"Родные и знакомые" - читать интересную книгу автора (Киекбаев Джалиль Гиниятович)

Глава девятая

Вести о происходивших в мире событиях исстари редко доходили до Ташбаткана, и, если не считать столетней давности войны с французами да недавней войны с японцами, мало что нарушало привычное течение жизни в приютившемся у подножья гор ауле. Всё шло своим сложившимся когда-то порядком. Беднота «по-родственному» работала на баев, по весне угоняла их скот на яйляу, а осенью перегоняла в горы, на хутора, сторожила его там всю зиму. Иные уходили на заводы — в Авзян, Камайылгу, Зигазу, нанимались выжигать уголь или возить на пристань чугун. Находилось дело и для тех, кто не был занят ни тут, ни там. Летом приезжали в аул толстосумы, подряжали на заготовку брёвен и мочала. Бедняки, наточив топоры, шли в лес, а потом, в пору сенокоса, до седьмого пота косили баям сено.

Но в один из дней девятьсот тринадцатого года в жизнь аула ворвалось нечто из ряда вон выходящее. Староста Гариф привёз из волости удивительнейшую новость: «В Ташбаткан приедет губернатор».

Волостной старшина, собрав старост всех общин, долго вбивал им в головы, как надлежит встречать губернатора, как проявлять гостеприимство.

— Высокочтимый губернатор намерен посетить несколько селений Табынского юрта. Так что каждому из нас следует быть наготове, — наставлял старшина.

Осознав всю серьёзность предстоящего события, Гариф отставил свои мелкие заботы, поскорей сел в седло, ожёг коня плёткой и поскакал в Ташбаткан напрямик, через горы, чтоб добраться домой засветло. Дело-то было спешное, а расстояние от волостного центра до аула немалое, по мерке самого Гарифа — «двадцать пять взмахов плёткой».

Вернувшись в аул, староста развил кипучую деятельность. Прежде еле таскал живот, вздыхая и кряхтя на каждом шагу, а теперь забегал, как кот, наступивший на горячие угли. Едва соскочил с коня, как обругал сыновей и работника за беспорядок во дворе, распорядился немедленно перетаскать скопившиеся подле навеса кучи навоза на задворки, аккуратно сложить в одно место валявшиеся у ворот брёвна.

— Черноликие! — ворчал он, высматривая, к чему бы ещё придраться. — Сколько раз говорил: навоз выкладывать подальше! Свора бездельников! Не догадаются положить вдоль то, что лежит поперёк. Нет на вас руки, чтоб связать всех одной верёвочкой да шкуры спустить…

Жена старосты, учуяв, чем запахло дело, кинулась наводить порядок в доме. Велела вымыть полы, побелить печку. Сама раскрыла сундук, вытащила слежавшиеся в нём вещи — полотенца, скатёрки, коврики для намаза — и развесила их по перекладинам, по гвоздям, вбитым в стены; застелила пол и нары войлочными кошмами и паласами.

Гариф наказал жене: наутро двух овец в стадо не выгонять, киснущую в клети медовуху подновить, добавить сладости. Младшего сына, положив в телегу два пустых бочонка, отправил на яйляу за кумысом.

В ауле новости расходятся быстро: не успеешь самовар чаю выпить, как всем всё становится известным. Сообщение о том, что в Табынский юрт и непосредственно в Ташбаткан из Уфы приедет губернатор, живо обсуждалось и на Верхней, и на Нижней улице. Кое-кто сообщению этому не очень верил, подкреплял свои сомнения разными доводами:

— Будет он тебе разъезжать тут в такую горячую пору!

— И то правда: сена-то ему, должно быть, тоже надо накосить, а там — и жатва…

— Вот сказанул! Разве ж губернатор сам сено косит? Сказка, да и только!

— Воистину — чтоб я был губернатором и сам потел на сенокосе. Ха-ха-ха!

— Нанимает, поди, подёнщиков, либо работники его косят.

— А чего уфимский губернатор среди наших камней не видал? Нет, пустой, наверно, разговор.

— Почему пустой? Волостной старшина, говорят, сказал об этом старосте.

— А может, он в сторону Аккусюка поедет, а к нам только по пути заглянет?

— Зачем ему в ту сторону ехать-то? Аккусюкские катайцы к нашей губернии не относятся. У них там, говорят, Бирхуральский [75] уезд, а он под рукой оренбургского губернатора ходит…

Прежде чем объявить через десятских общий сход, староста Гариф перед самым закатом солнца собрал на совет «отцов опчества» и официально известил их об ожидаемом приезде губернатора.

