"Я хочу сейчас" - читать интересную книгу автора (Эмис Кингсли)

IV. Лондон

– Ну, что вы думаете? – спросил Ронни Апплиард. – У нас демократия – или по крайней мере так нам твердят. Предполагается, что мы люди ответственные, способные разобраться в том, что читать и смотреть в театре и кино, и никакие безымянные чиновники за нас не решат этого. Недавно, как мы слышали, в России был большой поворот к свободе творчества – фермент новых идей, творческий взрыв; ограничения и старые консервативные отношения были сметены или по крайней мере поставлены под сомнение. Неужели в нашей стране мы так привержены традициям, что не ответим на этот вызов? Могу только надеяться, что ответим. Ну, на сегодня это все для «Взгляда». Увидимся в среду. Пока.

Музыка титров, звучавшая так, как, по мысли 1955 года, должна звучать музыка 1975-го, начала свою атаку (происходившую трижды в неделю). Ронни сделал вид, что беседует с гостями – лысым пухлым режиссером, у которого щеки, как груши, и огромным писателем дикого вида. Они спорили о свободе культуры. Дискуссия была первоклассной – невероятно оживленной, откровенной; беседа велась всерьез, о разногласиях не договаривались заранее. Режиссер утверждал, что в социалистических странах художник гораздо свободнее, чем в условиях капиталистической идеологии; писатель, со своей стороны, говорил, что свободнее лишь чуточку. Ронни с разработанной, обдуманной искренностью внушал, что здесь, вероятно, хоть разок, ха-ха-ха, истина и впрямь где-то посреди. Обе стороны приняли его компромиссную формулу – русский писатель, скажем, ЗНАЧИТЕЛЬНО свободнее своего британского коллеги.

– Ну, надеюсь, мы дали им о чем подумать, – сказал режиссер.

– О, это было… – сказал Ронни, махнув рукой и покачав головой, словно не нашел нужных слов. Это происходило с ним постоянно после возвращения из Америки, уже больше двух недель. Не во время передачи – он был слишком профессионал, чтобы мозговые явления или клиническая афазия поразили его при работе, – но дьявольски часто, когда он не работал. Сделав усилие, Ронни добавил: – Постарались немножко расшевелить их.

– Правда? – воскликнул режиссер. – Разве не так? Когда я думаю, как эти ужасные типы захватывают ТВ и прессу и везде твердят, что наша система непревзойденная и превзойти ее невозможно и… я просто понять не могу! Другую точку зрения – точку зрения меньшинства. – просто НУЖНО изложить! Интересно, не сделает ли общественное мнение то, чего не удалось в результате уроков Вьетнама? Интересно, интересно, мог ли я уговорить совет по искусству раскошелиться?

– Он для того и существует, – сказал писатель, проводя ручищей, похожей на ласт подводника, по своим лохмам.

Ронни закурил.

– Безусловно, – сказал он убежденно. Погасла последняя картинка на мониторе.

– О'кей, студия, спасибо! – крикнул распорядитель сцены.

Ронни и двое остальных встали. Приблизился, скрестив руки на груди ладонями наружу, режиссер – не лысый толстяк из театра, а бородатый Эрик (на сей раз в кожаной куртке). Это был высший знак одобрения, намного превосходящий поднятую кверху руку и уступающий только кулаку, прижатому к плечу.

– Великолепно, – сказал он высоким монотонным голосом. – Просто великолепно. Свыше миллиона начальников, а что толку? Настоящий довод! Источник жизненной силы! Живая вода для нашей несчастной младенческой формы искусства. Очень вам благодарен, Дэвид и Питер. Славно сделано, Ронни. Да, Билл Хамер звонил две минуты назад. Хочет, чтобы вы зашли выпить с ним в гостиную «А» – ту, что через мост, в новом корпусе.

Ронни сказал, что знает, где это, и ушел. Он не видел Хамера после Форт-Чарльза, будучи не в состоянии вынести встречу с ним. Мысль услышать вести о Симон, хоть и несвежие, заставила его суцшюжно глотнуть несколько раз. У него не было никаких сведений с того дня, как они расстались. Вернувшись в Англию, первые дни он был не в силах расспрашивать о ней. Вместе с толстой Сусанной кем только они не прикидывались, названивая в Итон-сквер. Мисс Квик нет дома. Она в отъезде. Где? В отъезде. Нет, когда она вернется, сказать нельзя. Отвечавший голос ни разу не принадлежал рыжему коротышке дворецкому; это, помимо прочего, внушало мысль, что компания действительно за границей, если уж не в «Широких Лугах», то в Йоханнесбурге, Джакарте или еще где-то проводит зиму. Но если Симон должна стать миссис Мэнсфилд, они скоро вернутся в Лондон, ибо союз этот может быть освящен только в лондонской церкви. Ронни весьма внимательно изучал колонки свадебных оглашений, не очень сознавая, что сделает, увидев роковые имена. Знал только, что сдаваться не намерен, – нет еще! – и мог представить себя в день свадьбы готовым ринуться поцеловать невесту и бросить бомбу в жениха. Но покамест – никаких признаков.

Хамер был в глубине гостиной «А» – длинной комнаты, покрытой черным ковром. Ее украшала золотая (вероятно, позолоченная) модель телевизионной системы передач на мраморном выступе, вся испещренная буквами L, С, М. С Хамером был лорд Уорд, с которым Хамеру очень хотелось познакомить Ронни. (Так он говорил!) Но вскоре стало ясно, что Хамер просто не желал тратить время зря, дожидаясь Ронни. И Ронни угощался виски с содовой и слушал, пока Главный Артист ТВ говорил с Главной Силой ТВ – таково, во всяком случае, было предполагаемое положение лорда, хотя даже для бывшего профсоюзного босса он, видимо, мало в чем смыслил. Прежде Ронни следил бы внимательно за разговором, надеясь подцепить крохи сведений, вредных для коллег или полезных для себя, но теперь он просто сидел и пил виски.

– Извините, Ронни, – сказал наконец Хамер более певуче, чем когда-либо, не только покончив с лордом, но и отослав его. – Нудный тип, да? Ну, как дела? Я вас не видел после того невероятного хая в «Широких дерьмовых Лугах». В смелости вам не откажешь – удрать с дочерью такого дома! Наша леди Б. была вне себя, конечно, а этот тип Мэнсон, или как его там, без конца спрашивал каждого, что бы тот сделал на его месте. Когда обнаружили, что она исчезла, всех гостей выпроводили без ужина, за что вы в ответе. Знайте, что сам я дрался как черт, чтобы получить два ломтика индейки. Как бы то ни было, что случилось? Девушка вернулась на следующий день в плохом настроении, как я понял. Если вы хотели узнать об этом, пожалуйста.

– Билл, я вам все расскажу в другой раз, если смогу. Все это сложно и мучительно.

– Конечно, я представляю. Боже, что за дом! Этот Чамми – странный сукин сын, верно? – Хамер, видимо, пришел к какому-то решению. – Не мог он не знать, что творится под его породистым носом джентльмена. Да, я отхамерил его славную леди самым отчаянным образом. Не в его постели, она бы не снизошла до этого, но практически на каждой горизонтальной поверхности этого мерзкого дома. Боже…

– Ну, и как она?

– В работе? Фантастика. Пожалуй, в духе дочери, судя по вашим словам. Все время дрожит, как желе. Напирает на тебя. Пыхтит, словно на марафоне. Как вы сказали? Дикая кошка, да?

– Верно. Как странно. Яблочко от яблони. А как она выглядела на следующий день? Дочь, конечно.

– О, дружище, я ее так и не видел. Должно быть, заперли в комнате. Туда относили еду.

– Где она теперь, не знаете? И остальная банда?

