"Летящая на пламя" - читать интересную книгу автора (Кинсейл Лаура)

Глава 28

Шеридан снова аккуратно сложил письмо, глядя в огонь пылающего костра, бросавшего отсветы на стволы высоких деревьев, окружавших путешественников. Слуга-цыган продолжал неутомимо трясти одной рукой высокий шест, на который их проводник-татарин повесил жестяную посуду, чтобы ее грохотом отпугивать демонов.

Рабан неодобрительно взглянул на Шеридана.

— Вы разве еще не выучили его наизусть?

Шеридан вытянул правую руку и начал осторожно разрабатывать ее.

— Идите к черту, — беззлобно огрызнулся он. Шеридан был еще слишком слаб после ранения, у него даже не было сил обижаться на графа за постоянные насмешки. Кроме того, вопреки здравому смыслу Шеридан со временем начал испытывать симпатию к этому плуту.

— Влюбленный безумец, — сказал Рабан и подбросил ветку в огонь. — Несчастный дьявол.

Шеридан следил за пляшущими языками огня. Неужели граф прав, и он превратился в жалкого безумца, околпаченного бабой? Шеридан вспомнил одного плотника со своего корабля. Когда судно однажды после многомесячного плавания зашло в порт за почтой, этот малый, прочитав полученное письмо из дома, был настолько поражен, что ходил сам не свой. Матросы смеялись над ним, бранились и давали тычки. — Выше нос, Чипс, взбодрись, ты же мужчина! Ты больше никогда не увидишь ее, вот и все. Плюнь и не позволяй какой-то юбке делать из тебя дурака.

Но то, что случилось с судовым плотником, так или иначе затронуло всю команду. На корабле все члены экипажа зависят друг от друга, и если с кем-то случается беда, это сразу же отражается на моральном климате, царящем на борту судна. Поэтому матросы с особой жестокостью преследовали беднягу, пытаясь выбить дурь у него из головы. Никто не испытывал к нему ни малейшего сочувствия, потому что сочувствие было бы настоящим ядом для них. Оно напомнило бы им, что они выброшены из жизни и вынуждены вести борьбу за существование, страдая от лишений и тоски, в то время как весь мир живет собственной, отдельной жизнью, не заботясь о них. «Кто угодно, только не я! — всегда думал Шеридан. — На моем лице вы никогда не увидите подобной растерянности и боли».

Однако это все же случилось с ним. Шеридан был глубоко уязвлен тем, что Олимпия покинула его, пока он находился в беспамятстве.

Теперь каждую ночь его терзали кошмары, он просыпался в холодном поту, его бил озноб, но не от повышенной температуры, а от страха. Шеридан все глубже и глубже погружался во мрак, чувствуя по мере своего приближения к Стамбулу, что преграда, отделявшая его от катастрофы — полного разрушения личности и безумия, — становится все более тонкой.

Шеридан понимал, что ему следовало ехать вовсе не в Стамбул. Он не знал, куда направилась Олимпия. Но был уверен, что она не могла поехать в Турцию. Однако Шеридан боялся повернуть назад. Он сделал свой выбор. И теперь его мучили кошмары, жизнь казалась настоящей пыткой; его душил гнев, терзал страх. Он снова превыше всего ценил свою непокорность судьбе и умение выживать. Да, это был его окончательный выбор. Капитан решил вернуться к прежним тяготам флотской жизни, хотя он ненавидел ее и боялся. Но Шеридан хорошо знал, как выжить на флоте, в знакомом ему мире; он никому не доверял и чувствовал себя в относительной безопасности. Он умел держать людей на расстоянии и впадать в бесчувственное оцепенение. Олимпия бросила его, вычеркнула из своей жизни, а это было страшнее всех его самых ужасных кошмаров. Поэтому у Шеридана не было пути назад.

И все же он вновь и вновь вспоминал ее глаза, в которых светились гнев и… страх, он вспоминал безумное выражение ее лица там в горах, когда шел мелкий дождь и было очень темно. О Боже, Шеридан по своему опыту слишком хорошо знал, что тогда творилось в ее душе!

Как может он оставить ее одну с таким адом в сердце?

Олимпия была единственным человеком в его жизни, которым он по-настоящему дорожил. И вот он покинул ее, убежал на край света!

Шеридан подтолкнул камешек носком сапога в костер и стал наблюдать, как его лижут языки пламени.

— Рабан, — сказал он, — вы знаете, что такое мужество? Молодой граф, строгавший от скуки палку, не сразу ответил.

— А что, вы хотите просветить меня на этот счет?

— Нет, я спрашиваю вас.

— Что такое мужество? — переспросил Рабан, поигрывая палочкой. — Как заметил Сократ с присущей ему лаконичностью: «Это, конечно, не то, о чем должна знать каждая свинья».

Шеридан подтолкнул поближе к огню еще один камешек.

— Я все же думаю, что на эту тему у него есть еще кое-какие высказывания.

— Конечно. Вы что, старина, совсем забыли Платона? В Афинах люди толпились на углах улиц, чтобы послушать Сократа, рассуждавшего на эту тему.

Шеридан бросил в костер третий камешек.

— Я никогда не читал Платона, — тихо сказал он.

— А-а, — протянул Рабан и прикрыл глаза, вспоминая: — Как это там у него? «А теперь, Лахет, попытайся определить, что такое мужество». И Лахет ему отвечает: «Мне кажется, Сократ, что мужество — это своего рода стойкость души». Кстати, этот ответ мне чертовски нравится, однако для Сократа он, как всегда, оказался недостаточно хорошим, и мудрец, по своему обыкновению, начинает спорить. «Но что ты скажешь, если она сопряжена с неразумностью? — спрашивает он. — Разве не окажется она в таком случае вредной и пагубной?» И этот бедный остолоп Лахет сразу же заливается краской стыда, шаркает ножкой и говорит: «Да, это бесспорно так, Сократ». И тогда Сократ решает наконец, что настало время выдвинуть свой главный аргумент: «Итак, по твоим собственным словам, мужество — это разумная стойкость». Шеридан продолжал смотреть в огонь.