Сходы в Ташбаткане обычно проводились во дворе мечети, но в последнее время зачастили дожди, земля раскисла; по причине сырости на сей раз народ решили собрать в доме Ахметши-бая.

Люди начали стекаться на сход. Пришедшие первыми завели разговор о мирских заботах.

— Дни стоят больно дождливые, ай-бай!.. — сказал, ни к кому не обращаясь, старик Адгам.

— Сено в покосах чернеет, — подхватил Вагап. — Коль не разведрится скоро, ударит это под коленки агаев, имеющих табуны.

— В покосах чернеет, говоришь. Уже и в копнах гниёт, — снова заговорил старик Адгам.

— Так, так, — согласно закивали остальные.

Каждый старался вставить в разговор слово про свою печаль, связанную с ненастьем, потому Что содержание скота в Ташбаткане для многих имеет большое значение, и создание достаточного запаса сена на зиму жизненно важно. А дожди сыплют и сыплют, не дают собрать накошенное на лугах, на старых яйляу, на лесных полянах и в горных распадках сено. То, что успели скопнить, тоже портится, в стога сырое сено не смечешь, почерневшие копны осели, через них уже пробивается отава…

Пришёл на сход мулла Сафа. Его почтительно провели на почётное место. Ахметша-бай стащил с перекладины перину, и мулла сел на неё, бормоча молитву.

Люди занимали места в соответствии с мерой своего богатства. Те, кто победней и помоложе, потоптавшись у порога, садились на стоявшую тут же лавку или на сундук. Баи же — Багау, Шагиахмет, Ахмади, Усман — оставив обувь у двери, пошли вперёд, на нары.

Наконец, пришёл и староста. С его появлением Ахметша засветил лампу и переставил её из печной ниши на подоконник. На большущей — величиной с блюдце — начищенной бляхе Гарифа заиграли блики. Круглое, как эта бляха, жирное лицо старосты лоснилось. Сев рядом с муллой и тронув рукой узенькую полоску усов, Гариф приступил к исполнению своих обязанностей.

— Старики! — сказал он и помолчал, выжидая, пока установится полная тишина и все взгляды обратятся к нему. — Высокочтимый губернатор решил посетить наш уезд. Скоро он прибудет в Табынский юрт. Осмотрит здешние селения. Намерен побывать и в нашем ауле…

— На наш аул смотри — не смотри, а всё те же лубки на крышах, — подал кто-то голос от двери.

Староста, не обращая внимания на нарушителя порядка, продолжал:

— Старшина в волости мне ясно сказал: высокочтимый губернатор посетит Гумерово и Таш баткан. Встретьте, говорит, аккурат, с хлебом-солью. Весь народ должен выйти встречать за околицу. На дорогу, говорит, постелите паласы, накидайте цветов и, как только высокочтимый губернатор подъедет поближе, кричите «ура». Велел починить в ауле и в округе сломанные мосты, прибрать на улицах. Чтобы, говорит, каждый починил свою изгородь и в день приезда высокочтимого губернатора никуда не уезжал, а был дома. Встречать, говорит, должны в хорошей одежде. Все слышали? По этому, аккурат, делу вы и собраны на совет, старики. Затем, ежели рекруты нынешнего года — их восемь человек — посланы в горы косить сено, то следует их вернуть, помыть в бане, одеть-обуть получше для представления губернатору. Стало быть, таким вот образом, чтобы опчеству, аккурат, не пришлось краснеть…

Сидящие на нарах баи закивали в знак согласия.

— Да-да, верно, очень верно! Лучше всего заблаговременно посоветоваться и договориться…

Мулле Сафе пришла в голову мысль, что нелишне разъяснить тёмному народу, кто такой губернатор. Мулла кашлянул, строго взглянул на толпящихся у двери и заговорил тонким, дребезжащим голосом:

— Альхасыл, к нам едет высокочтимый гость — посол падишаха нашего, да хранит его аллах, Его Величества Николая Второго. Губернатор — начальник всему народу Уфимской губернии. Большой человек. Поскольку это так, то, исходя из этого, надлежит оказать ему всяческие почести, встретить его ликованием, и да убедится он в нашем благоденствии и гостеприимстве.

Сидящие на нарах опять закивали.

— Верно, очень верно сказал хазрет!

— А когда примерно приедет этот самый губернатор? — спросил сидевший у двери старик Адгам.

— Высокочтимый губернатор приедет, аккурат, не позже, чем через три-четыре дня, — ответил староста. — Стало быть, вскоре же все должны быть наготове. Палас, кошма, опять же, найдётся почти у каждого, держите их под рукой.

—  А цветы-то где брать? На лугу, что ли, будем их собирать? — спросил кто-то.

