"Родные и знакомые" - читать интересную книгу автора (Киекбаев Джалиль Гиниятович)

Часть третья

Глава шестнадцатая

Сунагат с Хабибуллой пришли в Оренбург в полной уверенности, что быстро отыщут Тимошку. Здесь, в другой губернии, они уже не опасались жандармов, ходили без оглядки.

По адресу, который дал Никанор Зайцев, они без особого труда нашли двухэтажный деревянный дом, где должен был квартировать их приятель. Но хозяин дома огорошил их, заявив, что никакого Тимофея видать не видал и слышать о нём не слыхал.

Как быть? Куда податься? Что предпринять?

Парни растерянно побрели к центру города. Навстречу им попался человек в красной феске. Судя по головному убору, мусульманин, скорей всего — татарин. Обратились к нему с вопросом:

— Абзый [100], где тут могут остановиться люди, приехавшие из аула?

Человек в феске указал тростью:

— Вон там за углом, по левую руку… Друзья провели ночь на постоялом дворе и утром, попив чаю, отправились на вокзал. Весь день в людской толчее высматривали Тимошку. Не высмотрели. Поискали, как советовал Никанор, железнодорожного рабочего Тихона Иванова, и тоже бестолку.

Покрутились на вокзале на следующий день, потом, в надежде случайно столкнуться с Тимошкой, слонялись по базару, а того нет как нет. И обоим пришла в голову одна и та же мысль: уж не схватили ли их приятеля Жандармы, не угодил ли он опять за решётку? Но чтобы не потревожить своей догадкой другого, никто из них эту мысль не высказал. Сунагат, скорее всего для собственного успокоения, подумал вслух:

— Может, этот шайтан укатил в Самару?

— Вполне возможно, — согласился Хабибулла. — Скорый он на подъём.

Потеряв надежду встретиться с Тимошкой, друзья задумались, как быть дальше, как добывать пропитание. Имей они в городе знакомых, проще было б устроиться на работу. Но никого в Оренбурге они не знали. Сунагат когда-то приезжал в Оренбург с хозяином своим Егором Кулагиным, около какого-то магазина загрузили подводы товарами, но поди отыщи этот магазин, когда их тут вон сколько! И ни улицы, ни дома, в котором тогда переночевали, не запомнил.

Выручил их старик, подметавший улицу возле постоялого двора.

— Э, для таких молодых, как вы, работы не впроворот! — сказал он, узнав, о чём печалятся парни. — Идите на станцию, там нужны люди грузить да разгружать вагоны. И на купеческих складах грузчики требуются…

Нанялись на станции грузчиками. Паспортов у них не спросили, лишь записали со слов имена и фамилии и выдали по седелке на спины: айда таскай!

Поначалу работа показалась нетрудной. Весело взваливали на себя пятипудовые мешки и рысью взбегали по толстой доске в вагон. Через час выдохлись. А вечером еле доплелись до постоялого двора. Спали как убитые. Утром проснулись — не шевельнуться, всё тело болит…

Но понемногу они втянулись в работу, пообвыкли. Подыскали квартиру. Среди грузчиков появились у них приятели. По городу они ходили теперь уверенно; встречая на улице жандармов, не терялись.

День за днём — минула зима, промелькнула коротенькая весна, задышало зноем азиатское небо.

Во второй половине лета забастовали паровозные бригады. К грузчикам приходили от машинистов и кочегаров агитаторы, уговаривали, чтоб тоже бросили работу и добивались увеличения заработка. Грузчики колебались.

По случаю объявления забастовки железнодорожники неподалёку от пакгаузов устроили митинг. Грузчики пошли послушать, что там будут говорить.

На паровоз, поданный вместо трибуны, поднялся широкоплечий, крепкого сложения человек в замасленной куртке.

— Это кто ж такой? — полюбопытствовал Сунагат.

— Дядя Тиша… Тихон Иванов будет говорить! — ответил стоявший рядом грузчик Астахов.

Сунагат дёрнул Хабибуллу за рукав:

— Гляди! Тихон Иванов, которого мы искали!..

Оба, вытянув шеи, приготовились слушать оратора.

Выступал Иванов недолго. Разрубая воздух короткими взмахами руки, он просто и толково объяснил причину забастовки. Движение на железной дороге в последнее время усилилось, это мог заметить каждый. Поездов проходит больше, грузов, стало быть, тоже перевозится больше, работы всем прибавилось, а плату за неё даже уменьшили против прежней. Рабочие едва сводят концы с концами…

— Если мы будем крепко держаться друг за друга, то добьёмся улучшения своего положения, — зычно говорил оратор. — К забастовке должны примкнуть и грузчики…

— С нашей артелью каши не сваришь, — сказал Астахов, взглянув на Сунагата и Хабибуллу. — Народ у нас больно пёстрый, много временных, они, наверно, ещё и не понимают, что такое забастовка.

— Почему ж… — возразил Сунагат. — По-моему, дядя Тиша всё понятно объяснил. И вправду, с утра до ночи надрываемся, а сколько получаем?..

Когда оратор закончил речь и спустился вниз, Сунагат пробился к нему, заговорил. Передал привет от Никанора Зайцева. Иванова привет, похоже, обрадовал, его озабоченное лицо посветлело. Сунагат принялся торопливо рассказывать, как он с Богоявленского завода, где работал с Тимофеем Зайцевым, попал сюда, в Оренбург, и стал грузчиком, как искал его, дядю Тишу, чтобы напасть на след Тимошки…

Дядя Тиша слушал, бросая быстрые взгляды по сторонам, — чувствовалось: его что-то тревожит.

