугали его. Заметил он и взгляд, который претор бросил на когорту преторианцев. Сенека хорошо знал свою силу. Он выпрямился, когда претор вопросительно посмотрел на него и демонстративно захлопал. Претор молча указал разозленному префекту на философа: – Сенека доволен. На сцену выскочила женщина. Она тащила за собой покупателя – Фабия и эдила. Ей это ничего не стоило. Она была похожа на здоровенную кобылу, этакая гора мяса. За ними одураченные покупатели. Волюмния вырвала из рук мужа – Фабия – хлеб. – И это хлеб? Где тут пекарь? Голос с верхних рядов. – Заткни ему этим глотку, пусть подавится! Пусть знает, что нам приходится жрать! – Где пекарь? – визжала Волюмния. Пекарь спрятался за бочкой и пропищал оттуда: – Но ведь эдилу хлеб понравился! Она повернулась к эдилу: – Это же навоз! Понюхай! Съешь! Кусай! – Она совала хлеб ему в рот. – Грызи! Жри! Эдил отчаянно сопротивлялся, ругался и угрожал: – Я тебя засажу, дерзкая баба, наплачешься! – Ты? Ах ты, трясогузка, пачкун никчемный, да окажись ты у меня в постели, от тебя мокрого места не останется! И, подняв хлеб в руке, заорала: – Это мусор! Дерьмо! Пле-сень! – Плесень! – повторили за ней обозленные покупатели. Эдил попробовал оправдаться: – Безумцы! Плесень от болезней хороша! От чумы, от холеры. Обманутые покупатели бушевали в пекарне. Пекарь убежал. Ученики и подмастерья присоединились к покупателям, набросились на эдила и общими силами сунули его головой в полную грязи бочку. Из бочки только ноги торчали, эдил сначала сучил и дергал ногами, потом затих. Весь театр ревел и гоготал. Фабий сбросил свой пестрый центункул и в грязной, дырявой, заплатанной тунике, обычной одежде римских бедняков, вышел на край сцены к публике. Показывая на торчащие из бочки эдиловы ноги, он произнес: Теперь уже все поняли, что тут не одна забава. Захваченные словами Фабия, его пылкими жестами и тоном, зрители повскакали с мест. Весь театр размахивал руками. Маленький пекарский подмастерье, похожий на девушку, стоит и дрожит. В его расширенных глазах застыл страх. Обвинения Фабия сыплются градом: – Хватит! – крикнул претор. – Я запрещаю… Голос Фабия как удары по медному диску, удержать его невозможно: Он умолк. Рев голосов докончил стих и, набирая силу, загремел: "Позор сенату! Позор магистратам! Долой! Воры, грабители!" По знаку претора заиграла труба. Преторианцы двинулись к сцене. Актеры и народ преградили им путь. Сотни зрителей с верхних рядов неслись вниз на помощь. Поднялась суматоха. – Задержите Фабия! – в один голос орали претор и префект. Когда преторианцы, раскидав всех, кто стоял на пути, ворвались на сцену, Фабия Скавра там уже не было. Они напрасно искали его. Преторианцы накинулись на зрителей. Возмущение росло, ширилось, и только через час преторианцам удалось очистить театр, при этом четверо было убито и более двухсот человек ранено. Центурион пыхтел от усталости, он был невероятно горд, будто ему удалось спасти театр Бальба от разрушения. Его выпученные глаза, которые он не сводил с претора и префекта, светились от самодовольства. Видали, как мы укротили эту банду? Видали, какой я молодец? Претор и префект, побледневшие, сидели в ложе пустого театра. И чувствовали себя весьма неуютно. Рев толпы вдалеке красноречиво свидетельствовал о том, что она не смирилась, а только растеклась по улицам Рима. Утром все стены на форуме были исписаны оскорбительными надписями в адрес сенаторов, всадников и магистратов, а на государственной солеварне в Остии тысячи рабов и плебеев бросили работу, протестуя против дороговизны. |
||
|