– По правде говоря, знаю. Они в Лондоне, остановились у Клэриджа. У них в доме красят лестницу или еще какая-то чушь в этом духе. Что означает…

– Она с ними? Дочь.

– Я думаю вот что, – сказал Хамер серьезно, опрокидывая подозрения Ронни, что ублюдок сладострастно будет донимать его, твердя о безнадежности страсти и т. д. – Приятель Мэнсон – так? Мэнсфилд, он, конечно, здесь. Как бы то ни было – слушайте, дайте же сказать вам новость!

К тому времени, когда они уселись рядом на низком диванчике, обшитом белым вельветом, картина для Ронни прояснилась. Он сказал:

– Но я полагал, что сегодня будут законы об иммиграции.

– Мистер А.: вы так остры, что, не ровен час, обрежетесь. Да. Объявленная программа отменяется: это дело пяти минут. Вместо нее будут «Богачи», ведь некоторые участники так важны, что не могут планировать свое время. Кто эти странные люди, которые настолько богаче и настолько гнуснее вас? В передаче участвуют Кирилл Василикос, леди Болдок, редактор «Файнэншл обзервер» и, сюрприз последней минуты, острейший комментатор Ронни Апплиард. Я ведь должен вам, Ронни, кое-что за место во «Взгляде» в следующем месяце. Занятно, не находите? Я не ошибся, у нее было нечто большее, чем желание затащить этого корабельщика на экран. Выяснив это, я дал понять: за ее участие в шоу мало обещать бесчисленные контракты и твердить, какой я славный парень. Но льщу себя мыслью, что я давно был у нее на примете. Теперь вы все знаете не хуже меня. Что скажете?

– Это очень мило с вашей стороны, Билл, и я принимаю ваше приглашение, но не откажется ли она, увидев меня? Как вы могли заметить, она не очень-то меня любит.

– Справедливо, я и об этом думал. Но уверен, что не откажется. Она так сходит с ума от мысли проявиться на экране и в моей программе, чтобы все ее друзья видели, что появилась бы с Диком Никсоном, с товарищем Косыгиным и с кем угодно. И, вероятно, думает по своей глупости, что, если дело дойдет до крайностей, сможет вас без труда уничтожить. Впрочем, у меня есть ее дублер, не тревожьтесь.

– Кто дублер?

– О, один из могущественных лордов, что чеканят деньгу, разрешая общественным организациям собираться в их домах, в поместьях и где угодно.

– Понимаю. Но я-то почему?

– Простите?

– Хочу сказать, вам же ясно, что я постараюсь изрубить ее в котлеты. Это не сулит вам ничего хорошего с ее стороны, а она очень влиятельна, и вы могли бы это использовать. Где зарыта собака? Ваша собака?

– Давайте скажем пока, что мне просто так хочется. После передачи я все вам расскажу. В сущности, ничего страшного, но не хочу, чтобы вы в запале выложили все это в эфир, а сегодня, насколько я могу судить, будет очень жарко. Передача выйдет хорошая. И я не сомневаюсь, – сказал Хамер, который действительно не сомневался, понимая, что Ронни знает, как находчив главный герой программы «Билл Хамер», – не сомневаюсь, что вы забудете довольно нескромный рассказ о плотских наслаждениях в «Широких Лугах».

– В этом, конечно, можете на меня положиться. Ладно. Когда я вам нужен?

– Думаю, что, просто чтобы установить уровень и звук, в девять сорок пять – девять пятьдесят. Передача будет что надо.

– Это уж точно. Еще раз спасибо, Билл.

– Не стоит, старина.

Несколько позднее Ронни узнал, что мисс Квик нет не только в ее доме, но и в книгах всех отелей. Он поразмыслил. Без четверти восемь. Ясно, что вся банда вышла куда-то поесть. Куда? Весьма вероятно, что леди Болдок созвала кучу народа перед своим появлением на экране, и, значит, есть люди, знающие, где они. Он набрал первую цифру номера журналиста колонки сплетен в «Санди сан», но довесил трубку. Что можно сделать? Помчаться в «Каприз» или «Мирабеллу» и увезти Симон, бросив поперек седла?[23]

Этот образ как-то вытеснила более поздняя мысль, что Симон почти наверняка будет в студии, среди публики, с помощью которой Хамер обычно выказывает свою скромность и прочие похвальные качества. Тут, предвидел Ронни, есть опасность: он уставится на Симон и промолчит всю передачу. Надо остерегаться.

Он перешел через улицу к «Цветку Индии» (индийская, пакистанская, китайская, малайская и английская кухня). Там его великолепно встретили, без конца твердили «мистер Апплиард», но ему было все равно. Однако собственное равнодушие встревожило Ронни. Еще немного – и он не будет знать, что сказать людям. Пережевывая пекинскую утку, потягивая немецкое пиво и ожидая цыпленка бириани, Ронни думал, что понимает случившееся с ним. Он старался быть с Симон нежным, ласковым, каким угодно, чтобы достичь своей цели, считая это просто средством. А потом, ужасающе скоро, незаметно для него, эта нежность начала радовать Ронни, стала уже целью, он попался на крючок. Потом, за виски и имбирным пивом, ему показалось, что он и впрямь разбудил Спящую Красавицу и теперь не только прикован к ней, но (что куда тревожнее!) хочет быть прикованным, хочет буквально приковаться, если уж не в силах забыть ее. Тому парню из легенды повезло. Он, может быть, тоже сперва намеревался всего лишь наскоро трахнуть и ускакать, но ему по крайней мере позволили сохранить пробужденную девушку, а не передали ее Царю Ублюдков.

Девять тридцать. Вечер, теплый для декабря. Он поднялся на холм телецентра, ни о чем уже не думая и никого не видя, но смакуя накал адреналина в предвкушении поединка Апплиард – Болдок. Вдали он, как идиот, потерял все, но, оказавшись ДОМА, по крайней мере сможет восстановить свою честь.

Весь в подмостках, огромный кирпичный цилиндр студии «8 А» казался почти безлюдным. Как обычно при прямом эфире, несколько техников и подручных, видимо, впали в тоску или апатию, отчаявшись запустить передачу в эфир. Осветитель уныло качал головой, когда ему предлагали новые прожектора, звуковик вытолкнул стрелу микрофона из ложбинки и ушел, должно быть, навсегда. Полдюжины рядов стульев для публики, напоминавших удобствами и стилем трибуны третьесортного стадиона, а не что-то театральное или кинематографическое, пустовали (если не считать рабочего в коричневом комбинезоне – тот дремал или это вовсе был МАНЕКЕН).

Распорядитель повел Ронни, лавируя среди множества низких стульев, окружавших трон, который займет Хамер. Стулья были заняты подставными лицами, чтобы установить по ним камеры. Сидящий на стуле вместо Ронни встал неохотно, словно несправедливо обиженный. Ронни сел и закурил. Как всегда, он рассчитал время правильно и теперь был психологически готов встретить леди Болдок.

Пять минут прошло в тихих разговорах, только трещали и грохотали различные аппараты. Затем появились кучкой главные персонажи: Хамер вел Василикоса и леди Болдок; режиссер что-то объяснял Спарку, газетчику-финансисту, лорд Уорд и другой директор компании шли сзади, нужные, видимо, лишь для того, чтобы впихнуть леди Болдок в ее кресло. Она, безусловно, выглядела, как никогда, королевой: плиссированное оранжевое платье, волосы перехвачены лентой с разными камнями и еще больше камней в полудюжине иных мест. И тут она увидела Ронни.

Понадобился бы точнейший секундомер в руках мастера, чтобы отметить интервал между враждебным изумлением и милостивой улыбкой:

– Хелло, Ронни. Подумать только, вы здесь! Хотя не знаю, почему так говорю – ведь телевидение ваш дом. Но мне никто не говорил, что вы участвуете сегодня в передаче.

