"Яик – светлая река" - читать интересную книгу автора (Есенжанов Хамза)

Глава третья

Кстау хаджи Жунуса расположено на склоне глубокого подковообразного оврага. Жунус не очень богат, но имя его известно всей округе.

Одни хвалят его за умение вести свое хозяйство, другие – за общительность и справедливость. Иногда вспоминают и о покойном отце Жунуса. «Суйеке постоянно заботился о народе. Хаджи Жунус весь в отца…»

У Жунуса четыре сына. Самый старший из них – первый помощник отцу в хозяйстве – Нурым. Второй – Хаким, который закончил реальное училище в Уральске и со дня на день должен был приехать домой. Хакима ждали в среду, но проходил уже и четверг, а его все нет. Второй день родственники хаджи, приехавшие встретить Хакима, томились в душной землянке. Иногда кое-кто из них взбирался на горку и смотрел в степь. Хаким мог ехать домой по двум дорогам; в объезд через мост Копирли-Анхаты и по прямой через Шолак-Анхаты.

Сегодня гости разместились на кошме, разостланной в теневой стороне землянки. Стараясь польстить и угодить хозяину, они с самого утра начали расхваливать Хакима, вспоминая, каким проворным и умным мальчиком он рос. Не забывали при этом бросить пару хвалебных слов и в адрес отца.

Кадес, лелеявший мечту послать своего сына учиться в Уральск и именно в то училище, которое окончил теперь Хаким, как бы между прочим вплетал в разговор словечко-другое о своем сыне Тайете.

– Помню я, как же, очень хорошо помню: Хаким с самого детства был очень способным. За зиму два раза прочел Аптиек!..[43] Но и мой Тайет нисколько не уступает Хакиму, сейчас уже перевалил за Таберек[44]. Прямо как Хаким! Да что удивительного, они ведь родственники. Скажи-ка, пожалуйста, хаджи-ага, сколько лет Хаким учился по-русски в Кзыл-Уйе? Я тоже думаю отдать Тайета сначала туда, – сказал Кадес, стараясь втянуть в беседу Жунуса.

– Шесть лет, – коротко ответил Жунус. Он не любил пустых разговоров. – Ты отдай его Халену, больше толку будет.

– Я думаю отдать Халену Амантая, а Тайета все же отправить в Кзыл-Уй, а затем в Теке. Он ведь такой же способный, как Хаким.

Хаджи пристально посмотрел на Кадеса. Обычно он обрывал Кадеса: «Сначала надо сделать, а потом говорить, а ты – болтун!.. Нечего бахвалиться преждевременно…» Сейчас, при гостях, воздержался, но все же взглядом дал понять, что не одобряет его болтовни. Кадес смутился и смолк.

– Говорят, кто свою собственную жену и детей расхваливает, тот самый последний человек. Вот и ты, Кадес, все про своего Тайета… – проворчал Ареш.

Кадес сделал вид, будто совсем не слышал, что сказал Ареш. Он вообще старался не замечать Ареша. Повернувшись к Тояшу, сидевшему на опрокинутой ступе, Кадес учтиво спросил:

– Тойеке, это в каком же году Хаким чуть было не утонул, а?

– Кажется, в тот год, когда в последний раз кочевали в Есен-Анхаты. Ну да, в тот год еще у Сетиканара ноздри порвались.

– Да, да, тогда Хаким чудом спасся от смерти! Если бы не ты, Тойеке, утонул бы!.. Но, видно, долго суждено ему жить, вот и сохранила его судьба.

– Голубчик мой, Хакимжан, да сохрани тебя аллах, чего же это ты так долго не едешь?!. – причитала байбише Жунуса, полоская кадушку из-под айрана.

– Это Сулеймен, наверное, уговорил его ехать кружной дорогой через мост Копирли-Анхаты. Иначе Хаким еще вчера бы был дома. Да, я совсем забыл, Тойеке, зачем это мы тогда на реку ходили, когда Хакима спасли?

– За брусками…

– Верно, – подтвердил Кадес. Он и сам хорошо помнил, зачем они ходили и как спасли Хакима, но спрашивал теперь только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свою услужливость Жунусу. – Верно, за брусками ходили… Вспомнил, Тойеке, вспомнил: под водой каменные плиты искали. Их находить трудно, песком и галькой занесены. Идешь по колена в воде и шаришь ногами по дну. Нащупал плиту, а поднять ее тоже трудов много надо. Но я ведь их легко поднимал. Поднимешь плиту, а под ней одни бруски, да ровные, как выточенные, только знай себе собирай. Прямо такие квадратные брусочки, словно кто-то специально их для правки кос приготовил. Я эти плиты легко находил…

– Ну, пошел хвастать… Чего тут особенного: под водой лежат плиты, под плитами – бруски. Да их вдоль берега сколько угодно, на каждом шагу, – перебил Ареш.

Но Кадес опять сделал вид, что ничего не слышал, и спокойно продолжал, обращаясь к Тояшу:

– Иду я к берегу, полные руки у меня брусков, и вдруг вижу, как Хаким тонет… Он в глубоком месте купался. Помнишь, Тойеке, как я закричал тогда: «Ой-бой, Тойеке, спаси Хакима, тонет…» Слава аллаху, что ты был совсем близко от него. Схватился ты, значит, и в воду. Смотрю, ни тебя, ни Хакима, только круги кольцами по воде… Бросил я бруски на берег и тоже в реку, вас спасать. Но вы уже на мелкое место вышли. Тут я и подоспел, взял Хакима на руки и вынес на берег. Ну ты и фыркал тогда, Тойеке, от твоего чихания наверняка маленькая юрта свалилась бы…

– А Хаким синий-пресиний был, изо рта вода текла… До-олго лежал он без памяти, еле-еле откачали. Вот от какой смерти спасся наш Хакимжан, а теперь вот видишь, ждем его из Теке, ученого. Бал-женге, сколько тогда ему было лет?

– Пятый годок моему миленочку шел. Быстро прошло время, теперь он такой большой, а ведь, кажется, совсем недавно, только вчера, еще на руках носила его…

– Да, как раз ему пять лет тогда и было. Когда я положил его на песок – маленький, ну как раз пятилетний. Но мой Тайет куда крупнее, хоть и мало ему лет…

– Слов нет, твой Тайет крупный, но он такой же рыхлый и мешковатый, как и ты сам. Если он будет бороться с Алибеком или Адильбеком, они его мигом на лопатки положат, как щенка, – с нескрываемым ехидством бросил Ареш.

– Где наши ребятишки бегают до сих пор? – спросил Жунус у жены.

– Ушли на реку, скоро должны вернуться.

– Почему ты разрешаешь им бродить целыми днями по воде? На что у них стали похожи руки и ноги?

Теперь начали говорить о двух младших сыновьях хаджи – Алибеке и Адильбеке. Кадес тоже включился в разговор и, выждав подходящий момент, начал расхваливать Жунуса:

– Адильбек действительно очень шустрый, подвижкой… Скажу вам, он еще и очень смелый, весь в отца пошел, весь в нашего уважаемого хаджи-агу!..

Хаджи Жунус слегка приподнял брови. Он хотя и продолжал оставаться степенным и суровым, но сравнение Кадеса пришлось ему по душе, словно вдруг ощутил на языке сливки. Он сухо покашлял и, постукивая тростью по земле, медленно проговорил:

– Мальчишка не только бойкий, но и находчивый.