— О Тимофее — потом, — оборвал он рассказ Сунагата. — А сейчас вот что… Выходит, ты всех грузчиков знаешь?

— С самой осени с ними. Вместе вон с тем парнем… — Сунагат указал в сторону Хабибуллы.

— Так вот… О чём речь — ты слышал. Надо, чтобы и грузчики бросили работу. Всем на одном стоять надо. Там у вас есть наш человек. Но он русский, а хорошо бы с пришедшими из аулов башкирами и татарами поговорить по-своему. Сумеешь?

— Постараюсь.

— Об остальном — в воскресенье. Найдёшь меня на базаре в мучном ряду. Пока — будь здоров!

Дядя Тиша тряхнул Сунагату руку и, обогнув паровоз, исчез. И только тут Сунагат заметил, что по шпалам к митингующим бегут полицейские.

Толпа быстро рассеялась.

На следующий день на станции установилась непривычная тишина. Замерли паровозы. У длинных пакгаузов стояли пустые вагоны, но никто возле них не показывался: грузчики поддержали забастовку.

Администрация предприняла попытки подкупить часть рабочих, склонить их на свою сторону. Тем, кто немедленно выйдет на рабочее место, обещали платить как за сверхурочную работу. Конторские служащие в первую очередь довели это до слуха грузчиков, недавно пришедших в город из аулов. Один из конторщиков обхаживал и Сунагата. Сунагат отговорился: мол, дело у них артельное, в одиночку вагон не загрузишь. С грузчиками у начальства ничего не вышло. Тогда было объявлено, что администрация согласилась увеличить заработную плату, но только железнодорожникам. Забастовщики такое условие не приняли, чтобы не дать в обиду грузчиков.

Сунагат испытывал необыкновенный душевный подъём, впервые почувствовав силу рабочего единства. Его распирала радость: ведь и он, выполняя просьбу Тихона Иванова, подбивал колеблющихся грузчиков на забастовку. Ему хотелось скорее встретиться с дядей Тишей, поделиться с ним этой радостью.

В воскресенье, прихватив для видимости мешок, Сунагат с Хабибуллой отправились на базар. Ходили там из конца в конец мучного ряда целый день, но Иванова не нашли.

«Почему ж он не пришёл?» — ломал голову расстроенный Сунагат. Спросить было не у кого.

Забастовка длилась неделю. Верх взяли рабочие, администрация вынуждена была удовлетворить их требование.

Грузчики вышли на работу.

— Вот видишь! А ты говорил, что с нашей артелью каши не сваришь, — сказал Сунагат Астахову, когда если передохнуть в тенёк у вагона.

— Сварить-то сварили, да дороговато каша обошлась.

— Не понимаю…

— Дядю Тишу схватили.

— Как схватили? Кто?

— Так ты ж, вроде, сам в тюрьме побывал. Кто тебя схватил?

— А ты откуда это знаешь? — изумился Сунагат.

— Слухом земля полнится, — усмехнулся Астахов.

Оказалось, что много кое-чего он знает. Знает, что дядя Тиша должен был встретиться с Сунагатом, да не успел. Знает, где сейчас Тимошка Зайцев. Знает, что полиция втихомолку проверяла паспорта. Беспаспортные взяты на заметку, а к Сунагату интерес особый: видели его на митинге с Тихоном Ивановым…

Вечером, вернувшись на квартиру, Сунагат огорошил Хабибуллу:

— Худо наше дело, Хайбуш! Надо быстренько уматываться отсюда.

— Что случилось?

Сунагат пересказал, что ему стало известно, и заключил:

— Поедем в Орск, к Тимошке.

Договорились, что Сунагат на станции больше не покажется, а Хабибулла сходит, возьмёт расчёт под предлогом срочной надобности съездить домой, в свой аул.

Наутро Сунагат, чтобы убить время, вышел немного проводить товарища. Шли неторопливо по улице, и вдруг сзади:

— Аккулов, стой!

Враз оглянувшись, парни увидели направляющего к ним молодого офицера. Хабибулла обомлел. «Всё, пропали!» — решил он. Но Сунагат как ни в чём не бывало шагнул навстречу офицеру и протянул ему руку:

— Здравствуй, Саня! Или… Александр Егорович?

— Примем компромиссное решение: пусть будет Александр, — засмеялся офицер. — Здравствуй, дружок! Ты, оказывается, здесь! А мне писали с завода, что ты теперь — знаменитый беглец и разбойник…

— Никакой я не беглец… — смутился Сунагат.

— Ладно, ладно! Зачем от меня-то скрывать? Ты любителей тухлятины — жандармских ищеек опасайся. Если б даже ты был в чём-то виновен, я не запятнал бы офицерской чести доносом. Но тебя оправдали, чему я рад, клянусь честью русского офицера! Ты знаешь, мне же офицерский чин присвоили. Можешь поздравить…

Александр был в восторге от своего нового положения и упоённо тараторил, стараясь почаще повторять слово «офицер».

—  Поздравляю, поздравляю… — сказал Сунагат. — А насчёт оправдания… это как понимать?

