"Элегантность" - читать интересную книгу автора (Тессаро Кэтлин)

Промозглым студеным февральским вечером мы с мужем стоим перед Национальной галереей на Трафальгарской площади.

– Ну вот и пришли, – говорит он, однако никто из нас не двигается с места.

– Послушай, – начинает увещевать он, – если все будет так уж ужасно, мы просто уйдем. Можно использовать как условный знак слово «картошка». Как захочешь уйти, просто скажи какую-нибудь фразу со словом «картошка», и я пойму, что ты хочешь уйти. Хорошо?

– Вообще-то я могла бы просто сказать, что хочу уйти, – замечаю я.

Он хмурится.

– Луиза, я понимаю, что тебе не хочется делать это, но ты могла бы по крайней мере предпринять какое-то усилие. Все же она моя мать, и я обещал, что мы придем. В конце концов, тебе не каждый день приходится участвовать в крупных фотовыставках. И потом, она ведь действительно любит тебя – то и дело повторяет, что нам троим следовало выдержаться поближе друг к другу.

Нам троим!

Я вздыхаю и, потупив глаза, начинаю разглядывать собственные ноги. Мне уже сейчас не терпится произнести это слово – «картошка». Картошка, картошка, картошка!

Разумеется, я понимаю, что ненависть к свекрови – избитый штамп, а ко всему штампованному я питаю отвращение. Но когда твоя свекровь, бывшая фотомодель пятидесятых годов, всякий раз при встрече тянет из тебя жилы, то на ум приходит всего одно слово – «картошка».

Он обнимает меня за плечи.

– Да ладно тебе, Тыковка!..

Как бы мне хотелось, чтобы он не называл меня Тыковкой! Но иногда все мы делаем что-то если не ради любви, то хотя бы ради спокойной жизни. Кроме того, мы уже раскошелились на такси, он в кои-то веки побрился, а я облачилась в длинное серое платье, которое редко достаю из полиэтиленового чехла. В общем, мы зашли уже слишком далеко, чтобы возвращаться.

Я поднимаю голову и выдавливаю из себя улыбку.

– Ну хорошо, пошли.

Мы проходим мимо двух неохватной ширины охранников и оказываемся внутри.

Сняв пальто, я отдаю его гардеробщику и украдкой ощупываю свой живот на предмет свободного места. Рука натыкается на легкую выпуклость – все-таки перебрала за ужином макарон. Вот что значит «вкусная еда без особого труда»! Но почему именно сегодня надо было обжираться?! Я пытаюсь втянуть живот, но это требует слишком больших усилий, и я сдаюсь.

Муж берет меня под руку, мы, чинно шествуя, входим в белый прохладный зал и, окруженные гудящей толпой, ступаем по мраморному полу. Среди гостей то и дело мелькают, балансируя подносами с шампанским, юноши и девушки в белоснежных отутюженных рубашках, а в алькове джазовое трио проворно наяривает мудреные ритмы на тему «Мекки-нож».

«Не забывай дышать», – напоминаю я себе.

Наконец я вижу их – фотографии. Многочисленные ряды черно-белых снимков, запечатлевших мир моды, контрастируют с абсолютно белыми стенами – коллекция работ знаменитого Хорста, включающая в себя период с тридцатых и до конца шестидесятых годов. Безупречные возвышенные лица смотрят на меня со стен. Мне хочется остановиться и погрузиться в этот мир портретов.

Но муж, обнимая меня за плечи, проталкивает вперед, не забывая при этом приветственно махать своей матери Моне, которая стоит у стойки бара в кругу изысканно одетых пожилых дам.

– Привет! – кричит он, вдруг словно оживая и прямо у меня на глазах превращаясь в саму веселость.

Вместо усталого угрюмого мужчины, ехавшего со мной в такси, я теперь вижу ослепительного светского льва.

Мона замечает нас и тоже машет, по-королевски скупо, сим жестом приглашая нас присоединиться к ней. Мы направляемся в ее сторону, протискиваясь через толпу обменивающихся тостами, курящих гостей. Я заблаговременно натягиваю на лицо выражение, которое, надеюсь, сойдет за улыбку.

Мона прекрасно, фантастически, я даже бы сказала, нечеловечески сохранилась. Ее роскошные серебристые волосы зачесаны назад, благодаря чему скулы выпирают еще больше, а глаза, как никогда, напоминают кошачьи. Держится она неизменно прямо, словно все детство провела с привязанной к спине доской, а черный брючный костюм небрежной элегантностью выдает руку самой Донны Кэрэн. Ее подруги выглядят примерно так же и столь же дорого одеты. Я начинаю подозревать, что мы попали в общество дам, создавших что-то вроде союза бывших моделей.

– Дорогой! – Мона берет сына за руку и целует его в обе щеки. – Я так рада, что вы все-таки выбрались!

Мой муж отвечает ей, легко пожимая ее руку:

– Да мы бы ни за что на свете не пропустили такую выставку. Правда, Луиза?

– Разумеется, нет!

Она награждает меня коротким кивком и снова обращает все свое внимание на сына.

– Ну а как спектакль, дорогой? Ты, наверное, ужасно вымотался. Я тут как-то встретила Джеральда с Ритой, так они сказали, что не видели Константина лучше, чем в твоем исполнении. Или я тебе это уже рассказывала? – Она поворачивается к подругам. – Мой сын блистает в «Чайке». В «Нэшнл»! Если вам понадобятся билеты, дайте только мне знать.

Мой муж разводит руками.

– Да все уже начисто продано, и я ничего не могу поделать.

Нижняя губка выдвигается вперед.

– Даже для меня?

– Ну-у… я могу попробовать, – смягчается он.

Она закуривает сигарету.

– Вот и умничка. О, кстати, позволь тебя познакомить, это Кармен. Это она там, на дальней стене, со слонами. А это Дориан – ее ты уж точно узнаешь хотя бы по спине в той знаменитой рекламе, где лопается застежка корсета. А это Пенни. Пенни была у нас лицом года в пятьдесят девятом. Так ведь, Пенни?

Мы все смеемся, а Пенни, тоскливо вздыхая, извлекает из сумочки пачку «Данхилла».

– Да, были когда-то времена! Позволь мне прикурить, Мона.

Мона протягивает ей золоченую гравированную зажигалку. Мой муж укоризненно качает головой.

– Мама, ты же обещала бросить!

– Но, дорогой, ведь это единственный способ сохранить фигуру. Правда, девочки?

Их головы в унисон кивают за густым облаком табачного дыма.

И тут наконец это происходит – меня замечают!

– А это, должно быть, ваша жена-а-а! – восклицает Пенни, поворачиваясь ко мне.

Она недоуменно качает головой, так широко разводя руками, словно я должна броситься к ней в объятия. Я пребываю в замешательстве и уже почти готова шагнуть ей навстречу, когда она внезапно опускает руки и воркующим голоском объявляет:

– Вы просто обворожительны!

Поворачиваясь к остальным за подтверждением, она вопрошает:

– Ну разве она не обворожительна?!

Я глупо улыбаюсь, пока они дружно разглядывают меня.

Мне на помощь приходит муж.

– Дамы, а как насчет чего-нибудь выпить? Не хотите ли повторить?

Он пытается привлечь внимание бармена.

– О, да ты настоящий ангел! – Мона гладит его по голове. – Нам всем шампанского!

Он поворачивается ко мне.

– А тебе?

– О да, конечно, шампанского. А почему бы и нет?

С видом собственницы Мона берет мою руку и слегка пожимает ее – обезоруживающий жест, который могла позволить себе только ваша лучшая подруга, когда вам было по десять, и который заставлял ваше сердце буквально выпрыгивать из груди от радости. Мое сердце сейчас тоже трепещет от этого неожиданного проявления показной любви, и я почти ненавижу себя за это. Я уже подходила к этому краю и знаю, как опасно позволить ей соблазнить себя, хотя бы даже на секунду.

– А теперь, Луиза, расскажи-ка мне, как у тебя дела. – Ее голос полон поразительной властности и глубины. – Я хочу знать все!

– Ну… – Мысленно я лихорадочно перебираю факты своей жизни, пытаясь отыскать среди них какой-нибудь, достойный внимания.

Подруги Моны разглядывают меня в ожидании.

– Да в общем-то дела у меня идут хорошо… Нет, Мона, действительно хорошо.

– А как твои родители? Какая погода в Питсбурге? Луиза из Питсбурга, – поясняет она остальным.

– Спасибо. У них все хорошо.

Она кивает. Я чувствую себя как абитуриентка на экзамене, а она, как и полагается хозяину положения – экзаменатору, вытягивает из меня ответы, когда я начинаю испытывать затруднения.

– Ты сейчас работаешь?

Слово «работаешь» она произносит с особой значимостью, как делают все, кто принадлежит к миру шоу-бизнеса, ибо для этих людей понятия «работать» и «иметь работу» разделены огромной бездной.

Я прекрасно знаю это, однако отказываюсь подыграть.

– Да, я по-прежнему работаю в труппе театра «Феникс».

– Но это работа на сцене? Видите ли, Луиза у нас вроде как актриса, – сообщает она подругам в качестве пояснения.

– Да, я была актрисой, – запинаясь, бормочу я. Вечная история – как бы я ни старалась, она всегда ловит меня на слове. – Правда, мне мало доводилось играть. А сейчас нет… я работаю не на сцене, а в театральной кассе.

– Понятно. – Она улыбается так, словно ей понятен какой-то более глубокий смысл, который ускользает от меня.

И тут Дориан задает мне самый ужасный вопрос:

– Но мы могли вас где-нибудь видеть?

– Да, я участвовала в коммерческих шоу. – Я стараюсь говорить как можно более непринужденно и небрежно пожимаю плечами, словно прибавляя: «А кто не участвовал?»

– Вот как?! – Она изгибает дугой бровь, тем самым, по-видимому, желая показать, какое впечатление произвели на нее мои слова. – И в каких же коммерческих шоу вы участвовали?

Вот черт!

– Ну-у… – Я напрягаю мозг. – Например, был тотализатор «Ридерз-дайджест». Вы могли видеть меня там.

Она смотрит на меня ничего не выражающим взглядом.

– Мы тогда облетели на воздушных шарах всю Англию: пили шампанское и искали победителей. Я была в левом фланге, держала карту и указывала путь на Льютон.

– Вот оно что. – Голосок Дориан звучит вежливо. – Забавно послушать.

– А сейчас ты работаешь в кассе, – безжалостно подводит итог Мона, как всегда, элегантно выворачивая наизнанку подноготную.

– Н-ну да… У меня была пара предложений от нефтепровода… то есть… Но сейчас я работаю в кассе. – Мне хочется высвободить руку, но не удается.

Она снова легонько сжимает ее.

– Да, дорогая моя, у тебя трудная профессия. Избравший ее должен уметь подвергать себя суровой самооценке. Я всегда советую молодым женщинам сторониться этой профессии как чумы. Дело в том, что она требует гораздо больше дисциплины и самопожертвования, чем имеется у современных девушек. Кстати, ты видела мою фотографию?

«Продолжай улыбаться, – мысленно приказываю я себе. – Если ты будешь улыбаться, она ни за что не догадается, что ты желаешь ей смерти».

– Нет, пока еще не видела – мы ведь только пришли.

– Так вот же она!

Мона тащит меня к огромной, сделанной в пятидесятые годы фотографии, где изображена она.

На снимке она невероятно молода, почти неузнаваема, если не считать характерного миндалевидного разреза глаз и ее знаменитых выступающих скул, коих и поныне не коснулось время. Прислонившись спиной к классической колонне, она стоит, так повернув к камере лицо, что оно наполовину освещено, а наполовину остается в тени. Ее светлые волосы, искусно уложенные длинными локонами, ниспадают вдоль плеч, шелковое платье без бретелек красивыми складками плотно облегает тело. Под фотографией табличка – «Вог, 1956».

– Ну, как тебе? – спрашивает Мона, сверля меня пытливым взглядом.

– По-моему, прекрасно, – отвечаю я со всей искренностью.

Она улыбается:

– У тебя есть вкус.

Один из репортеров, узнав ее, просит разрешения сделать снимок.

– И вот так всю жизнь! – смеясь, сетует моя свекровь и принимается позировать, а я, пользуясь моментом, удаляюсь.

Оглядывая толпу, я пытаюсь отыскать мужа. Наконец я замечаю его в уголке в окружении смеющихся людей. В обеих руках у него по бокалу шампанского, он озирается и замечает меня.

Я улыбаюсь ему, и он, оставив компанию, идет мне навстречу.

– Кто они такие? – спрашиваю я, когда он протягивает мне бокал.

– Да ничего особенного, просто члены одного театрального клуба. Узнали меня по спектаклю. – Он ведет меня к экспозиции. – Ну, как с тетушками? Нашли общий язык?

– А, да. Все отлично, – лгу я. – Все просто отлично. – Я оглядываюсь и замечаю, что дам уже нет на прежнем месте. – Ты нарочно познакомил меня с ними? У тебя это было задумано?

Он смеется и хлопает меня по заднице – ненавижу, когда он это делает, причем всегда только на людях.

– Ничего подобного. Откуда такие параноидальные мысли? По правде говоря, они слишком уж назойливы в своем любопытстве. Но я вовсе не хотел, чтобы они докучали моей очаровательной жене.

– Тогда чья же это была инициатива? – Мои слова звучат резче, чем мне хотелось бы.

Он снова хлопает меня по заднице, оставляя без внимания вопрос.

Мы останавливаемся перед фотографией курящей женщины, чьи глаза скрыты полями шляпы. Она стоит в темном дверном проеме на фоне пустынной улицы. Снимок этот, судя по всему, был сделан сразу же после Второй мировой войны – оставляет контраст между сумбурностью обстановки и первозданным совершенством ее хорошо пошитого новенького костюма ощущение какой-то неопределенности.

– Вот это и есть стиль, – со вздохом констатирует мой муж.

Внезапно мне становится душно, я чувствую, что устала от этой толчеи, табачного дыма, чрезмерного многоголосия, слишком уж оживленных разговоров. Мона снова машет нам, я отпускаю мужа к ней, а сама проталкиваюсь в небольшой и не столь заполненный людьми зальчик. Там посредине стоит плоская деревянная скамья, я сажусь на нее и закрываю глаза.

И чего я так напрягаюсь? Всего какой-нибудь час – и все будет позади. Мона получит причитающуюся ей долю славы, и мы преспокойно отбудем домой. Главное сейчас – просто расслабиться. Расслабиться и попробовать получить удовольствие. Я открываю глаза и делаю глубокий вдох.

Со стен на меня смотрят портреты Пикассо, Коко Шанель, Кэтрин Хепберн, Кери Гранта – многие ряды дотошных скрупулезных фоторабот, запечатлевших роскошные лица знаменитостей. Взгляды их глубже, острее и проницательнее, чем у обычных людей, носы прямее и утонченнее. Я позволяю себе погрузиться в состояние, родственное медитации, – возможность созерцания этой красоты словно заворожила меня, окутала каким-то волшебным заклятием.

И вдруг я натыкаюсь на портрет незнакомой мне женщины. Ее блестящие черные волосы, расчесанные на прямой пробор, пышными локонами окружают лицо. Его черты соблазнительны и своеобразны – высокие скулы, рот, изогнутый, словно лук Купидона, и очень черные умные глаза. Слегка наклонившись вперед и подперев одну щеку рукой, она оставляет впечатление человека, занятого каким-то очень важным разговором. Простого покроя атласное платье выделяется на скучном фоне диванчика, единственное украшение – нитка безукоризненно подобранных жемчужин. Ее лицо никому не знакомо в отличие от других и даже не так привлекательно, но по какой-то причине оно, несомненно, больше всех притягивает взгляд. Я поднимаюсь со скамьи и подхожу к фотографии. Подпись – «Женевьева Дарио. Париж, 1934».

Но тут моему уединению приходит конец.

– Так вот вы где! Мона послала нас разыскать вас. – В комнату, повиснув на руке моего недовольного мужа, вваливается Пенни.

«Только спокойствие!» – мысленно напоминаю я себе, прикладываясь к бокалу столь необходимого сейчас шампанского.

– Привет, Пенни! Я тут просто наслаждаюсь выставкой.

Приблизившись, она грозит мне перед носом пальчиком.

– А знаете, Луиза, вы большая шалунья! – И, подмигнув моему мужу, она обращается уже к нему: – И как только вы разрешаете ей пить? Да что там говорить, оба вы, негодники такие, друг друга стоите!

Мы с мужем молча переглядываемся. Неужели опять понеслось?

А между тем Пенни приближается плотнее и понижает голос до сценического шепота:

– Должна вам сказать, выглядите вы просто изумительно! А это… – Она щупает ткань моего платья. – Это совсем даже недурно. Знаете, обычно подобные вещи смотрятся как абсолютное барахло, а это довольно миленькая штучка. У меня дочка в мае должна родить, так она просто с ног сбилась – ищет что-нибудь подобное, такое, в чем можно было бы пока ходить.

Я чувствую, как вся кровь отливает у меня от головы. А Пенни как ни в чем не бывало улыбается:

– Вы, наверное, так счастливы!

Я с трудом проглатываю ком в горле и выдавливаю из себя:

– Я не беременна.

Она недоуменно морщит лобик:

– Простите, не поняла…

– Я не беременна, – уже громче повторяю я.

У моего мужа вырывается нервный смешок.

– Когда она забеременеет, вы, Пенни, узнаете об этом первой, уверяю вас.

– Нет, первой об этом узнаю я, – говорю я, и он опять смеется, на этот раз уже чуточку истерично.

Пенни продолжает глазеть на меня в изумлении и бормочет:

– Но это платье!.. Простите, я думала… Оно так…

Я поворачиваюсь к мужу.

– Милый?

Милый, похоже, нашел, куда отвести взгляд, – стоит и пялится в пол.

– Картошка, – говорю ему я.

Уж не знаю, чего я от него жду, – чтобы защитил меня как-то или по крайней мере хоть выразил сочувствие, – но он почему-то продолжает тупо глазеть на свои ботинки.

– Ладно, – говорю я, поворачиваюсь и иду прочь.

Ощущение у меня такое, будто душа распрощалась с телом, однако мне как-то удается добраться до спасительного туалета. Там пара девиц поправляют перед зеркалом макияж, поэтому я запираюсь в пустой кабинке. Прислонившись спиной к холодной стене, я закрываю глаза. «До сих пор никто еще не умирал от унижения, – напоминаю я себе. – Иначе меня бы давно уже не было в живых».

Наконец девицы удаляются. Я отпираю кабинку и подхожу к зеркалу. Как всякая нормальная женщина, я смотрюсь в зеркало ежедневно – когда умываюсь, чищу зубы или причесываюсь. Обычно я вижу себя там словно по частям, не заботясь о том, чтобы соединить их. Не знаю, по какой причине, но так мне почему-то спокойнее.

Но сегодня я заставляю себя увидеть всю картину целиком и вдруг понимаю, что все эти частички и кусочки вместе составляют портрет абсолютно незнакомой мне женщины. Такой женщиной я не хотела быть никогда.

Волосы явно пора привести в порядок и обязательно покрасить – чтобы избавиться от преждевременно тронутых сединой прядей. Ужасно тонкие, невыразительно-пепельного цвета, они кое-как торчат в разные стороны, лишь сбоку удерживаемые фальшивой черепаховой заколкой. Лицо, и без того обычно бледное, сейчас попросту неестественно белое. Не то, что алебастрового оттенка или цвета слоновой кости – оно именно лишено всякой краски, словно кожа какого-то глубоководного морского животного, никогда не видевшего солнца. На этом фоне ярко-красная губная помада выделяется кричащим пятном – из-за нее рот кажется чудовищно огромным, похожим на зияющую кровавую рану, образовавшуюся в нижней части лица. В духоте переполненного зала я успела вспотеть, и теперь нос мой блестит, щеки покраснели и лоснятся, а у меня нет с собой пудры. Платье же, несмотря на то, что подвергалось только сухой чистке, почему-то безнадежно обвисло и, сказать по правде, выглядит совершенно бесформенным и старомодным – во всяком случае, сейчас такие фасоны пятилетней давности уже не носят. А ведь когда-то я ощущала себя в нем сексуальной и уверенной, правда, тогда оно подчеркивало контуры моего тела, придавая ему чувственности и грации. Но теперь, когда я вешу на десять фунтов больше, оно имеет совсем другой вид, и эффект уже не тот. В довершение картины скажу об обуви – в туфлях фирмы «Мэри Джейнс» на плоской подошве, да к тому же еще с поперечным ремешком, которым я отдаю предпочтение из соображений удобства и практичности, ноги мои выглядят как два толстых древесных ствола. Потертые и уже довольно облезлые туфли, конечно же, предназначены для ежедневной носки. Если не ошибаюсь, им минимум два года, и они уже достаточно изношенны, чтобы надевать их на выход.

В общем, плачевный вывод напрашивается сам собой – «типичная беременная». А еще точнее – «сделала все, что могла, в сложившихся обстоятельствах».

Я в ужасе разглядываю свое отражение. Нет, та, что смотрит на меня из зеркала, вовсе не я. Это просто какая-то чудовищная ошибка, зловещий бермудский треугольник, соединивший в себе дурную прическу, дурное платье и дурацкие мужицкие туфли. Я понимаю, что для начала должна успокоиться и обрести состояние равновесия.

Пробую провести эксперимент.

– Привет! Меня зовут Луиза Канова. Мне тридцать два года, и я не беременна. – Мой голос эхом отдается в стенах пустой туалетной комнаты.

Но эксперимент не удался. Я совсем падаю духом и начинаю паниковать. Тогда я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться на чем-нибудь положительном, но перед глазами у меня почему-то мелькают сотни и тысячи холеных и лоснящихся черных и белых лиц. Ощущение только одно – будто я не одной с ними породы.

Внезапно дверь у меня за спиной открывается, и и туалет входит Мона.

Мне хочется рвать и метать, только одно слово сейчас уместно – «картошка».

Она театральным жестом опирается руками о раковину.

– Луиза, я только что узнала. Но уверяю тебя, она не имела в виду вообще ничего такого. К тому же она слепа, как летучая мышь.

Ну почему?! Почему он ей все рассказывает?

– Спасибо, Мона. Вы очень внимательны.

– Кстати… – Она приближается и двумя аккуратно наманикюренными пальчиками убирает волосы с моего лица. – Если хочешь, я могу дать тебе телефон моего парикмахера. Весьма толковый парень.

На выходе меня ждет муж. Он протягивает мне пальто, и мы уходим с вечеринки в полном молчании, менее чем через полчаса оказавшись на том же самом месте Трафальгарской площади. Выискивая свободное такси, он достает из кармана пачку сигарет и закуривает.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Курю, – отвечает он.

Для справки поясню – мой муж не курит. Я решаю не вступать в дискуссию.

Вдалеке показывается желтый огонек такси, оно движется в нашу сторону, и я начинаю отчаянно махать ему. Сгущается туман. Такси тормозит, и мы забираемся внутрь машины. Мой муж брякается на заднее сиденье, потом наклоняется вперед, чтобы опустить оконное стекло.

Мне вдруг хочется как-то развеселить его, обнять или чтобы он меня обнял. В конце концов, кому какое дело, как я выгляжу, и какая разница, что они все думают по этому поводу? Он все равно любит меня. Я придвигаюсь к нему и кладу ладонь на его руку.

– Милый, а ты правда считаешь, что я… выгляжу нормально?

Он сжимает мою руку.

– Послушай, Тыковка, ты выглядишь просто прекрасно. Как, впрочем, и всегда. И не обращай ты на нее внимания. Она скорее всего просто завидует твоему возрасту и тому, что ты замужем.

– Точно, – охотно соглашаюсь я, хотя и не слышу того моря комплиментов, на которое рассчитывала.

Он снова сжимает мою руку и целует меня в лоб.

– А кроме того, ты же знаешь, что мне нет никакого дела до всей этой чепухи.

Такси проносится по ночным улицам, и, пока я вдыхаю задувающий в лицо холодный ветерок, в голове у меня копошится одна-единственная, но упрямая мысль. «Да, тебе-то нет дела, зато мне есть».

Это была тоненькая, в невзрачной серой обложке книжечка, так и называвшаяся – «Элегантность». Она затерялась между толстенным, явно никогда никем не читанным томом по истории французской монархий и замусоленным чуть ли не до дыр изданием «Влюбленных женщин» Д.Х. Лоренса. Гораздо тоньше других книг, она была к тому же больше обычного формата и гордо возвышалась над своими соседками по полке. Тисненые буковки заголовка на серебристой обложке поблескивали, словно золотая монета на дне прозрачного ручья.

Мой муж считает мое увлечение букинистическими магазинами нездоровой страстью. А еще он утверждает, что я слишком много времени провожу в грезах и мечтаниях. Не знаю, поймете ли вы, что это за удовольствие – откопать на запыленных книжных полках какое-нибудь бесценное сокровище, но это действительно страсть, граничащая с умопомешательством, и она понятна только посвященным.

Только им, этим решительным и энергичным людям, знакомы определенные физические законы, царящие в букинистических магазинах, законы дикие, необузданные, хаотические и столь же не поддающиеся оспариванию, как, например, закон всемирного тяготения. Д.Х. Лоренс, изданный в бумажной обложке, формирует не менее пятидесяти пяти процентов общей товарной массы любого книжного магазина. По тому же закону природы остальные сорок пять процентов обязательно включают в себя по меньшей мере пару полок литературоведческих исследований «Потерянного рая», а в хранилище, в подвале, целое помещение непременно будет отдано книгам военно-исторической тематики, которыми лишь по чистому совпадению интересуется мужчина, перешагнувший за семьдесят. (Мои личные наблюдения показывают, что это всегда один и тот же мужчина. Не важно, как быстро добираетесь вы от одного книжного магазина до другого – к моменту вашего прихода он уже там. Он забыл о войне что-то, чего не найдешь ни в одной книге, и теперь, как герой греческой мифологии, обречен скитаться от одного книгохранилища к другому в поисках воспоминаний о лучших – а может быть, худших – днях его жизни.)

Современные книжные магазины начисто лишены этого романтического шарма. Они работают строго «от и до», снабжены центральным отоплением, а покупатели в них сплошь молодая публика. Эти свежевыбритые юнцы в черных футболках сторонятся как подвальных хранилищ, так и низвергнутых с небес древнегреческих героев в заношенных твидовых костюмчиках. Здесь вы не увидите собачонку или кошку, жмущуюся к допотопной батарее, и не почувствуете ядовитого запаха грибковой плесени, который мог бы исходить как от сложенных неровными стопками томов, так и от самого хозяина. В магазин Уотерстоуна люди приходят и уходят, а у букинистических лавок есть свои поклонники, настоящие пилигримы. Слова «давно не печатается» служат призывом к оружию для тех, кто ищет чашу Святого Грааля, сотворенную из бумаги и чернил.

Я протягиваю руку и осторожно беру книгу с полки. Присев на стопку военных мемуаров (она может развалиться, если сделать это неаккуратно), я открытие титульный лист.

Читаю красиво выведенные буквы:

И подзаголовок:

Дарио. Эту фамилию я знаю. Может быть, это та женщина, которую я видела на фото? Я пролистываю книгу, и от ее пожелтевших страниц на меня веет слабым ароматом жасминовых духов. Написанная в 1964 году, она представляет собой что-то вроде энциклопедии, включающей в себя расположенные по алфавиту основные понятия из мира моды. Ничего подобного я прежде не встречала. Продолжаю листать книгу в поисках фотографии автора, и мои усилия вознаграждаются: я нахожу ее в самом конце, на последней сторонке обложки.

Я вижу перед собой даму лет шестидесяти с классическими прямыми чертами лица и лакированной укладкой – знаменитая прическа Маргарет Тэтчер. Тут же узнаю характерную властную складку рта и выделяющуюся на фоне безупречно сидящего кардигана нитку отборного жемчуга. Под снимком читаю: Madame Georges Antoine Dariaux. Она не смотрит прямо в объектив с той обманчивой искренностью, как на первом портрете, – взгляд ее устремлен вдаль, словно из вежливости она не желает бросать нам вызов. Здесь она гораздо старше и, разумеется, более сдержанна, а ведь именно сдержанность является краеугольным камнем элегантности.

Я с интересом возвращаюсь к предисловию.

Ну вот, наконец-то я отыскала свой Святой Грааль.

Когда я выхожу из магазина, уже темнеет, хотя на часах всего четыре. Зажав в руках волшебный сверток, петляю по улицам – с Белл-стрит на Марбл-Арч, потом перехожу Сент-Джеймс и иду по Вестминстер.

За спиной бьют башенные часы Биг-Бена, когда я открываю дверь. Мне навстречу несется рев включенного пылесоса.

Мой муж дома.

Какая-то мощная, неуемная, непреодолимая тяга к семейному уюту питает глубинные ресурсы его души. (Тем, кто знает его как восходящую звезду лондонской сцены, в сущности, невдомек, каким огромным количеством иных талантов он обладает.) Каждый день с обновленной и возрастающей решимостью он бросается в бой с полчищами врагов, имя которым – грязь, пыль и беспорядок. Он сражается с ними, не зная устали, и может за каких-нибудь полчаса превратить любое захламленное помещение в чистое, пригодное для жизни пространство.

Поскольку он меня не слышит, я просовываю голову в дверь гостиной, где он энергично шурует щеткой пылесоса по паркету (он утверждает, что прямо-таки видит осевшую на нем пыль – до такой степени развита у него восприимчивость к подобного рода вещам), и кричу:

– Привет!

Выключив свой боевой агрегат, он продолжает держать в руках щетку, опершись на нее и застыв в мужественной позе киношного ковбоя, облокотившегося об ограду. Это мужчина, находящийся в своей родной стихии, имя которой – приведение мира в порядок.

– Привет! Удалось что-нибудь сделать?

– Да так, в общем-то ничего особенного, – мямлю я, пряча за спиной коричневый сверток.

На фоне вечных домашних усовершенствований, проводимых моим мужем, полдня, потраченные на скитания по старым букинистическим лавкам, выглядят чем-то вроде измены.

– Ты сдала обратно этот абажур?

– А-а… да… – говорю я. – Только не смогла подыскать вместо него что-нибудь получше, и они дали мне пока кредитную карточку.

Муж вздыхает, и мы оба с грустью смотрим на мраморный торшер, подаренный нам Моной месяц назад.

Любой брак держится на незримых узах. Гораздо более ощутимые и существенные, нежели обычные слова венчальной клятвы, эти тайные нити словно сшивают брак надежными стежками, не давая ему развалиться и помогая мужу и жене пройти сквозь бесчисленные невзгоды и испытания. Для кого-то это социальные амбиции, для кого-то дети, а в нашем случае вполне сойдет приобретение правильного абажура.

Нас с мужем связывает всепоглощающая, неослабевающая любовь к внутреннему устройству и украшению нашего дома. А этот торшер, как правонарушитель, как неуправляемый подросток-наркоман, грозит разрушить наше домашнее благополучие, отказываясь совмещаться со всеми абажурами, имеющимися на прилавках более или менее разумных по ценам магазинов. Торшер этот чудовищно тяжелый и неподъемный, а посему мы обречены на сизифов труд – один за другим покупая новый абажур, на следующий день несем возвращать его в магазин.

Мой муж качает головой и приходит к тягостному заключению:

– Видимо, придется все-таки идти в «Хэрродс».

«Хэрродс» у нас обычно последний козырь. Уж там-то точно не найдешь абажура по «разумной» цене.

– А знаешь что! – Лицо его осеняет радостная улыбка. – Если хочешь, мы могли бы посвятить этому один какой-нибудь день и навсегда покончить с этой проблемой.

Я улыбаюсь. Подумать только – День абажура! День садового инвентаря и резиновых шлангов у нас уже был.

– Конечно, хочу. Как я могу пропустить такое событие?

– Вот и отлично. – Он распахивает окно, впуская в комнату поток холодного воздуха. – Ты, конечно, обрадуешься, когда узнаешь, как успешно шли у меня дела, пока тебя не было.

– Неужели?

– Да. Видела голубей, которые устроили себе гнездо на дренажной трубе, что проходит над окном спальни?

– Д-да… – отвечаю я, разумеется, кривя душой.

– Так вот, я обвил эту трубу колючей проволокой. Так что прощайте, голуби!

Пытаясь все-таки припомнить голубей, я хвалю мужа:

– Ай да молодец!

– Но это еще не все. Я придумал, как осушить дорожку в саду. План просто фантастический. Я хочу набросать его на бумаге сегодня в антракте. Наверное, покажу тебе попозже.

– Шикарно. Послушай, я хочу сейчас пойти почитать в другой комнате. Может, заглянешь ко мне перед уходом?

Он кивает, окидывая гостиную удовлетворенным взглядом.

– Знаешь, Луи, по-моему, все наконец становится на свои места. Я хочу сказать, наконец-то эта комната обрела нормальный вид. Осталось только решить вопрос с абажуром.

Он снова включает пылесос.

Вопрос этот вечен – либо очередной абажур, либо какой-нибудь набор каминных причиндалов, сляпанных в георгианском стиле, но выглядящих как подлинные, либо несъезжающий коврик-дорожка из натуральной шерсти. Как зеленый фонарь Дэйзи в «Великом Гэтсби», эти предметы словно обещают нам скорое приближение окончательного и бесповоротного счастья, которое почему-то так пока и остается недосягаемым.

Ретируясь в спальню, я закрываю дверь, сбрасываю туфли и заваливаюсь на постель.

Кровать у нас непомерной ширины. В сущности, это две кровати, сдвинутые и скрепленные по центру. «Соединено намертво» – так объяснил нам продавец в мебельном. Такая огромная кровать нужна была нам, чтобы не беспокоить друг друга по ночам – мой муж во сне дергается, как собака, а я не выношу любой шум и всякое движение.

– Вы уверены, что хотите спать вместе? – спросил нас продавец, когда мы изложили ему свои требования.

Мой муж был непреклонен.

– Мы только что поженились, – высокомерно сообщил он обидчику, намекая на полную безудержной, неистовой страсти половую жизнь новобрачных, которую можно вести только в надежной, крепкой и просторной двойной постели.

Так что теперь он дергается где-то далеко к западу от меня, а я, погрузившись в коматозный сон, лежу приблизительно в полумиле к востоку.

Забравшись под плед, я освобождаю драгоценный томик от коричневой оберточной бумаги. Сейчас я нахожусь на пороге чего-то огромного и значительного. Вот оно!

Открываю первую главу, а дальше, как выяснилось… засыпаю.

Когда я просыпаюсь, муж уже ушел в театр. На кухонном столе записка: «Задремала, не хотел тебя беспокоить». Как всегда, краток до предела.

Что сказать? Ничего хорошего.

Дело в том, что я очень много сплю – встаю поздно, прикладываюсь к подушке днем и вечером рано ложусь. Получается, что я живу в каком-то теплом полузабытье, грозящем в любой момент перейти в полное забвение. Но поскольку такой образ жизни считается антиобщественным, я из последних сил скрываю это.

Делаю себе тост (кажется, такую еду называют холостяцкой). Потом вместе с ним забираюсь на кровать и открываю книгу на первой букве алфавита, стараясь не капать маслом на страницы.

Я смотрю на свою сумку, валяющуюся бесформенной кучей на полу. Это даже не сумка, а рюкзачок, фирмы «Гэп» из тех, что собирают на дне весь мелкий мусор и крошки от печенья, если даже вы не ели такового уже несколько месяцев. Наверное, не нужно говорить, что он явно давно просится в стирку.

Принимаюсь гадать, относится ли моя сумка к спортивным. Вспоминаю, как купила ее в отделе школьных товаров несколько сезонов назад и как радовалась тому, что сумела разрешить свою «сумочную» проблему с одного раза. Приобрести больше одной сумки – другого цвета или фасона – мне никогда не приходило в голову.

Впрочем, у меня есть еще одна сумка – кожаная, цвета каштановой кашицы, с длинным ремешком, которую я купила на распродаже в «Хоббс» четыре года назад. Кожа порядком пообтерлась, но я так привыкла к этой сумке, что не решаюсь ее выбросить, – все лелею надежду отдать ее в починку, хотя она уже давно вышла из моды.

Чем больше я думаю о своих аксессуарах, которые хотя бы приблизительно могли бы быть названы стильными, тем отчетливее понимаю, что все они, увы, не принадлежат к вещам первого класса. И уж, конечно, к таковым не отнесешь мою коллекцию шерстяных коричневых и серых беретов, которые я ношу из соображений практичности только потому, что их не сдувает с головы в ветреную погоду, а еще потому, что они незаменимы в те дни, когда я не удосуживаюсь помыть голову или даже причесаться. Я даже привыкла называть их про себя «волосами на черный день».

Перевожу взгляд на ноги, вернее на украшающую их пару поношенных бежевых кед. Сегодня я попала в них под дождь, и они промокли насквозь. На протертых мысках потихоньку разрастаются дырочки, через которые уже виднеются подаренные мне на Рождество мамой носки в красно-зеленую полосочку. Я шевелю большим пальцем, и носок проступает наружу еще отчетливее.

Простуда дает о себе знать, я лезу в карман за платком и обнаруживаю там пару непонятного размера черных перчаток, которые нашла на полу в кинотеатре две недели назад. Тогда они показались мне поистине полезной находкой; но теперь вдруг даже мне становится ясно, что я отнюдь не уделяю должного внимания деталям своей одежды.

Возможно, элегантность и заключается во внимании к деталям, но в моем случае, похоже, все обстоит гораздо серьезнее. Совершенно очевидно, что здесь требуются огромные усилия. В невиданном доселе порыве энтузиазма я принимаю решение перетрясти весь свой гардероб. Вывалю оттуда все, что у меня есть, и отберу то, что мне явно не идет, а уж потом, избавившись от лишнего, смогу оценить более трезвым взглядом то, что осталось.

Вот и отлично, нечего откладывать. Вперед, за дело! Сценическим жестом распахиваю дверцу платяного шкафа и едва не падаю в обморок от пронзившего меня чувства глубокой безнадежности.

Оказывается, я располагаю целой коллекцией тряпок, нахватанных в секонд-хендах по всей стране. Все, что я сейчас вижу перед собой на вешалках, как нельзя лучше символизирует понятие компромисса. Какие-то обвислые юбки, горы колючих или проеденных молью свитеров, ни один из которых не подходит мне по размеру. Курточки из подозрительной материи, сиротливые пиджачки, к которым не идет ни одна юбка, купленные только потому, что они подошли по размеру, и это само по себе было уже целым событием.

Но пугает даже не это, а цвет. Вернее, его отсутствие. Интересно, с каких это пор мне вздумалось заменить коричневым черный, серый, красный, цвет морской волны и вообще все возможные цвета и оттенки? Интересно, что бы сказали на это современные дизайнеры или, например, Фрейд?

Я отворачиваюсь и, устремив взгляд в окно, с тоской разглядываю розовые стены гостиной в доме напротив – мои-то обои цвета магнолии. Выцветшей магнолии, если быть точным. Постепенно прихожу к чудовищному выводу: мой гардероб – это гардероб восьмидесятилетнего ирландца. Да-да, именно восьмидесятилетнего ирландца, которому абсолютно наплевать, как он выглядит.

Но меня не так-то просто сбить с намеченного пути.

Выдвигаю бельевой ящик и вываливаю все его содержимое на пол.

Начинаю рыться в переплетенных горах рваных и не совсем еще рваных колготок (последних гораздо меньше), обвислых и растянутых трусов и бюстгальтеров, которые я напрасно заталкивала в стиральную машину, потому что теперь из них торчат прорвавшие ткань косточки. Тщательно отбираю в отдельную груду то, что пойдет на помойку.

Покончив с сортировкой, иду на кухню, беру черный пластиковый пакет для мусора и начинаю набивать его. Странная, доселе невиданная энергия движет мною, но я пока этого не осознаю, а продолжаю наводить «шмон» в шкафу.

Горы безобразной коричневой одежды исчезают с молниеносной скоростью, в пакет летят свитера, пиджаки и допотопные юбки. Вот уже понадобился и другой мешок, там нашли последний приют старые туфли и многочисленные вязаные шарфики. Доходит дело и до кожаной каштановой сумки из «Хоббса» – ведь я могу купить новую. Капли пота выступают у меня на лице, а в шкафу стучат друг о друга пустые вешалки. Я завязываю пакеты и тащу их к мусорным бакам на задворки двора. На улице темно, и я чувствую себя преступницей, уничтожающей следы кровавого злодеяния.

И вот я стою перед почти пустым шкафом и смотрю на результаты своих стараний. Бледно-розовая оксфордская блуза, узкая черная юбка и синий джинсовый сарафан – вот все, что осталось. Да еще на полу жалкая кучка белья, худо-бедно годного для носки.

Вот она, основа моего будущего гардероба, моего нового сознания, моей новой жизни.

Я беру со стола отрывной листок-липучку, делаю на нем надпись ярко-красным фломастером и приклеиваю к зеркалу платяного шкафа. Пусть он всегда маячит у меня перед глазами, чтобы я помнила:

Не соблазняйтесь на то, что не относится к вещам первоклассного качества.

Нет, больше не соблазнюсь.

Я в поезде, что идет до Брондсбери-парк, куда я еду на прием к психотерапевту. Идея принадлежит моему мужу – он считает, что у меня не все в порядке.

Как только мы поженились, у меня начались ночные кошмары. Я с криком просыпалась среди ночи, убежденная, что над постелью склонился какой-то страшный мужик. Я узнавала комнату, все в ней было так же, как днем, но вдруг он появлялся, нависая над постелью. Я отгоняла его прочь, но каждую ночь он неизменно возвращался. Со временем мой муж научился спать под все эти крики, но, когда я начала безудержно и подолгу плакать днем, он все-таки топнул ногой – сказал, что я слишком чувствительна и что мне следует что-нибудь предпринять в связи с этим.

Я подхожу к дому психотерапевта, звоню в дверь, и меня приглашают пройти в переднюю, где стоят кресло и кофейный столик. На столике три журнала, они лежат там еще с того времени, когда я два года назад начала сюда ходить, – осенний выпуск «Хаус энд гарден» за 1977 год и два номера «Нэшнл джеографик». Содержание всех трех я могу рассказать наизусть. И все же я беру в руки номер «Хаус энд гарден» и уже в который раз начинаю разглядывать коттедж, превращенный в старинный шведский замок всего лишь при помощи небольших малярных работ и мебели из «Икеа». Меня уже начинает клонить в сон, когда дверь наконец отворяется и миссис П. приглашает меня войти.

Я снимаю пальто и присаживаюсь на край кушетки, заменяющей диван. Комната вылизана, стерильна. Даже от пейзажей на стенах веет каким-то зловещим покоем, как у выхолощенного Ван Гога – ни тебе буйства, ни страстей – одним словом, ничего, что могло бы представлять опасность. Хочется думать, что за стеклянными дверями, отделяющими кабинет от остальной части дома, можно увидеть собрание взрывного примитивного искусства с фаллическими мотивами и опасную современную мебель во всем размахе живых красок. Шансы, конечно, малы, но я живу надеждой.

Миссис П. – немка средних лет. Как и я, она, похоже, не наделена природным вкусом. Сегодня на ней кремовая юбка и гольфы, и, когда она садится, я вижу, как эластичная резинка врезается ей в ногу, оставляя красные рубцы под коленом. Германское происхождение не спасает, а скорее даже усугубляет ситуацию. Всякий раз, когда она задает мне вопрос, у меня возникает ощущение, будто мы разыгрываем бездарно написанную сцену допроса из фильма о Второй мировой войне. Возможно, как раз здесь скрывается корень проблемы нашего взаимонепонимания.

Я сижу перед ней, и она разглядывает меня из-под очков в тяжелой квадратной оправе.

Сейчас мы опять зашли в тупик – такое бывает каждый раз. Робко улыбаясь, я говорю:

– Сегодня я, наверное, буду сидеть.

Миссис П., не двигаясь, а только моргая, спрашивает:

– Но почему хотите так сделать?

– Я хочу видеть вас.

– Почему вы хотите? – снова вопрошает она.

Нет, эти психотерапевты, ей-богу, как четырехлетние дети – вечно задают один и тот же вопрос: «Почему?»

– Мне не хочется быть одной. А лежа я как раз чувствую себя в одиночестве.

– Но вы не одна, – многозначительно говорит она. – Здесь я.

– Да, но лежа я не вижу вас. – Я начинаю потихоньку раздражаться от этой тщетности и безысходности.

– Стало быть, – она поправляет на носу очки, – вам необходимо видеть кого-то перед собой, чтобы не чувствовать себя одинокой?

Она словно выделяет курсивом мои же собственные слова и швыряет мне их обратно, как делают все психотерапевты. Но я не дам себя завести.

– Нет, не всегда. Но если нам с вами предстоит разговор, я бы предпочла видеть вас. – С этими словами я усаживаюсь на кушетке, как на диване, прислонившись спиной к стене.

Я принимаюсь перебирать кисточки на шерстяном пледе (с этими кисточками я знакома уже очень хорошо). Минуты три или четыре проходят в тягостном молчании.

– Вы мне не доверяете, – говорит она наконец.

– Да, я вам не доверяю, – соглашаюсь я, главным образом не потому, что считаю это правдой, а потому что она сама это сказала. В конце концов, кто из нас психотерапевт?

– Вам нужны дополнительные занятия, – со вздохом изрекает она.

Стоит мне только не сделать того, что она хочет, и я всегда слышу это – «дополнительные занятия». У меня бывали целые месяцы, когда я должна была являться к ней каждый день. В общем-то ничего особенного, как-то мы все-таки умудрялись ладить – два года подряд спорили о погоде или о том, могу ли я сидеть во время сеанса. Но сегодня я хочу ей кое-что рассказать.

– Вчера я купила книгу. Она называется «Элегантность».

– Это роман?

– Нет, это книга из серии «Помоги себе сам», своеобразное руководство для тех, кто хочет стать элегантным.

Она недоуменно поднимает брови.

– И что же вы понимаете под этими словами – «стать элегантной»?

– Быть модной, утонченной. Ну, знаете, как, например, Одри Хепберн или Грейс Келли.

– И почему же это так важно для вас?

Во мне вдруг просыпается какая-то девичья игривость, как у коммунистки, которую товарищи по партии застукали за чтением номера «Вог».

– Ну, не знаю, насколько это важно, но, по-моему, стоит попробовать. А? Как вы считаете? – И тут я замечаю ее бежевые ортопедические сандалии.

Наверное, ей все-таки не стоит. Пробую применить другую тактику.

– Я имею в виду, что никто не видел их неряшливыми или неприбранными, они всегда выглядели собранными, холеными, ухоженными и безукоризненно одетыми.

– Так стало быть, вы хотите быть всегда собранной и никогда не выглядеть неряшливой и неприбранной?

Я на мгновение задумываюсь, потом говорю:

– Да, мне хотелось бы быть всегда чистенькой и нарядной, а не ходить все время такой ужасной растрепой.

Она кивает.

– Понятно. Вы не чистенькая и поэтому кажетесь себе грязной. Вы не нарядная и поэтому считаете себя немодной. Вам кажется, что вы не просто неприбранная, а ужасно неприбранная. Таким образом, думаете, что непривлекательны.

Она умудряется представить все сказанное в гораздо более мрачном свете, чем есть на самом деле. Впрочем, в этом есть свой смысл.

– Ну да, я не считаю себя очень уж привлекательной, – признаюсь я, внутренне содрогаясь от этих слов. – На самом деле я представляю себе нечто обратное. Как будто мне безразлично, как я выгляжу.

Она вперивает в меня сверлящий взгляд из-под очков.

– И почему же вам безразлично, как вы выглядите?

На меня вдруг накатывает густая волна равнодушия.

– Потому что… ну, я не знаю… потому что мне это безразлично, – отвечаю я, бессознательно пытаясь подавить зевоту.

– Но ваш муж-то наверняка замечает, – не унимается она.

Интересно, что она подразумевает под этим «замечает»? Может, это своеобразный эвфемизм? И как насчет ее мужа? Замечает ли он ее в этих гольфах, торчащих из-под юбки?

– Нет, мой муж не такой, – объясняю я, отгоняя от себя возникшую перед глазами картину, как они «замечают» друг друга. – Его такие вещи не интересуют. – Веки мои постепенно тяжелеют, и мне кажется, будто они весят тонну.

– Какие именно вещи его не интересуют?

– Ну, не знаю… фигура, внешность, одежда.

– И что вы испытываете, понимая, что его не интересуют ваша фигура, внешность и одежда?

Я снова на мгновение задумываюсь.

– Чувство досады. С другой стороны, почему он должен интересоваться подобными вещами? Он любит меня такой, какая я есть, любит меня, а не то, как я выгляжу. – Я все больше и больше сползаю вниз по стеночке, расплываясь по кушетке, как сдутый баллон.

– Да, но любовь – это не просто чувство и не какая-то голая идея, – продолжает она, нимало не смутившись моим ответом. – И совершенно естественно, что в любви присутствует также и физическая сторона. Вы молоды, привлекательны, вы… сейчас уснете. Я права?

Я дергаюсь и сажусь прямо.

– Нет-нет, со мной все в порядке. Всего лишь легкая сонливость. Поздно легла вчера.

Сама не понимаю, зачем заставляю себя врать. Может, она права и я действительно не доверяю ей? – Ну хорошо, в любом случае на сегодня достаточно.

Стоило ей произнести эти слова, как я сразу оживаю.

Выйдя на улицу, покупаю в киоске два вафельных батончика «кит-кат». Съем их, пока буду ждать на платформе поезд. Все никак не могу оправиться от этой терапии. Неужели это когда-нибудь закончится? Неужели я когда-нибудь наконец выздоровлю и получу свидетельство, которое смогу предъявить мужу?

Металлический голос на платформе объявляет, что по техническим причинам мой поезд задерживается на двенадцать минут. Я сажусь на скамью и достаю из сумки свою «Элегантность». Неожиданный порыв ветра переворачивает листы и открывает книгу на предисловии.

Я вспоминаю свою мать и то, как она ненавидела ходить по магазинам, наряжаться и даже просто смотреть на себя в зеркало. Она не только не стремилась к элегантности, но даже считала интерес к ней пустым занятием, ибо это никак не вязалось с эстетическими канонами полученного ею в детстве сурового католического воспитания.

У нее элегантность ассоциировалась с миром кинозвезд, молоденьких дебютанток и разочаровавшихся в жизни «разведенок».

Бледненькая и невзрачная, она носила очки и короткую черную стрижку, которую делала сама, предпочитала проводить большую часть времени в научной библиотеке, куда ходила всегда в одних и тех же простеньких просторных брюках, возможно, потому, что в преимущественно мужском мире науки, где она вращалась, мода имела мало значения. Однако и здесь не обошлось без Фрейда, и ее так и не воплотившиеся мечты и амбиции разбились о нас с сестрой. Она страстно хотела, чтобы мы стали профессиональными балеринами, эдакими образцами изящества и дисциплины, и мы ежедневно часами напролет упражнялись после школы. Она таскала нас по магазинам, где мы, впрочем, редко покупали нормальную детскую одежду, – такое впечатление, что она устраивала эти походы только для удовлетворения своего alter ego.

Мне вспоминается одно субботнее утро. Мать только что забрала меня из балетного класса, и мы блуждаем по отделам универмага «Кауфманн» в Питсбурге. Мне еще нет двенадцати, но я уже щеголяю в туфлях на высоченных каблуках, а точнее танкетках, и в джинсовой облегающей юбочке – ну точно как мой идол Фарра Фосетт в «Ангелах Чарли». Как и все девочки из балетной школы, я хочу выглядеть как прима-балерина. Мы накладываем тонны туши, теней и подводки на глаза и картинно закатываем их, как безмолвные героини в самых трепетных сценах нашумевших фильмов. Эта преувеличенно прямая осанка, этот смешной изогнутый подъем и «выворотность», зализанные тугие пучки – ну ни дать ни взять умирающие лебеди. И нам совершенно не приходит в голову, что сценический макияж, предназначенный для того, чтобы его можно было увидеть с последних рядов зала «Метрополитен-опера», вовсе не годится для прогулок по улице.

Мы с матерью находимся в отделе вечерней одежды. На часах половина одиннадцатого утра, а мы разглядываем бархат, тафту и блестки. Ей предстоит идти с отцом на официальную рождественскую вечеринку, и мы здесь для того, чтобы выбрать ей что-нибудь. Но это занятие матери совсем не по душе, ей невыносимо стоять перед зеркалом и что-то примерять. Я приношу одно за другим вечерние платья в примерочную, где она в поясе и лифчике сидит на табуретке, обхватив голову руками.

– Примерь-ка ты, – говорит она, и я это делаю, прихорашиваясь и принимая перед зеркалом сценические позы – вылитая Мария Каллас в миниатюре.

– Ты такая тоненькая, – говорит мать, когда я натягиваю розовое облегающее платье с блестками. – Тебе все к лицу.

Несколько часов напролет мы копаемся в грудах атласа и шелка, и в конце концов мать покупает мне черный топик с блестками и дорогущий светло-кремовый пиджачок, который я буду носить поверх школьной формы, хотя это и будет стоить мне ужасного наказания – за эту провинность мне придется оставаться после занятий в течение целого месяца.

Себе мать не выбирает ничего.

Выйдя из магазина, мы отправляемся в кондитерскую и покупаем большущую коробку шоколадных конфет «Годива», которые поедаем по дороге домой прямо в машине. Мы не имеем привычки обедать – ведь от обеда полнеют. Вместо этого мы, сидя на переднем сиденье машины и не глядя друг на друга, отправляем в рот одну за другой шоколадные конфеты:

Когда мы подъезжаем к дому, возбуждение от шопинга уже прошло – улетучилось. Мать неожиданно впадает в дурное расположение духа и на что-то сердится, а я чувствую страх и стыд. Она выходит из машины, хлопает дверцей и направляется в дом, вскоре я слышу, как она уже кричит на моего брата – просто так, без всякой причины: потому что полотенце криво сложено или телевизор включен. Она кричит, потому что ненавистна самой себе, потому что потратила триста долларов на вечерние туалеты для двенадцатилетней соплюшки, потому что так зла на весь белый свет, что не может больше сдерживаться. Она швыряет какой-то предмет, но промахивается.

Я слышу, как она ураганом несется по лестнице наверх и хлопает дверью своей спальни. Достаю из машины пакеты с покупками и прихватываю с собой пустую коробку из-под конфет. Важно, чтобы никто ее не увидел. Со всем этим добром иду, вернее, как все танцовщицы, грациозно семеню в дом. Там нахожу брата, он плачет, а вокруг него валяются осколки стекла и пластмассы, которые до недавнего момента были настенными часами. Он видит у меня в руках фирменные пакеты от «Кауфманна», коробку «Годивы», и я представляю, как он ненавидит меня. Я задираю подбородок и шествую мимо. Я плохая. Очень плохая девочка.

Моя мать так и не идет на рождественскую вечеринку. Они долго ругаются с отцом, а потом она на весь вечер запирается у себя.

Закрыв книгу, я встаю со скамейки и иду в конец перрона, туда, где кончается бетонная платформа и начинается насыпь из гравия и травка, и выбрасываю два несъеденных вафельных батончика.

Потихоньку сгущаются сумерки, и я вдруг слышу пение птиц – вообще-то они всегда поют ранними весенними вечерами, но именно сейчас эти звуки, как никогда, вселяют в меня надежду.

Меня вдруг осеняет мысль, что у нас с матерью, наверное, много общего. Возможно, я отношусь к тому распространенному типу женщин, которые чувствуют себя ужасными растрепами.

Делая очередной глоток чая, я тянусь к туалетному столику и беру блокнот с отрывными листками-липучками и ручку. Из всех удовольствий, существующих в мире, самым роскошным я считаю чтение с утра в постели с кружкой свежезаваренного дымящегося чая. Повыше подоткнув под спину подушки, я задумываюсь.

Что значит быть красивой? Иногда я кажусь себе очень даже привлекательной, но могу ли я считать себя красивой? Или я принадлежу к тому числу женщин, которым следует «взглянуть в лицо неприятным правдивым фактам»?

Вообще-то этим вопросом лучше не задаваться в девять утра, валяясь неумытой, нечесаной, в измятой ночной рубашке в постели. (Выбросить на помойку этот пережиток прошлого я до сих пор не сподвиглась.) Гоню от себя эту мысль и решительно отрываю от блокнота новый листок-липучку. «Красота не является гарантией счастья, – уверенно пишу я. – Бороться надо за элегантность, изящество и стиль». Этот листок я приклеиваю рядом с первым на зеркало платяного шкафа. Мой муж, который одевается для радиоспектакля на Би-би-си, устало вздыхает.

– Я искренне надеюсь, что мы не превратимся в эдакую образцовую семейку, у которой по всем углам расклеены искрящиеся остроумием памятки на все случаи жизни, – ворчит он, доставая из шкафа подтяжки и поношенную оксфордскую рубашку, подаренную ему матерью два года назад. – Я не хочу, чтобы наш дом был похож на комнату в воскресной церковной школе.

– А что ты имеешь против воскресных церковных школ? – легко парирую я. – Между прочим, если закрыть дверцу гардероба, то этих бумажек не будет видно.

– И все равно, – продолжает настаивать он, засовывая ногу в штанину допотопных брюк, – я думаю, на этом стоит остановиться. Я не хочу, одеваясь по утрам, видеть перед носом лозунги вроде «Кому сейчас легко?», «Не так все запущенно» – или как там теперь принято выражаться.

– Ну что ж, буду держать их при себе, – говорю я, чтобы поскорее закончить разговор.

Мне вдруг приходит в голову, что раз его не будет весь день, то у меня есть возможность сходить в спортивный зал. Осененная новой идеей, лезу под кровать и выуживаю оттуда покрытую слоем пыли сумку, в которой до сих пор валяется мой скомканный костюм для тренировок.

Вот и отлично – уже, считай, полдела.

Но мой муж, похоже, еще не закончил. Он отрывает от зеркала только что приклеенную мною бумажку и внимательно изучает, что на ней написано: «Красота не является гарантией счастья. Бороться надо за элегантность, изящество и стиль».

– Что все это значит, Луи? Ты же не собираешься стать всеобщим посмешищем? Кстати, как у тебя дела с психотерапевтом?

Копаясь в памяти, пытаюсь сообразить, где у меня завалялись лосины и нормальные носки… Вдруг срываюсь с места и несусь к корзине с грязным бельем.