—  На лугу, аккурат, и нарвёте.

—  Так цветы — они ж, наверно, и в ауле найдутся. Женщины их вон в горшках разводят, — сказал Вагап.

—  У Галимьяна-купца надо взять. У него все подоконники цветами заставлены.

—  Ладно. Пускай будет так, — согласился староста. — Есть ещё одно дело: надо на Нижнем конце огородить дом старика Ахтари. Там потребуется всего пять-шесть прогонов жердей. Сам старик с этим не сладит, еле ходит. Возле пруда, где мочится мочало, надо перебрать мост через овраг. И пусть каждый, опять же, наведёт порядок возле своего дома, подправит изгороди, заборы. Завтра я пройду по аулу, проверю. Кто не выполнит это распоряжение, будет оштрафован. В день приезда высокочтимого губернатора всем быть в ауле. Слышите?..

Вопрос старосты был обращён к тем, кто сидел или топтался у двери. Те покивали в ответ и потянулись на выход: сход закончился. Однако сидевшие на нарах баи не спешили расходиться. Заметив это, снова присел на лавку любопытный старик Адгам.

Мулла Сафа, выждав некоторое время, повернулся к старосте.

— Гариф-кусты, нам надлежит поразмыслить. Поскольку предполагается приезд высоко чтимого губернатора, то, исходя из этого, по моему разумению, следует решить, кто примет его в своём доме.

— Да-да, хазрет прав… — начал было Ахметша, но Шагиахмет перебил его:

— Тут и решать нечего: высокочтимого губернатора приглашу к себе я. Ведь старшина всегда заезжает ко мне.

— А не лучше ли всё ж пригласить его ко мне? Дом у меня просторный, ребятишек нет, спокойно, — сказал Ахметша и, как бы подтверждая сказанное, обвёл взглядом помещение, в котором они сидели.

— Высокочтимый губернатор остановится у меня, — отрезал Усман-бай.

— Ну, нет! — взвился Багау. — Он заедет или к Шагиахмет-агаю, или ко мне. Так несомненно будет лучше. У нас дворы попросторней, а они ведь приедут на нескольких подводах.

— Правильно! — поддержал младшего брата Ахмади. — А потом губернатор погостит у меня.

Такое единодушие трех братьев — Шагиахмета, Ахмади и Багау — очень не понравилось остальным. Ахметша набросился на Ахмади:

— У тебя ж там свора крикливых ребятишек. Зайдёшь к тебе — в ушах звенит. Ежели б случилось, что губернатор попал к вам, он бы и денег не пожалел — откупился от такого счастья или сбежал…

— По-твоему, губернатор никогда не видел ребятишек? Это для тебя они — в диковинку, всю-то жизнь прожил, а детей не смог завести, — ударил Ахмади в больное место Ахметши. В самое сердце стрелу всадил. Имея двух жён, за полтора десятка лет Ахметша не дождался от них ни одного ребёнка, и это мучило его.

— То, что у меня нет детей, не твоё дело, — прошипел Ахметша. — Это дело аллаха. Установленное богом человек не изменит.

Усман вернул разговор в старое русло.

— Выходит, только вы, три брата, достойны принимать у себя высокочтимого губернатора, — язвительно сказал он, глядя на Ахмади. — Выходит, только на вас и держится мир… Однако ж и мы сумеем оказать гостеприимство. Так что, Гариф-кусты, первым губернатора попотчую я, фатера его будет у меня.

Староста не успел ответить: Ахмади опять нанёс удар, теперь — в больное место Усмана:

— Уж не думаешь ли ты, что губернатор согласится спать, накрывшись твоим драным пологом? А что ты ему постелишь? Свой старый чекмень без ворота? Найдётся ли у тебя что-нибудь, кроме этого чекменя?

Взбешённый Усман перешёл на крик:

— Да, у меня нет неправедного богатства, нажитого, как у вас, воровством! Это у вас весь род воровской! Мы, хоть и молчали, знаем, сколько вы украли лошадей у урысов, проходивших с обозами из Авзяна и Камайылги!

Ахмади не сразу нашёлся, что ответить. Но обвинение в воровстве, брошенное всему роду, задело и его братьев. Шагиахмет свирепо повёл бровями, заорал:

— Коль знал, почему не поймал? Где твои свидетели? Давай их сюда! Когда, кто украл? Трепло! Разеваешь тут лживый свой рот!

— Эх, сказал бы и я кое-что, да вот при хазрете неудобно, — добавил Багау.

Мулла Сафа, хранивший молчание, встрепенулся.