– Я и сам не знал до последней минуты, – сказал Хамер с потрясающим (несравненным по мнению Ронни) видом человека, вдруг обнаружившего, что не все гладко. – Я же вроде говорил, что оказалось трудно сразу же найти четвертого участника. Бернард все-таки не смог, другой (уверен, что Ронни не обидится, если скажу: тот мне больше по душе) улетел вчера в Лаос, и я так обалдел, что, когда наткнулся на Ронни как раз после его собственной передачи и он оказался свободен, мигом его сцапал. Теперь, Джульетта, поднимитесь, пожалуйста, сюда, боюсь, несколько минут будет страшно скучно, но потом сможем отдохнуть и…

Оба отошли на второй план. Василикос, очевидно, прямо с Олимпа, в пурпурном вельветовом смокинге, подошел к Ронни с благожелательной миной:

– Приятно видеть вас, дорогой мой целовек.

– Как поживаете, мистер Василикос? – Ронни позволил ему энергично поздороваться. – Отлично выглядите, несомненно!

– О, спасибо. Сплосные удачи. Дела идут хоросо, но, когда одни удачи, этого для зизни мало, я всегда говорил. Нузно искать чего-то больсего. Но как у вас дела? Вы, казется, немного приуныли, повесили нос, нет?

– У меня все в порядке. Просто день был довольно тяжелый.

– Приободритесь. Это пройдет. Сказите, у вас репутация на телевидении… потрошитель, казется. Верно?

– Вероятно, но, надеюсь, не только.

– Конесно, конесно. Так кого будете потросить сегодня? Меня?

– Боже правый, зачем мне? В сущности, эта передача не такая. Скорее дискуссия на равных основаниях с…

– Безусловно, безусловно. Я, казется, должен идти. Давайте потом выпьем.

– С удовольствием. Желаю удачи, мистер Василикос.

– И вам того зе.

Только теперь Ронни позволил себе посмотреть на публику, которую служители в полицейской форме водворили на место. Он сразу же углядел лорда и леди Апшот, через секунду Сакстонов, наконец, Мэнсфилда, казавшегося толще, чем когда-либо, в синем смокинге больничного оттенка. Во всяком случае, пока нигде не было видно ни Симон, ни лорда Болдока. Может быть, они в ложе, хотя, насколько Ронни знал Мак Бина, режиссера, там долго не задержишься.

Хамер перегнулся со своего трона вниз.

– Ребята, нельзя ли поболтать о чем-нибудь пару минут, чтобы нам проверить уровень звука и так далее? Не сидите, как бревна. Вы беседуете, а не играете.

– Ладно, Билл, – сказал послушно Ронни. – Э… леди Болдок, ваша дочь будет сегодня в студии?

– Нет, боюсь, что нет. – Леди Болдок сидела справа от Хамера, по диагонали против Ронни. – Она сказала, что чувствует себя слишком усталой, но вместе с моим мужем будет смотреть по телевизору.

– Как она?

– Очень хорошо, спасибо.

– Васи друзья присутствуют сегодня, мистер Спаркс? – сказал Василикос, поддерживая разговор.

Спаркс что-то ответил, его спросили о финансовых газетах, и так эти двое продолжали, а Ронни молча репетировал, а потом решился произнести:

– Я слышал, леди Болдок, ваша дочь выходит замуж.

– Вы всегда хорошо информированы, мистер Апплиард. – Великолепная уксусная улыбка. – Да, во вторник перед Рождеством в церкви Святого Павла, Найтсбридж, Уилстон-плейс. Очень скромное венчание. Только родные и близкие.

– Спасибо, ребята, – сказал Хамер. – Именно этого я и хотел. Все готово. Через девять минут эфир. Расслабьтесь пока. Насколько можете.

Ронни выпил воды, закурил, обменялся замечаниями с Василикосом справа и Спарксом, сидевшим прямо напротив. Он никогда не нервничал на сцене, но сегодня чувствовал, что произойдет нечто неприятное. Надеялся, вспомнив происшедшее в «Старых Камнях», что предчувствие не оправдается. Прошло восемь с половиной минут из девяти. Каждый внезапно по-военному проникся чувством ответственности. Даже Мэнсфилд, чей вопрошающий рык время от времени заполнял воздух, умолк.

– Тишина и спокойствие в студии, – сказал распорядитель.

– Удачи вам, – сказал Хамер с чарующей улыбкой, говорящей, что он бодро несет свой огромный груз ответственности.

Десять, девять, восемь, семь…

Жестяной голос выкрикнул:

– Телевидение Лондона и Средней Англии несет вам истину и смех, мудрость и юмор в программе… Билла Хамера!

Последовали жестяные аплодисменты, более надежные, чем настоящие. Камеры беззвучно двигались под музыку. Играли начало скрипичного концерта Мендельсона, вступительное журчание струнных было вырезано. Хамер выбрал Мендельсона после тщательного отбора – эту пьесу многие узнают, но мало кто сумеет назвать (то есть она приемлема для интеллектуалов), она энергична, но чувственна (как сам Хамер), аккомпанемент явно подчинен солисту (как и все в его программе). Музыка стала затихать, и Хамер говорил:

– …думаете об этом, Ронни? В конце концов наша цивилизация, хорошо это или плохо, возникла на том, что делались деньги, а где есть деньги, предполагаются и богачи. По-моему, они загадочный народ – богачи, и мы просто поговорим о них. Кто они, что они, как живут, какую роль играют в нашей культуре. Богачи!

– Конечно, я согласен, Билл, – сказал Ронни. – При капиталистической системе одни должны быть намного богаче других. Но и при феодализме некоторые, очень немногие, владели всей землей, и при фашизме кое-кто…

– Очень хорошее начало, но, прежде чем вы развернете свою панораму, хочу немного рассказать вам о Тони – он Энтони Спаркс для вас, – который, хотя с виду этого не подумаешь, редактор «Файнэншл обзервер», этой хорошо информированной, но также передовой и интересной газеты, которую все вкладчики, чьи головы свернуты направо, независимо от того – десять тысяч фунтов у них на счету или десять шиллингов…

Когда Ронни полностью просветили насчет Спаркса, Хамер рассказал Спарксу о леди Болдок и Спарксу же о Василикосе, а Василикосу о Ронни (тут не понадобилось много деталей). Осуществлялось то, что Хамер называл своим методом скрытой камеры, где беседа пяти случайно собравшихся людей передавалась по телевидению, причем сами они знали о передаче (по крайней мере в теории) столько же, сколько семейство медведей в Скалистых горах, занятое своими делами. Длилось это гораздо дольше, чем при прежнем, безнадежно устаревшем методе, когда каждый объяснял, кто он, в десяти словах, но зато Хамер был в фокусе и говорил девять десятых времени. Он упрямо избегал титров, которые могли бы помочь, говорил, что они снизят иллюзию непосредственности – главную цель скрытой камеры (но умалчивая при этом, что с титрами зрители лучше бы запомнили, кто, кроме Хамера, участвует в шоу). Иногда его спрашивали, помогает ли иллюзии непосредственности то, что один участник сидит на три фута выше прочих. Хамер обычно отвечал (если отвечал!), что ему некогда объяснять концепцию визуально-пространственных условий.

Когда наконец всех представили, Хамер заставил Спаркса показать цифры и диаграммы, предназначенные сообщить, как велико богатство богачей, сколько из них стало теперь богаче, чем прежде, и насколько и т. п. Кроме самого Спаркса, ни у кого не было ни малейшего интереса к этому, особенно у Хамера, который, разумеется, тем не менее часто демонстрировал внимание, то хмурясь, то кивая. Но около трех минут он не занимал собой экрана – ему иногда нравилось показывать публике такие мудреные штуки. Самый удобный способ подчеркнуть серьезность и ответственность передачи (или, как говорил Хамер среди своих, «минута математики стоит дюйма в „Гардиан“).