– Нет, я не собираюсь становиться всеобщим посмешищем, – уверяю я мужа, роясь в груде нестираного барахла. – А с психотерапевтом у меня все отлично. Просто я пытаюсь совершенствовать себя, вот и все. Хоть что-то для себя сделать. – Мои слова, судя по всему, не убедили его, поэтому я меняю тактику. – Я имела в виду, что мне хочется, чтобы ты гордился мной.

Выражение его лица смягчается.

– Но… Тыковка, я и так горжусь тобой. Ты замечательная девчонка. – Он целует меня в лоб и гладит по головке. – Ты очень хорошая девчонка и очень хорошая Тыковка.

– Ну спасибо, – с улыбкой отвечаю я. – Только не мог бы ты сделать такое чудовищное одолжение и перестать называть меня Тыковкой?

Вид у него такой, словно он только что получил пощечину.

– Не называть тебя Тыковкой?! А что в этом такого плохого?

– Нет, я понимаю, что ты употребляешь это слово в качестве ласкового прозвища, но оно так несимпатично звучит. Сразу представляется что-то толстое, круглое и тяжелое. Нельзя ли нам выбрать вместо него какое-нибудь другое прозвище? Что, если ты будешь называть меня, например, «сладкая моя» или «ангел мой» или… ну, я не знаю… А может, «красавица моя»?

Он хмурится.

– Ну хорошо, а как насчет такого – «прелесть моя»? По-моему, очень мило. А ты как считаешь?

– Я всегда называл тебя Тыковкой. Ты моя Тыковка, – решительно заявляет он.

– Нет, это понятно, но ведь никто же не запрещает нам изменить мое прозвище? Не так ли? – Я пытаюсь умиротворить его, обняв за шею, но он отстраняется и тянется к стулу, чтобы снять со спинки пиджак.

– Нельзя изменить прозвище ни с того ни с сего только потому, что вдруг приспичило. В конце концов, это твое прозвище, но называю тебя так я, а мне оно не нравится. С этой «моей прелестью» я буду как дешевый пират из дурацкой пантомимы.

– Ну хорошо. Я, собственно, не настаиваю, просто прошу, чтобы ты придумал мне какое-нибудь более привлекательное прозвище… Ну, не знаю… Если это непременно должно быть что-то съестное, пусть будет, например, Горошинка. Ведь горошинка по размерам куда меньше тыквы.

– Луиза, я не какая-нибудь сюсюкающая стареющая красотка. – Он вздыхает и, прикрыв глаза руками, пытается сосредоточиться, потом наконец изрекает: – Вот, придумал – Колбаска. Это мое последнее предложение.

– Колбаска!

– Луиза, я англичанин, и ты это знала, когда выходила за меня. Я не могу называть свою жену Горошинкой, или Ягодкой моей сахарной, или какими-то там общепринятыми обращениями из раздела десертов.

– Но Колбаской-то ты же почему-то можешь меня называть!

– Ну хорошо, не обязательно просто Колбаской, можно Колбасочкой. – Он улыбается. – По-моему, симпатично.

У меня недоуменный вид – теперь его слова меня не убедили.

Он пожимает плечами.

– И кроме всего прочего, у меня прямо сейчас нет на это времени. Я должен идти. – Он направляется в коридор, забрав с журнального столика у двери свой сценарий. Наклонившись, он чмокает меня в лобик и говорит: – Ну пока, Колбаска, до вечера.

Дверь за ним закрывается.

Я возвращаюсь в спальню и там долго смотрю на пыльную спортивную сумку и старые обвисшие треники. Какой смысл корячиться, предпринимать все эти усилия, если в итоге все равно не станешь красивой, а самое трепетное из прозвищ, какое может придумать для тебя муж, – это Колбаска?

Словно загипнотизированная пением сказочной сирены, я чувствую, как постель манит меня обратно, подальше от спортивного зала и этой бессмысленной погони за самосовершенством. В конце концов, в моем распоряжении есть всего-то несколько драгоценных часов, которые я могу провести в состоянии полного покоя и забвения, пока не вернется муж. Дыхание мое постепенно замедляется, веки тяжелеют.

И тут я вижу припорхавший, как бабочка, маленький желтый листок, брошенный моим мужем на подушку. Читаю: «Красота не является гарантией счастья. Бороться надо за элегантность, изящество и стиль». Я подбираю его и снова прикрепляю к зеркалу.

– Я не тыква, – говорю я, обращаясь к своему отражению. – И не колбаска.

С этими словами я поднимаю с пола спортивную сумку и торопливо выхожу из спальни. Пока не передумала.

Пятница, семь пятнадцать утра. Я собираюсь на работу. В душе по-прежнему мечтая быть актрисой, я зарабатываю деньги совсем другим – продаю билеты в кассе небольшой актерской студии на Чаринг-Кросс.

Муж еще спит на своей половине нашей широченной кровати, и я одеваюсь в темноте. После разборки в шкафу у меня не осталось почти ничего, что можно было бы выбрать, поэтому я натягиваю джинсовый сарафан и розовую оксфордскую блузу. Сарафан трещит на мне по швам – собственно, поэтому я и не носила его все эти годы. Застегиваю молнию и вытягиваюсь в струнку, словно сдавленная жестким корсетом. Пытаюсь вернуться в свое обычное сутуловатое состояние и чувствую, что почти задыхаюсь. Надеваю темно-коричневые туфли-лодочки, в которых была на собственной свадьбе. После недавней «большой отбраковки» это единственная оставшаяся у меня обувь на высоких каблуках. Пройдясь в них по квартире, я чувствую себя в них эдакой маленькой Мэрилин Монро. Ноги мои уже много лет не знали ничего, кроме дешевеньких спортивных полуботинок и протертых кед, так что сейчас я испытываю очень странное ощущение. Расчесываю волосы на косой пробор, закалываю их сбоку дешевой блестящей заколкой и крашу губы красной помадой. Перед уходом мельком вижу в прихожей в зеркале свое отражение.

Кто эта женщина?

Я уже опаздываю, но поделать ничего не могу – узкий длинный подол на пару с высоченными каблуками жутко мешают при ходьбе. Такое сочетание годится для дефиле по квартире, но никак не для прогулки на длинную дистанцию. Чем быстрее я пытаюсь идти, тем больше становлюсь похожей на заводную куклу. Единственный возможный сейчас способ хоть как-то передвигаться вперед – медленно переваливаться из стороны в сторону. Одним словом, сейчас всем заправляет сарафан – именно от него зависит, когда и в каком виде я приду на работу. Поэтому мне ничего не остается, кроме как ковылять вразвалочку.

И все-таки в этом что-то есть, когда ты медленно, словно прогуливаясь, идешь среди спешащей толпы. Все и вся кажется тебе уже другим. Я вдруг начинаю понимать, что в этой неторопливой походке есть какая-то мощная сила. И это совсем не то, когда ты не уверена в себе, или находишься в подавленном состоянии. Сарафан заставляет меня держаться прямо, придавая осанке величавое достоинство – как если бы мне было абсолютно безразлично, попаду ли я вовремя на работу. У меня такой вид, будто я иду ради собственного удовольствия, а не потому, что мне надо. В море шныряющих туда-сюда прохожих я смотрюсь как величественная ладья.

А еще можно при этом улыбаться. Вот тут-то и начинается все самое интересное. Водители такси притормаживают, даже если для них горит зеленый свет, только для того, чтобы пропустить меня. Полисмены у здания парламента говорят мне: «Доброе утро!» и с почтением касаются рукой шлема. А иностранные туристы с фотокамерами, сбившиеся в кучку перед Биг-Беном, вежливо отступают в сторону – как если бы они оказались посреди огромной гостиной и внезапно обнаружили, что она принадлежит мне.

Да, сейчас именно так оно и есть. Весь мир – это моя гостиная, а я в ней радушная хозяйка, степенно вышагивающая с целью удостовериться, что каждому здесь хорошо.

Я наблюдаю за тем, что происходит вокруг. Это еще одно преимущество медленной ходьбы – есть время оглядеться. Воздух свеж и прохладен, а солнечные лучи источают благожелательность. Дыша полной грудью, вернее, настолько полной, насколько позволяет сарафан, я вдруг испытываю новое незнакомое ощущение.

У меня все в порядке. На самом деле все в порядке.

Когда я не спеша вхожу в театральное фойе, сердце мое бьется радостно, щеки порозовели. Открываю дверь кассы и вдруг обращаю внимание на свою руку: она представляется мне маленькой, нежной и очень милой. На мгновение мне даже не верится, что это моя рука. Но она действительно моя. И она действительно маленькая, нежная и очень милая.

Колин уже ждет меня – ключи от кассы только у меня.

– Ишь ты! Вы только посмотрите на нее! – восклицает он и целует меня в обе щеки.

Я отвечаю ему лукавой улыбкой и говорю:

– Что вы имеете в виду, мистер Райли?

Отпираю дверь кассы и включаю в помещении свет.

– Как это что?! Давай-ка поставим чайник, и ты мне все-все расскажешь.

Случилось нечто удивительное. Меня начали замечать.

Колин – мой лучший друг. Он, правда, об этом не догадывается, но это действительно так. Он вечно упрекает меня в замкнутости и недоступности, но на самом деле он знает обо мне больше, чем мой психотерапевт и муж, вместе взятые. Когда-то он был танцором и исполнял одну из партий в «Кошках», но из-за травмы сухожилия ему навсегда пришлось распрощаться со сценической карьерой. Он и сейчас, если захочет, может выполнить впечатляющий пируэт, но довольствуется тем, что преподает сидячую аэробику бабулькам под семьдесят в оздоровительном центре (это занятие ему ужасно нравится, потому что ученицы все как одна называют его «молодой человек») да еще подрабатывает на полставки вместе со мной в кассе. Нас сближает не только любовь к театру и танцу, но еще и очень схожее католическое воспитание, полученное в детстве, пусть и по разные стороны Атлантического океана.

– Итак, ты у нас сегодня нарядная! Интересно, что это значит? Неужели романчик завела на стороне?

Он разглядывает чайник, исследуя донышко на предмет накипи. Наш офисный чайник очищается от накипи дважды в неделю, а кружки оттираются с содой, когда Колину скучно. Обычно мы пьем кофе – от него якобы не так темнеет зубная эмаль.

– Ну, романчик – это вряд ли, – отвечаю я, включая компьютер.

Он извлекает из рюкзака полиэтиленовый пакет, достает из него две аккуратно обернутые в бумагу пластиковые коробочки с крышечками и ставит их в холодильник.

– Что у нас сегодня на обед, Кол?

Это еще одна слабость Колина – он не в силах устоять против уцененных продуктов питания, срок годности которых еще не прошел, но уже близок к тому. Как правило, его обеды состоят из довольно смелых вкусовых сочетаний, диктуемых содержимым прилавков отдела уцененных товаров «Теско».

– Сегодня у нас ну просто сказочный кусочек запеченной баранины. Правда, срок годности у нее только-только кончился, но пахла она с утра восхитительно. А еще тушеные овощи – картошечка, капустка, перчик. Вид у них не совсем свежий, но это ничего, и такие сойдут.

Колин хороший кулинар, но нужно иметь железный желудок, чтобы обедать у него дома.

– Итак, – он оглядывает меня с головы до ног, – что же такое приключилось? Ты выглядишь потрясающе! Тебе кофе или чай?

– Кофе, пожалуйста. Только смывай соду получше. Да в общем-то рассказывать нечего. Я проделала ревизию в своем шкафу, и это все, что у меня осталось. Тебе нравится?

– Очень даже, Узи. – Он зовет меня Узи, потому что имя Луиза считает слишком длинным. – И ты знаешь, по-моему, это весьма вовремя. Я уж было начал побаиваться за твою личную жизнь. А что думает по этому поводу сам?

– Он меня еще не видел сегодня – спал. А насчет личной жизни, ты же знаешь, у меня ее нет – ведь я замужем.

– Тогда вот что, дорогая, я лично куплю тебе лишних презервативов, но ты уж приготовься к тому, что придется потом несколько дней походить на полусогнутых. Для него это будет праздник, настоящее Рождество!

– Колин Райли, перестаньте! Это же безнравственно! – смеюсь я. – Не забывайте: младенец Иисус может услышать вас!

Но шутки шутками, а внутри меня гложет какое-то странное тоскливое чувство. Я даже не понимаю, хочу ли идти домой.

Но у нас, католиков, есть еще одна опасная отличительная черта – мы верим в чудеса.

Вернувшись вечером домой, я решаю попробовать еще раз. В конце концов, прошло время, и все улеглось. В квартире пусто, зато мужа я обнаруживаю в саду – в резиновых перчатках он копается в земле. Незаметно возвращаюсь в дом и, проскользнув в ванную, поправляю прическу и макияж. Обычно я делаю это крайне редко. И вообще крайне редко пытаюсь быть для него интересной. Понятия не имею, как держаться и с чего начать, поэтому иду в гостиную и присаживаюсь на край дивана.

Все это напоминает мне ожидание в приемной врача.

Эта комната стала для нас навязчивой идеей, мы буквально собираем ее по кусочкам, проводя долгие часы в обустройстве и перестановках, чтобы сделать ее уютной и привлекательной. Мы рисуем планы и схемы, вырезаем из бумаги образцы мебели и двигаем их на листе бумаги с упорством и увлеченностью двух шахматистов мирового класса. Но результат всегда один и тот же. Диван вечно оказывается на самом сквозняке, между зеленым креслом и кофейным столиком слишком большое расстояние (по-моему, у наших гостей успевает подвести живот, пока они тянутся за чашкой чая), а большой обеденный стол почему-то заткнут в угол, словно позорный инструмент для пыток, украденный у испанской инквизиции. (Кстати, наши обеды только подтверждают, что это не вымысел.)

Я беру со столика журнал и просматриваю его, когда возвращается муж.

– Привет! – кричит он.

– Привет! А я уже дома! – Горло у меня почему-то сдавило, поэтому голос звучит выше обычного.

Он заглядывает в комнату. Все еще в резиновых перчатках, он держит в руках мусорную корзину, которая стоит у нас в спальне.

– Луиза… – начинает он.

– Да?.. – Я медленно поднимаюсь с дивана, чтобы он мог увидеть меня во всей красе, и игриво улыбаюсь ему.

Конечно, это большой риск. Откуда мне знать, как именно я выгляжу? То ли настоящая сексуальная богиня, то ли что-то вроде Джека Николсона в «Сиянии».

Мой муж стоит как вкопанный. Он сейчас такой милый и трогательный в этих своих обвислых, перепачканных землей трениках. Кокетливо хихикнув, я делаю шаг к нему навстречу.

– Да?.. – снова говорю я, только на этот раз нежнее и скорее не с вопросительной, а с утвердительной интонацией.

Теперь мы стоим совсем близко друг к другу, нас разделяет только мусорная корзина. Я чувствую, как от его волос веет влажным теплом, улавливаю легкий свежий аромат ополаскивателя-кондиционера, которым пахнет свитер. Заглядываю ему в глаза, и вдруг все разом меняется. Сейчас я улыбаюсь уже по-настоящему и точно знаю, что не похожа на Джека Николсона. Я протягиваю к нему свою миленькую нежную ручку и хочу погладить его по щеке, но внезапно останавливаюсь.

Я вдруг чувствую, как все его тело напрягается. Он стоит передо мной, но, даже не двигаясь, как бы отдаляется. На лице его появляется застывшее каменное выражение, какое обычно бывает у ребенка, которого подвергли неприятному, но неизбежному наказанию, – непроизвольная гримаса откровенного нежелания.

В крайнем изумлении я отступаю назад, рука моя так и повисает в воздухе, словно я не живая женщина, а кукла Барби. Муж поднимает на меня удивленный взгляд, и наши глаза встречаются. Воздух вокруг нас уплотняется до состояния вакуума, из-за наполнившего его стыда и унижения уже трудно дышать.

Первым приходит в себя муж, на лице его теперь маска негодования. Он высоко поднимает мусорную корзину и вопрошает:

– Луиза, что это такое?

Я заглядываю в корзину, но мысли мои заняты сейчас совсем другим, поэтому просто отвечаю:

– Мусор.

Он опускает в корзину руку и извлекает оттуда коробку из-под бумаги для принтера. Помахав ею у меня перед носом, спрашивает:

– А это что?

Вот теперь он меня точно достал, но по-прежнему не унимается:

– Это тоже мусор? – Он закатывает глаза к небу и страдальчески вздыхает. Этот вздох дословно означает: «Мне что, повторить для умственно отсталых?» – Ну хорошо, вот смотри. – Он кладет смятую коробку обратно в корзину. – А теперь что ты здесь видишь?

У меня в глазах стоят слезы, я пытаюсь проморгаться.

– Коробку.

– Нет, Луиза, ты видишь не просто коробку, а коробку, занявшую всю корзину. Да что там корзину, она полкомнаты занимает!

– Ну и что? Это же мусорная корзина. Ее просто нужно вытряхнуть! – Сейчас я презираю его и вот-вот расплачусь.

– Да? И кто же будет ее вытряхивать? Я, вот кто!

– Ну почему? Не обязательно.

– О-о, я тебя умоляю! – Он снова закатывает глаза, и я понимаю, что меня угораздило выйти не за мужика, а за еврейскую мамочку.

– Но тебя никто не заставляет! Ты же не нанимался работать мусорщиком-добровольцем. Уж как-нибудь выживем в этой ситуации.

– Нет, ты, похоже, не понимаешь! Я всего лишь прошу выбрасывать крупный мусор в кухонное ведро. Хорошо? Ты поняла?

– Выбрасывать крупный мусор в кухонное ведро.

– Да. И не делай такое лицо… Ты понимаешь, о чем я говорю.

– Разумеется. – Мне становится холодно, хочется забраться под одеяло и уснуть.

– Ну, так мы договорились?

– Да, крупный мусор в кухонное ведро. Поняла.

– Это не такая уж трудновыполнимая просьба.

– Конечно, нет.

Он поворачивается, чтобы уйти, но у двери вдруг останавливается.

– Это платье… – начинает он.

– Да?.. – Жар ударяет мне в голову, мне хочется провалиться под землю.

– Оно… э-э… в общем, ты очень мило выглядишь.

Я смотрю на него в ступоре, потом выдавливаю:

– Спасибо.

– Но если ты и вправду хочешь измениться, может быть, тогда нам лучше начать чистить дорожку в саду? Как ни крути, но эту работу нам следует делать вместе.

Прислонившись к косяку, он ждет от меня ответа.

Мне ответить нечего.

– Ладно, когда созреешь, тогда и приступим.

Он поворачивается и уходит в сад.

Я остаюсь одна.

В эту ночь я так и не ложусь спать – читаю, все пытаясь найти на страницах «Элегантности» какой-нибудь ключик. Ну должен же быть выход из этой ситуации! Наверняка такая мудрая и опытная женщина, как мадам Дарио, может подсказать мне что-нибудь. Я просто уверена что так продолжаться не должно. Если бы я только отыскала этот ключик, этот неуловимый момент, когда вместо того, чтобы свернуть направо, я свернула бы налево или сказала бы «да» вместо «нет», вот тогда бы я сумела понять, что и где сделала неправильно.

А все остальное ерунда. Я просто кардинально сменила бы тактику и стала делать все наоборот.

Когда мне было девять лет, меня перевели из католической школы в обычную. Там я познакомилась с Лизой Файнголд, которая стала моей лучшей подругой на полтора года и моим кумиром во всем, что касается моды, на всю жизнь. Ее мать Нэнси приехала из Нью-Йорка и была образцом столичного шарма. Тоненькая как тростинка, с длинными каштановыми волосами и изящными чертами лица, она ходила и двигалась так, словно была сделана не из плоти, а из китайского фарфора самых лучших и изысканных сортов.

Моя же мать в тот год была занята экспериментом с бесполой одеждой, к моему глубочайшему разочарованию. Прочитав какую-то книгу о коммунистическом Китае, она была настолько потрясена строгостью и аскетизмом жизни китайцев, что решила, по-видимому, даже превзойти их, проходив целый месяц в одном и том же шерстяном брючном костюме. (Это были семидесятые годы.) Нэнси Файнголд не выходила из дома иначе как на высоченных каблуках, а моя мать, регулярно таскавшая нас в длительные прогулки и походы по лесам, неизменно была одета в самодельные кожаные мокасины и в одну из немногочисленных и любимых ею гринписовских футболок. Я очень хотела, чтобы она отрастила длинные волосы, и даже откопала где-то старый парик, купленный еще в шестидесятые, но она наотрез отказалась изменить свой облик и распрощаться с короткой «инкубаторской» стрижкой. «В жизни есть вещи поважнее», – любила говаривать она. А я ничего не могла поделать и в душе страшно желала, чтобы она тоже была родом из Нью-Йорка и тоже была сделана из китайского фарфора.

У Лизы была собственная спальня и огромная кровать с оборчатым покрывалом – ну точно как в «Унесенных ветром». Подушки с изящными кружевными наволочками предназначались даже не для сна, а для красоты. На каминной полке в рядок сидели дорогие куклы с фарфоровыми личиками в роскошных нарядах, а на застекленных полках горки красного дерева выстроилась целая коллекция керамических и фарфоровых фигурок.

Темой для отдельного разговора могла стать одежда Лизы, привезенная ее матерью из Нью-Йорка, где та любила, не стесняясь в средствах, прогуляться по дорогим магазинам. Большинство вещей из Лизиного гардероба были высочайшего качества и предназначались только для сухой чистки, они аккуратно висели в рядок на вешалках в шкафу в специальных шелковых чехольчиках. Все эти вещи неизменно находились в идеальном состоянии, а главное – были нужного размера. У Лизы не было ни одного платья, перешедшего к ней от другого ребенка.

Дети, с которыми я дружила до знакомства с Лизой, были такими же, как я. Мы делили комнату с противными братишками и сестренками, проводя на полу посередине невидимую границу – ни дать ни взять, как во времена баталий Гражданской войны, – в тщетной попытке обрести хоть какую-то автономию и право на собственную жизнь и индивидуальность. Мы спали на тощих коечках и раскладушках, жили среди убогой, но крепко сколоченной мебели, по которой можно было, не задумываясь о последствиях, прыгать и лазать как угодно. А наши коллекции составляла всякая ползучая живность: пауки, жуки, слизняки и червяки. Мы держали их в банках и картонных коробках на сыроватой прохладной земле под крыльцом. У нас были свои представления о храбрости и отваге – например, считалось подвигом взять в руки гигантского слизняка, выползшего после грозы.

На большой перемене мы с Лизой, взявшись за руки, ходили кругами по школьному двору (Лиза никогда не играла в салки и вообще в какие-либо «потные» игры), и я засыпала ее бесконечными вопросами о ее жизни. Я представляла себе, как мои родители погибнут в ужасной автокатастрофе, и меня, безутешную девочку, удочерят Файнголды, я стану Лизиной сестрой.

Когда Лиза впервые пригласила меня к себе домой поиграть, я словно попала в какой-то сказочный мир. Дверь нам открыла домработница в аккуратном передничке. Она накормила нас обедом, который был не только горячим, но и непостижимо вкусным: спагетти с домашним соусом, не покупным, а приготовленным ее собственными руками! На случай, если мы не наедимся, нас ждал еще пудинг из тапиоки.[1] Пышный и сладкий, он, как утверждала Лиза, был замешан на желатине, и поэтому она отказалась прикоснуться к нему! Мне, таким образом, досталось две порции.

Потом мы пошли к Лизе в комнату и уселись на кровать, убранную так, что она скорее походила на праздничный торт, так что помять ее означало бы разрушить всю эту красоту, поэтому мы присели лишь на краешек. Разгладив на коленках складочки юбки, Лиза уселась со скучающим видом. (Это невероятное умение всегда находиться в состоянии скуки привлекало меня в ней больше всего.)

– Может, нам поиграть в куклы? – предложила я, нетерпеливо поглядывая на ее чудесную коллекцию. Про себя я уже решила, какие из них будут балеринами, а кем овладеет дьявол. В тот год как раз вышел в прокат знаменитый «Экзорсист»,[2] и, хотя нам с братом и сестрой по возрасту еще не полагалось смотреть такие фильмы, нас ужасно увлекал этот сюжет. Тобой овладевает дьявол, и ты начинаешь изрыгать из себя зеленую рвотную массу и издавать страшные-престрашные нечеловеческие звуки. К тому же этот сюжет очень мило контрастировал с балетной темой.

– Пусть всеми темноволосыми как будто бы овладеет дьявол, а блондинки все будут балеринами.

Промолчав, Лиза посмотрела на меня как на умственно отсталую.

– А можно и наоборот, – с готовностью выдвинула я другой вариант.

– С ними нельзя играть, на них можно только смотреть,– произнесла она.

Мне хотелось спросить почему, но желание произвести на подругу впечатление удержало меня – зачем привлекать внимание к тому факту, что я абсолютно незнакома с этикетом обращения с фарфоровыми куколками?

– Ну да, конечно. А почему бы нам тогда не построить под кроватью городок вон для тех фигурок? Какая-нибудь зеленая ткань могла бы быть озером, и тумбочку можно пристроить к делу… Представим себе, как будто они попали в мир великанов…

По болезненному выражению ее лица я поняла, что теряю подругу.

– Луиза… – начала было она и замолчала.

Лиза не могла объяснить мне, что собой представляет ее мир, точно также, как я не могла понять его. Да ей до сих пор и не приходилось это делать. Наконец, как ребенок, наизусть вызубривший катехизис, она сказала:

– Некоторые вещи созданы для того, чтобы на них смотреть, а не трогать руками.

– Да… – По моему виду было ясно, что я этого не поняла.

Лиза улыбнулась мне, я ей тоже. И так мы сидели, улыбаясь друг другу и каждая считая другую чокнутой.

– Придумала! – сказала она наконец. – Давай поднимемся на чердак и будем там наряжать собаку в детские одежки.

К счастью, в мире есть вещи, возвышающиеся над культурной разобщенностью.

А однажды Файнголды пригласили меня на ужин в ресторане. По такому торжественному случаю я надела свое лучшее платье, которое, учитывая все мои пожелания, сшила для меня бабушка Ирена. Мы вместе выбрали материю – жесткую хлопчатобумажную ткань с ярко-голубыми и красными цветами на белом фоне, и бабушка придумала сделать рукава фонариками, украсив их и весь перед кружевами, которые пришивала вручную.

Я принесла платье в школу прямо на плечиках и повесила его в свой шкафчик. К сожалению, его успела увидеть одна из девочек, а мне очень хотелось, чтобы оно было сюрпризом для Лизы – я искренне верила, что как только она увидит меня в нем, то сама захочет, чтобы мы стали сестрами.

После школы мы пошли к ней и играли. Игра заключалась в том, чтобы доставать с застекленных полок горки все миниатюрные фигурки по очереди, разглядывать их, а потом в том же порядке ставить на прежнее место. Потом мы услышали, как кто-то пришел, и Лиза сказала:

– Надо приготовиться.

Мы надели платья, причесали друг друга и спустились вниз. Лиза ничего не сказала о моем платье, а я о ее – черном бархатном с кремового цвета кушачком из атласной ленты. Имелось в виду, что обе мы выглядим как сказочные принцессы.

На кухне мы увидели доктора Файнголда – он ел тапиоковый пудинг прямо из формочки, вынутой из холодильника. Высокий, стройный, кареглазый, с волнистыми черными волосами и романтическими усами, он сразу же показался мне самым красивым мужчиной на свете. Он увлекался собиранием черепашек, которых держал во всевозможных резервуарах и пластиковых коробочках в подвале. Занятие это мне казалось восхитительным, зато Лиза считала его грязным и вульгарным. Но главное, он любил играть на фортепьяно.

– Папа, никогда не делай этого, – сказала Лиза вяло, без особых эмоций. (Даже родители любыми своими поступками не могли вывести ее из состояния скуки.)

– Ладно, пусть это будет наш маленький секрет, – сказал он, бросая ложку в раковину. – А знаете что, девочки, давайте-ка я вам что-нибудь сыграю!

Мы перешли в гостиную, и он сел за инструмент. Он играл, а я кружилась в танце вокруг рояля, мы смеялись и подзадоривали друг друга. Когда я делала какой-нибудь пируэт, он кричал: «А ну-ка еще!»

Лизин отец налегал на клавиши, а я радостно хлопала в ладоши и требовала играть еще. Лиза танцевать не любила, она вообще испытывала неприязнь к любой физической активности, поэтому сейчас уныло стояла возле рояля и хмурилась. Когда доктор Файнголд запел «Мона Лиза» (мне этот порыв показался немного истеричным), его дочь никак не отреагировала. И все же, как бы там ни было, мы чудесно провели время.

Мы даже не слышали, как вошла Нэнси. Заметив ее, доктор Файнголд сразу перестал играть. Я стояла посреди комнаты, улыбаясь и пытаясь отдышаться. Я была счастлива – я только что выписывала пируэты в своем самом лучшем платье. Если когда-нибудь они захотят удочерить меня, то это наверняка должно произойти сейчас.

Нэнси Файнголд молча стояла в дверном проеме, потом сказала:

– Думаю, девочки, вам пора идти готовиться.

– Мама, а мы уже готовы, – каким-то непривычно тихим голосом сообщила Лиза.

Нэнси повернулась ко мне:

– Ты будешь в этом?

Я кивнула. Был ли это провокационный вопрос? Тогда она снова повернулась к Лизе и поинтересовалась:

– Неужели у тебя не нашлось ничего, что можно было бы на нее надеть?

Мне вдруг стало холодно. Обычно такое бывает с нами, когда кто-то говорит в нашем присутствии о нас так, словно мы стул или другой предмет мебели.

– Нэн! – вмешался доктор Файнголд. Она ответила ему недовольной гримасой.

– Не надо драматизировать, Мел! – Наклонившись, чтобы поближе исследовать мой наряд, она сладоточиво улыбнулась. – Луиза, это платье очень хорошее, но у Лизы найдется для тебя получше.

– Мама! – На лице Лизы читался неподдельный ужас – ее явно еще никогда не просили делиться личными вещами с кем бы то ни было.

Нэнси Файнголд, по-видимому, считала себя гением, попавшим в мир идиотов. С картинным вздохом она закатила глаза – увеличенная копия любимой гримаски Лизы.

– Ну хорошо. Тогда как насчет кардигана?

Доктор Файнголд вышел из комнаты, а Лиза удрученно смотрела в пол.

Ее мать, в длинной норковой шубе и на высоких тонких каблуках, казалось, не выдержит такого долгого ожидания. Ее большие карие глаза изучали комнату в поисках хоть какого-нибудь подтверждения моей слабости. Не найдя ничего, она открыла рот, но так ничего и не сказала. Тогда она снова закрыла его – в тот момент она была похожа на чревовещателя, и я едва удержалась от смеха. Ее нежные холеные ручки сцепились замочком в жесте растерянности, потом, зазвенев золотыми браслетами, безвольно опустились вдоль тела.

Этого я вынести уже не могла, поэтому вдруг выпалила:

– Я надену кардиган!

Она посмотрела на меня и торжествующе улыбнулась, потом, подтолкнув Лизу к двери, сказала:

– Давай-ка быстренько сбегай наверх и принеси какой-нибудь синий кардиган.

Лиза потащилась исполнять веденное со скоростью одного из моих великанов-слизняков.

Теперь мы с ее матерью остались в комнате одни. Я посмотрела на нее, но она, не удостоив меня взглядом, опустилась на колени и подтянула мои гольфы на одинаковую высоту. Я уловила аромат ее духов, лака для волос и какой-то мускусный дух, напоминавший запах алюминия, исходивший от ее шубы, когда она погладила меня рукой по волосам. Об этом я мечтала месяцами, я хотела, чтобы она прикоснулась ко мне, я хотела подбежать к ней и обнять за шею, прижаться, уткнуться головой ей в плечо и сказать ей, как сильно я ее люблю. И вот теперь, когда, казалось бы, могла это сделать, я стояла, не в силах пошевельнуться.

Некоторые вещи созданы для того, чтобы на них смотреть, а не трогать руками. Нэнси Файнголд принадлежала к их числу.

Мы поехали в ресторан, и на мне был кардиган.

Отец приехал забрать меня на нашей старой семейной развалюхе. Когда я запрыгнула на переднее сиденье, то чувствовала себя свободной и очень, очень старой.

– Ну, Горошинка? Как прошел вечер? – поинтересовался он. – Им понравилось твое платье?

– Не знаю, пап. По-моему, они не поняли.

Он рассмеялся:

– А что там нужно было понимать?

– Все, – сказала я. Абсолютно все.

Мы с мужем принимаем гостей – супружескую пару, с которой не виделись уже очень давно. Не виделись, потому что у них родились дети – девочки-близнецы. Мы с мужем чувствуем себя не совсем уютно в их присутствии, мы в ужасе, как бы ни пытались скрыть это. Я смотрю на них так, словно меня ждет близкая кончина, а он буквально не сводит с них глаз, держа наготове тряпку, словно приготовился вытереть лужу ядовитых отходов. Очень скоро наши знакомые тоже начинают чувствовать себя неуютно, подозревая, что осквернили святую стерильность нашей гостиной, и после всего лишь сорока пяти минут пребывания в нашем обществе решают, что малюткам необходимо ехать домой спать. Все явно испытывают облегчение, даже малышки, которым только девять месяцев от роду. На их личиках читается откровенное выражение успокоения и расслабленности, когда их грузят в машину.

Все наши друзья уже имеют детей, одни только мы пока не вписываемся в эту компанию. Нам уже перестали задавать вопросы на эту тему или говорить с улыбкой: «Но когда-нибудь вы все-таки захотите создать семью!» Пока совершенно очевидно, что родителями мы можем стать лишь волей Божьей. Мы машем вслед уезжающим гостям и возвращаемся в свой опустевший дом, где в гостиной не найдешь ни одной пылинки, а кровать размером не меньше Канзаса.

– Слава Богу, все позади, – говорит мой муж, наклоняясь, чтобы поднять с пола какой-то предмет, который оказывается оброненным светло-голубеньким детским носочком. Он еще хранит тепло и пахнет ребеночком.

Муж протягивает носочек мне, я же, не зная, что с ним делать и куда положить, отбрасываю его в сторону.

– Да, – соглашаюсь я с мужем. – Слава Богу, все кончилось.

Первый раз я забеременела в шестнадцать лет, когда тест на беременность в домашних условиях еще не был изобретен. Мне пришлось пойти к врачу, чтобы услышать от него то, что я и так уже знала. Совсем не обязательно обращаться к врачу, чтобы понять, что происходит что-то странное. Меня тошнило по утрам, да и, в сущности, в течение всего дня, а еще я заметила, что у меня начались какие-то непонятные выделения, каких не бывало раньше. Вещи стали пахнуть по-другому, еда изменила вкус, и я начала буквально сходить с ума от пиццы. Впервые за всю свою жизнь я была вынуждена обратить внимание на собственный организм. У меня было ощущение, будто в меня кто-то вселился, как в «Нашествии похитителей тел»,[3] и, самое главное, это ощущение не собиралось пропадать.

Я не могла пойти к нашему семейному доктору, к человеку, который когда-то делал мне прививку от оспы и измерял мой рост по настенной шкале, разрисованной рожицами веселых героев мультиков. Мне нездоровилось, но я вынуждена была скрывать это. Впрочем, к тому времени я уже привыкла скрывать от всех наиболее важные события своей жизни. Я привыкла скрывать от домочадцев, что после каждого приема пищи бегу сломя голову наверх в ванную для гостей и там, заталкивая два пальца в рот, выташниваю все, что съела. Я привыкла скрывать маленькие черные таблетки, которые принимаю каждое утро – их я купила у Сары Блац, толстой рыжей девчонки, играющей в женской хоккейной команде и мечтающей похудеть, для чего доктор и прописал ей эти таблетки. А еще я привыкла скрывать от родителей, куда хожу по вечерам, чем занимаюсь, а главное, с кем.

Моя подружка Мэри отвела меня к своему доктору – эта женщина-врач практиковала в другой части города. У нее на стене тоже висела шкала для измерения роста, но она никогда раньше не измеряла моего, и это решило дело.

Мэри была напугана, она не привыкла скрывать что-либо или, может быть, просто привыкла скрывать только ничего не значащие события – например, что уже все позволила себе со своим парнем, с которым встречалась постоянно уже полтора года, или что в прошлую субботу напилась на вечеринке и даже вынуждена была остаться там на всю ночь.

У меня не было постоянного друга, забеременела я от парня, которого больше никогда не видела, а напивалась каждый субботний вечер.

После школы Мэри повезла меня к доктору на серебристом «кадиллаке» своей матери, роскошной машине, где сигналом гудка была музыкальная тема из «Крестного отца». (Отец Мэри торговал мясными продуктами.) Она жала на гудок то и дело, без всякой надобности, и мы смеялись скорее из вежливости, чем по какой-либо другой причине. Она явно пыталась сделать все, чтобы как-то подбодрить меня, и я была ей благодарна за такую доброту.

Докторша взяла у меня анализ крови и, усадив прямо в платье на застеленное бумажной салфеткой гинекологическое кресло, осмотрела. Кабинет находился на седьмом этаже высокого современного здания. Отвернувшись к окну, я разглядывала голубое небо, пока она ощупывала мою грудь, грустно качая головой.

– Да, есть беременность, – объявила она. – Результаты анализа мы получим завтра утром, но я уже сейчас могу сказать: вы беременны.

«Знаю, – подумала я. – Я это и так знаю».

Мэри считала, что нужно рассказать все ее матери, потому что и сама бы так поступила. Но я твердо решила, что остальное сделаю самостоятельно. Я записалась на аборт, но срок был маленький, и нужно было ждать еще целый месяц.

Между тем я сказала родителям, что у меня язва, и они поверили в это без всяких вопросов. Каждое утро около половины пятого меня тошнило. И каждое утро мой отец вставал в четыре пятнадцать и готовил для меня небольшую чашечку жидкой овсяной каши, чтобы смягчить желудок, и ставил ее на столик у моего изголовья. Потом он в своей красной пижаме плелся в темноте на ощупь к себе, чтобы урвать еще часок-другой сна. Он никогда не спрашивал, нужно ли мне это, просто делал и все. Как и многие другие вещи в нашем доме, любые проявления доброты тоже происходили в тишине и молчании. Я спрашивала себя – а сделал бы он то же самое, если бы знал правду? Думаю, да.

Время шло. У меня испортилась кожа, во рту появился постоянный металлический привкус. В личном шкафчике в школе я держала огромную коробку соленых палочек, которые поедала сотнями. Мой рацион теперь сократился до соленых палочек, картофельного пюре и овсяной каши. Все остальное вызывало неизменную реакцию. Но независимо от того, сколько я ела, меня по-прежнему тошнило и рвало. И сколько бы меня ни рвало, я по-прежнему хотела есть. Я боялась не столько беременности, сколько поправиться.

Операция стоила двести тридцать долларов. Двести мне удалось выклянчить у родителей якобы на новое зимнее пальто, остальное я наскребла из своего ежемесячного содержания.

Наконец наступил долгожданный день – субботнее утро в начале марта. Когда я выходила из дома, на улице шел дождь и стоял легкий туман.

Родителям я сказала, что отправляюсь с подругой Энни по магазинам, а сама поехала прямиком в клинику. Было раннее утро, около девяти. В приемной царила бодрая атмосфера – повсюду цветастые подушки, веселенькие приятные картинки на стенах, и вообще сплошь мягкие, сдержанные тона. Люди сидели в ожидании отдельными кучками – молодые супружеские парочки, держась за руки, что-то шептали друг другу, совсем юная девушка пришла не одна, а с родителями. Все они явно не интересовались окружающими, несмотря на созданную здесь обстановку душевности.

Перед операцией всем надлежало проконсультироваться у врача. Из приемной нас выводили по одной, причем так, чтобы мы не проходили мимо других женщин. Меня привели в небольшой кабинет, где сидела молодая женщина с коротко стриженными каштановыми волосами.

Не могу вспомнить, как она представилась, зато хорошо помню подчеркнутую, почти нарочитую доброжелательность, с какой она ко мне обращалась. А еще я никогда не забуду, как она спросила, одна ли я, и я сказала, что да.

Во рту у меня все спеклось и пересохло. В крошечном кабинетике, размерами напоминавшем чулан, не было окон. Только стол, два стула и плакат со схемой строения женских органов. Даже здесь они постарались сделать атмосферу не такой удручающей, покрасив стены в розовый цвет. Одним словом, это помещение больше походило не на медицинский кабинет, а на скромную гостиную. Сюда не долетали никакие посторонние звуки: шум уличного транспорта или отголоски разговоров. Мы были здесь одни – эта женщина и я.

– Я здесь для того, чтобы рассказать вам о предстоящей операции и о том, чего следует ожидать, – начала врач.

Я кивнула.

Она взяла со стола красную пластмассовую модель женской матки в разрезе.

– Вот так выглядит ваша матка, – сказала она.

Я снова кивнула. Мне стало интересно, где она ее взяла, какая компания выпускает такого рода продукцию и модели каких еще органов имеются в их каталоге.

Она принялась показывать мне устройство матки. Я слышала голос этой женщины, следила за движениями ее рук, но в голове у меня что-то застопорилось, и я ничего не соображала. Я просто смотрела на эту пластмассовую матку и думала, какая она красная и может ли настоящая матка быть такой красной.

– Простите, – перебила ее я через некоторое время. – Кажется, меня сейчас стошнит.

– Ах да, конечно… Пожалуйста, пройдите сюда.

Я вышла в соседнюю крошечную комнатку, где меня действительно стошнило. Такое впечатление, что здесь повсюду были эти крошечные комнатки, чистенькие, аккуратные, и в каждой по женщине, выворачивающейся наизнанку от рвоты. Когда я вернулась, врач продолжила с того места, где остановилась, – судя по всему, она давно привыкла к тому, что людей тошнит во время ее лекции.

– Операция будет заключаться в удалении содержимого матки, иными словами, нечто вроде искусственного выкидыша. У вас появятся все симптомы выкидыша – обильное кровотечение, болевые спазмы и гормональный дисбаланс. Вы будете чувствовать недомогание и слабость, поэтому последующие несколько дней лучше провести в покое. Кто-нибудь приедет за вами?

Я молча смотрела на нее.

– Вы приехали сюда сами? – продолжала интересоваться она.

В абсолютной тишине я разглядывала ее. Она была без макияжа. Я попыталась представить себе ее, например, в баре, оживленно беседующей за стойкой с незнакомым мужчиной, но такая картина не вырисовывалась.

Она ждала. Она привыкла ждать.

Я было открыла рот и тут же, ощутив запах рвотной горечи, закрыла его, сглотнув ком в горле.

– Может быть, вы хотите воды?

Я отрицательно мотнула головой, представив, что от воды меня снова начнет тошнить.

– Вам не обязательно делать это, – сказала она наконец.

Она смотрела на меня в упор, обратив ко мне свое чистенькое свежее личико – один к одному портрет матери с упаковки детского аспирина.

Я заплакала, но она была привычна и к этому.

Я ненавидела себя, так как понимала, что через нее проходят толпы таких, как я. Она протянула мне бумажный платочек. Минут через двадцать она протянет точно такой же кому-то еще, может быть, той девушке, что пришла со своим парнем.

– Возможно, вам следует еще раз хорошенько все обдумать? – предложила она.

Ну надо же! У меня, оказывается, есть свобода выбора.

– Нет, – сказала я, перестав плакать. – Я уже все решила.

Все прошло именно так, как она описывала. Через час я уже лежала на некоем подобии шезлонга и грызла печенье, запивая его сладким чаем.

А еще через четыре часа я вместе со своей подружкой Энни покупала в магазине новое зимнее пальто, расплачиваясь кредитной карточкой, которую сперла у родителей.

– Твоя язва, по-моему, уже получше, – заметил отец примерно неделю спустя.

– Да, пап. По-моему, так она вообще прошла.

И она действительно прошла. До следующего раза.

В чуланчике в прихожей в доме моих родителей висит пальто – ярко-синего цвета, однобортное, зимнее, классического покроя и… без единого пятнышка. Оно висит там уже много лет, но никто никогда не обращает на него внимания. Висит новехонькое, потому что его никогда не носили.

Есть одна известная история о знаменитой оперной диве, репетировавшей «Тоску» в «Метрополитен». По окончании репетиции она послала костюмершу в гримерку, чтобы та принесла ее одежду, и бедная женщина вернулась, неся в руках черное шерстяное пальто. Негодованию певицы не было предела. Гордо вскинув голову, она, бросив на костюмершу ледяной высокомерный взгляд, изрекла: «Милочка, ты же знаешь: я не ношу пальто из тряпки!»

Примадонны и норковые шубы имеют много общего. Чтобы сшить норковую шубу, нужно сначала убить. Такой красотой страшно обладать. То же самое и примадонны. Радует лишь то, что не нужно быть оперной дивой, чтобы носить норку.

Первая норковая шуба появилась у меня, когда мне было девятнадцать лет. Мне подарила ее мамина подруга, чья мать умерла незадолго до этого от болезни Альцгеймера. Она была хрупкой женщиной, и никто в семье не мог носить ее шубу. Или не хотел.

Длиннополая, тяжелая и блестящая, она отдавала запахом мускуса, если намокала под дождем. В общем, это была далеко не самая удобная одежда. И тем не менее эта шуба обладала какой-то властной мощью, грозными повелительными чарами. Люди реагировали на нее молниеносно, она вызывала у них самые разные эмоции – злость, оскорбленность, зависть, похоть. Иными словами, это была шуба почти библейской символики. От нее ничего нельзя было утаить, она обнажала человеческую сущность. Если вы ненавидели ее, она была к вашим услугам, если любили – вся в вашем распоряжении. Одна и та же вещь делала ее как отталкивающей, так и притягательной. Мне она подошла по размеру идеально, как перчатка.

Вся проблема с такой шубой состоит в том, что она может полностью поглотить вас саму, возобладать над вами, лишить вас индивидуальности. Так что если вы не знаете, кто вы такая, то очень даже легко можете стать норковой шубой.

В то время у меня был парень. В старших классах он промышлял угонами машин, а теперь учился вместе со мной в театральном двумя курсами старше. Ходил он неизменно в одной и той же джинсовой куртке, в которой не раз уходил от полицейской погони, – она даже сохранила на себе пятна крови. Потертая и видавшая виды, куртка была в некоторых местах заношена до дыр.

Оба светловолосые и зеленоглазые, мы смотрелись как брат и сестра. Оба мы не знали, кто мы такие и кем хотим стать, поэтому пошли в актеры. Вечерами мы торчали в ночной кафешке – он в своей затертой джинсовке и я в норке, – курили, пили пиво, ели яичницу и спорили о ямбическом пентаметре и о том, кто же все-таки такой Пинтер – гений или просто очковтиратель. Мы планировали стать великими актерами, прославленными и богатыми. Мы придумывали сюжеты про самих себя, наряжались в костюмы, разыгрывали сценки. Нашими любимыми персонажами были мы сами.

И мы всегда неизменно были в этой одежде – на мне норка, на нем драный джинсовый куртец. Эти вещи были на нас, когда мы встречались, расставались, и что бы мы ни делали – пьянствовали, трахались или устраивали возню на постели, мы никак не могли с ними разлучиться.

В конце года он играл Ромео в курсовой постановке с огромным черным фингалом в пол-лица. Глаз ему подбил какой-то мужик, подкативший ко мне в ночном клубе во время рождественских каникул. Было три часа ночи. Мы пили там уже с шести вечера. Тот мужик сказал что-то, чего я не расслышала, и уже через несколько мгновений мы оказались на морозе.

Они катались по черной слякоти прямо посреди дороги, оставляя бледные лужицы крови на темном гравии. Вокруг собралась толпа, которая криками подзуживала дерущихся, – а чего еще можно ожидать от людей, шляющихся по улицам в три часа ночи?

Я не любила оставаться на заднем плане, поэтому, укутавшись в свою норку, побрела к машине, утопая высокими каблуками в сугробах.

А дальше мы играли крупный план – моя норка и я. Я увидела своего друга, который бежал ко мне, прихрамывая. Нос его был разбит в кровь, как и костяшки пальцев, кожа на щеке рассечена – видимо, перстнем того парня.

– П…да! – заорал он через всю стоянку. – Грязная вонючая п…да!

Засим последовал диалог в стиле Мэмета.[4]

Джинсовый куртец. Я, сука-б…дь, защищаю твою е…ную честь, а ты, сука-б…дь, уходишь!

Норковая шуба. Садись в машину.

Джинсовый куртец. Да пошла ты!

Норковая шуба. Сука-б…дь, садись в машину!

Джинсовый куртец. Сука-б…дь, тебе что сказали?! Или ты, сука-б…дь, не слышала? Или ты такая деловая, что обязательно приспичило съе…ться?

Норковая шуба. Я не просила тебя драться с ним. Ведь не просила же?

Джинсовый куртец. Ни один мужик такого не потерпит.

Норковая шуба. Это касалось только меня.

Джинсовый куртец. Мать твою, да ни один мужик такого не потерпит! Понимаешь? Ты моя девушка, и если какой-то мудак говорит тебе что-то, считай, он говорит это мне. Понимаешь?

Норковая шуба. Да пошел ты!

Джинсовый куртец. Сама пошла!

(Пинтеровская пауза.)

Джинсовый куртец. Ты ушла.

Норковая шуба. Детка, я не могла смотреть на все это. (В глазах стоят слезы. Да и как же без них?! Ведь столько джина выпито, и на часах три.) Я просто не могла видеть, как тебе причиняют боль.

(Сгребает меня в охапку, и тут же переносимся на территорию Теннесси Уильямса.)

Джинсовый куртец. Ты должна верить в меня, Луи. Пожалуйста, верь в меня! (Окровавленная голова прильнула к норковым мехам.) Мне нужно, чтобы ты верила в меня! (Вполголоса.) Ты нужна мне, детка! Нужна!

(Занавес.)

Впрочем, занавес так и не упал.

Мы расстались, окончательно измотав друг друга, перед самым моим отъездом в Англию. Я поняла, что дивы из меня не получится – не хватит выносливости. А что касается расставаний, то говорить «Пошел ты!» можно сколько угодно, пока не ощутишь настоящую необходимость в этих словах.

Раньше я думала, что страсть, драматизм и любовь – это одно и то же. Однако на поверку истинным оказалось обратное: драматизм и страсть – это всего лишь хорошо продуманный маскировочный костюм для любви, так и не пустившей корней.

В итоге я вернула норку маминой подруге. Это была тяжелая шуба, неудобная для носки, и я с радостью избавилась от нее. Но, расставшись с ней, я очень скоро почувствовала, что мне чего-то не хватает.

Я думала, что смогу поменять свой характер так же легко, как верхнюю одежду. Но я до сих пор ищу что-нибудь подходящее и пока не нашла.

Я еду в Ноттинг-Хилл на встречу со своей подругой Ники Сэндз, с которой мы около года вместе пишем киносценарий. Обе мы действительно мало знакомы с писательским трудом, возможно, этим и объясняется медленное продвижение нашего проекта. С пунктуальностью ревностных прихожан мы встречаемся дважды в неделю, но прогресса никакого – только топчемся на месте. Тем не менее, это «писательство» обеспечивает нас весьма полезным алиби, надежно ограждая нас от всяких каверзных вопросов, вроде: «И чем ты сейчас занимаешься?»

В конце семидесятых – начале восьмидесятых Ники была моделью, а теперь живет с одним музыкальным продюсером в огромном доме в Ноттинг-Хилл. Они открыто, не таясь, презирают друг друга. Не отягощенные необходимостью работать, оба целый день слоняются по дому из комнаты в комнату, выискивая новые способы помучить друг друга.

Приехав в половине одиннадцатого, я застаю Ники и Дэна на кухне, где они воюют друг с другом и электрической кофеваркой. Ни один из них не умеет ею пользоваться, поэтому сейчас они стоят перед ней, держа в руках пустые чашки.

То и дело один из них пытается запустить «адскую» машину, в то время как другой отпускает на его счет ядовитые комментарии.

– Ну вот, засыпь туда кофе и поверни ручку… Нет, нет, нет!.. Только не так!

– Да заткнись ты!

– Боже! Ты опять все делаешь неправильно!

– Нет, правильно!

– А пар? Там должен появиться пар!

– Да помолчи ты! Что с тобой такое сегодня?!

– Что со мной такое сегодня?! Ты спрашиваешь, что со мной?! Да я с шести утра на ногах и все никак не могу получить вонючую чашку кофе!

Чтение инструкций к бытовым электроприборам здесь считается пустым времяпрепровождением.

Наконец Дэн не выдерживает и делает себе растворимый «Нескафе». Пятнадцатикилограммовая вершина итальянского инженерного искусства снова победила. Мы с Ники решаем, что нам надо выпить кофе где-нибудь еще, чтобы обсудить развитие сюжетной линии. На самом деле, сидя в ближайшем кафе за углом, мы в подробностях мусолим ее «высокие» отношения с Дэном.

– Он думает, что молодо выглядит! – шипит она мне, со всем драматизмом перегнувшись через стол, как будто нас кто-то собирается подслушивать. – Знаешь, что он мне сказал несколько дней назад? «Я выгляжу с натяжкой на тридцать пять, и ни днем больше!» Нет, ты представляешь? Да я чуть не поперхнулась тогда своим капуччино. (Сразу становится понятно, что они были не дома.)

Разговаривая со мной, она не спускает глаз с двери, на случай если в зал войдет кто-нибудь стройнее фигурой, смазливее личиком или в более шикарной одежде. Такого обычно не случается. Я начинаю делиться с ней соображениями насчет собственной супружеской жизни, внушающей мне в последнее время опасения, когда она вдруг вскрикивает, хватает меня за руку, заставляя обернуться.

– Боже мой, Луиза! Вон та сумочка, о которой я тебе все уши прожужжала! Вон там, смотри!

Я улыбаюсь и киваю.

Я уже привыкла к манерам Ники и к тому, что она вечно меня не слушает.

Ники принадлежит к тем женщинам, у которых всегда есть только одна подруга. Объясняется это тем, что такие, как она, кого хочешь изведут своими капризами и постоянным требованием внимания, а кроме того, в них слишком развит дух соперничества, чтобы вынести рядом с собой больше одной женщины. Мне, как никому другому, это хорошо известно. Впрочем, умение поддерживать прочные отношения с подругами никогда не было моим сильным местом. Несмотря на то, что я довольно общительна – люблю провести часок-другой в непринужденной болтовне со знакомой компашкой, – главная трудность заключается в том, что мне туго даются всевозможные признания и интимные откровения, являющиеся основой крепкой женской дружбы. Я бываю открыта для людей, если только моя жизнь в этот момент не дает трещину. Сейчас как раз совсем не подходящий момент. Дело тут еще и в том, что, если я начну доверять кому-то свои личные проблемы, мне придется как-то решать их, а к этому я пока не готова. Возможно, когда-нибудь я все-таки соберусь с духом и попробую сдвинуть что-то с места, вот тогда, наверное, и найду, кому поплакаться в жилетку. Впрочем, дружба с Ники отнюдь не предполагает какого-то особенно глубокого участия с моей стороны. Все, что от меня требуется, – просто приехать и поболтать с ней. Это нас обеих вполне устраивает, так как ни к чему не обязывает. Мы щебечем о новой дорогущей губной помаде, хотя она мне не по карману, о хатха-йоге и о тысяче других милых пустяков. В этих еженедельных отлучках из дома есть своеобразная прелесть. Я обожаю приезжать к Ники и погружаться в ее мир, где на одни только кремы для лица уходит по сто фунтов в месяц, где чашка кофе стоит никак не меньше четырех фунтов и где, разгуливая по многомиллионным хоромам, я всякий раз неизменно убеждаюсь, что, несмотря на все свои деньги, Ники с Дэном умудряются быть чудовищно несчастливы вместе. Когда собственная жизнь ставит тебя в тупик, нет ничего более утешительного, чем наблюдать за чужими дрязгами.

Нагрузившись кофеином до состояния слезливости, мы возвращаемся к Ники домой, в ее роскошную гостиную, обставленную в марокканском стиле. Всю нерастраченную друг на друга нежность Ники с Дэном вложили в эту комнату, где прежде всего в глаза бросаются громадные горы всевозможных восточных подушек и пуфиков. Они даже занавески умудрились сделать из старинных арабских ковров, так что, сидя здесь, чувствуешь, будто тебя посадили в гигантский ковровый мешок.

Бросаем в гостиной сумочки и поднимаемся в викторианский кабинет Ники, где она тотчас же усаживается за компьютер, примостившийся на антикварном туалетном столике. Я опускаюсь на диван – тоже настоящий викторианский и мучительно неудобный, по-видимому, специально устроенный так, чтобы поддерживать светских дам в состоянии бодрствования.

– Так… Что тут у нас? – Ники включает компьютер, открывает наш файл и находит место, на котором мы остановились.

– Вот, страница пятнадцать! – с торжественным видом объявляет она.

Сколько мы ни работаем и как часто ни встречаемся, мы всегда торчим на пятнадцатой странице.

– И на чем же мы тогда остановились? – Я пытаюсь собрать весь свой энтузиазм.

– Джейн собралась открыть Эрону, почему она уезжает домой.

– Ах да, точно. Ну и на чем же порешили?

Ники листает записи, которые мы сделали, пока пили кофе.

– Ты знаешь, относительно этого мы, кажется, так ничего и не придумали.

– Но у нас были какие-то идеи?

Она снова шелестит листочками.

– Вообще-то я не вижу здесь ничего, что можно было бы назвать здоровой идеей.

– Ну и что! Это не страшно. Придумаем что-нибудь душераздирающее прямо сейчас.

В комнате воцаряется могильная тишина. Откуда-то издалека доносится собачий лай. Ники, сосредоточенно грызет заусенец.

И вдруг, как глас Божий с небес, сверху раздается песня Дайонна Уорвика «Walk On By». Ники словно ошпаренная вскакивает на ноги.

– Боже! Ну почему это нужно делать именно сейчас?! Вот ублюдок!

– Делать что? – спрашиваю я.

– Ты что, не слышишь? Он включил Дайонна Уорвика! – возмущенно верещит Ники и, распахнув дверь, что есть сил кричит наверх: – Ублюдок, я знаю, что ты там делаешь! Знаю!

– Боже, Ники, да что он такого делает? – удивляюсь я, явно не улавливая сути проблемы.