— Этой цитаты из древних греков вам достаточно? — спросил молодой граф.

— Вполне.

Рабан засмеялся и вновь принялся строгать свою палочку.

Шеридан закрыл глаза. Он думал о том, как ему выжить в Стамбуле, о неизбежных ночных кошмарах, о постоянном напряжении всех душевных сил, которых у него так мало осталось. Он вдруг вспомнил принцессу и подумал: как научиться воспринимать все свои страхи и ночные кошмары безразлично, не цепенея каждый раз в своих попытках противостоять им?

Мужество и верность… «Ты показал мне на деле, что такое мужество и верность», — писала Олимпия в своем прощальном письме.

Но Шеридан слишком часто испытывал страх, он не был храбрым человеком, хотя, конечно, обладал некоторой стойкостью. Ведь он удержался и не убил себя, не прибег к этому последнему средству освобождения, хотя очень хотел. Да и сейчас еще хочет этого. Его бесстрашное вмешательство в интриги при дворе султана тоже было своего рода самоубийством — медленным, более приятным, но в конце концов неизбежно заканчивающимся фатальным исходом. Шеридан это знал и потому признавался себе, что не является храбрецом. Он слишком боялся жизни.

«Только разумная стойкость является мужеством».

Шеридан не очень-то вникал в эти слова. Он не знал, что разумно, а что безумно. Он помнил только одно: он нужен Олимпии. Об этом свидетельствовало выражение ее лица той страшной ночью. Об этом говорило ее письмо.

— Рабан, — тихо сказал Шеридан, — я возвращаюсь.

— Назад? В Ориенс?

— Нет.

Рабан отбросил палку в сторону.

— Да вы, черт возьми, настоящий идиот. Неужели вы хотите броситься на поиски этой проклятой принцессы?

Шеридан снова начал интенсивно разрабатывать свою больную руку, не затрудняя себя ответом. Граф закатил глаза в негодовании.

— Господи помилуй, с чего же вы собираетесь начать эти поиски?

Шеридан искоса взглянул на него.

— Вы точно помните, что она ничего не говорила вам о том, куда направляется?

— Ни звука. Я уже рассказывал вам, что, узнав о низвержении монархии в Ориенсе, она села в угол и просидела там три дня с мрачным видом. Она не пыталась ухаживать за вами и ничего не говорила, а просто сидела, сжав руки, и смотрела на вас с таким выражением лица, как будто боялась, что вы сейчас исчезнете. Эта глупышка даже ничего не ела. А затем, когда вы начали уже приходить в себя, она вдруг заявила, что ей необходимо уехать. — Граф покачал темноволосой головой. — О женщины!

— Если я появлюсь в Англии, меня арестуют за долги.

— Правда? — В голосе Рабана звучал живой интерес. — А я думал, что вы богаты.

— Источником вашего оптимизма на этот счет была ваша алчность. Мой долг составляет полмиллиона фунтов. Чтобы уплатить его, мне нужно было бы получить от султана еще по крайней мере двадцать летних дворцов.

Рабан поднял с земли свою палочку и вновь принялся строгать ее.

— Вы слишком скромны. Но в Англии, я уверен, у нас с вами дела пойдут просто отлично.

— «У нас с вами»? — насмешливо переспросил Шеридан. Граф невинно улыбнулся своей ослепительной улыбкой.

— Конечно. Неужели вы думаете, что я теперь смогу бросить вас?

— Не понимаю, почему бы вам действительно это не сделать.

— Решение парламента занесено в протокол 18 марта 1828 года, если не ошибаюсь. Я всегда путаю числа.

Шеридан нахмурился.

— Речь шла о строительстве железной дороги Бирмингем — Ливерпуль, как вы помните, старина.

— Что вы хотите сказать? — резко спросил Шеридан, и на его скулах заходили желваки.

— Только то, что не так давно я познакомился с некоей миссис Плам, которая оказалась очень разговорчивой дамой, особенно после того как изрядно выпила шампанского и клюнула на мои заигрывания. Очаровательная женщина! Одним словом, в парламент, по всей видимости, явились разгневанные коммерсанты, требующие, чтобы немедленно было открыто движение между этими двумя городами. Парламент пошел им навстречу. Прибыль, полученная от эксплуатации железной дороги за первые полгода, покрыла все ваши долги. Вся дорога принадлежит вам, мой друг, все до единой акции, черт возьми! Леди была просто вне себя от огорчения, доложу я вам. По-видимому, она восприняла это как личное оскорбление.

Шеридан сидел, застыв на месте, до его сознания все еще не доходил смысл услышанного. Железная дорога… долг… он теперь богат… но его это мало радует…

— Да, это действительно личное оскорбление для нее, — произнес он после долгой паузы, поморщившись.

Рабан откинулся на свернутый в рулон ковер и ухмыльнулся.

— Черт бы вас побрал! Вы же знали, что я обо всем этом понятия не имею! — воскликнул Шеридан.

Граф пожал плечами.

— Я крайне раздосадован тем, что наша поездка в Стамбул откладывается. Я действительно предпочел бы получить в качестве награды за свою верную службу хорошеньких танцовщиц. Наличные деньги — это так прозаично. Однако я не настолько плохо воспитан, чтобы настаивать на определенной форме вознаграждения. Я с благодарностью приму любую… — Граф с надеждой взглянул на Шеридана.

— Ублюдок, — проворчал Шеридан и улегся спать.