— Ямагат! [76] Раздор к добру не ведёт. То есть, к примеру, ежели и при предполагаемой встрече с высокочтимым губернатором мы будем вести подобным образом, то ввергнем себя в пучину срама. Придётся краснеть. Да!

— Очень верно говорит хазрет! — подал голос Исмагил. До этого, в соответствии со своим положением, он помалкивал, а теперь вдруг до того осмелел, что обратился к старосте с предложением: — Послушай-ка, Гариф-агай, а не лучше ли губернатору при такой крайности встать на фатеру ко мне?

— Ха-ха-ха! — залился деланным смехом Багау. — Не собираешься ли ты кормить губернатора гречневыми лепёшками и тухлым мясом, а поить плиточным чаем?

— Медовуха для губернатора найдётся и у Исмагила! Слава аллаху, шайтан беден — я богат. Сумею добыть и пуд пшеничной муки для лапши. А разозлишь, так ради такого гостя и яловую кобылу забью…

— Значит, этот самый губернатор, приехав в Ташбаткан, будет полёживать на боку у Исмагила да посасывать казы, — якобы подвёл итог старик Адгам. Лица баев тронула усмешка. Багау доконал осмеянного Исмагила:

— Урысы не едят конину, ты даже этого не знаешь. Темнота беспросветная!

Староста решил, что пора прекратить препирательства.

— Хватит, хватит, старики! Прав хазрет, этак мы и впрямь станем посмешищем. Высоко чтимый губернатор — гость общий. Первым приглашу его я, затем, аккурат, по мере готовности угощений, будут приглашать остальные. Готовиться, должно всем. Однако резать лошадей не нужно, это вам ведомо…

Баи, согласившись со старостой, разошлись. Но каждый в душе лелеял надежду, что именно к нему первому губернатор придёт на угощение. У каждого с этим были связаны свои планы, ведь надо быть круглым дураком, чтобы угощать губернатора без всякой для себя пользы.

Шагиахмета воодушевляла мысль о том, что он, отличившись перед губернатором, знатно угостив его, преподнеся мёду, масла и подарив отменного жеребца, легко прошёл бы на следующих выборах в волостные старшины. Не чужда была такая мысль и Ахмади. Багау же подарил бы губернатору несколько ульев просто для того, чтобы стать его знакомцем; тогда, наезжая в Уфу торговать мёдом, думал Багау, он мог бы квартировать у губернатора или, по меньшей мере, заглядывать к нему на пару чашек чая.

Ахметшу прельщала слава, которую он приобрёл бы в волости, если б удалось зазвать губернатора к себе. «Оказывается, губернатор в Ташбаткане гостил у Ахметши-бая», — говорили бы люди. Один лишь разговор об этом чего стоит!

Усман рисовал в своём воображении сладостную картину. Вот сидят они с губернатором за самоваром, наслаждаются беседой, и Усман как бы между прочим роняет: «Дед мой во времена покойного оренбургского генерал-губернатора Перовского был хорунжим в конном войске, служил адъютантом у генерал-майора Юсуфа Карамышева…» — «Хороший, значит, был человек твой дед. Раз так, будь хорунжим и ты!» — говорит губернатор и тут же производит Усмана в хорунжии.

Ну, а у Гарифа желания сошлись на том, чтобы, отличившись перед губернатором, стать пожизненным старостой Ташбаткана.

Гарифу приснился приезд губернатора в Ташбаткан.

…Уже спустилась ночь, и в ауле всё стихло, как вдруг на улице раздался звон колокольчика. Возле дома старосты остановилась тройка. Гариф кинулся к окошку, но растущие перед домом деревья загораживали повозку.

— Бай дома? — крикнул один из сидящих в повозке.

— Дома, дома! А кто это?

— Так, я же — уфимский губернатор.

У Гарифа руки-ноги затряслись: проморгали, не встретили, как надлежало! Одеваясь на ходу, он выскочил из дому.

— А-а-а… Ваше болгародие! Я в темноте-то и не узнал. Айдук [77], ваше болгародие! Как здоровье твоё, как поживаешь?

— Отлично, отлично! Вашими молитвами. Слава богу, живём вот помаленьку…

— Как детишки, всё ли благополучно в твоём хозяйстве?

— Отлично, отлично!

— А мы тебя давно уж ждём. Да… Очень хорошо, что приехал. Айдук! Заезжайте во двор.

Гариф распахнул ворота, затем, разбудив спавших на сеновале сыновей, велел им распрячь губернаторских лошадей, присмотреть за ними. Мальчишки вместе с кучером принялись распрягать тройку.

Гариф, повторяя «Айдук! Айдук!», ввёл губернатора в дом. Посреди горницы стояла растерянная хозяйка.