– Да он там делает зарядку! – орет она, вытаращив глаза. – Ты что, не понимаешь? Этот ублюдок сейчас еще прыгать начнет, как корова! – Она хватается красивыми наманикюренными пальчиками за голову. – Вот! У меня уже и голова заболела! Знаешь, как пульсирует? Прямо вот здесь. – Она потирает левый висок. – Нет, я так работать не могу! Я просто не могу так работать! Ты не обижайся, но мне срочно нужно куда-нибудь уйти отсюда.

Так мы отправляемся по магазинам.

Хождение по магазинам с Ники требует недюжинной выносливости, стойкости и терпения.

Когда мы сидим в кафе или у нее дома, я чувствую себя прекрасно и не испытываю никакого дискомфорта, но стоит нам только отправиться по магазинам – по настоящим магазинам за одеждой, – как тут же чудовищная пропасть между ее жизнью и моей обнаруживается со всей безжалостностью. Наше очаровательное панибратство и доверительность испаряются буквально на глазах, и я с катастрофической остротой начинаю ощущать, как меня понизили в статусе.

Прежде всего, нужно видеть Ники – высокая, невероятно стройная и длинноногая, с роскошным бюстом. Одним словом, настоящая модель. А рядом с ней я.

Одежду она покупает только в «Прада», «Лени», «Харви Николс» и в «Джо Малоун» – то есть в магазинах, куда мне с моим бюджетом и в голову не пришло бы сунуться. В своем убогом пальтишке, купленном в уцененке, я стараюсь сразу же прибиться поближе к примерочной, где жду Ники, пока она, гордо вышагивая по залу, набирает горы тряпья всех мыслимых и немыслимых расцветок и фасонов. Продавцы ее обожают. На меня же они смотрят, как на неухоженную комнатную собачонку.

Иногда Ники заставляет меня что-нибудь примерить. Такие моменты особенно болезненно врезаются в мою память. Вы только представьте, что чувствую я, стоя перед зеркалом в плохо сидящем платье, с небритыми ногами, в полурваных кедах, и особенно когда из соседней примерочной выплывает Ники в точно таком же платье (только размерчиком поменьше) и выглядит как настоящая модель.

Обычно в таких случаях я острее всего чувствую взгляды продавцов. Они отводят глаза, усмехаются и говорят неправду. Минуты кажутся мне годами, пока они отчаянно пытаются уговорить нас сделать покупку.

Пока Ники, вертясь перед зеркалом, строит недовольные гримаски, хмурится и надувает губки, я ретируюсь в свою кабинку и спешу поскорее забраться, как улитка в раковину, в свое старенькое пальтишко и коричневый берет. Потом я помогаю ей донести до машины пакеты с покупками, а по дороге домой терпеливо выслушиваю ее сетования насчет того, как трудно все-таки подобрать себе одежду, когда у тебя шестой размер, а точнее, даже пять и девять.

Если бы Ники застрелила меня из пистолета, это и то не было бы столь болезненно и мучительно.

Так мы обычно проводим время. Правда, скоро все изменится.

Спасибо мадам Дарио. В следующий раз, собираясь на встречу с Ники, я ни за что не надену коричневый берет и суконное пальто, купленное в уцененке. Я уже приобрела себе кое-что из одежды. Приобрела сама, без чьей бы то ни было помощи.

К этому шагу я готовилась заранее, пытаясь обдумать все «за» и «против». Обычно я не позволяю себе даже заглядывать в дорогие магазины – к чему это моральное истязание, если все равно нет денег? Иногда я использую другой способ – говорю себе, что я слишком толстая и куплю себе что-нибудь, когда похудею до шестого размера. Но с тех пор, как я стала ходить на работу в сарафане, Колин буквально захваливает меня, дразнит обольстительницей. А в субботу случилось вообще нечто из ряда вон выходящее.

На меня обратил внимание мужчина!

У меня был обеденный перерыв, и я буквально умирала от голода – хотела есть не просто сильно, а что называется, до трясучки. Сбегав в кулинарию, я принесла оттуда в театр рыбный салат в пластиковой баночке и шоколадный пудинг и, усевшись в красной бархатной ложе, принялась все это уминать. Вообще-то процесс принятия пищи должен происходить степенно, но то, что делала я, можно было смело назвать самым настоящим пожиранием. Мне кажется, я даже издавала какие-то урчащие звуки, склонившись над пластиковой баночкой – чтобы быстрее доносить вожделенную пищу до рта. Так женщина может есть только в полном одиночестве, сидя перед телевизором в пижаме, которую не снимала весь день. Разница заключалась лишь в том, что я была не одна – за мной наблюдали.

Этого мужчину я видела впервые. Темноволосый, почти жгучий брюнет с грустными карими глазами, он был одет в джинсы и линялый хлопчатобумажный свитер.

Он просто стоял, спрятав руки в карманы, и смотрел на меня. Заметив его, я чуть не поперхнулась каперсом.

– Интересное место для еды, – с улыбкой заметил он.

«И откуда ты такой взялся? – пренебрежительно подумала я, решив, что это кто-нибудь из машинистов сцены. – Валил бы ты отсюда и дал бы мне спокойно поесть». Однако вслух коротко объяснила:

– Наверху у меня сожрут весь пудинг, а мне он и самой нужен.

С этими словами я вернулась к своему пиршеству, но он продолжал стоять там, еще глубже запустив руки в карманы и раскачиваясь взад и вперед.

– Что-то я вас не припоминаю, вы здесь новенькая? – дружелюбно поинтересовался он.

– Нет. Я работаю в кассе, – отчеканила я, давая понять, что не намерена вдаваться в разговоры, но он медлил, терпеливо снося мои немногословность и равнодушие.

Я продолжала жевать, но уже не так энергично – он испортил мне весь кайф, вверг меня в смущение, и я с ужасом обнаружила, что ем рыбный салат ложкой. Он задал еще несколько вопросов – до скольких работает касса, и что я думаю о здешних сотрудниках, – но ответы его, похоже, мало интересовали, он просто смотрел на меня. Я никак не могла понять, что ему нужно, и от этого нервничала и чувствовала себя неуютно. В конце концов, свернув трапезу, извинилась и ушла. Уже на рабочем месте в кассе я пожаловалась Колину на свой испорченный обед.

– Ну и что же тут удивительного, моя маленькая обольстительница? – расхохотался он, наливая мне в чашку сладкий чай. – Ты ему понравилась, вот и все.

– Я?! Понравилась? Да окстись, Кол!

– Нет, Узи, это факт – парень на тебя запал. И кстати, он никакой не работяга и не машинист сцены. Он наш новый технический директор, и зовут его Оливер Вендт. Для вас, девчонок, лакомый кусочек.

В душе у меня происходило что-то странное – все трепетало и горело. Я чувствовала себя подростком.

– Запал на меня? – эхом повторила я.

Колин обнял меня сзади за плечи.

– Да, Луиза, запал. И давай-ка уже привыкай к этому.

Когда вечером, закончив работу, я выходила из театра, Оливер Вендт стоял на крыльце и курил. «Подозрительно часто попадается на глаза, если учесть, что мы едва знакомы», – подумала я.

– Спокойной ночи, Луиза! – окликнул он меня. Я остановилась и обернулась.

– Вы знаете мое имя?

– Знаю, – сказал он, затоптав каблуком окурок. – А меня зовут Оливер, так что теперь вы мое тоже знаете.

Он смотрел мне прямо в глаза. Сердце заколотилось у меня в груди, отдаваясь глухим эхом в ничего не соображающей голове. Я отвернулась и улыбнулась про себя.

– Спокойной ночи, Оливер, – ответила я и спиной буквально ощутила, как он тоже улыбнулся.

Домой я брела так медленно, насколько это было возможно, мне не хотелось, чтобы приподнятое чувство покинуло меня. И в ту ночь, лежа в постели рядом с мужем, я в кои-то веки так и не смогла уснуть.

В воскресенье я вскочила спозаранок и, не дожидаясь, когда проснется муж, рванула на Оксфорд-стрит. Я отправилась прямиком в «Топ-шоп» и долго блуждала по лабиринтам витрин и прилавков с коллекциями роскошной одежды.

Наконец, не перемерив даже и половины того, что там было, я остановила свой выбор на серо-стальных широких брюках и бледно-розовом облегающем кардигане. Воодушевленная этими приобретениями, я отправилась на другую сторону улицы в «Джоунс» и там купила черные полусапожки на изящных каблучках. Так совершенно неожиданно свершилось то, в чем я до сих пор себе неизменно отказывала. Коричневый берет и суконное пальтишко ушли в прошлое, теперь я порхаю, словно бабочка, во всем великолепии своего нового топ-шоповского наряда.

В понедельник в полдень у меня назначена встреча с Ники в кафе «Тома». Являюсь туда с небольшим опозданием. Ники уже там – глушит капуччино с вожделением завзятого нарка.[5] Оторвав взгляд от чашки, она замечает меня, и я машу ей. Однако вместо ответного приветствия Ники только хмурится.

– Извини, я опоздала, – говорю я, небрежно бросая пальто на спинку стула. – Давно ждешь?

Она недоуменно разглядывает меня, исследуя глазами каждую деталь моего нового облика, и наконец произносит:

– Ты выглядишь совсем по-другому.

– Да, – говорю я, улыбаясь, довольная тем, что она заметила.

– Да это же новые брюки, одна из последних моделей! – Звучит это не как наблюдение, а как нечто вроде обвинения вперемешку с негодованием.

– Да, – говорю я и, гордо вильнув бедрами, отодвигаю стул.

– И когда же ты занималась покупками? – требовательно вопрошает она.

– В воскресенье.

Я сажусь, и ко мне тут же подбегает молодой официант в переднике, с зализанными волосами.

– Что вам принести? – спрашивает он, улыбаясь и буквально сияя.

Обычно, чтобы привлечь к себе внимание, я вынуждена махать руками, как регулировщик на посту, но сегодня все меняется самым что ни на есть премилым образом. Я улыбаюсь ему в ответ.

– А что у вас сегодня есть? – интересуюсь я.

– Сегодня у нас суп-пюре с обжаренными кусочками красного перца и авокадо. Это блюдо подается холодным, но… – Он кокетливо мне подмигивает. – Но по-моему, вы как раз похожи на ценителя холодных супов.

– Неужели? – Я хихикаю.

Ники видеть все это невмоготу, поэтому она вмешивается:

– У нас нет на это времени! Нам нужно работать!

– Я мог бы принести его прямо сейчас, – говорит официант.

Какая услужливость!

– Прекрасно. Благодарю вас. И еще, пожалуйста, апельсинового сока, – прошу я.

– Без проблем. Свежевыжатого?

– Разумеется.

– Ах да, мне бы следовало и самому догадаться.

– Так, извините! – Ники швыряет пустую чашку обратно на блюдце. – Я, кажется, тоже заказала кое-что, и это было почти двадцать минут назад!

– Да, да, я помню. – Официант снова подмигивает мне перед тем, как уйти.

Ники в ярости.

– Нет, ну куда это годится! Что за обслуживание! Сколько можно ждать свой заказ?! Нет, с меня хватит! Пошли отсюда! – Она с громким хлопком выкладывает на стол пятифунтовую бумажку. – Пошли лучше в «Анджело». – Сердито натянув черное шерстяное пальто из «Прада», Ники мчится к выходу.

– Извините, – бросаю я на ходу прилизанному молодому человеку и перехожу почти на бег, чтобы догнать ее у дверей.

На улице Ники заметно успокаивается.

– Слушай, а пошли ко мне, – предлагает она. – Я могу приготовить нам что-нибудь поесть.

– Прекрасная идея, – соглашаюсь я, и мы молча идем в сторону ее дома.

Дома мы застаем на кухне Дэна – он отправляет куда-то факс.

– Привет, Луиза. Потрясающе выглядишь! Ты что, похудела?

– Нет, Дэн, спасибо. Просто купила новые брюки.

– Очень красивые. Ну-ка повернись!

Я выписываю небольшой пируэт, и Ники закатывает глаза. Бросив пальто, она проталкивается мимо нас.

– Дэн, ради Бога! Обычные брюки, ничего особенного! – раздраженно огрызается Ники, швыряя на стол продукты из холодильника.

Но Дэн не теряет живого интереса к моей обнове.

– Где же ты их купила?

– Дэн, да что ты привязался? – Ники остервенело пуляет дорогущие мини-помидорчики в деревянную миску. – Тебе-то какая разница?!

– В «Топ-шопе», – сообщаю я.

– В «Топ-шопе»? – Он явно удивлен. – Там одеваются мои девочки.

– Что ты несешь?! – Ники хлопает дверцей холодильника. – Никто из твоих знакомых не одевается в «Топ-шопе».

– Нет, сейчас одеваются. И сколько же они стоят?

– Да ерунда, тридцать пять фунтов.

– Вот это да! Не может такого быть! – Сама идея покупки одежды за такие крошечные деньги явно нова для Дэна.

– Слушай, Дэн, оставь нас одних. Нам нужно поработать, – не выдержав, распоряжается Ники, указывая ему на дверь.

Но Дэн, ничуть не обидевшись, медлит с уходом.

– Никс, а почему ты не одеваешься в «Топ-шопе»?

– Не называй меня Никс! – Она яростно рубит что-то ножом, так что кусочки мелким крошевом разлетаются в разные стороны.

– Нет, а правда, – не унимается Дэн. – Почему бы тебе не пойти и не купить такие же брюки, как у Луизы?

Ники поворачивается – в руках ее нож, глаза прищурены в две узенькие щелочки.

– Потому, радость моя, что у меня нет необходимости одеваться в «Топ-шопе». Потому что я могу себе позволить покупать приличную одежду у нормальных дизайнеров. Мы все живем так, как нам позволяют средства, и Луиза купила то, что смогла осилить. С ее зарплатой особенно не разгуляешься. Да и с фигурой тоже. – Она снова поворачивается к нам спиной и с треском вонзает нож в разделочную доску.

На мгновение кухня погружается в тишину. Дэн смотрит на Ники, не в силах поверить услышанному.

– Боже, какая же ты, оказывается, жестокая сука! – выдавливает он наконец из себя.

Ники снова поворачивается и смотрит на меня стеклянными омертвелыми глазами – глазами акулы.

– Я не хотела, чтобы это прозвучало так. Я имела в виду…

Дэн поворачивается, чтобы уйти.

– Мне жаль, Луиза. Извини, мне действительно очень жаль.

– Какого черта ты за меня извиняешься?! – орет Ники ему вслед.

Дэн уходит, и на кухне становится тихо. Ники оборачивается и, улыбаясь, медоточивым голоском спрашивает меня как ни в чем не бывало:

– Тебе тунца в салат положить?

– Нет. Не надо, спасибо. – Это все, что я могу вымолвить.

Вильнув бедрышком, она снова принимает прежнюю позу и продолжает что-то стругать.

– Тогда положишь себе что захочешь.

Нам с Ники так и не удается перебраться на шестнадцатую страницу. Мы приходим к выводу, что у нас имеются серьезные творческие расхождения и что все это время мы мыслили в разных направлениях. До сих пор мы этого не замечали, но теперь это стало ясно как божий день.

Учитывая, что я привыкла видеться с ней дважды в неделю, мне следовало скучать по ней больше, чем это есть на самом деле.

Я несу своему мужу-«слепцу» чашку свежезаваренного чая. Прохожу через всю гостиную и ставлю ее на маленький круглый столик рядом с ним. Он поднимает глаза и вдруг говорит:

– А ты похудела.

Я стою перед ним, как кролик, застывший перед яркими огнями автомобильных фар.

– Да, – признаю я, и на какой-то миг мне вдруг кажется, что он сейчас заметит, что пусть медленно, зато неуклонно, все в моем мире изменилось. Теперь я ношу другую прическу, я купила себе кое-что из новой одежды и начала серьезно посещать гимнастический зал. За последние несколько недель я подвергла свою внешность десяткам маленьких, но существенных усовершенствований и все это время молча ждала от него хоть какой-нибудь реакции.

И вот это случилось – он заметил.

Но так же внезапно вдруг выясняется, что я не понимаю, нужно ли мне это. После того как столько лет я пробыла для собственного мужа «невидимкой», эта неожиданная вспышка внимания с его стороны кажется мне невыносимой. Она раздражает и злит меня.

Но все оказывается гораздо удачнее.

– Ты только не худей слишком сильно, – говорит он, снова исчезая за листком воскресной газеты.

Я издаю вздох облегчения – слава Богу, я в безопасности.

Открыв страничку моды в «Санди таймс», я присаживаюсь на диван и задумываюсь. «Минуточку! – мысленно говорю я себе. – С чего это такое облегчение? Зачем мне изменять свой облик, если я даже не хочу, чтобы мой муж это заметил?»

Весьма успешно изображая женщину, увлеченную чтением газеты, я на самом деле занимаюсь тем, что пытаюсь собрать все имеющиеся у меня в голове мысли по поводу собственной персоны.

Первое, что можно отметить, – я меняюсь. Меняюсь быстро. Начиналось все постепенно, но сейчас происходит с заметной скоростью. Объяснить такое преображение я затрудняюсь: вещи, которые еще минуту назад были для меня вполне приемлемы, внезапно становятся совершенно невыносимыми. Поначалу это касалось только одежды, но у теперь меня волнует все – как я ем, как сплю, как мыслю. Украдкой бросаю взгляд на фигуру, спрятавшуюся за газетной стеной в другом конце комнаты. Вот где собака зарыта: могу ли я скрыть это от него? И хочу ли?

Слышу, как он усмехается.

– Какой же чушью занимается Клайв в своем ТВ-шоу!

Клайв Фостер – главный соперник моего мужа, и поэтому мы ненавидим его. Я говорю «мы», потому что это часть того самого клея, который скрепляет наши отношения. Это своего рода совместное хобби, некая солидарность, с какой мы любим потоптать успешных людей. И в этом отношении Клайв – наш любимец. Он внешне похож на моего мужа, а потому оба претендуют на одни и те же роли, при этом Фостер умудряется во всем добиться больших успехов. Ко всему прочему они теперь оба каждый вечер играют в одном спектакле «Как важно быть серьезным», где мой муж почему-то вечно на заднем плане, а Клайв всегда в центре внимания. Там их профессиональное (и не только!) противоборство предстает во всей красе. Зрелище это, надо сказать, малоприятное. Но больше всего мы недолюбливаем Клайва за его энергичность и решительность, за его пробивную силу, то есть качества, способные глубоко уязвить таких людей, как мы.

Мой муж снова смеется.

– Боже, они даже выбрали его на главную роль! Теперь Клайв Фостер будет играть Эллерби! Ну надо же, просто чудовищно!

– Бедный Клайв, – бормочу я.

«Бедный Клайв!» В кои-то веки! Неожиданно я вдруг принимаю сторону Клайва. Да, да, Клайва, который для нашей семьи всегда был воплощением зла и предметом неприязни. Внезапно интерес к риску, умение получить то, что ты хочешь, или всегда оставаться в центре сцены почему-то перестает казаться мне таким уж обидным. Зато теперь мне не нравится другое – наша привычка прятаться за собственную бесплодную и выхолощенную посредственность и радоваться неудачам того, кто по крайней мере находит в себе смелость пытаться хоть что-то сделать.

С этого момента все окончательно смещается в моем понимании.

– Бедный Клайв, – снова говорю я, только на этот раз громче.

Газета опускается, и мой муж устремляет на меня недоуменный взгляд. Он смотрит на меня так, как будто я свихнулась.

– Бедный Клайв?! Ты в своем уме? Да этот парень просто чудовище!

Здесь мне, пожалуй, следовало бы сказать что-нибудь более весомое, но я этого не делаю, а только небрежно бросаю:

– Это почему же?

– Луи, ты что? Как будто сама не знаешь! – Он снова загораживается газетой.

Я чувствую, как во мне закипает абсолютно беспричинная ярость. По идее мне следовало бы оставить его слова без внимания, но не тут-то было!

– Извини, но… я что-то подзабыла, чем это Клайв так плох?

Ответа я не получаю.

Ладно, сделаем вид, что ничего не происходит! Я снова возвращаюсь к модной страничке в «Санди таймс», но тут же по совершенно непонятной мне причине откладываю ее в сторону.

– Может, он плох тем, что не такой, каким бы ты хотел его видеть? Тем, что он позволяет себе иметь какие-то амбиции и устремления?

Газета остается на прежнем месте, из-за нее я слышу его голос:

– Да ты просто смешна! И я не хочу с тобой об этом говорить.

– Не хочешь? А с чего ты взял, что тебе решать, о чем нам говорить, а о чем нет?!

Газета все там же.

– Я не намерен говорить с тобой, когда ты высказываешь откровенно неумные вещи.

Краска ярости заливает мое лицо, сердце колотится так громко, что я буквально выкрикиваю:

– Я высказываю умные вещи!

Он фыркает:

– Да ты сама-то послушай, что говоришь.

Дальше все происходит само собой. Я даже не замечаю, как оказываюсь на другом конце комнаты, и вот уже я рву из его рук газету, разделяющую нас, как стена. Мой муж оторопело смотрит на меня. Его взгляд выражает смесь ужаса и недоумения. А я, едва переведя дыхание, хрипло говорю:

– Попробуй только когда-нибудь еще отмахнуться от меня! Разговор считается законченным, когда мы оба высказались. Мы! Понятно?

Я комкаю и рву газету. Он берет меня за руку и совершенно прозаичным тоном, лишенным каких бы то ни было эмоций, произносит:

– Отъе…ись. Отъе…ись, Луиза.

Я отшатываюсь, а он берет газету и пытается разгладить ее. Тогда я снова набрасываюсь на него, выхватываю газету и швыряю через всю комнату. Ну уж нет, дружок, теперь ты точно обратишь на меня внимание!

– Если ты не хочешь со мной разговаривать, тогда какого черта ты вообще женился на мне?

Он смотрит на меня с видимым отвращением.

– Ты называешь это разговором? По-твоему, так выглядит искусство вести беседу? – Он переходит на высокопарный стиль. – В таком случае я, несомненно, был бы счастлив поговорить с тобой в спокойном и вразумительном тоне.

– Что-то незаметно! Я пыталась, а ты только и сказал, что не хочешь со мной говорить. Мы вообще никогда ни о чем не говорим! И с какой это стати ты присвоил себе право судить, что есть спокойный и вразумительный разговор? И вообще, почему бы нам не поговорить по-человечески, начистоту? Почему не высказать друг другу все, что мы хотим?

Он спокойно и невозмутимо смотрит на меня своими светло-голубыми глазами.

– Что именно высказать?

Я вдруг начинаю ощущать всю глупость и неловкость своего положения. И тут (откуда только взялось?) у меня вырывается:

– Мы никогда не трахаемся.

Ну вот, мир окончательно поплыл. Теперь все как у Сальвадора Дали. Я достигла-таки новых вершин абсурда. Он смотрит на меня в крайнем изумлении.

– И какое это имеет отношение к Клайву и его ТВ-шоу?

Я понимаю, что выгляжу странной и слова мои звучат безумно, но зато в них правда, поэтому я снова произношу их:

– Мы никогда не трахаемся.

Он вдруг перестает, смеяться – ну точно как Энтони Хопкинс в роли маньяка.

– Ну и что? Многие люди не имеют сексуальных отношений постоянно.

Дыхание мое выравнивается, я успокаиваюсь и тут же выдаю новую порцию правды:

– Ты не считаешь меня привлекательной.

Он задумывается.

– Ты очень привлекательная женщина, Луиза. Только когда не ведешь себя как фурия. – Он пожимает плечами и продолжает, но уже сухим тоном, каким обычно разговаривает с кассирами, пытающимися зажилить сдачу. – Мне очень жаль, что я разочаровываю тебя в сексуальном плане. По всей видимости, потребность в сексе развита у меня не в такой степени, как у тебя. – Интонация, с какой он произносит слово «секс», отдает презрением.

Мне становится стыдно, что я выгляжу такой низменной. Только я уже устала все время чего-то стыдиться.

Изрекаю последнюю порцию правды:

– Я не считаю, что у меня какая-то повышенная потребность в сексе.

Он встает, направляется к двери и на ходу с улыбкой бросает мне:

– Значит у меня пониженная. – Отвешивает картинный поклон. – Значит, ущербный – я.

Так он возвышается надо мной и над моей грубой животной потребностью в сексе. Ну конечно, кто я такая? Обычная приезжая из Питсбурга, где люди трахаются, флиртуют и снова трахаются.

– Куда ты идешь? – В моем голосе звучат равнодушие и опустошенность.

– Я иду в сад. Если только ты не собираешься сказать мне что-нибудь еще. – Он окончательно вошел в роль классического труса. – Я получаю такое удовольствие от этих утренних воскресных бесед!..

Проклятый трус!

– Думаю, нам следует встретиться с адвокатом по разводам, – произнесла я.

Муж оглядывает меня с ног до головы.

– Делай что хочешь.

– Но к нему нужно явиться вместе.

– Луиза, эта проблема только твоя. Мой брак меня вполне устраивает.

И снова, уже в который раз, я ощущаю себя ужасно одинокой в этой голой, бесплодной пустыне под названием «гостиная». Смятая разорванная газета – единственное свидетельство жизни.

В голове крутятся слова: «Если вам хватит мудрости, вы просто оставите это без внимания». Но у меня мудрости не хватает. Только не знаю почему.

Иду в спальню и выглядываю в окно – мой муж в саду рвет из земли сорняки. Как он может?! Как он может заниматься какими-то обыденными работами по дому, когда вся наша жизнь летит под откос? А вот, как выяснилось, может.

Я наблюдаю, как он расставляет на заднем дворе мусорные бачки в соответствии с размерами и количеством содержимого. Он делает это очень серьезно и сосредоточенно. Ему нужно это. Ему необходимо верить, что это важно, что он ограждает нашу семью от всех видов хаоса – от засилья пыли на мебели, от беспредела среди неровно расставленных на полке книг, от непоправимого ущерба, нанесенного фруктовой корзинке, в которой яблоко самым возмутительным образом оказалось почему-то рядом с луковицей. Он странствующий рыцарь, спешащий спасать даму, которая не хочет, чтобы ее спасали. Которая даже не хочет быть дамой и скорее переспит с драконом, чем с ним.

И тут до меня доходит. Я возвращаюсь к тому моменту, когда он отпустил замечание по поводу моего веса. Я на мгновение задерживаю эту картину в голове, и все становится ясно как божий день. Правда заключается в том, что я сама не хочу внимания с его стороны – я не хочу, чтобы он прикасался ко мне, обнимал или говорил ласковые слова. Я просто хочу, чтобы он оставил меня в покое.

А в таком случае получается, что я сама не хочу трахаться с ним.

Теперь становится ясно, что мы оба были слепы.

Я сижу на краю необъятной кровати – самой необъятной, какую только можно купить в Англии. Крепеж, установленный посередине, почти распался, и теперь обе половинки разъезжаются в стороны, так что скоро в нашей спальне станет тесно от одиноких человеческих тел, спящих порознь.

Следующие несколько недель я живу, одержимая интересом к Оливеру Вендту, которого про себя окрестила: «Мужчина, Заметивший Меня».

Немыслимое количество времени я провожу, ошиваясь вокруг театра, надеясь увидеть его и, как только увижу, сразу же убежать. Я ловлю себя на том, что блуждаю, как сталкер, около его любимого паба или стою, скрытая темнотой, на другой стороне улицы, прикованная к месту отчаянной сумасшедшей страстью. Самое удивительное (правда, я пока этого еще не осознала), что объектом этой страсти являюсь я сама – существо, которое я вижу его глазами. В сущности, я даже не хочу поговорить с ним или узнать его поближе – я просто хочу, чтобы он меня заметил.

– Наверное, эти отчеты нужно отнести вниз? Так я отнесу.

– Луиза, но ты же только поднялась. Мы отнесем их попозже.

– О, да мне совсем нетрудно! Совсем нетрудно!

И сорвавшись с места, я несусь пулей по коридорам театра, словно какое-то сказочное существо, навеки обреченное скитаться по земле в поисках собственного отражения.

Так продолжается довольно долго. Мы встречаемся, смотрим друг на друга, и я убегаю. А потом в один прекрасный день, когда у меня уже нет сил держаться, я позволяю себе пойти на уловку – заманить его куда-нибудь выпить.

Он озабоченно курит в фойе. Сегодня вечером у нас премьера и, как назло, обнаружились неполадки в механизме сцены. Согнав всех рабочих и заставив их вкалывать сверх всяких норм, он тоже не сидит без дела – опустошает пачку «Мальборо-лайтс».

Что касается меня, то по идее я уже давно могла уйти, а вернее, не должна была сегодня вообще выходить на работу, но, как ни странно, я здесь. Я ловлю себя на том, что с головой окунулась в работу (непонятно с чего!), сную туда-сюда по фойе и по коридорам с вытаращенными безумными глазами и все время нахожусь в состоянии, близком к истерике.

Заметив его, я несусь в дамскую уборную и там долго прихорашиваюсь перед зеркалом. Потом перевожу дух, мысленно произношу слова молитвы и отправляюсь навстречу своей Немезиде.

– Привет! Как дела?

Чего мне это стоит, вам не понять никогда. Голос мой звучит выше, чем обычно, октавы на три, руки дрожат. Однако это никоим образом не мешает мне воображать себя самым сексуальным и соблазнительным созданием на планете, точнее, персонажем какого-то ожившего кинофильма, в котором есть все – и озвучка, и потрясающий саундтрек, и душещипательный сценарий.

Он смотрит на меня, как все курильщики, когда выдувают дым, не мигая и почти не дыша, стараясь уклониться от вонючего облака собственной цигарки.

– Да, дела отлично, Луиза. А у вас как?

Когда он говорит, сердце мое готово выпрыгнуть из груди.

– У меня… а-а… а мне пить очень хочется! – выпаливаю я, кокетливо откинув волосы назад. – Вот какие у меня дела.

Он смотрит на меня, как на идиотку.

– Пить?

Я улыбаюсь. Нет, какая все-таки разница между тем, как смотрит на меня, как на идиотку, он и как это делает мой муж!

– Да, – гну я свое. – Так хочется пить, что во рту все пересохло.

И тут – я почти отчетливо слышу этот звук – брошенная монетка падает на дно. Он смеется и распахивает передо мной дверь. Мы выходим на свежий вечерний воздух и направляемся на другую сторону улицы в его любимый паб. Мы сидим за стойкой на опасно высоких табуретах, пытаясь завести разговор.

У любых отношений, увы, есть свое Ватерлоо. Как выяснилось, для нас такое Ватерлоо – разговор.

Его всегда трудно вести, если твоя главная цель – утаить любые подробности о себе. Например, он спрашивает, откуда я приехала и что делаю в Лондоне, и я, призвав на помощь все свое обаяние и шарм, пытаюсь всеми возможными способами скрыть от него тот бесспорный факт, что я замужем. Сжав пальцы в кулачок, я выворачиваю его другой стороной, чтобы спрятать обручальное кольцо. Непонятно только, почему я до сих пор тихонько его не сняла. Наверное, потому, что это не так просто. Вот и сижу, скрючив руку в напряженный кулак, идиотски хихикаю и футболю вопросы, вместо того чтобы отвечать на них.

– И давно вы в Лондоне?

– Ой, мне кажется, уже целую вечность. А какой ваш любимый цвет?

– Цвет?!

(Не правда ли, очаровательно быть инфантильной?)

Он снова закуривает.

– Ну… скорее всего зеленый. А ваш?

– Ярко-розовый и цвет золотых блесток.

– То есть золотой?

– Ну… не совсем. Мне нравится не чисто золотой, а цвет золотых блесток. – Боже мой, кажется, меня куда-то несет! Я запускаю скрюченный кулачок в волосы и начинаю разглядывать на витрине ряды бутылок как закоренелый алкоголик. Нет, нет, только не молчать! Никаких пауз! О чем бы нам с ним поговорить? О чем бы…

– А какой у вас отец?

Брови его удивленно приподнимаются, в глазах – неотразимое обаяние.

– Ну какой он?

– Пожилой. А ваш?

Вот так вот коротко и просто.

– Честный, – говорю я, забывшись, с тоской. – Мой отец предельно честный человек.

Теперь, когда я перешла на искренний тон, он смотрит на меня с неподдельным интересом.

– Это очень хорошее качество.

– Я… тоже так думаю. – И утыкаюсь взглядом в стакан, словно это хрустальный шар, который предскажет мне мое будущее.

Так мы беседуем минут двадцать, пока Оливер не находит повод закончить эти посиделки. У него есть объяснение – если он не разберется кое с чем, никакой премьеры не будет.

Мы медленно бредем обратно и почему-то долго стоим посреди проезжей части.

– И когда же я смогу угостить вас выпивкой по-настоящему? – спрашивает он, искоса глядя на меня сквозь облако табачного дыма.

– Н-ну… не знаю… – запинаясь, мямлю я.

Наверное, это может показаться странным, но одно дело – когда ты фантазируешь и строишь бредовые планы, и совсем другое – когда тебе нужно ответить что-то конкретное объекту твоих иллюзии. Я не на шутку задумываюсь – что я делаю? Я не могу назначить свидание, потому что я замужем! Но тихий, упрямый и повелительный голос уже нашептывает мне в ухо: «Эй! В чем проблема? Ты же не спать с ним собираешься… Ты… ты просто встретишься с ним, чтобы выпить. Что тут плохого?»

И вот я, уже снова героиня ожившего фильма, пытаюсь сыграть роль роковой женщины.

– Мне бы хотелось пойти куда-нибудь, где я еще не была, – заявляю я, поглядывая на него из-под кокетливо свесившейся пряди.

В его глазах снова появляется сомнение относительно здравости моего рассудка.

– И как же я должен узнать, где вы еще не были? – говорит он с легким оттенком раздражения.

Хороший вопрос.

Беспечно пожав плечами, я начинаю мысленно перебирать все знакомые рестораны. Пока я лихорадочно отметаю в сторону самые избитые варианты, он наблюдает за мной, потом как-то заботливо, по-взрослому берет меня под руку и ведет к театральному подъезду.

– Насчет того, где можно посидеть…

Он ждет, но у меня в голове ступор, я ничего не могу придумать. Это должно быть какое-то хорошее уединенное место и, упаси Боже, ни в коем случае не шумный ресторан, где можно встретить знакомых.

Он начинает проявлять нетерпение.

– Может, я подумаю и скажу потом? – предлагаю я.

– Пожалуйста.

Он улыбается и исчезает в толпе, уже начавшей заполнять фойе. Я остолбенело стою на крыльце, сердце мое колотится, ладони стали липкими от испарины. Прибывающая толпа обтекает меня, как камень, застрявший на дне ручья.

Я взяла наконец свою жизнь, как быка за рога, и, чем бы это ни закончилось, ничего подобного у меня уже никогда не будет.

Неделю спустя я бросаю в почтовую ячейку Оливера Вендта записочку. В правом нижнем углу изумрудно-зеленой карточки моей рукой написано:

Я никогда не была в «Ритце».

Дни проходят один за другим, но ответа нет. Никакого.

Девять часов утра. Я иду по Уайтхолл в габардиновом костюме и тоненьком шерстяном коричневом свитерочке от «Кукай» с треугольным вырезом, на ногах черные туфли. Шерстяной свитер хорош и удобен, только имеет склонность протираться на локтях, а посему имеет смысл всегда надевать сверху пиджак. Направляюсь я в «Суши-экспресс», где собираюсь устроить себе завтрак – фруктовый мусс и несколько чашек зеленого чая. Такое меню теперь часть моего нового режима. Сахар я сегодня не буду есть совсем. Не буду – и точка. В крайнем случае возьму лишний банан. Ослепленная ярким солнцем, я несусь через улицу, пока не успел поменяться цвет светофора. Теперь я уже прекрасно приноровилась бегать на высоких каблуках – приходится. Некоторое время назад меня повысили на работе до должности кассира-менеджера, и теперь я целыми днями бегаю по лестнице от окошка кассы в вестибюле к офису на верхнем этаже и обратно. Скорее склонная считать себя кандидатом на увольнение, я несказанно удивилась, когда меня назначили на эту должность. Это событие послужило хорошим толчком для моего уверенного самоощущения. Активную работу я расцениваю как дар Божий.

С мужем мы теперь почти не разговариваем. Благодаря моей новой работе нам стало легче делать вид, что оба мы слишком заняты или слишком устали для общения. По молчаливому согласию в нашей семье теперь установилось новое правило – никто из нас не готов выслушать другого.

Час дня. Я в раздевалке спортивного зала в компании примерно тридцати женщин, у которых есть всего час на то, чтобы втиснуться в свои лайкровые костюмы, загонять себя до пота, после чего принять душ, посушить волосы и помчаться скорее обратно на рабочее место. Возобновив занятия, я умудрилась увеличить количество посещений до четырех раз в неделю. Результат не замедлил сказаться, и я постепенно приобретаю желанную форму. Кстати, раздевалка – это еще одно из мест, где можно составить представление о женских фигурах и гардеробе. Упражняясь на тренажерах, мы успеваем украдкой разглядывать друг друга: Все одновременно замирают на месте, когда из душа выплывает высокая загорелая блондинка. Все, как одна, мы делаем вид, что поправляем волосы, но на самом деле… да! У нее тоже есть целлюлит. Все-таки жизнь полна сюрпризов. Кто бы мог подумать, что эта эффектная дамочка в костюме от Армани и с мобильником, который она не отрывает от уха, переоденется в невзрачные белые бриджи и топ, сквозь который просвечивают темные пятнышки сосков. Зато поистине чудесным преображением поразила всех на этой неделе серенькая неприметная девчушка в допотопном костюмчике от Лауры Эшли образца 1984 года, когда, раздевшись, оказалась в ярко-розовом шелковом бюстгальтере, дорогущем поясе и чулках, а главное, продемонстрировала пару таких ножек, которые заставили бы всплакнуть саму Юте Лемпер. Даже высокая блондинка стоит, недоуменно разинув рот, посередине душевой. Я натягиваю ярко-голубой топ, облегающие брючки-стрейч и немыслимо дорогие кроссовки фирмы «Найк». Я просто уверена, что, влезая во все это, сжигаю гораздо больше калорий, чем за весь сеанс истязания плоти на тренажере.

Три часа дня. Я снова на рабочем месте – приняла душ, просушила волосы, правда, не до конца (борьба за доступ к трем фенам всегда бывает ожесточенной), – и снова одета в габардиновый костюм. С той лишь разницей, что на мне больше нет черных туфель на высоких каблуках – в конце концов, ноги у меня не железные. В помещении кассы жарко, поэтому пиджак висит у меня на спинке стула, так что протирающиеся локти шерстяного свитера предстают во всей красе. Я обязательно залатаю их. Завтра же. И кстати, вытяну эту болтающуюся нитку… С чувством какой-то странной отрешенности я уже сейчас вижу, как несчастный полупротершийся рукав так и остается непочиненным. Мне пора заканчивать еженедельный отчет по продажам билетов, но на меня находит обычная дневная спячка. Это некий биологический спад, с неизменным постоянством повергающий меня в состояние вялости и сонливости каждый день с трех до четырех часов дня. Объясняется это тем, что генетически я запрограммирована спать в это время, но, к сожалению, у нас не принята сиеста. Последствия этого плачевны. Постоянное насилие над собой парализуют волю к жизни, и вместо того чтобы сосредоточиться на цифрах и отчетах, я мысленно перебираю самые разные способы самоубийства – то вижу свое тело болтающимся на веревке, то лежащим в постели среди разбросанных таблеток, то безвольной тряпкой плывущим по реке. А еще я воображаю себя побритой наголо.

На соседнем столе звонит телефон, и я, срываясь, чтобы снять трубку, наступаю необутой ногой на какую-то невидимую морщину на ковре. В итоге на чулке появляется противная ползущая стрелка, а до аппарата я так и не успеваю дотянуться. К счастью, Колин ставит наконец чайник (в этом отношении его интуиция срабатывает безукоризненно) и как волшебник извлекает откуда-то коробку печенья. («Представляешь? Две упаковки по одной цене! И почти совсем не раскрошилось!») Я лихорадочно ищу припрятанный на случай крайней необходимости банан и наконец нащупываю его на дне сумочки, вернее, не сам банан, а оставшуюся от него вязкую коричневую кашу. Настроение немного поднимается, когда я, плюнув на все, позволяю себе порцию сахара и слушаю Колина, который уверяет меня, что Шинед О’Коннор была просто чокнутой и что ни одна нормальная женщина не может ходить бритой наголо, считая это совершенством стиля. Если, конечно, у нее нет серьезных намерений сделать профессиональную карьеру в каком-нибудь борцовском виде спорта.

Шесть часов вечера неизменно приносят с собой смену ветра. Недомогание и разбитость, окончательно берущие надо мною верх к четырем сорока пяти – поистине безнадежное время, когда возможность уйти домой кажется просто жестокой несбыточной мечтой, – улетучиваются к пяти пятидесяти пяти, и на смену им приходит атмосфера радости и праздника. Люди пританцовывают, что-то напевают, весело шутят. Они похлопывают друг друга по спине и заботливо придерживают для ближнего дверь, когда, смеясь и мурлыча под нос песенку, спешат вырваться на волю из стен офиса. На их место с видом приговоренных к пожизненному заключению заступает ночная смена. У меня есть немногим чуть больше часа, чтобы сгонять домой, переодеться и успеть на премьеру, в которой занят мой муж. После спектакля у него намечен ужин с режиссером и продюсером, где ожидается и мое присутствие и где я, к его вящей гордости, буду исполнять роль супруги. При одной только мысли об этом у меня начинается головная боль. Я прихожу к выводу, что чулки придется снять, так как проклятая «стрелка» оказалась слишком заметной, чтобы выставлять ее на публичное обозрение. Всовываю босые ноги обратно в туфли, надеваю пиджак, устремляюсь к двери, и вот я уже торопливо ковыляю по Уайтхолл по направлению к дому.

Семь часов вечера. Я успела принять душ и уже накраситься заново. Дабы выглядеть неотразимой (на досуге начиталась «Вог»), я подвела брови черным карандашом, отчего теперь можно подумать, что у меня синдром Дауна. Чтобы брови не выделялись так ярко, пытаюсь сгладить картину и накладываю на губы жирнющий слой красной помады, отчего тут же становлюсь точной копией Бетти Дэвис в фильме «Что случилось с крошкой Джейн?». Стирая всю эту мазню шматками туалетной бумаги, я неожиданно прихожу к выводу, что экспериментировать со своей внешностью за десять минут до выхода затея не самая гениальная. Когда мне все-таки удается привести свой макияж хотя бы на уровень Джоан Кроуфорд, несусь к платяному шкафу и отчаянно роюсь на полке с бельем в поисках нормальных колготок. Интересно, избавлюсь ли я когда-нибудь от привычки оставлять про запас – на всякий случай – старые? Наконец нахожу пару еще неразорванных и облачаюсь в новое черное платьице от Карен Миллер. Атласное, короткое, на бретельках, оно было самой первой покупкой, которую я сделала, как только со мною случился этот сдвиг. В нем я несравненная Одри, и я обожаю его больше всего на свете. Зато не испытываю того же чувства к черным туфлям, когда втискиваю в них свои гудящие ноги. Беру со столика крошечный атласный черный ридикюль, который удачно откопала на распродаже, и безуспешно пытаюсь затолкать в него все содержимое своей сумки, но потом все-таки сдаюсь, уговаривая себя, что сегодня вечером мне вряд ли понадобятся записная книжка, нитка с иголкой и семь женских тампонов. (Месячные у меня должны начаться не раньше, чем через неделю.) В итоге ограничиваюсь лишь помадой, пудреницей и кошельком, да и то только после краткого контрольного осмотра, которому научилась, прочитав главу «Боишься, но все равно сделай». Уже сидя в такси, обнаруживаю, что опаздываю всего на пятнадцать минут.

Восемь часов вечера. Чувствуя себя не лучше, чем выжатый лимон, стою в полном одиночестве в театральном буфете, когда вдруг замечаю взявшихся откуда-то сказочным образом двух старинных друзей – Стефана и Карлоса. Стефан – дизайнер одежды, а Карлос работает в отделе волос и париков в Институте косметологии. Они приглашают меня в свою компанию, и настроение у меня сразу поднимается. В конце концов, почему бы не принять их угощение и не выпить пару бокальчиков чего-нибудь вкусненького, чтобы потом легче было весь вечер изображать половинку не разговаривающей друг с другом счастливейшей супружеской пары на Земле. Дают первый звонок, но я не спешу. Отчего не пропустить еще стаканчик для поднятия тонуса? О-о, а этот бармен большой симпатяга!

Десять часов вечера. Ужинаю в «Айви» в компании мужа, его продюсера и режиссера. Чуточку охмелела. Мой муж по-прежнему не разговаривает со мной (рекордное по протяженности молчание!), что, однако, не помешало ему намедни не дать мне утонуть в ванной. С тех пор больше не торчу в воде так долго, но дар речи не обрела даже сегодня за ужином. Наверное, мне пора вернуться на сцену. Весь вечер флиртовала с режиссером, который не мог отвести от меня глаз. Кажется, мне удалось произвести на него впечатление.

Три часа ночи. Пытаюсь представить, чем сейчас занимается Оливер Вендт и с кем.

Я закрываю книгу и нежно прижимаю ее к груди. Мысленно представляю, как получаю в подарок футляр от «Картье» или «Эспри»! Что касается «Тиффани», то там я никогда не была, даже чтобы поротозейничать. Пытаюсь представить, как там внутри и как это войти туда под руку с любящим мужчиной и заранее знать, что когда выйдешь, то палец твой будет украшать колечко с бриллиантом, а может быть, с сапфиром, окруженным несколькими бриллиантами. Я разглядываю свою руку и пытаюсь увидеть на безымянном пальце играющий яркими лучами крупный бриллиант. Зажмуриваю один глаз, но, как ни сосредоточиваюсь, вижу только розовую, чуть морщинистую голую кожу в том месте, где палец переходит в костяшку.

Перевожу взгляд на мужа, который, лежа рядом со мной, читает газету и отчаянно пытается отгрызть отсутствующий ноготь на большом пальце. Газету он читает так, словно она написана каким-то тайным зашифрованным языком, и он, насупившись, старательно изучает каждую страницу в поисках ключа для расшифровки.

Обручального кольца он мне вообще не дарил. Это просто как-то не пришло ему в голову.

Он сделал мне предложение примерно так, как люди обычно записываются на прием к зубному врачу. Впоследствии он притворился, будто не знает, что, делая женщине предложение, принято дарить ей колечко.

Я говорила себе, что мы не похожи на остальных и стоим выше всяких условностей, что вся эта романтическая чушь нас не касается. Мы оба гордились тем, что далеки от общепринятых избитых способов выражения чувств. Я даже поинтересовалась в словаре значением слов «любовная история», обеспокоенная отсутствием каких бы то ни было ее признаков в наших отношениях.

«Красивая фальшь» – вот что я вынесла оттуда, с победоносным видом закрыв книгу. «Видишь? – сказала я мужу. – Любовная история – вещь несуществующая. Это ложь, обман». Он глубокомысленно кивнул. Я успокоилась тогда, узнав, что пустота, окружающая нас, нормальна и обычна.

Но, разглядывая теперь свой голый палец и мечтая увидеть на нем бриллиант, я вдруг поняла, каким страшным и обманчивым может быть холодный разум.

Помню день, когда он сделал мне предложение.

Мы тогда были в Париже, где у него только что закончились гастроли спектакля, в котором он играл собаку. На сцене ему приходилось бегать на четвереньках, и он сильно ушиб колено. Так что, когда мы гуляли по городу, он хромал с палочкой, а я была простужена. Французы любят при каждом чихе пользоваться суппозиторными свечами. Я подобного рода лекарства обхожу стороной, поэтому предпочитала хлюпать и шмыгать носом, решив излечиться, вдыхая в себя красоту великого города.

Наши отношения к тому времени перешли в стадию застоя. Я знала, что он собирается сделать мне предложение, так как ничем другим это окончиться не могло, и была жутко раздражена тем, что он этого до сих пор не сделал. Мы ходили по городу, я чувствовала усталость и недомогание и хотела поскорее вернуться в номер, снять с себя одежду и прилечь. Но я знала, что каждое посещаемое нами место он рассматривает как возможную декорацию для предложения руки и сердца, поэтому из последних сил таскалась по улицам, притворяясь, что восхищаюсь всем вокруг, – ведь я не хотела своим дурным настроением испортить священный момент и тем самым отложить его еще на неопределенное время.

Я даже заранее знала, что для такого случая нужно надеть платье.

Так мы слонялись среди красот Парижа в надежде найти на какой-нибудь скамейке или уединенной аллее причину для будущей совместной жизни. Наконец мы присели где-то в куще деревьев в Люксембургском саду.

– По-моему, ты несчастлива, – сказал он.

– Боюсь, что да, – согласилась я.

Он терпеливо выжидал, не обращая внимания на удушающую жару.

– А помнишь, когда мы с тобой познакомились, – начала я, чувствуя надвигающийся прилив соплей, – у тебя была… дружба…

Он задрал голову к небу, закрыв глаза на палящем солнце.

– С ней кончено, – сказал он. – Ты же знаешь, что с ней кончено.

– Да, но меня пугает то, что с ней связано. Он продолжал сидеть с закрытыми глазами.

– С ней ничего не связано, Луиза. Все давно забыто.

Но у меня было другое ощущение, мне казалось, будто вместе с нами на скамейке сидит кто-то третий.

– Я только хочу сказать, что твое истинное «я»… – не успокаивалась я.

Он открыл глаза.

– Какое еще истинное «я»? Я такой, какой есть, и все. Это была обычная дружба.

– Но тебе пришлось порвать с ним. Когда мы познакомились, ты порвал с ним. Обычно друзья радуются, когда ты начинаешь встречаться с девушкой. Они, наоборот, хотят познакомиться с ней, узнать о ней побольше. Они не пропадают как сквозь землю, если до этого встречались с тобой в течение многих лет чуть ли не каждый день…

Он взял меня за руку.

– Чего ты от меня хочешь? Чего ты хочешь на самом деле? Чтобы я сделал вид, будто ничего никогда не было? Этого ты хочешь?

– Нет. Но как ты не понимаешь?! Откуда мне знать, что это не повторится снова? – Я попыталась высвободить руку, но он держал ее крепко.

– Потому что я этого не допущу. Я просто этого не допущу. – В голосе его звучал вызов, но в глазах читались апатия и усталость. – Обещаю тебе, Луиза, обещаю, что никогда не подведу тебя.

Он отпустил мою руку, и она безвольно повисла. Я растерянно смотрела на песчаную дорожку. Внутренний голос подсказывал мне, что надо встать и уйти сейчас же.

Парижский парк. Очень романтичная обстановка. И в этот момент на дорожке появилась огромная французская семья, с маленькими детишками и даже с бабушкой и дедушкой – словно по задумке какого-то невидимого режиссера.

Тогда я очень тихо сказала:

– А что, если это твоя истинная натура, и ты, как бы ни старался, не сможешь перебороть ее?

Он медленно встал и, выставив вперед руку, произнес:

– Я больше не хочу говорить об этом. Или ты примешь меня таким, каков я есть, или нет. Решай сама.

Я встала. Я твердила себе, что, наверное, сошла с ума или просто дура. Ведь он любит меня. Разве нет? Он говорит мне такие слова, а я простужена и склонна драматизировать.

И потом – я не хочу быть одна.

Мы брели по дорожке навстречу нещадной жаре. «Лучшего момента не представится», – думала я.

На следующий вечер он сделал мне предложение посередине моста Искусств, и я дала согласие.

Закрыв книгу, я снова смотрю на мужа. Он заканчивает кроссворд, методически вычеркивая крестиком каждый отгаданный вопрос. Ответы он пишет не карандашом, а ручкой.

Свое обещание он сдержал и действительно не подвел меня.

1. Все это время мы живем с комфортом в хороших районах, часто в пределах пешей прогулки до Уэст-Энда.

2. Он никогда не бывает груб со мною на людях и, насколько мне известно, никогда не изменяет.

3. Он заботится обо мне, успевая вести хозяйство и домашний бюджет, ухаживать за мной, когда я бываю больна, и постоянно придумывает, как улучшить наши жизненные условия.

4. Он стирает белье. Приходя домой, я регулярно нахожу свою одежду, сложенную аккуратной чистой стопочкой на постели.

5. В субботу поздно вечером после спектакля он специально заходит на Чаринг-Кросс и покупает воскресные газеты, чтобы утром мы могли долго валяться в постели и читать их вместе.

6. Поздно вечером мы часто совершаем вместе пешие прогулки по Лондону, погрузившемуся в покой.

7. Он хороший товарищ и собеседник.

8. И последние пять лет он всегда приносит мне утром в постель чашку хорошего чая.

Кем я буду называться, если скажу, что это не любовь?

Самый первый раз я увидела его на премьере спектакля «Четвертое июля». Это была моя первая настоящая большая роль, и я была в экстазе от того, что мне удалось сыграть ее. Публика рукоплескала стоя, и все были уверены, что пьеса пойдет теперь в Уэст-Энде. Я была в своем любимом красном платье. Длинное, шелковое, оно струилось по телу и красиво облегало фигуру. Задорная ритмичная латиноамериканская музыка разносилась по особняку на Лэдброук-гроув, где мы праздновали, и несколько мужчин уже готовили на кухне огромное количество порций «Маргариты». Все остальные танцевали во внутреннем дворике, были раскрепощены и громко хохотали на свежем осеннем воздухе.

Когда он явился туда, чужак из другого театра, высокий, худой, светловолосый и голубоглазый, я едва ли обратила на него внимание. Это был не мой тип. Он тогда играл в новой пьесе в Олбери и пользовался популярностью, но у меня были другие планы. Несколькими месяцами раньше меня обманул парень. Тогда это не вызвало у меня особой скорби, но сегодня, щеголяя в своем любимом красном платье и слишком часто прикладываясь к «Маргарите», я явно решила оттянуться.

Уж не знаю, как и почему получилось, что мы с ним начали целоваться. Но на следующее утро, лежа на продавленной кушеточке в квартире, которую мы снимали на пару с моим обманщиком-парнем, терзаемая жутким похмельем, я поняла, что совершила ошибку.

Я позвонила ему, чтобы сказать, что это была фигня, просто идиотская выходка, над которой стоит посмеяться и забыть, но он, должно быть, услышал в моем голосе смятение и страх.

– Давай встретимся, выпьем кофе, – сказал он. – И ты расскажешь мне, что тебя действительно беспокоит. Может быть, я смогу помочь.

Так мы встретились в маленькой польской кафешке на Финчли-роуд, где подавали чай с лимоном в стеклянных стаканах и где воздух был пропитан едким пряным ароматом гуляша. На улице шел проливной дождь, поэтому мы долго си дели за угловым столиком, и он слушал муторный и убогий рассказ о моем неверном дружке. Я извинилась за вчерашнее плохое поведение, а он, кивнув, сказал, что такое вполне понятно при сложившихся обстоятельствах. А потом мы долго, очень медленно гуляли по тихим улочкам Уэст-Хэмпстеда. Он сказал, что обязательно позвонит, чтобы узнать, как у меня дела.

На следующий день мы встретились в кафе пол, открытым небом в Риджент-парке. Сидеть там было очень холодно, но мы все равно сидели. Перейти вовнутрь означало принять на себя какие-то более серьезные обязательства, мы оба тогда не были к этому готовы, поэтому продолжали сиротливо ежиться от холода на деревянной скамье. И опять я рассказывала ему вещи, которые никогда не рассказала бы никому, а он слушал. Все, что накипело у меня внутри за шесть месяцев, вырвалось теперь фонтаном наружу, и я не уверена, что сама смогла бы вынести вот так чью-нибудь исповедь.

На другой день мы встретились на другом конце Риджент-парка и гуляли, пока не дошли до какой-то улочки в районе «Фитцровия». Там Он остановился и сказал:

– А здесь у меня квартира. Я поднялась вместе с ним по винтовой лесенке, и мы уселись на диване в передней. Квартирка была маленькая, но невообразимо чистенькая и аккуратная. Она так отличалась от вечно набитой разбросанными книгами, бумагами и тряпьем квартиры, в которой я жила со своим парнем! Здесь можно было дышать, все было на своих местах.

Мы разговаривали, я плакала и жаловалась ему, что теперь не знаю, что делать. Тогда он обнял меня, и гак, прижавшись к нему, я надолго застыла в его объятиях.

А потом мы пошли в его спальню.

Постель была застелена так безукоризненно, что никто не смог бы обнаружить на ней ни единой морщинки. Книги на полке были расставлены строго по алфавиту. Белый цвет здесь явно преобладал – постельное белье, ковер, книжная полка, письменный стол. Он взял в руки томик стихов. Мы сели на постель, и он прочел мне «Любовную песнь Дж. Альфреда Пруфрока». Когда он закончил, на его щеках были слезы.

И там, в этой чистой, белоснежной, первозданной в своей нетронутости комнате, мы снимали друг е друга одежду, прикасались и тянулись друг к другу, сминая идеально застеленные простыни и нарушая царившую здесь до сих пор тишину.

Когда все закончилось, мы снова оделись – быстро, не глядя друг на друга – и поспешили вернуться в надежное своей нейтральностью лоно парка.

И там, под кронами каштанов, всего через час после того, как мы занимались любовью, он признался мне, что боялся… когда порвал с предыдущей девушкой, что сделал это из-за того… что, возможно, с ним не все в порядке.

После этого мы не общались несколько недель. Наша пьеса теперь действительно шла в Уэст-Энде. Я окончательно рассталась со своим парнем и спала теперь на диванчике в квартире у подруги. Но каждый день я думала о нем, о том, как участливо он слушал меня, как обнимал и каким безмятежно-спокойным был прохладный белоснежный мир, в котором он обитал.

А потом он позвонил.

Мы встретились в том же кафе под открытым небом, только на этот раз перебрались под крышу, где было тепло и уютно. После неловкого молчания я начала было, с трудом подбирая слова, говорить, что мы, возможно, могли бы остаться друзьями, когда он вдруг взял меня за руки.

Глаза его горели, а речь лилась таким лихорадочным потоком, что я с трудом разбирала ее. До сих пор я еще не видела его таким возбужденным и страстным, таким ожившим. Он сказал, что ужасно боялся, что в его жизни больше никогда не наступит такого момента. Что уже очень давно – слишком давно – он живет один в квартире, день за днем ожидая хоть какого-то события, хоть какого-то знака. Что его охватила депрессия, даже суицидальные настроения, и он не знал, что делать. Он не знал, куда теперь податься. Мужчины? Он пробовал, но такие отношения вызвали у него отвращение. Отвращение и стыд. Но даже и это было всего лишь фантомом, иллюзией, а правда, настоящая правда, заключалась в том, что он просто боялся кого-нибудь полюбить.