—  Так и понимать. Вас, всех восьмерых, оправдали. Я ведь с братом переписываюсь, он мне все заводские новости сообщает. Если не веришь, могу показать письмо, которое получил ещё весной. Короче, зайди вечером к нам. Посидим за чаем, поговорим. Мама будет рада…

Вот так новости! Всё, что напланировали Сунагат с Хабибуллой перед этой нежданной встречей, полетело вверх тормашками. Если сообщение Александра верно, значит — Орск отпадает, значит — можно вернуться на свой завод. Но нужно посмотреть письмо, убедиться, что ошибки нет.

— Зайду. Непременно зайду, — заверил Сунагат.

Александр назвал свой адрес и, оглядев Сунагата с ног до головы, удовлетворённо заметил:

— А ты прямо-таки интеллигентом выглядишь. Совсем горожанином стал. Молодец! Ну-с, до вечера…

Парни смотрели вслед молодому стройному офицеру, пока он не затерялся среди прохожих.

Сунагат сиял от радости.

—  Домой, Хайбуш! — воскликнул он, хлопнув товарища по плечу.

—  Домой! — весело повторил Хабибулла. — Пропади пропадом бесприютная жизнь!.. А кто это был?

— Я тебе как-то рассказывал, что жил в работниках у Егора Кулагина. Это его младший сын. Учился здесь, а когда Егор умер, и мать к нему перебралась…

Этот длинный летний день тянулся бесконечно долго. Вернувшись на квартиру и собрав свои пожитки в узелок, Сунагат в нетерпении ждал вечера, когда сам сможет прочитать письмо из Богоявленского.

К Кулагиным он отправился один. Хабибулла радовался, как ребёнок, предстоящему возвращению в родные края и в то же время не мог отделаться от смутной тревоги, от опасений, вызванных военной формой Александра, поэтому идти в гости отказался.

Дверь Сунагату открыла Ольга Васильевна.

— Сунагатка! Какие ветры забросили тебя сюда? — всплеснула руками хозяйка. Она замёт но постарела, у глаз лучились добрые старушечьи морщинки.

Оказалось, что Александр ещё не вернулся домой. Ольга Васильевна, улыбаясь, ввела гостя в небольшую — то ли двух, то ли трехкомнатную — уютно обставленную квартиру.

Многие вещи в гостиной — настенные часы, кружевная скатерть на столе, обрамлённые фотографии у зеркала — были знакомы Сунагату, и на какой-то миг ему даже почудилось, что сидит он в старом кулагинском доме в заводском посёлке. Ольга Васильевна держалась, как прежде, просто. Она велела девушке, должно быть, прислуге, хлопотавшей в кухоньке, поставить самовар и горделиво сообщила Сунагату:

—  А Сашка наш собирается жениться…

—  То-то он больно весёлый, — поддержал разговор Сунагат. — А я думал — он уже давно женился и дети у него есть.

— Так ведь учился всё и учился!

Пришёл Александр.

— Вот молодец, что заглянул! — обрадовался он, увидев Сунагата. — Ты знаешь, кто бы здесь не появлялся из наших краёв, — все для меня как родные… А я каков, а?..

Александр повертелся перед зеркалом, шутливо выпятив грудь, развернув плечи. Он любовался собой, военная форма была ему к лицу.

— Ну, рассказывай, как живёшь?

Порасспросив Сунагата о его житьё-бытьё, Александр, наконец, показал ему письмо брата. Николай в самом деле писал, что восьмерых рабочих, арестованных прошлым летом, оправдали. Помогло им в этом деле то, что угодил за решётку сам виновник заварухи мастер Кацель, он вроде бы оказался австрийским шпионом, за ним приехали из города и увезли под конвоем…

Сомнения Сунагата рассеялись.

Возможно, Сунагат сам этого не осознавал, но до чтения письма где-то в глубине его души таилось недоверие к Александру, иначе он не пришёл бы за подтверждением столь приятной новости. Хотя они с Санькой подружились ещё в детстве, всё-таки эта была дружба хозяйского сына с батраком. Теперь разницу в их положении подчёркивала офицерская форма Кулагина. Для Сунагата любой мундир — будь то военный или жандармский — олицетворял враждебную ему силу. Поэтому его и несколько удивило и тронуло радушие, проявленное Александром. С особенным удивлением Сунагат размышлял за чаем об отношении Александра к жандармам. «Любители тухлятины, ищейки», — так сказал он при встрече утром. Сунагат не мог догадаться, что в этих словах выразилось извечное презрение боевых армейских офицеров к чинам охранки как к людям второсортным, трусам и бездельникам. Но в данном случае такие тонкости значения не имели. Парня обрадовало то, что и среди людей, носящих мундиры, есть, выходит, враги его врагов, — а жандармы, после пережитого им за последний год, стали для него заклятыми врагами.

Вернувшись к Хабибулле, Сунагат успокоил товарища. Впрочем, полностью успокоиться никто из них не мог. Пусть там, на своём заводе, их оправдали. Но теперь, после забастовки и ареста Тихона Иванова, над ними нависла опасность здесь. Надо было спешить. Скорей, скорей из Оренбурга!..

Им повезло: утром на выезде из города их догнал человек на пароконной телеге. Доставив в Оренбург какой-то груз, он возвращался домой и согласился подвезти парней за небольшую плату до Зиргана. А это, считай, полдороги.