В Уисбиче шел дождь, теплый весенний дождь, от которого пузырилась серебристая поверхность реки, а венчики бледно-желтых нарциссов украсились тяжелыми прозрачными каплями. Шеридан стоял у запертых дверей дома. Дверного молотка не было, окна закрывали плотные ставни. Владелец соседнего особняка сказал, что здесь уже никто не живет.

Шеридан пошел прочь по грязной дороге. Он и не думал, что ощутит такую опустошенность, потерпев поражение. Оказывается, в душе он твердо верил, что Олимпия вернулась домой.

Правда, была еще надежда, что Мустафа разыщет ее в Риме или Рабан на Мадейре, — в этих местах, по мнению Шеридана, она, вероятнее всего, могла появиться. Однако сам он твердо верил, что найдет ее именно здесь. Шеридан не допускал другой мысли, а своих услужливых спутников отослал только для того, чтобы на время избавиться от их присутствия.

Шеридан даже ходил повидаться с Фишем Стовеллом, хотя ему было очень нелегко признаваться неразговорчивому старику в том, что он потерял Олимпию. Стоя в бедном опрятном домике Фиша на болотах и сжимая шляпу в руках, Шеридан спросил хозяина, приходила ли к нему Олимпия. Старик долго молча смотрел на гостя, а затем ответил, что не приходила.

Шеридан порылся в карманах и, достав губную гармошку, протянул ее охотнику.

— Оставь ее себе, — сказал Фиш.

Шеридану показалось, что в его словах прозвучало осуждение. Положив гармонику снова в карман, он ушел. Шеридан долго шагал по дороге, пролегавшей по насыпи среди болот. С двух сторон поднимался холодный туман.

Шеридан решил, что ему, пожалуй, следует немедленно вернуться в Уисбич, чтобы успеть на дилижанс до Норфолка. Раскисшая грязь хлюпала под его сапогами. Остановившись на краю дамбы, Шеридан взглянул на мрачные башни Хазерлея, возвышавшиеся над громадой особняка, и, засунув руки в карманы, двинулся к дому. Шеридан шел, не разбирая дороги, по непролазной грязи. Из-под ног взлетела, испугавшись его приближения, гнездившаяся в траве птица. Наконец Шеридан выбрался на дорожку, усыпанную гравием. Взойдя по каменным ступеням, он взглянул на черную гранитную громаду отцовского дома.

У Шеридана не было ключа, да он и не собирался заходить внутрь. Он обошел вокруг особняка, прислушиваясь к звуку собственных шагов, громко раздававшихся в тишине, и остановился у витражного окна маленького кабинета на первом этаже. Он разглядел увядшую фуксию, стоявшую на подоконнике, — цветок, который когда-то принесла ему Олимпия.

Порыв ветра донес до Шеридана запах дыма. Он поежился, плотнее укутываясь в плащ и чувствуя, как промозглая сырость пробирает его до костей. Ему невольно вспомнился остров: дым горящего в очаге торфа и пронизывающий холод. Шеридан закрыл глаза и представил себе шум прибоя, завывание ветра, пригибающего сухостой, и тело Олимпии, теплое и зовущее, ее невинность и страсть, сулящие ему долгожданный покой.

Шеридан вступил на газон, и мягкая трава заглушила звук его шагов. Дом, окутанный туманом, стоял, словно огромный сфинкс, в его комнатах таились нелепые фантазии старика Дрейка и его бессмысленные изобретения. Шеридан медленно кружил по лужайке, размышляя над тем, что ему теперь делать. Но его мысли путались, в памяти невольно возникали картины прошлого. Он остановился, прислонясь к стене дома, у его ног была примята трава, кто-то протоптал здесь узкую тропку. Шеридан равнодушно смотрел на петляющую ленту дорожки.

Запах горящего торфа стал сильнее. Шеридан нахмурился, взглянув на струйку дыма, тянущуюся из-за угла дома. Наконец он решительно направился по мокрой от дождя тропинке, которую совсем недавно кто-то проложил в траве. Она привела его на задний двор, к крылу дома, где жили обычно слуги. Оно располагалось между двумя выступами особняка, увенчанного башенками.

Белые струйки дыма поднимались из дальнего угла двора. Подойдя ближе, Шеридан увидел небольшой лагерь, разбитый под навесом крыши, где было сухо. Рядом с костром на охапке тростника лежали разделанные зуйки. Здесь же были разложены на просушку куски нарезанного торфа и кипа вылинявших одеял. Вглядевшись, Шеридан заметил, что в них закутан спящий человек. И хотя он закрылся с головой, из-под влажного шерстяного одеяла виднелась прядь рыжевато-золотистых волос. Тихо ступая по траве, заглушавшей его шаги, Шеридан проник под навес и остановился рядом с Олимпией, прислонившись спиной к стене. Не сводя с нее глаз, он медленно опустился на колени. Так он долго стоял рядом со спящей девушкой, не произнося ни слова и не дотрагиваясь до нее. Его взор заволокла пелена слез, к горлу подкатил ком, и Шеридану стало трудно дышать. Он испытывал сейчас сильную душевную муку и ярость.

Что она здесь делала? Кто довел ее до такого состояния? Как будто о ней некому было позаботиться… Как будто она была не человеком, а так, бездомной собачонкой.

Шеридан сжал кулаки и низко опустил голову. Вот оно, то, чего он больше всего боялся. Его обуревали ярость, любовь и отчаяние, и он не мог воздвигнуть преграду на пути этого бушующего потока захлестнувших его чувств.

Шеридан долго сидел, глядя на курящийся дымок костра. Олимпия прекрасно сложила его, и огонь будет гореть всю ночь, несмотря на туман и мелкий моросящий дождик.

