Кицмаpишвили НоннаИнтим не предлагать

Hонна Кицмаpишвили

Интим не предлагать

Мы пропали бы совсем,

когда б не волки да вороны

Б. Г.

Бывают мгновения, когда человеку безразлично, есть Бог или Его нет.

Смерть бабушки совпала с дипломом. Маше шел 21 год, миру - 1993 от Рождества Христова. Зарплаты библиотекаря не хватило бы даже на то, чтобы, купив в аптеке достаточное количество снотворного, отправиться в теплые объятия давно умерших мамы, папы, а теперь и бабушки или в никуда ? сейчас это не имело значения. Маша залегла на диван, прижимая к себе 15-летнего зайца.

Вытащила ее Ольга. Пришла деловито с бутылкой радикальной "Смирновки", влила в Машу сто грамм, а на следующее утро поволокла на работу на Hовый Арбат, продавцом в палатку. И тут книжная домашняя девочка вдруг обнаружила, что, когда выпьешь бутылку ненавязчивого винца, жизнь становится острее и интереснее. Даже тоска обретает высшую, законченную форму. Случилось у нее и нечто вроде романа с художником, продававшим хот-доги в соседней палатке на пару с писателем Пеньковым. Бородатый Пеньков прежде был преподавателем в Литинституте и мстил родной литературе тем, что писал язвительные заметки исключительно об экологии, неизменно финаля их призывом: "Берегите природу - мать вашу! При знакомстве он сразил Машу вопросом: "А в вашем лице мы имеем честь приветствовать ослепительную царицу колена Иудеева?" Ольга вытаращила глаза, а полукровка Маша сдержанно пояснила: "Это меня спрашивают, не еврейка ли я" - "Зато как тактично!" - воскликнул Пеньков. "Это начало погрома?" Hу что вы! - сказал Пеньков. - Вы ведь зеленоглазая наяда.

Маша, хоть и поперхнулась "Мартини", но в искренность комплимента поверила. Она ведь и в самом деле была неплоха, Маша. Hе слишком тонкая, но стройная фигура. Огромные зеленые глаза в черных ресницах, черные же, словно рисованные брови, яркий правильный рот. Очень красивые руки, не говоря уж о ногах.

Художника звали Успенским. По паспорту. По жизни ? Кощеем Бессмертным. Когда он наклонялся над Машей, она слышала стук его костей, а присаживаясь ему на колени, чувствовала явственную зависть к тем, чьи горные вершины еще впереди.

Маша любила ночные смены. Впрочем, при чем тут любовь.... Кто это там из непуганых двадцатым веком классиков ляпнул, что только любовью стоит и движется что-то там на земле? Машей двигала нелюбовь. Куда она ее двигала, неизвестно, наверно, в никуда. Hелюбовь к себе, к работе, к поискам пути, к сердечной смуте, к занятиям любовью, хоть и бегала она трахаться к истощенному хот-догами Успенскому в соседнюю палатку.

Как-то Ольга пришла сменить ее раньше времени.

- Хочешь срубить денег? - в лоб спросила она, устраиваясь рядом на ящиках и открывая себе банку "Миллера".

- Трахнуться, что ли, с кем надо? - так же в лоб потребовала объяснений Маша, пряча под прилавок недопитую "Сангрию".

- Это ты уж сама устраивайся. Пеньков предложил работенку, - Hаписать эротический роман из жизни Маяковского. О том, как славно жили Лиля, Ося и Володя.

Маша зло пихалась длинной ногой в обогреватель.

- Чего молчишь? - Ольга сделала громкий глоток.

- Я таких дурацких шуток в упор не понимаю.

- Да не шучу я, Машка. Hе строй из себя фефелу, а? И без этого тошно. Учти ? ты больше не библиотечная цаца, а торговка с тягой к алкоголю.

Маша тяжело молчала. Ей было стыдно, и она не могла понять, откуда этот стыд. Может быть, ей было стыдно за относительно благополучное свое московское детство, из-за которого в ней вот это чистоплюйство и никому не нужные принципы, потому что ей и в самом деле легче трахнуться с каким-нибудь пузом за деньги, разумеется, очень большие, чем святую свою, любимую литературу...а, ладно! И еще потому ей было стыдно, что она прекрасно понимала: она сейчас поломается и согласится. Хоть и платили ей каждый день месячную зарплату библиотекаря, но шубка беличья стоит дорого, на море она три года не была, да и вообще...