И вот снова они в пути. Лошади идут ровной рысью. Всё жарче припекает спины солнце, усиливается духота. Изредка попадаются навстречу повозки, они проносятся мимо, взвихривая горячую пыль. По обеим сторонам дороги простираются хлебные нивы, конца-краю им не видать; ни лесочка поблизости, ни деревца, не на чем взгляд остановить, — разве лишь на синеющих вдали холмах,

С киблы [101] веет знойный ветер, гонит волны по морю пожелтевшей ржи. Волны то накатываются на дорогу шелестящим прибоем, то откатываются назад, отсвечивая тяжёлой медью колосьев. Колосья трутся друг о дружку, отчего над всей округой стоит шорох, — это слышится голос урожая.

Бесконечное дребезжание телеги нагоняет дремоту, сидящий впереди возница безуспешно борется с ней. Изредка он взмахивает кнутом, подгоняет лошадей дребезжащим в лад телеге голосом, но дремота тут же опять овладевает им, и голова его безвольно свешивается к груди.

Чем дальше, тем чаще попадаются у дороги сжатые полосы; хлеб связан в снопы, снопы сложены в суслоны, густо стоящие на потоптанной стерне; за рядами суслонов видны согнутые фигуры женщин и мужчин, в их руках поблёскивают серпы…

Поначалу наши путники с интересом смотрели по сторонам, любуясь открывающимися взору картинами, но дорога укачала их. Хабибулла заснул, скрючившись в задке телеги. Сунагат тёр кулаком глаза, стараясь отогнать сон. Он и не спал, и не бодрствовал — ушёл в полузабытьё, в сладкие мечтания. Мысли его путались. То он оказывался уже на стекольном заводе, среди старых товарищей, то воспринимал происходящее там как бы со стороны. Завод — в его видении — опять был остановлен на ремонт. Товарищи, окружив Сунагата, бурно выражали радость в связи с его возвращением. «Крепко мы друг за друга держались, вот и добились вашего оправдания», — объяснил кто-то. Конечно же, рабочие дружно нажали. А то разве власти пошли бы на попятную? Как же, дождёшься от них!.. Теперь всё хорошо. Он сходит в Ташбаткан за Фатимой и осенью впряжётся в работу…

Сунагат отчётливо видит перед собой Фатиму. На её лице — обида. «Не сердись на меня, Фатима, — говорит Сунагат мысленно, уже в который раз повторяя приготовленные для неё слова. — Не я виноват, что так получилось. Я тебе всё-всё объясню, и ты поймёшь, почему я тогда не смог прийти… Нас ни за что, ни про что схватили и бросили в тюрьму. Но у них ничего не вышло. И не выйдет, только всем нам надо крепко держаться друг за друга…»

Течение мыслей Сунагата неожиданно меняется, и он уже ругает себя: «Всё-таки раззява ты, парень. Сам во всём виноват. Надо было прошлым летом увести её собой. Так нет же! Богатство надумал сначала нажить. Кусай теперь себе локти!.. Нет, нынче уж будет по-другому. Может, поживу в ауле недельку, а может — сразу возьму её за руку и поведу на завод. Через горы, через леса, охотничьими тропами. Ахмади и с собаками не сыщет. А в аул мне возврата уже не будет. Что ж… Завод меня поставил на ноги. Правда, из-за него пришлось помытариться. И голодно было, и холодно. Зато ребята там какие! Возьмутся за что — так до конца… Крепко друг за друга…»

Укачало-таки и Сунагата. Наплыл сон, оборвал его мысли.

Из Зиргана они пешком направились в сторону Стерлитамака. Отшагали уже порядком, когда нагнали их прогонщики на пустых телегах. Опять повезло!

Вскоре замаячили над линией горизонта сизые конусы стерлитамакских шиханов; по мере приближения к городу всё выше поднималась гора Туратау, одиноко торчащая на равнине, словно забытый кем-то стог. Наконец показался и сам Стерлитамак.

Сунагату этот город знаком: не раз бывал в нём с Кулагиным, запомнил названия улиц, дорогу к складам, откуда они увозили товары, и даже имена богатых купцов — владельцев больших магазинов. Заглядывал он и на городскую толкучку, знает, где расположены постоялые дворы и кто их содержит. Словом, в своём уездном городе не придётся останавливать людей и расспрашивать, где можно устроиться на ночлег, не придётся блуждать, как блуждали прошлой осенью в Оренбурге. Но не только это радовало Сунагата. Стерлитамак — уже хотя бы потому, что от него оставался всего день пути до родных мест — был ему стократ милей Оренбурга.

Хабибулле бывать в Стерлитамаке прежде не доводилось, но, въезжая в незнакомый город, он тоже радовался, и по той же самой причине: скоро, скоро они доберутся до дому! Что касается хлопот по устройству на ночь — тут он полностью положился на Сунагата.

В мечтах оба они уже перенеслись в свои аулы, да и в яви оставалось только поискать завтра на базаре попутную подводу, а если она не найдётся — завершить путь пешком.

Но в их мечты вдруг ворвалась оглушительная весть.

— Война!

— Война!

— Война!

— Германия начала войну против России. Правительство объявило всеобщую мобилизацию!..

На постоялом дворе приехавшие из деревень мужики ударились в загул. Пьяные шумели, сбившись в компании у тяжёлых столов и на нарах. Одни горланили песни, другие матерно ругали злодейку-судьбу.

— Эт-то когда ж кончится? Вчера — с японцем, нонче — с германцем…

— Завтра — с турком!

— Не дадут спокойно пожить…

— Пропади оно пропадом!

— Верно! Люди, как бешеные псы, грызутся!