– Отец всегда судья своим детям, так ведь, Тойеке, а? – сказал Кадес, снова посмотрев на Тояша.

Тояш ничего не ответил. Он был скуп на слова, больше слушал, никогда не вмешивался в разговор. Он и сегодня почти не разговаривал, только слушал, с тоской поглядывая на голенище своего сапога, где была спрятана шахша[45]. С самого утра ни Тояш, ни Кадес еще не нюхали табак, боялись оскорбить Жунуса, время от времени они с тоской поглядывали друг на друга, как бы говоря: «Пойдем-ка в сторонку да понюхаем табачку!..» Руки их по привычке тянулись к голенищам сапог, но они только пальцами ощупывали табакерки и продолжали сидеть на своих местах.

День был жаркий, безветренный, звуки, казалось, застывали в густом полуденном зное, стоило на несколько шагов отойти в сторону, как голоса уже слышались приглушенно, и невозможно было разобрать, кто и что говорил. Разморенные духотой и утомленные ожиданием, гости сидели в тени, разговаривали и не слышали, как, громыхая по кочкам, к кстау подъехал тарантас.

– Ах ты, проглядели, проглядели! Даже не слышали, с какой стороны подъехал!.. – удивленно воскликнул Кадес, вставая и направляясь к тарантасу.

Кучер Сулеймен лихо подогнал тарантас к землянке и осадил коней возле самых дверей.

Все с радостными восклицаниями бросились к Хакиму, поспешно слезавшему с тарантаса. Только один хаджи Жунус не двинулся с места. Он смотрел на сына, оглядывая его с ног до головы, чувство отцовской гордости переполняло его сердце, но он ничем не выдавал своего радостного волнения. Взгляд его остановился на густых черных волосах – каракулевую шапку Хаким держал в руках.

Хаким почти год не был дома, давно не видел родных и теперь, радуясь встрече, застеснялся, как ребенок, он подошел к отцу и протянул руки, но хаджи Жунус медлил приветствовать сына. Хаким, ощущая на себе пронизывающий, пытливый взгляд отца, почувствовал неловкость. Старик Жунус медленно, словно нехотя, пожал руку сына. «Самый умный и самый образованный у нас человек – учитель Хален не отращивал себе волос, – с горечью подумал отец. – Доктор Жангалий из рода Буки тоже не имеет таких, словно у русского попа, длинных волос. Никто из ученых казахов не носит чубов!.. А мой Хаким?.. Видали его, как он нарушил степной обычай!.. Хаджи не обнял сына, не поцеловал. Хаким недоумевал, отчего так холодно его встречает отец. «На волосы смотрит?.. Так ведь теперь все носят прически, неужели отец не знает этого? Как же я сплоховал, надо было подстричься». Бессмысленно улыбаясь, Хаким стал надевать на голову шапку. Он торопливо поздоровался со стоявшими в стороне Бекеем, Тояшем, Кадесом и Арешем и торопливо подошел к матери. Балым обняла сына и, всхлипывая, начала целовать его. Шапка слетела с головы Хакима, и мать гладила его волосы, приговаривая:

– Светик ты мой ненаглядный, в городе-то некому было за тобой ухаживать, похудел как!..

Хаким был бледен. Тревоги, которые ему пришлось перенести в последний месяц пребывания в Уральске, отразились на его здоровье. Сказались и экзамены, и бессонные ночи, и скудная пища. В городе как-то никто не замечал ни бледности его лица, ни худобы. Для горожан это было вполне нормально, но плечистые, упитанные, краснощекие степняки сразу заподозрили в этом нехорошие признаки болезни.

У очага две женщины варили курт. Каждый раз перед кочевкой Балым готовила курт. «Хоть недолго нам кочевать, – обычно говорила она невесткам, – но переправляться через глубокую Анхату не очень-то просто, поэтому надо все хорошенько упаковать, избавиться от лишнего жидкого груза…» Вот и сегодня она заставила своих келин-жан варить курт, а сама, довольная, с еще не высохшими на глазах слезами радости, принялась разливать гостям густой красный чай, то и дело ласково поглядывая на сына.

На дастархане лежали вкусные баурсаки, любовно приготовленные Балым для угощения сына, куски сахара, в цветной деревянной чашке стояло масло, были даже жент[46] и изюм, хранимый матерью для уразы[47].

– Ешь, светик мой, ешь! Наверное, соскучился по домашним кушаньям? Может, тары[48] тебе дать со сметаной? – суетилась мать, пододвигая чашку с тары к сыну.

Старик Жунус тоже доволен сыном, хоть и холодно встретил его. Глядя на Сулеймена, за обе щеки уплетавшего баурсаки, хаджи спросил:

– Что нового в городе, все ли спокойно?

– Какое нынче спокойствие, хаджи-ага, все вверх дном перевернулось. Белкулли[49], белкулли!.. – протягивая руку за очередным баурсаком, ответил сухощавый, разговорчивый Сулеймен. – Подошел я к Елекшаю[50], что мост возле Теке охраняет, и попросил у него табачку на понюшку. Вокруг никого нет. Тогда я спросил его: «Не отберут ли у меня коня в городе?» Дорогой я слышал такие разговоры, что в городе коней у приезжих отбирают. Елекшай напугал меня: «Придется тебе, Сулешка, тарантас самому везти, коня у тебя непременно заберут. Да не только коня, и чапан, и шапку заберут. Весь город, говорит, полон казаками и ханскими киргизами…»

Кадес и Тояш рассмеялись над тем, что Сулеймен ходил просить у русского табачку на понюшку. Им это показалось неприличным. Но хаджи не обратил на это никакого внимания. Он думал о другом. Ему и раньше приходилось слышать, что люди из Джамбейтинского правительства отбирают в городе у казахов лошадей, одежду и продовольствие, а джигитов записывают в белые отряды, но как-то все не верилось. Он хорошо знал, что Сулеймен мог приукрасить, наговорить много того, чего и не было, однако в его словах, видимо, было много правды.

Сулеймен продолжал:

– Я, значит, опять спрашиваю Елекшая: «А у тех, что по делу приехали, тоже лошадей забирают?» А он: «Фу, какой ты ребенок, Сулешка, разве кто без дела приезжает сюда, – у каждого какая-нибудь нужда есть. Так вот, у всех приезжих казаки и ханские киргизы отбирают хороших лошадей, а взамен дают кляч. Ты, говорит, поезжай сейчас к Мишке, знаешь Михаила Пермякова, что плотником работает?.. Поставишь у него в сарае лошадь, дашь ей сена и иди в город пешком. Постарайся закончить все свои дела днем, а ночью поедешь обратно…» Об этом же говорил мне и сват Бозымбет: «Отнимут у тебя коня, поезжай лучше на окраину к русским, днем найдешь Хакима, а ночью незаметно выедешь из Теке…» Поневоле пришлось заезжать к Михаилу Пермякову. Вот поэтому, хаджи-ага, и задержались мы, выехали из города только на следующую ночь. А Мишка говорил, что теперь казахи боятся даже скот на базар пригонять, скоро базара совсем не будет. Белкулли, белкулли, хаджи-ага!..

Пившие чай Кадес и Ареш делали вид, что очень внимательно слушают Сулеймена, и, когда кучер закончил, Кадес многозначительно протянул: «Да-а», а Ареш покачал головой. Затем они оба взглянули на Жунуса, стараясь угадать, как воспринял хаджи известие Сулеймена.

– Разве правительство не может призвать к порядку своих башибузуков? – спросил Жунус. – Как это так: у всех подряд отбирать лошадей и одежду?..