Проснувшись, Олимпия почувствовала, что ее ноги окоченели от холода. Она лежала, зарывшись лицом во влажное, пропахшее дымом шерстяное одеяло. Медленно и осторожно она разжала сначала пальцы рук, а затем вытянула поджатые в коленях ноги. Олимпия давно уже заметила, что если концентрировать свое внимание на таких простых вещах, как движение собственного тела, то это позволяет не думать ни о чем другом. Но только надо очень тщательно подходить к этому делу и усилием воли не допускать в сознание никаких воспоминаний и ассоциаций.

Наконец Олимпия выглянула из-под одеял на белый свет, а затем, откинув их, села. Ее волосы золотистой волной рассыпались по спине. Девушка понимала, что подобный образ жизни выглядит со стороны довольно странным, но она не знала, как ей быть. Британский консул в Неаполе не пожелал встречаться с ней; его помощники, пришедшие, казалось, в замешательство при ее появлении, посоветовали ей вернуться в Лондон и там навести все необходимые справки. Покидая консульство, Олимпия корила себя за самоуверенность и дерзость. С чего она взяла, что британские дипломаты захотят помочь ей? Она продала свои последние драгоценности, чтобы оплатить дорогу. Но когда Олимпия добралась до Лондона, ее поразили и испугали оживленное движение и толпы народа на улицах города. Ей вдруг стало так одиноко, что она сразу же взяла билет на почтовый дилижанс до Норфолка, а оттуда отправилась в Уисбич.

Оказавшись в хорошо знакомом безлюдном краю болот, Олимпия несколько успокоилась. Но она не решилась навестить Фиша или дом, где прошли ее детские и юношеские годы. Она понимала, что ей лучше сейчас побыть одной, ни о чем не думая, ни с кем не разговаривая, ничего не планируя. Просто существуя на свете.

Она обитала в тени усадьбы Хазерлей, скрываясь от людей и выходя на болота только рано поутру и в вечерних сумерках. Олимпия тщательно избегала появляться на тех дорогах и тропах, по которым ходили Фиш и другие промысловики. Она не боялась их, а просто не хотела встречаться и отвечать на вопросы.

Олимпия села по-турецки и потянулась за кусками нарезанного торфа, чтобы подбросить их в огонь. Только тут, полуобернувшись, она увидела за своей спиной чей-то грязный сапог. Олимпия вскрикнула и отпрянула.

Сначала она решила, что это галлюцинация. В сумерках ее иногда посещали странные, полузабытые видения, яркие образы прошлого, которые она гнала прочь от себя. Но это видение не исчезало. У стены сидел Шеридан, положив руки на колени и глядя на нее.

— Почему ты так живешь? — спросил он хрипловатым голосом.

Судя по выражению его лица, в этот момент он испытывал злость и досаду. Его вопрос и тон, каким он был задан, смутили Олимпию. Она потупила взор.

— Почему ты так живешь, принцесса? — У него перехватило горло, и он протянул к Олимпии руку, намереваясь погладить ее.

— Я не принцесса, — быстро сказала она, отстраняясь.

Схватив кочергу, она сделала вид, что собирается помешать угли в костре, но на самом деле ей хотелось убежать отсюда. Олимпия не желала, чтобы до нее дотрагивались.

Шеридан заметил ее реакцию и испуганное выражение глаз. Он откинул голову, прислонившись затылком к каменной стене, взор его снова затуманился, а сердце больно сжалось в груди.

— Где Джулия? — спросил он и не узнал собственный голос — таким он был сдавленным и хриплым.

Олимпия взглянула на него диковатым взглядом, заморгала и отвела глаза в сторону, как будто испугалась, услышав чей-то зов из темноты. Наконец она снова посмотрела на Шеридана и, слегка нахмурившись, сказала:

— Я не знаю.

— А что думает это проклятое правительство? Они знают, где ты?

Олимпия закусила губу.

— Почему они должны беспокоиться обо мне? — Она нервно сжала руки, лежавшие на коленях. — Неужели ты думаешь, что они станут меня разыскивать?

Шеридан вспомнил о нынешнем международном положении, о заключаемых договорах и стабильных связях между новой республикой Ориенс и британскими дипломатами. Чувствуя отвращение и стыд за черствость и безжалостность политиков своей страны, он сказал:

— Нет, конечно. Они просто сделали вид, как будто ты вообще исчезла с лица земли.

Олимпия поникла головой.

— Их можно понять. Я больше боялась, что они начнут разыскивать меня.

Олимпия поежилась от этой мысли. Шеридан еще раз внимательно осмотрел ее пристанище и понял, что девушкой в первую очередь двигал страх. Страх чувствовался во всем — и в том, что лагерь был разбит в тени, подальше от людских глаз; в самодельной ловушке для птиц и груде старых, потрепанных одеял неопределенного цвета; в том, что Олимпия забилась в такую глушь и спала днем, а значит, выходила на болота только в утренних и вечерних сумерках, чтобы раздобыть себе пропитание и в то же время не привлечь внимание людей.

— Значит, ты говоришь, что боялась, — повторил он. — Но почему?

Олимпия обняла себя за плечи.

— Ну… ты же знаешь, что я во всем виновата. Если бы я не старалась постоянно во все вмешиваться и делать все по-своему… Но я не знала… — Олимпия яростно затрясла головой. — Я действительно не знала, что все так выйдет. — Ее голос дрогнул, и она подняла глаза на Шеридана. Взгляд был отрешенным, а вокруг глаз на бледном лице Олимпии залегли глубокие тени. — Ты пытался объяснить мне все, но я так ничему и не научилась, так ничего и не поняла.

Сердце Шеридана разрывалось от ярости и сочувствия к Олимпии, он ощущал почти физическую боль.

— Я хотел уберечь тебя от всего этого, — прошептал он. — Поэтому никогда ничего не пытался объяснить тебе по существу. Я не хотел, чтобы ты знала о жестокости жизни.