— Чего ж эт-та царям не хватает? Чего поделить не могут?

— Я и говорю: не мир, а псарня!..

Пьяные песни, разговоры, крики долго не давали заснуть. Только где-то после полуночи Сунагат с Хабибуллой прикорнули на голых досках нар, подложив под головы свои узелки, и забылись в коротком сне. На рассвете они снова были на ногах. Сходили к базарной площади, но не обнаружили там никого и, решив побывать сначала на заводе, вышли в путь пешком.

…Заводской посёлок тоже был взбудоражен вестью о войне. Собравшись кучками у ворот, плакали женщины. У многих из них на руках орали младенцы. Из некоторых домов слышались песни — там шла прощальная гульба.

Навстречу Сунагату и Хабибулле попались трое подвыпивших парней. Одного из них, заводского банщика Лешку, путники знали, двое других им были незнакомы. Парни во весь голос поносили управляющего и мастеров:

— Понабрал, сволочь, на завод немчуру! Отто, Аугуст, Гофгабер, Чертгабер…

— Все они шпионы. В шею их!

— Кацель-то, боров толстобрюхий, точно шпионом оказался. И эти оттуда же.

— Пока они тут, свету ясного нам не видать! Вот помянете моё слово.

— Нас загребут воевать, а аугустов-маугустов оставят…

— Лешка, пойдём, посчитаем им рёбра! Ничего нам не будет — всё одно идти на войну…

Сунагат с Хабибуллой пошли к Рахмету и остались у него ночевать. Рахмет был хмур, занят мыслью, возьмут или не возьмут его на войну. Теперь он работал на резке стекла, это рождало надежду, что могут и не взять. А если погонят в солдаты, как жить жене с дитем?

Понемногу Рахмет разговорился и весь вечер рассказывал о событиях, происшедших на заводе. Возмущение рабочих арестом восьмерых их товарищей обернулось политической стачкой. Забастовщики писали властям протест за протестом, а жандармы продолжали разыскивать бежавших — Пахомыча, Тимошку, Сунагата и Хабибуллу. Четверо оставшихся в тюрьме ждали суда, но суд снова и снова откладывался. Главным виновником всей этой заварухи многие считали Кацеля и готовы были растерзать его.

В один из дней, вернее, — в одну из ночей Кацель исчез. Поначалу в посёлке не знали, куда он делся. Полагали, что сбежал в свою Австрию. Но вскоре выяснилось, что ночью приехали из губернии двое в штатской одежде и без лишнего шума увезли австрийца с собой. Затем «узун колак» [102] принёс весть: Кацель разоблачён в шпионаже в пользу Австро-Венгрии. Местные полицейские пришли в полное обалдение, рабочие при стычках тут же затыкали им рты Кацелем.

В конце концов состоялся суд над четырьмя арестованными. Их, а вместе с ними и бежавших из тюрьмы суд оправдал. Если б не оправдал, разъярённый народ мог устроить бузу похлеще, чем забастовка.

Пахомыч вернулся на завод. О Тимошке ничего не слышно. Такие вот дела…

Надежда Рахмета на то, что кое-кого на заводе мобилизация обойдёт стороной, передалась и Сунагату с Хабибуллой. Надо было скорей устраиваться на работу. Но идти на завод, не побывав в родных аулах… Нет, они не могли отказаться от цели, к которой так долго стремились.

У поворота к Ситйылге друзья расстались, Сунагат продолжил путь один.

Миновав Гумерово и поднявшись на перевал, с которого открылся Ташбаткан, он остановился. Как всегда в этом месте, его охватило глубокое волнение, душа переполнилась. Сколько радостных воспоминаний связано у него с виднеющимся на склоне горы аулом, с бегущей меж высоких осокорей речкой Узяшты! У этой речки промелькнуло его беспечное детство. На берегу Узяшты прошлым летом увидел он Фатиму — и пришла любовь… Всего год прошёл с тех пор, а как много пережито за это время! Как-то встретит его Фатима? Выскажет обиду? Или не выскажет? Впрочем, всё равно, пожалуй, не быть им вместе — наверняка заберут его на войну.

Подумал об этом Сунагат, и сразу померкло всё вокруг: и Узяшты уже не блестела так весело, как только что блестела, и ветви осокорей в долине печально поникли, и дома аула, показалось, испуганно жмутся друг к другу…

Погружённый в грустные думы, Сунагат теперь не спешил. Когда он подходил к дому Самигуллы, на улице уже стемнело.

Езнэ и тётка сидели вдвоём за самоваром. Ослеплённые светом лампы, они не сразу разглядели, кто вошёл. Лишь услышав салям, узнали гостя.

— Атак, да это ж Сунагат! — вскинулась тётка, обняла племянника. Самигулла, поставив на скатерть чашку с недопитым чаем, тоже заторопился навстречу шурину.

— Ну, как живёте-можете, езнэ? — справился Сунагат, стараясь скрыть своё плохое настроение.

— Прямо-таки лучше некуда! — бодро ответил Самигулла. — Здоров ли сам? Всё ли благополучно в краях, откуда ты вернулся?

Оба они бодрились и делали вид, будто в мире ничего существенного не произошло.

Не успел Сунагат рассказать, где побывал, да что повидал, как пришёл старик Адгам.