– В Кзыл-Уйе, говорят, еще строже, чем в Теке. Там и ночью никуда не скроешься, – ответил Сулеймен, вытирая с лица пот красным ситцевым платком.

– Мы думали, что в Теке уже все спокойно, в следующее воскресенье я на базар собирался, а оно вон как, оказывается, в городе-то!.. Хорошо, что ты предупредил нас, Сулеймен, – сказал Ареш, перевернув стакан вверх дном и отодвигая его от себя. Он этим давал понять хозяевам, что сыт и больше пить чай не будет.

– Ты что, своего красного вола хотел продать?

– Да. Хотел кое-что из одежонки купить, да и чай уже кончился.

Хаким все намеревался спросить у матери, где младшие братья, ему не терпелось поскорее увидеть их. И вот они вошли в юрту вместе с Дамеш.

Старуха прямо с порога заголосила:

– Ты что, Балым, никому ничего не сказала, что приехал твой сын? Вижу, ты хочешь скрыто от людей той сделать! Ну и скрывай. Разве ты не знаешь нашего степного обычая?.. Вот Адильбек, дай аллах ему здоровья, будет жив, будет уважать и ценить старую аже. Посмотрите, какой он принес подарок своей аже!..

Дамеш не без гордости показала сидящим большую щуку, держа ее на вытянутой руке.

Хаким встал и, улыбаясь, пошел навстречу Дамеш и младшим братьям, чтобы поприветствовать их. Бабушка обняла и поцеловала Хакима.

– Спасибо, сыночек, пусть даст тебе аллах долгую жизнь! Ну как у тебя, все благополучно? – Дамеш отпустила Хакима и, снова обернувшись к гостям, добавила: – А все-таки мой Адильбек будет лучше всех!

– На мели у Аткулака поймал, – начал рассказывать Адильбек, не обращая внимания на подошедшего Хакима. – Поймал и аже подарил…

Алибек продолжал смущенно стоять возле дверей.

Бойкий Адильбек снова начал повторять рассказ, как он поймал на реке щуку и подарил ее аже, и все внимание гостей теперь было приковано к нему.

На другой день, это был день жумги, утром хаджи Жунус велел запрячь гнедого коня и вместе с Хакимом поехал в мечеть на молитву. Обычно хаджи ездил на молитву один, но сегодня отец с сыном сидели рядом в тарантасе, радуясь встрече и прохладному утру. Тарантас мягко катил по проселочной дороге.

Не случайно Жунус взял с собой Хакима. Он хотел познакомить взрослого, окончившего училище и, пожалуй, уже способного управлять аулом сына со всеми знатными людьми – хаджи и ишанами, приезжавшими в день жумги в мечеть.

На небольшом холме, носившем название Шала, находилось кладбище Акпан. Дорога, по которой ехали отец с сыном, пролегала у самого подножья Шала. Уже показались могилы, огороженные глинобитными стенами, местами разрушенные дождями и ветрами; островерхие четырехугольные строения, окутанные легкой дымкой утра, издали напоминали какой-то сказочный город. Но когда подъехали ближе, эта сказочность исчезла и кладбище предстало перед путниками во всей своей унылой наготе. Полуразрушенные могилы богатых хаджи, надгробные плиты с эпитафиями, бесчисленное множество серых, едва возвышавшихся над землей бугорков – все это наводило тоску и заставляло думать о бренности жизни. Проезжая мимо кладбища Акпан, Жунус всегда останавливался и совершал молитву за упокой усопших, покинувших безрадостный, беспокойный, приносящий только одни страдания скорбный мир. На этом кладбище группами располагались могилы покойных из всех аулов, кочевавших вдоль Анхаты до самого Алакуля. Здесь были похоронены и многочисленные предки Жунуса.

– Сворачивай к могиле деда, помолимся. Молитву читать будешь ты, – сказал хаджи сыну. Он посмотрел на чисто выбритую голову Хакима и улыбнулся: «Вот теперь тобой и предки вполне будут довольны!..»

Давно не читавший молитв и уже успевший позабыть отдельные стихи Корана, которые отлично знал в детстве, Хаким сначала растерялся. Пока шли к могиле, он мучительно думал о том, как ему теперь быть, ведь отец может страшно обидеться. Хаким мельком взглянул на суровое лицо отца и мысленно улыбнулся – нашел выход… Опустившись на колени на зеленую траву перед могилой деда, Хаким прочел Агузи (первый стих Корана), затем Альхам (основной стих Корана) и снова повторил Агузи. Завершил молитву троекратным повторением Кулхуаллу (аллах един, нет аллаха кроме аллаха…). Едва Хаким начал второй раз повторять Кулхуаллу, отец сурово посмотрел на него, но не прервал молитву. Когда сын окончил обряд, хаджи Жунус строго спросил его:

– Это что за нововведение в Коран?

– Отец, так читают татарские муллы в Теке, – солгал Хаким. – Они говорят, что если прочитать один раз Альхам и три раза Кулхуаллу, это все равно что прочитать весь Коран.

Хаджи покачал головой и задумался, не зная, верить или не верить тому, что сказал сын. Хаким сослался на авторитетных текенских мулл, на самом же деле он узнал об этом легком способе прочтения Корана не от мулл, а от Амира. Тогда он поспорил с другом, не поверив ему, но теперь – теперь это нововведение Амира очень пригодилось Хакиму. Не нужно было краснеть и оправдываться перед отцом, почему и как забыты молитвы.

Они возвращались к тарантасу. Хаким шел сбоку, чуть приотстав от отца и ухмылялся.

Сели в тарантас. Хаким взял вожжи.

– Ну как, сынок, не разучился еще править лошадьми? В детстве ты хорошо ездил… Тише, тише, не гони!..

Хаджи с удовольствием глядел на широкий круп лошади, бежавшей крупной рысью по обросшей густой травой проселочной дороге. У оврага узкая лента проселка влилась в большую дорогу.

Хаким натянул вожжи, придерживая гнедого на повороте, чтобы не опрокинул тарантас, и снова пустил коня крупной рысью по накатанной пыльной колее.

Настроение хаджи с каждой минутой поднималось: удобный тарантас, хорошая лошадь, густо растущая вдоль дороги трава, легкий ветерок, бросавший в лицо утреннюю степную свежесть, – все это пробуждало сокровенные мечты. От природы крутой и замкнутый, хаджи любил своих сыновей, но бывал с ними строг и держал их на расстоянии. Сегодня пахучее степное утро возбудило в нем желание поговорить с сыном по душам, узнать его думы и намерения.

– Не знаешь, что делает сын Шугула Ихлас? – начал хаджи издалека, чтобы вовлечь сына в разговор. – Шугул говорит, что его сын – главный визирь хана, правда это или нет?

– Ихлас – доктор. Он лечит людей. В Джамбейте есть и другие доктора, кроме него. Всех их теперь, отец, называют не визирями, а членами правительства. Они ведают вопросами охраны здоровья людей.

– Не визирь, говоришь?.. Не люблю, когда хвастают. Хоть и побывал в Байтолле[51], а лгать не перестал, – сказал Жунус, не скрывая от сына свое недовольство Шугулом.

– Слово «визирь» уже устарело, отец.

– Тогда почему же Жаханшу народ ханом величает? Где хан, там должен быть и визирь.

– Да и Жаханшу ханом величают тоже по старой привычке.