Но теперь все позади. Теперь он любит меня.

Он сжал мои руки еще крепче. Он признался, что пробовал забыть меня, но ничего не получилось. Я словно преследовала его, шептала на ухо, и мысли обо мне заполоняли его голову день и ночь.

Он придвинулся ближе и заглянул мне в глаза.

Наверное, мне никогда не понять, какое отчаяние, какое одиночество и безнадежность ему довелось пережить. И не понять, какая с ним произошла перемена. Перемена, пронизавшая всю его сущность.

Пребывая в эйфории, он смеялся, осыпал мое лицо поцелуями и говорил, что, увидев меня тогда в красном платье, сразу почувствовал, что я создана для него, что он хотел бы помочь мне, беречь меня и заботиться обо мне.

– Пожалуйста, Луиза! Сминай и комкай простыни, заваливай раковину грязной посудой! Повесь свое красное платье в пустой шкаф в моей холодной спальне! Но главное – останься сама!

Я улыбнулась и, перегнувшись через стол, поцеловала его.

Он казался мне самым добрым и самым нежным человеком во всем мире.

– У вас усталый вид, – замечает миссис П., наконец нарушив молчание.

Глядя в потолок, я говорю:

– Сплю не очень хорошо.

Она ждет, что я продолжу, но этого не происходит. Я слишком устала, и не в силах не то что говорить, но вообще что-либо делать. Единственное, чего мне хочется, это свернуться сейчас калачиком на ее дурацком диване и уснуть. Маленький трудолюбивый паучок искусно плетет в углу свое кружево, я наблюдаю, как он снова и снова проворно скользит туда-сюда по периметру в несколько дюймов.

– Как вы думаете, почему вы не очень хорошо спите?

В ее голосе я слышу расстройство и напряженность. Еще бы! Ведь она искренне считает, что играет такую важную роль в этом сеансе! Она наверняка воображает себя эдаким Фрейдом в юбке, исцеляющим пациентов от глубоких душевных травм и неврозов. А тут ей приходится наблюдать, как я того и гляди усну.

– Мой муж… мы с мужем… – Я зеваю и усилием воли не позволяю глазам закрыться. – Наши отношения на грани развала. Вообще все на грани развала. И я не могу спать, пока он рядом.

– Что это значит «на грани развала»?

Я переворачиваюсь на бок и устраиваюсь калачиком, но удобства все равно не испытываю.

– Это значит, что клея, который до сих пор скреплял наши отношения, больше нет.

– А что это за клей?

Ответ возникает у меня в голове моментально, но я медлю с ним, потому что хотела бы ответить совсем другое.

– Боязнь, – говорю я.

– Боязнь чего?

Паучок снова ползет по кругу и вдруг срывается.

– Боязнь оказаться в одиночестве.

Она усаживается поудобнее, кладя ногу на ногу.

– А что плохого в одиночестве?

Паучок сдался. Я наблюдаю, как он медленно спускается с потолка на своей невидимой шелковой нити.

– Не знаю. Я всю жизнь считала, что быть одинокой плохо, что могла бы умереть от одиночества, но в последнее время я в этом уже не уверена.

– Луиза, вы любите своего мужа? – В ее голосе звучит жесткий вызов.

Я отвечаю не сразу. В открытое окно врывается порыв ветра, и паучок опасно раскачивается на своей невидимой ниточке. Более ненадежного положения и быть не может.

– Дело не в любви. В сущности, она только еще больше все запутывает. Дело не в том, любит кто-то или нет. Я изменилась. И этого достаточно, чтобы не чувствовать себя больше в надежном положении.

– А раньше вы себя чувствовали в надежном положении?

– Я так думала. Но теперь я вижу, что просто боялась. – Закрываю глаза, головная боль неотвратимо подступает. – Это то же самое, как… когда ты знаешь что-то, ты уже не можешь вернуться назад и сделать вид, будто ты не знаешь этого. Ты не можешь вернуться назад и быть такой, какой была.

– Но ты можешь пойти вперед, – напоминает мне она.

«Да, – мысленно соглашаюсь с ней я. – Но какой ценой?»

Несколько недель спустя я, вернувшись с работы домой, нахожу мужа сидящим прямо в пальто на диване в гостиной. Выглядит он скверно, как и все последние несколько недель. По какому-то странному болезненному закону природы по мере того, как я хорошею, он увядает. Как будто только кому-то одному из нас разрешено выглядеть привлекательно. Под глазами у него темные круги, волосы растрепаны и нечесаны, а глядя на его щеки, можно подумать, что он напрочь забыл о существовании бритвы. Он должен был идти в театр и, по-видимому, собрался, но не ушел.

– О! – говорю я, увидев, как он просто сидит, глядя куда-то перед собой. – А разве тебе не нужно уходить?

Но он не отвечает – только смотрит на меня, словно смертельно раненный зверь, случайно заскочивший в дом.

Наверное, мне следовало почувствовать беспокойство, волнение, но, по правде говоря, я всего лишь ужасно раздражена. Последние месяцы мы жили по молчаливой договоренности: я ухожу на работу днем, а он вечером, когда я возвращаюсь. И вот сейчас он здесь, в мое время, а мне это совсем не нужно.

Тем не менее я сажусь в кресло и жду.

– Нам нужно поговорить, – произносит он на конец.

Вот он, этот разговор, которого мы избегали многие месяцы. Мне становится не по себе, и все же я чувствую какую-то веселость и даже спокойствие.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Начинай.

Потом длится еще долгая пауза, пока он смотрит на меня, и, когда он начинает говорить, в голосе его звучат обвинительные нотки.

– Ты стала другой. Ты изменилась. У меня такое чувство, будто я сделал что-то не то, но я не знаю, что именно. Что я сделал неправильно, Луиза? Что я сделал неправильно?

Я делаю глубокий вдох.

– Ты прав, я действительно изменилась. Но это и хорошо. Ты ведь, несомненно, это заметил, не так ли?

– Я заметил только, что теперь ты больше озабочена своей внешностью.

– Так это же хорошо! Я выгляжу лучше, чем когда-либо, и ты должен гордиться мной!

– Раньше ты нравилась мне больше. С тобой легче было находиться рядом.

– Хочешь сказать, я была менее требовательна?

– Нет, менее тщеславна и не так поглощена собой.

Разговор принимает неприятный оборот. Я чувствую, что меня задевает каждое произнесенное им слово. И мне с трудом верится, что это тот самый мужчина, с которым я жила всего шесть месяцев назад.

– А ты знаешь, что людям вообще свойственно меняться? – напоминаю я. – Меняться – это хорошо. А ты просто привык ко мне, и тебе было наплевать, как я выгляжу. Если говорить правду, то я больше нравлюсь тебе, когда нахожусь в подавленном состоянии. Но дело в том, что я больше этого не хочу. Я не хочу всю жизнь прятаться, стыдиться самой себя и вечно извиняться за саму себя. Я имею право выглядеть хорошо и быть счастливой. Я имею право измениться. – Я вся дрожу от возмущения, и голос мой гоже дрожит. – В конце концов, проблема-то даже не в том, что я меняюсь. Я считаю, что настоящая проблема в том, что мы больше не хотим одного и того же.

– Чего именно мы не хотим? – Голос его звучит подавленно.

– Чего?.. Ну, не знаю… Всего! Ну, например, мы не собирались заводить детей. Так? Чем же тогда нам остается заниматься? Сидеть в этой вот квартире, охотиться за правильным абажуром и стареть?

– Неужели это действительно так плохо?

Он просто не может понять.

– Да! Да, это именно так плохо! Неужели ты сам не видишь, как это плохо – сидеть здесь вдвоем, как два пенсионера, не испытывая ни радости, ни удивления, ни страсти, ни надежды, а просто ждать смерти? Неужели тебе не приходит в голову, что это плохо?

На мгновение мне кажется, что он сейчас расплачется, и, когда он начинает говорить, голос его звучит хрипло.

– Ты действительно так представляешь нашу с тобой жизнь? Ты действительно так думаешь? Что мы похожи на двух пенсионеров?

Я знаю, что своими словами причиняю ему боль. Но если сейчас мы не поговорим честно, то не сделаем этого никогда.

– Да, именно так я и думаю.

Он сидит неподвижно, обхватив голову руками. Тишина давит, становится невыносимой. И вдруг он бухается на колени, и я с ужасом наблюдаю, как он движется через комнату и останавливается на коленях передо мной.

– Мне следовало сделать это раньше, Луиза. Прости, я был таким эгоистом!

Он смотрит на меня снизу вверх, глаза как два огромных озера. Мне становится дурно.

Он опускает руку в карман и достает оттуда крошечный полиэтиленовый мешочек.

– Возможно, нам не хватало страсти… И я не слишком хорошо умею показать тебе, насколько ты важна для меня. Прости! Я хотел бы наверстать упущенное. – С этими словами он кладет полиэтиленовый мешочек мне на колени.

Там среди прозрачной пустоты лежат три маленьких цветных камушка. Все это выглядит как-то нереально, я даже не могу понять, как мы перешли от обсуждения своей личной жизни к этому странному, неестественному предложению.

– Я купил их на Хэттон-Гарден. Мы могли бы сделать тебе из них колечко.

Наверное, мне следовало что-то сказать – изобразить удивление или радость, но я просто смотрю на мешочек, не в силах сформулировать хоть какую-то внятную мысль, и не испытываю ничего, кроме потрясения и отвращения.

– Луиза, смотри… я стою перед тобою на коленях… Я понимаю, что у нас были трудности, и… – Он опускает глаза в пол в выразительной паузе, и вдруг я ловлю себя на неприятной мысли, что он все это отрепетировал. – Я хочу, чтобы ты взяла это и знала, что я люблю тебя и прошу у тебя прощения.

Он снова устремляет на меня взгляд.

Теперь вроде бы моя очередь. В голове у меня что-то стучит и пульсирует, внутренний голос кричит мне: «Ну скажи что-нибудь доброе, что-нибудь примирительное!» Но, когда я открываю рот, слова мои звучат холодно и отчужденно:

– Что именно я должна взять? Какие-то цветные камушки в мешочке?

Он смотрит на меня, жалобно моргая.

– Ведь это не кольцо, не так ли?

– Да. Но… его можно сделать.

– Его нельзя сделать. Что это за камни?

Он качает головой.

– Я не знаю названий.

И тут я наконец-то нахожусь, делая нечто совершенно неожиданное, – я протягиваю ему мешочек обратно со словами:

– Почему бы тебе не встать?

Он смотрит на меня в полнейшем изумлении.

– Луиза, пожалуйста!

– Пожалуйста что?

Меня вдруг переполняет злость. Мне хочется, чтобы он встал с пола. Я больше не хочу быть участницей этой загадочной клоунады. Для меня это все оскорбительно – и эти камни, и эти его речи.

– Зачем ты это делаешь? – вопрошаю я. – Зачем ты делаешь это сейчас?

– Я… я делаю это, потому что не хочу, чтобы ты уходила.

– Зачем?! – продолжаю пытать его я. – Какая разница, останусь я или уйду?

Он по-прежнему стоит на коленях и смотрит на меня.

– Скажи честно, ведь я на самом деле тебе не нужна. Так? Ведь тебе не хочется прикасаться ко мне?

– Мне хочется прикасаться к тебе, – говорит он, отводя глаза.

– Тогда почему же ты не прикасаешься?

Но он только беспомощно качает головой. И тут я срываюсь.

– Так зачем ты делаешь это? – ору я так громко и пронзительно, что мне даже кажется, будто это не мой голос. – Нет, ты только скажи! Зачем? Ну, скажи!

– Потому что… – шепчет он, закрыв лицо дрожащими руками. – Потому что я не смогу верить в себя, если ты уйдешь.

Мы с мужем находимся в «пробном разводе».

Колин ищет, кому можно сдать свободную комнату. Я говорю ему, что буду этим человеком, и он, удивленно моргая, спрашивает, вытаращив глаза, не может ли он мне чем-нибудь помочь. Я отвечаю, что здесь уже ничем не поможешь. И я в этом абсолютно уверена.

Уверена, так как уже долгие месяцы не вижу ничего, кроме разговоров, споров, молчания и слез. Каждый раз мы даем себе «еще одну неделю» снова, и снова, и снова. В общем, все это выглядит, как если бы кто-то попытался ампутировать конечность при помощи столовой ложки.

Мы откладываем решение на конец этого месяца, а потом на конец следующего, не менее мучительного, после чего я все-таки съезжаю.

Сегодня вторник. Муж предлагает мне помочь собрать сумки.

– Я уезжаю не на выходные и не на праздник, – говорю ему я, не веря своим ушам и мысленно негодуя. Как он может даже думать о том, чтобы мы вместе снимали с вешалок одежду и складывали ее стопочками!

Он недоуменно смотрит на меня.

– Я ухожу от тебя, – объясняю я, нарочно выговаривая слова медленно и громко, как делают, разговаривая с глухими. – Я ухожу от тебя и собираться буду сама.

Но он только смотрит и моргает.

– Я оплачу такси, – говорит он.

Достает бумажник и начинает перебирать банкноты. Я наблюдаю, как он в уме подсчитывает, сколько может потратить. Двадцатку кладет обратно. Мне хочется наорать на него, ударить, наброситься с кулаками. Он продолжает рыться в бумажнике, потом достает десятку. Ну а здесь мы уже были, именно здесь, в этом самом месте, причем в течение долгого-долгого времени.

Я дожидаюсь, когда он положит деньги на стол, потом поворачиваюсь и ухожу в спальню. Там я беру свой чемодан, тот самый, что привезла в Англию, когда думала, что стану известной актрисой, и начинаю складывать туда одежду.

Мой муж уходит на улицу прогуляться, когда он возвратится, меня уже не будет.

Колин снимает квартиру вместе с приятельницей по имени Риа, которая работает стеклодувом и распорядителем галереи. Они живут в южном Лондоне, вдалеке от эксклюзивной столичной роскоши, чья последняя граница проходит в Брикстоне. Позади остались фешенебельные рестораны и концертные залы Вестминстера, на смену им пришел кричащий блеск дешевеньких ночных клубов окраины.

Водитель такси помогает мне выгрузить из машины сумки и оттащить их на крыльцо. Я жму кнопку звонка, дверь открывается, и на пороге меня встречает Колин, в банном халате, с мокрыми волосами, и вопящая в глубине квартиры Мадонна.

– Извини, Кол, а вот и я. – Я стою среди наваленных бесформенной грудой сумок, не в силах сдвинуться с места, внезапно потрясенная осознанием содеянного. – Что я делаю? Что я натворила?

Он осторожно обнимает меня за плечи.

– Входи. Присаживайся. А я приготовлю нам с тобой хорошего горячего чая.

В первые дни жизни у Колина я впала в своеобразный ступор, на работу ходила в каком-то оцепенении, а возвращаясь, весь вечер проводила, свернувшись клубочком в кровати, плача и таращась в потолок. Выбор одежды в тот суровый период моей жизни носил несколько болезненный и даже патологический характер – он пал на поношенный вязаный кашемировый свитер моего мужа. В течение долгих лет у меня были тайные отношения с этим джемпером – я укутывалась в его мягкое, дарящее нежность тепло, как ребенок, который спешит укрыться любимым одеялом. Я тихонько таскала его из мужнина шкафа, когда он был в театре, и пулей летела, чтобы вернуть на место, когда слышала в замке звук поворачивающегося ключа.

У меня не было намерения красть его или забирать без спроса, и я до сих пор не понимаю, почему сделала это. Он висел на спинке стула в углу спальни, и я просто бросила его в чемодан вместе с остальными вещами. Это был его любимый свитер, и он будет скучать по нему. А возможно, в этом как раз все дело. Возможно, мне нужно выяснить, кого из нас он захочет увидеть первым.

Потом начали приходить голубые конверты – письма от моего мужа.

Прости… Я не оправдал твоих ожиданий… Мне так горько, прости…

Они приходили одно за другим, пропитанные сожалением и раскаянием, но ни в одном из них он не просил меня вернуться домой.

Я все-таки ожидала большего. Какого-то великодушного жеста – чтобы он, например, примчался на такси посреди ночи и заставил меня вернуться домой. Или подкараулил бы меня на выходе из театра с огромной охапкой роз! Какая-то часть меня содрогается при мысли о том, что я могу неожиданно увидеть его, худого и изможденного, нервно поджидающего меня на углу с сигаретой во рту. Но еще больше я содрогаюсь, всякий раз видя (по мере того как проходят дни), что этот угол пуст, и меня ужасает, с какой обреченностью и готовностью он отпустил меня. Эти письма никак не назовешь объяснениями в любви, или просьбами о помощи, или хотя бы обещаниями на будущее, это всего лишь настойчивые унизительные извинения, на которые, если подумать, нет ответа. В свойственной ему спокойной манере он просто дает мне знать, что все перекрестки и углы отныне будут пусты.

Я сижу в своей комнате, плачу, хлюпаю носом и бесконечно сморкаюсь, изводя один за другим рулоны туалетной бумаги. Я не могу вернуться обратно, но и находиться там, где я сейчас, я тоже не могу. Колин пытается утешить меня всевозможными кулинарными изысками – почти свежими печенюшками-бурбонами, лишь слегка раздавленными шоколадными эклерами и быстрорастворимым куриным супом (спецпредложение – два пакетика по цене одного). Но у меня напрочь пропал аппетит. Вместо этого я шатающейся походкой иногда плетусь в индийский магазинчик, покупаю там консервированные спагетти в соусе и ем чаще всего прямо из банки.

Даже Риа, с которой мы знакомы совсем недавно и у которой имеется достаточно причин насторожиться при виде откровенного недостатка у меня душевного здоровья, делает несколько пробных подходов ко мне. Она предлагает помочь мне распаковать вещи, застелить мою кровать каким-то миленьким постельным бельем и даже готова пожертвовать для меня старинную лампу времен тридцатых годов из своей коллекции раритетных предметов. Но все без толку – я не хочу распаковывать сумки; кровать у меня такая маленькая, что нет смысла беспокоиться о каком-то хорошем постельном белье, а до старинных предметов, украшающих комнату, мне и вовсе нет дела. Со мной явно все кончено. С годами я превратилась из подающей надежды юной актрисы в угрюмую, лишенную каких бы то ни было иллюзий работницу театральной кассы, продающую билеты на спектакли, в которых ей не дано сыграть. В свои тридцать два года я списана как старый реквизит и живу в захламленном шкафу по соседству с королевой и старой девой.

На работе я беру несколько отгулов, потом еще несколько. Когда я наконец появляюсь там, глаза у меня красные, распухшие от слез, а сосредоточиться я могу не лучше трехлетнего ребенка. Одно и то же приходится повторять трижды или больше, прежде чем я соображу, о чем идет речь. Я делаю ошибки. Коллеги прикрывают меня и в итоге поручают совсем уж несложные задания, лишь бы я не натворила бед. Я абсолютно не способна принять даже самое простое решение – например, какой сандвич хочу выбрать во время обеда. Я что-то заказываю, но даже не притрагиваюсь к еде. Я прилично потеряла в весе и никак не могу найти силы, чтобы вымыть голову или сложить чистое белье. Каждый день я, как униформу, ношу одно и то же платье. Но мне это совершенно безразлично. Мне хочется только одного – побежать скорее домой, закрыться в своей комнате и уснуть в свитере, который еще хранит его запах и напоминает мне о нем.

И вдруг на третьей неделе моих необузданных страданий свитер исчезает.

Как-то утром я оставляю его любовно скомканной кучкой на своей постели, а днем обнаруживаю, что его там нет. Я переворачиваю все в комнате вверх дном, вытаскиваю содержимое полураспакованных сумок, срываю с постели простыни. Потом я переношу поиски в гостиную и даже в места общего пользования – заглядываю под подушки дивана, роюсь в корзине с грязным бельем. И только когда все возможные варианты исчерпаны и я нахожусь на грани истерии, меня вдруг осеняет: свитер не просто пропал – тут имело место похищение.

Мои новые домочадцы как-то подозрительно рано откланялись сегодня и разошлись по своим комнатам. Первым делом я стучусь в дверь Колина.

– Я не брал! – кричит он сквозь грохочущие звуки нового компакт-диска Робби Уильямса.

– Нет, ты знаешь, где он, ты, предатель!

Разъяренная, я несусь по коридору к другой комнате. Ломлюсь в дверь.

– Риа, по-моему, ты взяла мою вещь, и я хочу, чтобы ты ее вернула!

Из-за двери тихий мрачный голос уверенно отвечает:

– Нет.

Моему изумлению нет предела.

– Что значит «нет»? Это мой свитер! Изволь отдать его!

– Нет. Он портит моральную атмосферу в доме.

Теперь я просто потрясена.

– Ах ты нахальная маленькая стерва! При чем тут моральная атмосфера?! Какое он имеет отношение к моральной атмосфере в доме? – Я угрожающе трясу дверную ручку.

Дверь открывается, но не вся, а только щель. В одних чулках, росточком не выше пяти футов, Риа смотрит на меня, как крошечный злобный эльф.

– Он очень даже имеет отношение к моральной атмосфере в доме, потому что одна персона напрочь отказалась даже от попыток держать себя в руках.

Тут Колин высовывается из своей двери.

– Она права, Луи.

Этого я вынести уже не могу. У меня щиплет глаза, и в горле застрял ком, не дающий дышать.

– Я не собираюсь с вами ничего обсуждать. Просто отдайте мне свитер. Мне сейчас не до шуток.

Риа берет меня за руку.

– Но, дорогая, поверь, такое чрезмерное погружение в собственное горе не способ залатать разбитое сердце. Ты сама себе вредишь.

Я отдергиваю руку.

– Да тебе-то какая разница, что я делаю, если я не шумлю и исправно плачу за квартиру! Тебе-то какое до этого дело?!

– Луиза… – Моя резкость застигла ее врасплох, но я уже не могу остановиться.

– Только не надо! Не надо притворяться, будто тебя волнует то, что происходит со мной! Ты хоть понимаешь… ты хоть заметила, что мой муж даже ни разу не позвонил с тех пор, как я переехала сюда?! Ты понимаешь, что это означает? Хоть представляешь, что это такое?..

– Милая, прости, но…

– Он не хочет, чтобы я вернулась! – ору я ей в лицо, и слезы льются по моим щекам. – Он даже не хочет, чтобы я вернула ему этот гребаный свитер!

Я бегу к своей комнате и хлопаю дверью. Я веду себя как ребенок, устроивший капризную истерику. Раздавленная собственными переживаниями, я окончательно теряю над собой контроль. Я бросаюсь на постель и, колотя по ней кулаками, горько рыдаю в подушку. Я слаба и беспомощна, как маленький ребенок.

И тут внезапно ко мне приходит ощущение некоего дежа-вю, воспоминание из давно забытых времен.

Свитер я краду отнюдь не впервые.

Первый принадлежал моему отцу – старенький мягкий пуловер цвета зеленого мха, всегда висевший на крючке в помещении для стирки рядом с гаражом. Он надевал его, занимаясь разными домашними делами, но когда-то этот свитер знавал и лучшие времена и вместе со своим хозяином посетил бесчисленное количество дружеских вечеринок и встреч в его колледжские годы. Они были добрыми приятелями, и чем больше свитер вынашивался, тем больше отец любил его. Когда моя мать отправила его в отставку, выгнав из платяного шкафа, он сиротливо висел на крючке, преданно дожидаясь своего хозяина, словно старый верный лохматый пес.

Больше всего в отце мне запомнилась его рассеянность. Мыслями он все время где-то витал. Шустрый и энергичный, как ураган, он, по-моему, даже терял вес, когда одевался по утрам. «У меня на сегодня целый список дел, – постоянно заявлял он. – Целый список дел». И с этими словами куда-то убегал. Он нагружал себя героическими, поистине невыполнимыми задачами. «Сегодня до ужина мне надо успеть поменять в доме проводку». (Мой отец не был электриком.) Или: «Я уверен, можно своими силами сделать в доме бассейн». И он опять исчезал. Перед ним всегда стояла необходимость закончить сразу несколько крайне важных работ по дому, и успеть нужно было непременно до наступления темноты. В своем верном и преданном зеленом свитере, согревавшем его, он убегал куда-то уже на рассвете и, как заведенный мотор, носился весь день, растворяясь в делах.

Привлечь к себе внимание отца было не так-то просто, зато, если тебя одолевало отчаяние, можно было стащить его свитер.

Только трудность заключалась в том, что в отчаянии были мы все, так что борьба за свитер была яростной.

Традиционно первый ход был за матерью. Но в ее арсенале имелось и другое, куда более эффективное оружие. Она отточила до совершенства умение привлечь внимание моего отца, так что всем нам оставалось только дивиться. Поскольку отец любил во всем порядок, она заключила, что лучший способ привлечь его внимание – это заболеть. Так появились эти странные изнурительные головные боли, которые возникали в мгновение, не пойми с чего, и могли длиться сколько угодно, от двадцати минут до двух недель – в зависимости от необходимости. Это был гениальный ход. Уж если отцу непременно нужно на что-то отвлекаться, так пусть он отвлекается на нее. В конечном счете, она потихоньку завладела «авторскими правами» на все виды недугов в нашей семье. Мои брат с сестрой время от времени пытались подражать ей, но это была слабая имитация, что-то вроде дани гению мастера, но разве можно преуспеть в состязании с тем, кто не боится ради достижения цели даже умереть?

Однако, несмотря на свою эффективность, этот метод тоже был не вечным. К тому времени, когда мне исполнилось семнадцать, мать была уже сыта по горло ролью вечного инвалида. Очевидно, ей пришло в голову, что она заслуживает большего в жизни, и это злило ее. Злило настолько, что она вообще перестала разговаривать с отцом. Тот период мне запомнился как год молчания.

Тяжелая атмосфера в доме усугублялась еще и тем, что оба они отказывались признать сам факт размолвки.

– Мам, а почему вы с папой не разговариваете?

– Мы разговариваем. Просто нам нечего друг другу сказать.

Его голос обитал на частоте, которую она перестала ловить. Гнев и злость сгущались в нашем доме, как грозовая туча, напряжение росло с каждым днем. Отец продолжал заниматься благоустройством, возможно, даже энергичнее, так как теперь не приходилось отвлекаться на разговоры, но мать встречала любое его начинание, любое доброе дело с неизменным равнодушием сфинкса. Мы все были в ужасе, когда поняли, как легко потерять ее любовь. Доселе и без того невидимый, человек исчез окончательно. Как раз примерно в то время мы с отцом стали друзьями. По утрам он вез меня в школу, и в машине, единственном месте, где мы могли по-настоящему уединиться, слушал мои бесконечные записи Дэвида Боуи и расспрашивал меня об учебе. Когда я взялась за Диккенса, он купил себе один из его романов и тоже прочел. Примерно тогда я и начала надевать его зеленый свитер, висевший на крючке за дверью.

Однажды я пришла в нем из школы, и мать застукала меня.

– Больше не смей надевать его, – предупредила она. Моя мать умела высказаться так, чтобы ее поняли.

Отбросив назад волосы, я с вызовом подняла на нее густо накрашенные глаза.

– Это почему?

Мать ничего не ответила, но это молчание было красноречивее слов.

– Мам, но тебе-то какое дело? – недоумевала я. – Сама же ты не собираешься его носить.

Она только посмотрела на меня и сказала:

– Просто не надевай – и все.

На следующий день я снова надела свитер.

Так продолжалось несколько недель. Мать предупредила меня, но я проигнорировала ее слова. А отца, как всегда, не было видно.

Скандал случился в день моего семнадцатилетия, когда я вернулась из школы вместе с отцом и своей лучшей подругой. Мать стояла на кухне, держа в руках торт, который, видимо, только что купила по дороге с работы, и буквально изменилась в лице, когда я вошла. Я держала отца за руку, смеялась, и… на мне был его свитер. Оттолкнув отца в сторону, мать схватила меня за локоть, ногтями впиваясь в кожу, и потащила в коридор.

– Он принадлежит не тебе! – буквально шипела она от злости, которую не в силах была контролировать. – Тебе понятно? Он принадлежит не тебе! – Она сверлила меня пронзительным странным взглядом, потом наконец отпустила мою руку.

С тех пор я не дотрагивалась до свитера. Он вернулся на свой крючок в помещении для стирки и провисел там, одинокий и заброшенный, несколько месяцев.

Потом, в один весенний день, я увидела его на матери, когда они с отцом мыли нашу машину. Отец сосредоточенно пылесосил салон, а мать выплескивала ведро с черной грязной водой. Для любого человека со стороны они выглядели обычной супружеской парой, занимающейся обыденными воскресными домашними делами, но я-то видела другую картину.

Моя мать наконец сдалась. Год молчания кончился. Как всегда увлеченный и рассеянный, отец, наверное, даже не заметил, что она умыкнула его свитер. Но она вернулась, чтобы красть у него эти короткие моменты дружбы, к которым прибавился еще и свитер.

Мать была права – свитер не принадлежал мне. Вещи, которые ты вынужден красть, не могут тебе принадлежать.

И вот теперь я сижу зареванная на постели и лихорадочно сморкаюсь. За окном солнце клонится к закату. Когда я наконец открываю дверь своей спальни, за порогом на полу лежит сложенный аккуратной стопочкой синий вязаный свитер.

Я иду в гостиную, где Колин и Риа смотрят вечернее ток-шоу о монархах-самозванцах. Колин делает звук потише, и они оба вопросительно смотрят на меня.

– Вы меня простите, – начинаю я. – Вы были правы насчет… этого свитера… Он действительно мне не поможет. – Опустив глаза, я разглядываю свои тапочки. Мне еще никогда не приходилось извиняться за такую детскую выходку, за такие капризы и истерику. Оказывается, это гораздо труднее, чем я думала. – Все дело в том, что у меня не очень-то получается жить самостоятельно… – Но, даже будучи произнесенным вслух, это признание не отражает всей правды. – Я просто не знаю… что мне делать!

На мгновение мне кажется, что они сейчас рассмеются, но Колин вдруг берет меня за руку.

– Никто не знает, Узи. Мы тоже. Только помни: ты не одна. Мы с тобой и всегда тебя поддержим. Когда два года назад меня бросил Алан, мне хотелось только одного – вскрыть себе вены.

– А я – хочешь верь, хочешь нет – однажды была тоже дико влюблена, – спокойно сообщает Риа.

Я смотрю на нее с удивлением – такая безмятежная, энергичная, вечно собранная, Риа совсем не похожа на человека, обуреваемого любовными страстями.

– И как ты поступила, когда эта любовь кончилась? – спрашиваю я. Мне даже представить трудно в ее исполнении такой душераздирающий спектакль, какой устроила я.

Она улыбается и смотрит на Колина.

– Я плакала так же, как ты. А потом тоже пришла сюда. Мы с Колином были знакомы через общих друзей, и я знала, что после ухода Алана ему нужно, чтобы кто-то жил в доме. А потом постепенно все ушло в прошлое.

Колин тихонько пожимает мне руку.

– Добро пожаловать под крышу к мамочке Райли – в приют для строптивых женщин! Все образуется, детка. Поверь мне. Самое главное не слететь с катушек и оказаться в форме, когда вернется счастливая полоса. Так что держи хвост пистолетом. Даже если тебе кажется, будто все видят, что ты склеена из разбитых кусочков.

Риа кивает.

– Да. А. если нападут сомнения, просто прими ванну.

Так, не имея собственных соображений по поводу того, как жить дальше, я принимаю их совет.

Риа делает для меня ванну с лавандовым маслом, а тем временем Колин готовит ужин – жареные сосиски с картофельным пюре. Они отчаянно спорят о том, какой компакт-диск поставить («Вариации Голдберга» или вторую часть хитов «Массив Клаб»), и побеждает Бах – но только за счет меня, находящейся на грани самоубийства. Колин сервирует стол разнородными серебряными вилками, ножами и фарфоровыми тарелками, доставшимися ему в наследство от любимой бабушки. Пока я расслабляюсь в ванной, Риа застилает мою кровать веселенькими простынями, которые предлагала раньше, и даже успевает повесить кое-что из моей одежды на плечики. Когда я, свежая и румяная, выхожу в банном халате из ванной, оба аплодируют.

В ту ночь постель кажется мне более мягкой и уютной, и шум с улицы уже не так беспокоит. Я слышу только тихий шорох листьев за окном и разглядываю на ковре полоски лунного света, пробивающегося сквозь планки жалюзи. Я погружаюсь в крепкий сон, которому, несомненно, способствовало такое сильнодействующее сочетание, как горячая ванна и сосиски, а проснувшись, чувствую необычайную бодрость, несмотря на подспудную болезненную тяжесть в области сердца. Погладив блузку, я надеваю чистый брючный костюм и даже вместе с Колином успеваю на автобус, чтобы вовремя попасть на работу. Я по-прежнему чувствую себя, как пустая раковина, но по крайней мере не выгляжу, как она.

Через неделю я по почте отправляю свитер обратно мужу с коротенькой приписочкой:

Взяла его по ошибке. Извини за доставленное неудобство.

Каким бы мягким и уютным он ни был, больше он мне не нужен.

В конце концов, он никогда мне не принадлежал.

Я сижу на краешке дивана в кабинете моего психотерапевта. Сижу умышленно. С тех пор как я рассталась с мужем, она участила наши сеансы, но в последнее время я напрочь отказываюсь даже обсуждать вопрос о том, чтобы участвовать в них лежа. Я не нахожу ничего дурного в том, чтобы проводить эти сеансы сидя, а вот обсуждение этого вопроса сочла пустой тратой времени. Мое решение освободило меня от многого, зато имело последствия – шероховатости в моих отношениях с психотерапевтом только углубились.

Миссис П. закрывает дверь и садится. Она ждет, что я лягу, но я этого не делаю. Я улыбаюсь ей, но не вижу улыбки в ответ. Вместо этого она смотрит на мои туфли.

– У этих туфель очень высокие каблуки, – говорит она.

У моих любимых туфелек от Берти действительно очень высокие каблуки, зато они выглядят чрезвычайно сексуально.

– Да, это правда.

Она не может оторвать от них взгляд. Я сажусь, положив ногу на ногу, элегантно выставив вперед хрупкую изящную лодыжку. Эта поза мне ужасно нравится, зато миссис П., похоже, не находит себе места.

– Должно быть, в них не очень удобно ходить, – прибавляет она.

– Если к ним привыкнуть, все будет просто прекрасно, и они не доставят вовсе никаких мучений, что бы ни показалось со стороны. Впрочем, эти туфли действительно не для ходьбы. – Я смеюсь.

Она натянуто улыбается в ответ. И почему мы говорим о туфлях?

Разумеется, как бы я ни старалась, у меня не получается удержаться от разглядывания ее туфель. Бежевые, на плоской старушечьей подошве, они явно куплены в «Маркс и Спенсер». Она ловит мой взгляд и инстинктивно прячет ноги.

– Ваше отношение к моде кардинально изменилось, – констатирует она.

– Так это и хорошо. – Она смотрит на меня в упор из-под очков. – Теперь я одеваюсь, как подобает уверенной в себе женщине, – поясняю я.

– А как одевается уверенная в себе женщина? – В ее голосе звучит вызов.

– Она одевается, всегда помня, что она женщина и что ей нравится быть таковой. Она одевается так, чтобы люди заметили ее. – Я разглаживаю морщину на юбке. – К тому же у меня теперь более престижная работа, – напоминаю я, – и мне необходимо выглядеть более солидно и элегантно.

– Да.

Она кивает, однако по ней никак нельзя сказать, что мои слова ее убедили. Интересно, в чем я пытаюсь убедить ее?

– Тогда почему же вы раньше не одевались, как уверенная в себе женщина?

– Думаю, потому, что не была уверена в себе. К тому же вокруг меня не было никого, кто мог бы это заметить. – По этой дорожке мы с ней уже ходили, и мне, помнится, это не понравилось. Автоматически шарю глазами в поисках салфеток. Вижу их на кофейном столике под красное дерево, остается только дотянуться. Как они были бы кстати! Неужели их специально учат этому на курсах психологии – как правильно разложить салфетки? Слишком близко – значит, будет «способствовать»?

– А как же ваш муж? – Она смотрит на меня, но я не могу расшифровать этот взгляд – недобрый и небезразличный.

Какая-то тяжелая волна, нахлынувшая изнутри, распирает мою грудь, рвется наверх, к гортани. Я глотаю ком в горле, делаю ровный вдох и впервые говорю это громко вслух другому человеку:

– Мой муж – гей.

Звучит это так обыденно, будто я предложила погрызть чипсов. Мне становится смешно, и я не могу скрыть откровенной, немного неловкой полуухмылки. Я знаю, что так вести себя нельзя, но от этого меня распирает еще больше. Изо всех сил сдерживаю почти уже дергающийся рот, но он сам растягивается в улыбке, сквозь которую на этот раз прорывается нервный смешок. Рука сама поднимается, чтобы прикрыть губы, но уже поздно. Ухмылка перерастает в истеричное хихиканье, странным образом похожее на смех гиены.

Миссис П. смотрит на меня лишенным всяких эмоций взглядом. Она напоминает монахиню, из тех, что учили нас в школе.

– Луиза, почему вы смеетесь? – Ее голос холоден и тверд как камень.

Я снова чувствую себя шестилетней девочкой, пришедшей в воскресную церковную школу.

– Я не смеюсь, – говорю я, как дурочка зажимая рот рукой.

– Нет, вы смеетесь!

– Нет, я уже не смеюсь. – Я выпрямляюсь. Вспоминаю хороший способ: Нужно подумать о чем-нибудь грустном – об автомобильной аварии, о смерти родителей. Смерть родителей, смерть родителей, смерть родителей…

– Луиза…

Черт! Я снова не выдерживаю и теперь уже валюсь на диван, сквозь смех кое-как выдавливая из себя:

– Извините.

– Луиза…

У меня вырываются звуки, каких раньше я не то что не издавала, но даже не слышала.

– Луиза!

– Да?

– Почему вы смеетесь?

С трудом поднимаю голову и хрипло шепчу:

– А вы бы?..

– Что я, Луиза?

Мне вдруг становится холодно и неуютно, мой голос звучит по-девчачьи обиженно:

– Вы бы смеялись, будь ваш муж – гей?

За этими словами следует давящая тишина. Это молчание из моего детства, молчание моей матери, которое вовсе не является молчанием, а скорее кричащим вакуумом отсутствующего ответа.

Она снова устремляет на меня взгляд, который я никак не могу понять, и говорит:

– Нет. Не думаю, что я бы смеялась.

Небеса померкли. Лицо мое мокро от слез, глаза щиплет. «А ты бы попробовала, – шепчу я про себя, прикладывая к глазам салфетку. – Это уже истерия».

– А почему вы думаете, что ваш муж – гей? – спрашивает она.

Я устала и хочу домой.

– Он сам сказал. Когда мы познакомились, признался, что считал себя геем, уж бисексуалом точно.

По-моему, мне пора. Уж лучше пойти и напиться.

– Но это вовсе не означает, что он гей.

От размазанной туши щиплет глаза. Я что, глухая?

– Простите, что вы сказали?

– Я говорю, это вовсе не означает, что он гей. Ох ты Боже мой!

– Тогда что же это означает?

– Ну-у… – Теперь она сидит, положив ногу на ногу. – Это означает, что он сомневается в своей сексуальности, задается вопросом, что это такое – быть мужчиной. Но это вовсе не означает, что он гей.

Погоди-ка минутку!

– Но я же вам говорю, что он мне сам сказал! Он что же, не знает, гей он или нет? К тому же мы не трахаемся! Это как, по-вашему, о чем-то говорит?

– У супружеских пар половая активность угасает по разным причинам. – Она поправляет на носу очки, деловито склонив голову набок. – Как вы думаете, почему она прекратилась у вас?

Я тоже склоняю голову набок.

– Думаю, она прекратилась потому, что мой муж гей, и потому, что ему это неинтересно. Посудите сами: когда вы хотите что-то сделать, вы обычно ищете способ, как это осуществить. Мы же не трахаемся, потому что не хотим. Что тут непонятного?

Она изгибает дугой бровь.

– Стало быть, вы тоже не хотите трахаться?

– Когда тебя отвергают двадцать четыре часа в сутки, это, знаете ли, действует не очень стимулирующе. Это унизительно. – И, как бы защищаясь, я прибавляю: – Со мной-то все в порядке.

Она склоняет голову как-то по-другому и теперь похожа на попугая.

– Значит, вы настаиваете, что ваш муж гей?

Да что с ней такое случилось? Я совсем не этого от нее ждала. У меня появляется ощущение, будто я какой-то персонаж из «Перри Мейсона».

– Почему «настаиваю»? Я просто говорю вам то, что знаю точно. – Миссис П. снова смотрит на меня поверх очков. – Послушайте, – продолжаю я, – он-то сам не хочет быть геем. Это чертовски неудобно для него. Он очень консервативный парень из очень консервативной семьи. Он знакомится со мной, мы трахаемся, потом он сообщает мне эту вещь, а я ужасно боюсь остаться одна, буквально схожу с ума от страха, поэтому говорю: «Нет, ты не такой. Я же тебе понравилась!» Эти слова приходятся ему очень кстати, так как разрешают его проблему. Мы женимся, и тут кому-то приходится начать сходить с ума. Потому что когда нормальная женщина выходит замуж за гея, кто-нибудь обязательно должен сойти с ума. Так кто же, если не я? Понимаете?

Ответа у нее нет. Сейчас я просто ненавижу ее.

– Да, я схожу с ума. И такого, знаете ли, никому не пожелаешь!

– По-моему, вы злитесь, – замечает она.

Я комкаю в руках свой несчастный шарфик.

– Злюсь? Ну да, чуть-чуть. Как бы только не описаться от этой злости!

Миссис П. снимает с подола юбки какую-то приблудную нитку.

– Но почему вы думаете, что все так плохо?

Я просто не верю собственным ушам. Мне хочется что-нибудь бросить, сорвать со стены эти паршивые картинки и запустить ими ей прямо в лицо.

– Почему?! Да вы разве не слышали, что я сказала? Я замужем за геем!

Она задумывается.

– Это вы так видите ситуацию.

Становится уже невыносимо.

– Что значит я так вижу?! Дело не только в том, что я вижу, – я с этим живу! Это моя жизнь, независимо от того, верите вы или нет. Я не сумасшедшая! То, что я переживаю каждый день, реально существует. И я не нуждаюсь в том, чтобы вы или кто-то другой подтверждали для меня эту реальность. Если я когда и была сумасшедшей, так это когда поверила, что кто-то вроде вас, с вашей… невероятной, чудовищной посредственностью может помочь мне!

Я встаю.

– Гнев может быть хорошим доктором, – говорит миссис П.

– Да пошла ты! – огрызаюсь я, надевая пальто.

Ее денежки направляются к двери. Ей ничего не остается, как тоже встать.

– Я. вижу, Луиза, мы с вами добились настоящего прогресса. Возможно, сейчас вы чувствуете себя немного неустойчиво, поэтому нам следовало бы подумать о том, чтобы участить наши сеансы.

Я поворачиваюсь и беру миссис П. за руку. Я дотрагиваюсь до нее впервые. Чувствую, как она дернулась, но мне наплевать.

– Спасибо вам за помощь. Никаких дополнительных сеансов не понадобится. Вы научили меня главному. Теперь я знаю, что моя самая большая ошибка заключается в том, что я отдаю свою энергию людям, которые понятия не имеют, как мне помочь.

Я отпускаю ее руку, и та безвольно падает. Она потеряла дар речи, но все же находит в себе силы сказать:

– Луиза, что вы делаете? Вы не можете прервать курс терапии вот так просто! Нам потребуется еще много сеансов, чтобы обсудить это… Нам нужно разрешить вопрос взаимоотношений…

Я смотрю на нее с сочувствием, она вызывает у меня только жалость.

– Нет, ничего этого нам не нужно. Нам не потребуется говорить, обсуждать или что-то разрешать. Вышлите мне счет. И купите себе пару приличных туфель. Предпримите что-нибудь, чтобы измениться. Одних разговоров мало.

Я открываю дверь и выхожу. И почему гораздо легче выходить на высоких каблуках?

Однажды после того как я вывесила на кухне сушиться свое белье, Риа отзывает меня в сторонку.

– Луиза, что это такое? – Она указывает на мои линялые трусики, жеваной тряпочкой свисающие с веревки. (Несмотря на тотальное преображение, «проклятие старых трусов» продолжает преследовать меня, самым что ни на есть загадочным образом по-прежнему заполняя мой бельевой ящик изношенным барахлом.)

Со времен самого раннего детства, когда я по причине нежного возраста еще могла описать штанишки, никто никогда не обращал столь трагического внимания на мои трусы. Я недоуменно разглядываю их.

– Трусы, – отвечаю я с сомнением в голосе. (Даже я вынуждена поставить под вопрос назначение этого подозрительного предмета.)

– Нет, – твердо заявляет она, беря меня за руку. – Это не трусы. Пойдем, я тебе что-то покажу.

И она ведет меня в свою комнату, настоящее святилище, неприкосновенность которого может быть нарушена разве что пожаром, грабителями или столь же крайними обстоятельствами, созданными промыслом Божьим. В этих стенах Риа сотворила настоящий образец девичьего рая. Ее кровать старинного красного дерева завалена целой коллекцией вышитых подушек и всевозможных покрывал и отрезов ткани, которые она насобирала по всем рынкам Лондона. Стены увешаны фотографиями и настоящими картинами, и повсюду взгляд натыкается на самые, разные предметы, созданные для того, чтобы радовать глаз – молочно-белые фарфоровые чашечки, изящные фигурки дутого стекла, шелковые шарфики, атласные тапочки от Эммы Хоуп, целые груды шляпных коробок всех цветов радуги и стопки альбомов по искусству, на которых громоздятся ароматизированные свечи и вазочки с цветами. На подоконнике – целая батарея цветочных горшков с какими-то пахучими растениями. Несмотря на то, что комната мала, Риа умудрилась тысячей талантливых прикосновений воздать должное каждому из чувств, вынужденных дремать в ожидании остальные десять часов в день.

Я наблюдаю, как она, опустившись на колени перед кроватью, достает из-под нее плоскую розовую коробку от «Ажан провокатер», перевязанную черной шелковой лентой.

– Вот это трусы, – говорит она, осторожно открывая коробку.

В ней обернутый прозрачной тоненькой бумажкой лежит черный кружевной комплект из трусиков и бюстгальтера, украшенных изящнейшей ручной вышивкой в виде алых маков. Эти маки, традиционные символы упоения и обостренной чувственности, столь миниатюрны и столь изысканно выполнены, что от них буквально исходит озорной игривый аромат сексуальности. Яркими шелковистыми огоньками они поблескивают на чернильно-черном кружеве, волнообразными дорожками огибая каждую чашечку бюстгальтера и ветвистыми побегами разбредаясь по пикантному треугольнику трусиков. Это белье – настоящий образец искусного эротизма, классического и самоценного независимо от мужского присутствия.

Несколько мгновений мы смотрим на него в немом благоговении.

– И ты это носишь? – шепчу я. (Сама не знаю, почему перешла на шепот. Может быть, потому, что до сих пор еще ни одна женщина не показывала мне свое нижнее белье.)

– Нет. – Она накрывает коробку крышкой и аккуратно снова завязывает ее лентой. – Но надеюсь, что когда-нибудь буду.

Я потрясена увиденным.

– И ты их сама купила?

Она краснеет.

– Нет. Мне подарил их один человек. – «Один человек» она произносит так, что какие-то дополнительные расспросы неуместны. – Но дело даже не в этом, – торопливо продолжает она. – Пусть не все трусики будут такими роскошными, но… – Она пристально смотрит мне прямо в глаза. – Все, что ты носишь, должно выглядеть изящно и достойно. Белье, Луиза, – это не просто трусы и лифчик, это единственно верный наряд для облачения сокрытой в тебе сексуальной сущности. Старые, страшные трусы подрывают твою сексуальную самооценку.

Я с торжественным видом киваю и пытаюсь понять, почему моя мать много лет назад не посвятила меня в эти женские тайны. Мне тут же припоминается, как выглядел ее бельевой ящик.

– Ты видела образец истинного величия, – улыбается Риа. – А теперь пойди и купи себе правильные трусики.

Мы возвращаемся на кухню готовить ужин, и я с любопытством наблюдаю, как она разгружает сумки с покупками – стейки из тунца, купленные на рынке в рыбной лавке, молодой картофель в землистой корочке, пучки ароматной свежей мяты и аппетитную, ровненькую (ягодка к ягодке) малину для фруктового салата. Риа никогда не скупает в магазине все подряд, на неделю вперед, она выбирает продукты по настроению и только на сегодняшний день. Каждое блюдо она готовит неторопливо и томно, погружаясь в состояние своего рода медитации* и потом не просто брякает его на стол, а эстетически продуманными, тщательно выверенными движениями грациозно подает.

В мире, в котором живет Риа, все имеет свой особый сакральный смысл. Это свойство настоящего художника. Но самое удивительное, что она стряпает только для себя. Я, например, могла бы поднапрячься и «отгрохать» в одиночку пышный стол на несколько персон ради какого-нибудь праздника, но чтобы готовить себе одной?..

Взяв в руки очередную консервную банку, я почему-то поднимаю глаза к потолку и натыкаюсь взглядом на веревки с развешанной на них коллекцией старых жеваных трусов и лифчиков, которые, высохнув, снова отправятся засорять мой бельевой ящик. Для этого тряпья у меня есть одно название – исподнее католички – то есть белье особого покроя и качества, созданное с единственной целью – отбить любые вожделенные поползновения со стороны противоположного пола. Риа права – я просто больше не должна их носить.

Мне вспоминается загадочный совет мадам Дарио: «Когда вы одеваетесь, всегда помните, что позже будете раздеваться, и, возможно, не в одиночестве, а перед кем-то».

Раздеваться… Когда я жила с мужем, это всегда означало перелезть в ночную рубашку в ванной, а потом при выключенном свете мышкой прошмыгнуть в постель. Закрываю глаза и представляю, как я медленно раздеваюсь перед Оливером Вендтом и как его темные глаза пристально наблюдают за мной сквозь облако серебристого табачного дыма. Но эта причудливая фантазия не успевает развиться, тут же вытесненная более привычной картиной – я снова стою в ванной, только что переодевшись в безликую молодежную ночнушку со стандартной нашлепкой «Снупи» на груди.

Все-таки права житейская мудрость – важны не слова, а действия. Сдернув с веревки все это оскорбительное и унизительное тряпье, я швыряю его в мусорное ведро. А как же иначе? Не могу же я, раздевшись перед Оливером Вендтом, остаться в таких позорных трусах.

На следующий день я деловито чешу не куда-нибудь, а прямиком в «Ажан провокатер» в надежде приобрести повышенное сексуальное самосознание и какой-нибудь приличный бюстгальтер. Эта задача оказывается куда более трудной, чем я предполагала.

В магазине все пестрит черным и красным кружевом. Томные сексуальные девицы в расстегнутых сверху блузах, выставляющих на всеобщее обозрение пышную грудь, стоят с безразличным видом за прилавками; на заднем плане играет тихая запись «Je t’aime» в исполнении чувственных голосов. Я робко пробираюсь между стойками, увешанными легким кружевом и атласом. Здесь есть все – стринги нежных пастельно-карамельных оттенков, максимально открытые бюстгальтеры тончайшего кружева, пояса, бюстье «на косточках» без бретелек, французские трусики и совершенно прозрачные игривые лифчики. Мерцающие огни розовых светильников придают этим кукольным одежкам несколько зловещий вид. Уж не знаю, когда Риа получила в подарок тот красивый комплект с вышивкой, но сейчас здесь такого нет. Я останавливаю взгляд на одной довольно консервативной шелковой паре, но примерить не отваживаюсь. По правде говоря, даже разглядывать ее мне как-то неловко, не то, что носить. Прослонявшись с полчаса среди этого многообразия, словно чумазый бродяга, забредший в видеосалон, я так и ухожу ни с чем.

Бродя по Сохо, пытаюсь припомнить, когда в последний раз занималась сексом, но ничего конкретного так и не всплывает в памяти. Старательно роюсь в воспоминаниях, но все напрасно. Тогда я расширяю задачу, решив включить туда пункт «даже сама с собой», но результат все тот же – экран моей памяти пуст. Если не считать детских фантазий об Оливере Вендте, которые всякий раз неизменно вяло сходят на нет, то я представляю собой не что иное, как подержанную девственницу, стыдливую и фригидную старую деву.

Угнетенная одним лишь этим выводом (а он действительно угнетает), я поставлена еще перед другой, еще более серьезной проблемой: я выбросила в помойку все свои трусы.

Что делать? После того как мне так и не удалось обрести сексуальное самосознание в «Ажан провокатер», выбора у меня в общем-то нет. Не идти же мне в «Маркс и Спенсер» – для обретения тайного сексуального самосознания слишком мрачная перспектива.

Я все же плетусь в сторону «Маркса», когда на небе начинают зловеще сгущаться тучи. Ускоряю шаг. Первые редкие капли переходят в град, и я ныряю под какой-то козырек в поисках укрытия. Несколько минут стою, стряхивая с себя капли, и жмусь к витрине, чтобы окончательно не промокнуть, потом замечаю, что попала не куда-нибудь, а в «Ла Перла».

Хотя теперь я и убеждена, что мое место отныне в монастыре, все-таки захожу внутрь.

Здесь белье совершенно другого уровня. Никакой вульгарности и пошлости. Сам магазин выглядит, как дорогая жемчужина в сверкающей золотой оправе – кремово-белые стены, пол светлого мрамора. Здесь не найдешь открытых вызывающих бюстгальтеров или дешевых «развратных» трусиков, на «демоническое» черное кружево нет даже намека. Здесь торгуют настоящим бельем, роскошным, дорогим и вместе с тем удобным для ежедневной носки (если, конечно, ты можешь позволить себе такую покупку).

Есть и покупатели – красивая моложавая парочка, скорее всего итальянцы – это заметно по манере хорошо и в то же время небрежно одеваться. Он выбирает для нее трусики, сразу несколько видов – с заниженными бедрами, шелковые стринги и какие-то совсем тоненькие прозрачные плавочки. Она, откинув назад длинные темные волосы, ждет со скучающим видом, будто они это делают каждый день, и ей гораздо интереснее было бы посидеть дома перед телевизором. Я чувствую себя немного вуайеристом, однако беру на заметку каждый из выбранных им предметов. Стало быть, такое белье нравится мужчинам?

Но прийти в магазин уровня «Ла Перла» означает не просто глазеть. После недолгих колебаний направляюсь к стендам, ко мне навстречу идет женщина-продавец. Сразу прихожу в волнение, так как в ней вижу образ мадам Дарио – тот же аристократический нос, тот же повелительный взгляд и скульптурно-безукоризненная прическа Маргарет Тэтчер.

– Судя по всему, вам нужна помощь, – говорит она медленно, с расстановкой, словно взвешивая каждое слово.

Все еще не опомнившись от впечатления, вызванного такой схожестью, и продолжая удивленно таращиться на нее, я неуверенно мямлю:

– Да… Мне… нужны трусики, то есть… белье. Только пока не могу решить какое…

Я даже не успеваю сообразить, что наплела, как она уже измеряет мою грудь.

– Тридцать два В. – Она оглядывает меня с ног до головы. – Думаю, внизу вам подойдет десятый размер. Для каких целей вы приобретаете это белье? Будете ли надевать его с какой-то особенной одеждой? Может быть, с платьем без бретелек?

– Нет-нет, просто на каждый день.

– Ну в таком случае, полагаю, лучше остановить выбор на белом. – И она указывает в сторону, противоположную экзотическим шелкам, которыми любовались итальянцы, на другой стенд, с бельем гораздо более сдержанного вида.

Итак, я вернулась к тому, с чего начинала, с той лишь разницей, что впятеро дороже. Тем не менее я следую за продавцом, и она протягивает мне бюстгальтер и трусики белого цвета.

– Хотите примерить? Почему бы нет?

– О да, конечно.

Меня ведут к примерочной размером побольше моей спальни, где стоит небольшой обитый белым бархатом диванчик и неназойливо, ровно горят светильники.

– Посмотрите, как они будут сидеть на вас, – говорит она, задвигая за мной занавеску.

Даже просто находясь в этой примерочной, успокаиваешься и расслабляешься. Я сажусь на диванчик и, стряхнув с волос капли дождя, расстегиваю пальто. Снимаю туфли и начинаю раздеваться. Белье «Ла Перла» по размеру подходит мне идеально. Гладкое, приятное на ощупь, с изящными кружевными вставочками, оно выглядит привлекательно, сидит как влитое, подчеркивает фигуру. Но можно ли назвать его сексуальным?

Я поворачиваюсь и осматриваю себя сзади. Там все просто замечательно. Кручусь. Все действительно очень хорошо. Укорачиваю одну бретельку на бюстгальтере. Поправляю чашечки так, чтобы грудь казалась выше, и с одобрением разглядываю свое отражение в зеркале. Вдруг я замечаю, что занавеска задернута неплотно и красивый итальянец, поджидающий возле примерочной свою жену, довольно бесстыдно наблюдает за мной.

Он видит, что я его заметила, но при этом не отворачивается и не отводит взгляд. Вместо этого он улыбается и едва заметно кивает мне. Его окликает жена, и он спокойно отвечает ей, продолжая смотреть на меня.

Сердце мое колотится, я чувствую, что покраснела, и в то же время ощущаю во всем теле какую-то томность. Внутренний сердитый голос возмущается: «Да как он смеет!», но озорные и дерзкие мысли вызывают во мне сладкий трепет. Занавеска шевелится, за ней раздается голос женщины-продавца:

– Ну как? Что вы думаете по поводу этого белья?

– Прекрасно, – говорю я, и голос мой почему-то звучит более глубоко и низко.

Она осторожно просовывает голову из-за занавески.

– О-о. Идеально. – Она одобрительно кивает. – Сколько комплектов вы хотели бы взять?

Я задумываюсь над этим вопросом, продолжая разглядывать себя в зеркале.

Итальянец исчез.

Я покупаю три комплекта белого цвета, два телесного и два черного. На эту примерку я потратила сил на месяц вперед, но дело того стоило.