— Бэй! И вправду Сунагатулла вернулся! Иду это я от пруда, вижу — кто-то в аул направляется, а догнать — не догнал. Но походка, вижу, знакомая. Твёрдо ступает, как все в нашем роду. Ай-хай, думаю, на Сунагатуллу больно смахивает. Увидел у вас свет — дай-ка, говорю, загляну…

Старик не мог нарадоваться, глядя на племяша. Теперь и он принялся расспрашивать, где Сунагат был, что пережил.

Салиха заново вскипятила самовар. За чаем разговор повернулся на войну.

— Должно быть, и из городов в солдаты берут, — высказал предположение Самигулла.

— Ещё как! — подтвердил Сунагат.

— Видать, призовут не только молодых, — заметил старик Адгам. — Вон и Гибату бумага пришла, и ещё кое-кому из его погодков… Когда я уходил на японскую войну, мне было сорок три года. И ныне таких берут. Да-а… А время летит. Десять лет после той войны пролетело. Проходит жизнь, а?..

Старик Адгам пустился вспоминать о сражениях с японцами, но Самигуллу больше занимала война нынешняя.

— Эх-хе-хе! — вдохнул он опечаленно. — Цари повоюют, повоюют, разделят там какую ни то землю меж собой, да и помирятся. А сколько народу будет побито, сколько сирот останется!

— Да, проходит жизнь… — гнул своё старик Адгам. — Вот и дядю твоего, Вагапа, похоронили. Не слыхал ещё?..

И он рассказал, как принял смерть Вагап.

Притомившийся в дороге Сунагат проспал почти до полудня. Самигулла, велев не будить парня, пока он сам не проснётся, ушёл на пруд драть мочало. Сунагат почаевничал в одиночестве, лишь под самый конец завтрака подсела к самовару и Салиха. Заговорила о Фатиме. Сообщила, что ещё зимой её выдали замуж за катайца. Ошеломлённый Сунагат счёл за самое лучшее не выдавать своих чувств. Сказал, стараясь разыграть полное безразличие к сообщённой тёткой новости:

— Это теперь — дело десятое. Есть печали поболее…

— С месяц будет, как приезжала с мужем. Гостили тут неделю, — продолжала надрывать сердце Салиха.

— Разговаривала ты с ней?

— Два раза сама приходила ко мне. Плакала. Тоскует. Всё время, говорит, снится Сунагат. Ничего бы, говорит, не пожалела, чтобы ещё хоть раз увидеться, поговорить. Уезжала вся в слезах.

Растерялся Сунагат, не знал, что и сказать, как себя вести. Хорошо, что нагрянули сверстники, отвлекли от мыслей о Фатиме.

В маленькую горницу битком набилась молодёжь. Но это были уже не прежние ташбатканские весельчаки и острословы. Притихли егеты, у всех на уме — война, рекрутский набор. И разговор — о том же. Завёл его Зекерия.

— Багау-бай дал зарок: «Если сына моего Нагима оставят дома, всех рекрутов угощаю медовухой. Пей, сколько влезет».

— Ясное дело — оставят. Поднесёт Багау кому нужно бочонок мёду и вернётся с белым билетом для сыночка.

— Не зря сказано: право богатого — в фармане [103], а сила — в кармане. — Это Аитбай.

— Значит, хмельной бурдой хочет откупиться от совести и перед людьми предстать благодетелем. Это богатые умеют! — поддержал беседу Сунагат. — На заводе управляющий тоже, как прижмёт его, рабочим водку выставляет. Только народ теперь чует, чем это пахнет. Во время забастовки никто капли в рот не брал.

— А что это такое — забастовка?

—  Рабочие сговариваются и не выходят на работу. Завод останавливается. От этого хозяева большой убыток терпят, на тысячи рублей.

— Вот если б все и в городах, и в аулах сговорились и не пошли на войну, а? — размечтался Зекерия. — Вот было б здорово! И никакой тебе войны — воевать-то некому…

Тут пришёл десятский, спросил Самигуллу.

— На пруду он, мочало дерёт, — объяснила Салиха.

— Пусть кто-нибудь за ним сбегает, — распорядился десятский. — Повестка ему…

Разговор расстроился, парни разбрелись по домам.

Вернулся Самигулла, угрюмо выпил пару чашек чаю и опять ушёл, не сказав — куда. Вслед за ним вышел на улицу и Сунагат. Решив, что при таких обстоятельствах следует представиться властям, он отправился к старосте Гарифу.

Сунагат ожидал, что староста устроит допрос — мол, где ты, беглец, пропадал, чем занимался, — но тот ещё с весны знал об оправдании арестованных в Богоявленском рабочих и ни словом этого дела не коснулся. Лишь велел никуда из аула не отлучаться.

— Ты ведь по фамилии Аккулов? — уточнил староста.

—  Да, Аккулов.

Раскрыв пухлую папку с бумагами и порывшись в них, староста заключил:

— По спискам девяносто первого года ты значишься в нашем юрте, а не в Богоявленской волости. Жди повестку здесь.

Значит, на войну…

Сунагату вдруг нестерпимо захотелось увидеть Фатиму. «Если б и не выдали её замуж, не быть бы нам вместе, — думал он. — Всё ж увидеть бы её ещё хоть раз… да уж, наверно, не доведётся. То ли вернусь с войны, то ли нет… А может быть, мне повезёт? Отец покойный, бывало, говорил: не теряй надежды, пока свои ноги носят, не на что надеяться лишь тому, кого несут другие…»

На улице его несколько раз останавливали, справляясь о здоровье, но он, погружённый в свои мысли, отвечал рассеянно. Встретился Зекерия, предупредил:

— Вечером соберёмся. Аитбаю пришла повестка и ещё многим…

Дома Салиха пожаловалась на Самигуллу:

— Как ушёл, так и пропал, будто утонул… Мастурэ, сходи-ка, поищи отца. Быстренько приведи его. Скажи — ойрэ стынет.