– Ну, а сам ты что думаешь делать, куда хочешь определиться?

– Хочу дальше учиться, отец, а пока побуду возле Ихласа.

– Да-а… – многозначительно протянул Жунус. Ему не понравились последние слова сына.

Хаким заметил недовольство отца. Он подумал, что отцу не понравилось его намерение учиться, и тут же добавил:

– Конечно, для учения требуется много средств… Если вы одобрите, отец, то я пока устроюсь на какую-нибудь службу.

– Сколько нужно средств?.. – спросил Жунус, в упор глядя на сына.

– Это будет зависеть от того, где и на кого учиться. Если в Оренбурге – одни расходы, а если поехать дальше, скажем, в Петербург…

– Хален ведь в Оренбурге учился?.. Чем прислуживать сыну Шугула, лучше продолжать учиться. Пока жив буду, обеспечу.

Только теперь понял Хаким, что именно не понравилось отцу в его ответе: «Отец не хочет, чтобы я находился возле Ихласа…»

– Сейчас кругом война… – сказал Хаким, приветливо глянув на отца. – Дороги все закрыты. Ни в Оренбург, ни в Петербург проезда нет. Пока кончится война, хочу определиться на службу. Вы одобряете это, отец?

– Где, интересно, сейчас Баке, он бы помог тебе.

– Вы спрашиваете про адвоката Бахитжана?

– Да.

– Говорят, что он сидит в тюрьме.

– Как ты сказал?!. – На полном старческом лице хаджи появилась растерянность. Он был глубоко убежден, что тюрьмы существуют не для таких, как Бахитжан Каратаев, – в них содержат только конокрадов, разбойников и убийц.

«Что тут особенного, – думал между тем Хаким. – Я тоже сидел в тюрьме… Настоящие преступники, наверное, редко попадают в камеры, там томятся в основном невинные люди…»

Хаджи очень удивился этому известию, но ни о чем не стал расспрашивать сына. Он сказал:

– В том году, когда был указ о мобилизации джигитов, Баке очень много добра сделал людям. Джигитов из нашего рода он всех освободил от посылки на тыловые работы. Смелый человек, умный…

Хакиму нравилось, что сегодня отец, против обыкновения, был разговорчив и весел, а главное – одобрил его намерение продолжать учебу. Ему вдруг вспомнилось, как отец вчера вечером в разговоре с гостями как бы между прочим сказал: «Не случайно мы дали сыну имя Хаким!..» «Отец мечтает о том, чтобы я стал хакимом!..»[52]

– Отец, – спросил он, – кажется, это вы рассказывали о том, как адвокат Бахитжан был переводчиком у своего брата Аруна-тюре?

– Да, это и было как раз в том году, когда царь дал указ о мобилизации джигитов.

– Разве Арун-тюре не знал по-казахски?

– Знал… Я лично видел его тогда. Арун-тюре был человеком воспитанным, родовитым, правнуком самого хана Каратая, а в народе его как-то не очень уважали, вернее, не любили. Он хорошо говорил по-русски, всегда садился рядом с помощником губернатора… А свои выступления заставлял брата Бахитжана переводить на казахский язык, потому что Бахитжан был очень красноречив, народ знал его и уважал. Да и еще одно обстоятельство заставляло Аруна-тюре держать при себе переводчиком брата – это повышало авторитет султана.

– А много тогда народу собралось?

– Почти все население бухарской стороны Яика. Слух о том, что всех джигитов от девятнадцати до тридцати одного года заберут служить, сильно взволновал народ. Прибыли почти все люди шести родов Кара и восьми родов Айтибета и все семиродцы[53]. Площадь возле Менового Двора, где раньше проводилась ярмарка, была запружена конными и пешими. В центре площади устроили высокий навес, а под ним трибуну. Сквозь узкий проход, образованный в толпе цепочкой жандармов, прошли на трибуну чиновники и военные с золотыми погонами и орденами. Я стоял почти у самой трибуны и все хорошо видел. Поднялся Арун-тюре и что-то стал говорить по-русски. Народ шумит, никто не понимает. Потом вышел Бахитжан, и все смолкли. «Не беспокойтесь, не волнуйтесь, казахи, – начал Бахитжан, – ваши сыновья не на войну пойдут, а на тыловые работы. Так говорит вам султан Арун-тюре…»

– Так и назвал своего брата?

– Да, он ведь умный человек. Тебе Бахитжан во многом помог бы… И вот таких людей сажают в тюрьму! Эх, чем все это кончится?!.

– Всего интереснее то, что казах говорил с казахами по-русски, а потом его слова переводились на казахский язык! – засмеялся Хаким, но, заметив, что отец не одобряет его шутки, ударил вожжами по крупу лошади и, притихнув, спросил: – У кого остановимся, отец?

– У хаджи Махмета. Коня распряжешь и привяжешь в тени…

Они проехали между низкими домиками, густо расположенными вокруг мечети, и остановились у ворот хаджи Махмета. Сытый пес несколько раз гавкнул на тарантас и, лениво переваливаясь, отошел в тенистое место двора.

Лучшей мечетью на бухарской стороне Яика считалась мечеть Таржимана, или, как ее почтительно называли в народе, мечеть Таржеке. Она стояла к востоку от озера Шалкар на крутом берегу реки Анхаты, и далеко в степи был виден ее высокий минарет. Между мечетью и озером находилось большое кладбище. Люди, съезжавшиеся в день жумги к мечети, сначала совершали намаз[54].

Когда хаджи Жунус с сыном подъехали к мечети, все уже отслужили намаз на кладбище. Хазреты, магзумы, ишаны и другие почтенные служители мечети подходили к оградке. Старик Жунус почтительно поздоровался с хазретами, подав им руку, остальных приветствовал только поклоном головы. Хаким же, здороваясь, обошел всех и всем пожал руки. Затем отошел в сторону, чувствуя на себе оценивающие взгляды святых отцов.

Худые, в черных длиннополых чапанах и белых чалмах, с коротко подстриженными усиками и редкими, седыми, как степной ковыль, бородками, служители мечети стояли возле оградки и важно беседовали между собой. Тут же толпились бии, хаджи и старшины. В противоположность святым отцам они были полные, грузные, с густыми усами и красными шеями. Но и они двигались так же медленно и важно, держались с достоинством. Глядя на это скопище почтенных людей, Хаким чувствовал робость, как пегий стригунок, попавший в табун старых наров[55]. Он искал глазами своих сверстников. Взгляд его упал на двух магзумов. Хаким узнал их, – когда-то в детстве он вместе с ними бегал на речку купаться. Магзумы стояли рядом со своим отцом – хазретом, чуть в стороне от толпы, у самого входа в мечеть. Оба они казались очень худыми и тонкими, с почти девичьими талиями, одеты они были в одинаковые серые бешметы, длинные сухие шеи еле-еле удерживали головы с большими, как снежные комья, белыми чалмами. Они не узнавали Хакима, смотрели на него отчужденно, даже пугливо, словно боялись, что он подойдет к ним и скажет что-то обидное и оскорбительное. Хакиму они напоминали двух пугливых козлят от белой козы, бегавших вокруг зимовки, которые, увидев подкрадывавшихся к ним ребятишек, моментально прятались под ноги матери.

К хаджи Жунусу все подходили и подходили люди с поздравлениями. Одни говорили льстиво, другие от души, третьи – с завистью.

– Хаджеке, оказывается, у вас сын приехал, поздравляю! Да благословит его аллах!