Наконец после долгих исканий я нашла свое тайное сексуальное «я» – эта дамочка оказалась гораздо капризнее и требовательнее, чем я предполагала.

Теперь всякий раз, одеваясь, я радуюсь мысли о том, что позже буду раздеваться. Только одна вещь по-прежнему остается под вопросом – перед кем?

Проснувшись однажды утром, я вдруг обнаруживаю, что, помимо неудавшегося брака, новой работы, непривычной для меня финансовой независимости и уверенности в том, что остаток жизни я проведу в одиночестве, я имею еще вдобавок ко всему прочему кожу девочки-подростка – красную, жирную, покрытую прыщами.

Я заработала психическое переутомление. Из-под контроля самым опасным образом вышла не только моя жизнь, но, оказывается, и мое лицо. Пока девушка выглядит хорошо, она может не обращать внимания на реальность, в противном случае нужно предпринять серьезные меры.

Это означает, что она должна обратиться к косметике. К большому количеству косметики.

В выходной день, встав пораньше, я сажусь на автобус, идущий в центр, и направляюсь прямиком в косметический торговый центр «Селфридж», прибыв туда прямо к открытию.

Спрятав лицо за темными очками и опустив голову, я пробираюсь сквозь лабиринты выставочных стендов и скучающих девушек с рекламной продукцией, пока не добираюсь до своей цели – единственному известному мне косметическому решению для проблемной кожи.

В отделе все та же больничная чистота, все те же продавцы в белых лабораторных халатах, те же светло-зеленые флакончики, пузырьки и бутылочки. После стольких лет и теперь уже в другой части земного шара я вернулась к тому, с чего начала.

Моя мать, также когда-то страдавшая от подростковой угревой сыпи, впервые заставила меня заняться кожей, когда мне было двенадцать. Она не хотела, чтобы я испытала такие же мучения, какие достались на ее долю много лет назад, во времена, когда еще не были изобретены безжировые косметические формулы и мыло с лекарственными добавками. Твердо держа за плечо, она привела меня в универмаг «Хорни», в точно такой же сияющий белизной отдел. «Прошу прощения, у моей дочери угревая сыпь, – громко объявила она, к моему стыду и ужасу. – И мы хотели бы знать, чем вы можете нам помочь».

Разумеется, самое худшее, что вы можете придумать, это подойти к прилавку и заявить, что вам нужна помощь.

В течение первого часа из проведенных нами там продавщица, которая в свои откровенные сорок пять, казалось, была наштукатурена всеми образцами их продукции одновременно, настаивала на проведении диагностики состояния моей кожи при помощи высококлассной тогда техники, размещенной на маленьком островке посреди косметического зала. Техника эта представляла собой два высоких белых табурета, а также пластиковую коробку с подсветкой и двигающимися панелями с надписями – «для жирной кожи», «для сухой кожи» и «для кожи смешанного типа». Мы уселись на табуреты, а продавщица, надев белый халат, взяла блокнот и ручку и начала задавать мне один за одним страшно серьезные вопросы вроде такого: «У вас сухая и шелушащаяся кожа?» На что моя мать не уставала повторять: «Да она у нее жирная! Жирная! У нее очень жирная кожа!»

Продавщица понимающе кивнула и передвинула одну из панелей светящейся коробки на секцию «жирная кожа». После этого она перешла к следующему вопросу: «Поры у вас маленькие, нормальные или большие?»

– Да вы сами посмотрите! – Мать подтолкнула меня вперед, и через мгновение мы с продавщицей уже нос к носу разглядывали поры друг друга.

– Да, большие, – заключила она, между тем как я про себя отметила, что у нее-то поры вообще размером с дом. Она снова сдвинула панель на секцию жирной кожи.

К тому времени вокруг нас уже собралась небольшая толпа – столь новым и необычным было зрелище, возможность собственными глазами увидеть технику анализа состояния кожи в действии, особенно на создании столь юном и столь нуждающемся в срочной помощи. Продавщица, теперь уже явно играя на публику и повысив голос, прокричала следующий вопрос буквально на весь первый этаж:

– Сколько раз в день вам приходится увлажнять кожу?

– Увлажнять?! – прокричала в ответ моя мать. – Вы что, не понимаете? У нее жирная кожа! Жир-на-я! Уж чего-чего, а увлажнение ей не требуется!

Женщины в толпе и даже кое-кто из мужчин в отделе мужской обуви напротив сочувственно качали головами.

Когда при помощи скользящих панелей было «научно» установлено, что моя кожа действительно принадлежит к жирному типу, продавщица вырвала из блокнота листок, сняла лабораторный халат и повела нас, оставляя за собою облако парфюма, к прилавку.

– К счастью, у нас имеется большое количество чрезвычайно эффективной продукции для борьбы с жирной кожей, – начала она очередную лекцию.

Следующие сорок пять минут прошли словно в тумане.

Так я стала выглядеть как двенадцатилетний вариант Джоан Коллинз.

И вот теперь, находясь вблизи зоны юрисдикции продавцов в белых халатах, я почти готова снова сделать это. Снимаю солнцезащитные очки и делаю глубокий вдох. Серьезные проблемы требуют серьезных мер.

Через час я уже вооружена коллекцией лосьонов, протирок, лечебных и тональных кремов, маскирующих карандашей, кисточек, подушечек и тампончиков, а также баночкой румян, четырехцветным комплектом теней (три из которых мне совершенно не нравятся) и губной помадой ненужного мне оттенка. Отныне выражение «собственный цвет лица» будет для меня лишь отдаленным мимолетным воспоминанием. Равно как и положительное состояние моего банковского счета.

Однако в жизни есть вещи, которые не может исправить даже самое гениальное перевоплощение в Джоан Коллинз.

На следующий день, придя на работу, я, как обычно, проверяю свой почтовый ящик и снова не нахожу там ничего. Опять пусто. Ни строчки, ни слова от Оливера Вендта, которого я не видела уже несколько недель. Что-то я сделала неправильно. Что же? Наверху за рабочим столом я тупо глазею на экран монитора (может, придет e-mail?) и снова и снова мысленно пролистываю всю цепочку событий.

У меня ощущение, будто прошла целая вечность с тех пор, как я оставила в почтовом ящике записку, о которой теперь несказанно жалею. Но что еще хуже, я по-прежнему все время думаю о нем, по-прежнему блуждаю по коридорам театра в надежде увидеть его, по-прежнему не нахожу больше ни одного мужчину привлекательным и все никак не могу расстаться с этой старой страстью.

Если Оливер Вендт заметил меня, значит, я должна существовать – такова философская платформа, на которой я выстроила свою новую жизнь. А раз я существую, то теперь мне позволено принимать участие во всех динамических процессах жизни – я могу без зазрения совести занимать пространство и время, чего-то хотеть, тянуться к чему-то, пытаться достать, добиться, могу потерпеть поражение. Однако мне почему-то не верится, что я смогу зайти так далеко. Меня гложут сомнения: смогу ли я, претерпев столько изменений, добиться Оливера? Он – моя награда, приз за столь тяжкие усилия, причина, побудившая меня ввязаться в эту неприятную историю.

Наверное, я люблю его, потому что думаю о нем постоянно.

А может быть, думая о нем, я думаю о себе? Может быть, Оливер всего лишь отражающая поверхность, на которой я впервые в жизни разглядела собственный образ?

Неожиданно звонит телефон. А что, если это он? Я делаю глубокий вдох, сердце колотится, когда я дрожащими руками беру трубку.

– Касса театра «Феникс», – мурлычу я самым нежным и безмятежным голоском, на какой только способна. – Чем я могу вам помочь?

На другом конце провода сначала тишина, потом голос моего мужа:

– Это я. Нам нужно поговорить.

Мы встречаемся в ресторане «Спагетти-хаус», что рядом с театром. Увидев друг друга, оба не можем скрыть потрясения. Он ужасно похудел, осунулся, выглядит изможденным, я же напоминаю цветущую фею из рождественской сказки. Мы стоим у входа в ресторан, испытывая неловкость и смущение, не знаем, как поздороваться, и боимся взглянуть друг другу в глаза.

Наконец мы уже сидим в отдельном угловом кабинете. Нам принесли заказ, но он так и стоит нетронутым. После показавшихся вечностью неуклюжих обрывочных разговоров и долгих тяжких пауз он наконец спрашивает:

– Ну так что мы будем делать?

Эту тему я обсуждать не готова, хотя подозреваю, что оба мы знаем ответ.

– Не знаю. А ты что предлагаешь? – говорю я, нервно теребя нож и пытаясь положить его на ребро.

Нож, конечно, падает, и в какой-то миг я вижу на его лезвии свое отражение. На меня смотрит перекошенное искаженное лицо – ну точно как в комнате смеха.

– Насколько я понимаю, ты не собираешься возвращаться. – Он пытается взять меня за руку. Жест этот порывистый, очень внезапный и очень искренний.

Официант приносит нам кофе. Я обхватываю руками теплую фарфоровую чашечку.

– Ничего не изменилось, – изрекаю я наконец. Эти слова даже для меня звучат совсем уж неопределенно.

Он расстроенно вздыхает, и между нами воцаряется неловкое молчание.

Я беру ложечку, чтобы размешать молоко, и вдруг на ее выпуклой поверхности снова вижу свое бледное искривленное лицо. Торопливо опускаю ее в сахарницу.

– Я встречался с адвокатом, – как ни в чем не бывало говорит он, нисколько не смущенный моей уклончивостью. – Это был просто предварительный шаг.

Я открываю рот, хочу что-то сказать, но не нахожу ничего подходящего.

– Скажи мне честно, ты с кем-то встречаешься?

Я поднимаю на него изумленный взгляд и в темном стекле за его спиной снова вижу себя – лицо красное, пылающее, почти неузнаваемое за маской макияжа.

– Ты покраснела.

– Нет, вовсе не поэтому! Просто меня поражает, что ты мог подумать обо мне такое! – неуверенно выпаливаю я, прекрасно понимая, что он наверняка насквозь видит мою неискренность.

– Тогда, может быть, нам попытаться починить разрушенное? Как ты думаешь? – Он протягивает руку через стол и касается моей руки.

– Прости. – Я отодвигаюсь от стола вместе со стулом. – Прямо сейчас… я не могу. – Сердце мое бешено бьется, дрожащими руками я хватаюсь за сумочку.

– Но, Луиза, нам нужно поговорить об этом!

– Да, я знаю. – Я встаю. – Только, пожалуйста, не сейчас! – Эти слова я уже бросаю через плечо, направляясь к выходу.

Я бегу всю дорогу до театра и там первым делом бросаюсь в дамский туалет. Сполоснув лицо водой, набираю в ладошку жидкого мыла и начинаю лихорадочно смывать макияж. Он растекается по лицу, тушь размазалась черными дорожками, вместо рта яркое гротескное пятно. Глядя на свое отражение, я плачу, тихонько всхлипывая.

Моя жизнь пошла наперекосяк, и этого не скроешь никаким макияжем на свете.

Вечером дома я запираюсь в своей комнате и, вооружившись ручкой и блокнотом, выписываю на листочки мудрые истины мадам Дарио. Если я сумею сосредоточиться и выискать среди них самое нужное, то все обретет ясность, и я пойму, что мне делать.

На следующий день на работе мне звонят из фойе и сообщают, что внизу меня кто-то ждет.

– Мужчина? – настороженно спрашиваю я.

– Нет, – говорит охранник с усмешкой. – Какая-то старая шлюха.

Спускаюсь. В самом центре вестибюля в повелительной позе стоит Мона, она курит сигарету и с презрительным видом разглядывает афишу лесбийского шоу, которое будет гастролировать у нас в следующем месяце. На плечах у нее отороченная чернобуркой кашемировая пелерина, в руке – зеленая сумочка от «Хэрродс».

Я готова броситься наутек обратно по лестнице, пока она меня не заметила. Но не тут-то было!

Она оборачивается, видит меня, и лицо ее расплывается в улыбке чеширского кота.

– Луиза! – радостно вопит она, словно мы не свекровь и невестка, а двое истосковавшихся в разлуке влюбленных, и уже через мгновение я ощущаю на себе всю полноту объятий Моны.

Когда мне наконец удается освободиться, она с трагизмом в голосе восклицает:

– Дорогая, как ужасно ты выглядишь! Вся эта глупая кутерьма определенно сказывается на твоей внешности! Посмотри, от тебя ведь остались кожа да кости! Неужели этот Кельвин, у которого ты живешь, совсем тебя не кормит?!

– Рада видеть вас, Мона, – спешу соврать я. – Только не Кельвин, а Колин. Его зовут Колин.

– Нет, решено! Мы сейчас же отправляемся обедать! Пойдем куда хочешь… в «Айви», в «Ле Каприс»… куда скажешь, и там накормим тебя какой-нибудь нормальной едой!

Она тянет меня к выходу, но мне удается вырваться.

– Извините, Мона, но я не могу. Я только что начала работать, и обеденный перерыв у меня не скоро.

– Хорошо, ну тогда кофе. Всего на пять минут. – Тыча в поясницу, она толкает меня к двери.

Я чувствую себя маленьким невесомым пожухлым листком, упавшим с дерева в реку, неотвратимо несущую его навстречу коварному водопаду. За те пять лет, что я знакома с Моной, мне еще ни разу не удалось отвязаться от нее, и как-то не похоже, чтобы это получилось у меня сейчас.

Мы сидим в кафе «Неро» напротив театра. Мона заказывает себе двойной эспрессо, я пью простую воду и кручу стеклянную бутылку, узкими полосками отдирая от нее этикетку, пока она говорит.

– Луиза… – начинает она, и по ее тону я сразу понимаю, что вряд ли получу удовольствие от этой беседы. Почувствовав мое настроение, она замолкает, но тут же заговаривает снова: – Во-первых, вот… это тебе! – Она выкладывает на стол сумочку, и я буквально цепенею от ужаса.

– Право, вам не стоило этого делать, – выдавливаю я из себя мертвым голосом.

Чего мне сейчас никак не хочется, так это расшаркиваться перед Моной в изъявлениях благодарности. Только не сегодня. Да и вообще никогда.

– Видишь ли, она на самом деле вовсе не от «Хэрродс»… Я купила ее в одном магазинчике в Хэмпстеде. У меня самой была сумочка, но я все-таки купила эту, потому что она показалась мне забавной.

Я пытаюсь найти хоть что-то забавное в том, что существуют вещи, похожие на товары из другого, более дорогого и престижного магазина, однако это так или иначе облегчает задачу в целом – теперь-то по крайней мере ясно, что вручаемый мне подарок не экстравагантное творение от «Хэрродс», а ничего не стоящая подделка. Внутри сумочки лежит аккуратный сверток в упаковочной бумаге. Разворачиваю ее и обнаруживаю там серебряную брошь в виде рыбки.

– О, как мило! Очень, очень симпатичная!

– Мне показалось, тебе может понравиться, ведь ты же у нас по гороскопу Рыба. Не знаю, веришь ты во все эти вещи или нет, но, по-моему, она… очень забавная.

Да, сегодня все забавное. Просто какой-то день радости и веселья.

– Какая милая! – снова говорю я, заворачивая рыбку и убирая ее обратно в сумочку. Мне просто не хватает сил сообщить Моне, что день рождения у меня в июне.

Я отдираю от этикетки еще одну полоску и наблюдаю, как она достает из крошечной сумочки эмалевый пузырек и аккуратно вытряхивает из него в свой кофе две таблетки сахарина. Ее ложечка громко звякает о край чашки.

– Ну вот что, Луиза, я не буду спрашивать, как у тебя дела. Вся эта история явно повлияла на тебя очень плохо. И конечно же, я пришла сюда для того, чтобы предложить тебе свою помощь. У каждой женщины в жизни наступает момент, когда ей требуется совет и помощь… ну скажем, более опытного человека.

Я продолжаю отдирать этикетку. Она откашливается.

– Позволь мне быть с тобой откровенной. В каждом браке бывают черные полосы, они просто часть супружеской жизни. Так ведь? Ты согласна?

Она делает паузу и выжидает, но безрезультатно.

– Луиза, я понимаю, что с моим сыном может быть иногда трудно. Он артист и человек очень чувствительный. Его отец, да упокой, Господи, его душу, тоже был таким. Но ведь мы с тобой женщины, и к тому же взрослые люди. Правильно? Разумеется, всем нам хочется, чтобы жизнь была сказкой, чтобы в ней было приятное: цветы и все прочее, но иногда она бывает совсем не такой. Отношения между мужчиной и женщиной держатся не только на сексе. – Она издает неловкий смешок. – Иногда супругам очень нужны доброта, понимание и сочувствие…

Ее слова не производят никакого эффекта. Потупившись, Мона смотрит в чашку, и, когда снова начинает говорить, в голосе ее слышна усталость.

– Я знаю своего сына. Я знаю, что он… трудный человек. Но он любит тебя, Луиза. По-своему.

Я разглядываю стол.

Мона тяжко вздыхает и заглядывает мне в глаза.

– Тебе ведь сейчас нелегко?

– Нелегко, – говорю я.

Она широко улыбается, обнажив зубы.

– Ну конечно, нелегко. А ты думала о том, что будет дальше? Что ты собираешься делать? Разумеется, сложившаяся ситуация далека от идеала, но ведь ты в конце концов взрослый человек и должна понимать, что любовь имеет много граней. Тебе придется научиться стойкости, чтобы достойно переносить невзгоды.

Я отодвигаю стул и встаю.

– Извините, Мона, но мне действительно нужно идти. Большое спасибо за брошку.

Она не двигается.

– Да не за что, Луиза. Мне было приятно сделать этот подарок. – Она дотягивается до моей руки. – Просто подумай о том, что я сказала. Иногда лучшее, что можно сделать, самое умное, что можно сделать, это поцеловаться и помириться.

Она отпускает мою руку, я поворачиваюсь и выхожу из кафе.

В тот вечер мы с Колином едем домой на автобусе, когда он вдруг пристально смотрит на меня и говорит:

– Постой-ка, у тебя что-то на щеке.

И он пальцем начинает тереть мою щеку. Я отшатываюсь.

– Не трогай! Оставь ее в покое! Но он не отстает.

– Да нет же, Узи, у тебя тут какое-то темное пятнышко. – Он слюнявит палец – ну точно как делают все мамы, прихорашивая чумазого ребенка, – и начинает тереть еще сильнее. – Стой спокойно, я почти стер.

Но я-то знаю, что это не пятнышко, а нагноившийся прыщ. Я потратила целых десять минут и гору косметики, чтобы замазать его, а теперь Колин лезет, чтобы все окончательно испортить.

Я отталкиваю его.

– Сказала же, оставь меня в покое! Ты что, слов не понимаешь? Отвяжись от меня!

Автобус подъезжает к нашей остановке, и я бросаюсь к двери. Колин, нагруженный покупками, торопливо пробирается за мной.

– Да что с тобой такое?! – удивляется он, пока мы спускаемся по ступенькам. – С чего это ты сегодня такая обидчивая?

– Я необидчивая. Я просто не хочу, чтобы меня трогали, – отрезаю я на ходу, а вернее, на бегу.

– Ну и прекрасно! Если ты хочешь ходить с огромным темным пятном на лице, то пожалуйста. Я просто хотел помочь. Господи, Луиза, ты хоть понимаешь, как сама осложняешь себе жизнь?

– Ну и что? Кому какое дело? – злобно шиплю я, внезапно раздражаясь без всякой причины.

Я открываю ключом входную дверь и мчусь наверх. Колин, придерживая дверь ногой, кричит мне вслед:

– А мне есть дело!

Но я к тому времени уже в квартире и несусь в свою комнату. Дверь с грохотом захлопывается за мной. Но Колин не отстает. Он врывается ко мне вместе со всеми своими покупками и орет:

– Мне есть дело!

Внезапно он застывает на месте как вкопанный и озирается по сторонам.

Повсюду, где только можно, на стенах, на зеркале, висят прилепленные желтые листочки. Они призваны напоминать мне о том, что элегантно, а что нет.

– Господи, Луиза, а это что такое?!

– Ничего, – говорю я, почему-то вдруг успокоившись. – Это относится к книге, которую я читаю.

– К какой еще книге? – Он ставит покупки на пол. – Знаешь, детка, это выглядит ненормально.

– Да, я ненормальная. Знаю, что ненормальная. Со мной что-то не так. – Я убираю с лица волосы и показываю ему свою щеку. – Видишь это? Это не пятнышко, это прыщ. Целые тучи прыщей. Если бы Оливер Вендт увидел меня такой…

– Оливер Вендт? А при чем тут он?

– Ни при чем. – Вот черт! Я зашла слишком далеко. – Мы с ним один раз немного посидели в кафе, и он обещал пригласить меня куда-нибудь, поэтому я и написала эту записку, и с тех пор никакого ответа. Ни слуху ни духу. Он явно избегает меня. Наверное, посмотрел на меня и подумал: «Зачем мне эта замухрышка?»

Колин осторожно присаживается на край постели.

– Узи, он в Австралии. Его отправили в Австралию с постановкой «Сила ветра».

– Вот оно что… – говорю я, как заторможенная. До сих пор мне ни разу не пришло в голову, что Оливера может просто не быть в городе.

– Ты лучше скажи, что это такое? – Он показывает на желтые листочки и, прежде чем я успеваю остановить его, отдирает один от стены. – «Красота не является гарантией счастья», – читает он вслух. – «Стремитесь не к красоте, а к элегантности, стильности и изяществу». Что все это означает, Луиза?

Его голос кажется мне каким-то очень далеким. Здесь я уже была. Именно здесь, на этой самой точке.

– Узи!

Он ждет от меня ответа, но я только и могу сказать:

– Это не помогает. Что бы я ни делала, все равно не помогает. Я никогда не стану элегантной. У меня никогда ничего не получится. Я все делаю неправильно!

– Детка, ну-ка сядь. – Колин дергает меня за руку, и я плюхаюсь на постель. – Ну-ка расскажи, что это такое.

Я беру с ночного столика свою книгу, свою библию, и протягиваю ему. Но уже через мгновение жалею об этом.

– «Элегантность», – читает он вслух, перелистывая страницы. – Что это еще за допотопщина? – Колин смотрит на книгу как на диковинку.

– Оставь. – Я пытаюсь забрать у него «Элегантность», но он поднимает ее высоко над головой, так чтобы я не могла достать.

– Нет, погоди! Ты что же, совершенно серьезно думаешь, что эта женщина, эта… как там бишь ее… мадам Дарио знает, что такое быть элегантной? Ты считаешь, она обладает чем-то, чего нет у тебя? Кстати, у нее прическа, как у Маргарет Тэтчер.

– А вот и нет! – Я хлопаю его по плечу немного сильнее, чем хотела.

Он дает мне сдачи.

– А вот и да! Послушай, Узи, в этой книге выражено мнение всего лишь одной женщины. И, судя по ее портрету, она вовсе не твоего возраста! Да что она может знать?! Ей когда-нибудь приходилось пройти через то, что прошла ты? Она когда-нибудь уходила от мужа, вынуждена была строить свою жизнь с нуля? Зачем ты мучаешь себя? Ведь иначе как мучением я это назвать не могу. Почему ты не хочешь поверить собственным инстинктам и собственной интуиции? И не беда, что иногда ты делаешь ошибки или что у тебя вскочило несколько прыщиков. Господи, да я бы на твоем месте уже весь покрылся прыщами, как корой!

– Ты не понимаешь! Вы все не понимаете. Дело не в прыщиках. И не в какой-то там стойкости и борьбе с невзгодами! Дай-ка мне сейчас же книгу сюда! – Я снова тянусь, чтобы отнять «Элегантность», и он снова поднимает ее высоко над головой.

– Нет. Сначала скажи, почему быть элегантной так важно для тебя?

– Потому что… потому что… – В голове у меня вдруг все затуманивается. – Черт! Колин, почему бы тебе не отстать от меня?! – взрываюсь я. – Перестань умничать, мать твою, и отвяжись!

Он смотрит на меня несколько мгновений, потом встает и подбирает с пола покупки.

– Хорошо. Поступай как знаешь, – говорит он холодным тоном.

Он выходит из комнаты, хлопнув дверью, а я остаюсь одна с книгой в руках, со своими наклейками-памятками, с прыщами и фальшивой сумочкой от «Хэрродс».

Никогда в своей жизни я ни с кем не вела себя так грубо. Вцепившись в книгу дрожащими руками, я пытаюсь понять, что произошло. Откуда взялась у меня такая бурная реакция? Почему я не могу ответить на его вопрос спокойно, как нормальный здравомыслящий человек? И в конце концов, почему для меня так важно быть элегантной?

Потом медленно, откуда-то из глубин моего сознания, приходит мысль. Возможно, если бы я в большей степени была женщиной, то и он в большей степени был бы мужчиной.

Наконец, отважившись выйти из комнаты, я нахожу Колина на кухне – он готовит картофельную запеканку и слушает футбольный матч по радио. Я стою в дверном проеме и наблюдаю, как он, не реагируя на меня, взбивает пюре. Тогда я встаю посреди кухни, чтобы он уж точно мог на меня наткнуться.

– Прости меня. Я была не права. Я вела себя грубо. Как настоящая сука.

Он перестает заниматься картошкой и опускает глаза в пол.

– Я была не права. Я вела себя грубо. Как настоящая сука, – повторяю я.

Он поднимает на меня глаза.

– Нет, это не так. Меня беспокоит твое состояние – ты ведешь себя как сумасшедшая.

– Я знаю. Я и есть сумасшедшая. Только, пожалуйста, Кол, не надо меня ненавидеть! Я выброшу эти памятки и книгу не буду читать. Только, пожалуйста, прости меня! Скажи, что мы по-прежнему друзья!

– Иди сюда. – Он шагает навстречу и обнимает меня. – Послушай, Узи, что бы между нами ни приключилось, что бы мы ни сказали или ни сделали, одну вещь я могу тебе обещать – мы всегда помиримся.

Он держал меня в объятиях очень долго.

Через неделю мы с мужем приняли решение подать на развод.

Вскоре после этого мое лицо начало очищаться от прыщей.

В свои тридцать два года я впервые живу не одна, а с соседями. У нас общая кухня, общая ванная и общая гостиная.

Коммунальное житье дается мне нелегко. Поначалу я даже делаю несколько неверных шагов. Я никак не могу понять, как это можно покупать еду только для себя и как можно смотреть телевизор вместе со всеми в гостиной. Зато я хорошо справляюсь со всякой уборкой и мытьем, а также я охотно выношу мусор. С каждым днем я набираюсь опыта: учусь у Колина компактно размещать продукты трех разных людей в одном холодильнике.

– Прелесть моя, маленькое ставь на большое. Мысль должна стремиться ввысь!

Риа учит меня правильно принимать ванну – с зажженными свечами, с пеной и разными фитосолями.

– Здесь ты общаешься сама с собой, – наставляет она. – Вода должна быть твоей эмоциональной средой, и у тебя никогда не сложатся с нею отношения, если ты просто окунешься и вылезешь.

Да. Все правильно.

Единственное, что они делают сообща, так это, не выдержав, покупают мне новый халат под видом сильно запоздавшего подарка к Рождеству.

– У нас для тебя кое-что есть, – говорит Колин как-то вечером, когда мы дружно готовим каждый себе ужин. И он вручает мне объемистый сверток. Риа улыбается и, потупившись, разглядывает свои ноги.

– Боже! Ребята, ну зачем же вы?!

Раздираемая любопытством, я хихикаю и нетерпеливо, как ребенок, срываю со свертка бумагу, под которой оказывается гигантское банное полотенце.

– Ух ты!.. – восклицаю я, гадая, с чего это они вдруг решили купить мне полотенце. – Оно просто шикарное! Только зачем вы!

– Я рад, что тебе понравилось, – говорит Колин.

Риа из последних сил сдерживает смех и даже отворачивается.

– Между прочим, Луиза, это халат, – сообщает мне Колин.

– Ой! Действительно, теперь я и сама вижу. Какой шикарный, – говорю я, разглядывая синий халат и заметив, каким он кажется огромным и бесформенным. – Да, просто фантастика! Только знаете, ребята, ведь у меня уже есть халат. Маленький такой, белый. Вы же видели его. Видели?

Я вопросительно смотрю на них, но они отводят глаза. Их поведение кажется мне странным.

– Кол, ты видел мой халат?

Колин откашливается.

– Да, дорогая, мы все видели его. Даже Мик, когда оставался у нас ночевать, тоже видел его, когда ты вышла из ванной. Мик – парень прямолинейный… Видишь ли, тот халат хорош, если тебе нужно соблазнить кого-нибудь…

– А вот для коммунальной жизни он не очень-то подходит, – заканчивает за него Риа.

Я чувствую, как у меня вспыхивает краской лицо и начинают дрожать руки.

– О чем это вы? Что в нем такого плохого? Он что, прозрачный?

– А мы вот о чем, – продолжает Риа. – Может быть, мы говорим сейчас ужасно бестактные вещи…

– Нам видно твои сиськи, – завершает Колин.

– То есть полностью, – поясняет Риа.

– Боже мой! – Сгорая от стыда, я сжимаю в руках громадный толстенный халат. – Боже! Как мне стыдно!.. Простите меня!

– Да успокойся ты, детка. – Колин гладит меня по голове и смеется. – Сиськи у тебя хорошие, правда. Только немного смущают всех по утрам, когда ты пьешь чай.

Я робко поднимаю глаза.

– Мне так стыдно, правда! Я понятия не имела. Все эти годы я носила его, и никто ничего мне не говорил… Никогда… То есть я хочу сказать… – Я замолкаю, не зная, как продолжить.

Оказывается, несколько месяцев я разгуливала в просвечивающем халате, но, подобно богине любви, даже не замечала своей наготы. Прожив годы с мужчиной, абсолютно равнодушным ко мне физически, я, видимо, решила, что и все остальные таковы. Не встречая никакого отклика, я думала, что хожу одетая, но на самом деле я таким образом взывала хоть к какой-нибудь реакции со стороны.

И все-таки я дождалась.

Между прочим, это было не в первый раз. Когда я хожу с Колином и его друзьями потанцевать, он, трясясь вокруг меня, все время поправляет мне бретельки на платье. Да и Риа несколько раз подкарауливала меня в дверях, размахивая кардиганом и отказываясь выпустить меня из дома, пока я не прикроюсь. До сих пор я умудрялась не замечать этих разрозненных, не связанных между собой случаев, но внезапно они все оказались в одном фокусе, и неожиданно я увидела картину целиком. Такое впечатление, что у меня сломалась какая-то невидимая антенна. После того как я столько лет прожила, скрываясь и прячась, маятник качнулся совершенно в другом направлении, и я попросту стала ночной эксгибиционисткой, которая будто кричит: «Посмотрите на меня! Заметьте меня! Я же живая! Мои сиськи тому доказательство!» Как это прискорбно и унизительно! И тем не менее я делала это снова и снова.

И вот теперь я стала объектом такого странного дружеского вмешательства.

Я прячу лицо в гору махры, которую Колин называет халатом. Мне хочется зарыться в него с головой и остаться там навсегда – пережить там позор и никогда не выходить.

Но прежде чем сделать это, я должна узнать одну вещь.

– А они правда хорошие?

– Прости, не понял, – говорит Колин.

Я откашливаюсь. Не знаю зачем, но мне нужно знать.

– Я говорю, а они правда хорошие?

– Кто они? – хором спрашивают Риа и Кол, недоуменно переглядываясь.

Я сосредоточенно разглядываю синий узор на красном восточном ковре. Рисунок повторяется снова и снова по всему периметру.

– Мои груди, – говорю я почти шепотом. – Ты сказал… ты сказал, они у меня хорошие.

За моими словами следует долгое удивленное молчание. Я обнаруживаю, что плачу – синий узор сливается с красным фоном. Я пытаюсь проморгаться, и синее снова отделяется от красного.

Мне отвечает Риа:

– Они у тебя хорошие, Луиза, и ты сама хорошая. Достаточно хорошая, чтобы перестать ходить полуголой.

Торжественные случаи

В жизни часто бывают случаи, когда даже самом непритязательная, равнодушная к одежде женщина осознает, как важно для нее в социальном плане быть хорошо одетой в этот день. Охваченная внезапной паникой при мысли о том, что окажется в центре внимания, она, в ужасе задает себе вопрос: «Что я надену?» – и мчится покупать новое платье – любое, каков подвернется.

На какую бы церемонию ни пригласили вас одну или с мужем – будь то крестины, благотворительный бал или всего лишь корпоративная рождественская вечеринка, – вам следует придерживаться простоты как наилучшей политики. Пытаясь радикально изменить свою внешность ради этого особою случая, вы только вызовете у всех изумление, а ведь ваша цель – вовсе не произвести сенсацию, а просто продемонстрировать окружающим приятную, привлекательную наружность.

Как-то субботним утром, проснувшись, я слышу приглушенные голоса. В своем новом надежно-непрозрачном халате плетусь в коридор, возле гостиной останавливаюсь и прислушиваюсь.

– Так ты думаешь, они собрались разводиться? – спрашивает незнакомый мне женский голос.

– Да, – отвечает Колин. – Теперь это можно сказать с уверенностью.

Женщина вздыхает.

– Или секс, или деньги. Запомни мои слова, дорогой. В таких случаях все обычно сводится к сексу или деньгам.

Я тихонько стучусь.

– Привет! Извините, что побеспокоила.

Колин встает мне навстречу, а женщина, стройная, худенькая, с огненно-рыжими волосами, улыбается. На ней твидовая юбка и изумрудно-зеленый пиджачок. Она сидит, изящно скрестив лодыжки.

– Доброе утро, Узи! Мы тебя разбудили? Мне кажется, вы еще не встречались. Знакомься – это моя мама.

Я смущенно улыбаюсь, представив, какой всклокоченной, должно быть, выгляжу.

– Рада познакомиться с вами, миссис Райли. – Я подхожу и жму ее тонкую руку.

– Зовите меня просто Ада. – Голос у нее тихий, интеллигентный, с легким ирландским акцентом.

– Я собираюсь приготовить кофе. Вы выпьете? – предлагаю я.

– Нет. – Она встает. – Мне действительно нужно идти, Колин, пока твой отец меня не хватился.

Рада была познакомиться с вами, Луиза.

Колин подает ей пальто.

– Я к вам заеду, мам. – И я слышу, как они о чем-то шепчутся, спускаясь по ступенькам.

Вернувшись, Колин идет ко мне на кухню.

– А твоя мама жаворонок. Чего это она в такую рань? – спрашиваю я, заливая кипятком плошку овсяных хлопьев.

Прислонившись виском к дверному косяку, он закрывает глаза.

– Да это она из-за отца. Он снова расклеился.

Отец Колина Патрик Райли в свое время был прославленным ирландским тенором, а мать танцевала в Королевском балете. Они познакомились в «Ковент-Гарден» в пятидесятые и вскоре поженились. Один за другим родились пятеро детей, младшим из которых был Колин. Потом, в конце шестидесятых, певческая карьера Патрика трагично прервалась, когда он потерял голос во время спектакля «Кавалерия Рустикана».[6] Не помышляя ни о какой другой карьере, кроме музыкальной, он пробовал содержать семью, работая репетитором по вокалу и давая уроки музыки, но так никогда и не смог оправиться после потери былой сценической славы. Будучи человеком ранимым и чувствительным, он начал впадать в депрессию и, бывало, на целый день запирался у себя в кабинете. Когда с годами дети выросли и покинули отчий дом, эти приступы стали выражаться еще отчетливее и часто заканчивались бурными истериками со слезами, после чего следовали обещания взять себя в руки. Но это были лишь слова, а на самом деле Патрик оказался совершенно не способен хоть в чем-то даже ненадолго изменить свою жизнь. В семье было не принято обсуждать «папино состояние», однако в последнее время дела совсем ухудшились, и Ада буквально сбилась с ног, не зная, что делать. Особенно заметно ее муж сник в преддверии годовщины своего последнего спектакля, положившего конец его певческой карьере. До этого события оставался месяц.

– Мама считает, что мы могли бы организовать для него маленький праздник, своеобразный день почестей – собраться всей семьей, пригласить его друзей и устроить торжество. Но кто знает, как он к этому отнесется – может, обрадуется, а может, впадет в еще большее уныние, хотя скорее всего ему будет безразлично. – Колин покачал головой. – Не знаю, Узи. Просто не знаю, что делать.

– Да, тяжелый случай. – Я налила ему чашку кофе. – А я ничем не могу помочь?

– Вообще-то ты могла бы сделать одну вещь… – Он засмущался.

– Скажи какую.

– Если мать все-таки решит устроить этот праздник, может, ты согласишься пойти туда со мной?

– Ну конечно, Кол! Какие проблемы! Хотя она, наверное, захочет собрать только членов семьи. Как ты думаешь?

Несколько мгновений он смотрел в пол и вдруг быстро прибавил:

– Со своими половинками.

– Половинками?

Он поднял на меня глаза.

– Видишь ли, я ведь, в сущности, никогда не говорил им, что я гей.

Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.

– А ты думаешь, они и так не знают?

Он тяжело вздохнул.

– Дело не в том, Луиза, знают они или нет. Просто люди их поколения не считают нужным обсуждать подобные вещи. Понимаешь? Меня не волнует, что они знают. И от того, что я сам скажу им, ничего не изменится. Просто всем нам будет легче, если этот вопрос вообще не будет дискутироваться.

– А как же ты справлялся до сих пор?

– Просто я не швыряю им это признание в лицо, а они не спрашивают.

– Допустим. Только это хорошо, пока ты один. А если бы у тебя был бойфренд?

– Луиза… – В голосе Колина мне послышались усталость и раздражение. – Уж поверь мне в этом вопросе. Они не хотят этого знать. Они хотят, чтобы я был счастлив, а подробности их не интересуют. Некоторые вещи лучше оставлять недосказанными.

Через три дня Колин сообщил мне, что его мать окончательно решила осуществить свой план. Предстоящая вечеринка в их огромном семейном доме должна была стать сюрпризом. Следующие несколько недель Колин провел в хлопотах и секретных переговорах с родней. Они задумали устроить шведский стол, пригласить джазовое трио и нескольких бывших учеников Патрика, ставших теперь звездами оперного вокала, чтобы те спели на приеме. Друзья и родственники ожидались даже из самого Дублина, и брат Колина Ивен умудрился раздобыть где-то старую кинопленку, на которой Патрик поет в «Богеме». Пленку эту он восстановил и собирался продемонстрировать ее гостям в конце торжественного вечера. Телефон трезвонил беспрерывно, в доме чувствовалось ощущение предстоящего праздника. Энергичность и энтузиазм, с какими семейство Райли готовилось к надвигавшемуся событию, не знали себе равных.

Как-то за неделю до приема Колин подошел ко мне, когда я мыла посуду.

– Думаю, нам нужно обсудить, что мы наденем.

– Хорошая идея. Давай начнем с тебя, – согласилась я, протягивая ему кухонное полотенце.

Протирая стаканы и ставя их на полку, он сказал:

– Я, наверное, остановлюсь на клубном пиджаке, голубой рубашке и красном галстуке. По-моему, хороший вариант – с одной стороны, довольно консервативно, а с другой – не слишком официально… Как ты думаешь?

Я смерила его удивленным взглядом.

– У тебя есть клубный пиджак? Вот уж никогда бы не подумала, что ты носишь такие серьезные вещи!

Он улыбнулся.

– Да. Правда, мне придется отдать его в чистку, но он действительно существует. Алан купил его, когда уговаривал меня пойти работать в банк. Я вообще предложил маме, чтобы все были при «бабочках», но она говорит, что не у всех есть смокинги, и думаю, тут она права.

– Работать в банке?! Вот уж чего не могу представить, так это как ты, Кол, контролируешь чьи-то расходы.

Он рассмеялся.

– Ну, теперь твоя очередь. Какие будут соображения?

– Знаешь, я еще пока не уверена, – нерешительно сказала я. – У меня есть одно черное платьице от Карен Миллен…

Колин задумчиво хмыкнул, и по тому сосредоточенному виду, с каким он продолжал вытирать посуду, я поняла, что это не совсем то, о чем думал он.

– Оно, правда, короткое и…

– Облегающее? – спросил он.

Я повернулась к нему лицом.

– Колин, это платье выглядит вполне прилично и сидит на мне нормально!

– Нет, конечно! Оно, наверное, замечательное, Узи! Только я бы подумал о чем-нибудь более сдержанном. Здесь нужно что-то поскромнее, что-то… как бы это сказать?.. Более католическое.

– Монашеская ряса, например?

Он вздохнул и отложил в сторону полотенце.

– Луиза, пойми, речь идет о моей семье. В подобных вопросах они чуточку старомодны и даже не лишены косных взглядов. Несмотря на свою принадлежность к миру шоу-бизнеса. Мы с тобой явимся туда как парочка, так ведь? Если я надену клубный пиджак, то и на тебе должно быть что-то ему в тон… Как ты считаешь?

Я смотрела на него в недоумении. Передо мной был совсем незнакомый Колин – как будто настоящего похитили и подменили каким-то злым близнецом, который хотел заставить нас разыгрывать в ролях некую причудливую шараду перед его родителями.

И вдруг меня осенило.

– Колин, а ты, случайно, не говорил им, что я твоя девушка?

Он снова взял в руки полотенце и принялся вытирать посуду, словно вся его жизнь зависела сейчас от этого процесса.

– Нет! Ну что ты! Конечно, нет!

– Точно? Я спрашиваю, потому что ты как-то странно себя ведешь.

Пряча глаза, он начал составлять тарелки стопкой.

– Нет же, Луиза! Ничего подобного не было!

– Но ты не говорил им и обратного – что я не являюсь твоей девушкой? Не так ли? Ты предпочел не говорить вообще ничего и предоставить им сделать собственные выводы.

Он отложил в сторону тарелки.

– Неужели это так уж плохо?

Я покачала головой.

– Кол, зачем ты спрашиваешь? Тебе нечего стыдиться.

Он устало прикрыл рукой глаза.

– Луиза, как ты не понимаешь?! Этот семейный праздник устраивается не в мою честь. Все, о чем я тебя прошу, это чтобы мы с тобой слились с толпой и оставались незамеченными. Всего на один вечер! Ведь я же не прошу тебя всю оставшуюся жизнь изображать мою девушку. Ты моя подруга и соседка по квартире, вот и все. Просто я хочу, чтобы в этот вечер все прошло гладко. Понимаешь?

Это я понимаю.

Обняв его за шею, я прошептала:

– Послушай, Кол, я надену все, что ты скажешь. Хорошо? Мы с тобой будем отлично смотреться, и вообще вечер пройдет прекрасно. Вот посмотришь.

Он сжал меня в объятиях.

– Знаешь, Луиза, я взял на себя смелость кое-что подобрать для тебя. – Кол убежал в гостиную и, вернувшись оттуда с пакетом, протянул его мне. – Вот посмотри. Может, тебе понравится.

Я достала из пакета темно-красное шелковое длинное платье от Дианы фон Фюрстенберг и ахнула от восторга. Приложив его к себе, я воскликнула:

– Просто невероятно!

Колин довольно улыбнулся.

– Вот теперь ты выглядишь как жена банкира!

Однако нам так и не суждено было нарядиться в свои столь тщательно подобранные туалеты.

За два дня до торжественного приема, когда Колин заехал к матери с порцией недостающей столовой посуды, они услышали странный шум из кабинета Патрика и нашли его безвольное тело на ковре – доза транквилизаторов оказалась слишком велика. Никакой записки он не оставил.

Неделю Колин провел в доме матери, а после похорон Ада уехала в Ирландию к родственникам.

В день возвращения Колина домой мы с Риа берем выходной. Вернувшись, Колин первым делом падает на кровать и спит четыре часа кряду, а мы тем временем жарим сырники. (Вернее, жарит Риа, а я наблюдаю.) Когда Колин, проснувшись, сидит на диване с красными, опухшими глазами, мы несем ему свежезаваренный чай и пытаемся впихнуть в него сырники, а когда это не удается, просто сидим рядышком в гостиной и, глядя на лондонский закат, слушаем записи Патрика, исполняющего знаменитые итальянские арии. Когда пленка кончается, мы просто молча сидим в темноте. А потом Риа включает свет и идет на кухню, чтобы приготовить нам всем поджаренные хлебцы с сыром. Колин вытягивается на диване, положив голову мне на колени.

– Отец был такой несносный в последнее время, – говорит он. – Мы никогда не знали, чего от него ждать. А теперь вот я не знаю, как мы будем без него…

Я осторожно глажу его по волосам.

Мне хочется сказать, что я все понимаю, но я молчу – ведь мне повезло больше.

Однажды, когда мне было тринадцать, я, вернувшись как-то домой из школы, застала мать сидящей в ночной рубашке на стуле в гостиной. В это время ей полагалось находиться на работе, но она, бледная и осунувшаяся, сидела посреди комнаты, вперив перед собой пустой стеклянный взгляд. Спереди на ее измятой влажной рубашке я заметила какое-то пятно. Моя мать никогда не бывала дома, когда я возвращалась из школы.

Я спросила, все ли у нее в порядке, но она, не слыша, продолжала смотреть в пустое пространство, тряся головой, которая, казалось, того и гляди отвалится. Я подошла к ней и задала тот же вопрос, но она лишь посмотрела на меня неузнавающим взглядом и несколько раз моргнула. Медленно-медленно. Потом рот ее открылся, и я вдруг в ужасе поняла, что она сейчас умрет. Весь мир, казалось, медленно закружился вокруг меня, школьный рюкзак сам соскочил с моих плеч на пол, и, хотя я неслась сломя голову по квартире, ноги мои были словно из свинца. Подскочив к телефону и набрав номер, я услышала свой собственный голос, я кричала в трубку адрес и умоляла их приехать как можно скорее. Обернувшись, я увидела, что мать обмякла и склонилась вперед, уронив голову на грудь, слюни тонкой струйкой медленно стекали по подбородку. Швырнув трубку как попало, я бросилась к ней – она уже лежала безвольной грудой на полу.

Когда через несколько минут приехала бригада «Скорой помощи», я, обхватив мать руками, раскачивала ее из стороны в сторону, надеясь, что она придет в себя. Они оттащили ее от меня, уложили на носилки и надели ей кислородную маску. Через несколько минут ее увезли, а к нам пришла соседка миссис Хавельман и позвонила отцу. Она была немка и по-английски говорила кое-как. Когда вернулись домой мои брат и сестра, она сообщила им, что нашу маму «из-за болезни головы забрали в больницу».

Мать вернулась домой лишь несколько месяцев спустя совсем в другом состоянии. Ей было гораздо лучше.

И вот сейчас, держа голову Кола, я думала обо всех этих тайных приготовлениях к празднику и о том, как поздно Кол с матерью нашли Патрика в его кабинете. А еще уже в тысячный, если не в миллионный раз я думала о том, что было бы, не вернись я в тот день из школы вовремя – замешкайся я на автобусной остановке, чтобы похихикать с мальчишками, или задержись на дополнительных занятиях.

В тот же вечер я позвонила домой. Сидя в темноте у окна, я слушала долгие гудки, раздающиеся на другом конце провода за тысячи миль отсюда. Потом после щелчка до меня донесся голос моей матери:

– Алло?

– Привет, мам.

– Луиза! Сколько времени? По-моему, у вас там уже поздно. Разве нет?

– Да, мам, поздновато.

– У тебя все в порядке?

– Да, мам, у меня все отлично. Я просто позвонила, чтобы узнать, как ты там.

– Детка, у меня все прекрасно. Лучше и быть не может. Папа твой у меня как колючка в одном месте, но я с ним строга, и у меня особенно не разгуляешься. Замучил меня своими идеями по поводу навеса, который он хочет построить на заднем дворе. Да, ты знаешь, что твоя сестра хочет второго ребенка? Правда, результатов пока никаких, но, если что, я дам знать. Чем занимаюсь? Да вот целый день высаживала луковицы. Подозреваю, что олени опять все потопчут, но я ведь каждый год пытаюсь, так зачем же отказываться от этой идеи сейчас, а?

– Совершенно незачем.

– Вот так-то, детка. – Я слышу, как она прикуривает сигарету. – А ты все-таки зачем звонишь-то?

Я смотрю в безмятежную мглу за окном.

– Да ни за чем, мам. Просто хотела услышать твой голос.

Я стою в очереди в кафетерии «Старбакс» и пытаюсь определить, сколько жира и калорий содержится в черничном кексе. Но на самом деле я с превеликим удовольствием взяла бы себе кусок двухэтажного шоколадного пирожного. Раздраженная и расстроенная, я смотрю на него, не в силах отвести взгляд, словно загипнотизированная мышка. Риа спрашивает, что я выбрала, так как нам пора заказывать, и очередь у меня за спиной уже начинает проявлять беспокойство, а продавщица за стойкой нетерпеливо закатывает глаза. Мне хочется пробить стеклянную витрину, схватить весь торт целиком и с победным воем умчаться с ним на улицу, как жуткое существо из фильмов-ужастиков Хаммера.

Но разумеется, я этого не делаю. Я поступаю правильно. Потому что мир делится на правильное и неправильное, на хорошее и плохое, на жирное и нежирное. Вот я и заказываю вместо пирожного двойной эспрессо без сахара.

И когда Риа спрашивает меня: «Ты уверена?», потому что видит, как я вожделенно глазею на пирожное, я бросаю ей в ответ: «Да! Да!» так, словно ненавижу ее. И это действительно так. Я ненавижу ее и любого, кто может заказать себе без зазрения совести все, что ему хочется, кто может запросто подойти к этой прыщавой буфетчице и, не сгорая на месте от чувства вины и страха, сказать: «Мне, пожалуйста, кофе со сливками и кусок шоколадного торта».

Итак, я беру себе вместо этой вкуснятины двойной эспрессо, чья горечь чуть ли не сводит меня с ума, и в который раз за день меня охватывает удушливое чувство злости и обиды от того, что я снова вынуждена отказать себе. И вот так трижды в день, двадцать четыре часа в сутки, сменяющие друг друга, день за днем, до самой смерти! До чего же нескончаемо долго тянется время, когда ты не можешь получить то, что хочешь!

На свою первую диету я села, когда мне было девять лет. Изнурение голодом юных балерин приветствовалось. Я помню, как наша преподавательница, усадив нас в кружок на пол, заговорила о том, что пора начинать следить за своим весом. Она научила нас носить с собой маленькую баночку с медом и чайную ложку, чтобы всякий раз, ощутив приступ голода, мы могли справиться с ним, отправив в рот крошечную порцию сладкого. Мы так и ходили с этими баночками, и наши трико были вечно заляпаны густой липкой массой.

Мы подолгу сидели в раздевалке, жадно слушая советы старших девочек, уже знавших толк в диетах. Так мы узнали, что можем употреблять в пищу только обезжиренные йогурты, диетическую колу, кофе и печеный картофель, пустой, без ничего. Или протеины и овощи, да и то по возможности в малых количествах. Но даже после таких бесед мы все равно частенько бежали после занятий в «Макдоналдс» и лопали там гамбургеры с жареной картошкой. Но и это было не страшно, так как все мы отлично усвоили урок Мелиссы Формби, это гениальное изобретение – после приема пищи выташнивать все, что съедено. Только сделав это волшебное открытие, она тотчас же принялась поучать нас, как добиться желаемого эффекта, затратив минимум усилий.

«Сначала нужно выпить быстрыми глотками стакан воды, – инструктировала она нас. – А потом засунуть в рот большой палец. Смотрите, не покарябайте глотку ногтем. И обязательно думайте о чем-нибудь жирном. Если будете думать о жирном, то все получится быстро, и мама ничего не заподозрит».

Мы понятливо кивали. Какая она была мудрая!

«Да, и пользуйтесь отдельным туалетом. Особенно пока не научитесь делать это бесшумно».

Тоже хороший совет. А главное привычный – ведь мы, балерины, всегда учились делать все бесшумно – прыгать с разбега по залу и приземляться без единого звука, вертеться на чертовых пуантах, не издав ни одного писка, доставать в растяжке ногой до уха, даже не вскрикнув.

К тринадцати годам я усовершенствовала эту методику, внесла в нее свои коррективы. Я ела всего один раз в день. Самые невкусные блюда, лишенные всякой питательной ценности, и весь остаток дня позволяла себе только кофе и диетическую колу. Если мне случалось поесть больше одного раза, я тут же мчалась в комнату для гостей и там в отдельном туалете избавлялась от съеденного.

Так продолжалось довольно долго, пока однажды вечером, увлекшись поистине мрачным бергмановским фильмом о некрофилии, я, сама того не заметив, опустошила целую коробку гадких сахарных бисквитов, после чего, как обычно, побежала тошнить. Я сидела, сотрясаясь в рвотных спазмах, на полу в ванной и думала о том, что больше не хочу жить. Или по крайней мере жить так– Я не могла больше выносить эту двадцатичетырехчасовую пытку, эти вечные мысли о том, что я буду есть, когда я буду есть, и самое страшное – можно ли это есть. (К тому времени я уже успела попробовать и слабительные средства. Результаты были катастрофически разрушительными.) Вот тогда-то я и решила, что отныне все съеденное будет оставаться при мне, каким бы вредом это мне ни грозило. Так открылась новая глава в истории моих отношений с диетой.

Выйдя замуж, я держала в секрете свои пищевые пристрастия. Впрочем, это было совсем нетрудно, если учесть, что муж каждый вечер уходил на спектакль, и очень скоро для меня стало нормой предаваться обжорству в его отсутствие.

Мы в Стратфорде. Муж получил здесь новую работу, а я сижу на новой растительной диете. Каждый божий день я заталкиваю в себя примерно двенадцать килограммов нарезанных, наструганных, протертых овощей и фруктов. У меня постоянно пучит живот, а во рту вечно пахнет капустой.

Правила просты. (Диета тоже имеет свои правила, как и любая игра, от которой она, в сущности, ничем не отличается.) Углеводы можно получать только с овощами и молочными продуктами, ни в коем случае не с протеинами – их допустимо употреблять только с овощами. А фрукты… Фрукты настолько опасны для любых сочетаний, что их нужно есть только отдельно, за несколько часов до еды или по прошествии нескольких часов после приема другой пищи. И вот в итоге у тебя на столе стейк с салатом, курица с салатом, рыба с салатом. Ни в коем случае не с сыром. Сыр – это вселенское зло, проделки лукавого. Моя диета позволяет употреблять в пищу только некий странный козий сыр, который продается лишь в одном магазине Ноттинг-Хилла и по вкусу напоминает клей из тюбика. А на обед опять салат. Салат с рисом, салат с орехами, салат с хлебом. Под хлебом, конечно же, подразумевается этот выхолощенный, зернистый, диетический продукт, далекий от представлений о настоящей выпечке и не имеющий ни вкуса, ни запаха. С виду он похож на кирпич, но, если вы вздумаете его резать, он тут же начнет крошиться. Ну и разумеется, ничего сладкого и жирного, и никакого кофеина.

В общем, для тех, кто написал эту книжку с рецептами, все казалось вполне просто. Как, наверное, и для семидесятилетней супружеской парочки с обложки – истерично смеясь, эти полные энергии жизнерадостные люди резво бегут марафонскую дистанцию. Уж они-то точно ведут жизнь без кофеина. А я на все эти кулинарные изыски не могу взглянуть без боли. Особенно хороши бобы. Бобово-капустный суп, приправленный чесноком. Им следовало предупредить читателя, чтобы он был готов к тому, что может разорваться на кусочки попросту лопнуть после такого супа. Оставив задремавшего мужа на диване в гостиной, я вынуждена запереться в своей комнате и поскорее открыть окно.

Моя диета предписывает как можно больше продуктов съедать в сыром виде, поэтому я целые дни напролет что-то жую, грызу и хрумкаю, но результат всегда один – ощущение набитого живота и голода одновременно. Я мечтаю о гамбургерах, чипсах и домашней мясной запеканке. Я просыпаюсь, вцепившись руками в подушку. Наблюдать, как едят другие, стало для меня чем-то вроде эротического зрелища. Прилипнув к витрине «Макдоналдса», я подглядываю за людьми, готовая убить кого угодно за порцию «хэппи мил».

Предполагается, что подобный подход к питанию принесет пользу. Я должна наполниться жизнью и энергией, а мое холеное лицо – сиять от счастья. Однако все выглядит совершенно иначе – я представляю собой вечно злую и раздраженную бочку, набитую перемолотыми овощами. К тому же у меня постоянно болит живот, и муж ведет меня к врачу.

– Чем вы питаетесь? – спрашивает доктор, осмотрев меня.

– Ну… сегодня, например, я ела мюсли с рисовым молоком, капусту брокколи с вареной курятиной, немного сырой морковки, ржаной хлебец с соевой пастой, диетический малиновый джем…

Жестом руки доктор останавливает меня – он уже давным-давно опоздал на свой гольф.

– Боже! – Его взгляд полон ужаса. – Тогда неудивительно, почему вы даже стоять не можете ровно! Кушать нужно нормальную еду – картофель, сосиски-колбаски…

– Но… как же… – Я не верю своим ушам. Неужели он не хочет бегать марафонскую дистанцию, когда ему будет семьдесят?

Судя по всему, не хочет.

На момент переезда к Колину я так притерпелась к вечным диетам, что об отказе от них даже не помышляла. Другое дело, что здесь невозможно было заниматься этим тайком. У нас была общая кухня, мы часто ели вместе, и пока Колин посмеивался над моими дурацкими рецептами, время от времени насильно заставляя меня съесть карри из курятины или порцию пудинга, Риа изучала мои пищевые пристрастия молча, тихонько подмечая все, о чем, на мой взгляд, ей лучше было бы забыть.

И вот однажды ночью она застает меня на кухне.

На часах половина третьего, я сижу в пижаме, набив рот печеньем. Это ее печенье, ей подарили его на Рождество несколько месяцев назад, но, поскольку Риа не сластена, оно так и залежалось на полке над раковиной. Обычно я не прикасаюсь к ее продуктам без разрешения, но сегодня я проснулась среди ночи от голода и вдруг вспомнила, что у меня нет ничего съестного. Я нарочно ничего не купила – боялась, что съем все за один присест. Теперь мне противно и стыдно за то, что я украла печенье. Сама я обхожу такое в магазине стороной, но сейчас сижу, притаившись, в темноте и торопливо запихиваю его в рот, когда в кухню входит Риа и включает свет.

Я растерянно и тупо моргаю, словно дикая зверушка, застигнутая за рытьем помоев в городском баке. Я вообще не люблю есть у кого-то на виду, а уж подобные ночные набеги и подавно хотела бы сохранить в тайне.