Мастурэ отыскала отца в доме Гибата. Там мужчины, получившие повестки, заливали горе медовухой.

Самигулла, уже немного захмелевший, увидев в дверях дочь, поднялся с нар.

— Ты куда? — удивился Гибат.

— Домой надо, шуряк меня там ждёт.

— Сунагат вернулся? Так что ж ты молчал? Никуда не пойдёшь, мы его самого сюда приведём. Апхалик-агай, сходи-ка за Сунагатом.

Мастурэ, конечно, успела домой первой.

— Там, у дяди Гибата, медовуху пьют и песни поют, — возвестила она. — Сейчас и за тобой, ага, придут…

Явился Апхалик, не принимая никаких возражений, потащил за собой Сунагата.

К вечеру уже чуть ли не весь аул был навеселе. По улице с песнями под гармошку ходила гурьба егетов-рекрутов. В иное время мулла Сафа тут же пресёк бы такое безобразие, всякие уличные затеи с гармошкой он обычно категорически запрещал. На сей раз парни нарочно прошли мимо окон злого муллы, а он даже занавеску не приподнял.

Сунагат чувствовал себя неловко. Уйти из компании старших он не мог, а с улицы доносились разудалые припевки его сверстников:

В доме Гибата было не повернуться: к призываемым на фронт присоединились солдаты прошлой войны. Старшие по возрасту сидели на нарах вокруг кадки с медовухой, которую разливал хозяин дома, — с плошкой в одной руке и деревянным черпаком в другой он исполнял обязанности аяксы, «стоящего на ногах». Те, кто помоложе, устроились кружком на полу, перед ними тоже стояла кадка.

Когда Сунагат пришёл сюда, его встретили приветственными возгласами, а Самигулла сполз с нар, обнял шурина и заплакал пьяными слезами.

— Шуряк! Сунагатулла! Уходим на войну, шуряк!

Один из стариков кинул в поданную ему Гибатом медовуху двугривенный и протянул плошку Сунагату:

— На-ка, мырза! Это не байский отвар хмеля, а мёд, добытый честным трудом. Выпей!

Сунагат, стоя, выпил до дна.

— Молодец, мырза! Садись к нам.

Сунагата, несмотря на его молодость, посадили на нары.

Кто-то попросил Ахмади-кураиста сыграть. Тот взял с подоконника инструмент и выдул узун кюй [104]. Гибат, подняв плошку с медовухой, запел давно знакомую Сунагату песню:

— Уэшке-е-ей! [105] — вскричали пирующие.

— Хай, афарин!

Гибат протянул плошку Самигулле. Тот был уже пьян и не хотел больше пить, но от пиршественной чаши, поданной с песней, отказываться не положено. Не желаешь пить — можешь передать чашу кому-нибудь другому, только опять-таки спев. Пришлось Самигулле спеть.

— Золотые слова! — добавил, допев, Самигулла и смахнул набежавшие на глаза слёзы.

Заглянул Зекерия, чтобы увести Сунагата, но его и самого не отпустили. Гибат обратился к нему с новой песней:

У распахнутых дверей в сенях собрались женщины. Утирая слёзы уголками платков, они терпеливо дожидались конца этого горького пира. Когда, наконец, медовуха иссякла, женщины, ласково обнимая захмелевших мужей, развели их по домам.

Наступил день отъезда рекрутов на призывной пункт в Стерлитамак. К этому времени с горных хуторов, с дальних сенокосных угодий гонцами старосты были вызваны все подлежащие призыву в армию, — главным образом, батраки Шагиахмета, Багау, Ахметши.

На аульном сходе провели сбор денег в пользу уходящих на войну, досталось им по три рубля.

Мулла Сафа с муэдзином, не разгибая спин, выписывали на узенькие полоски бумаги изречения из Корана. Женщины, зашив бумажки с изречениями в небольшие кожаные мешочки, вешали эти амулеты на шнурочках на шеи рекрутов: «Да хранит вас аллах!»

Отъезжающие потянулись к привычному месту сборов — куче брёвен у дома Ахмади-ловушки. Подъехали в длинном рыдване рекруты с Верхней улицы, среди них был и Сунагат. Появилось несколько пароконных подвод. Сыновья Багау, Ахмади и Шагиахмета сидели в отдельной подводе. Доставить их в уездный центр взялся сам Багау-бай. Перед выездом со двора он положил в телегу два бочонка с мёдом, — дескать, пользуясь случаем, продаст в городе. Но, понятное дело, он намеревался «подмазать» начальство, чтобы выхлопотать сыну и племянникам белые билеты или, на худой конец, определить их в ополчение, избавив от службы в регулярной армии. Для этой цели он прихватил с собой и деньги.

На проводы вышли и стар и мал. Староста Гариф проверил по списку, все ли получившие повестки явились. Мулла Сафа нараспев прочитал какую-то суру Корана: Ему подпевали муэдзин и старики.

И вот подводы тронулись.