– Видать, недавно приехал? Мы еще ничего не слышали…

– Да, ваш сын настоящим джигитом стал, а ведь, кажется, только вчера босиком бегал… А теперь большой, ученый.

– Сын-то ваш, хаджеке, теперь у волостного может писарем служить!..

– Что у волостного… Он достоин быть переводчиком при самом уездном начальнике!..

– Какой скромный, какой благовоспитанный! Весь в отца!

– У Жунуса все сыновья такие!..

С одинаковым почтением отвечал хаджи Жунус и тем, кто говорил от чистого сердца, и тем, кто угодливо льстил ему, предсказывая блестящую карьеру сыну.

– Что из него получится, теперь это от него самого зависит, – слегка кланяясь, говорил Жунус. – А у нас, отцов, желание одно: как можно лучше выучить детей, дать им хорошее воспитание. Да благословит вас аллах за добрые слова, почтенные люди! И вам, бии, спасибо за хорошее пожелание!..

Жунуса выслушали с большим вниманием и одобрительно закивали головами.

Лишь один хаджи Шугул не принимал участия в разговоре. Он недолюбливал пользующегося авторитетом старика Жунуса и всегда старался чем-нибудь уколоть его. Он и теперь выжидал момент, чтобы можно было будто невзначай, но основательно принизить Жунуса в глазах духовенства и почтенных биев и старшин.

Рядом с Шугулом стоял его родственник – тонкий и длинный Вали. Он приветливо смотрел на Хакима и улыбался.

– Чего вытянул шею, как цапля?.. – почти крикнул на него Шугул. – Или думаешь, губернатор приехал?.. Разве не видишь – это всего-навсего племянник сумасброда Шагата, – он острием подбородка кивнул на Хакима. – Пошли в мечеть, разиня долговязая!..

Может быть, оттого, что Шугул прикрикнул на Вали особенно громко, толпа как-то разом смолкла, и люди повернули головы в его сторону. Они поняли, что жало шугуловских ядовитых слов направлено не на бедного Вали, а на старика Жунуса и его сына, вернувшегося с учебы. Люди стали потихоньку переговариваться, подталкивать друг друга в бок, кивая на Жунуса, – они ждали, что ответит он Шугулу. Никто не сомневался, что Жунус сумеет ответить и Шугулу придется пожалеть о том, что он беспричинно задел Жунуса. Но Жунус не торопился, он тщательно обдумывал ответ.

Хазрет Хамидулла, моложе хаджи по годам, но старше по положению, более авторитетный, чем они, и более уважаемый всеми верующими, с беспокойством смотрел то на Шугула, то на Жунуса: ссора между этими двумя стариками ему казалась неизбежной, ясней ясной луны. Хазрет волновался. Он был недоволен Шугулом. «Испортит мне все этот хаджи…» – подумал хазрет, намеревавшийся после намаза побеседовать со стариками по одному очень важному делу и получить от них удовлетворительное: «Быть сему!..» Ишан Губайдулла был недоволен, он сухо кашлял, словно поперхнулся едкими словами Шугула.

– Уважаемые люди, прошу войти в мечеть, – быстро проговорил Хамидулла и первым вошел в священный храм, где с минуты на минуту должен был начаться намаз.

За хазретом потянулись степенные ишаны, горделивые хаджи, бии и старшины, а за ними и простолюдины. Через несколько минут площадка перед входом в мечеть опустела, лишь у порога рядком остались лежать кибисы[56] и галоши, а возле стены прислоненные посохи. Среди простых белых, серых и полосатых палок особенно выделялись несколько колончатых посохов бухарской работы. Они принадлежали самым богатым людям степи.

Слова Шугула слышал и Хаким, но он не придал им значения и не обиделся: «Богатому хаджи можно говорить все, что угодно. А что Шагат-ага сумасброд – это верно. Но ведь сумасброд ага, а не я, мне-то что до этого? «Приехал губернатор…» – ну и сказал же!.. Глупо и не к месту!..» – рассуждал Хаким. Он снова подумал о двух сверстниках – магзумах: «Как щенки безродные… Лица бледные, а глаза плутоватые… Собственно, какое мне до них дело? У них своя дорога в жизни, у меня – своя. В хазреты, наверное, метят?.. Интересно бы узнать, насколько они религиозны? Если бы очутились где-нибудь в ауле, подальше от мечети, носились бы, наверное, по поляне, как молодые бычки, а ночью – гуляли бы с девушками…» Хотя магзумы ни слова не сказали Хакиму и ничего плохого ему не сделали, он чувствовал какую-то неприязнь к этим юношам, облаченным в одежду святых отцов. Живя в городе и обучаясь в русской школе, Хаким постепенно отдалялся от религиозного аульного мира, отвыкал от мечети, забывал молитвы и обряды. У него были совершенно иные взгляды на жизнь, чем у юношей, окончивших медресе, и у всех этих религиозных старцев. Только сейчас, здесь, Хаким вдруг понял, какая большая пропасть отделяет его от хазретов, магзумов и ишанов, они – совершенно непонятные и чуждые ему люди, и он им тоже, наверное, чужой и непонятный. «Зачем сюда привез меня отец?..» Хаким смутно догадывался о намерениях отца. Он хотел показать почтенным старцам своего образованного сына, познакомить с ними, хотел, чтобы Хаким увидел лучших, уважаемых людей степи и брал с них пример. Правда, отец не сказал ему об этом прямо, но намек был довольно недвусмысленным. Хаким вспомнил слова отца. Когда они перед выездом садились в тарантас, старик Жунус сказал сыну:

– Красив молодец, а на людях еще краше!.. Поедешь сегодня со мной в мечеть…

Хаким не пошел на молебен. Он немного постоял у входа, раздумывая, что делать, а потом направился к лестнице, знакомой ему с детства, и начал подниматься по ней на минарет – самый высокий купол мечети, откуда муэдзин обычно оповещал народ о начале намаза. Темный и узкий коридор вывел его на чердак под большой купол, походивший на огромную высокую юрту. Крепкие толстые сваи свода стремительно взбегали вверх и собирались в пучок у самой макушки купола. Под сводом гулял прохладный ветерок, врывавшийся сюда через узкие, как лица магзумов, окна. На полу валялись старые книги и разорванные пожелтевшие листки, покрытые паутинками и пылью, Хаким разом окинул взглядом все это забытое, заброшенное хозяйство мечети и сморщился. В лицо пахнуло сыростью и плесенью. Он подошел к двери, ведущей непосредственно на минарет, и стал быстро взбираться по винтовой лестнице. Пробежав несколько кругов, замедлил шаг – с непривычки закружилась голова. Хаким посмотрел вверх – до площадки было еще высоко. Тюбетейкообразный купол минарета, казалось, сужался и был острым, как шпиль. Хотя день стоял ясный и безветренный, Хаким явно ощутил, как раскачивалась башня и легкие дощатые стены гудели, словно в грозовую ночь. Отдышавшись, он стал подниматься выше, медленно, со ступеньки на ступеньку. Вот и вход на площадку минарета – место муэдзина. Возле всех четырех окон башни, сгрудившись, стояли ребятишки. Услышав шаги, они бросились было врассыпную, кто вверх, кто вниз по лестнице, но, увидев Хакима, остановились в недоумении. Они сначала подумали, что на минарет поднялся сам муэдзин Айгужа, вредный и злой, который больно драл за уши, но перед ними стоял джигит, одетый по-городскому, и улыбался. Некоторые из ребят, что постарше, знали Хакима. Особенно хорошо были знакомы с Хакимом круглолицый и смуглый Мукыш и бойкий Узак. Узак растолкал ребятишек и, выйдя вперед, как равный равному, подал Хакиму руку:

– Здравствуйте, Хаким-ага!