– Что ты делаешь?

Я торопливо поднимаюсь с пола и пытаюсь улыбнуться.

– Прости, Риа. Мне правда очень неловко.

– Нет, что ты делаешь? – снова спрашивает она.

Мне хочется умереть на месте, исчезнуть, раствориться в воздухе. В руках у меня по-прежнему пакет с печеньем, я кладу его на стол и отодвигаю подальше – можно подумать, если я выпущу его из рук, то все забудется.

– Оно старое. Зачем ты ешь его? И почему в темноте?

– Я очень проголодалась. Прости. Я куплю новое.

– Луиза, это печенье мне не нравится, поэтому я так и не съела его. Да и вообще, не в печенье дело. Просто ты странно себя ведешь.

– Знаю. Прости. Больше это не повторится.

Она внимательно смотрит на меня.

– Конечно, не повторится.

Половина третьего ночи, за окном тишина – ни людей, ни транспорта, никаких звуков, способных заглушить слова. Они повисли в воздухе между нами, и по какой-то неизвестной причине я не могу ни лгать, ни выкручиваться, ни смеяться, ни возражать.

– Конечно, ты права. – Я слышу собственный голос. «Как странно, что ты говоришь это, – размышляю я про себя. – Никто ни о чем не догадывается, и тут ты сама говоришь это вслух». Но на этом не заканчивается. – Я не умею есть, – продолжает тот же чревовещательский голос внутри меня. – Я… просто не знаю, как это правильно делать.

Мы стоим посреди кухни. Легкий ветерок врывается в открытое окно с улицы, окутанной черной ночной мглой. Холодный и текучий, словно ртуть, он носится между нами, шаловливо играет нашими волосами. Риа в колышущейся, как парус, белой хлопчатобумажной ночнушке напоминает мне какое-то неземное создание, легкое и невесомое, словно призрак. Ветерок улетает, как прилетел, в поисках более экзотической натуры. Риа теперь снова похожа на человека – рубашка уже не трепещет, и волосы улеглись.

– Так ты наелась? – спрашивает она.

– Да.

– Тогда, может, пойдем спать? – Она протягивает мне руку. – Ты слишком много думаешь, Луиза. Ты не должна так серьезно думать обо всем. – И она ведет меня по темному коридору к моей комнате.

Мир готов предложить мне великое множество советов относительно того, как питаться, но эта идея абсолютно нова.

Нужно нормально и полноценно питаться три раза в день. Нужно есть то, что тебе действительно хочется, и останавливаться, когда ты сыт.

Честно признаюсь, что иногда это легко, а иногда очень и очень трудно. Но я помню мудрые слова мадам Дарио: «Бог создал вас такой, какая вы есть». И помню, что мне сказала Риа: «Ты должна пережить это».

Мы с Колином взяли на вооружение одну расхожую фразу, а также некую новую философию, которая сводится к следующему: «Жизнь слишком коротка». Конечно, она не поражает своей оригинальностью, зато ей не откажешь в емкости.

Не могу сказать с точностью, когда именно мы пришли к этому заключению, но основным поворотным моментом, должно быть, можно считать день, когда мы оба очутились на верхней площадке сто пятьдесят девятого автобуса. Унылым дождливым утром мы ехали на работу, стиснутые плотной толпой других пассажиров. Все вокруг было мокрым, окна запотели, в проходе громоздились зонтики. Колина буквально вдавили в сиденье рядом со мной. На коленях он держал огромный полиэтиленовый пакет, набитый старыми костюмами Патрика, которые собирался забросить в благотворительный магазин. В то же время он пытался удержать рюкзак, и зонтик, чтобы они не сваливались в проход при каждом толчке автобуса. Я сидела рядом, ноги мои промокли, замерзли и чувствовали себя ужасно неуютно в новеньких, только что испорченных навеки туфельках.

Я достала из сумки вынутую с утра из ящика почту, оказавшуюся всего лишь очередной пачкой бумажек, необходимых для развода, и в этот момент автобус сильно дернулся и резко остановился, отчего я с размаху ткнулась в спину какому-то прилично одетому мужчине на переднем сиденье.

– Ах, простите! – сказала я, торопливо собирая с пола разлетевшиеся бумаги.

Он дружески улыбнулся.

– Ничего, ничего. Это же не ваша вина. – Я улыбнулась ему в ответ. – Если бы вы позволили мне задержать ваше внимание еще ненадолго, – продолжал он, – я бы рассказал вам о той радости, какую дарует жизнь, осененная светом спасения Христова.

Думаю, как раз в тот момент это и случилось. Мы с Колом переглянулись, и он, наверное, в первый раз за сегодняшний день произнес свою первую длинную фразу, с которой я склонна была согласиться.

– Жизнь слишком коротка. – Внезапно нахлынувшее негодование не позволяло ему остановиться, и он продолжал: – Ты только подумай, чем мы занимаемся! Чем? Чего мы ждем? Ты не представляешь, как я устал! Устал от смерти, что ходит рядом, устал от этого автобуса и от работы, устал сидеть по вечерам дома и ждать, когда на моем горизонте появится хороший парень – придет и постучит в мою дверь!

– А я устала от развода! – вставила я. – И от промокших туфель.

– Да какие к черту туфли! – Колин встал и нажал кнопку звонка. – Я устал от этой осторожненькой благоразумной жизни! Черт возьми, Узи, мы же молоды, мы сексуальны и талантливы! Ты пойми – жизнь, мать ее, чертовски коротка, и по-моему, нам с тобой пора ловить момент!

– Согласна.

Мы вышли из автобуса и поймали себе такси.

Так это началось. Мы внезапно почувствовали на своих плечах всю тяжесть взрослой жизни и просто отступили. Тогда же я решила не прислушиваться к мудрым и трезвым советам мадам Дарио относительно одежды. Идея копить по крохе деньги на идеальный кашемировый кардиган показалась мне вдруг слишком старой и слишком обязывающей, а главное, почти несбыточной. Мне захотелось быть одной из тех девушек, у которых нарядов столько же, сколько парней – веселых, заводных, ярких и шумных, ненасытных и жадных до жизни и впечатлений. Как и Колин, я устала ждать, когда придет время, когда раны на моем сердце зарубцуются и я почувствую себя нормальным человеком. И точно так же, как Кол, я была готова к решительным действиям.

Именно тогда я решила, что стремление стать элегантной меня больше не интересует. Теперь я хотела стать модницей.

В четверг вечером мы с Колом в компании двадцати своих новых друзей тусуемся в баре под названием «Куб». «Куб» – заведение того же класса, что и «Норковое бикини», только «Норковое бикини» было популярно в прошлом месяце, а «Куб» – в этом. Народу здесь полным-полно, в основном непонятные типы – то ли мальчики, то ли девочки – со взбитыми налаченными прическами, одетые преимущественно в серого цвета шмотки в стиле «юнисекс», надутые долговязые красотки с фигурами манекенщиц в рваных футболках от «Хлоэ» и на высоченных каблуках и рекламные мальчики в черных костюмах от Армани и ярких кричащих галстуках. Вся эта развеселая публика кричит, хохочет, толкается, расплескивает друг на друга напитки и брякается на лимонно-зеленоватые банкетки в шведском стиле, формирующие интерьер главного холла.

Изо всех углов льется разная музыка, заглушая и перекрывая одна другую – «улетные» французские ремиксы, «Саншайн Бэнд» и Ванессу Паради. И повсюду пикантные задумки для забавы посетителей, в том числе тщательно запрятанная в мужском туалете видеокамера и уже совсем не запрятанный видеоэкран, передающий прелести всего происходящего в дамском туалете («Предупрежден, значит, вооружен»). Есть здесь также огромное электронное табло прямо над входом, высвечивающее разные послания всякий раз, когда кто-нибудь заходит в бар. «Иисус любит тебя, но с женой не расстанется», – выдает оно в виде светящейся бегущей строки. «Интересно, это любовь или похоть?» – можно прочитать, когда на пороге появляется промокшая под дождем девушка, стряхивающая с волос воду и одергивающая коротенькую юбочку. Кто-то громко читает вслух: «Похоть!», и все смеются, а девушка стоит, словно кролик, застигнутый врасплох ярким светом автомобильных фар, и даже не подозревает, какие озорные надписи светятся над ее головой.

Все мы изрядно пьяны. Однако нам удалось выжить под суровыми взглядами швейцара и двух упакованных от «Гуччи» вышибал дамского пола с испариной на усталых скучающих лицах, готовых вышвырнуть всякого, кто покажется им слишком уродливым, слишком толстым, слишком старым или слишком «допотопным» (стилизация под ретро тоже не годится). Сей факт мы празднуем, размахивая двадцатифунтовыми бумажками перед носом синеволосого татуированного бармена, хихикаем, подглядывая по видео за педиками в туалете, и кокетничаем с противными рекламными мальчиками, которые, в свою очередь, кокетничают с капризными, надутыми моделями, которые, в свою очередь, не кокетничают ни с кем.

На мне черная мини-юбка от «Кухай», точь-в-точь такая же, какие предлагает в этом сезоне «Прада», крошечный гофрированный топик, какие выставляются на показах Версаче (только мой куплен на Брикстонском вещевом рынке), и розовые шлепки на нереально высоких каблучищах из «Офис» – точная копия веселенькой обувки, продемонстрированной в этом месяце в «Вог». На голове у меня интересное сооружение из волос, на которое я потратила всего-то пятьдесят минут и три баночки разных укладочных средств. Помада «Мэк», лак для ногтей «Шанель» и два вида духов, благодаря чему я пахну сексуально и бисексуально одновременно. В общем, я проделала долгий-предолгий путь от того джинсового сарафана. Теперь я модная девчонка.

К сожалению, этого не скажешь обо всех, кого я приглашаю. Некоторые из моих друзей так и не смогли прорваться через кордон на входе – не прошли фейс-контроль. Они пока еще не понимают, что для таких заведений нужно выглядеть определенным образом.

Даррен – студент музыкального училища. Шея его обмотана смешным желтым шарфом, на плече старая затасканная спортивная сумка. Одного этого уже достаточно, но на нем еще ярко-красная дутая куртка примерно десятилетней давности, а в руках проездной билет, который он держит, как представитель прессы свой вездесущий пропуск.

Девахи-охранницы оживляются, когда он наивно, ничего не подозревая, чешет к двери. Я спешу на помощь – обрушившись как вихрь, быстро сдираю с него куртку и шарф, проездной заталкиваю ему в нагрудный карман (он что-то жалобно хнычет, когда я сначала предлагаю убрать его в сумку) и безуспешно пытаюсь хоть как-то пригладить ладонью его белокурые вихры. Затем я вручаю все это добро – одежду вместе с сумкой – сиротливо стоящему за стойкой гардеробщику, который берет в руки желтый шарф так, как будто это заразные больничные бинты, и предлагает нам получить платный номерок за каждый предмет по отдельности – видимо, в наказание нам обоим за чудовищное отсутствие у Даррена всякого вкуса.

«Гуччи-упакованные» охранницы прищуривают было глазки, и одна уже собирается что-то сказать, но меняет свое решение и, поджав губки, смотрит на нас с ехидной улыбочкой, словно говоря: «Ладно, следующего уж точно заверну!»

Мы с Дарреном проходим, и он, поворачиваясь ко мне, говорит:

– Слушай, Луи… я вообще-то не знал… что это заведение такого типа.

Я смеюсь, как злобная Круэлла Де Вил, и веду его в бар.

– Не говори глупостей, милый! – воплю я, стараясь перекричать летаргический речитатив мисс Паради. – Возьми-ка лучше себе чего-нибудь выпить и осмотрись! Можешь понаблюдать за входящими и читать надписи у них над головой. Знаешь, как смешно!

– Правда?! – Он задирает голову и с детским восхищением разглядывает табло. – Кле-ево! Ну-ка, Луи, вернись и снова зайди, чтобы я прочитал, что там напишут!

– Ну уж нет, Даррен, – решительно заявляю я и подталкиваю его к стойке бара, подальше от зоны действия суровых охранниц-вышибал. – Сюда заходят только один раз. Теперь просто жди, когда войдет кто-нибудь новенький. Таковы правила.

– Ух ты! – восклицает он с благоговением в голосе. – Тут, оказывается, и правила свои есть!

Мода вообще держится на правилах, как и модные места. Мы же не хотим выпивать в простом баре через дорогу от работы. Нам хочется, чтобы наш досуг выглядел совсем по-другому. А другим его делают как раз правила, именно они определяют этот размах, дают нам возможность сосредоточиться на чем-то еще, а не друг на друге. К тому же такой отдых престижен, он считается признаком успеха. Все хотят попасть сюда, все хотят шуметь и веселиться, тратить кучу денег на дорогущие напитки, пытаться танцевать между столами и падать на чьи-то колени. Мы становимся все пьянее и пьянее, у нас кончаются наличные, и в ход пускаются кредитные карты. Я курсирую между кучками людей, там и здесь поддерживая разговор – с кем-то похихикаю, от кого-то получу комплимент.

– Нет, это фантастика! – кричу я, посылая воздушный поцелуй в сторону видео, вернее, какому-то мужику на экране, который писает в туалете.

А уже в следующий момент, отхлебнув мартини из бокала Колина, вставляю свою фразу в его рассказ:

– Да они просто орали друг на друга!

И тут же, прикрыв рот ладонью, шепчу одной из моих новых подружек, с которой мы провожаем взглядом долговязую модель, томно скользящую в сторону дамского туалета:

– Действительно, страшна до блеска!

Все, что я изрекаю, произносится не иначе как с восклицанием. Подолгу я не разговариваю ни с кем, но так или иначе участвую во всех разговорах сразу. А вечером, когда держаться на ногах уже становится проблемой, мы сидим в обнимочку, уткнувшись носом друг другу «в жилетки», и со страдальческим видом признаемся в любви: «Я тебя обожаю! Нет, я правда тебя обожаю!» При этом каждый многозначительно смотрит в глаза собеседнику, что сделать тоже не так уж легко, потому что в глазах двоится.

На следующее утро я пытаюсь оправиться от похмелья, спасаясь чашечкой кофе и хлебцами, которые поджарила Риа. Вчера она не смогла пойти с нами. Я зашла за ней на работу, но в последнюю минуту она заныла и сказала, что у нее совсем нет настроения видеть всех этих людей и слышать этот шум.

– Ты так никогда ни с кем и не познакомишься, если будешь все время торчать дома, – назидательно произношу я, укоризненно грозя пальчиком.

Занятая чтением журнала, она переворачивает очередную страницу и говорит:

– А ты с кем-то познакомилась?

Я смутно припоминаю горластого менеджера, тащившего меня куда-то за рукав, женатого фотографа, собиравшегося «высокохудожественно» запечатлеть меня, еще одну девчонку и некоего бисексуала, бывшего военного…

– Не важно, – заявляю я, с трудом намазывая масло на хлебец, так как руки чудовищно трясутся. – Главное, что я куда-то хожу, в чем-то участвую. Тебе тоже нужно участвовать, Риа, а то ты, по-моему, засиделась. Явно от меня заразилась.

– Это точно, – бормочет она, переворачивая следующую страницу и улыбаясь, как Мона Лиза.

Она листает «Вог», и я краем глаза успеваю заметить с изрядной долей раздражения, что они начисто отказались от целого направления ретро «а-ля семидесятые», полностью заменив его на кричаще-молодежно-сумасшедше-роково-панковскую линию, а это означает, что все мое тщательно, с величайшими потугами подобранное шмотье теперь окажется никуда не годным. Сменились не просто линии, цвета, прически – полностью сменился стиль. Я сижу ни жива ни мертва. Как они могли так поступить?! Ведь я только-только научилась укладывать муссом волосы в гигантскую конструкцию!

– И с чего они взяли, что люди все бросят и начнут покупать себе такую пошлятину, причем за бешеные деньги?! – ворчу я. – Неужели они не понимают, что такое барахло не приживется? Через несколько месяцев об этих фасонах никто и не вспомнит. Кто будет тратить по семьсот фунтов на шмотку, если точно такую же можно за пару недель найти на вещевом рынке за тридцать пять? Передай мне, пожалуйста, сахар.

Не отрываясь от журнала, Риа подталкивает ко мне сахарницу.

– Нет, я серьезно! Какой смысл во всем этом? – не унимаюсь я, злобно насыпая в кофе несколько ложек сахару. – Кто станет тратить столько денег только для того, чтобы считаться модным?

– Знаешь, – спокойно говорит Риа, отхлебывая свой чай, – во-первых, мода и стиль – это разные вещи. А во-вторых, человек запросто может потратить семьсот фунтов на вещь, если она по-настоящему хорошая.

– По-настоящему хорошая?

Интересно, откуда у нее этот снисходительный тон?

– А что значит, по-твоему, по-настоящему хорошая вещь? – спрашиваю я и чувствую, что настроена воинственно, – в конце концов, кто-то должен заплатить мне за то, что я столько времени угрохала на охоту за тряпками.

– Настоящая вещь всегда вне моды. Она остается актуальной, даже если мода проходит, – отвечает Риа, наливая себе еще одну чашку чая. – Настоящая вещь отличается собственным характером. Например, это хорошо сшитые брюки, или идеально сидящий костюм, или черный кашемировый джемпер…

– А-а, ну конечно!.. Ты имеешь в виду всякую скучную одежду! – восклицаю я, огорченная свыше всякой меры тем обстоятельством, что мои новые красные полусапожки из змеиной кожи теперь никому не нужны и что о каком-то черном джемпере она говорит так, словно это последний писк моды.

– Я имею в виду классику, – парирует она.

Я изумленно смотрю на нее. Неужели она прочла мою книжку? Или наладила какие-то другие каналы с мадам Дарио? Не иначе.

– Классика – это для тех, кто завязал, – изрекаю я. – Завязал выходить в люди, завязал танцевать и тусоваться, для тех, кто перестал быть модным. Если ты хочешь быть молодой и сексуальной, то должна быть модной. – Она окидывает меня ироническим взглядом. – Или, быть может, для тех, кто уже повзрослел.

В воздухе повисает тяжелое молчание. Я ненавижу ее. И презираю черные шерстяные свитерочки.

– Так как все-таки вчера повеселились? – спрашивает Риа, резко меняя тему.

Я оставляю за ней последнее слово – в конце концов, решаю я, она-то уж точно принадлежит к тем, кто завязал, и продолжать спор было бы грубо.

– Ой, вчера было просто отлично! Правда, очень хорошо! Там были все – Колин, Сэнэм, Нельсон, Даррен. – Я захлебываюсь от восторга, перечисляя своих друзей. – Тебе нужно обязательно в следующий раз пойти. Мне кажется, вы с Дарреном очень подружитесь.

Она чуть морщит носик.

– Не знаю, не знаю…

Я пожимаю плечами.

– Нет, правда! Может, пойдешь в следующий раз?

И я задумываюсь о том, какой степенной и положительной выглядит Риа со своими домашними обедами и горами художественных каталогов, которыми она обложила себя со всех сторон. Интересно, она хоть понимает, что часики-то тикают? Я дружески поглаживаю Риа по голове перед тем, как умчаться на свой любимый вещевой рынок – искать новые шмотки, которые хотя бы смутно будут походить на свежие изыски «Вог» и которые я смогу надеть в следующую пятницу вечером.

Как-то однажды в воскресенье мы с Риа оказываемся дома одни. Мучаясь противной неотвязной простудой, я с большой неохотой отменила все свои воскресные планы, чтобы, уткнувшись носом в подушку, дрыхнуть целый день на диване. В состоянии, напоминающем кому, я лежу большую часть времени, пока солнце не начинает клониться к закату. Решив наконец состряпать себе какой-нибудь ужин, я плетусь на кухню, куда с той же целью уже пришла Риа, проведшая весь день за чтением.

Мы хлопочем и суетимся между плитой и столом, натыкаемся друг на друга, таскаем друг у друга посуду, разговариваем по мере надобности и с удовольствием молчим, когда говорить не нужно. Я поражена легкостью этого молчаливого спокойствия, которое так радует меня в общении с ней.

Мы включаем телевизор, и, к нашему великому удовольствию, там как раз начинается первая серия какой-то долгоиграющей красочной костюмной эпопеи. Угнездившись на просиженном диване, мы предаемся созерцанию вздымающихся пышных грудей и лопающихся корсетов.

У нас возникает жаркий спор относительно того, следовало ли несчастной девственнице носить челку, а кроме того, мы никак не можем прийти к общему мнению по поводу сексуальности главного героя. (Вопрос стоит так – возможно ли полюбить мужчину, у которого волосы длиннее, чем у тебя? Я считаю, что нельзя, однако Риа утверждает, что все дело в том, как ты относишься к пропорциям.) Зато мы безоговорочно сходимся на том, что в постановку явно не нанимали статистов со стороны и что на заднем плане в кадре маячат люди из съемочной группы, переодетые в соответствующие костюмы.

В конце вечера я с удивлением обнаруживаю, что чувствую себя гораздо лучше, чем за все то долгое время, что провалялась в постели, хотя мы в общем-то ничего не делали, никуда не ходили и даже разговаривали мало. Я ловлю себя на том, что думаю, как проведу следующее воскресенье и даже воскресенье, следующее за ним.

Постепенно воскресные дни становятся для меня самыми желанными на неделе.

Пролетел год, и скоро Риа будет отмечать день рождения. Колин, его новый бойфренд Энди и я приглашаем ее на праздничный ужин. На мне красное платье от «Джозеф» и любимый кашемировый пиджачок. Этим летом я надевала его тысячу раз, но он так идеально сидит на мне и так мне идет, что мне абсолютно наплевать, видели его на мне уже или нет.

Риа уже ждет возле нашего любимого ресторана «Вилландри». Они с Энди и Колином потягивают из бокалов шампанское и мило щебечут, греясь на теплом предзакатном солнышке. В руках у нее цветы, которые ей подарили на работе, и она выглядит свеженькой и нарядной в своей белоснежной льняной блузке и брюках. Это не какая-то многолюдная вечеринка – только мы четверо, – но ее лицо лучится от счастья, когда я вылезаю из такси, и она так взволнована, что даже не может есть, когда мы наконец садимся за столик. Я заранее заказала поварам торт, который нам подают вместе с кофе. Это внушительных размеров, почти непробиваемый слиток чистого шоколада с единственной изящной свечкой и сделанной кремом надписью «С днем рождения, Риа!». Когда мы поем «Happy Birthday», Риа краснеет и начинает плакать.

С тех пор как я познакомилась с ней, мы узнали друг друга настолько хорошо, что каждая из нас может закончить за подругой любую фразу. Я вручаю Риа свой подарок – книгу Барбары Хепворт, о которой она так давно мечтала. Уж я-то это знаю, что она хочет получить эту книгу. Я также уверена, что закуску она закажет рыбную и основное блюдо тоже рыбное. Я не сомневаюсь, что она выпьет всего один бокал шампанского, потому что, в сущности, не пьет, и что она души не чает в своей белоснежной накрахмаленной блузке, которую носит уже сто лет. Мне известен размер ее обуви, я в курсе, что она недолюбливает метро, а также, что любая красиво сделанная вещь может вызвать у нее слезы.

Она и сама та самая по-настоящему хорошая вещь. Та самая классика. Тот самый черный кашемировый джемпер, который согреет тебя, как настоящий друг.

И вообще жизнь действительно слишком коротка для чего-то другого.

Наконец это случается. После того, как я оставила в почтовом ящике ту незабвенную записку, прошло много месяцев, и все это время Оливер Вендт почти не появлялся в вестибюле. И вот однажды я, стоя на четвереньках возле открытого шкафа в фойе и пересчитывая программки, вдруг чувствую за спиной запах горящей сигареты. Оборачиваясь, вижу его – он стоит, прислонившись к дверному косяку, выдувая кольца серого дыма, клубящегося в лучах солнечного света, пробивающегося сквозь заляпанное стекло двери. Загорелый и отдохнувший, он одет в светло-голубую рубашку и джинсы.

– Наверное, в «Ритц» придется надеть галстук, – говорит Оливер, задумчиво разглядывая медленно растворяющиеся в воздухе кольца и привычным движением стряхивая пепел в побитую медную урну.

Глотая вставший в горле ком, я мысленно успокаиваю себя: «Спокойно, детка, только спокойно! Не суетись и будь равнодушной!»

– Думаю, да, – отвечаю я, кокетливо изогнув бровь. – То есть если, конечно, человек действительно собирается в «Ритц».

Я застенчиво улыбаюсь.

Он застенчиво улыбается мне в ответ.

И тут у меня начинают дрожать руки. Жутко покраснев и пытаясь скрыть волнение, я хватаю пачку программок. Но этим я не только не помогаю себе, напротив – делаю еще хуже. Мои руки совсем меня не слушаются – у них, оказывается, своя жизнь, – и только глупо улыбаюсь, когда пачка внезапно падает и рассыпается по полу.

– Ч-черт! – говорю я как можно спокойнее и равнодушнее и принимаюсь собирать программки.

Оливер улыбается, аккуратно передвигает сигарету в угол рта и наклоняется, чтобы помочь мне.

– А вы ловко обращаетесь с неодушевленными предметами, – замечает он.

– Обычно я не такая криворукая, – оправдываюсь я, лихорадочно сгребая программки. Мне хочется провалиться на месте. – Не знаю, поверите вы или нет, но иногда я бываю очень даже грациозна.

– Тогда будем надеяться, что пятница как раз один из таких дней, – говорит он, сгребая программки в стопку и бросая их в пустую коробку.

Я ни жива ни мертва.

– Пятница? – Я стараюсь говорить спокойно и непринужденно, но голос мой как назло дрожит, словно у Эдит Ивенс в той сцене, когда она приносит ту знаменитую сумочку в комедии «Как важно быть серьезным».

Оливер притворяется, что не замечает моего волнения.

Когда программки собраны, он берет коробку в руки и, будто не слыша моего вопроса, спрашивает:

– Куда их теперь?

– А-а… – Я пытаюсь сообразить. – А-а… Да вот сюда.

– Вот сюда, – повторяет он, глядя на меня.

– Да, сюда, пожалуй, будет нормально.

– Но вам потом придется их нести.

– О да… Тогда, может быть, вон туда? – Я показываю в другой угол фойе. – Давайте отнесем их туда.

Он несет коробку на указанное место и ставит ее там.

– Большое вам спасибо! Коробка такая тяжелая! – говорю я.

Теперь мне придется подождать, когда он уйдет, чтобы оттащить их обратно.

– Да не за что. – Оливер глубоко затягивается сигаретой.

Несколько мгновений мы стоим над коробкой и смотрим на нее.

– Итак, пятница, – начинает он, и теперь уже его голос дрожит, как у Эдит Ивенс. Он переминается с ноги на ногу. – То есть, конечно, если у вас нет других планов.

– Нет. – Я стою как истукан, боясь стошнить или бухнуться в обморок. – Нет, – еще раз повторяю я, делая вид, будто мысленно перебираю предстоящие дела и планы. – Кажется, в пятницу я свободна.

– Значит, в пятницу. За вами заехать? – Оливер произносит это на одном дыхании.

– Нет, нет, – спешу сказать я в ужасе от одной только мысли, что он увидит мой дом, особенно мою захламленную спальню и собранную Колином подозрительную коллекцию предметов искусства. – Лучше встретимся там.

– В семь?

– В семь просто прекрасно, – с трудом выговариваю я пересохшим ртом.

– Тогда до встречи, – прощается он и направляется в зрительный зал.

Внезапно меня одолевает чувство обреченности.

– Да, но где именно? – кричу я ему вслед.

Он оборачивается и улыбается.

– Там, где я еще никогда не был, Луиза. В «Ритце».

С этими словами Оливер Вендт исчезает. Испаряется. И только коробка с аккуратно сложенными программками и крошечные кучки табачного пепла на полу заставляют поверить, что он был здесь.

– Думаю, если идешь в «Ритц», то нужно надеть что-нибудь по-настоящему шикарное, – с порога заявляю я Колину, с горящими глазами ворвавшись в дом в тот вечер.

Он вытирает по всему дому пыль, в частности со своей любимой коллекции фарфоровых статуэток. Сейчас они аккуратно выстроились в ряд на обеденном столе – шаловливые пастухи и пастушки, тигр в прыжке, тощий долговязый Дон Кихот, сражающийся с ветряной мельницей. Колин отрывается от своего занятия и смотрит на меня.

– Если в «Ритц»; то да, дорогая. Парни вроде меня предпочитают для ужина местечко покруче. – И, лукаво глядя на меня, он спрашивает: – И кто же, позвольте узнать, пригласил мою американочку в «Ритц»?

С ликующим видом я несусь в свою комнату.

– Так, никто. Скажу только, что его имя на «О», а фамилия – Вендт!

– Бог мой, да он сразу в дамки! Ай да Узи! Моя маленькая Узи! – Он театрально прижимает к груди тряпку, которой стирал пыль. – Моя маленькая девочка, оказывается, выросла! Вот так да! Теперь ты точно уйдешь от меня!

– Кол, хорош паясничать, лучше иди сюда и помоги мне.

– А почему бы мне не попаясничать? – добродушно огрызается он. – Никогда не даешь закончить сценку.

Через минуту он просовывает голову в дверь, застав меня за следующим занятием – я вышвыриваю всю свою одежду из гардероба на постель.

– Так что же ты наденешь? – спрашивает Колин, оглядывая мою комнату. Памяток-липучек теперь нигде нет, но это не единственное, что вызывает у него беспокойство. – Боже! Да ты хоть когда-нибудь вытираешь пыль? – в ужасе восклицает он, когда на глаза ему попадается моя заваленная всякой мелочью тумбочка. Покачав головой, Колин присаживается на край постели и с тихим смирением начинает вытирать мои парфюмерные флаконы. У моего друга есть такой пунктик – он просто не может пройти мимо ни одной поверхности.

не исследовав ее на предмет пыли.

– Даже и не знаю… – жалобно сетую я. – У меня ничего нет… абсолютно ничего! – Я швыряю новую порцию барахла на постель.

– У меня есть идея. Когда ты закончишь все выкладывать, мы повесим это обратно, только рассортируем по цветам. Смотри… – Он поднимает флакончик на свет. – Нет, ты посмотри! Видишь, насколько стало лучше? Теперь даже название можно прочесть – «Америж».

– Колин, ты не слышишь, что я тебе говорю! Мне абсолютно нечего надеть!

– Да ладно тебе ныть! Все у тебя есть. – Рассеянным механическим жестом он проводит тряпкой по абажуру лампы. – Только я думаю, прежде чем мы приступим, нужно сначала выпить хорошего крепкого чаю. Без чаю тут никак не обойтись. Ох, Узи!.. – Он сокрушенно качает головой, когда я выкладываю на постель еще одну блузку. – Ну как ты можешь до сих пор пользоваться проволочными вешалками! Такое впечатление, что ты воспитывалась в цыганском таборе. – И Колин уходит на кухню, чтобы поставить чайник.

Через несколько минут он возвращается с двумя чашками «двойного», как он называет, чая (аналог двойного эспрессо) – этого результата он добивается, высыпая целую пригоршню чайных пакетиков в крошечный заварочный чайник и давая им настояться там до цвета гудрона. По мнению Колина, именно благодаря этому рецепту британцы выиграли войну.

– Итак, приступим, – говорит он, присев на единственный не заваленный тряпьем уголок постели. – Давай рассуждать логически. Что у тебя идет под первым номером?

– Ну, например, это. – Я показываю ему твидовый костюм. – Вот с этой блузкой, – прибавляю я и тыкаю пальцем в черную кружевную блузку на пуговках.

– Хм… – Он поджимает губы, постукивая по ним указательным пальцем. – Ну… тут намешано всего понемножку – что-то от жеманницы, что-то от кокетки, а что-то от настоящей матроны. Нет, лично мне нравится, только, по-моему, эти предметы никак не сочетаются.

– Хорошо. Тогда как насчет этого? – Я показываю ему черное вечернее платье.

– Луиза, но на нем же бант! Как может тридцатилетняя женщина носить платья и блузки с бантами?

– А я думала, это молодит, – слабо возражаю я.

– Одно дело – быть молодым, и совсем другое – инфантильным. – Он откладывает платье в сторону.

– Хорошо. Тогда вот мой незаменимый комплект – юбочка с кофточкой.

Комплект тоже отметается в сторону.

– Узи, все это никуда не годится.

– Но что же делать? – Я отчаянно роюсь в куче тряпья на полу.

– А где твое черное платьице-мини? Ты знаешь, о чем я.

Я качаю головой.

– Да, знаю. От Карен Миллен. Я его порвала, когда танцевала в «Норковом бикини», и пока еще не зашила.

– Понятно. А что бы в таком случае сказала твоя мадам… как там ее?

Я укоризненно смотрю на него.

– Кол, зачем ты вспоминаешь про мадам Дарио? Уж от кого-кого, а от тебя я такого не ожидала!

– Знаешь, ангел мой, мне кажется, тебе не следует так психовать на этот счет. Ты могла просто прочесть книгу и прислушаться к ее советам как нормальный здравомыслящий человек.

Я показываю ему язык.

– Не думаю!

Он пожимает плечами.

– Тогда все. Может быть, тебе что-нибудь даст Риа. Придется обратиться к ней.

– Риа?! Ты шутишь? – Пытаюсь рассмеяться, но получаются только какие-то сдавленные звуки.

Застыв на месте и моргая, Колин смотрит на меня.

– Ты должна смотреть в лицо фактам, Узи. Это дорогой ресторан высшего класса, а у тебя, как бы мне ни было противно говорить это, нет подходящих нарядов. Только не обижайся, детка, ты прелестна и сексуальна, но если мы говорим об ужине на двести фунтов, нам нужна Одри Хепберн, а никак не Барбара Виндзор. И вот еще что… – он продолжает, жестом призывая меня не перебивать. – Что бы ты ни думала о нашей маленькой диктаторше, ты должна признать, что она всегда прекрасно одевается.

– Да она носит старушечью одежду! – кричу я, с трудом удерживаясь от желания опрокинуть свой чай ему на голову.

– Ах вот оно что! Нет, здесь ты, подружка, не права. Риа носит классическую одежду, а «Ритц» как раз заведение классического типа. Твоя задача – соответствовать обстановке, ангел мой. Соответствовать и подобать. Соответствовать и подобать… Повтори за мной. – Взгляд его становится строгим. – Узи, доверься мне в этом вопросе. Я старый человек и знаю, что говорю.

– Колин, какой ты старый? Тебе всего тридцать пять!

– Да, но в пересчете на годы геев мне все шестьдесят пять. Меня уже можно возить на тележке.

– Ты никак не хочешь понять главного! Я не хочу никому соответствовать, я, наоборот, хочу выделяться! Я столько месяцев ждала, когда он меня пригласит, и теперь хочу, чтобы он заметил меня!

– Не-е-ет… – Он качает головой и грозит мне пальцем, словно сбившейся со следа собаке. – Только не в «Ритце». Поверь мне, дорогая, ты хочешь соответствовать, просто не знаешь как. И он уже заметил тебя, иначе не пригласил бы туда первым делом.

– Но если бы он только увидел, какая я сексуальная… – начинаю я, но Колин продолжает отрицательно качать головой.

– Ладно, я подумаю об этом, – угрюмо соглашаюсь я.

– Подумай. И подумай прямо сейчас. – Он поспешно встает. – Мы будем разбирать одежду по цветам?

– Нет. Не сейчас. Мне нужно побыть одной. – Я подталкиваю его к двери.

– Подожди, Узи, ты не рассердилась? А, детка? Я выталкиваю его в коридор и захлопываю дверь.

– А, Узи? – Колин наклоняется к замочной скважине и заглядывает в дырочку, но я прикрываю ее рукой. – Да не злись ты! Это ради твоего же блага! Даже Одри была никем, пока не встретила Живанши.

Высокомерным тоном я отвечаю ему из-за двери:

– Колин, при всем моем уважении к тебе хочу напомнить, что мне тридцать два года и я вполне могу одеться сама. А теперь, если не возражаешь, я бы хотела чуточку побыть в одиночестве.

Риа – ха! Просить у нее одежду! Ну надо же такое придумать!

Снова верчу в руках свою юбочку-мини и блестящий гофрированный топ, и вдруг взгляд мой падает на «Элегантность» – она лежит поверх других книг, примостившихся на подоконнике покосившейся стопкой. Возможно, Колин прав. Наверное, ничего страшного не случится, если я еще раз посоветуюсь с оракулом.

Я беру ее и разглядываю благородную серую обложку, ощущая знакомую тяжесть в руках. Вспоминается, сколько долгих часов я провела над ее страницами в поисках советов и ответов на свои вопросы. Тогда мое положение было отчаянным. Но сейчас его таким не назовешь. Ведь в конце концов он меня пригласил? Значит, я делала все верно.

И все же меня гложут сомнения. Раскрыв книгу, я листаю ее, пока не добираюсь до главы «Рестораны».

«…надеть что-нибудь консервативное, роскошное и пусть даже чуточку банальное».

Снова перевожу взгляд на твидовый костюм. Ладно. Почему бы не примерить? И вот уже я рассматриваю себя в зеркале гардероба. Коричневый твидовый костюм со слащавой блузочкой – да я выгляжу не то что консервативно, а словно набальзамированная мумия! Нашествие синих чулок! Чопорная библиотекарша! Снимаю костюм и в расстройстве бросаю его на постель.

Что делать, ума не приложу. От отчаяния начинаю шарить в почти опустевшем шкафу и нахожу испорченное платьице от Карен Миллен. Видимо, придется самостоятельно зашить его. И раз уж шкаф открыт, я швыряю книжку мадам Дарио в самую глубь, за стопку старых футболок, и закрываю дверцу.

Я слишком долго ждала этой возможности, чтобы теперь не воспользоваться ею.

И мне не нужна ничья помощь.

Наступает вечер пятницы. Я выплываю на улицу из вестибюля станции метро «Грин-парк», намытая до блеска, местами выбритая, местами выщипанная, обработанная лосьонами, скрабами, депиляторами, кремами, гелями и лаками. Выражаясь языком супермаркетов, я вымыта и готова к употреблению в пищу.

Одеться оказалось не так-то просто – сущий кошмар. Понимая, что в моем распоряжении всего один-единственный выстрел, я решила не полагаться на волю случая. Если я хочу добиться успеха в обольщении Оливера Вендта, то лучше выставить тяжелую артиллерию. Поэтому я выдвинула на первый план свое немногочисленное барахло.

Несмотря на то, что я отродясь не была великой швеей (не состояла даже в первой пятерке тысяч), я все же как-то умудрилась залатать разорвавшееся по шву черное платьице от Карен Миллен. Вдохновленная успехами в осуществлении столь трудной задачи, я решаю не останавливаться на достигнутом. В конце концов, если это платье выглядит так сексуально при длине чуть выше колена, то можно себе представить, какого эффекта я добьюсь, если подошью его еще на несколько сантиметров. Это уже будет что-то вроде Версаче. И уж конечно, я задам жару самой Лиз Херли. Для завершения общей картины надеваю высоченные шпильки – чтобы казаться выше, чулки – чтобы ноги выглядели стройнее, и бюстгальтер нового поколения – для поднятия груди. Затем я начесываю волосы – чтобы они смотрелись пышнее, накладываю на веки золотистые тени с блестками – чтобы подчеркнуть цвет глаз, и подкрашиваю скулы румянами. В общем, я не столько одета, сколько вооружена до зубов. Он явно не сможет не оценить моего природного очарования.

Однако какой бы выразительной теперь ни была моя наружность (выразительной в стиле канала MTV), в метро я привлекаю к себе несколько больше внимания, чем мне хотелось бы. На платформе меня буквально преследует эмигрант-индус, решивший впаять мне свой проездной, – прыгая вокруг меня, он орет на все метро: «У-у-у! Девочка, ты шикарно выглядишь!» Разумеется, я добивалась совсем не такой реакции на свою внешность.

В своем черном пальто, застегнутом на все пуговицы, я стою возле станции метро «Грин-парк» и чувствую себя вовсе не в своей тарелке. В сравнении с истерией, сопутствовавшей лихорадочным сборам – выщипыванию бровей, глажке, сушке волос феном, – теперешнее состояние скорее похоже на упадок душевных сил.

На часах семь, и я направляюсь в сторону отеля «Ритц».

Из холода и сырости темного парка я ступаю на порог и иду мимо целой армии швейцаров, облаченных в украшенные бронзовыми пуговицами и жесткими эполетами ливреи, мимо коридорных в шапочках-таблетках, мимо дежурных в утренней униформе.

Первое, что бросается в глаза, – обилие позолоты вокруг. Позолота и свет. Он отражается в зеркалах, пляшет в хрустальных канделябрах, мерцает на золоченых поверхностях. Я ослеплена этим пышным сиянием настолько, что на минутку прислоняюсь, как пьяная, к стойке дежурного – чтобы перевести дух и дать глазам привыкнуть.

Второе, что я замечаю, – невероятную грандиозность интерьера – наступательную неуязвимую мощь заполонившего собой все пространство орнамента в стиле рококо. Пухленькие розовощекие херувимы резвятся в синих небесах среди кремовых облачков – ну ни дать ни взять юные отпрыски консерваторов, разгулявшиеся на партийной вечеринке. Бархатные диваны и кресла в стиле Людовика XIV переливаются в свете сияющих канделябров. Здесь царит дух самонадеянности и спеси. Из соседнего зала доносятся ненавязчивые звуки фортепьяно. «Ну разве не романтично?» – тихо вопрошают они. Романтично.

И тут я замечаю кое-что еще. Такое впечатление, что над отелем «Ритц» сила тяготения довлеет сильнее, чем где-либо. Здесь все двигаются чуть медленнее, чем нормальные люди. Я наблюдаю за блондинкой, сидящей за маленьким столиком в углу. На ней черное вечернее платье с оголенными плечами и всего одно украшение – нитка жемчуга. Ей может быть двадцать пять, тридцать пять или все сорок. Она увлечена беседой с элегантным мужчиной лет пятидесяти, который может приходиться ей как отцом, так и мужем или любовником. Он держит ее крошечную, инкрустированную бирюзой сумочку от «Тиффани», которая словно плавает между его рукой и ее. Она улыбается. И он улыбается. Она открывает сумочку и смеется, прежде чем закрыть ее снова, и они обмениваются понимающими взглядами. В их движениях нет никакой спешки или импульсивности, они все делают, словно в замедленной съемке, словно приняли какое-то средство, гораздо более сильное, чем прозак или валиум. Сама атмосфера роскоши и изобилия словно выкладывает их жизни на чистый лист дорогой бумаги.

Постепенно я прихожу к выводу, что вокруг меня, на этих плюшевых изумрудных сиденьях, разыгрываются самые жизнеопределяющие сцены – здесь делают предложения, отмечают годовщины, изменяют супругам. Так что же удивляться, что все здесь двигаются так медленно?!

А я стою и наблюдаю, готовая вступить в этот клуб для избранных и поучаствовать в своей собственной жизнеопределяющей сцене.

Я замечаю его раньше, чем он меня. Он сидит в одиночестве за маленьким круглым столиком в вестибюле, пьет пиво из высокого бокала и неуклюже поправляет галстук. Могу поклясться, что он носил его еще в школе, – я определила это по дурацкому сочетанию цветов. И в этот момент я с ужасом и каким-то щемящим покалыванием под ложечкой вдруг осознаю, что совершила чудовищную ошибку.

Я звоню из дамской туалетной комнаты. На другом конце провода мне отвечает встревоженная Риа:

– Луиза? Что случилось? Где ты находишься?

– Риа, Риа… Я совершила ошибку, ужасную ошибку! – Сдавленные рыдания мешают мне говорить.

– Успокойся, детка. Ты где сейчас?

– В отеле «Ритц».

– Этот подлец тебя продинамил? Да?

– Нет, нет, он здесь, только… дело не в нем. – Я буквально задыхаюсь от стыда. – Дело во мне… Это я оказалась не права.

– Не права? Ты о чем?

– Я выгляжу как дешевая девка! Я надела свое платье от Карен Миллен!

– Ну и что? Что же в этом плохого?

– Я… подкоротила его, Риа!

– Подкоротила? На сколько? На пять сантиметров?

– Да какие там пять! На двадцать пять не хочешь?!

Засим следует долгая пауза.

– Ох, Луиза!.. – Я представляю, как она качает в этот момент головой.

– Риа, ты должна помочь мне! – умоляюще кричу я в трубку. – Он для меня все, он моя судьба! Но я не могу пойти ужинать с ним в «Ритц» в таком виде!

Она вздыхает.

– Хорошо. Оставайся там, где ты есть. То есть нет, конечно, выйди, поговори с ним, ведь невежливо заставлять его ждать. Только ни в коем случае не снимай пальто! А я уже еду. – И она вешает трубку.

Когда я возвращаюсь в вестибюль, он все еще там. Он встает мне навстречу, придерживая рукой галстук, словно боится, что тот упадет в вазочку с солеными орешками. Я улыбаюсь какой-то застывшей мертвенной улыбкой, отчаянно стягиваю на груди пальто и смеюсь, как гиена.

– Простите, я опоздала… Просто мне надо было… надо было…

– Ничего страшного. – Оливер улыбается и придвигает для меня зеленое бархатное кресло. – Пожалуйста. – И он подходит ко мне со спины. – Помочь вам снять пальто?

Я дергаюсь как ошпаренная и чуть ли не кричу:

– Нет, нет! – Потом, видя на его лице выражение изумления, снова выдавливаю из себя мертвенную улыбку и, собрав в голосе всю нежность, объясняю: – Просто я так ужасно замерзла. – И бухаюсь в кресло как мешок.

Он делает знак официанту. «Веди себя нормально! Ве-ди се-бя нор-маль-но! Возьми себя в руки!» – мысленно твержу я себе.

Это мне удается. Я немного успокаиваюсь. В конце концов, можно сыграть и на этом. Ведь он не знает, что у меня под пальто – может, я одета в роскошное платье от «Диора» и усыпана бриллиантами. В общем, с этого момента я начинаю вести себя, как та блондинка с сумочкой от «Тиффани».

– Что мадемуазель желает? – воркующим голосом спрашивает официант.

Я распрямляю плечи и сажусь, элегантно закинув ногу на ногу.

– Будьте любезны, мне, пожалуйста, бокал шабли.

Оливер улыбается.

– Бокал шабли для дамы и еще одну порцию «Хейнекен» для меня, – распоряжается он.

– Хорошо, сэр. – И официант растворяется в позолоченном пространстве.

Оливер смотрит на меня с восхищением и снова поправляет галстук.

– Мне кажется, сегодня у нас будет хороший вечер. Признаться, у меня поначалу были сомнения относительно заведения такого типа, ведь я в общем-то не из тех, кто носит костюмы и галстуки. Но скажу вам честно, мне понравилась здешняя атмосфера и люди, мне нравится, как они выглядят. Наверное, я на самом деле тайный сноб. – Он смеется.

Я тоже весело смеюсь, борясь с отчаянным желанием разрыдаться.

– А кто не сноб? – легко поддерживаю я беседу, мысленно внушая себе: «Я светская дама, я светская дама». – Мне тоже нравится «Ритц». Здесь так спокойно.

Он внимательно разглядывает меня.

– А я думал, вы никогда не бывали здесь раньше.

Продолжая изображать из себя светскую даму, отвечаю:

– Э-э, да… Но теперь, когда я пришла сюда, я нахожу это место приятным. И потом, здесь все так благопристойно. Благопристойность часто остается недооцененной, вы не находите? – То, что я говорю, напоминает реплики чопорных персонажей из пьес Оскара Уайльда.

– Весьма справедливо подмечено. – Оливер придвигает ко мне вазочку с орешками.

Я отказываюсь мягким жестом. Светские дамы с сумочками от «Тиффани» не нуждаются в жареном арахисе, ибо на обед они, несомненно, отведали сандвичей с лососиной.

Между нами возникает затяжная неловкая пауза. Если не знаешь, как выйти из положения, задай вопрос.

– Как у вас прошел день? – спрашиваю я, чтобы избежать дальнейших метафизических дискуссий на тему добродетели и благопристойности.

– Сегодня на работе ко мне все цеплялись из-за того, что я пришел в костюме. – Он улыбается. – Интересовались, кого это я собрался соблазнить.

Сердце мое отчаянно колотится.

– И что вы им сказали?

– Я сказал им, что у меня свидание в «Ритце» и что если они ничего не понимают в костюмах и галстуках, то лучше пусть отстанут от меня. Разумеется, они все равно целый день бегали за мной, пытаясь выспросить ваше имя.

У меня внезапная паника.

– И вы назвали им его?

Он потягивает свое пиво.

– Ну, не знаю, как вы, но я, например, действительно считаю, что благопристойность сильно недооценивается в наши дни. Кроме того, я решил, что девушка с такими изысканными манерами, как у вас, не должна быть раскрыта так легко.

Мне хочется сообщить ему, что далеко не все мои манеры так уж изысканны, но вместо этого я просто делаю глоток своего шабли. И тут я замечаю, как мимо нас торопливо чешет Риа, с многозначительным видом таращась на меня. Армия спасения прибыла!

Я вскакиваю.

– Вы извините меня? Я ненадолго.

– Э-э, конечно… С вами все в порядке?

– О да! Абсолютно! Здесь очень тепло, и я теперь уже согрелась, поэтому хочу пойти сдать пальто.

Я улыбаюсь и лечу в дамскую комнату, где, прислонившись к раковине, стоит Риа, пытаясь отдышаться.

– Ой, прости, я неслась бегом всю дорогу, – говорит она, тяжело дыша и обмахивая лицо ладонью. – А он вроде симпатичный. Как там у вас дела?

– Ты знаешь, отлично. А вообще-то не могу сказать.

– Хм… Может быть, тебе не стоит так нервничать? Ладно, давай посмотрим, что там у тебя, – вздыхая, говорит она.

Я распахиваю пальто и оглядываюсь, как карманная воровка, в воскресный день вышедшая потолкаться в толпе. Риа отшатывается и на мгновение замирает, потом, глядя на меня в упор, строго говорит:

– Только хочу предупредить тебя, что никогда не делала этого раньше и не буду делать, повторяю: не буду делать больше никогда! Ладно, – сердито продолжает она. – Здесь есть только один выход – поменяться. Снимай свою «завлекалку»!

И она начинает раздеваться. Пожилая смотрительница дамской комнаты ничуть не смущена странностью происходящего. Риа приехала сюда прямо с работы. Мое сердце буквально уходит в пятки при виде ее строгой черной юбки от Сони Нутталь и облегающей габардиновой кофточки. Зато она приходит в еще больший ужас, когда я вручаю ей свое доморощенное мини, и начисто отказывается надеть его при каких бы то ни было обстоятельствах.

– Если я погибну в автокатастрофе, то пусть уж лучше люди обнаружат у меня под пальто одно белье, – решительно заявляет она, свертывая мое платье и убирая его в сумочку.

Через три минуты из очаровательной сказочной нищенки я превращаюсь в настоящую живую светскую даму. Юбка, поначалу расстроившая меня своей «кондовой» простотой, сидит на мне идеально, точно по фигуре. А облегающая кофточка с классическим вырезом-лодочкой сексуально подчеркивает нежный цвет моих плеч.

Риа придирчиво разглядывает меня.

– Вот, возьми. – Она протягивает мне носовой платок. – Сотри свою губную помаду. Да скорее же!

Потом она тщательно стирает с моих век золотистые тени.

– Ну и посмотри теперь на мое лицо! Оно бледное и блеклое! – протестую я.

– Молчи!

Она достает из сумочки нежно-розовую помаду и красит мне губы. К моему величайшему удивлению, я теперь выгляжу гораздо моложе. А тем временем Риа смачивает руки водой и начинает приглаживать мне волосы. Я с ужасом наблюдаю, как за какие-то тридцать секунд она уничтожает все, что я в течение сорока пяти минут городила при помощи фена и лаков. Но когда она наконец расправляет мои волосы в аккуратный гладкий шарик, я обнаруживаю, что без этой взбитой, начесанной дыбом гривы смотрюсь куда более благородно.

– Так, что еще? – Она оглядывает меня с головы до ног. – Вот это надо снять. – Она освобождает меня от ожерелья с блестящими висюльками и таких же сережек и вместо этого застегивает у меня на руке свой серебряный браслетик от «Георг Дженсен».

– Ну вот, порядок! – Отступив назад и разглядывая плоды своих трудов, она натягивает пальто. – Запомни: ты женщина, а не кукла Барби. Пусть этот случай послужит тебе уроком. А теперь иди быстрее туда, иначе он подумает, что ты наркоманка.

Я обнимаю ее и насильно впихиваю ей в руку двадцатку на такси.

– Риа, я не знаю, как тебя благодарить! Ты такая добрая, такая чудесная! Ты сотворила настоящее чудо!

Она подталкивает меня к двери.

– Только ради тебя, Луиза. И запомни: мы никогда в жизни больше не будем говорить об этом.

Наконец почти через час после того, как приехала, я все же могу позволить себе сдать пальто. Пожилая гардеробщица протягивает мне номерок и, наклонившись ко мне, шепотом говорит:

– Вот это настоящая подруга!

Сказочным образом преображенная, я гордо направляюсь в зал и снова усаживаюсь рядышком с мужчиной своей мечты. Только теперь со мной творится что-то странное. Одежда делает женщину, и одежда подруги определенно что-то поменяла во мне. Я стала более уязвимой, словно меня выставили напоказ. Нет больше ни пышной прически, ни сексуальных завитушек, ни театрального макияжа, за которыми можно было бы спрятаться.

Оливер тоже кажется мне теперь другим. В мое отсутствие он заказал себе еще пива и курит, теребя в руках зажигалку.

– Вы выглядите потрясающе. Я рад, что вы все-таки решили снять пальто.

Он улыбается, и я вдруг понимаю, что ему приятно находиться рядом со мной. Тем не менее его следующий вопрос застает меня врасплох.

– Можно мне спросить у вас кое-что?

– Конечно.

– Вы замужем?

Да, вот уж поистине сила тяжести действует сильнее над отелем «Ритц».

– Да. – Я чувствую себя как в воду опущенная. Еще бы – ведь я представлялась молодой одинокой женщиной. – Но мы сейчас разводимся.

Он изучает меня внимательным взглядом.

– Но что же случилось?

– Да ничего не случилось. – Мне совершенно не хочется шагать по этой улице. – Просто не ужились.

Всякая надежда на сексуальную игривость моментально улетучивается. Тяжелое, неловкое облако серьезности опускается на нас.

– И чего же вы хотите от меня? – спрашивает он. И по сей день я с содроганием вспоминаю, что ответила тогда.

Глядя на него, сидящего с сигаретой во рту в уютном кресле в отеле «Ритц», я перебираю в памяти все моменты, когда слонялась по пустому театру в надежде наткнуться на него и думала, что он мечтает о том же.

– Поиграть, – говорю я. Мой ответ звучит убого и жалобно, поэтому я улыбаюсь и пытаюсь как-то оживить его: – Ну, знаете, как ребенок… Просто поиграть, позабавиться.

Оливер смотрит на меня очень серьезно, совсем не как ребенок, вздумавший поиграть.

– Понятно, – говорит он наконец и снова откидывается на спинку кресла.

Я актриса. Меня назначили на роль любовницы, но у режиссера пока нет убежденности.

– Я жил с одной женщиной семь лет, – начинает Оливер.

У меня возникает ощущение, будто я стремительно лечу в пропасть. Вовсе не таким я представляла себе этот разговор все долгие месяцы моей одержимой страсти. Похоже, яркий, романтический, волшебный вечер отменяется. Судя по всему, нас ждет обмен исповедями о своих «бывших». Мы почти поженились.

Он постукивает по столу пачкой «Мальборо».

– Вы не против, если я закурю?

Кивком показываю ему, что не возражаю. В конце концов, он уже и так давно курит.

– Она забеременела, но потеряла ребенка. – Он делает знак официанту. – Хотите еще чего-нибудь выпить?

Я перевожу взгляд на свой почти полный бокал шабли.

– Нет. Спасибо.

– Пожалуйста, еще «Хейнекен», – заказывает Оливер. – И виски с содовой.

Официант кивает и снова исчезает.

– Ее звали Анджела. Она была просто удивительная женщина.

С этого момента все заканчивается. Даже не успев начаться.

Он курит, пьет и рассказывает мне о том, каким совершенством была Анджела, какой она была храброй и благородной. Он показывает мне зажигалку, которую она подарила ему однажды на Рождество, и даже заставляет меня подержать ее в руке, чтобы убедиться, какая она тяжеленькая. Он рассказывает мне о том, как трудно платить сразу за два жилья – за их бывший дом, где она осталась, и за съемную квартиру, куда он переехал. А еще о том, как она критиковала его за пьянство и называла его алкоголиком, хотя сам он считает, что это всего лишь обыкновенная начальная стадия.

Я улыбаюсь и киваю, теребя браслетик на запястье. И среди золоченого великолепия самого прославленного в мире отеля, безупречно одетая, красиво причесанная, стройная и изящная, как никогда, я вдруг наконец понимаю, что не получу того, чего хочу. Я осознаю, что меня не ждет утешение в трепетных, сметающих все на своем пути отношениях с Оливером Вендтом. И даже вид светской дамы не может защитить меня от грубой реальности, откровенно маячащей передо мной. Я ушла от мужа, и возвращаться теперь слишком поздно. Вечером я поеду домой, а завтра наступит безрадостное утро, и ничто на свете не сможет утешить или увлечь меня.

Я одинока. Я жила, страшась именно этого момента, и вот он наступил – такой же холодный и сухой, как надпись, накарябанная в рабочем ежедневнике:

Пятница, 18 марта, 20.21 – Ты понимаешь, что одинока. В самом деле одинока.

Вопрос в том, что произойдет в 20.22.

И возможно, впервые за все время с тех пор, как я положила на Оливера Вендта глаз, я вижу его в истинном свете. У него есть брюшко. Под глазами обширные темные круги. Он курит сигареты одну за одной и без конца заказывает спиртное. Но самое главное – он сидит рядом с прелестной женщиной и рассказывает ей о ком-то там еще, кто бросил его четыре года назад.

Я не могу не улыбнуться.

Пятница, 18 марта, 20.22 – Ты понимаешь, что лучше бросить это. В самом деле, бросить.

Видимо, это как раз и есть то, что принято называть моментом озарения. Моя бабушка любила утешать мою овдовевшую тетю словами: «Лучше быть в одиночестве, чем в худой компании». Меня эта фраза всегда ужасно пугала. Но сегодня она обрела для меня вполне реальный смысл.