Шеридан снова протянул к ней руки, желая успокоить ее, погладить по голове, убаюкать свою милую принцессу, защитить от всех напастей, стереть с ее лица эти ужасные тени… Но она не хотела, чтобы он дотрагивался до нее, и вновь отпрянула назад, насторожившись, готовая в любой момент сорваться с места и убежать, словно трепетная лань.

— Прошу тебя… — промолвила она, — не надо. Я не смогу… Я не вынесу этого.

Шеридан не сводил с нее глаз, чувствуя, что весь его мир готов был рухнуть, и сквозь образовавшиеся трещины уже хлынула волна безумия, черного мрака, застилавшего свет разума.

Он протянул к ней свою ладонь, как бы умоляя дать ему руку, но Олимпия сидела не шевелясь. Он держал ладонь на весу, пока его пальцы не начали мелко дрожать. Но Шеридан уже не видел собственной руки, не видел ничего вокруг, перед его глазами все расплывалось, а в ушах стоял гул. Он срывался в пропасть, увлекаемый сотнями своих погибших друзей, чьи искаженные болью лица мелькали сейчас перед его глазами. Шеридан внутренне сжался, чувствуя, как засасывает его это кровавое месиво. Он знал, что ему надо встать, но не мог это сделать. Не мог, хотя слышал отчаянные вопли своих людей. Гул в ушах нарастал. Он застонал и обхватил голову руками, пытаясь заглушить этот шум… Но вот он каким-то образом встал на ноги, все еще находясь посреди суматохи, грохота и разорванных в клочья окровавленных тел. Здесь были сыновья, отцы, мужья и друзья… Он брел по улицам безлюдного города, а за ним шли его разъяренные матросы, словно стая голодных злых волков, они хватали по дороге всех встречных. Наставив свои кинжалы на кареглазую перепуганную женщину без чадры, они яростно трясли ее за плечи и допытывались: «Кто обслуживает береговую батарею? Где ты их прячешь?»

И пока они крепко держали ее, Шеридан обрезал ножом ее волосы, бросая иссиня-черные пряди на землю. Он плакал, но не мог остановиться. А затем он двинулся дальше сквозь мрак, чувствуя себя хищником, ненавидящим свою будущую жертву, убийцей до мозга костей. Внезапно мрачный город исчез, вокруг сверкали лишь штыки и гремела канонада. Шеридан стоял на коленях, прижав кулаки к шершавой стене… Он слышал собственные безумные крики, рыдания и брань. На его руках виднелись кровавые царапины и ссадины; з буйстве он колотил руками по гранитной стене отцовского дома. Шеридан прижался горячим лбом к влажному камню, шепча проклятия срывающимся голосом.

Повернувшись к Олимпии, он увидел, что она сидит не шевелясь, крепко зажмурив глаза и обхватив себя руками. Глядя на нее, Шеридан расплакался; казалось, он не мог остановиться.

— Я не знаю зачем… не знаю зачем… — повторял он, всхлипывая и пытаясь справиться со своей слабостью. — Не знаю. Но ты нужна мне, принцесса. О Боже! Ты так нужна мне. Что мне сделать, чтобы вернуть тебя? — Слезы душили его, он чувствовал их соленый привкус во рту, все расплывалось перед его глазами. — Я не знаю, что ты увидела тогда там, у собора… — Он говорил, ничего не видя, кроме радужных размытых пятен. — Но я знаю, что это было ужасно. Я знаю, что тебе захотелось скрыться от всего этого, спрятаться… Но прошу тебя… — Он протянул руку туда, где темнел, расплываясь, силуэт Олимпии, но тут же опустил ее, видя, что Олимпия застыла в оцепенении. — У меня нет никаких прав просить тебя об этом, и все же умоляю: вернись ко мне!

Она ничего не ответила. Шеридан на мгновение зажмурился и тут же открыл глаза, вытирая их кулаком. Когда он наконец взглянул на Олимпию, то понял по выражению ее застывшего лица, что напрасно ждет ответа. Он опустил голову и сжал ее ладонями.

— Я сейчас расскажу тебе, — глухо произнес он, опустив глаза. — Я расскажу тебе то, о чем никому никогда не говорил. — Он судорожно вздохнул. — Я старался не думать об этом… Эти воспоминания терзают меня, но я не могу отделаться от них, а теперь они с новой силой нахлынули на меня и грозят поглотить мой разум. — По телу Шеридана пробежала судорога, и он почувствовал, как у него на секунду перехватило горло. — Я получил множество дурацких наград… и рыцарское звание в придачу… Но меня не стоило награждать, меня следовало бы предать суду военного трибунала… — Шеридан снова закрыл глаза и облизал мокрые от слез губы. — Я лгал тебе, рассказывая, что потерял людей в схватке с корсарами, которые сумели сделать один-единственный выстрел. Это неправда. Я все это сам выдумал. — Шеридан помолчал, охваченный внутренней дрожью. — Я лгал об этом так долго, что сам уже начал верить в ложь. Все в моей голове перемешалось. Но все же не было никакого удачного выстрела. Не было даже схватки, черт возьми!

Погрузившись в задумчивость, Шеридан начал кусать нижнюю губу, чувствуя вкус крови и слез. Олимпия сидела, не открывая глаз. Он не знал, слушает ли она его, но он должен был все сказать ей. Он должен был внушить ей мысль о том, что она не одинока в своей бесприютности, что он такой же, как она, что он вместе с ней… Шеридан смахнул слезы с глаз, но они снова набежали, застилая взор радужной пеленой.