— Ты! — рассерженно сказал Гариф. — Ставь скорее самовар. Не видишь, что ли? У нас долгожданный дорогой гость. Его болгародие заехал прямо к нам. Ну, чего руки сложила, стоишь, как столб? Ваше болгародие, айда вот сюда на нары.

Губернатор взобрался на нары, сел, подогнув под себя ноги. Гариф, приоткрыв дверь, дал жене новое распоряжение:

— Ты! Подай-ка сперва… — Он хотел сказать «медовуху», но слово это показалось ему грубоватым. — Подай-ка сперва шербет. С самоваром не спеши. И отрежь там кусок мяса пожирней, поставь вариться…

Жена принесла скатерть, расстелила её на нарах. И вроде бы только тут губернатор обратил на неё внимание.

— Здорово, апайка! — сказал он, улыбаясь, и вытащил из своей сумки цветастый платок, пачку байхового чая, свёрток с сахаром, — Вот тебе гостинцы, апайка!

Жена Гарифа молча взяла гостинцы и ушла.

— Ох уж эти наши женщины! — пожаловался Гариф. — Как только в доме появится гость, ни слова от них не дождёшься. Молчат, будто колечко во рту прячут.

— Нисява, нисява, Гарифка, беды нет, — ответил губернатор.

Появилась кадка с медовухой. Гариф почерпнул её ковшом с резной ручкой, налил в чашу и взглянул на губернатора.

— Ну-ка, ваше болгародие, попробуем, что тут получилось. Самолично для тебя приготовил этот шербет.

— Благодарю. Пусть не переводится в твоём доме достаток!

— Да будет так!.. Вот ты, ваше благородие, аккурат, всей Уфимской губернии староста, а я — староста Ташбаткана. Коль поразмыслить, выходит, что оба мы — старосты, а?

— Верно, Гарифка, верно!

— А раз так, то давай-ка посидим, повеселимся. Жизнь нам дважды не даётся. Мужи умирают, лишь слава их живёт. Воспользуемся отпущенным нам сроком. Утомлённому дорогой это придётся кстати. Жена и баньку истопит.

— Хорошо, Гарифка, очень хорошо!

— Ночь наша, а, ваше болгародие? — Да-да, Гарифка, наша!

— Что тут худого, коли староста со старостой посидят за медовухой? Мы вот с Рахманголом гумеровским нет-нет да посидим, душу по веселим. Не отцовское тратим добро, своё имеем серебро, а?

— До чего ж верно говоришь, Гарифка!

— Ну, будь здоров, ваше болгародие!

Гариф осушил чашу. Налил губернатору. Тот тоже выпил до дна. Повторили. Потом ещё… Кадка опустела. У губернатора глаза помутнели, как оконные стёкла в пасмурный день. Гариф почувствовал, что тоже опьянел: ноги ослабли, язык стал заплетаться. Всё ж он сунул в руки губернатора налитую для себя чашу и запел песню о турэ, который стал большим начальником благодаря своей бесконечной мудрости. Песня, должно быть, губернатору очень понравилась.

— Ха-ай, афарин! — воскликнул он. — Молодец, Гарифка!

— Э, ваше болга… балгородие, шербету-то у нас оказалось маловато, а? — спросил Гариф.

Губернатор ничего не ответил: он уже похрапывал, ткнувшись головой в подушку. Тем не менее Гариф отправился в другую половину дома, к жене, за добавкой. С новой кадушкой медовухи он благополучно вернулся к дверям горницы и — надо ж такому случиться! — споткнувшись о порог, грохнулся на пол. Разлилась медовуха, покатилась куда-то кадушка и… тут староста проснулся.

«Слава аллаху, оказывается, это сон!» — обрадовано подумал Гариф, позевывая так, что чуть не вывихнул челюсть.

Светало. На улице было пасмурно, шёл дождь. От ударов дождевых капель тихонечко позванивали стёкла окон.

За утренним чаем староста пересказал жене, что ему приснилось. Та истолковала сон:

— Наверно, вот-вот подъедет и остановится у нас, не иначе. Потому и приснился. У кого ж ему и остановиться, как не у старосты?

Напившись чаю, Гариф вызвал десятских и велел послать в лес несколько человек с подводами — за брёвнами для починки моста, по которому предстояло проехать губернатору.

Согласно распоряжению старосты, в лес за брёвнами для починки моста выехали трое с Верхней улицы: Аитбай, Гибат и Ахмади-бугорок.