Через некоторое время я встаю, протягиваю Оливеру руку и благодарю его за то, что он так любезно согласился встретиться со мной.

– Но я думал… – мямлит он, тоже поднимаясь. – Я думал, что мы действительно поужинаем вместе… узнаем друг друга получше.

– Вы же любите Анджелу, – напоминаю ему я. Он, похоже, искренне потрясен, услышав такое,

– Нет! Вовсе нет! Я вам точно говорю!.. Нет, то есть я, конечно, всегда любил ее и буду любить…

Я перебиваю его:

– Так вот, по такому случаю я хотела бы поужинать одна.

Он стоит передо мной, слегка покачиваясь, и я вдруг понимаю, что он пьян.

– Я совершил ошибку, – говорит он, хлопая глазами. – Я-я… облажался!.. Да?

Я не знаю, что сказать и как поступить. Вид у него жалкий и убогий.

– Вам нужно такси? – спокойно спрашиваю я.

– Да, да! Думаю, это как раз сейчас нужно! – мямлит он, безуспешно нащупывая вокруг себя пальто, которое не принес, и не находя в себе сил посмотреть мне в глаза.

Мы выходим на улицу, швейцар взмахом руки подзывает черное такси и открывает для него дверцу. Оливер Вендт стоит передо мной покачиваясь и вдруг хрипло говорит:

– Поцелуй меня.

Вот они, слова, о которых я столько мечтала. Внутри у меня все цепенеет. И вдруг механически, совершенно не думая, я подставляю ему свою щеку. Он тупо моргает, явно сбитый с толку таким же ответным требованием, однако целует меня шершавыми пересохшими губами. Потом он буквально заваливается в такси, и швейцар захлопывает за ним дверцу. Я смотрю вслед исчезающей во мгле машине.

Медленно бреду обратно. Вовсе не такими были мои планы. «Что же теперь делать?» – думаю я, стоя посреди вестибюля. Может, получить пальто и уехать?

Как бы поступила в таком случае состоятельная женщина?

Метрдотель встречает меня улыбкой. – Добрый вечер, мадам.

– Добрый вечер.

– Столик на одну персону? – спрашивает он с таким видом, словно это самая что ни на есть естественная вещь на свете.

– Да, пожалуйста, – говорю я. – Столик на одну персону.

В жизни каждой женщины наступает момент, когда она готова, что называется, сняться с якоря.

Неудачное приключение с Оливером Вендтом сыграло свою роль. Но дело не только в нем. С тех пор прошло две недели, и я наконец получила почтовое уведомление о состоявшемся разводе – сухое и безликое, как счет за газ. Послание это более чем красноречиво объясняет, что я свободна и одинока. То есть не жду чьих-то телефонных звонков, не привязана ни к кому и ни к чему, даже к былым связующим нитям или к надеждам на какой-то проблеск в будущем. И теперь, когда в фокусе оказались только я и моя жизнь, мне становится ясно, что мое время в театре «Феникс» тоже подходит к концу.

Когда-то я считала эту работу раем. Я начинала билетером и, выйдя замуж, подрабатывала даже по выходным себе на карманные расходы. Теперь я старший менеджер по продажам. Не стану отрицать, что, если бы дела с мистером Вендтом обернулись иначе, я могла бы до сих пор с дурацкой улыбочкой на лице радостно сочинять отчеты по продажам билетов, но теперь, когда мысль о том, что я могу столкнуться с ним где-нибудь в коридоре, больше не наполняет меня трепетом, я вынуждена сосредоточиться только на имеющейся работе. А она скучна.

– Я подумываю о карьере, – говорю я Колину как-то за обедом.

– Вот как? Интересно, какой же – пожарного или полицейского?

– Нет. В «Роял-опера-хаус» есть место в плановом отделе. – И после некоторого колебания сообщаю: – Вообще-то я уже подала заявку, и на следующей неделе у меня собеседование.

Я жадно жду ответа Колина – в конце концов мы проработали вместе столько лет. Но он только устало вздыхает.

– Звучит красиво, Узи. Расскажешь потом, чем кончилось.

Он гоняет вилкой по тарелке остатки рыбной запеканки. Происходит явно что-то не то. Я ждала совсем другой реакции, думала, он будет разочарован или даже разозлится, но была совершенно не готова встретить с его стороны такое полное отсутствие интереса.

– Кол, ты сегодня какой-то рассеянный. У тебя все в порядке? – спрашиваю я.

Он грустно качает головой.

– Боюсь, с этим ничего не поделаешь.

– Ничего не поделаешь с чем? – напираю я.

Он смотрит на меня, и на его лице самое печальное и безрадостное выражение, какое я когда-либо видела.

– Эта история, Узи, стара как мир. Я влюбился.

Я смеюсь с облегчением.

– Так это же прекрасно! Ты должен быть на седьмом небе от счастья! Разве не так?

Он отодвигает тарелку с еще более подавленным видом.

– Это конечно. Только проблема в том, что он даже не знает о моем существовании. Для него я просто старый потасканный педик.

Мне почему-то сразу же представляется семнадцатилетний юнец в школьной форме.

– И сколько же ему лет?

– Двадцать три, – провозглашает Колин с энтузиазмом конферансье, раздающего призы.

– Так это же прекрасно, милый! Что здесь плохого? Ты меня прямо напугал. Я уж было подумала, что ты вдарил по школьникам.

Он снова качает головой.

– Ты не понимаешь, Луиза. Этот юноша – Адонис, абсолютное божество. Такие, как он, могут посмотреть в мою сторону дважды, только если я окажусь богатеньким сахарным папой. А теперь давай прикинем, какой из меня богатенький сахарный папа – три толстовки от «Армани», жалкая квартирка на Стритхем и проездной билет на автобус.

Я не могу поверить своим ушам.

– Кол, как тебе не стыдно! Как ты можешь так говорить! Ты не только незаслуженно очерняешь себя, но еще и несправедлив к нему! Неужели ты действительно так плохо думаешь и о нем, и о себе? А если он и вправду таков, как ты говоришь, тогда я не понимаю, зачем ты вообще гоняешься за ним!

– Я не гоняюсь, я тихо сохну от любви, – поправляет он меня. – Вот почему я, собственно, и позволяю себе такие горькие искаженные суждения о предмете своей страсти. Кроме того, не знаю, поймешь ли ты, – прибавляет он немного высокомерно. – Я мучаюсь состоянием, о котором ты можешь только догадываться. Это не просто любовь, это не просто безответная любовь… Это любовь, которая не смеет заявить о себе.

Эти исполненные трагизма признания я пропускаю мимо ушей.

– И где же ты познакомился с этим Адонисом? – Мне представляется жеманная, виляющая попкой фигура из ночного гей-клуба.

Но Колин краснеет и, как четырнадцатилетний подросток, начинает теребить лямку рюкзака.

– Он… Я познакомился с ним, когда ты посылала меня с гранками в типографию:

– В типографию?! – Я не верю своим ушам. – Кол, ты что, влюбился в Энди из типографии?

Он удивленно смотрит на меня.

– А ты знаешь его имя?

– Конечно! Он просто прелесть! Он занимается нашей продукцией, и я знаю его тысячу лет.

– Энди… – Он произносит это имя с благоговением, словно взывая к жизни какой-то магический образ.

– Кол, да где же тут любовь, которая не смеет заявить о себе?! Энди – это же наш печатник! Он просто прелесть, душка, только пригласи его куда-нибудь!

Он снова мнется и мямлит, как четырнадцатилетний подросток:

– Н-ну… я не знаю… Я подумаю об этом…

– Нечего думать, надо действовать!

Он опять бормочет что-то неразборчивое, где несколько раз повторяются слова «но», «не могу» и «Адонис».

– Ладно, расскажи-ка лучше, что это за собеседование, – говорит он вдруг, явно решив сменить тему.

– Прости, что не сообщила тебе раньше, просто не видела смысла упоминать об этом, пока не получу место.

– Да еще в плановом отделе! – На этот раз он явно слушает меня. – Это же шикарно!

Я улыбаюсь, и он берет меня за руку.

– Значит, ты уходишь от нас, да?

Я киваю.

– Пора двигаться дальше, милый. Пора.

Все следующие дни я делаю то, чем обычно занимаюсь, когда грядут большие перемены: паникую. Я паникую по поводу своего послужного списка, по поводу своего возраста, отсутствия опыта и навыков, по поводу прически и одежды, в которой явлюсь на это собеседование. Я трясусь при мысли о том, что будет, если мне дадут эту работу, и что будет, если не дадут, представляю, о чем меня будут спрашивать, а главное, как я смогу ответить на все эти каверзные вопросы. Я сижу в одиночестве за столиком в служебном буфете и бормочу под нос воображаемые ответы, пока один из коллег, наблюдающий за мной со стороны, не подходит ко мне и не признается, что я начинаю пугать их всех.

А между тем Колин, похоже, воспрянул духом. Он не только избавился от депрессии, но еще и приобрел явно более здоровый и бодрый вид. Когда я наконец отвлекаюсь от заботящих меня мыслей, то с удивлением обнаруживаю, что он поистине преобразился.

– Ты отлично выглядишь, – замечаю я, когда он одним легким прыжком добирается от своего стола до шкафа с бумагами.

Он загадочно улыбается.

– Ты что, похудел?

Я все никак не могу определить, в чем заключается эта тонкая неуловимая разница. Мне, конечно, хочется пощупать его, разглядеть поближе, но я не могу, и это меня бесит. Я еще больше злюсь и, не выдержав, раздраженно спрашиваю:

– Ну же, скажи, что ты с собой сделал?

– Господи, Узи, ну что ты бесишься! – Он хихикает, но, видя на моем лице психопатское выражение, осторожно прибавляет: – Я и сам хотел тебе рассказать. Это новая формула загорелой кожи. Очень любопытная штука – выглядишь на десять лет моложе и сразу теряешь несколько килограммов. Для нас, лондонцев, отсыревших от вечных дождей, вещь просто незаменимая! – Он наклоняется ко мне поближе. – Я даже собираюсь на обратном пути заехать в типографию и попробовать заманить Энди куда-нибудь выпить. Нет, тебе явно надо тоже попробовать эту штуку. Со мной она сотворила чудеса.

Я смотрю на него скептически.

– Неужели ты говоришь об этой оранжевой жиже в бутылочке?

Он похлопывает себя по щекам.

– Когда я сегодня вернусь домой, если я сегодня вернусь домой, я покажу тебе кое-что. Обещаю.

И, не дожидаясь моего ответа, он куда-то уносится.

Вечером, возвращаясь в одиночестве на автобусе домой, я задумываюсь над тем, могу ли я себе позволить накануне собеседования воспользоваться маленькой бутылочкой, которая сотворит чудеса и с моей кожей. Ведь преобразила же она Колина таким сказочным образом, наверное, не принесет вреда и мне. В общем, я решаю поймать его на слове.

В половине первого ночи Колина все еще нет дома. Если мне нужны доказательства чудодейственной силы новой формулы домашнего загара, то, пожалуйста, вот они. Однако, не дождавшись его и в половине четвертого, я начинаю не на шутку дергаться, – ведь теперь я еще и не высплюсь. Почти дойдя до истеричного состояния и окончательно настроившись на то, чтобы явиться на собеседование эдакой обласканной солнцем богиней, я принимаю решение самостоятельно покопаться на полке Колина в ванной. В конце концов зачем мне инструкции и чья-то там помощь, если я собралась придать своей коже немного ложного загара.

На полке Колина в ванной гораздо больше косметических средств, чем у меня и Риа, вместе взятых. Все-таки геем быть нелегко. В жестоком мире баров и ночных клубов Сохо выживают только самые молодые и самые ухоженные. Чего здесь только нет! Кремы самого разного предназначения – тональные, увлажняющие, омолаживающие, – жидкие пудры, замазки, маскирующие карандаши; плюс все обычные причиндалы мужской косметики для бритья – пенки, лосьоны, одеколоны, дезодоранты, аккуратно расставленные вдоль бордюра ванной в алфавитном порядке от «Армани» до «Уай-эс-эп». У меня уходит довольно много времени на поиски, однако я все же нахожу волшебный пузырек с лосьоном для домашнего загара, засунутый за гигантскую бутылку шампуня «Ригейн».

Присаживаюсь на краешек ванной, чтобы прочесть инструкцию.

Я снова роюсь в огромной коллекции Колиновых склянок, но нужных мне предметов не нахожу. Ну что ж, ситуация типичная. Покупаешь одно средство, но оно, разумеется, не действует, пока не купишь к нему еще с десяток других. Ну и ладно. Если Колин сумел добиться такого потрясающего результата без них, то и я смогу. Перехожу к следующей части инструкции:

Целлофановыми перчатками? Ищу по всей ванной, но ничего, кроме пары старых желтых резиновых перчаток, валяющихся в углу вместе с щеткой для чистки раковины, не нахожу. Ну и ладно. Возможно, это не так уж и важно. Вполне вероятно, они просто слишком перестраховываются на случай, если кто-то страдает от определенного рода аллергии. К тому же я всегда могу просто смыть водой.

По-моему, все очень просто и можно приступать!

Снимаю с себя одежду и выливаю на ладонь порцию жидкости. Она кажется более темной, чем я предполагала, ощущение такое, будто я покрываю себя какой-то маслянистой грязью. Я снова читаю инструкцию на бутылочке:

Прекрасно. Именно то, что нужно. Я наношу на лицо и шею некоторое количество жидкости и стою голая посреди ванной – жду, когда высохнет. По прошествии получаса моя кожа по-прежнему еще липкая на ощупь, а через сорок пять минут я прихожу к решению, что определение «высохшая», возможно, означает не совсем мокрая. В итоге почти под утро, усталая и изможденная, я плюхаюсь в постель и засыпаю без задних ног.

На следующий день, мечтая о чашечке кофе, я плетусь на кухню, где Риа встречает меня испуганным возгласом:

– Боже! Луиза! Что ты с собой сделала?!

Вспоминаю, что с вечера намазалась.

– Не бойся, Риа, – успокаиваю я ее. – Это тот самый фантастический лосьон для загара. Смою его в душе, и ты посмотришь, какая загорелая у меня будет кожа.

– Да ты похожа на размалеванного индейца! – Она скептически качает головой. – А руки, Луиза! Они же у тебя оранжевые!

Смотрю на свои руки. Ладони по меньшей мере на два тона темнее, чем все остальное – явно из-за того, что я наносила лосьон без рекомендованных целлофановых перчаток. В общем, ни дать ни взять лапы орангутанга. Уверенность потихоньку начинает покидать меня. Стыдливо прячу руки в карманы.

– Говорю же тебе, Риа, это все смоется! Вот смотри, сейчас покажу! – С этими словами бегу в ванную и включаю душ.

Через десять минут выхожу оттуда мокрая и довольная.

– Ну? Видишь? – заявляю я с победоносным видом. – Что я тебе говорила? Разве я теперь не выгляжу стройнее и моложе на десять лет?

Риа продолжает смотреть на меня в ужасе.

– Да ты вся оранжевая. Оранжевая в полосочку.

Ее придирчивость начинает меня раздражать.

– Ха-ха-ха! Очень смешно, Риа!

Но она только качает головой.

– А вот и не ха-ха-ха, Луиза. Совсем не смешно.

Несусь в свою комнату к зеркалу, Риа права. Мое тело покрыто причудливым полосатым узором, который не только нисколько не молодит и не худит меня, но еще и вызывает подозрение, что я теперь могу светиться в темноте.

– Черт! Что же теперь делать? – ору я в панике. – Риа, что мне делать?

Риа ехидно ухмыляется.

– Попросись на работу на шоколадную фабрику Вилли Вонки.

Я тупо смотрю на нее и вдруг, к своему стыду, начинаю плакать.

– У меня в одиннадцать собеседование! – воплю я сквозь слезы. – Собеседование в «Роял-опера-хаус»! И я сомневаюсь, что они берут на работу оранжевых людей!

– Да ладно, успокойся. Я больше не буду шутить, обещаю. Пойдем. – Она берет меня за руку и тащит в ванную. Порывшись несколько минут в плетеной корзинке, она достает оттуда громадных размеров кусок пемзы. – Лезь в ванну! – приказывает она. – Может быть, сумеем оттереть, если повезет.

Меня никогда не подвергали очистке от радиоактивного заражения, но я подозреваю, что это выглядит именно так. Ты стоишь в ванне голый и дрожащий от холода, а кто-то, перед кем ты никогда в жизни не собирался представать без порток, соскребает с тебя три верхних слоя кожи каким-то грубым жестким предметом. И это, доложу я вам, совсем не смешно. Мало того, что это унизительно, это еще и бесполезно, потому что смыть мой «золотистый, естественного оттенка загар» не представляется возможным.

В конце концов, у нас обеих больше нет сил, и мы сдаемся.

– Послушай, Луиза, я, конечно, рада этой столь неожиданной возможности предаться маленьким дамским утехам, но мне, к сожалению, нужно на работу, а у тебя собеседование. Думаю, тебе придется это как-то пережить.

Я заворачиваюсь в теплое банное полотенце.

– Ладно, я же могу перенести встречу. Скажу, что отравилась или что-нибудь в этом роде.

Она пожимает плечами.

– Но это уж решай сама. Только, если собеседование назначено у них на сегодня, они могут не дождаться тебя и взять кого-то еще. К тому же, когда человек не является на собеседование, это всегда выглядит подозрительно.

Она права, и мне придется пойти.

Чтобы свести к минимуму нанесенный моей внешности ущерб, я надеваю темно-синий брючный костюм и прячу свои обезьяньи ладони в глубокие карманы. Приготовленное заранее и даже побывавшее в химчистке миленькое красное платье предполагает слишком много открытой кожи, поэтому останется дома вместе с новенькой парой роскошных туфель от Курта Гейгера. К тому же, как справедливо заметила Риа, красное с оранжевым ну никак не сочетается. Застегнув пуговки на блузке до самого-подбородка, я сталкиваюсь с последней проблемой – необходимо что-то сделать с морковным лицом. Тональный крем только все портит – придает неестественную белизну, но, к счастью, легкий слой полупрозрачной пудры, нанесенной поверх крема, чудесным образом скрадывает светящийся эффект моих полосок. Без десяти десять я вылетаю из дома и несусь к автобусной остановке, мысленно молясь, чтобы собеседование не проходило в комнате с флюоресцентным освещением.

Через час я уже сижу на банкетке в приемной и жду, когда меня вызовут. Наконец в коридор выходит женщина лет сорока пяти и жмет руку другой кандидатке.

– Рада была тебя видеть, Порция, – улыбаясь, говорит она. – Мы с тобой свяжемся. И пожалуйста, передай от меня горячий привет папе!

Девушка по меньшей мере лет на десять младше меня и с нормальным в отличие от меня цветом лица удаляется, колыхая при ходьбе длинными светлыми волосами. Мое сердце уходит в пятки. Лучше бы я действительно отравилась.

А между тем женщина поворачивается ко мне.

– Луиза Кассова?

– Канова, – поправляю я, встаю и протягиваю ей руку. – Это итальянская фамилия.

– Надо же, как мило. – Она изумленно смотрит на мою обезьянью ладонь, которую я тут же убираю в карман. – Пройдемте. – Она заводит меня в комнату и жестом указывает на стол и стулья возле окна. – Пожалуйста, присаживайтесь. Меня зовут Шарлотта Торни, я начальник отдела кадров. Руководитель планового отдела Роберт Брукс сейчас подойдет, но я подумала, что пока могу задать вам несколько вопросов сама.

Я с готовностью киваю и чувствую, как мое лицо вытягивается в окаменевшую маску ужаса.

Она садится за стол и раскрывает папку с листками резюме.

– Я вижу, вы оказались среди тех немногих счастливчиков, кому удалось съездить развеяться на пасхальные каникулы, – непринужденно говорит она, перелистывая бумаги в папке. – Где вы были?

– Простите, не поняла?

– Ваш загар невозможно не заметить. Вы, должно быть, побывали где-то?

Она наконец находит то, что искала, и теперь, сложив руки на столе, устремляет на меня внимательный взгляд.

Я сижу ни жива ни мертва. Интересно, куда обычно ездят люди на пасхальные каникулы? На Каймановы острова? На горнолыжные курорты? Она продолжает смотреть на меня, моргая. Я тоже тупо смотрю на нее и прямо слышу, как тикают часы.

– О, нет… Нет, в этот раз я никуда не ездила… Просто я-я… Ну знаете, какие мы, итальянцы! Несколько солнечных дней, и мы уже коричневые!

Я издаю глупый смешок, и она, улыбнувшись, немедленно переходит к своему стандартному наступлению.

– Ну что ж, это замечательно. А теперь скажите мне, Луиза, что привело вас к мысли о том, что вы сможете стать частью нашего рабочего коллектива?

К счастью, к этому вопросу я подготовилась. Вздохнув поглубже, отвечаю:

– Видите ли, Шарлотта, думаю, основной причиной здесь стало мое страстное отношение к искусству… – И я продолжаю сражать ее своим энтузиазмом, пока не приходит мистер Брукс.

Мало-помалу дела пошли не так уж плохо, как я ожидала, хотя после того как мисс Торни представила меня ему как женщину «разносторонне образованную», у нас случилось несколько скользких моментов, когда он попросил меня поговорить на итальянском (которого я совсем не знаю) и поделился историями из своей студенческой юности, проведенной во Флоренции (в которой я никогда не бывала). Тем не менее, мое неведение в этих вопросах как-то ускользнуло от него – видимо, перед ним стояла другая задача. И несмотря на то что я нервозно хихикала всякий раз, когда он обращался ко мне, мне, похоже, все-таки удалось ему понравиться.

– Видите ли, мисс Канова, наше заведение весьма и весьма солидное. – Он выговаривает мою фамилию столь старательно, что я с трудом узнаю ее на слух. – Мы широко известны во всем мире, и я думаю, нашим успехам во многом обязаны правильному подбору персонала. – Он энергично жмет мою руку. – Я просто уверен, что мы с вами еще обязательно увидимся.

Я покидаю здание как можно поспешнее – пока он не успел вспомнить еще какую-нибудь малоизвестную художественную коллекцию или уединенное кафе во Флоренции, которые, по его мнению, несомненно, должны быть мне знакомы.

Выйдя на крыльцо, я останавливаюсь, чтобы облегченно отдышаться, и вдруг ко мне подходит красивый парень.

– Извините, у вас нет зажигалки?

Я настолько потрясена, что просто тупо смотрю на него и, как завороженная, повторяю:

– Зажигалки? – Как будто он изъясняется на каком-то зашифрованном языке.

– Да. Ну, знаете… чтобы сигарету прикурить.

– Ах, зажигалки! – Мой мозг наконец приходит в движение. – Ну конечно! Подождите секундочку, сейчас посмотрю.

Долго роюсь в сумке, потом все же нахожу на дне помятый спичечный коробок, довольно причудливо оформленный, который прихватила в свое время в «Ритце». Пытаюсь зажечь для него спичку и вдруг со смущением замечаю, что руки мои отчаянно трясутся.

Я все-таки зажигаю одну спичку и дрожащими руками тычу ее ему почти в лицо.

– Извините. Надеюсь, я не очень вас побеспокоил. – Он осторожно берет меня за запястье, прежде чем наклониться.

– Нет, нет. Это вы меня извините. Я только что проходила собеседование и пока еще немного не в себе, – смущенно признаюсь я.

Он улыбается.

– Тогда позвольте тоже угостить вас. – Протягивает мне пачку сигарет. – Может, нужно?

Я пребываю в нерешительности.

– Да я в общем-то не курю.

Он кивает.

– Ну и правильно. Дурная привычка. И такая некрасивая.

Я наблюдаю, как он долго с удовольствием затягивается, потом говорю:

– Впрочем, может, одна не повредит.

Он прикуривает для меня сигарету, и мы стоим курим. На часах всего половина первого, а у меня такое впечатление, будто прошел целый насыщенный событиями день.

– Ну и как оно прошло? – спрашивает он, прислонившись спиной к афише «Лебединого озера».

Я стою, улыбаясь на теплом солнышке, и вдруг понимаю, что красивее мужчины, наверное, в жизни не видела. Стройный и не очень высокий, он одарен от природы буйной шевелюрой густых темных волос и еще более темными, почти черными огромными глазами. Когда он улыбается, его губы растягиваются в веселой оптимистичной улыбке, озорной и добродушной одновременно.

До меня вдруг доходит, что я неприлично глазею на него.

– Извините. Вы что-то спросили?

– Работа… Как вы думаете, вас возьмут?

Я качаю головой.

– Понятия не имею. Трудно что-либо сказать. А вы работаете здесь?

– Только летом. Я пианист. Моя сестра работает здесь, и ей удалось пристроить меня на репетиции Королевского балета. С осени я буду учиться в Париже, а для этого нужны приличные деньги.

– Боже! Королевский балет, Париж!.. Вот это жизнь!

Он улыбается и вдруг смущается.

– Я везучий. А вы были в Париже? – Он вдруг быстро меняет тему. – Это мой самый любимый город в мире! Можете считать, что не видели жизни, если не погуляли по бульвару Сен-Жермен, не попили шампанского и не выкурили сигаретки в одной из тамошних кафешек.

Я смеюсь.

– Я была в Париже, но до бульвара у меня почему-то не дошло.

– Тогда вам нужно поехать туда еще раз.

Мы смотрим друг другу в глаза, и я чувствую, что краснею.

– А вам нравится балет? – спрашивает он.

– Я люблю балет. Во всяком случае, раньше любила, много лет назад. Только вот уже тысячу лет там не была.

– Вот. – Он опускает руку в задний карман и достает оттуда билет. – Не знаю, свободен ли у вас сегодня остаток дня, но это билет на генеральный прогон «Лебединого озера», который в настоящий момент уже начался. Мне дают билеты, а я вечно вспоминаю о них, когда уже слишком поздно. Кстати сказать, – он смотрит на часы, – я должен был явиться на репетицию пять минут назад.

– Вы так добры… – говорю я, запинаясь, застигнутая врасплох его щедростью.

Он затаптывает окурок и поворачивается, чтобы идти.

– Приятно провести время! А кто знает, может быть, вас возьмут на эту работу, и я буду видеть вас чаще.

С этими словами он уходит.

Я делаю еще одну затяжку. Нет, день сегодня складывается явно необычно, особенно если учесть, что начался он с такой катастрофы.

В планах у меня было вернуться поскорее домой и прятаться до вечера. Снова смотрю на зажатый в руке билет.

Прошло много лет с тех пор, как я в последний раз была на балете. Если точно, восемнадцать. В то лето я перестала танцевать. В то самое лето, когда моя мать попыталась покончить с собой.

В тот год меня пригласили участвовать в балетном конкурсе, но в назначенный день я не явилась. Я считала, что мне и без того есть чем заняться – ухаживать за матерью.

Возможно, я боялась потерпеть поражение. А может быть, я просто хотела быть нормальным подростком и не заниматься профессиональной карьерой в столь раннем возрасте. Это мать мечтала, чтобы я стала балериной. Но после того лета ее желание потеряло всякий смысл.

В общем, я не оправдала ожиданий матери.

Я делаю глубокий вдох, медленно выдыхаю и закрываю глаза. Выстроившись в длинный ряд, девочки тянут у станка ноги, выворачивая их в самых невероятных позах. Под ногами скрипит канифоль. Спертый воздух пропитан запахом пота и физических усилий. А еще музыка. Всегда музыка.

Я открываю глаза.

Восемнадцать лет – слишком большой срок, чтобы помнить поражение.

Я в последний раз затягиваюсь сигаретой, выбрасываю ее и захожу внутрь.

– Боюсь, вы слишком опоздали, чтобы занять свое место, – сообщает мне девушка-билетерша. – До конца первого акта вам придется постоять в конце зала.

Следуя за ней по широкой лестнице, я замечаю, насколько велик ей ее форменный пиджачок – точно так же когда-то висел на мне мой, когда я работала билетером в «Фениксе».

– Вы студентка? – спрашиваю я уже наверху.

Она кивает.

– Певческое отделение Королевской академии. Предпоследний курс.

Я вспоминаю, сколько спектаклей посмотрела, пока стояла у задних колонн в своем плохонько сидящем пиджачке.

– Ну, удачи вам! – шепчу я, когда она, открыв дверь, запускает меня в зал.

И уже там, в темном зале, где царит божественная музыка Чайковского, происходит еще одна столь же неожиданная вещь.

Я смотрю на прекраснейших в мире балерин и постепенно понимаю, что все равно не смогла бы тогда успеть вовремя. И нет ничего страшного в том, что я сейчас не одна из них.

Дарси Бассел летает по сцене, попирая все законы гравитации – да что там гравитации, законы самой природы! – и щемящая теплая радость переполняет мою душу.

Я не обманула ничьих надежд. И меньше всего – своих собственных.

Через два дня меня вызывают на повторное собеседование. И в тот же день я становлюсь первым оранжевым сотрудником «Роял-опера-хаус».

Одеваясь, мы не думаем о том, что собой представляем, так же как не думаем о том, что хотели бы собой представлять.

В Лондоне улицы и даже целые районы имеют свою униформу. У Сохо свой кодекс понятий об одежде, у Сити и Кингз-роуд – свой. Но существуют места, где эти миры сталкиваются. Театр – одно из таких мест.

По-настоящему интересная постановка всегда собирает самую разношерстную публику. Консервативные бизнесмены, пожилые военные, студенты-хиппи, богемные мальчики с Ноттинг-Хилл, абсолютные минималисты в нехитрых одежках от «Прада» и «Армани», геи и натуралы, молодые и старые – все они смешиваются здесь в одно целое и в то же время сохраняют принадлежность к своей группе, как если бы каждая из них носила форменные футболки с соответствующей надписью.

Пятница, вечер, начало июня. Я потягиваю тепловатое белое вино в людном буфете «Амбассадорс театр» и болтаю со своей подружкой Сэнди, которая с поистине пророческим предвидением Кассандры умудрилась заказать эти билеты еще тысячу лет назад. Дают первый звонок, и плотная толпа устремляется к выходу из буфета, вот тогда-то Сэнди и решает, по обыкновению многих женщин, что за две минуты до поднятия занавеса самое время посетить дамский туалет. Толпа медленно стекается в зал, и в ее гуще я вдруг замечаю знакомый профиль. Он принадлежит хорошо одетому мужчине, который, наклонившись вперед, очень внимательно слушает, что говорит ему другой мужчина, помоложе.

В моем мозгу образуется странная пустота. Да, я знаю этого человека, но вот откуда?

И тут все вокруг словно исчезает – и толпа, и гул голосов, и звонок – так бывает в моменты великих постижений.

Все – я знаю этого человека. Это мой бывший муж.

Будто в гипнозе, я наблюдаю, как он оборачивается, смеется и хлопает своего друга по плечу.

Как странно, что я узнала его. Я не должна была узнать, потому что все в нем стало совершенно другим. Волосы коротко выщипаны. Заметьте, не подстрижены, а модненько выщипаны. И окрашены в светло-медовый оттенок. На нем темно-коричневые вельветовые брюки и светло-голубая водолазка с воротом, поднятым под самое горло – словно он только что натянул ее через голову. Через руку перекинут слегка приталенный черный кожаный пиджак, на ногах дорогущие ботинки от «Кемпера».

Одним словом, он не просто одет, а одет со вкусом, стильно.

И это человек, чей гардероб всегда состоял из рубашек, купленных ему матерью на Рождество где-нибудь в «Маркс и Спенсер», изношенных, вечно не глаженных рубашек, из которых постоянно вываливались поломанные запонки. Это человек, которому покупка новых ботинок не доставляла ничего, кроме физической боли. И вот теперь он, совершенно преображенный, летит, как бабочка, чтобы вернуть в буфет стакан, легко порхает в этом абсолютном хите сезона – ботиночках от «Кемпера» – без всякого намека на дискомфорт или хотя бы малейшего следа недовольства или сарказма.

Да, он очень изменился, и все же я его узнаю. Благодаря униформе. Ведь это явление мне знакомо.

Пустота в моей голове вдруг сменяется озарением. Если я не буду двигаться, он не заметит меня. Поэтому я замираю, стою как вкопанная, так что даже столы и стулья вокруг кажутся более живыми в моем присутствии. Затаив дыхание, я наблюдаю, как они потихоньку прокладывают себе путь в зал, непринужденно болтают, не подозревая о моем существовании. В его походке и движениях невиданная легкость, он почти скользит вверх по ступенькам. Меня мутит от этого зрелища, и в то же время оно меня завораживает.

Внезапно возвращается Сэнди, она долго ищет в бумажнике билеты, потом начинает паниковать из-за отсутствия мелочи, так как хочет купить программку, и громко вслух пытается решить, что делать с пальто – свернуть и засунуть под сиденье или сдать в гардероб. В общем, как-то незаметно мы усаживаемся на свои места рядом с парой немецких туристов, вцепившихся в разложенные на коленках рюкзачки. Свет в зале гаснет, когда до меня вдруг доходит, что я до сих пор держу в руках стакан своего теплого вина.

Совсем не помню, как прошел первый акт, потому что все это время сосредоточенно высматриваю в темноте очертания головы своего бывшего мужа. Мне кажется, что я вижу его среди других зрителей, потом вдруг почему-то не вижу. И мне хочется увидеть его снова. Хочется наблюдать за ним. Видимо, я просто не могу, не в силах поверить своим глазам. И вот я вглядываюсь в темный зал и совсем не смотрю на ярко освещенную сцену. Зрители, захваченные сюжетом, возбужденно подаются вперед, хохочут в смешных местах, вздыхают и ахают во время напряженной развязки, а я все не могу отыскать его глазами.

Первый акт заканчивается, и в зале зажигается свет.

– Потрясающе! – восторженно выдыхает Сэнди. – Правда, здорово?

Вот они! Я наконец вижу их – они идут по центральному проходу и смеются.

– Да, невероятно, – бормочу я.

Сэнди встает, одергивая юбку.

– Пойдем?

Сейчас я разглядываю его друга – та же щипаная прическа, те же ботинки от «Кемпера»… Но как он молод! Гораздо моложе, чем мне показалось сначала. Гипертрофированно точеные черты лица. Неужели он выщипывает брови? Одет в джинсы «Дизель» и облегающую черную толстовку. Они как раз проходят мимо нас. Я даже не дышу. Сэнди подталкивает меня к проходу, и мы сливаемся с толпой прямо позади них. Я улавливаю легкий аромат одеколона молодого парня и вдруг вижу, как он как бы невзначай на короткое мгновение обнимает моего бывшего мужа за шею.

Всего лишь маленький жест, быстрый, небрежный, но от увиденного я буквально застываю на месте. Словно в замедленной съемке передо мною предстает вещь, которую я всегда боялась увидеть. Вытаращив глаза, я пялюсь не на эту руку, а наблюдаю за реакцией своего бывшего мужа.

А ее нет. Реакция отсутствует.

Ноги мои одеревенели, и я не могу заставить их двигаться вперед. В толпе сзади меня уже образовался затор.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Сэнди, осторожно подталкивая меня вперед. Но я словно приросла к полу.

– Я забыла программку, – хрипло шепчу я и, развернувшись, пру наперекор толпе. – Пойду заберу свою программку.

Шаткой походкой я ковыляю вниз по ступенькам, даже пропускаю свой ряд, пока не добираюсь до самой сцены и там, прислонившись к ней спиной, останавливаюсь у оркестровой ямы. Сердце бешено колотится.

Теперь понятно. Теперь мне все понятно.

Нет, вообще-то я знала это всегда, но теперь мне все окончательно понятно.

Нельзя составить представление о книге по ее обложке, а вот узнать многое о человеке по его ботинкам – можно!

– Но я не ношу шляпки! – протестую я. – В наше время никто давным-давно не носит шляпки!

– А в «Эскот» надевают, – стоит на своем Колин. – Без шляпки тебя туда даже не пустят, так что успокойся и смирись. А теперь, будь добра, дай-ка мне вон тот кусок наждачной бумаги.

Наклонившись, я роюсь в ворохе инструментов, грязных тряпок и пузырьков со всевозможными химикатами, с помощью которых Колин отдирает старую краску с двери в гостиную. Наконец нахожу кусок чего-то грубого и коричневого и протягиваю ему.

– Но это такая скука! – не унимаюсь я. – Я вообще не понимаю, почему должна идти на это идиотское мероприятие. Эти корпоративные вечеринки, оказывается, такое занудное дело!

– Ну знаешь… – Колин опускает зубную щетку в скипидар и энергично размешивает его. – Тебя никто не заставлял идти на эту работу в «Роял». Ты могла отказаться от идеи получать больше денег, вращаться в таком потрясающем обществе в одном из лучших художественных заведений страны и щеголять в дорогущих модных туфлях. Ведь тебя никто не тянул туда за руку. Кстати, вернуться к серой посредственной работенке – это, знаешь ли, очень просто…

– Да, мне понятен ход твоих мыслей, – огрызаюсь я.

Колин поднимает на меня строгий взгляд.

– Только не надо бросаться на меня, детка! Я вообще не понимаю, что с тобой. Ты должна быть довольна и счастлива. Большинство девушек дрожали бы от восторга, будь у них возможность пойти в «Эскот», да еще бесплатно!

– Большинство девушек-англичанок, – грустно поправляю его я.

Он хмурится.

– Интересно, какая разница?

– Большая! Господи, ну как ты не понимаешь! – Я драматически закрываю лицо руками.

Колин откладывает щетку в сторону и осторожно смотрит на меня.

– Луи, а может быть, кто-нибудь просто ждет месячных?

– Нет! – рявкаю я. – И не надо этого снисходительного тона!

– Да у меня нормальный тон, – возражает он. – Особенно если учесть, что я проживаю в одной квартире с доктором Джекилом и мистером Хайдом. То ты сходишь с ума от радости, что получила работу своей мечты, а через минуту уже мечешь громы и молнии из-за того, что приглашена на один из самых престижных приемов и все, что от тебя требуется, это только напялить на голову шляпку! Если честно, Луи, то у тебя всю неделю было паршивое настроение, и если твои месячные все-таки не настанут, то тебе лучше придумать какую-нибудь убедительную отговорку.

Некоторое время мы сидим и молча смотрим друг на друга.

– Прости, – говорю я наконец. – Просто… это оказалось гораздо… гораздо труднее, чем я думала. – Ну как мне объяснить ему? – Видишь ли, Кол, вся сложность в том, что я не англичанка.

– Да что ты говоришь! А хочешь новость? Ты ею никогда и не была.

– Кол, ну я же серьезно! Эти девушки, они… Как бы тебе это сказать! Они стопроцентные англичанки. Это как профессия. Такое впечатление, что для них главное то, насколько они выглядят англичанками. Во-первых, ты бы слышал их имена – Флора, Поппи, Гиацинта, Джиниста. У меня ощущение, будто я работаю на цветочной клумбе. И потом, эта работа нужна им только для того, чтобы скоротать время, пока они не выйдут замуж за своих мальчиков. Они попали туда благодаря папочке, который либо хорошо знает художественного директора, либо сам является художественным директором.

– Мя-яу, Луи! А ну, убери когтистые лапки!

– Нет, они вполне милые, – продолжаю я, безуспешно пытаясь взять себя в руки. – Они очень даже милые, только варятся все в одном соку. Такое впечатление, что наша главная задача – развлекать папочек и мамочек их бывших школьных друзей. Ну вот смотри, например, глава инвестиционной компании «Голден Сэш» – это папа лучшего друга Флоры. Они весь вечер могут проговорить о том, как славно его сын учится в Итоне, а ее брат – в Хэрроу. А на следующий день он заказывает целую ложу на весь сезон и оплачивает им чек на такую сумму, что им следовало бы выгравировать его имя на всех доступных поверхностях здания.

– Да, но какое отношение все это имеет к тебе?

– Да я не могу соперничать с ними, Кол! Я не выдерживаю этого состязания! К тому же, – с горечью прибавляю я, – у них у всех длиннющие ноги и роскошные сиськи, а это уже совсем нечестно!

Он улыбается.

– Ух ты, какая завистливая!

– Конечно, я завидую! – возмущенно ору я. – И при том прекрасно понимаю, что нахожусь не в своей тарелке! Куда уж мне угнаться за ними! Я никогда не была на охоте, или на скачках, или на модных спортивных турнирах, и мой портрет не висит в «Харперз энд куин». Никто никогда не приглашал меня в свое загородное поместье, да я даже и не знаю, что там делать! Черт возьми, кто я такая?! Я приехала из Питсбурга! А теперь вот мы идем в «Эскот» развлекать клиентов из «Бритиш петролеум» и «Рейтерс». Я только знаю одно – это будет что-то вроде земного ада: шляпки, правила, условности и какие-то тайные знания, о которых я, как посторонний человек, понятия не имею.

Он сжимает мое колено.

– Луиза, потому этих девушек и берут на такие места. Их образование и воспитание дают гарантию того, что они располагают определенным количеством важных связей. Но тебя-то тоже взяли. Совсем по другой причине. Так что не лезь не в свое дело и живи спокойно. Ты слишком взрослая, чтобы заниматься подобной ерундой. К тому же, прелесть моя, мне неприятно говорить, но это выглядит очень даже некрасиво. – Он многозначительно смотрит на меня. – А теперь сделай-ка мне одолжение, пойди и прибери на кухне весь этот бардак, который ты там устроила. Ко мне скоро придет Энди, и я не хочу, чтобы он думал, будто я живу в свинарнике.

И он возвращается к своей щетке и скипидару.

Через два дня я сижу за рабочим столом, томно выковыривая кусочки водянистого помидора из своего диетического сандвича и сочиняя при этом очередное деловое письмо, когда в комнату заваливается Поппи и, глядя на меня с высоты своего огромного роста, приглашает прогуляться с ней по магазинам за шляпкой. Рукастая и ногастая, она напоминает смешного неловкого жирафа, когда, откинув в сторону длинную челку, робко улыбаясь, говорит:

– Мне совершенно нечего надеть! – Прислонившись к моему столу, она тянет вниз манжеты блузки, тщетно пытаясь прикрыть запястья. – То есть нет, у меня, конечно, есть эта дурацкая шляпка, оставшаяся со свадьбы моей сестры, но она же сиреневая!

– Ни-че-го себе! – раздается вдруг вопль из-за тонкой перегородки, разделяющей столы, и оттуда же немедленно показывается стриженая светлая головка Флоры. – А мне ты даже не сказала, что Лаванда, оказывается, вышла замуж!

– Что значит не сказала! – Поппи картинно закатывает глаза. – Флора, да ты сама была там!

– Ах, ну да, как же! – Флора потрясена тем, что услышала. – Это им я подарила серебряные подставки для карт в виде хрюшек?

– В виде ананасиков, – поправляет ее Поппи.

– Я подарила им ананасики?! Странно. Это на меня не похоже. – Нахмурив бровки, она сосредоточенно грызет кончик ручки. – А с кем я была?

– Флора, ну что ты как маленькая! – И, прикрыв рот рукой, Поппи шепчет мне тихонько: – В школе училась на одни тройки. – Потом напоминает: – Ты подарила им серебряные подставки для карт в виде ананасиков, а пришла ты туда с Джереми Бурн-Хаутуэйтом. Ты что, не помнишь, что вы были когда-то практически помолвлены?

Голубые глаза Флоры озаряются светом воспоминания.

– Ах, нуда, конечно, губастик Хаутуэйт! – И они обе принимаются безудержно хихикать.

– Губастик Хаутуэйт? – переспрашиваю я, не вполне уверенная, что мне так уж интересны подробности.

– Да, Луиза. Ты не представляешь, какие у него громадные губищи, – объясняет Флора. – То есть целоваться с ним было все равно что с Лабрадором. Меня никто в жизни так не слюнявил!

И они снова хохочут, пока не выясняется, что Поппи поперхнулась. Я стучу ее по спине.

– Ну вот что, девочки, если вы собираетесь по магазинам, то я пойду с вами, – заявляет Флора.

– Прекрасно. А куда мы пойдем? – спрашиваю я.

– В «Локс» на Сент-Джеймс-стрит, – говорит Поппи, приведя дыхание в норму. – Там можно купить хорошую, приличную шляпку. – Она окидывает меня строгим взглядом, который, должна признаться, никак не вяжется с ее обликом – Поппи и любые проявления серьезности несовместимы. – Тебе ведь не нужна модная шляпка, не так ли?

– Ну-у… нет, конечно… – неуверенно бормочу я, втайне думая о том, что именно модную шляпку как раз и хотела бы приобрести. Самую модную, самую сногсшибательную шляпку, какую только можно купить за деньги.

– Правильно. Тебе нужна приличная шляпка! – подключается Флора, с поразительной энергией кивая своей белокурой головкой. – Приличная английская шляпка! – прибавляет она многозначительно.

Я немедленно соглашаюсь:

– Ах, ну да, именно такая мне и нужна!

У меня возникает странное ощущение, что еще мгновение, и они примутся выдавать экспромтом «Rule Britannia»,[7] из которой я не знаю ни слова. Я улыбаюсь, они улыбаются мне в ответ. (В последнее время это стало моим защитным механизмом, когда я имею дело с чем-нибудь, абсолютно для меня непостижимым. Теперь большую часть дня я провожу, растягивая рот в идиотской улыбке.)

Правда, я не совсем уразумела, что в их понимании означает «приличная» или «английская», но эти слова явно можно считать антонимами слову «модная», чего я, видимо, не способна осознать по причине своего иностранного происхождения: Если я только останусь в живых после этой прогулки по магазинам, то я, должно быть, буду посвящена в самые секретные тонкости светского кодекса высшего английского общества.

– Мне не нужны модные шляпки! – радостно кричу я.

Впрочем, возможно, чуточку преждевременно.

Позже, во второй половине дня, ознакомившись с представлениями Флоры и Поппи о приличной английской шляпке, я начинаю жалеть о своем былом энтузиазме. Дело в том, что все эти шляпки имеют размеры малых планет.

– А ну-ка, примерь вот эту, – говорит Флора, водружая мне на голову колоссальное сооружение, выполненное в розовых тонах.

Шляпа сползает мне ниже бровей, и, когда наконец удается остановить ее, непомерной ширины поля накрывают меня вместе с плечами.

Девушки отступают назад, восхищенно меня разглядывая.

– Потрясающе! – восклицает Поппи. – Просто потрясающе!

Я верчусь перед зеркалом, пытаясь увидеть свое отражение полностью, но лишь задеваю полями огромную стопку сложенных на полке панам.

– По-моему, поля все-таки чуточку великоваты, – замечаю я.

– Великоваты! – Флора капризно хмурится. – Да ведь в этом весь смысл!

– Широкие поля визуально сужают фигуру, бедра кажутся более узкими, – объясняет Поппи. – И к тому же, – шепчет она с заговорщицким видом, – тебе не придется закалывать волосы.

– Кстати, при такой большой шляпе даже макияж не обязателен, – прибавляет довольная Флора.

– Понятно, – говорю я вслух, при этом добавляя про себя: «Может, еще и одеваться не надо?»

Потом они примеряют на себя пару столь же развесистых пирогов, и я замечаю, что, даже задевая друг друга краями полей, мы стоим все равно приблизительно в метре друг от друга. Тут до меня доходит – как развернутая в метро газета, такая шляпка служит прежде всего для защиты личного пространства – еще одно проявление пресловутой английской сдержанности.

Меня гораздо больше привлекает небольшая коллекция в углу: аккуратные, изящные маленькие изделия для уверенной в себе женщины с хорошим вкусом. Яркие ювелирные цвета – изумрудно-зеленый, сапфирово-синий, рубиново-красный; украшения в виде перьев, смело изогнутых вокруг головы.

– А как насчет вот этих? – спрашиваю я.

Поппи морщит носик.

– По-моему, чересчур броские. Как ты думаешь?

Флора берет в руки одну из шляпок.

– Тебе такую никак нельзя из-за бедер.

– А мне нравится. – И почему это англичанки так помешаны на своих бедрах?

Из чувства противоречия примеряю такую шляпку.

Сказать честно, она выглядит немного глуповато. Даже я вижу это. Изумрудного цвета перо, казавшееся таким интересным на белом безволосом манекене, на мне смотрится совсем по-другому – болтается, словно какая-то подозрительная растительность. Оно зловеще свисает у меня над глазом, угрожая своим острым кончиком проткнуть всякого, кто подойдет слишком близко. Я пристраиваю шляпку так и эдак, но она не меняет своей скульптурной жесткости и придает мне скорее вид доморощенной актрисульки из любительского театра, нежели роковой женщины с утонченным вкусом.

Поппи закусывает губку, Флора щурится.

– Честно говоря, слишком натужный вид, – изрекает Поппи.

– Она права, – соглашается Флора и тут же наносит последний удар: – Немного простовато.

Ничто не способно покоробить человека больше, чем обвинение в простоватости. Даже я, выставленный за дверь, неизбалованный добродушный щенок, мысленно содрогаюсь от окончательности этого приговора. И уж конечно, ничто не считается более простоватым с точки зрения английского высшего общества, чем вещь, имеющая слишком натужный вид. Тужится пусть простой рабочий люд – ему это больше свойственно. Устыженная и смущенная, я снимаю шляпку, и вопрос сам собой оказывается исчерпан.

Поппи и Флора делают свой выбор в считанные минуты, решая лишь, каким шляпкам отдать преимущество – большим или неприлично большим. Но я не спешу с покупкой и молча жду.

– Ну что, теперь обратно в офис? – спрашивает Поппи, пока Флора сигналит таксисту (с их гигантскими шляпными коробками о ходьбе не может быть и речи).

– Нет… Я, наверное, еще загляну в «Фортнумс», – говорю я.

Они весело плюхаются в такси и уезжают в сторону Пиккадилли, я разочарованно смотрю им вслед.

Направляюсь в «Фортнумс». Там на втором этаже есть шляпный отдел, точно такой же, как в «Локсе». И вот я снова примеряю на себя всевозможные широкополые шляпки, пытаясь сделать выбор. Неуверенно и робко разглядываю в зеркале свое отражение, накрытое очередным громоздким сооружением отвратительного пастельного цвета, когда слышу за спиной голос:

– Дорогая, не сочтите за грубость, но это явно не ваш вариант.

Поворачиваюсь и вижу элегантно одетую миниатюрную пожилую даму. На ней кремовое кашемировое пальто, классического покроя костюм от «Шанель» цвета слоновой кости, в руках сумочка из крокодиловой кожи. Она улыбается, и в ее выразительных голубых глазах играют озорные огоньки.

– Разумеется, я не должна вмешиваться не в свое дело, – говорит незнакомка, произнося слова с явным австрийским акцентом. – Но с другой стороны, мне обидно видеть молодую особу в столь затруднительном положении. И знаете, – продолжает она, – сейчас так редко увидишь, чтобы дама вашего возраста даже смотрела в сторону шляпок. У меня, признаться, сложилось впечатление, что они давно считаются чем-то старомодным.

– Меня пригласили в «Эскот», – объясняю я, снимая с головы оскорбительное сооружение. – Мне нужна шляпка, а девушки, с которыми я иду туда, наденут именно такие. Я правда не очень хорошо знаю, какие шляпки лучше для таких случаев…

Она кивает.

– Понимаю. Вы американка?

– Да, это верно, – говорю я, словно признаваясь в тайной вине.

Дама вытягивается в полный рост.

– Такого типа шляпки хороши для англичанок. Англичанки высокие и обычно не отдают должного внимания прическе. А вам я бы посоветовала что-нибудь более изящное, маленькое, возможно, с вуалью.

Она выбирает для меня небольшую шляпку в форме аккуратного колокольчика с прикрепленной к краям полей вуалью тонкого плетения.

– Что-нибудь вроде этого.

Я надеваю ее и тут же ощущаю себя отгороженной от всего мира. Создаваемое вуалью чувство отстраненности и соблазнительной таинственности приводит меня в восторг.

– Теперь видите, насколько лучше? – говорит дама с улыбкой триумфатора.

Я не могу отвести от себя глаз, я кажусь себе кинозвездой. И все же меня пока еще гложут сомнения.

– Но… на тех девушках будут совсем другие шляпки… Может быть, эта окажется не совсем к месту…

Она жестом перебивает меня.

– Я уже сказала, что не хотела бы вмешиваться не в свое дело, но по опыту знаю, что не стоит слишком стараться во всем походить на англичан. В конце концов, быть англичанином – это все равно что быть членом некоего клуба, куда даже не все англичане вхожи. И они не станут уважать вас за это.

С этими словами она поворачивается и уходит в сторону отдела дамского белья и исчезает там окончательно где-то между кашемировыми банными халатами и ночными сорочками из египетского хлопка.

Внезапно я впадаю в панику – единственный здравый голос, услышанный мною сегодня за целый день, покинул меня.

– Подождите! – кричу я и бегу вслед за ней, но уже через мгновение сталкиваюсь лицом к лицу с каким-то трансвеститом из старшего персонала.

Я употребляю слово «трансвестит», так как не могу назвать иначе существо дамского пола с фигурой полузащитника «Новозеландских буйволов», втиснутой в узкие рамки непомерной величины полиэстрового костюма.

Скрестив на груди громадные ручищи, она смотрит на меня.

– Мадам хочет купить шляпу? – требовательно вопрошает великанша, приподняв кустистую бровь Зевса-громовержца.

Я дотрагиваюсь до головы, нащупываю на ней шляпку-колокольчик, и сердце мое уходит в пятки.

– Ох, простите… Я совсем забыла… – запинаясь, оправдываюсь я, чувствуя, что краснею. Пытаюсь обезоружить ее улыбкой. – Я… просто искала одного человека и забыла, что не сняла… это… – Мои оправдания не действуют. Она смотрит на меня как на преступницу, и я начинаю чувствовать себя виноватой и при этом глупо хихикаю. – Постойте, но вы же не можете и вправду думать, что я хотела… – Как бы это сказать? – …умыкнуть шляпку!

Она смотрит на меня, не мигая и пыхтя, как бык перед запряжкой.

Пробую другую тактику.

Снимаю шляпку и с вызовом сую ее ей в руки. (Когда не знаешь, что делать, веди себя как избалованный ребенок.)

– Вот, пожалуйста! – Я картинно закатываю глаза и стараюсь нагнать на себя надменно-негодующий вид. – Вот, возьмите вашу шляпку! А мне, простите, действительно нужно идти!

И когда я уже порываюсь проскочить мимо нее в отчаянном, самоубийственном стремлении к свободе, откуда ни возьмись появляется моя маленькая благородная австрийка.

– Так вы берете ее? – спрашивает она, не подозревая, в какое неловкое положение я попала. – И правильно. Это и в самом деле лучшая шляпка из всего, что есть.

Я собираюсь ответить и вдруг замечаю, что с великаншей-продавщицей творится что-то неладное. Она краснеет и что-то бормочет.

– Леди Касл!!! – Ее кустистые брови подпрыгивают чуть ли не до края волос. – Я прошу простить меня… это просто недоразумение, и я уверена… То есть я хочу сказать… нам так приятно видеть вас!

Леди Касл лишь слегка кивает в ее сторону.

– Согласитесь, ведь эта шляпа лучшая из всего, что здесь есть, – произносит она.

– О да!.. – Великанша торопится выказать услужливость. – У нее, несомненно, очень утонченный вид… и такой уникальный, неповторимый дизайн…

Я молча наблюдаю, как мой недавний враг расползается по полу в приступе угодливости, потом с торжествующим видом забираю у нее шляпку и говорю:

– Леди Касл, я вам очень признательна за то, что вы помогли мне сделать выбор. Вы дали мне бесценный совет.

– Не стоит благодарности. У меня в этих делах большой опыт. Я очень давно поняла всю прелесть вуалей. Они создают волнительное ощущение таинственности и обособленности.

– Вы очень правильно подметили, – соглашаюсь я. – Я уже ощутила эту обособленность, даже, я бы сказала, слишком сильно ощутила. Ведь до того я пыталась соответствовать общему стандарту.

Она качает головой.

– Общему стандарту пусть следуют школьницы. Быть не такой, как все, это не преступление, моя дорогая, это, напротив, весьма ценное качество.

Я пожимаю плечами и робко улыбаюсь.

– Не знаю, не уверена.

– Но это именно так! – восклицает леди Касл. – Вы индивидуальность, женщина, у которой есть свое прошлое, своя судьба. И никто не может отнять этого у вас!

Я заинтригована. После этих слов, произнесенных с такой страстностью и убежденностью, я вдруг ловлю себя на желании пообщаться с ней еще.

– Вы позволите угостить вас чашечкой чая? – говорю я и понимаю, что похожа сейчас на какой-то допотопный персонаж из романа П. Дж. Вудхауса.

Она принимает мое предложение без малейших колебаний, словно для нее естественно приглашение на чай от незнакомки, с которой она встретилась в шляпном отделе одного из самых лучших и дорогих универмагов. Эта уверенность в себе представляется мне тем самым качеством, которого мне самой так не хватает. И вот я расплачиваюсь за шляпку, и мы спускаемся вниз, в великолепный чайный зал универмага «Фортнумс», где леди Касл немедленно заказывает настоящий английский чай с неотъемлемым комплектом из печенья и пирожных.

Я зачарованно слушаю рассказ о ее жизни в Англии и мысленно восхищаюсь непринужденностью и легкостью движений человека, для которого чайная церемония – всего лишь часть обычного ежедневного распорядка.

– Англичане – замечательные люди. Я обожаю их, – замечает она, кладя в чай ломтик лимона. – Если бы не англичане, меня бы не было в живых. А история такая: во время войны меня ребенком выслали из Австрии. Мать посадила меня на поезд, и я поехала. Только я одна и осталась в живых. Только я одна, – тихо повторяет она. – Я не знаю, почему мне так повезло, но это действительно так. Теперь англичане – моя семья. – Она аккуратно придавливает ложечкой лимон к стенке фарфоровой чашки. – Но как и в большинстве семей, все складывается не так уж просто.

– Но теперь вы леди, – многозначительно замечаю я. – Это, несомненно, играет большую роль.

Эти слова ее, похоже, удивляют.

– Дорогая моя, но я всегда оставалась леди! Даже когда была худенькой девочкой-эмигранткой, не умевшей сказать ни слова по-английски! Мне не нужно было ждать лорда, готового жениться на мне, чтобы стать леди!

– Нет, я хотела сказать… – Я пытаюсь подобрать нужные слова. – Я хотела сказать, что теперь, когда вы леди, когда вы одна из них… вы больше не представляетесь им чужой.