Хаким, все так же приветливо улыбаясь, пожал руку Узаку. Увидев это, осмелели и остальные ребята. Они окружили Хакима.

Каждый тянул руку, каждому хотелось лично приветствовать джигита в городской одежде. Хаким с удовольствием здоровался с ними, ласково гладил по головкам, знакомых ребятишек окликал по именам, а кого не знал, расспрашивал, сколько лет, как зовут и кто отец.

Ближе всех к Хакиму держались Узак и Мукыш. Они с интересом разглядывали городскую одежду сына хаджи Жунуса и внимательно слушали, что он говорил.

– Ну, как учитесь? Или все ступеньки на лестнице считаете и никак не можете сосчитать? – шутливо спросил Хаким.

– Лестничные ступеньки мы давно сосчитали и учиться тоже учимся… Отец хочет учить меня по-новому. А эти книги, что написаны на турецком языке, есть и без нас кому читать. Пусть магзумы их читают!.. – деловито ответил Узак, искоса взглянув на Самигуллу.

– Если бы ты умел читать их, тоже читал бы, но ведь в твою башку ничего не вобьешь! Тебя же исключили из медресе за озорство, – насупив брови, пробурчал Самигулла.

– Какой я озорник!.. Вот ты – это настоящий озорник. Отец у тебя – ишан, сам ты – магзум, а как послушаешь тебя – что ни слово, то ругательство. Скажешь, это не ты отрезал хвост у теленка Айгужи? Не ты разве на речке ржал жеребцом? А кто у чужих лодок вынимает затычки и наполняет лодки водой? – торопливо проговорил Узак, вспоминая проделки Самигуллы.

– Чего ссоритесь? Оба вы молодцы! – шутливо сказал Хаким, погладив каждого по головке. – Мои братишки Алибек и Адильбек занимаются у учителя Халена. Идите и вы к нему учиться…

Мальчики понравились Хакиму, он слушал их звонкие голоса, смотрел в улыбающиеся смуглые лица, а на душе становилось как-то тепло и весело. Невольно подумалось о тех, кто творил сейчас намаз в мечети. Иссохшие старцы, аксакалы, имамы в белых чалмах – все они застыли, уткнувшись лбами в землю в усердном молении. А эта стайка беспечно растущих ребят, полнолицых, загорелых, проворных и умных, – нет, эти ребятишки не похожи на молельщиков и никогда не будут такими, как они… Хаким подошел к окну. Перед ним открылась просторная степная даль, рассеченная голубовато-синей рекой Анхатой. Буйные заросли тростника шириной в несколько саженей, как зеленые каймы, с двух сторон обрамляли реку. Тростник тянулся до самого озера, местами пестрел, смешанный с прошлогодним камышом. По берегу Шалкара камыш цвел, пушистые головки под ветром клонились к воде, напоминая старцев в мечети, застывших в земном поклоне, а чуть подальше, в низине, – густая поросль молодого тростника, похожая на поле раскустившейся пшеницы. Тростник колыхался и шумел от порывов ветра.

Шалкар – большое озеро. Оно, как море с кудряшками синих волн, убегает к горизонту, голубая вода почти сливается с голубым и белесоватым небом, и, только пристально всматриваясь, можно заметить едва доступную невооруженному глазу темную дугообразную линию противоположного берега. Там, возвышаясь над водой своим белым меловым мысом, стоит гора Сымтас. И ее трудно различить, она задернута дымкой. Озеро Шалкар, которое едва ли обойдешь за два дня, с высоты минарета было похоже на гигантский ковш, а впадавшая в него река Анхата с многочисленными рукавами и затонами была как бы ручкой этого ковша. Хаким с упоением смотрел на всю эту открывшуюся из окна минарета даль и чувствовал, как взволнованно билось сердце в груди. Ему хотелось сесть на коня и скакать по этому степному раздолью, скакать навстречу ветру и цветущим травам… Хаким спустился с минарета, вышел во дворик мечети и, прислонившись к оградке, стал с нетерпением ждать отца.

Собравшиеся в мечети ишаны, муллы, суфии и хаджи не торопились кончать намаз. Хаким с тоской думал, что ждать ему придется долго, старики ни за что не согласятся пропустить одну молитву жумги. Да еще хазрет собирался устроить какое-то совещание после намаза. Около мечети по-прежнему никого не было. Вниз от мечети, к реке, сбегали маленькие домики, покосившиеся, с почти вросшими в землю окнами. Они так густо были налеплены один к другому, что казались одной сплошной серой стеной. Во дворах и напротив окон – мусор и разный хлам. Некоторые дворы огорожены камышовыми изгородями. В изгородях зияют дыры, пробитые скотом. Кое-где виднеются опрокинутые вверх полозьями сани, обломки деревянных борон. Трубы на домах, сложенные из сырого кирпича и обмазанные желтой глиной, пообваливались от дождей и ветров. Стены землянок испещрены дождевыми потеками. Все вокруг серо, убого, неприветливо. Казалось, только один двухэтажный сосновый дом хазрета Хамидуллы не боялся ни осенних холодных дождей, ни вешних вод; сверкая свежеокрашенной красной крышей и веселыми синими наличниками, хазретовский дом, как гордый человек, с презрением смотрел своими большими окнами на мазанки бедняков, которые, точно просители в поклоне, толпились вокруг него. И еще одно здание привлекло взгляд Хакима своей чистотой и опрятностью – это медресе. Его черная крыша среди старых землянок была как коротко подстриженные усы на землистом лице муллы.

Жалкий, убогий вид землянок наполнил сердце Хакима горестным чувством. Здесь, внизу, не было той красоты и простора, которые он видел с минарета, не было ни цветущей раздольной степи, ни голубой реки, ни синего, как море, Шалкара. «Бедные казахи, почему бы и вам не жить в таких сосновых домах, как у хазрета?..» Плотно сжав губы, он смотрел на землянки Ахмета и Махмета, которые, казалось, вот-вот развалятся. Они словно просили: «Подопри меня!.. Подопри меня!..»

Хаким медленно пошел по аулу. Возле разваливающейся землянки он заметил старуху. Одной рукой подперев бок, другой заслонившись от солнца, она долго, внимательно разглядывала Хакима.

– Здравствуйте, аже! – приветствовал ее Хаким.

Но старуха продолжала молча разглядывать его, только шевелила губами, словно собиралась спросить, чей он сын и откуда приехал в аул.

Из-под коновязи, до блеска отполированной лошадиными боками, выскочили два догонявших друг друга босоногих мальчугана. Увидев Хакима, они в замешательстве остановились. Одного из них Хаким сразу узнал. Это был Жаппар, сын продавца Байеса. Босые ноги до колен забрызганы грязью. Мальчик смущался и прятал руки за спину; из-за его худенького плеча струился сизый дымок. «Курит!..» – догадался Хаким. Он был удивлен и поражен, что малыш Жаппар держал в руке папиросу, нисколько не опасаясь близости мечети и медресе, где творили намаз ишаны и муллы, считавшие курение и нюхание табака наивысшим человеческим грехом. Хаким пристально посмотрел на мальчика. Черные круглые глаза Жаппара светились озорными огоньками. Мальчик уже не смущался. Он отступил на шаг, словно испугался, что Хаким отберет у него папиросу, и бойко проговорил:

– Хаким-ага, если хотите курить, у отца в лавке есть табак, идемте, я вас проведу… Отец тоже курит…

– А где твое «здравствуй», Жаппар? Ты ведь Жаппар, да? – спросил Хаким, довольный решительностью мальчика, говорившего смело и открыто о себе.