— Город назывался… Салах, — продолжал он. Это была правда, и Шеридан начал дальше рыться в памяти, причинявшей ему боль, словно гнойная рана. — На побережье Алжира. — И это тоже было правдой. Шеридан продолжал: — Задание было на первый взгляд простым. Я получил приказ доставить на берег несколько дипломатов. Они собирались вступить в переговоры, понимаешь? — Шеридан попытался еще раз ребром ладони утереть слезы и остановить наконец их неудержимый поток. — И заручиться обещанием местного бея освободить рабов и прекратить работорговлю. Я получил приказ в случае неудачи этих переговоров — а только дурак мог решить, что они окажутся удачными, — уничтожить береговую батарею.

Шеридан замолчал, пытаясь взглянуть на Олимпию сквозь пелену слез. Ему удалось разглядеть ее застывший силуэт и бледный овал лица.

— Но знаешь, я был тогда таким же, как и ты, — продолжал он дрожащим голосом, — я думал, что все знаю и понимаю лучше других. Хотя, возможно, я не был столь же наивен, как ты, принцесса. Во всяком случае, я понимал, как тяжело нам придется под огнем береговой артиллерии, а у меня всегда поджилки тряслись во время обстрела. Поэтому, получив подобный приказ, я решил, что он обрекает нас на бессмысленную гибель. Главное, что это не было настоящим морским сражением, когда тебе противостоят боевые корабли врага и ты можешь применить свои тактические навыки, то есть ты используешь свои мозги не только в качестве мишени для снарядов врага. На этот раз у нас все было иначе, нам навстречу не вышла вражеская эскадра, и поэтому нас бросили против береговой батареи. Кого волновало то, что мы были как на ладони, словно утка, качающаяся на волнах под прицелом охотника? По-видимому, нас слишком много осталось после войны с французами, и начальству не было смысла нас беречь. Мы были всего лишь точкой на карте какого-нибудь адмирала, и он бросил нас сюда, чтобы иметь возможность, отправляясь на званый вечер в высший свет или в свой загородный дом, сказать небрежно, что он борется с пиратскими выходками варваров.

Шеридан замолчал, нервно покусывая палец, а затем глубоко вздохнул и устремил невидящий взор в пространство; перед ним, должно быть, сейчас разворачивались картины прошлого. В его голосе звучала горечь, на откровенный разговор его толкали страх, желание защитить себя, найти себе оправдание.

— Однако, несмотря на все эти доводы разума, мы начали выполнять приказ, — продолжал он. — А что еще оставалось делать? — Он тряхнул головой. — Спорить? О, если бы я тогда серьезно задумался! Если бы сразу же подал в отставку! Но у меня была прекрасная команда — мой второй экипаж. С этими ребятами я прошел несколько сражений, и потому у меня и мысли не было о том, чтобы отказаться от выполнения задания. Хуже всего во время боя то, что ты ненавидишь свою работу, ненавидишь в себе убийцу… и любишь людей, которые находятся рядом с тобой. Ты не хочешь бросать их в беде и вынужден думать о том, кто займет твое место, когда ты уйдешь. Возможно, этот человек будет столь одержим, что пожертвует твоими людьми во имя какой-нибудь пустой цели. Возможно, он не будет вдоволь кормить их, запасаться луком от цинги, выкуривать крыс из трюма… — Шеридан помолчал. — Когда ты командуешь кораблем, тебе в голову приходят разные мысли и опасения. Ты просиживаешь дни и ночи у себя в капитанской каюте и пытаешься придумать способ, как выполнить приказ командования и в то же время сохранить жизнь своих людей и уцелеть самому.

Шеридан закусил губу. Слезы опять набежали ему на глаза, и несколько минут он молчал, не в силах проронить ни слова. Ему было стыдно за свою слабость, но остатки мужества, казалось, покинули его, и он не мог больше притворяться.

— Я проиграл, — воскликнул он с горечью. — Я их всех потерял, почти две сотни человек! Я совершил роковую ошибку, высадившись на берег с дипломатической делегацией, чтобы служить ей в качестве переводчика. Мне не следовало так поступать, это было против всех правил и инструкций, но я надеялся, что помогу сдвинуть дело с мертвой точки. И я действительно помог дипломатам. Мы покинули зал переговоров с подписанным двусторонним соглашением и получили приглашение стать на якорь в гавани и лично наблюдать за освобождением рабов-христиан. — Шеридан поник головой. — Я был очень горд собой. Я справился со своей задачей, потому что прекрасно разбирался в психологии жителей Востока и знал, как внушить им благоговейный ужас. Ведь я был в этих вопросах так опытен и ловок! — с горечью сказал он. — И вот я как последний дурак поставил свой корабль прямо против пушек береговой батареи. Я знал, что с того расстояния мы спокойно могли накрыть огнем и батарею, и весь город, и у меня даже мысли не было о том, что они могут открыть огонь первыми.

Шеридан поднял взгляд на темную громаду дома, видя перед собой сейчас совсем другую картину: берег, на который набегали серые волны, маленький пыльный городок, спускающийся по косогору к морской гавани, палящий зной южного солнца…

— Это было на рассвете, — произнес он, запинаясь. — Я не спал, потому что стояла страшная духота. Звук первого залпа был похож на пистолетный выстрел. — Шеридан помолчал. — Именно так я и подумал: это пистолетный выстрел.

Он нервно передернул плечами.

— Но это выстрелил не пистолет. И вскоре, услышав характерный всплеск воды, я понял, что в море упал снаряд. Я сразу же выбежал на палубу, натягивая на ходу брюки и сапоги. Кругом царила неразбериха. Матросы освобождали палубы и выкатывали на них пушки. Наверное, я сам отдал такой приказ, не помню. Да, конечно, так оно и было… Внезапно вахтенный офицер окликнул меня и показал рукой на берег, но я и без него знал, что оттуда ведется прицельный огонь. Неужели он подумал, что я ослеп и оглох? Я хотел, чтобы он перекатил несколько пушек к противоположному борту в качестве балласта, сделав таким образом более удобным угол обстрела, но он не слушал меня, а все махал рукой в сторону берега. И тогда наконец я взял подзорную трубу и посмотрел в том направлении…

Взор Шеридана снова затуманился, а на горле нервно заходил кадык.