Дождь не прекращался, сыпал и сыпал. На лесной дороге по самые ступицы колёс стояла грязь. Лошади еле тянули даже пустые подводы, ноги их разъезжались, соскальзывали с конской тропы в тележные колеи. Дорога в лесу — узкая: то тележная ось, то дуга задевают придорожные кусты, и тогда сверху, с листьев, на ездоков с шумом обрушиваются крупные капли, затекают за шиворот…

Вскоре свернули с дороги в осинник, остановились.

— Приспичило же этому губернатору разъезжать в такой дождь, — вздохнул Аитбай, вытаскивая топор.

—  И не говори! Я бы на его месте сегодня с тёплой печки не слезал… Дурной пёс в непогоду гуляет, — отозвался Гибат.

— И чего он ездит, людей беспокоит?

— Староста тоже хорош: сроду про этот мост не вспоминал, а тут на тебе — вспомнил!

— Нет чтоб такие мирские дела поручать баям, тем, у кого пять-шесть упряжных лошадей…

— Как же, заставишь баев!

— Я только на прошлой неделе в извозе был — и опять меня…

— Что бы миру ни понадобилось — всё на нашу шею. Таскают человека с единственной лошадью туда-сюда, как собака — выброшенную кишку.

— А не послушаешься — придумает какой-нибудь налог.

— Совсем, однако, распоясался наш староста…

Пока Аитбай с Гибатом жаловались друг другу на несправедливость судьбы и ругали старосту, Ахмади-бугорок выбирал подходящие для рубки деревья.

— Аитба-а-ай! — вдруг заорал он. — Идите-ка скорей сюда!

— Что, иль медведь тебя дерёт?

— Да не меня… Скотину тут задрал.

Возле кучи валежника лежали останки лошади. Гибат внимательно осмотрел их.

— Не похоже, чтоб медведь задрал: шкура цела…

— Чья ж это была лошадь?

— Кто знает…

— Погоди, так это ж пропавший скакун Ахмади-ловушки! — определил Аитбай.

— Буланый…

— Точно — он!

— В самом деле! Видать, напоролся на сук, а?

— А Ахмади из-за него Самигуллу с Вагапом изводил!

— Да ещё медведя из вагаповой ловушки забрал: дескать, для приманки была положена требуха буланого. А вышло-то вот как…

— Хорошо, что старик Вагап подал в суд, прищемил ему хвост.

— В самый раз урок этому дунгызу!

В этот же день, когда прояснилось, Самигулла с Зекерией отправились огораживать дом Ахтари-хорунжего.

— Приедет губернатор — не приедет, а бед ному старику — какая-никакая помощь, — сказал Самигулла и, разложив вокруг дома жерди, принялся вбивать колья, заточенные Зекерией.

Жилище старика Ахтари стояло в конце аула, на отшибе, слепо уставившись затянутыми брюшиной окошками на заросли крапивы и бурьяна. Когда наладили изгородь, домишко сразу как будто повеселел.

— Неплохо бы заодно и крышу подлатать… — сказал Самигулла с удовлетворением оглядев сделанное.

— А что, пока не остыли — возьмём да подлатаем, — согласился Зекерия и пошёл запрягать лошадь, чтобы съездить к пруду за полубками.

Самигулла взобрался на крышу, начал отдирать жерди, которыми были прижаты полусгнившие полубки. С крыши и увидел возвращающегося откуда-то хозяина дома: старик брёл, опираясь на палку. Совсем состарился Ахтари. Сколько ему лет — он и сам не может сказать. Много! Волосы его поседели давным-давно, белая борода, как клок кудели, свисает по самую грудь. Глазами ослаб, еле видит дорогу, да и ум его теряет ясность, порой заговаривается старик. В молодости, говорят, отличался он бесстрашием, славу имел, но богатства никакого не нажил, прожил всю жизнь в бедности. И сейчас всего добра у него — одна коза да вот этот наполовину ушедший в землю домишко.

Подходя к дому, старик заметил на своей крыше человеческий силуэт и поднял крик на всю улицу: решил, что туда забрались мальчишки, разоряют воробьиные гнёзда.

— Ах вы, шельмы! Вот я вас! А ну, слезай те, черноликие! Это чьи ж дети разбойничают?..

Тут старик наткнулся на изгородь, пошоркал по ней палкой и закричал ещё яростней:

— А это чьё баловство? Кто изгородь поста вил? Кто издевается над старым человеком? Покарай вас жестоко аллах!..

Услышав крик, вышла из дома старуха, принялась объяснять, что люди пришли помочь им, но то ли Ахтари не слышал её, то ли не мог понять, — он продолжал кричать надтреснутым голосом, воинственно взмахивая палкой:

— Каянные! Шайтанья свора! Слезайте, вот я вас!