Ронни сидел, повернув лицо к Спарксу, а взгляд к леди Болдок. Однажды она, раздув ноздри и дрогнув подбородком, подавила зевок, ловко убранный Мак Бином, быстро взглянувшим на монитор. В остальное время она казалась совершенно уверенной, хорошо реагировала, ее не сводило от непривычно долгой неподвижности, она медленно поворачивала голову или руку, чтобы свет падал на ее украшения. Она не знала, что ее ждет. Ронни в данный момент тоже не знал, но не сомневался, что вдохновение явится.

Спаркс закончил свой монолог, и иллюзия непосредственности, слегка, возможно, потесненная его докладом, вернулась. Хамер сцепил свои пальцы и заговорил, как любой, чувствующий себя хозяином компании.

– Уж очень мудреные все эти выкладки, – сказал он ухмыляясь, – боюсь, мне следует быть менее, понимаете, формальным и больше ошеломлять. Богачи… это ведь не класс, верно? Группа ли это, как э… ученые, подростки, гомосексуалисты, если вам нравятся группы? Ронни, вы парень из литературы – как там сказал по этому поводу Скотт Фицджеральд, чудесный американский писатель эпохи джаза, другому великому писателю, Эрнесту Хемингуэю, знаете, «По ком звонит колокол» и все такое? О, я, конечно, помню. Фицджеральд сказал: «Знаете, Эрнест…»

Ронни казалось, что они дойдут удачно, во всяком случае, благополучно до первого перерыва для рекламы, но через две минуты Хамер слегка испугал его, заявив:

– Ну, это все, что я могу сказать. А как вы, Ронни? Есть возражения? Вы не богаты, никто в нашей глупой профессии никогда не разбогатеет, но, как большинство людей, вы сталкивались с богачами, я имею в виду, что вы очень хорошо знаете леди Болдок и по крайней мере встречались с мистером Василикосом и, несомненно, со многими другими. Что скажете об этой особой породе людей?

– Ну, Билл, я бы сказал… первое, что поражает меня, то, что богачи – такие же люди, как мы, и это никогда нельзя забывать ни при каких обстоятельствах.

Хамер взглянул на него, как на красивую начинающую нимфоманку:

– Могли бы вы пояснить это, Ронни?

– С удовольствием. Я преувеличил, понимаю. У некоторых богачей хватает воли быть богатыми и оставаться людьми. Я говорю не о них. Они – богачи в том смысле, что денег у них больше, чем у нас, это богачи Хемингуэя. Я же говорю о богачах Фицджеральда. Не знаю, почему все считают, что он при сравнении проигрывает, он, как всегда, сказал об этом больше, чем Хемингуэй. Я говорю о богачах, отличающихся от нас. Они – другие, чем мы, и они хуже – не по природе, а из-за своих возможностей. Возможностей обладать властью, причем бесконтрольной. Чтобы противостоять такому искушению, нужно быть и порядочным, и твердым. Некоторые могут, как я сказал. Полно порядочных тюремщиков, унтеров, отцов маленьких детей и даже отчимов. Но, как мы знаем, полно и ужасных. То же самое с богачами. – Ронни посмотрел на часы, которые держал для него ассистент распорядителя, держал довольно картинно, сбоку от себя, как матадор, готовящий ловкий трюк. Десять секунд. «Все равно перерыв, Билл».

– Чудно. Прежде чем вы продолжите, есть один-два пункта в диаграмме старины Тони, которые ему следует объяснить.

Это была ложь, но она не достигла зрителей, потому что началась реклама. Рекламировался домашний инвентарь. Хамер использовал все свое влияние, чтобы реклама, перебивавшая его шоу, была как можно скучнее и зрители сознавали, как им хочется вернуться к нему.

Прежде чем последняя дрель закончила показывать свое искусство, леди Болдок поднялась, обменялась с Хамером несколькими словами и подошла к Ронни, который учтиво встал. На ее лице застыла улыбочка.

– Мистер Апплиард, я должна предупредить, что если вы заденете меня, я буду защищаться.

– Естественно. Но почему вы думаете, что я намерен вас задеть?

– Это очевидно из того, что вы сказали. Я, знаете ли, не дура.

– В таком случае вы должны видеть, что говорил я в общем смысле.

– Не обольщайтесь, что можете укрыться за этим.

– Зульетта, ради Бога, целовек просто изложил свой взгляд на богацей, и все. Люди не обязаны все время думать о вас.

Улыбка стала немного тверже.

– Я надеюсь, вы не хотите дать меня в обиду,

Кирилл…

– Меня, меня, меня! Вецно о себе!

– Тридцать секунд, – сказал распорядитель.

Прежде чем леди Болдок успела заговорить, Ронни сказал:

– Вам бы лучше сесть на место, Билл или кто-нибудь из техников может обратиться с чем-нибудь к вам, прежде чем мы вернемся в эфир.

Для нее это было горше яда, но она ушла. Ронни взглянул на Василикоса, который махнул рукой – жест, выражавший сразу и безнадежность, и вызов. Последняя реклама была о чем-то, превосходившем в три с половиной раза аналогичные штуки или, возможно, их прежние варианты. Снова Мендельсон, потом Хамер:

– …совершенно ясно. Спасибо, Тони. Интересно, что богатство богачей становится относительно меньше по мере того, как растет их число. Теперь, Ронни, вы здорово развернулись, но вас прервали. Хотите продолжить?

– Спасибо, Билл, да, хочу. Я говорил, что у богачей больше возможностей, чем у прочих, плохо обходиться с обыкновенными смертными и, некоторые из богачей, поскольку они – люди, всегда используют это. Проявлять власть для многих людей наслаждение. Спросите любого политика.

– Будьте точнее, Ронни, – сказал Хамер, деликатно вмешиваясь. – Плохо обходиться, проявлять власть. Что вы подразумеваете? Послать кого-то к черту, когда захочется, или что-нибудь более глубокое и… мрачное?

– Ну, конечно, многие посылают к черту, но есть кое-что посерьезнее. Давайте начнем с власти. Должно быть, бесконечно приятно запрещать всем курить в твоей гостиной, а самому зажечь сигару или сигарету. И заставить каждого приспосабливаться к тебе. Пикник должен начаться ровно в одиннадцать, но ты заставляешь семнадцать человек ждать до половины двенадцатого, потому что не можешь найти свою трость или шляпу, или должен позвонить маклеру. Но если в одиннадцать ты готов, а кто-то, менее богатый, придет в две минуты двенадцатого, ты накричишь на него. Почему бы нет? Вот что такое «плохо обходиться». Если ты богат, можешь, когда тебе вздумается, не считаться с разумом, справедливостью и хорошими манерами. Возьмите мой пример с сигаретой. Ты не позволяешь другим курить, но сам ты – хозяин и поэтому куришь. И когда кто-нибудь зажжет сигарету, велишь ему потушить. Если он осмелится сказать: «А как же вы сами? Вы-то курите!» – ты можешь его выгнать из дому. Почему бы и нет? Если так вести себя, будучи на среднем уровне, скоро окажешься без друзей. Но богачам неуютно с небогатыми, они боятся, что те зарятся на их деньги или претендуют на внимание благодаря не богатству, а чему-то другому, скажем, своим успехам в живописи, музыке, науке, адвокатуре или…

Леди Болдок, как и ожидалось, уже некоторое время пыталась перебить его. Хамер прилагал все свое искусство, чтобы помешать ей, делая неясные, но многозначительные гримасы, шепча что-то непонятное, тыча в ее сторону пальцем с недоверчивым удивлением. Эти жесты, чрезвычайно разнообразные и очень убедительные, в конце концов оказались бессильны. Она быстро и громко сказала:

– Только минуту, если кому-нибудь еще дозволяется вставить слово. Билл, почему вы разрешаете ему так говорить? Я не желаю сидеть здесь и слушать, как оскорбляют моих лучших друзей.