— И я увидел, что сделал бей. Ночью работорговцы согнали своих рабов на берег и посадили их под орудиями батареи. Как цепных собак. Их было несколько сотен… женщины… дети… Все закованы в цепи и посажены вдоль всего берега. О Господи! Некоторые из них пытались освободиться от своих кандалов, другие окапывались, рыли каменистую землю голыми руками, третьи тихо сидели, опустив голову на колени. А жерла пушек располагались всего лишь в ярде над их головами. Я не мог открыть огонь по батарее!

Шеридан продолжал вглядываться куда-то вдаль невидящим взором.

— Я тоже был рабом и привык причислять себя к ним. — Шеридана била нервная дрожь. — Я привык носить на груди вот этот проклятый полумесяц… этот дрянной полумесяц… — Шеридан сцепил руки, пытаясь остановить дрожь. — Милостивый Боже, как я привык быть одним из них!

Шеридан ощущал, как рушится его внутренний мир, как зыбка граница между прошлым и настоящим, как он постепенно наяву погружается в свой ночной кошмар.

— Нам надо было уходить, выбираться из-под огня, — простонал он. — Я не мог стрелять по берегу, не мог! — Он судорожно вздохнул. — Я просто не мог. А противник тем временем обеспечил себе преимущество, нацелив на нас все свои пушки. Пока мы стояли на якоре, снаряд сбил нашу фок-мачту, при этом погибла половина моих матросов, поднимавших паруса. Боцман тут же приказал оставшимся в живых занять их места, и нам удалось развернуть паруса. Но был полный штиль! Ни ветерка! Мы не могли тронуться с места. А в это время по нашему судну палили из всех пушек береговой батареи!

Шеридан зажал руками уши, чувствуя качку палубы под ногами и слыша грохот рвущихся снарядов. Усилием воли он постарался удержаться в реальности, боясь снова погрузиться в свои видения. На этот раз ему удалось сохранить ясную голову и остаться в настоящем. Он должен был это сделать. Но все равно перед его мысленным взором вставали картины прошлого: он видел, как гибли его люди, слышал собственные крики и проклятия, он считал вслух своих оставшихся в живых моряков, суетящихся среди обломков рухнувших корабельных снастей… Один, два, шесть, девять… Он считал их, как ребенок считает, собирая свои раскатившиеся стеклянные шарики.

Его оцепенение внезапно сменилось возбуждением.

— Проклятые трусы! — воскликнул он, и его голос сорвался. — Я бы убил их всех! — Шеридан вытер лицо рукой. — После этого мне уже было все безразлично. Меня не волновала уже ни участь рабов, ни судьба судна, я хотел только одного — разнести эту чертову батарею в пух и прах. И мы выполнили эту задачу, развернули корабль в боевую позицию и открыли огонь. Мы — это те, кто остался в живых к тому времени. Из-за густого дыма, заволокшего горизонт, я ничего не мог разглядеть. Среди нас не было наводчика, и мы не целились, мы просто палили и палили из всех пушек. У каждого орудия стояло по три человека, а я подносил порох до тех пор, пока у нас не кончились снаряды.

Шеридан замолчал. Из его глаз текли слезы, капая на руки, которыми он зажимал себе рот, чтобы не разрыдаться в голос.

— Две сотни убитых, — произнес он с трудом надтреснутым голосом. — Это были мои люди. Но мы разнесли все пушки береговой батареи. Что же касается рабов… О Боже! — Шеридан закрыл глаза. — Немногие из них остались в живых. Вероятно, человек десять. Я не знаю, тогда это меня не интересовало. Когда мы высадились на берег, я начал разыскивать алжирских артиллеристов, но никого из них так и не нашел. У орудий не было ни одного трупа, все военные разбежались, как только мы сделали первый ответный залп, а жители города спрятали их. — Его лицо окаменело, на скулах заходили желваки. — Но мы все же разыскали своих врагов. — Он судорожно вздохнул. — Я бы не покинул берег, не разыскав их.

Шеридан уронил голову на руки и начал горестно раскачиваться на месте из стороны в сторону. Он ничего не мог видеть из-за слез, которые неудержимым потоком текли по щекам и капали на руки. Все его тело ныло. Грудь болела. Дыхание давалось ему с большим трудом из-за комка, стоявшего в горле.

Но он заставил себя встать на ноги. Олимпия сидела, все так же сгорбившись и застыв на месте, ее голова поникла, она не смотрела на него. Шеридан опустился перед ней на колени и взял ее лицо в ладони.

Олимпия подняла на него сухие глаза.

— Принцесса. — В его голосе слышалась мольба. — Ты понимаешь меня? Я не знаю, почему мир так устроен; почему мы, отправляясь на борьбу с каким-нибудь злом, с которым действительно надо бороться, совершаем ужасные поступки, идем на преступление, чтобы искоренить его. Рабство — это зло, тирания — зло. И в своих политических убеждениях ты не была такой уж наивной, банальной и глупой. Ты была права. Возможно, революция в Ориенсе оправданна и необходима. Но ты не понимала, как это будет выглядеть в реальности, что из этого получится на деле.

Он прижал влажные от слез пальцы к ее нежным щекам и заглянул ей в глаза. Шеридан хотел достучаться до нее, хотел, чтобы она его услышала.