Самигулла попытался растолковать ему с крыши, в чём тут дело.

— Бабай, слышишь, бабай! Губернатор так велел, завтра к нам приедет губернатор. Поэтому мы и двор огородили.

Однако сообщение о приезде губернатора не успокоило старика, а лишь ещё более разъярило.

— Какое дело губернатору до моего двора? Он, что ли, мне дом поставил? Пускай свой двор огораживает!

Самигулла с Зекерией всё ж завершили начатое дело. Ахтари-хорунжий долго ещё ворчал и после их ухода.

После аульного схода ташбатканские богатеи втайне друг от друга начали готовить угощения для губернатора: в больших бочках поставили бродить медовуху, заквасили кумыс; заранее наметили, какую скотину забить.

Староста решил провести репетицию встречи губернатора. По его распоряжению весь аул — мужчины, женщины, молодёжь, вплоть до малых детей — высыпал за околицу. Староста расставил народ в два ряда вдоль дороги, по которой должен был проехать важный гость. Впереди встали баи, затем мужчины среднего достатка, за ними — бедняки, женщины, замыкали шеренги старушня и малолетки.

— Вот так, аккурат, и встанете, — наставлял староста. — Когда высокочтимый губернатор подъедет, все радостно улыбайтесь и кричите: «Губернатор — ура!» Слышали?

— Слышали, слышали… — отозвались несколько человек.

— А ну-ка, попробуйте крикнуть все враз. Ну!..

— Губернатор — уря-а-а!

— Вот так. Очень хорошо. Однако надо кричать ещё громче. Слышите?

— Слышим, слышим!

—  Высокочтимый губернатор приедет, аккурат, не позже чем завтра или послезавтра. Выйдем встречать с хлебом-солью. Принесите с собой паласы и цветы. Паласы постелите на дорогу, цветы набросаете сверху. Все должны прийти празднично одетыми. Предупреждаю: кто придёт в плохой одежде, на того наложу штраф. Все в эти дни будьте дома, слышите? — грозно сказал староста, глядя на тех, кто победней, и на молодёжь.

— Слышим, слышим!

— На сегодня всё. Можете разойтись.

Гариф был вполне удовлетворён своей сегодняшней работой. Стоял он, гордо выпятив грудь, изредка поглядывая на медную бляху — знак власти над аулом…

Ни на следующий, ни на последующий день губернатор не приехал. Волнение старосты достигло предела. На третий день прибежали к нему домой двое десятских. На лицах — испуг, глаза выпучены. Выпалили в один голос:

— Едут, Гариф-агай, едут!

— Где? — выскочил староста, как подкинутый.

— Там… Прямо к нашему аулу направляются…

Все трое выбежали во двор. Один из десятских с кошачьей ловкостью вскарабкался на крышу, чтобы ещё раз взглянуть на дорогу.

— Во-о-он, едут… Десять-пятнадцать повозок. Есть и верхоконные, — крикнул он, указывая рукой в сторону Гумерова.

Староста не вытерпел, тоже взобрался на крышу. Действительно, верстах в трех от аула пылило по дороге множеств» повозок.

— Они! Аккурат, они! Бегите, объявите — пускай народ идёт за околицу. Да поживей!

Спустившись с крыши, староста некоторое время бестолково метался по двору; наконец, сообразил оседлать лошадь и выехать на улицу.

— Поспешайте! — покрикивал он на всех, кто попадался на глаза. — А вы чего встали? Сказано же вам было! Сейчас вас, аккурат, оштрафую!

Предупреждённый заранее народ живо собрался у въезда в аул. Баи пришли в длинных елянах и опушённых мехом норки шапках. Мулла Сафа явился, словно на торжественное богослужение, — в полосатом атласном еляне, с зелёным посохом в руке, надушённый одеколоном. Остальные тоже были наряжены по мере своих возможностей. Баи устлали путь, по которому предстояло пройти губернатору, самыми дорогими — из козьего пуха, с многоцветным орнаментом — паласами.

Ребятишки, прослышавшие, что губернатора следует встречать с хлебом-солью, прибежали с пресными лепёшками и кусками зализанной скотом до блеска каменной соли. К великому удивлению мокроносых, староста не только не похвалил их за усердие, а даже выбранил и прогнал обратно домой.

Десятские принесли цветы. По приказу старосты цветы были выдраны из горшков в доме торговца Галимьяна под отчаянные вопли его жены.

Гариф с большим караваем хлеба и блюдечком толчёной соли в руках вышел на дорогу. За его спиной по обе стороны от расстеленных на дороге паласов выстроились баи, старейшие люди, молодёжь, женщины, ребятня.