Мастерски изобразив лицом, что вся передача рухнет, если его не услышат сразу же (Мак Бин опоздал только на полсекунды), Хамер сумел втиснуться:

– Конечно, замечание справедливое. У каждого есть шанс быть услышанным в этом споре. У каждого! Вы сейчас этот шанс получите. Кстати, одно из сказанного вами, пожалуй, поразило меня.

– Поразило? Что вы имеете в виду?

– Как я понял, Ронни описывает худший тип богачей, самых эгоистичных, самодуров и так далее. Вы хотели сказать, что все ваши лучшие друзья таковы? Трудно поверить, правда? Должно быть, это не так. Это вырвалось в манере явно не хамеровской, подумал Ронни. Леди Болдок, очевидно, думала то же. Голова с высокой прической заметалась, словно леди Болдок боялась, что подбежит распорядитель и объявит о своей ненависти.

– Кирилл, вы намерены это терпеть? Вроде бы вы мой друг. Эти двое оскорбляют меня. Вам нечего сказать? Они и вас оскорбляют, не забудьте!

– Зульетта, позалуйста! Никого не оскорбили. По крайней мере никого из присутствующих. Все, сто Ронни говорит о богацах, я наблюдал у оцень многих из тех, кого знаю. Он говорит оцень умно. Вы не долзны…

– Это ВЗДОР, Кирилл, и вы это знаете. – Джульетта Болдок переходила в свой стиль, подчеркивая слова, как некогда на Малакосе. – Не будьте так чертовски РАССУДИТЕЛЬНЫ. Не видите, что они этого и ХОТЯТ?

Спарк, казавшийся недопустимо интеллигентным англиканским священником, все ерзал на месте. Теперь он сказал:

– Слушайте, предполагалась более или менее объективная дискуссия на безусловно интересную тему. Сожалею, что сюда, видимо, вкрались личные мотивы. Давайте, как цивилизованные люди, обсуждать то, для чего мы собрались, и подавлять свои чувства. Согласны?

Нет. Никто не хотел согласия. Леди Болдок сказала:

– Мистер… АППЛИАРД. Вы тут жалуетесь на ужасных богачей, которых встречали; на людей, которые были достаточно добры пригласить вас к себе в ДОМ, кормили вас и поили. Неужели вам не СТЫДНО хоть чуть-чуть за то, что злоупотребляете гостеприимством?

– Да чушь это! – сказал Ронни, немного разгоря-чась. – Если мне покупают бутылку дорогого шампанского и, пока я не пью, говорят, что от меня воняет, что, скажем, мой сын дурак, урод и безнадежен, – по-моему, шампанское тогда не в счет. Очевидно, я вправе…

– Некоторое время назад я пригласила вас в МОЙ дом. Не только это, я дала вам отдохнуть в…

– Извините, но я, пожалуй, согласен с Тони, – сказал Хамер, поднимаясь. Он снова лгал, но давно понаторел в показной объективности. – Давайте постараемся изгнать отсюда личное. Давайте посмотрим, что скажут наши друзья, собравшиеся здесь. – Он стал расхаживать. – Я уверен, что мы услышим какие-нибудь полезные возражения.

В жизни обычно частные лица не беседуют в присутствии двухсот свидетелей, сидящих рядами, но Хамер давно решил, что публика студии должна быть неотъемлемой частью шоу. Благодаря этому сам он покажется скромным и общительным. Приняв из воздуха микрофон, словно чашечку чая, он прищурился и сказал:

– Ну вот. Обменялись резкими словами. Жаль. Я увере1, кто-нибудь здесь может…

– Эээ… вы бы как раз… эээ… Парень, кажется, эээ… Сакстон перегнулся через ряд и положил руку на плечо Апшота, а другой поманил Хамера.

– Не представитесь ли, сэр?

– Конечно, меня зовут Апшот.

– Не будь таким дураком, Табби, – сказал Сакстон, очевидно, сообразивший необычайно быстро и то, что в руках у Хамера микрофон, и то, какую роль микрофон играет в передаче. – Эдгар Джордж Сан-Дени Уиндхам Апшот, седьмой барон Апшот. Для вас – лорд Апшот.

– Спасибо, сэр. Лорд Апшот, вы считаете себя богачом?

– У нас скромный достаток, у моей жены и меня.

– Абсолютная чушь, – сказал. Сакстон. – Парень живет в огромном замке в Хартфордшире и каждый день ест на серебре. Скромный достаток, разрази меня гром!

– Похоже, ваше место в обществе определили, сэр, – сказал Хамер Апшоту. – Можно спросить, согласны ли вы со словами мистера Апплиарда? Знаете ли вы богачей, которые так ведут себя?

– Конечно, нет! Этот человек не знает, о чем говорит.

– Конечно, знает! Парень попал в точку. Вы-то сами неплохи, Табби, пока не надеретесь, но половина тех, кого мы знаем, именно такие. Лучший пример сама Джульетта. Давит всех вокруг. Получит свое – след простыл. Вы же это знаете не хуже меня.

– Что он говорит, Студент? Я не слышу, – спросила леди Болдок со своего места.

– Он говорит, Джульетта, что вы именно такая, как мы все, как сказал этот Апплиард, – прогремел Мэнсфилд с такой силой, что, казалось, стремился достичь хотя бы ближайших зрителей без помощи микрофона.

– Он сказал… Сесиль сказал… Но это…

Леди Болдок уже наполовину поднялась, когда Хамер, спеша, вернулся в гущу событий. Он не рассчитывал на вмешательство Сакстона и эффект от него, ускоривший действие. Ронни глянул на часы. Осталось четыре с половиной минуты до второго и последнего вторжения рекламы.

– Сядьте же, – сказал Хамер, встал сзади леди Болдок, положил ей руки на плечи и довольно сильно нажал. Она не ожидала, что к ней могут применить физическую силу. Прошла томительная секунда, и леди Болдок подчинилась.

Расчет Хамера оправдался.

– Давайте перейдем к другому, я хотел бы услышать мнение каждого из вас. Покровительство наукам и искусствам всегда было традиционным…

– Вы здесь все в заговоре против меня, – сказала леди Болдок ровным тоном, – и я хочу знать, почему. Хочу знать, что я сделала, хочу сказать что-то в свою защиту.

– Нет, нет, Зульетта, позалуйста. Никакого заговора, – сказал Василикос, который мог бы прибавить только, цто молчаливое согласие не есть заговор. – Я зе только сто сказал, вы думаете, будто все – это вы, весь мир – это вы, все сусцествуют лись настолько, насколько это касается вас. Это не…

– Тогда ответьте на один вопрос, Кирилл. Вы слышали, что это чудовище, этот Апплиард говорил о том, как мы ведем себя. Теперь, по-вашему, Кирилл, я такая?

– Да, Зульетта, да. Такая. Извините меня. Вы всегда, если возмозно, дерзитесь, как тиран. У вас нет смирения. Вы не понимаете, цто вас долг перед обществом быть доброй и вести себя так, как угодно Господу. Вы не…

– Можете не продолжать, спасибо. Я обойдусь без помощи. Я была права. – Леди Болдок посмотрела прямо в камеру и заговорила ровным голосом: – Вы, все там, дома или где бы вы ни были, слушайте меня. Вы много слышали обо мне и о том, как я будто бы веду себя, хотя почему это должно вас интересовать и какое вам до этого дело, я представить не могу. Теперь я хочу ответить, если эти люди здесь позволят мне.