— Я, должно быть, такой же трус, как и ты, принцесса. Потому что в течение тринадцати лет я убегал и скрывался от того, что наделал. Я прятался сам от себя. Я старался убедить себя в том, что все произошло не по моей вине, что, будь на моем месте другой капитан, он поступил бы точно так же. Возможно, так оно и было в действительности. И все же, принцесса, моя вина была очевидна. Это я отдавал приказы. Я сам принимал решения, точно так же, как ты сама принимала свои решения. Из-за этого погибли люди, значит, я был виноват в их смерти. Как бы мне хотелось тоже умереть! Я не понимал, зачем Господь позволил мне жить после всего случившегося. — Его голос сорвался, и Шеридан на минуту умолк. Переведя дыхание и взяв себя в руки, он продолжал: — А потом появилась ты… наш остров… и во мне проснулись чувства… Я стал понимать, что в том, что я выжил, есть смысл: ч должен был стать твоим защитником. Казалось бы, чего проще! Но я не сумел защитить тебя. Тебе нанесли ужасную душевную травму, и теперь ты долго не сможешь оправиться от нее. А я ничем не могу тебе помочь. Напротив, я пришел сюда, потому что ты нужна мне, нужна как опора и поддержка. Ты нужна мне смелой и отважной, не пасующей там, где спасовал я. Это трудно, я знаю. Взгляни на меня, взгляни, до чего я дошел, в кого превратился… Я чувствую себя старой развалиной. О Боже! Похоже, я сегодня наплакался на век вперед. — Шеридан прижался мокрой от слез щекой к сухой холодной щеке Олимпии. — Но я все равно пришел сюда. Я больше не прячусь, принцесса… Прошу тебя, вернись ко мне. Ты — моя жизнь.

Шеридан ощутил, как она затрепетала. Олимпия закусила губу, слезы хлынули из глаз. Шеридан поймал прозрачную каплю губами, все еще держа лицо Олимпии в ладонях. Теперь он молчал.

— Они убили Джулию, — осипшим голосом промолвила Олимпия, дрожа от нервного возбуждения. — Я сама видела это.

Шеридан нежно провел пальцами по ее щекам и почувствовал, что они увлажнились от слез.

— И моего дядю, и моего дедушку, — сказала Олимпия и замолчала, готовая разрыдаться. — А толпа, которая все это сделала, — это ведь мой народ. — Олимпия была похожа на обиженного ребенка. — Я никогда не думала, что мой народ способен на такое. Они… как звери. Они набрасывались на всех и всех сбивали с ног. Толпа затоптала улан и отобрала у них сабли. — Олимпия немного отклонилась назад и взглянула на Шеридана, ее зеленые глаза туманили слезы. — И когда Джулия вышла на крыльцо, они убили ее. А ведь она ничего им не сделала. Совершенно ничего!

Шеридан убрал с ее висков прилипшие к влажной коже завитки волос.

— Я всегда ревновала тебя к Джулии, — прошептала Олимпия. — Порой я желала ей смерти. И вот что я наделала, видишь? Я явилась причиной ее гибели… — Олимпия беспомощно взглянула на Шеридана. — Скажи, ты считаешь, что это я убила Джулию?

— Мне это все равно, — промолвил он. — Послушай меня. Я не стану утверждать, что все случившееся произошло бы и без твоей помощи. Я просто не знаю, что было бы, если бы ты не выбежала из храма. Может быть, в таком случае я застрелил бы Клода Николя, и меня бы вскоре повесили. Я не испытываю никаких чувств по поводу гибели Джулии, это была коварная, эгоистичная тварь. Но будь она самой Жанной д'Арк, меня и тогда не тронула бы ее смерть. Я не могу давать оценки событиям и винить в них кого бы то ни было. Я ничего не знаю. Мы, словно костяшки домино, падаем друг за другом то в одну, то в другую сторону. — Он гладил ее по щеке. — И я знаю только одно: я люблю тебя.

Олимпия закусила губу.

— Я не заслужила твою любовь.

— О Боже… Если бы каждый из нас получал только по своим заслугам… — Шеридан покачал головой и опять крепко зажмурил глаза, пытаясь остановить новый поток слез. — Да сохранит меня Господь от такой участи!

Шеридан снова сел к стене, чувствуя страшную усталость, промозглую сырость и боль в теле. Холод пробирал до костей. У Шеридана разболелась рука, а сердце щемило в груди. Он удрученно смотрел на примятую траву у своих колен.

«Прошу, смилуйся надо мной, пощади меня», — думал он. Шеридан задавался вопросом: что будет с ним, если Олимпия не вернется к нему? Он уже не мог снова погрузиться в свое обычное оцепенение и безразличие. Открывшись навстречу миру, Шеридан уже не мог стать собой прежним.

Он чувствовал себя таким уставшим, что казалось, если Олимпия не откликнется на его мольбу, он просто не сумеет встать и уйти, а вечно останется сидеть здесь под дождем, в тумане.

Шеридан взглянул на низко нависшие тучи, затянувшие небо, бледно-серый кусочек которого виднелся между черными башнями дома. Он сидел, сцепив руки между коленями, чувствуя, как по его лицу стекают капли дождя вместе с солоноватыми слезами, и ждал решения своей судьбы.

Прошло много времени. Так много, что у Шеридана появилось чувство, будто он уже растворяется, исчезает, как рассеивающийся туман, клубящийся высоко вокруг горгулий и резных мраморных монстров на фасаде отцовского дома.

Но внезапно он ощутил легкое прикосновение сначала к своей руке, а затем к лицу. Шеридан повернулся к Олимпии, пытаясь не выдать то, что творилось в его душе, и она бросилась к нему в объятия. Шеридан не в силах был вымолвить ни слова. Стоя на коленях, он крепко прижимал принцессу к груди.

— Шеридан, — чуть слышно прошептала Олимпия дрожащими губами. — Мой бедный одинокий волк. — Она крепче обняла его, прижимаясь мокрой от слез щекой к родному плечу.

Шеридан погладил ее по голове дрожащими руками.

— Я с тобой, — сказала она, спрятав лицо на его груди. — Я с тобой, я люблю тебя.