Сердце старосты гулко стучало; он старался подавить волнение, мысленно повторял приготовленную для встречи губернатора речь. Между тем кавалькада, которую все ждали с нетерпением, спустилась в пойму речки. Губернатор со всеми своими писарями и охранниками вот-вот должен был выехать из уремы.

Торжественность момента чуть не нарушил появившийся с той же стороны сторож пруда старик Адгам.

— Ты почему, аккурат, нарушаешь порядок? Тебе ж было сказано!.. — рявкнул на него Гариф.

— Бэй-бэй! Я ж ушёл к пруду утром и не знал, что они приедут сегодня, — ответил старик и встал на своё место в шеренге.

Из уремы выехала повозка, показались верхоконные.

— Едут, едут! — заволновался народ. Заверещали ребятишки. Кое-кто из них даже выскочил на застеленную паласами дорогу. Люди, как учил староста, закричали «ура».

— Губернатор — ура! Губернатор — ура! — выкрикнул и староста. Баи хрипло подхватили его крик.

Староста снова начал повторять в уме свою речь.

Но тут случилось нечто странное. Выехавшие из уремы повозки посворачивали с дороги вправо и остановились. С одной из них соскочил высокий чернобородый мужчина с кнутом в руке и направился к выстроившимся шеренгами жителям аула. Ташбатканцы во все глаза разглядывали его, гадая, сам губернатор приближается к ним или кто-то другой. Несколько неуверенных голосов снова затянули было «ура», но Гариф дал знак замолчать.

Человек с чёрной, широкой, как лопата, бородой подошёл прямо к старосте и поздоровался:

— Здорово, знаком!

Гариф не ответил на приветствие, он стоял столбом, вытаращив глаза.

Присмотревшись к пришельцу, старик Адгам воскликнул:

— Атак! Никак цыгане приехали? — старик приблизился к чернобородому. — Они самые! Однажды они жили возле моего шалаша в шатре… Здорово, знаком!

Чернобородый узнал старика, протянул ему руку.

— Цыгане приехали, цыгане! — зашумел народ. Шеренги рассыпались.

— Спросить, аккурат, надо, не встречался ли им высокочтимый губернатор. Не сообщил ли, когда, аккурат, приедет, — сказал, подражая голосу старосты, Самигулла.

Грохнул смех. Схватились за животы бедняки с Верхней улицы. Баи кинулись подбирать свои паласы.

Чернобородый цыган, оказывается, пришёл просить у старосты разрешения на остановку и пару ночёвок возле аула. Багровый со стыда — с лица вот-вот кровь брызнет — Гариф лишь вяло махнул рукой и пошагал домой.

Цыгане распрягли лошадей. К вечеру в пойме Узяшты появились четыре шатра, возле них загорелись костры. Цыганки, подвесив над огнём небольшие котлы и закопчённые горшки, занялись приготовлением ужина. У речки стало весело, поднялся шум-гам.

На следующий день шутники с Верхней улицы, встречаясь с чернобородым цыганом, величали его «губернатором старосты Гарифа». «Губернатор» в ответ заразительно смеялся, потому что старик Адгам ещё вечером объяснил ему, что к чему.

Цыганки ходили по Ташбаткану, попрошайничали. Но жители аула, словно сговорившись, показывали им дом старосты:

— Идите к Гарифу. Он вас давно ждёт.

— Смелее к нему входите!

— Он и муку продаст, и катык, и масло.

— И задарма даст.

— Староста — первейший богатей аула.

— Скажите — мол, высокочтимый губернатор велел дать всё, что вам требуется…

Цыганки беспрестанно докучали Гарифу, выклянчивая съестное. Он пробовал и браниться, и выгонять их из дому, но едва выставлял одну — на пороге появлялась другая. Наконец, терпение старосты лопнуло. Он отправил десятских в табор, приказав отогнать цыган от аула. Но те уже и сами сворачивали шатры, готовились в дорогу, а вскоре снялись с места и уехали в сторону Богоявленского завода [78].

После отъезда цыган на душе у старосты немного полегчало, но ещё с неделю жил он в тревожном ожидании губернатора, велев жене ежедневно подновлять бродившую в кадке медовуху.

В конце недели люди, побывавшие на ярмарке в Табынске, вернулись с вестью: уфимский губернатор со свитой проездом ненадолго остановился в Миркитлинском юрте [79], затем, проведя день в Стерлитамаке и сделав крюк через Киньякай [80] и Макарово, уехал обратно.

Таким образом, путь губернатора пролёг где-то верстах в пятидесяти от Ташбаткана.