Остальные четверо молчали и не шевелились.

– Очень хорошо. Позвольте сказать кое-что об этом мистере Ронни Апплиарде, который так распушил меня. Я была, что называется, очень добра к нему. Может быть, некрасиво упоминать об этом, но сегодня, видимо, забыты все приличия, и я скажу вам, что мистер Апплиард ел мой хлеб и пил мое вино и к тому же…

Она сдержалась, и клевета на Ронни испарилась, не успев сформироваться.

– Он не раз гостил в моем доме. Я помогала ему устанавливать контакты. Я… во всяком случае, вас может удивить, почему мистер Апплиард принимал мое гостеприимство, если так меня осуждает, как он заявил. Позвольте объяснить. У меня есть незамужняя дочь, которая когда-нибудь станет богатой. Я не говорю, что мистер Апплиард…

– О, нет, говорите! – громко сказал Ронни. – Я гонюсь за ее деньгами. В действительности нет, но вам объяснять это бессмысленно. Интересно, когда вам в последний раз пришло на ум что-нибудь новое или когда вы переменили мнение о ком-нибудь? Лет сорок назад?

– Как вы смеете, выскочка, привыкший втирать очки…

– Я скажу вам, как я смею. Смею, потому что первый раз в жизни вы уязвимы. А что до выскочки и втирания очков – больше вам нечего сказать, вам же наплевать на людей, и вы не знаете, как их ужалить побольнее. Все, что вы можете…

– Ронни, – мягко сказал Хамер, – мне кажется, это не всем интересно, может быть, перейдем к…

– Мне плевать, интересно ли это всем или нет! – сказал Ронни, как и намеревался. – И, во всяком случае, черт возьми, всех интересует разговор об одной из самых отъявленных эгоисток Англии.

– Поразительно! – сказала леди Болдок, оттянув губу. – Лекция о морали из уст циничного авантюриста, который только и думает, как наложить лапы на не заработанные им деньги.

– Особенно поразительно слышать это от вас.

– Я по крайней мере никого не обольщаю ради денег, что, по-моему, худшее из возможных преступлений. Втираетесь в доверие, да, притворяетесь влюбленным в чистые и простодушные создания, так как они богаты, а вам хочется разбогатеть, вовсе не думаете, что можете разбить их сердце. Вы меньше всех в мире имеете право…

– Хватит, – сказал Ронни. Леди Болдок слишком глубоко ранила его, и он сделал то, что ни сам, ни любой из его коллег не счел бы возможным, – забыл, где он находится. – Вы ошибаетесь, вот в чем дело. Мне нужна она, а не деньги. Слушайте, я и пальцем не дотронусь до ваших проклятых денег, даже если будете умолять на коленях! Думаете, я опущусь до вашего уровня? Когда я вижу, что…

– Короткий перерыв, – сказал Хамер.

– …что деньги сделали из вас! – сказал Ронни и остановился.

Никто не обращал на него внимания. Знала леди Болдок или нет, что они уже не в эфире, но она увещевала Хамера, стоя у подножия его трона. Василикос двигался к ним. Спаркс перелистывал бумаги на своих коленях. Публика в студии шумела; появился Мак Бин и поспешил к месту действия. Ронни пытался припомнить свои слова.

– Замечательно, – сказал Мак Бин… – Но хорошенького понемножку. Так закусили удила, как я и хотел. Поэтому впредь без личностей, Билл, ладно?

– Что вы ПОДРАЗУМЕВАЕТЕ? – Леди Болдок повернулась к нему. – Я намерена сказать все, что я хочу.

– По существу можете, конечно, но никаких личных выпадов, пожалуйста, и то же попрошу мистера Апплиарда…

– И он подчинится, по-вашему?

– Куда он денется? Он здесь работает. Итак, леди Болдок, – сказал Мак Бин, который был приземистым, грузным, и подобные штуки не раз случались у него за четырнадцать лет работы на ТВ. – Я требую торжественно обещать, что до конца передачи вы будете придерживаться нормальных стандартов публичных дискуссий. Если…

– Не буду я ничего обещать. Уходите.

– Понимаю. – Мак Бин что-то сказал парню в грязном свитере, и тот быстро ушел. – Леди Болдок, как мне ни жаль, прошу вас оставить мою студию.

– Я остаюсь. Я имею право быть услышанной.

– Тридцать секунд, – сказал распорядитель.

– В этом случае я должен удалить вас, на что уполномочен по закону.

– Не смейте прикасаться ко мне! Студент!

Ронни казалось, что он смотрит телепередачу. Парень в грязном свитере вернулся с двумя полицейскими. Один из них попытался взять леди Болдок за руку. Студен Мэнсфилд ударил его, и тот упал, к счастью, не задев аппаратов, натыканных вокруг. После этого за происходящим следить было трудно, но когда распорядитель сказал: десять секунд, – первый полицейский сидел на полу у трона Хамера, Мэнсфилда согнуло вдвое, да так, что между животом и ляжками и лист бумаги не просунешь, а Мак Бин, нахмурясь, сгибал и разгибал пальцы правой руки. Леди Болдок без посторонней помощи шла к выходу.

Передача задержалась только на двадцать секунд. Распорядитель сигнализировал Хамеру, который сказал:

– Да. Интересно. Не знаю, как вас, Ронни, но меня всегда зачаровывал процесс ОБОГАЩЕНИЯ. Мистер Василикос, любопытно…

Хамер был, как всегда, обаятелен, но чувствовалось, что сейчас он по-настоящему доволен.

– Конечно, обещай она вести себя как следует, – сказал Хамер на следующий день, – Маку пришлось бы придумать еще что-нибудь. И быстро. Но он бы сумел. Мозгов у него хватает, у старого Мака. Интересный в своем роде парень. Вышел, понимаете, из самых низов. Ладно. С прессой много хлопот?

– Все налетели, но не получили никаких комментариев, – сказал Ронни. – Два фотографа ждали утром за моей дверью.

– Этого добра навалом. Да и здесь поначалу был сумасшедший дом, но теперь стихло. Боюсь, вашей пташке достанется.

– Они не знают, где она. Парень из «Почты» рассказал мне. Прежде чем кто-нибудь заявился к Клэриджу, она и Чамми уехали, и леди Болдок с ними. Лорд, видно, быстро соображает.

– Не такой он дурак, как кажется. Да это относится, наверно, ко всем. Такова природа вещей, как сказал бы Сэмюэль Джонсон. Мм…

Они сидели в офисе Хамера, маленьком, полном всякой всячины: газет, журналов, книг, карт, рукописей, телефонных справочников Манхэттена и Лос-Анджелеса (великолепно!), расписаний передач, коробок с пленкой, фотографий знаменитостей и неизвестных мест, пластинок, пустых бутылок. Хамер решил, и, вероятно, не зря, что такое зрелище потрясает, кого нужно, больше, чем обилие слоновой кости и мрамора.

Ронни сказал:

– Билл, что вас заставило сделать это? Вы ведь представляли, что произойдет?

– Конечно, дорогой мой, хотя успех превзошел самые дикие мои мечты. Хороший вопрос. И я не прочь ответить, но пусть это будет между нами. Началось с того, что во время одного спора, подробностями которого я вас не обременю, она обозвала меня грязным выскочкой. Я решил, что должен ей кое-что. Как понимаю, ублюдок, такой, как вы, назовет более важным то, что я понравился старику Василикосу, и он нашел меня «интересным целовеком» (до полусмерти изуродовал английский язык, верно?). Ну, так как он грек, я было подумал, не влечет ли его ко мне магнит посильнее идей, но нет. Как бы то ни было, его тревожило, почему такой славный целовек, как я, столько возится с такой сукой, как Джульетта Болдок, которую он, видимо, давно ненавидит. Она, должно быть, в давние года норовила пройти в чью-то гостиную впереди его матери. Греки очень следят за иерархией. Ну, я решил, что стоит показать свою преданность, поскольку в перспективе следующим летом месяц на его яхте. Хотите еще кофе?