– Я растерялся, Хаким-ага. За мной вот Газиз гнался, хотел отобрать папироску. Я убегал от него, а тут – вы!.. – все так же бойко продолжал Жаппар, показывая на пятившегося высокого худощавого мальчика с густыми бровями и серым землистым лицом.

– Что? И Газиз курит? Ой, не дай аллах, увидит вас Амангали – надерет уши! Если попадетесь на глаза ишану, и отцам вашим будет немало неприятностей.

– Мулла Амангали сам табак нюхает и тоже скрывается, чтобы никто не видел. А мы видели! Ишанов мы тоже не боимся, их сыновья еще больше нашего курят. Разве ты, Хаким-ага, не знаешь об этом? – возразил Жаппар, обращаясь к Хакиму то на «вы», то на «ты».

– Не говори глупостей, магзумы не курят, это твоя пустая выдумка…

– Клянусь аллахом, правда! Вчера только у моего отца в лавке тайком табак покупали… Сам видел, собственными глазами. Вы, Хаким-ага, наверное, ничего не знаете про наших шакирдов. Днем они в медресе читают Коран, носят на головах чалмы, а вечерами на лугу песни поют с девушками и молодухами и вообще болтают, что им на ум взбредет. Оставайтесь сегодня здесь ночевать, увидите.

– Байеке где, дома?

– В лавке. Там он с нашим гостем русскую книгу читает. А гость наш – это друг папы, учитель, живет у нас и помогает папе писать бумаги. Недели две назад приехал из Теке и обратно в город поедет еще не скоро, как установятся дороги. Пойдем, я отведу тебя к папе. Знаешь, где лавка находится? Около дома Карима.

– У Байеке же не было лавки?..

– Папа поставил лавку в прошлом году…

– Гм… интересно… – качнул головой Хаким. – Ну идемте, – и он торопливо зашагал к дому Карима, стоявшему почти на самом берегу Анхаты.

Оба мальчика, чуть приотстав, молча шли за ним.

Слова Жаппара удивили Хакима. «Мулла Амангали нюхает табак?! Тогда, наверное, другие муллы тоже нюхают табак?.. Сыновья ишанов тоже курят… Это позор! Но, может быть, Жаппар все это выдумал? Я ведь только что сам видел двух магзумов с чалмами на головах и скрещенными на груди руками. У них тупые, бессмысленные лица. Они покорно вошли в мечеть и теперь, несомненно, наперебой читают аяты[57]. Неужели они курят?.. А может, и курят, – собственно, какой смысл ему лгать. Есть же такая поговорка: «Не делай то, что делает мулла, а делай то, что он говорит». Оно и верно, кто дальше от мечети живет, в том больше религиозности и честности. А муллы только красиво говорят, а сами никогда Коран не соблюдают. Взять хоть хазрета Хамидуллу – трех жен имеет, да еще и к чужим ходит. Ведь это он ходил к жене… к жене этого… тьфу, забыл имя!.. Вот тебе и хазрет – служитель аллаха!..»

Хаким пошел медленнее, и мальчики догнали его. Теперь они шли рядом.

– Учитель, говоришь, гостит у вас? А кто этот учитель, я его знаю?

– Наверное, знаешь, он учил детей в аулах. Мне он составил словарь, где казахские и русские слова написаны рядышком, – и тут же стал повторять уже заученные наизусть слова из словаря: – кала – город, нан – хлеб, озен – река, ата – дедушка…

– А твой отец разве по-русски не знает? Он ведь часто бывает в городе…

– Папа хорошо разговаривает по-русски, он и меня научил многим словам. А учитель мне все русские слова написал рядышком с казахскими… Папа сказал, что в этом году отдаст меня учиться к Халену и я буду заниматься вместе с Алибеком.

– Ты молодец, Жаппар! Если будешь хорошо учиться у Халена, то потом и в Теке сможешь поехать. Только курить надо бросить. Я вот уже выучился, и то не курю, табак вреден для здоровья, можно заболеть.

Мальчик сразу потупился, ему, очевидно, не понравился совет Хакима бросить курить.

– Вон папа! – крикнул Жаппар, показывая на Байеса, стоявшего около маленькой землянки.

Лавка Байеса почти ничем не отличалась от других землянок, была такой же низкой, сумрачной и сырой. Байес обрадовался приходу Хакима, пожал ему руку и торопливо стал расспрашивать о здоровье домашних, о том, когда он приехал из Уральска. Затем представил Хакима Абдрахману.

– Это наш дальний родственник, сын старика Жунуса, того самого старика, о котором вам тогда рыбаки рассказывали. Он, как видите, только недавно из Теке приехал…

– Как доехали?.. Что новенького в городе?.. – спросил Абдрахман. Он пристально посмотрел в лицо Хакима, крепко сжимая его руку.

Хакиму показалось, что он где-то уже видел этого человека, но никак не мог припомнить: где?

– Доехал хорошо, спасибо, – проговорил Хаким и почувствовал, что робеет. Острый, пронизывающий взгляд, твердый голос и суровый вид Абдрахмана как-то сразу сковали его волю. «Растерялся, как перед доктором Ихласом в прошлый раз, – с досадой подумал Хаким и мысленно сравнил Абдрахмана со своим учителем из реального училища. – Такой же суровый, у него тоже на занятиях учащиеся не пикнули бы!.. Кто же он такой?..» Хаким, словно ища ответа на свой вопрос, взглянул на Байеса.

– Наш старший брат и учитель Абеке, – словно поняв взгляд Хакима, проговорил Байес. – Сейчас пока гостит у меня. Возможно, вы встречались с ним в Теке, фамилия его Айтиев.

«Это не тот ли революционер Абдрахман Айтиев, про которого мне рассказывал Амир?.. Неужели он? Вот это здорово!.. – мысленно воскликнул Хаким. – Но как он сюда попал? Как спасся от казаков?»

– Гимназист? – спросил Абдрахман.

– Нет, учился в реальном. Вот только недавно окончил, – ответил Хаким, начиная понемногу привыкать к суровому взгляду Абдрахмана.

– Ну, а теперь что думаешь делать?

– Думаю дальше учиться, но пока хочу устроиться на службу. Один такой же, как вы, старший брат предлагает быть с ним вместе, хочет научить меня вести дела…

– Продолжать ученье – хорошее намерение. Но вряд ли в этом году, да едва ли и в следующем, можно будет учиться там, где захочешь. Учебные заведения нам надо создавать своими руками. Мои слова, возможно, покажутся тебе загадкой, но это отнюдь не загадка, а сущая правда. Кто же этот старший брат, что предлагает тебе быть с ним вместе? Надеюсь, это не секрет, а?

Хаким не сразу ответил, он опять немного растерялся.

– Хакимжан, – вмешался в разговор Байес, заметив смущение Хакима, – Абеке будет любимым твоим братом, это ты поймешь позже. О том, что ты окончил реальное училище, я только сейчас узнал от тебя, а то бы мы вместе с Абеке поехали к вам, поздравили тебя; кстати, он хотел и с твоим отцом познакомиться. Но, как это говорится в народе: «Сделать доброе дело никогда не поздно». Ну, разреши тебя поздравить с окончанием!.. Отец твой, наверное, устроит той по этому случаю, а?.. – Байес, довольный, погладил свои усы.