Зарыдали женщины, прижимая к себе испуганных детишек. Иные цеплялись за телеги, словно надеясь остановить их. Плакали и некоторые рекруты, ещё не успевшие отрезветь.

Парни, сидевшие в рыдване, запели хором:

Вскоре подводы скрылись за поднятой колёсами пылью,

В уездном центре вспыхнул бунт. Ташбатканцы подоспели к самому его началу и, остановив лошадей, с удивлением смотрели на шумную толпу, окружившую что-то во дворе призывного пункта. Из центра кольца, образованного возбуждёнными людьми, поднимались клубы дыма и пара.

Мимо подводы, на которой сидели Сунагат и его товарищи, пробежал мужчина средних лет, крикнул:

— А вы что сидите сложа руки? Посмотрите, чем хотели накормить уходящих на войну!

Аитбай и Зекерия вопросительно посмотрели на Сунагата: может быть, он, парень бывалый, что-нибудь понимает?

«Погоди-ка, — соображал Сунагат, — где я этого человека видел раньше?.. Так это ж Киньябыз из Саитова, у него мы с Хабибуллой переночевали прошлой осенью». Выходит, мобилизация не обошла стороной даже самые глухие, затерянные в горах деревушки.

— Бэй-бэй-бэй! Никак война уже тут началась? — бормотал старик Адгам, приехавший в качестве кучера.

Сунагат, Аитбай и Зекерия соскочили с подводы и пошли узнавать, что происходит. Пробившись сквозь толпу к середине круга, они увидели исходящие паром кострища. Возле них лежали три огромных котла — в таких обычно подогревают смолу. По земле было разлито варево, валялись кости, от которых тоже шёл пар.

Как оказалось, здесь варили еду для тех, кто уже прошёл комиссию и был зачислен в воинские команды. Решив, что солдатне всё сойдёт, с бойни привезли самое что ни на есть худшее — уже тронутое запашком тощее мясо, облепленные грязью кости — и, даже не вымыв, заложили это в котлы. Несколько старых служак, прошедших огонь и воду японской войны, увидев грязную пену в котлах и понюхав варево, подняли шум. Сбежался народ. Котлы в ярости перевернули. Послышались крики:

— Коль уж сейчас нам варят дохлятину, чем они будут кормить наших детей?

— Голодом будут морить!

— Пусть дохлятиной собак кормят! Мы не собаки!..

— Ради чего мы пойдём кровь проливать?

— Ради богатеев, конечно!

— Верно!

Люди, собранные из множества аулов и деревень уезда — а рекрутов из ближних селений приехали проводить и жёны с детьми, — всё более возбуждались. Злые голоса мужчин, женский плач, детский визг — всё это подливало масла в огонь, бередило души, истомлённые ожиданием у призывного пункта и страхом перед будущим.

— Братцы, тут рядом винный склад! Повеселимся напоследок! — крикнул кто-то.

Толпа хлынула к складу. Его окованная железом дверь была заперта. Где-то нашли длинное бревно, человек двадцать взялись за него, таранными ударами расшибли дверь. В дверном проёме началась давка, но одни, изловчившись, уже тащили четвертные бутыли с водкой, другие несли в охапках бутылки помельче. Немного погодя выкатили бочки с вином. Пошла гульба!

Тем временем о погроме успели сообщить полиции. К винному складу прискакал конный отряд. Но разгорячённых, хлебнувших горькой рекрутов это ничуть не смутило. Они, что называется, уже не видели ни чёрного, ни белого. В машущих плётками полицейских полетели бутылки, камни, кирпичные осколки. Полицейские дрогнули, отступили и ускакали обратно.

Победа вдохновила толпу. Раздался клич:

— Айда к магазинам!

Рекруты и приехавшие провожать их люди устремились к центру города, теснясь на узких улицах, точно рыбы в мотне невода. Затрещали двери, зазвенели стёкла в магазинах Семёнова, Усманова и других купцов, разжившихся на торговле красным и бакалейным товаром. Люди словно обезумели. Многих бросило в магазины не стремление овладеть богатством, а странное желание уничтожить его. Выносили из «Бакалеи» ящики с пряниками и высыпали их на землю. Раскатывали на улице штуки тканей и с наслаждением топтали их. Правда, к потерявшим рассудок рекрутам примкнули и трезвые жители города. Эти растаскали по домам, кто что мог. Ребятня, набив карманы конфетами, насовав за пазухи пряники, кинулась к берегу Ашкадара, подальше от родителей — там сладости не отберут…

На улицах — гвалт, ругань, смех…

Владельцы магазинов спешно сколотили дружину для защиты своих богатств. Купеческие сынки и приказчики, вооружившись берданками, попытались привести погромщиков в чувство. Да где там! Лишь добавили им ярости. Не успели дружинники и выстрела сделать, как берданки у них поотнимали.

— На нас — с ружьями? Бей белую кость! — заорал кто-то.

— Вооружимся и мы! К цехгаузу!

— К цехгаузу-у-у!..

Однако цехгауз был оцеплен полицией; власти, предугадав развитие событий, стянули сюда все силы.

К счастью, дело обошлось без кровопролития. Перед строем полицейских со вскинутыми винтовками толпа отрезвела. Неожиданно хлынувший ливень совсем остудил разгорячённые головы.

Бунт закончился, бунтовщики разошлись.

Через два дня из Уфы в Стерлитамак прибыла казачья сотня. Но порядок уже был восстановлен. В городе произвели обыски, однако почти ничего из растащенного не нашли.