– Нет уж, спасибо!

– Не осуждаю вас. Потом еще рейтинг передачи.

Он вроде бы начал падать. Стали болтать, что интеллектуально Хамер неплох, но, понимаете, кишка тонка, не заденет за живое, не ошарашит так, чтобы перегорели все предохранители. По-моему, мы теперь на месяц прекратили эти слухи, а? И наконец, – Хамер долго беззвучно смеялся, – вы, Ронни, свой человек и поймете: было просто интересно. Ужасно сказано, но так оно и есть. Боже, какие мы все подонки! Все! Каждый по-своему.

Ронни встал.

– Я ухожу, Билл. Спасибо за кофе.

– Пожалуйста, несчастный забулдыга. Надеюсь, вы пришли не просто повидаться.

– Нет. У Эрика есть фильм о неофашизме, который он думает как-нибудь запустить.

– Заманчиво. Ну, спасибо за сотрудничество.

– Вы думаете, она подаст в суд?

– Что толку? Сегодня запись просмотрел юрист, и хотя там полно резких слов, ни одно, кажется, не является клеветническим. Мы можем в ответ привлечь Мэнсфилда за буйство и так далее. Господи, какой красивый удар был у Мака! Мэнсфилд отлетел фута на два. Я думал, кулак пройдет насквозь. Нет, леди Б. подожмет хвост. Не захочется ей напоминать людям о своем поражении. Но смотрите, чтобы не подожгла вашу квартиру или не подстрелила вас по дороге в студию.

– Я поберегусь. Пока, Билл.

Снаружи дома LCM на краю Сохо узкая грязная улица стихала, неожиданно вскипая на тротуарах от продрогших прохожих и почти замерзая на мостовой. В такие дни посыльные, опасаясь, что их пошлют за такси (а если вызвать по телефону, никогда не дождешься), прятались где-нибудь под лестницей. Ронни держался обочины, кутался в новый итальянский полувоенный плащ. Мимо мчалось много такси, но все были заняты. В непогоду каждому хочется ехать, а в хорошую – половина ублюдков едет с женами и детьми к Фринтону. Ронни поехал бы на своем «порше», но знал – чтобы припарковаться, нужно два фунта тротила, не меньше. Плащ, который при первой же вылазке оказался промокаемым, теперь, как выяснилось, пропускал и холод. Он, понимаете, был итальянским. Проходящий почтовый фургон обнаружил невидимую лужу и обрызгал лодыжки Ронни холодной грязью. Он внезапно понял, как напряжен весь, словно ждет еще больших мучений. Не то чтобы предвидел что-то конкретное. Ему пришло в голову, что чувствует себя так еще со вчерашнего вечера все время, если не считать перерыва, когда действовало снотворное, да и оно внезапно утратило силу в семь утра. Почему такое напряжение? Неужели еще мало?

Часы стали отзванивать полдень, и он перестал размышлять. Можно зайти в бар «Конская голова» на полчасика, пересидеть, пока дождь пройдет. И тут как раз мимо попыталось проскочить пустое такси, мастерски подставив между собой и Ронни «фольксваген». Но Ронни не допустил этого – вряд ли Мэнсфилд заорал бы громче. В машине он перечел короткий и неточный отчет о неких вчерашних событиях, скучно озаглавленный «Хозяйка салона в телевизионном скандале», потом перешел к главным новостям: «Расширение экспорта автомобилей: Британия теряет двадцать две тысячи фунтов – Приказы по армии – Стачка текстильщиков ширится – Мальта. Надежды на согласие падают – Две верфи закрываются – Цейлон велит англичанам уходить – Англия продолжает Сиднейские испытания». Похоже, что силы прогресса все-таки выигрывают.

Мокрый снег пошел сильнее, ветер начинал свирепеть. Серые вихри дули через Кингс-роуд. Ронни знал, что ждет его в конце дня. Сандвич в «Белом льве». Две главы из «Вива, Фидель – Кубинское чудо». Сон. Почта. Ужин в Слоун-сквер, где стиляги. Потом – домой, посмотреть передачу Би-би-си о педагогических колледжах, которая может совпасть с планируемым выпуском «Взгляда». Потом – ничего. Толстая Сусанна? Может быть.

Когда он расплатился, таксист сказал:

– Спасибо, мистер Апплиард.

Но не спросил, знает ли он Билла Хамера. Ну, это кое-что. Впрочем, немного. Спустившись по ступенькам к своей двери, Ронни думал, почему все кажется хуже только оттого, что недавно он знал, где Симон, а сейчас не знает. В квартире было темно, и Ронни внезапно решил, что нужно сразу же начать искать другую. Сегодня же. Нет, завтра утром, если совещание во «Взгляде» не затянется. Он пошел в уборную. Когда он выходил оттуда, кто-то снаружи стал спускаться по ступенькам неровной походкой больного и пьяного. Ронни не видел, кто. Открыл дверь и обнаружил лорда Болдока в зеленом плаще; палец лорда был устремлен к звонку.

– Какого черта вам нужно? – спросил Ронни.

Болдок нахмурился, замигал, затряс головой, видимо, стараясь показать знаками, что Ронни неверно оценил положение. Палец его оставался какое-то время на кнопке. Наконец Болдок обрел дар речи:

– У вас здесь пташка или что-нибудь еще?

– Нет. А что? Чего вы хотите?

– Есть близко какая-нибудь забегаловка?

– Да, через дорогу. А что?

– Пойдемте туда. Вам здесь небезопасно.

– О чем вы говорите, черт возьми? Что вам нужно?

– Пойдемте, говорю вам.

Болдок повернулся и стал подниматься по ступеням. Ронни колебался, но недолго. Снял с двери мокрый плащ и последовал за гостем.

На тротуаре Болдок остановился под мокрым снегом, уперев руки в бока. По лицу его было видно, что он не успокоится, пока дома напротив не будут снесены.

– Что может случиться? – спросил Ронни.

Еще помедлив, лорд Болдок сказал:

– У меня в машине Симон. Но вы должны быть с ней помягче. Она в очень…

– Здесь? Где?

– В МАШИНЕ. – Болдок быстро пошел по улице. Ронни догнал его и пошел рядом.

– А что это значит?

– Я думаю, что она вам нужна. И вы ей, конечно. Она очень боится встретиться с вами после того, что вы сказали в той хижине. Я буквально снес ее вниз на руках. Ясно? И, как я понимаю, вы хотите жениться на ней?

– Да, да.

– Хорошо. Я ей сейчас скажу.

Болдок остановился у обочины, где стоял красный «мини-минор», приблизил лицо к стеклу, оно отодвинулось. Ронни увидел часть лица и руку Симон.

– Он не сердится! – крикнул Болдок, словно стоял далеко. – Он говорит, что не сердится и хочет жениться на тебе.

Дверь открылась, и Симон в белом макинтоше вышла и стала напротив Ронни. Вот это было реально! Они обнялись и стояли так, пока Болдок, держа саквояж в одной руке, не хлопнул Ронни по плечу другой.

– Пошли. Где эта забегаловка?

– Вон там. Так вы в конце концов позволяете мне взять ее?