– Спасибо, Байеке, той, конечно, будет. – Затем, повернувшись к Абдрахману, спросил его: – Как мне величать вас: Абеке… или?.. – он хотел добавить «товарищем», но не решился.

– Можно и так…

– Абеке, я вас знаю. Мне о вас много рассказывал Амир. Очень сожалею, что не сумел познакомиться с вами в городе. Вы спрашиваете, кто из старших братьев приглашает меня к себе? Это один из моих дальних родственников, доктор Ихлас Шугулов. Он живет в Джамбейте.

– Ихлас Шугулов?!. Какую же он обещал тебе должность?

– Да, Шугулов. Никакой должности он мне не предлагал, а просто пригласил быть в его свите.

– Быть в свите! Быть офицером для поручений?

– Не то чтобы офицером… Числиться я буду на военной службе, а работу выполнять канцелярскую. Какую именно, еще не знаю. Сейчас он меня отпустил домой на побывку.

Из ответов Хакима Абдрахман понял, что молодой человек еще не совсем твердо решил, как ему быть со службой.

– Послушай меня, Хакимжан, – сказал Абдрахман, вынимая из ящика, стоявшего на полу, какую-то книгу. – У казахов был акын по имени Абай Кунанбаев. Это его книга. Так вот, ты хорошо знаешь, что наш светлый Яик впадает в Каспийское море. По обоим берегам этой красивой реки раскинулись города, деревни, аулы, вправо и влево от нее убегают к горизонту раздольные степные просторы. Есть и леса, и кустарниковые заросли. Видимо, слышал, как в «Кыз-Жибеке» поется:

Если бы не было реки, степь наша превратилась бы в пустыню, жизнь в ней лишилась бы красоты. Вот и эта книга Абая, как Яик для степи, нужна казахскому народу. В ней неиссякаемый источник, дающий жизненные силы всем страждущим людям. Эта книга – Яик казахов!.. Послушай, я прочту тебе одну строфу:

Найти место в жизни нелегко, именно такое место, какое указывает Абай, чтобы, работая, служить, народу. Ты вот сейчас сказал, что тебя приглашает в свою свиту некто Ихлас Шугулов, что он свой человек. Не спорю, возможно, Ихлас и доводится тебе старшим братом. «Не будь сыном отца, а будь сыном народа», – говорил Абай. Очень верно сказано, правильно. Этим он хотел подчеркнуть, что в людях должно быть больше человеколюбия и гуманности. Есть у казахов поговорка: «Вот этот – справедливый бий, даже черную волосинку разделил ровно пополам». Если ты справедлив, то, значит, и человеколюбив и гуманен. А твой старший брат Ихлас из Джамбейты и его правительство, насколько мне известно, ничего хорошего для народа не делают, да и не могут сделать…

Абдрахман посмотрел через плечо Хакима на приоткрывшуюся дверь, в которой показалась черная головка мальчика. Жаппар бочком переступил порог и остановился.

– Зачем пришел? Что, чай готов, что ли? – спросил Байес у сына.

– Нет, так просто…

– Тогда беги и скажи маме, пусть готовит чай, мы сейчас придем.

– Мне нужен листик бумаги.

– Какой бумаги?

– Чистой белой бумаги… Один листик. Только белая нужна, другая не годится…

– Зачем она тебе?

Заметив, что Жаппар пристально смотрит на Абдрахмана, сворачивавшего самокрутку, Хаким вспомнил, как мальчик только что курил на улице. Жаппар молча взял у отца лист бумаги, в которую раньше было что-то завернуто, и бросился к двери. Уже переступив порог, он обернулся и крикнул:

– Папа, как закипит самовар, я прибегу и скажу, а пока спокойно читай газету.

Абдрахман вопросительно взглянул на Байеса, как бы спрашивая: «Что это значит?..»

– Наш озорник свои тайны никому не рассказывает. А то, что он намекнул на газету, – это просто мальчишеское хвастовство, дескать: «И я знаю, чем вы занимаетесь!» Для него все газета: и книга – газета, и газета – газета, – пояснил Байес слова сына, как бы оправдываясь.

Абдрахман ничего не ответил Байесу. Повернувшись к Хакиму, продолжал:

– Быть вместе с Ихласом – не трудное дело, но далеко и не почетное. Смотри сам, тебе виднее. Но только, прежде чем идти к нему, хорошенько все обдумай и прочти Абая, – он протянул книгу юноше.

Хаким взял книгу. Он очень внимательно слушал Абдрахмана и теперь, смущенно глядя в пол, проговорил:

– Люди хвалят Ихласа, говорят, что он очень образованный человек и хороший доктор.

– В том-то и беда, что образованные люди творят гнусные дела. Никто не оспаривает, что Шугулов хороший доктор. Он в свое время окончил хирургическое отделение Петроградской военно-медицинской академии. Но ведь он не отдает эти знания народу, не приносит людям пользы. По существу, он стал «визирем» хана. Вот я тебе о чем хочу сказать. Возьмем к примеру этот аул. Здесь, возле мечети Таржеке, живут почти шестьдесят семей. В двух медресе учится совсем немного детей, да и чему их обучают, этих шакирдов?.. А ведь в ауле почти половина людей болеет черной оспой, в том числе и дети. Если бы здесь, вместо этих затуманивающих мозги людям медресе, открыть медицинский пункт, сделать ребятишкам прививки, вылечить стариков и старух, – вот это было бы по-настоящему благородное дело. Ихласу не пришлось бы растрачивать отцовское наследство на постройку больницы, народ сам ее выстроит, нужно только его желание, искреннее желание помочь людям, которого у Шугулова, конечно, нет. А теперь взгляни на учителя Халена. Как бы ни прижимали его хазреты и муллы, он в эту зиму хоть пятерых детей, но обучал русской грамоте. Если бы Ихлас поступал так же, как Хален, то люди с вывихнутыми руками и поломанными ногами не обращались бы за помощью к колдуну-костоправу Шамгону, заболевшие воспалением легких не стали бы звать пройдоху Утегена-баксы и колоть для него барана, а тифозники не пили бы всякую гадость, которую муллы выдают за целебную святую воду. Вот, Хакимжан, каков доктор Ихлас. Он образован, но что его знания для простого народа?! Так-то, светик мой, – Абдрахман, подойдя к Хакиму, похлопал его по плечу.

Хаким почувствовал, что не может возразить Абдрахману: в его словах была сама правда. Хакиму захотелось поскорее уйти из лавки, чтобы наедине подумать обо всем том, что услышал сейчас от Айтиева, скорее прочитать книгу, которую держал под мышкой. Он попросил у Байеса туалетное мыло.

– Последний кусок, Хакимжан, словно тебя и дожидался, – улыбаясь, сказал Байес, протягивая мыло «Гюльжахан».

Достав из кармана деньги, Хаким расплатился и собрался уходить.

– Куда торопишься? Оставайся с нами чай пить, – предложил Байес.

– Спасибо, Байеке, не могу. Намаз, наверное, уже кончился, и надо запрягать коня… Отец говорил, что задерживаться в ауле не будем. Спасибо за приглашение. Как-нибудь в другой раз заеду на чай, – проговорил Хаким и, слегка склонив голову, попрощался и вышел из лавки.