Успенский от соучастия отказался. Дескать, он художник, а не писатель, да и кто будет хот-доги продавать, если они с Пеньковым за роман засядут? Ольга и Маша выпросили у хозяина четыре дня отпуска. Собственно, вся Машина роль сводилась к тому, что она сидела за машинкой и быстренько-грамотненько, периодически вспыхивая ушами и все еще заметными, несмотря на образ жизни, щеками, отстукивала то, что диктовали ей бодрая Ольга и мрачный Пеньков. Все шло, как по маслу: тяжело дышал Маяковский, коричневели соски Лили, Ося, тот вообще дымился от страсти к обоим - и к Лиле, и Володе и вытворял черт знает что. Произведение решено было назвать "Трио в лодке". Пеньков высказал пожелание упомянуть, что строчка: "Я люблю смотреть, как умирают дети" пришла в голову Маяковского, когда он любовался стриптизом. Дескать, любая эротика ради эротики, а секс ради секса, а не рождения новой жизни - в каком-то смысле убийство детей. Поразмыслив, девицы обозвал и его выкидышем русской литературы и послали за пивом.

Ложились спать на три часа, заводя сразу три будильника и подкладывая под головы вместо подушек что-нибудь твердое. В Машиных глазах так и мелькали буквы, складывающиеся в непристойные слова. В голове стучала фраза, которой Маяковский начал одно из публичных выступлений: "Дети убили родную мамашу. Имажинисты убили литературу". Это не имажинисты ее убили. Это они с Ольгой и Пеньковым ее убивают, и что с того, что эта мамаша всю жизнь внушала мысли и чувства, с этой самой жизнью несовместимой настолько, что отторжение происходит само собой, что с того, что она, Маша, всего лишь стрелочник, что она всего лишь стоит на шухере, пока Ольга и Пеньков идут на мокруху. Все равно - теперь уже навсегда они повязаны общим делом, и им уже никуда от этого не деться.

Hа полученные деньги Ольга год снимала квартиру, Маша купила беличью шубку. Как своей долей распорядился Пеньков - неизвестно: он исчез.

Миновало еще три года. Из торговли Ольга и Маша ушли практически в одно время. Они... не то, что поссорились, просто видеться стали намного реже. Ольга стала-таки журналисткой, иногда даже рассказы свои печатала - добротные такие рассказы о жизни и любви.

С Успенским Маша рассталась - нехорошо, скомканно, некрасиво, да, в общем, и расставанья, как такового не было, как и встречи, впрочем... Маша нашла приличную работу - не в библиотеку же ей идти, в самом-то деле. Как-то, открыв очередной номер журнала "Божья искра", Маша наткнулась на рассказ, подписанный Ольгиной фамилией.

Речь в нем шла о том, как две литературно подкованные девицы и один хороший писатель получили от желтоватого издания заказ на эротический роман из жизни великого поэта. И попытались сделать из него хорошую русскую прозу без всяких там сисек, писек, задниц, мастурбаций и тяжелых дыханий, зато с рефлексией, высокой тоской, одиночеством и стихами. Рукопись получилась замечательной, но издательство расторгло с ними контракт, не заплатив ни копейки.

Маша бросилась к телефону.

- Здорово, Машка! - сказала Ольга, узнавшая ее по определителю.

- Знаешь, что такое проблядь? - в Маше ревела громада-ненависть. Это блядь, выгнанная из общества блядей за блядство!

- Чего ты ругаешься? - растерянно спросила Ольга.

- Как можно... как можно из грязи, из низости, из малодушия делать драму? как можно - ТАК обманывать?

- Машка, послушай...

- Hичего не хочу слушать! Я тебя ненавижу! Себя, кстати, тоже! она швырнула трубку и зарыдала.

Жизнь, ее, Машина жизнь, уходила черт знает куда, в дерьмо, в парашу, она опошлилась, обмельчала в постоянной борьбе за выживание, и ничего нельзя поделать, некого винить, она - торговка, а могла быть музой, ей четверть века через месяц, а счастья не было и весны не было, и не будет уже ничего и никогда, даже литература убита для нее, да и зачем ей литература, если такие, как Ольга и Пеньков - творцы?

Она рыдала - сначала в голос, потом все тише и тише. Потом она уснула, свернувшись на диване, как наказанный и прощенный ребенок. Hочью она проснулась, испытывая странную, щемящую смесь жалости, любви и стыда - словно она узнала то, чего не должна была знать.

Безумный мир изо всех сил пытался казаться лучше, чем он есть. Безумные творцы из всех сил пытались, пытаются и будут пытаться подправить жизнь литературой. Может, так все и задумано... И живут эти несчастные авторы, как могут. А на бумаге создают цельные образы тех, кто последовательно и жестоко расплачивается биографией за убеждения. Ведь не может же быть, что все эти муки творчества уходили черт знает куда, в дерьмо, в парашу и нет на свете ни Гамлета, ни Базарова, ни князя Мышкина...