– Я могу доверить ее вам. Простите за дело в хижине. Я был не прав, но тогда я еще думал, что вы устроили все ради денег, понимаете, и Студент для нее будет лучше. Наверно, я и тут ошибался. Потом я понаблюдал за ней и понял: она вас любит. Но от этого было только хуже. Студент бы никогда не разбил ее сердце. Сюда? Что будете пить? Предлагаю виски. Прогоняет холод.

В баре «Белого льва» лорд Болдок держался увереннее, чем обычно. Первым достиг стойки безо всякой форы. Хозяин, сегодня в желтых вельветовых штанах и куртке, сшитой, казалось, из полотенца, наклонился к нему с подчеркнутым уважением. Ронни и Симон уселись в нише, украшенной почтовыми рожками, за столик с очень неточной картой Европы под стеклом.

– Прости за то, что я сказала Биш, когда мы сбежали, и за глупости насчет твоей работы, – сказала Симон, не отпускавшая руку Ронни с тех пор, как они обнялись на улице.

– Все в порядке. Слушай, ради Бога, просвети меня немножко. Где мама?

– Покупает гардины с каким-то декоратором. Она думает, что я тоже в магазинах. Предполагается встретиться в час за ленчем. Осталось десять минут.

– Что имел в виду Чамми, говоря, что у меня опасно?

– Ну, будет опасно, как только мама поймет, что я не приду и что мои вещи исчезли.

– Еще есть время.

– Не обольщайся. У этой женщины шестое чувство.

– У этой женщины, а? Мы растем! Слушай, если хочешь снять плащ, отпусти меня на секунду. Я не сбегу.

Оказалось, что под плащом костюм от Шанель, белый, вязаный, с каймой кофейного цвета. Прежде чем сесть, Симон снова взяла его руку.

– Мы поженимся, да? – сказала она.

– Да. – Он потянулся через стол и поцеловал ее. Это, естественно, совпало с приходом лорда Болдока, который нес на жестяном подносе с карикатурной картой Англии напитки и псевдогрузинскую кружку с водой.

– Для этого будет уйма времени, – сказал он. – Мне надо быстро уходить, чтобы обеспечить у Чайта свое алиби. А вы, как только я уйду, смоетесь в вашу квартиру, Ронни, и соберете вещи. Затем оба – вон. Сгиньте! Получите разрешение на брак и подкупите чиновника, чтобы молчал. Пока не женитесь, старайтесь не появляться в своих обычных местах.

– Но что она может сделать? Симон не ребенок или что еще там!

– Если вам хочется ждать, убедиться в том, что она может сделать, я помешать вам не могу. Она может, мягко выражаясь, разозлиться. Не может? И не убеждайте себя, что вы сейчас не в Теннесси.

– Да, понимаю, – сказал угрожающе Ронни. – Малоизвестный, неотмененный закон тысяча пятьсот девятнадцатого года, запрещающий простолюдину жениться на дочери или падчерице пэра Королевства, если парень не снабдит королевский флот полностью снаряженным трехмачтовым кораблем. Вы правы. Браво.

– Желаю удачи. Собственно, вам, старина, уже здорово повезло. Вы сообразили только вчера, верно? Что вам нужно?

– Заявить?

– Извините, думал, что вы поняли. Насчет того, что вы не возьмете денег Джульетты, даже умоляй она вас на коленях. Это и решило дело. Понимаете, до тех пор был еще шанс, что если вам удастся убежать с Симон, даже после свадьбы с Мэнсфилдом, Джульетта в конце концов примирится. Миллионерша леди Болдок – а ее дочь преподает в общей школе в Баттерси!.. Нехорошо, верно? Как бы то ни было, теперь дело другое. Когда Бог знает сколько миллионов людей услышало, что вам насрать на ее деньги, – свинья полетит на Луну прежде, чем вы увидите хоть грош. Вы не понимали этого, когда говорили?

– Нет, это нахлынуло внезапно. Я был немного не в себе.

– Да, наверно. Совсем не похоже на вас. Я имею в виду вас прежнего. – Болдок на секунду прищурился, глядя на Ронни, затем продолжал: – Итак, Ронни не хочет денег Симон. Говорит, что хочет саму Симон. Конечно, скажи вы мне, что теперь, когда вы распрощались с надеждой на деньги Симон, я могу оставить ее у себя, я оказался бы настоящим дураком. Впрочем, я не думал, что вы так скажете. Кроме того, было ясно, что Симон хочет Ронни. Последние две недели убедили меня в этом. Вот. Бац! Кончено. О, пока я вспомнил.

Он достал из нагрудного кармана тощую пачку банковых билетов и дал Ронни.

– Свадебный подарок. Боюсь, только двадцать пять. Больше мне нельзя брать зараз. Все же лучше, чем пинок в зад.

– Очень признателен вам, Чамми, – сказал Ронни, пряча деньги.

Симон неожиданно заговорила:

– Да, Чамми, это ужасно мило с вашей стороны.

– Что она сделает с вами? – спросил Ронни.

– Что-нибудь, несомненно, сделает. Несомненно! Даже с самой снисходительной точки зрения (в ее понимании снисходительной) я проявил преступную небрежность, не прочел мысли Симон, не запер ее в отеле.

– Она догадается, что ты не только ничего не сделал, – сказала Симон.

– Да, конечно, но доказательств нет. Она будет уверена, что ты никогда бы не сбежала сама, кто-то должен был тебя подтолкнуть, но одной уверенности мало, верно?

– Вполне достаточно, чтобы расправиться с тобой, – сказала Симон.

– Боже правый, не знаю. Но все же это не открытый вызов, как сделал наш Ронни. Такое она не любит, а? Знаете, я бы сам смог выкинуть нечто подобное. Часто хотел.

– По какому поводу? – спросил Ронни.

– О! Повод! Я сыт по горло. По-настоящему сыт. А теперь, когда Симон в надежных руках… Скажем, шерстяной розовый смокинг, который она заставляет меня надевать. Сдохнуть можно, верно? Понимаете, когда делаешь то, что велено, в мире нет более любящего, нежного и доброжелательного существа. Но это все равно что сказать, как чудесен тигр, когда прыгает на антилопу и вонзает в нее клыки. Спасибо! Ладно. Я ухожу. Когда обоснуетесь, черкните мне на Уайт. Желаю счастья.

Болдок пожал Ронни руку, поцеловал Симон и ушел.

– Я говорил тебе, – сказал Ронни. – В. конторе, в «Широких Лугах». Помнишь?

– Помню. Это мама не хотела, чтобы мы с ним дружили. В сущности, я всегда знала. Я хочу есть.

– Пойдем. Я соберу вещи, уложу все в машину, и мы отправимся туда, куда богач умрет, а не заглянет. А потом уедем, найдем дешевый отель и поспим.

Она ответила ему благодарной улыбкой, никогда прежде не виданной. Он впервые заметил в ее глазах что-то темно-синее или пурпурное. Она казалась неожиданно повзрослевшей, как школьница, впервые употребившая косметику. Помогая ей надеть плащ, он сказал:

– Как странно! Я был дерьмом, когда встретил тебя. Я и остаюсь им во многом. Но из-за тебя пришлось проявить характер и отказаться от попыток стать настоящим дерьмом, законченным. Немножко обидно, потому что, если ты не настоящее дерьмо, начинаешь беспокоиться о других людях.

– Ты совсем не дерьмо. Теперь, во всяком случае, нет. А я как была дурой, так и осталась. Я не изменилась. Ну, может быть, чуточку.

– Чертовски сильно изменилась. А кто старое помянет…

– Я сама не забуду, какой была дурой. Ужасной!

– Может быть, нам надо работать друг над другом.

– Вдвоем нам легче не быть такими плохими.

– Вот именно.

Ронни взял ее саквояж. Они вышли и, обнявшись, пересекли улицу.