– Чужие, свои… Вы придаете слишком большое значение этим условностям. – Она делает изящный глоток, не сводя с моего лица проницательного взгляда. – Поверьте мне, люди реагируют не на то, что вы другая, а на то, что вы стыдитесь этого. – Она улыбается и кладет себе на тарелочку пирожное. – Все-таки какая прелесть эти корзиночки! А вечером, видимо, придется поголодать. Выработайте во всем свой стиль, Луиза. Свой собственный стиль. И поверьте, никому не будет дела до того, откуда вы приехали.

Моя шляпка вызывает настоящий переполох, когда я возвращаюсь в офис.

– Ну это уж слишком серьезно. – Флора вертит ее в руках так, будто это бомба.

– Да, это, конечно, совсем для взрослых, – соглашается Поппи. – Я не такой храбрый человек, как ты, – прибавляет она, торопливо возвращая мне шляпку.

Ничуть не смутившись, я убираю ее обратно в коробку и спрашиваю:

– Кто-нибудь хочет чаю?

– О да, пожалуйста! – кричат они хором с восторгом, какой мысли о чае могут вызвать только у англичан.

В тот же вечер, когда я водружаю шляпную коробку на шкаф, меня вдруг посещает настойчивое ощущение, будто я уже где-то встречала леди Касл. Сажусь на край постели и пробую сосредоточиться. Кого она мне напоминает?

И тут меня осеняет. Открываю шкаф и, порывшись, достаю оттуда книжечку «Элегантность». Раскрываю ее и листаю, еще раз пробегая глазами бесценные вечные советы. Леди Касл напоминает мне мадам Дарио, и я вдруг с каким-то щемящим чувством понимаю, как мне не хватало ее. Она стала для меня незаменимым источником мудрости и ни разу не подвела меня, даже когда я ее отвергла. Я была дурой, что отправила ее в ссылку, признаю это, и теперь торжественно возвращаю ее на почетное место на моем ночном столике.

Когда наступает назначенный день, я обнаруживаю, что леди Касл была права. Я надеваю шляпку с простым шелковым платьем и пиджачком, и, безусловно, во всем этом ансамбле шляпка, что называется, делает погоду. Среди целого моря широкополых конструкций я, конечно же, заметно выделяюсь. К тому же у меня есть еще одно преимущество – я могу свободно и элегантно передвигаться в толпе. И вуаль сама по себе производит небывалый эффект. Она придает мне загадочный, непредсказуемый вид. Мужчины, завороженные тайной, проявляют ко мне недюжинный интерес, женщины заинтригованы. Когда я подхожу к Флоре, у нее буквально отвисает челюсть, и даже обширное цветистое сооружение на голове не может скрыть ее изумления.

– О, Луиза! – восклицает она, хватая меня за руку. – Как бы мне тоже хотелось так одеться, если бы я могла!

И впервые за все время я вижу их с Поппи совершенно в ином свете. Они кажутся мне такими беспомощными и уязвимыми в этом пугающем скоплении дорогущих костюмов и платьев от знаменитых дизайнеров, такими маленькими и юными в этих своих широкополых шляпах, за которыми только и могут укрыться. Мне вспоминаются слова леди Касл: «Чужие, свои… Какая разница?»

Этому волнительному, утомительному дню, казалось бы, нет конца. Погода, поистине изумительная для начала июня, лишь способствует всеобщему веселью. Только около четырех часов мне удается тихонько ускользнуть, чтобы побыть немного в одиночестве. Медленно пробираясь через толпу, я вдруг замечаю знакомое лицо.

– Привет! – говорю я молодому человеку, который когда-то подарил мне билет в театр. На этот раз он одет в костюм.

– Привет! – говорит он, лучезарно улыбаясь. – Так чем все кончилось? Вы получили работу?

– Да, получила. И я хотела поблагодарить вас за тот билетик. Просто не могу передать, как это было здорово!

Раздается звонок, и толпа сжимается вокруг нас, норовя разъединить.

– Знаете, мне нужно успеть сделать ставку за дедушку, пока не начался следующий забег, – кричит он, увлекаемый спешащей толпой. – Хотите чего-нибудь выпить?

– Я не могу! – кричу я в ответ под звуки второго звонка. – Мне нужно возвращаться. А вы бегите скорее, не то упустите удачу!

Он протискивается к самой короткой очереди и прежде, чем я теряю его из виду, успевает крикнуть мне:

– Кстати, вы выглядите поистине потрясающе!

И тут же сразу несколько джентльменов вторят ему:

– Это точно!

Он улыбается и через минуту растворяется в толпе.

Направляясь к трибунам, я чувствую небывалую легкость во всем теле.

Сегодня в «Эскоте» буйство праздничных нарядов – ослепительных, оглушительных, уничтожающих, радующих глаз. Однако, несмотря на все это разнообразие, я с удивлением обнаруживаю, что очень мало женщин надели вуаль. А если быть точнее, то единственную, кроме моей, вуаль я вижу только на леди Касл. Ее голову сегодня украшает крошечная серебристая шляпка-таблетка с изумительно тонкой черной вуалью, закрывающей лицо. Она посылает мне озорную улыбку и едва заметно подмигивает.

– Это действительно впечатляет, – говорит она, беря меня под руку, когда я подхожу. – Вы выглядите как настоящая леди. Как никто из этих дам. Как Уоллис Симпсон! Она, конечно, страшная женщина, но как одевается! Вы не можете себе представить! А теперь… – Она ведет меня под руку к своей ложе. – Позвольте мне познакомить вас кое с кем. Мне представляется, что вы можете найти этих людей весьма интересными. – Она подводит меня к невысокому коренастому краснолицему мужчине, сжимающему бокал шампанского так, словно это пивная кружка. – Знакомьтесь, Луиза, это Фредерик фон Хассель. Мистер фон Хассель питает страсть к старинной музыке.

Он протягивает мне пухлую красную руку, и я пожимаю ее.

– Фредерик коллекционирует Караваджо, – продолжает леди Касл. – Насколько мне известно, «Роял-опера» готовит новую постановку «Орфея». Это так?

Но я не успеваю ответить, как мистер фон Хассель уже берет слово.

– Да, сейчас никто не умеет правильно поставить Монтеверди! – рявкает он. – Все они пытаются сделать сенсацию, осовременить историю, а ведь это рассказ о любви и смерти! – кричит он, побагровев в считанные секунды. – Терпеть не могу эти современные постановки! Просто не переношу их! Не переношу!

Тут мне на помощь приходит вуаль. Я моргаю, улыбаюсь и, изящно стряхнув с лацкана капельку слюны мистера фон Хасселя, невозмутимо говорю:

– Как жаль. Особенно если учесть, что в декорациях нашей новой постановки использованы мотивы Караваджо, и мне было бы приятно услышать ваше мнение о них.

Думаю, что именно волшебные чары вуали придают мне смелости отвернуться. Эту темпераментную сердитую жестикуляцию и напряженную паузу гораздо легче выдержать, прячась за сеткой.

Он подскакивает ко мне в момент.

– Караваджо? – запинаясь говорит он. – Пожалуйста, расскажите подробнее!

Концерты старинной музыки фон Хасселя становятся самыми яркими событиями каждый зимний сезон. Это хорошо продуманные, красивые, добротные постановки. Чаще всего билеты на них бывают распроданы уже за несколько месяцев до начала. Так что заказывайте заранее.

Кстати, вы можете попросить места в ложе Каслов.

После «Эскота» на работе за мной закрепляется репутация утонченной дамы. Флора и Поппи теперь получили у меня прозвища Цветочки, а они, в свою очередь, зовут меня Шанхайской лилией в честь недавнего фурора, произведенного моей вуалью.

Когда я захожу утром в комнату с чашечкой эспрессо в руках, Поппи всякий раз приветствует меня словами: «Мужчины неравнодушны к шанхайским лилиям». Я подмигиваю ей в ответ и, понизив голос на две октавы, пою первый куплет «И снова влюблена» до тех пор, пока низкие ноты не становятся убийственными для моего исполнения. Постепенно мы привыкаем друг к другу и в конечном счете становимся друзьями. Несмотря на то, что мы такие разные, я вскоре обнаруживаю, что у моих Цветочков почти столько же тайных недостатков, сколько у меня. Единственная мечта Поппи – встретить мужчину, рядом с которым она сможет спокойно щеголять на высоких каблуках. А Флора буквально помешана на старых постановках «Далласа». Когда нам бывает скучно (а это случается часто), она услаждает наши взоры забавным перевоплощением в Сью Эллен, для вящей убедительности гася при этом свет, что обычно не вызывает восторга у Поппи, которая не готова расстаться с удобством даже ради реалистичности.

Поэтому я не очень удивляюсь, когда в один из душных августовских дней, в четверг, Поппи как бы невзначай спрашивает, не хочу ли я провести выходные с ней и Флорой в загородном доме ее родителей в Беркшире.

– Ничего особенного, – говорит она. – Подышим свежим воздухом, отдохнем. Просто побездельничаем…

Идея удрать из Лондона в прохладный зеленый оазис английской глубинки опьяняет меня мгновенно. Мне представляются чаепития под тенистыми кронами старых каштанов, мягко покачивающийся на ветерке гамак, ужин из консервов под звездами с живым оркестром сверчков и цикад, девушки в белых платьях с голубыми кушаками… Все это проплывает у меня перед глазами.

– Очень заманчивое предложение, – вздыхаю я.

– Вот и отлично, – говорит Поппи. – Едем завтра вечером после работы. Машину поведет Флора, так что советую плотно не наедаться, пока не приедем… Если, конечно, приедем. – Она улыбается. – Нет, Луиза, правда! Я ужасно рада, что ты согласилась! Это будет всего лишь маленькая домашняя вечеринка.

– Домашняя вечеринка? – Я едва не подпрыгиваю. Ведь одно дело – выходные за городом, и совсем другое – вечеринка, пусть и домашняя.

Она видит ужас на моем лице и спешит меня успокоить:

– Да совсем маленькая! Только мой брат с женой, мама с папой, моя сестра Лаванда с мужем (кстати, ужасный зануда и притом волокита, так что имей в виду), мой другой брат Тарквин, которого недавно исключили из Итона, поэтому в присутствии моих родителей лучше не упоминать о школе, о школьных друзьях, об академических надеждах на будущее, о пропущенных годах учебы, о книгах, о школьной форме, о принце Уильяме, о регби и алкоголе. Честно говоря, от него лучше вообще держаться подальше. Собственно, все мы так и будем делать. Самый простой способ. Ну и еще ты, я, Флора, брат Флоры Эдди, который играет на фортепьяно, мои бабушка с дедушкой, мамина сестра Хэзел, моя кузина Дэйзи, ее друг Саша и, может быть, чета Дрюз – они тетины друзья и сейчас подумывают о разводе. – Она лучезарно улыбается. – В общем-то, как видишь, почти никого! Вот посмотришь, будет здорово!

– Здорово… – эхом вторю я. – Действительно здорово. – При этом я сникаю, как стоящий в углу изношенный армейский сапог.

Я всегда не любила гостить в чужих домах. Даже в детстве ненавидела водить хороводы, а что такое семейная вечеринка, как не один большой взрослый хоровод? Я начинаю паниковать, когда не могу есть то, что хочу и когда хочу, у меня портится настроение из-за необходимости делить с кем-то санузел. У меня мурашки бегут по спине при мысли о том, как мне придется красться по коридору среди ночи, прислушиваться под дверью ванной, имеются ли там признаки чьей-либо жизни, и стараться писать как можно тише из-за того, что стены чуть ли не бумажные. И вдобавок меня страшит перспектива участвовать в каких-нибудь спортивных состязаниях, которые требуют долгих лет тренировки да к тому же еще специальной одежды, например, в верховой езде, стрельбе или гольфе. В таких случаях у меня перед глазами возникает одна картина: вся компания, лихо управляя скакунами, мчится через барьеры и изгороди впереди только я на старой кляче плетусь далеко позади, отстав на полмили.

– Шикарно! – восклицает Поппи в полном восторге. – И мы сможем поиграть в шарады.

До чего же жизнь бывает жестока!

– Что делать? – пригнувшись пониже за перегородкой, шепчу я в трубку Колину. – Я же уже сказала «да»!

– Поезжай, конечно. Главное – только набрать нужных вещей.

– Кол, как ты не понимаешь! – Я почти перехожу на шипение. – Я совсем не умею жить с другими людьми! У меня месяцы ушли на то, чтобы привыкнуть к твоему дому, хотя вы с Риа совсем другое дело!

Он вздыхает.

– Значит так, сегодня вечером, когда придешь с работы, мы это обсудим, и я помогу тебе собраться. Хорошо? И не вздумай увиливать и идти на попятную! Поскольку Риа уезжает на выходные к сестре, мы с Энди наконец-то сможем побыть дома одни – он уже отправился по магазинам, а мне нужно подумать о видеокассетах, которые мы будем смотреть.

– Ах вот оно что! Ну, тогда решено, точно еду, – говорю я. Отрадно слышать, что хоть у кого-то из нас есть личная жизнь.

Когда я возвращаюсь вечером домой, Колин встречает меня в дверях бокалом ледяного шабли.

– Ты ангел. – С благодарностью принимаю подношение и плюхаюсь на диван. – Откуда ты знал?

– Я всегда все знаю. – Он улыбается и садится рядом. – Знаешь, я тут без тебя пролистал книжечку твоей мадам и наткнулся на кое-какие полезные идеи. Вот что, на мой взгляд, понадобится тебе как минимум. – И он протягивает мне несколько листов формата А4.

– Я вижу, тебе пришлось попотеть, – говорю я.

Он улыбается.

– Выпей еще вина и попробуй вникнуть. Список предусмотрительно поделен на разделы.

– Но машину поведу не я, Кол.

– Это просто совет, не более. Хочешь чипсов?

– Да, пожалуй.

Он убегает на кухню.

– Но это невозможно! У меня нет высоких сапог, не говоря уже о кашемировом пуловере. А в ветровке я запарюсь!

– Это ты в Риме запарилась бы, Узи. Тебе простые, с сыром или с луком?

– С сыром и луком, пожалуйста.

Я возвращаюсь к списку, который уже начинаю ненавидеть.

– Простое вечернее платье-джерси?! Ты когда-нибудь видел простое вечернее платье-джерси? Я лично никогда. – Я мрачнею с каждой минутой. – Кол, неужели ты всерьез думаешь, что они будут наряжаться к ужину?

Он появляется на пороге с плошкой чипсов и протягивает ее мне.

– А кто это может точно знать?..

– Кол!

– Это с каждым может случиться, Луиза. – Он вытягивает свои длиннющие ноги и заталкивает в рот чипсинку.

Откладываю листок в сторону, голова идет кругом.

– Ну, это уж слишком! Не могу же я сейчас бежать в магазин, чтобы купить теннисный комплект и веллингтоны! Не убьют же они меня, если у меня не будет всей этой амуниции…

Он смотрит на меня неуступчивым взглядом. Молчим.

Пробую другой подход.

– Должно быть, помимо меня, кто-то еще тоже не захочет скакать верхом, стрелять или что там еще они делают за городом. Что это еще за специальные наряды? Я просто не понимаю! То есть я хочу сказать, может, не у всех пижама сочетается с халатом, и далеко не каждый готов сверкать новыми трусами только на случай, если замок в ванной вдруг окажется неисправным. Нет, я наверняка буду не одна такая!

Он пожимает плечами.

– Послушай, ты просила, чтобы я тебе помог. Я помогаю. Ну что я могу поделать, если люди носят все это за городом! Нет, ты, конечно, можешь не брать туда вообще ничего, кроме пары запасных трусов, но что, если они будут наряжаться к ужину? Что ты будешь делать тогда?

Я собираюсь ответить ему, когда появляется Риа.

– Что это у вас тут? – Она опускается на диван рядом со мной и берет несколько чипсинок.

Я тяжко вздыхаю.

– Поппи пригласила меня на выходные в свой загородный дом, а потом выяснилось, что в доме будет полно чужих людей, вечеринка, светское общество… И вот теперь я не знаю, что мне нужно, что мне брать, а Колин пытается помочь мне…

Она отпивает вина из моего бокала.

– Ну что ж, надеюсь, у тебя есть пара веллингтонов…

Вот черт!

Позже в тот же вечер я откапываю и брякаю на постель свою голубую нейлоновую сумку, которую купила в лос-анджелесском аэропорту еще в восьмидесятые, когда однажды жутко нагрузилась сувенирами, не умещавшимися в чемодане. Она лежит, поникнув, раскрытая, как гигантский разверзнутый рот, обвешанная и обклеенная ярлыками авиалиний. Я отрываю их, но она все равно смотрится как дешевый и чудовищно яркий мешок. Настроение портится окончательно,

Затем я открываю платяной шкаф и задумываюсь над тем, что из имеющихся у меня вещей могло бы подойти для поездки. Поношенные джинсы «Дизель», облезлый кардиган, кожаные брюки, которые, когда я двигаюсь, создают больше грохота, чем военный парад на Красной площади.

Тут я вспоминаю, что Колин, готовя список, консультировался с моей старой подругой мадам Дарио. Сажусь на постели и открываю книгу на главе «Выходные». Читаю совет: «Будьте подготовлены».

Окончательно падаю духом. Все-таки Колин прав. Продолжаю сидеть с раскрытой книгой в руках, задумавшись над тем, выйду ли я когда-нибудь из-под опеки мадам Дарио. Но не забываю и о главной проблеме, к которой прибавилась неожиданная дилемма. С одной стороны, мне хочется положить в сумку пару чистых трусов и на этом закончить. С другой стороны, я не могу так поступить. Я уже зашла слишком далеко. Поскольку теперь мне доподлинно известно, что элегантность – это ни что иное, как желание приложить добавочные усилия и проникнуться духом вещей – духом самой жизни, – и сделать это с энтузиазмом и изяществом. И в конце концов, если люди именно так одеваются на выходные за городом, значит, и я, наверное, не умру, если попробую.

На ум опять приходит Риа. Стучу в ее дверь.

– Да!

Просовываю голову и спрашиваю:

– Не знаешь, у кого я могла бы позаимствовать веллингтоны?

Риа улыбается.

– По-моему, у моей сестры есть. Я подумаю, что можно сделать.

К пятнице после целых суток терзаний и сомнений я все же умудряюсь собрать внушительных размеров сумку. Подготовилась лучше некуда, почти на любой случай, за исключением тенниса – тут я решила притвориться завзятой болельщицей. И хотя меня вряд ли назовут законодательницей моды в стиле кантри, я все же могу утешиться по крайней мере тем обстоятельством, что верх моей пижамы сочетается с низом, что я сумела уложить платье так, чтобы оно не помялось, да в придачу еще запихнуть в сумку две пары обуви. Я мысленно поздравляю себя с удачей, когда к офису на своем старом солнечно-желтом «жуке» подкатывает Флора и громко сигналит.

– Она приехала! – сияя от радости, кричит Поп-пи и, высунувшись из окошка, машет рукой.

И тут я вдруг вспоминаю, что кое-что забыла.

– Черт! Черт! Черт! Ну как же так?!

– Что случилось? – спрашивает Поппи, спеша к столу выключить компьютер и включить автоответчик.

– Послушай, я забыла купить подарочки для твоих родителей! – Я достаю бумажник из своей вишневой соломенной сумочки и несусь к двери. – Будь добра, закинь мою сумку в багажник, а я вернусь буквально через минуту, клянусь! Скажи Флоре, чтобы подождала! – И я сломя голову мчусь вниз по ступенькам.

Одним из завидных преимуществ работы в «Роял-опера-хаус» является то, что ты находишься в самом центре «Ковент-Гарден». Всего пятнадцать минут уходит у меня на то, чтобы влететь в «Пенхалигон», купить обернутую в подарочную бумагу коробочку ароматизированных свечей и примчаться обратно к машине, где меня ждут Флора и Поппи.

– Ну что, готова? – Флора заводит мотор и надевает розовые солнцезащитные очки.

– Готова! – кричу я и плюхаюсь на заднее сиденье.

Едва не сбив какого-то лоточника, машина устремляется вперед, и мы на полной скорости несемся из Лондона навстречу зеленым равнинам.

Где-то между Оксфордом и Ридингом мы сворачиваем с главного шоссе и, как Алиса в Стране Чудес, попадаем в сказочные непроходимые кроличьи лабиринты проселочных дорог, вьющихся среди зеленых угодий от одного причудливо названного населенного пункта к другому. Эти загадочные названия наводят на мысль о каком-то таинственном, волшебном путешествии, достойном пера Толкина или Льюиса. Мы проезжаем Таттс-Кламп, проносимся вблизи Роттен-Роу и мчимся навстречу судьбе, когда Флора вдруг резко сворачивает вправо. Примерно с четверть мили мы едем по мощеной дорожке, окаймленной рядами старинных каштанов, за которыми простирается густая зелень парка. Затем парковый ландшафт сменяется изумрудным ковром безукоризненно подстриженных лужаек, среди которых раскинулся (именно раскинулся!) родительский дом Поппи – огромный особняк красного кирпича времен королевы Анны, со свинцовыми проемами окон, двумя высокими башенками и фигурными водосточными трубами, расположенными прямо над солидной дубовой дверью.

То ли из-за поразивших меня громадных размеров этого жилья, то ли из-за гоночных талантов Флоры я с трудом перевожу дух.

– Вот и приехали! – Поппи выпрыгивает из машины с неожиданным для ее роста проворством.

– Боже мой, Поппи! – восклицаю я. – Неужели ты живешь здесь?

– Здесь очень мило, – говорит она. – Только ужасно сыро и жутко дорого отапливать весь дом… Не то, что в моей норке в Ноттинг-Хилл.

Она откидывает переднее сиденье, и я пытаюсь вылезти, но мои дрожащие ноги подкашиваются, и я падаю.

– Хоп-ля! – С невозмутимым видом Флора поднимает меня с земли (по-видимому, люди часто вываливаются из машины, когда она за рулем). – Вздохни глубже, Луиза, и все пройдет. Это все проклятый свежий воздух!

В следующий момент я обнаруживаю, что со всех сторон окружена собаками. Не двумя и не тремя, а по меньшей мере дюжиной – самых разных пород и размеров, прыгающих, лающих, лижущих и нюхающих с такой преувеличенной энергией, что вам хочется зарыться под землю. И при этом они откровенно, все как одна, пахнут псиной. Посреди этой собачьей тучи возвышается женщина с отсутствием даже намека на подбородок, ростом повыше Поппи, обутая в поношенные веллингтоны и сжимающая и руке угрожающего размера садовые ножницы.

– А ну сидеть! – приказывает она собакам голосом, способным управлять целой империей (или даже стереть таковую с лица земли). – Сидеть, мальчики! Джаспер, фу! Говорят тебе, фу! Да вы оттолкните его, – инструктирует она меня и поясняет: – Его еще толком никто не воспитывал, поэтому он такой несносный.

– Мамочка! – Поппи пробирается через море виляющих хвостов, чтобы поцеловать мать в щечку. Однако это благородное стремление пресекается, причем не собаками, а самой миссис Симпсон-Сток, которая немедленно пятится в сторону, старательно избегая всякой физической близости. Из-за этого неожиданного движения Поппи теряет равновесие и брякается матери на плечо.

– Честное слово, Поппи! – фыркает та, отстраняя дочь. – Какая ты всегда неуклюжая!

– Да, мамочка. – Поппи хихикает. – Ты же меня знаешь!

– Привет, Флора. – Мама молниеносно вытягивает вперед руку, словно в ней запрятана пружина. Она пожимает руку Флоры так сильно, что светлая стриженая головка моей приятельницы трясется вместе с подпрыгивающими на ее лице розовыми очками.

Затем все с тем же пугающим гостеприимством миссис Симпсон-Сток обращается ко мне.

– А вы, должно быть, та самая американка! – гудит она, теперь уже сотрясая в рукопожатии меня.

– Луиза, мамочка. Ее зовут Луиза, – поправляет Поппи.

– Ну что ж, Луиза, добро пожаловать в Лауер-Слотер. Чувствуйте себя как дома. У нас здесь не особо, много правил. Во-первых, ужин у нас в половине восьмого – в восемь. Строго, без опозданий. Во-вторых, никакого кормления собак! Они и так упитанные. Правда, мои мальчики? Правда, мои малютки? У-у-у!.. И в-третьих, никаких посторонних в оружейном зале. Если там кому-то и снесет голову, я предпочитаю, чтобы это был член моей семьи. Понятно?

– Абсолютно, – отвечаю я и отшучиваюсь: – У нас в семье похожие правила относительно оружия.

Она смотрит на меня с каменным видом.

Никто не произносит ни звука. Даже собаки чувствуют, что я сделала неверный шаг, и застывают на месте. Где-то в отдалении зловеще кричит павлин. Ветер шелестит листвой каштанов. Само время, которое обычно не ждет никого, кажется, тоже привыкло замирать ради миссис Симпсон-Сток.

– Итак, делайте по возможности, как я сказала, – говорит она, и пленка снова начинает крутиться. – Поппи покажет вам ваши комнаты, и я надеюсь, Флора, что на этот раз ты будешь спать в своей, – прибавляет она, многозначительно поведя бровью, отчего Флора моментально краснеет и начинает нервно хихикать.

Отчаянно надеясь хоть как-то загладить свою ошибку, я сую ей в руки коробку со свечами.

– Это вам, – говорю я, подобострастно улыбаясь. – Всего лишь маленький пустячок в знак благодарности.

– Весьма признательна, – сухо отвечает она и засовывает коробку под мышку, даже не удостоив ее взгляда. – Судя по запаху, свечи или мыло. Все почему-то тащат мне свечи и мыло. Не сомневаюсь, что я самая чистая и лучше всех пахнущая женщина на белом свете. Однако вы очень добры. И хорошо воспитаны. Не ожидала обнаружить такие цивилизованные манеры у американки. А теперь я должна вернуться к своим розовым кустам. Нужно успеть закончить стрижку до ужина. Не забудьте, не позже восьми. И пожалуйста, Поппи, прошу тебя, не сутулься! Пойдемте, мальчики!

И она уплывает в сопровождении колышущейся тучи собак.

Некоторое время мы стоим молча, пока Поппи, издав протяжный вздох, не говорит:

– Ну, как она тебе? Правда милая? Мне кажется, она тебя уже обожает!

– Да, похоже, у тебя есть шансы, – подтверждает Флора. – Со мной она впервые заговорила через два года.

Поппи достает из багажника сумки, потом громко хлопает крышкой и берет свои вещи.

– Ну так что, пойдемте в дом? А потом я покажу вам окрестности.

Тупо уставившись на багаж, я не могу понять, в чем дело – чего-то не хватает.

– А где моя сумка?

Поппи и Флора недоуменно переглядываются.

– Какая сумка? – говорит Флора. Внутри у меня все переворачивается.

– Голубая нейлоновая сумка, которую я принесла в офис. Помнишь, я еще попросила тебя отнести ее в багажник?

Снова орет проклятый павлин.

Поппи стоит, разинув рот, потом закрывает его. Вид у нее растерянный.

– Но когда ты попросила отнести сумку, я думала, что ты имеешь в виду вот эту. – Она указывает на вишневую соломенную сумку. – Я думала, что это и есть твои вещи.

Во рту у меня пересыхает.

– Это моя ручная сумка, – хрипло говорю я. Тишина.

– Такая большая? – Флора приходит на помощь подруге.

Но этого и не требуется.

– Ерунда! – Поппи неуклюже пытается рассмеяться и грубо хлопает меня по заднице. – Не бери в голову! Возьмешь что-нибудь из одежды у меня и у Флоры. Уверена, мы тебе что-нибудь подберем!

Я впадаю в состояние безнадежного отчаяния. Вся моя способность легко приспосабливаться молниеносно улетучивается.

– Да ладно тебе, Луиза. Зачем так хмуриться? – говорит Флора. – Не конец же света наступил! Я уверена, что у меня найдется для тебя пара трусиков. И эти брюки, которые сейчас на тебе… – Она оглядывает мои «не слишком потертые» джинсы. – …в общем-то вполне сойдут для семейного ужина, а поскольку ты не будешь ездить в них верхом… – Она замолкает, видимо, пытаясь представить, каково это – провести целые выходные в Лауер-Слотер, не имея на себе ничего, кроме джинсов и кардигана.

Некоторое время мы стоим молча, уткнувшись взглядом в пустое место на дорожке, где сейчас должна была бы лежать моя сумка.

– Прости меня. – Поппи обнимает меня за плечи и ведет к дому. – Мы обязательно найдем для тебя что-нибудь. Обещаю.

Но что бы они ни говорили, я сейчас могу думать только об одном – что обе они выше меня по меньшей мере сантиметров на двадцать. И как я теперь буду обходиться без раздобытых с таким трудом веллингтонов и без своего немнущегося платья?

Поппи приводит меня в комнату в восточном крыле дома, украшенную довоенными эстампами, с пологим потолком и выщербленными неровными половыми досками, тайно сговорившимися устраивать каверзы всем, даже самым тихим и послушным посетителям. Кровать жалобно стонет в знак протеста, когда я сажусь на нее.

– Уборная в конце коридора, а мы с Флорой живем в соседних комнатах. – Поппи говорит таким тихим и добрым голоском, словно я старая больная родственница, нуждающаяся в утешении. – Ты пока отдохни, а я постучу тебе, когда придет время ужина.

– Прекрасная идея! – С трудом выдавливаю улыбку. – Я действительно, пожалуй, немного полежу.

Они уходят, и я опускаюсь на постель. Легкий ветерок врывается в открытое окно, и я вдруг расплываюсь, как сдувшийся шар. Глаза, к моему великому стыду, набухают слезами, упрямо просящимися наружу. Слезами обиженного восьмилетнего ребенка, который просто хочет домой. Сопротивляться, сдерживаться бесполезно, и, свернувшись калачиком на постели, я уступаю своему горю. Все мои надежды на еще один сногсшибательный триумф, подобный эскотовскому, улетучились.

Ведь на такое я совсем не рассчитывала, и у меня были иные, куда как далеко идущие планы. А что теперь? Теперь я буду чувствовать себя неуютно и вынуждена три дня проходить в одной и той же одежде как нищенка. В приливе ярости я колочу по подушке, пух летит в разные стороны, падая на постель и на пол.

Вот чего я добилась. Тихо всхлипывая, начинаю собирать пух и перья.

Ползая на карачках по полу в море жалости к самой себе и с потеками туши для ресниц на лице, я вдруг улавливаю доносящиеся из открытого окна звуки фортепьяно. Поначалу это тихая, осторожная игра, выстроенная на серии сразу нескольких замысловатых музыкальных тем, однако постепенно она набирает силу и мощь, в конце концов, взрываясь бурными аккордами, яростно громоздящимися друг на друга, а потом снова стихает, обретает нежность и тепло, с тем чтобы начать круг заново.

Я застываю на коленях, как пронзенная. То ли это пластинка, то ли кто-то слушает радио. Но когда игра кончается, я слышу повтор одного из особенно трудных мест; оно повторяется снова и снова, пока исполнитель, обретя уверенность, не добивается полной чистоты. Потрясенная, я вдруг осознаю что это была живая игра.

Я перестаю плакать, а вернее, просто забываю о слезах. Поднявшись с пола, открываю дверь, выхожу в коридор и тихонько крадусь по лестнице следуя за музыкой, как загипнотизированное дитя, влекомое волшебными звуками заколдованной свирели.

Большинство гостей собралось на лужайке – одни играют в крокет, другие нежатся в шезлонгах. Дом пуст. Теплый ветерок, задувая в открытые окна, теребит невидимыми руками занавески в такт музыке.

Спустившись вниз, я заворачиваю за угол и иду по коридору, пока не прихожу в длинную комнату с книжными стеллажами до самого потолка. В дальнем конце зала стоит элегантный рояль «Стейнвей» примерно начала двадцатого века, и за ним – я безошибочно определяю это даже по спине – сидит молодой человек, встреченный некогда мной на ступеньках «Опера-хаус».

Безразличный ко всему вокруг, он извлекает из инструмента звуки с неистовым темпераментом, его длинные пальцы скользят по клавишам с невероятной скоростью, то шквалом обрушиваясь на них, то уже в следующий момент нежно лаская – и все это с блистательным мастерством и поистине профессиональной техникой. Общее впечатление от его игры не что иное, как ощущение героики – ни расчета, ни колебаний. Даже самые нежные и мягкие пассажи обнаруживают присутствие такой страсти и увлеченности, какой не сыщешь в повседневной жизни. Некоторое время я стою в нерешительности на пороге. Но он поглощен музыкой настолько, что, похоже, даже вмешательство Всевышнего не могло бы отвлечь его, поэтому я набираюсь смелости войти.

И пока я стою, затаив дыхание, в уголочке и слушаю, со мной происходит настоящая метаморфоза. Плечи сами собой распрямляются, напряженный мозг расслабляется, дыхание становится ровным. Последние лучи розового заката освещают фигуру музыканта, окружая его голову золотистым нимбом, создающим впечатление нереальности.

Но он вполне реальный, самый настоящий, живой.

А потом даже проникший повсюду запах псины каким-то невероятным образом улетучивается, и ему на смену приходит тонкий аромат поздних предосенних роз, струящийся из открытых стеклянных дверей веранды.

Не знаю точно, сколько я там простояла – может быть, пять минут, может быть, полчаса, – но, закончив играть, он наконец оборачивается.

– О-о? Привет! – говорит он с улыбкой. – Не ожидал увидеть вас здесь. Давно тут стоите?

– Да… то есть нет… – отвечаю я в растерянности. – Не очень давно. Вы так хорошо играете!

– Спасибо. – Он застенчиво склоняет голову. – Шопен. «Четвертая баллада», моя любимая. А вообще-то нет, – тут же поправляется он, не желая допустить такую потрясающую неточность. – Мой самый любимый – Бетховен, потом Шопен, Брамс и, конечно, Рахманинов. Вы любите Рахманинова? – Он сыграл несколько пассажей из «Третьего фортепьянного концерта» Рахманинова. – Восхитительно, правда? А вот это?.. – Снова зазвучал отрывок. – Это самое красивое место! Вам должно нравиться! – Его крик слышится сквозь бурный натиск аккордов.

– Да, это восхитительно, – соглашаюсь я и смеюсь. Его радость и страстность заразительны.

– Подождите, вот! Послушайте эти октавы! – Пальцы музыканта снова разлетаются по клавишам. – Я сам видел, как один человек однажды сломал палец в этом месте. Верите, нет? Сломал себе всю карьеру! – И он улыбается так, словно сообщил мне самую милую новость на свете. – А что-нибудь из Прокофьева знаете?

– Только «Ромео и Джульетту» и «Любовь к трем апельсинам», – признаюсь я.

– Я обожаю «Ромео и Джульетту»! – В какой-то момент мне кажется, что он буквально разрывается от переполняющего его восторга. – Сцена смерти Меркуцио… это так трагично! – И он снова принялся играть, одним своим роялем заменяя целый оркестр, наполняя комнату звуками драматичного напряженного марша, так характерно завершающего второй акт.

Усевшись рядом в кресло, я наслаждаюсь игрой и буквально греюсь в лучах его энтузиазма и изумительного таланта.

Я даже припомнить не могу, чтобы кто-нибудь так откровенно и искренне наслаждался чем-либо. Возможно, все дело в моем возрасте или в людях, с которыми я общаюсь, но почти все, кого я знаю, кажутся мне сейчас прожженными циниками. Попыхивая очередной сигареткой, мы пытаемся показать друг другу, что все повидали, все перепробовали и не нашли в этом ничего особенного. У нас не принято выказывать страсть, искренность, подлинные чувства. Лишь в редких случаях мы можем проявить восторг, но только на краткий миг, и сами его смущаемся. Мы стыдимся его, как вспышки безумия, и извиняемся за него на следующий день. Его принято считать чем-то ненормальным, а так называемая нормальная жизнь – это серьезное и довольно скучное занятие. Чем она серьезнее и скучнее, тем нормальнее.

Я не знаю, как мы все сообща пришли к заключению, что взрослые должны вести себя именно так, но когда я наблюдаю за его игрой, у меня в груди появляется щемящее чувство – острое желание выпустить на волю свой вечный пессимизм и поселить на его место в душе легкую радость. Тот экстаз, который бьется во мне сейчас.

Он заканчивает сцену смерти Меркуцио и начинает играть захватывающее зловещее место на балконе, когда я вдруг слышу чьи-то шаги по деревянному полу.

– Так вот ты где! – На пороге стоит Флора в цветастом платье. – Повсюду тебя искала! Ведь скоро ужин. – Она берет меня за руку и мощным рывком девчонки, отпахавшей свое в школьной хоккейной команде, вытягивает меня из кресла. – Я вижу, ты уже познакомилась с моим братом Эдди. Эдди! – кричит она. – Эдди, ради Бога, перестань!

Он прекращает играть и с негодующим видом поворачивается.

– А-а, это всего лишь ты, старая перечница, – говорит он и лукаво подмигивает ей.

– Да, я. Рада тебя видеть, пустой звук, – отвечает она с язвительной ухмылкой. – Луиза, надеюсь, он не заморил тебя тут совсем? Он может лупить по клавишам, пока ты на стенку не полезешь. Правда же?

Он довольно кивает.

Флора переводит взгляд на меня, и личико ее вдруг хмурится.

– Боже! Луиза, что с тобой такое? У тебя ужасный вид! Ты вся в перьях, и тушь размазалась по лицу! Что ты сделал с ней, зверюга? – говорит она, обращаясь к Эдди и устрашающе подбоченясь.

– Честное слово, ничего! Это все музыка! Моя музыка, как известно, доводит до слез многих милых барышень. И даже иногда вызывает линьку.

Тут я вспоминаю о своем подушечном погроме. Глянув краем глаза в одно из громадных золоченых зеркал, я прихожу в ужас – такое впечатление, будто меня обмазали дегтем и изваляли в перьях.

– Ч-черт!

– Крепко сказано. – Эдди смеется.

Я краснею.

– Ну ладно, до ужина осталось всего несколько минут. – Флора торопливо смотрит на часы. – Так что на твоем месте, Луиза, я бы привела себя в порядок. Кстати, я положила тебе на кровать юбочку.

– Спасибо, – бормочу я и спешу к двери.

В голове все идет кругом, когда я поднимаюсь по лестнице. Эдди, тот парень со ступенек «Опера-хаус», оказывается, брат Флоры! И тоже приехал сюда! Ну почему именно в эти выходные я осталась без нормальной одежды?!

Я бегу в ванную, умываюсь, стираю остатки туши и выуживаю из головы перья. На часах без трех минут восемь. Вот черт! Быстро снимаю джинсы, натягиваю юбку Флоры и смотрюсь в зеркало. С блеклым невыразительным лицом, без малейшего намека на косметику, в футболке, цветастой юбке и полуспортивных тапочках, я похожа на пациентку, сбежавшую из «дурки». Мой вид приводит меня в ужас. А времени всего минута. Лучше б мне провалиться на месте! Натягиваю футболку пониже, чтобы прикрыть голое пузо, потом достаю из сумочки помаду и рисую себе красный клоунский рот, но тут же не выдерживаю и стираю платком. Старые дедушкины часы внизу в передней неумолимо и зловеще отбивают удары. Ровно восемь! Вот проклятие! Хватаю кардиган, набрасываю на плечи и очертя голову несусь из спальни.

Сбежав по лестнице, я останавливаюсь в растерянности – не знаю, куда идти. Откуда-то слева доносится смех. Иду по коридору навстречу шуму. Часы как раз отбивают восьмой удар. Может, успею? Перед открытой дверью в зал я готовлю парадную улыбку для собравшихся гостей, но неожиданно передо мной вырастает стена из прыгающих собак.

– Что за беготня по дому? – раздается зычный голос миссис Симпсон-Сток. – Сколько раз вам говорить, чтобы не гонялись? А ну, место, мальчики! Сидеть! Фу! – Она протягивает мне руку и увлекает за собой. – Вы опоздали. Друзья, все внимание: это подруга Поппи Элеонор.

– Луиза, мамочка.

– Ну да, Луиза. Она американка, – объявляет хозяйка во всеуслышание, и все понимающе кивают.

На помощь мне приходит Поппи.

– Лучше давай я угощу тебя коктейлем, а представиться можно и позже, – говорит она, беря меня под руку и ведя к столику с напитками.

– Спасибо, – бормочу я, робея и смущаясь, а сама шарю глазами по комнате в поисках Эдди. Неужели мне во второй раз доведется испытать позор в его присутствии? При одной лишь мысли об этом сердце уходит в пятки. Еще раз обвожу взглядом комнату, чтобы удостовериться – его определенно здесь нет. Чувство облегчения так велико, что мне даже удается выдавить из себя улыбку, когда Поппи протягивает мне бокал с какой-то липкой янтарной жидкостью и плавающими в ней ломтиками огурцов и кусочками фруктов.

– За наше здоровье! – провозглашает Поппи, поднимая свой бокал.

– За здоровье! – вторят ей все остальные, манипулируя ртом так, чтобы выпить жидкость, не нарушив целостности плавающей в ней фруктово-овощной конструкции. Это все равно что сделать глоток из вазы, в которой стоит букет цветов. Памятуя о своей везучести в подобных делах, я решаю, что для всех будет лучше, если я пропущу это мероприятие.

Я стою с бокалом в руке, стараясь не выделяться из общего круга, когда вдруг молодой человек с очень белокурыми волосами и почти неразличимыми ресницами церемонной походкой направляется ко мне. Он одет в красно-белую полосатую рубашку и канареечно-желтые вельветовые брюки – ну ни дать ни взять ясное солнышко, на которое не взглянешь без ущерба для глаз.

– Привет! Меня зовут Пьер. Я вторая и лучшая половинка Лаванды, – представляется он, махнув рукой в сторону измученно-иссушенной надутой молодой женщины, одиноко стоящей в уголочке и так сильно сжимающей свой бокал, что поневоле начинаешь опасаться, как бы он не треснул. – Значит, вы американка? – продолжает он с ухмылкой. – Тогда расскажите нам, почему все ваши президенты такие беспросветные мудилы?

Он пытается сопроводить этот блистательный гамбит лихаческим глотком из бокала, но не рассчитывает движения, в результате чего огуречный ломтик плюхается ему в глаз.

Я стою в растерянности.

– Знаете, я в общем-то не очень интересуюсь политикой…

Но он, нимало не смутившись, продолжает:

– Нет, я просто хочу понять, как их допускают до управления государством, когда ясно, что все они абсолютные лжецы. То есть ходячие комки противоречий…

– Видите ли, я не особенно слежу за ошибочными ходами президентов, – перебиваю я его, мечтая о том, чтобы он отодвинулся подальше. – По этому вопросу у меня не сложилось мнения.

– Но как бы там ни было, – Пьер потрясает у меня перед самым носом толстым розовым пальцем, – меня все-таки пробирает любопытство, как это самому могущественному человеку в мире – ведь мы же сейчас говорим о человеке, располагающем наибольшими ядерными возможностями – верно? – как это ему позволительно говорить все, что заблагорассудится, даже лгать в открытую перед американским верховным судом и по национальному телевидению! Такое впечатление, что вся Америка – это одно большое паршивое шоу Опры Уинфри! И вот еще что мне не нравится! – Он повышает голос. – Теперь уже и наша страна постепенно превращается в Америку! Мы полностью утратили национальную самобытность и все больше и больше напоминаем жалкую, блеклую пародию на вашу страну! – Он тычет в меня пальцем с видом обвинителя. – Такое впечатление, будто мы какой-то неофициальный, ублюдочный пятьдесят третий штат! Вот как, интересно, вы объяснили бы это?

Он оборачивается к остальным в поисках одобрения.

– «Особые отношения» с Великобританией! Это ж надо! Ну какие там особые! Насколько я понимаю, эти «особые отношения» выстраиваются так – мы делаем то, что вы нам говорите! И более того…

– Ой, Пьер, заткнись! – шипит на него Лаванда из другого конца комнаты. – Ты утомил бедную девушку своим занудством. И всех остальных тоже.

Он картинно закатывает глаза.

– Никого я не утомил, дорогая. Мы с Элси ведем очень милый и весьма цивилизованный разговор о ее президенте. И к твоему сведению, политика отнюдь не утомительная тема. Она утомительна для тебя, потому что у тебя мозг величиной с горошину и тебе трудно понять, как это Длинные слова складываются в предложения.

В какой-то момент мне представляется, что Лаванда сейчас запустит в него бокалом.

– Пьер, да как ты смеешь так грубить! – кричит она. – Если на то пошло, то президент Соединенных Штатов далеко не единственный мудила на свете!

– Лаванда, следи за языком! – Миссис Симпсон-Сток сверлит ее грозным взглядом. – Дамам не положено материться!

– Но, мамочка!

– Ни при каких обстоятельствах! – зычно изрекает ее мать, и Лаванда послушно садится, как одна из маминых собачек.

Засим следует убийственная тишина. Присмиревшие гости сидят, вцепившись в бокалы как в добычу, делая вид, что любуются собачками, мусолящими на полу какую-то лесную зверушку. Пьер показывает Лаванде язык, а она ему, пока не видит мать, «козу» из двух пальцев.

Миссис Симпсон-Сток крутит на руке часы и сосредоточенно хмурится, как обычно делают люди, забывшие где-то свои очки.

– Флора, честное слово! Где же этот твой братец?! Мы не можем сидеть тут целый день, ведя учтивые беседы!

– Ну конечно, нет. – Флора нервно хихикает, за что миссис Симпсон-Сток выстреливает в нее взглядом, каким могла бы гордиться сама Медуза.

– Я схожу за ним! – заявляю я, отчаянно надеясь избавить себя от дальнейшего знакомства с оголтелыми политическими воззрениями Пьера. – Он, наверное, в музыкальном зале.

– Да, пожалуй. – Миссис Симпсон-Сток жестом отпускает меня. – Только никакой беготни по коридорам. Понятно?

Я послушно киваю, вручаю свой бокал Поппи и исчезаю.

Я блуждаю по длинным коридорам, пока наконец не прихожу в музыкальный зал, но на этот раз он пуст. Выхожу через стеклянную дверь на лужайку, где и нахожу Эдди, мирно спящего в шезлонге.

Впервые в жизни я вижу человека, улыбающегося во сне.

Он открывает глаза, видит меня и улыбается еще шире.

– Я опоздал, да?

Я киваю. Но даже эта скудная информация, похоже, доставляет ему неописуемую радость. Он сладко потягивается, подняв над головой руки.

– А что, если я украду вас? Удерем в местный бар и там чего-нибудь выпьем, – предлагает он. – Я куплю вам пакет чипсов.

Искушение более чем жестокое.

– Я боюсь. Я уже и так нарвалась на неприятности. Меня застали бегущей по дому.

– Не-ет! Только не это! – восклицает он в притворном ужасе. – Бежали по дому? Вас наказали?

– Хуже. Меня загнали собаки.

Он лукаво подмигивает.

– О-о… Это ужасно! Вонючие маленькие паразиты!

– Что верно, то верно, – соглашаюсь я. – Они чуть не сожрали меня.

Он подается вперед и понижает голос.

– Говорят, она заводит новую всякий раз, когда у него случается очередная любовная интрижка. Это стадо мосек на самом деле, бегающее, виляющее хвостами, – писающее олицетворение ее глубоко запрятанной обиды и гордыни.

– Ну надо же! А я даже и понятия не имела, что существует некто он.

– Имейте в виду, это только слухи.

– Насчет собак, вы хотите сказать?

– Нет, насчет мужа. – Он подмигивает. – Вы только полюбуйтесь, каков я! Настоящий кладезь знаний! Дерзкий, озорной! И нашпигованный злобными сплетнями! Ну как можно такого отвергнуть? Неужели вы упустите очаровательную возможность побыть наедине со мной, настоящей деревенской яичницей и партией в дартс?

– Но я одета, как побирушка, – слабо возражаю я, окончательно смутившись и разволновавшись от его настойчивости. – И потом… они ждут нас там с бокалами… я не знаю… какого-то фруктового салата, перемешанного со сладкой водой. Мы просто не можем позволить себе взять и уйти. – Даже я сама понимаю, насколько пафосно сейчас выразилась.

Он грустно смотрит на меня.

– Неужели это тот самый боевой дух, что покорил Дикий Запад? Наследил на Луне? Бомбил до усрачки Вьетнам?

– Нет, совсем не тот, – признаюсь я.

– Вот и я так подумал, – мрачно замечает он и со вздохом произносит: – И куда только катится мир?! Что ж, ладно. Ведите меня к здешнему «голосу разума». Если бы только еще ей самой все это было нужно! – Он встает и подставляет мне локоть с нарочитой официальностью. – Идем?

Я беру Эдди под руку, и мы идем по пустым коридорам. Перед самым входом в обеденный зал он, чуть сжав мою руку, шепчет:

– Строго между нами. Я думаю, мы упустили прекрасный шанс продинамить всю эту компанию.

– Строго между нами, – шепчу я в ответ. – Я думаю, вы абсолютно правы.

И мы входим в зал, где меня ждет одна из самых мучительных трапез в моей жизни.

И дело даже не в том, что столовых приборов вокруг моей тарелки великое множество, и о предназначении большинства из них мне мало что известно. Суп летний гаспачо оказывается на поверку холодной консервированной томатной пастой с добавкой из колец сырого лука, при этом неистребимое облако собачьих шерстинок оседает плотным слоем на каждое вновь поданное блюдо. Нет, самая болезненная сторона этого процесса заключается в натужных, вымученных беседах, отягощенных к тому же необходимостью соблюдения косных светских формальностей, когда ты сначала должен повернуться к соседу справа, потом к соседу слева и со всей искренностью поинтересоваться их планами на лето и их соображениями по поводу погоды.

В столовой, хранящей всю полноту мрачного величия итальянского морга, на удивление холодно, несмотря на то, что за окном лето. Я сижу, содрогаясь от озноба, между глухим стареньким дедушкой Поппи и планомерно напивающейся Лавандой.

В настойчивом порыве продемонстрировать светскую общительность она нависает надо мной, мотаясь из стороны в сторону.

– В отпуск ездишь? – интересуется она, провожая затуманенным взглядом передаваемую кем-то бутылку белого вина. (Несмотря на большое количество гостей, на столе почему-то всего только две бутылки – с красным вином и белым, – и все возрастающее напряжение, с каким они кочуют из рук в руки, становится почти невыносимым.)

– Нет. А вы?

– Никуда не езжу, – говорит она, в сердцах плюнув. – Пьер считает, что мы должны экономить деньги. Он почему-то вообразил, что мы собираемся завести детей, хотя я не представляю, каким образом.

Не зная, что тут можно ответить, я наблюдаю за тем, как она теребит на коленях льняную салфетку.

– Но по крайней мере хоть погода была хорошая, – слышу я собственное жалкое блеяние.

– Охренительная. – Она жадно хватает обеими руками бутылку и выливает все остатки до капельки в свой бокал. – Слава Богу! – Ее тело облегченно обмякает.

После летнего гаспачо подают рыбное блюдо, больше похожее на медицинский образец препарированных внутренностей. Микроскопические порции копченого лосося с жалкими одиночными листиками зеленого салата похоронены под пышной шапкой майонеза, поверх которой красуются наструганные корнишоны. С краю на каждой тарелке лежит по треугольничку усушенного черного хлеба, загнувшегося кверху от старости и от тоски по обрезанной корочке. Далее следуют не порции, а скорее обрезки баранины с консервированным горошком и печеным картофелем – редкое сочетание одновременно подгоревшего и сырого вкуса. Каждому едоку полагается строго по три штучки – они обособленно стоят как часовые на посту, охраняя серые куски остывающего невзрачного мяса. Даже еще более отчаянная борьба, чем за вино, идет за соус, в итоге у половины гостей тарелки буквально утопают в нем, в то время как мы, остальные, вынуждены глодать свою резину неприправленной. Мы вгрызаемся в свою баранину, пилим и кромсаем ее зубами, но даже после этой долгой предварительной процедуры ее можно жевать минут пятнадцать или больше без всякой надежды на измельчение.

Дедушка Поппи, повернувшись ко мне, улыбается и кричит:

– Поедете отдыхать этим летом?

Как человек, прошедший суровую школу в маленьком провинциальном театре, где публика за шестьдесят имела обыкновение, не расслышав реплики актера, громко переспрашивать вслух, я могу считать себя кладезем опыта во всем, что касается глухоты. Улыбаюсь и ору в ответ:

– Нет! В этом году не поеду!

Несколько отпрянув, дедушка распрямляет плечи и обиженно поправляет галстук.

– Кричать вовсе не обязательно! Я ведь, знаете ли, не глухой!

За столом все замирают и устремляют взоры на меня.

– О, простите! – начинаю я лебезить. – Совсем не хотела вас обидеть…

– Что? – Дедушка теребит слуховой аппарат. – Говорите четче, девочка! Это все ваш нечистый американский акцент! И почему вы все так глотаете слова?! Как там сказал Черчилль: «Людей разделяет один общий язык!» Х-ха! До чего точно выразился!

Вдруг от его головы отскакивает зеленая виноградина.

Передернувшись, дедушка возмущенно вопит:

– Э-эй!..

Я пытаюсь определить, откуда прилетела ягода, и вижу Эдди, который, уткнувшись в тарелку, с поразительной сосредоточенностью гоняет по ней горошины. На меня он старается не смотреть, явно боясь разразиться хохотом.

– Что здесь происходит? – вопрошает дедушка. – Это что, виноград? А у меня почему нет винограда?! Я участвовал в войне и заслужил, чтобы мне подали виноград! Кто прячет виноград?

– Отец, – миссис Симпсон-Сток закатывает глаза к небесам. – Никто не прячет виноград. Он лежит в самом центре стола. В самом центре! – Она автоматически переходит на крик. – И не надо кричать, от этого собаки волнуются.

– На хрен твоих собак! – Он тянется к середине стола и берет себе гроздь, на всякий случай бережно прижимая ее к груди. – Если еще какой ублюдок будет швыряться виноградом, то предупреждаю, ему не поздоровится! – угрожающе объявляет он, окидывая подозрительным взглядом собравшихся. – Я всю войну винограда не видал. Да что там винограда, помидора простого! Вот, угощайтесь. – Он протягивает мне половинку грозди. – Если бы не ваши вонючие американцы, никто из нас тут сейчас не сидел, и уж тем более не обжирался виноградом!

– Благодарю вас. – Я, вне всякого сомнения, сильно выросла в его глазах, хотя почему, так и остается для меня загадкой. (Возможно, те самые «особые отношения» между Британией и Америкой под мощными ударами лишь крепчают.)

На десерт нас потчуют сладким липким пудингом со взбитыми сливками, вслед за которым подают в крохотных наперсточках тепловатый «Нескафе». В 21.47 мы наконец свободны. Миссис Симпсон-Сток встает из-за стола и гордо удаляется в сопровождении своей мохнатой свиты. Остальные устремляются за ней, оставив за столом лишь ее престарелого отца, который все еще не может оторваться от винограда и лихорадочно заталкивает ягодки в рот, получая удовольствие скорее от их доступности и, нежели от вкуса.

В коридоре Поппи поворачивается ко мне и шепчет:

– Тяпнем по чуть-чуть на свежем воздухе?

Флора распахивает кардиган и показывает мне карманную фляжку, засунутую за пояс юбки.

– Пошли! – Она хихикает, и мы трое, обогнав остальных, убегаем на улицу.

– Бежим к дубу! – бросает клич Поппи.

Мы скидываем туфли и несемся босиком по прохладной сырой траве к громадному старому дубу, раскинувшемуся посреди лужайки. Там мы падаем на землю, задыхаясь и хохоча.

– Боже, чего бы только я сейчас не отдала за пакетик чипсов! – вздыхает Флора, пуская фляжку по кругу.

– Это точно. Или за коробочку шоколадного печенья «Кедберри»! – соглашается Поппи.

– Так вот оно что! – Я смеюсь. – Значит, я не одна осталась голодная?

– Вообще-то это одна из причин, почему мы приезжаем сюда, – говорит Поппи, – Когда я набираю пару лишних килограммов, то просто еду на выходные домой. Дешевле, чем спа-массаж, и гораздо эффективнее.

– Верно, Поппи. Твоя мама кого угодно отучит переедать, – замечает Флора. – Несколько раз поужинаешь в Лауер-Слотер и всю оставшуюся жизнь будешь смотреть на еду по-другому. Мне кажется, ей следует отвязывать перед сном собачек, чтобы гости не рванули в ближайший ночной мини-маркет.

– А тут есть ночной мини-маркет? – спрашиваю я, оживившись.

– Далеко. За несколько миль отсюда, – хором отвечают подружки.

– Ой-ой-ой! Бедная Поппи! Неужели ты и вправду росла на такой еде?

Поппи делает большой глоток и передает фляжку дальше.

– Ну что тебе сказать? В детстве я единственная считала школьные обеды пищей богов. Я с радостью уминала все – и вареную капусту, и жесткое мясо, и крупяные пудинги. И ненавидела уезжать домой на каникулы.

Прислонившись спинами к стволу и задрав головы, мы смотрим на звезды сквозь ветви старого дуба, шевелящего листвой на ветерке. В вечерней тишине разливается хор сверчков. И больше ни звука, если не считать урчания наших пустых желудков.

На следующее утро я просыпаюсь от оглушительных аккордов «Hammerklavier» Бетховена. Определенно, Эдди ранняя пташка. Однако дальше начинаются сюрпризы не самого лучшего свойства. Перед утренним кофе я делаю пробный заход в ванную, но обнаруживаю, что там нет горячей воды. Судя по всему, миссис Симпсон-Сток – страстная приверженка ранних подъемов. Она встает с рассветом, освежается холодным обливанием и никак не может понять, почему другим нужно что-то большее. С нескрываемой враждебностью она смотрит на людей, чей утренний туалет включает в себя такие экстравагантные капризы, как горячая ванна и душ. Как большинство британцев, чье детство пришлось на военные или первые послевоенные годы, она считает ванну откровенной роскошью, а горячую воду – пустой прихотью. Если вы хотите по-настоящему разозлить ее, вам нужно всего лишь упомянуть о тревожном явлении среди молодежи, заимевшей привычку мыть голову каждый день, и она тут же впадет в истерику, по глубине и размаху уступающую только ее чувствам по поводу закона о карантине для животных и закрытия Института женщин.

И вот, скрючившись и дрожа от холода, я поливаю себя ледяной водичкой из ручного душа. Это единственный быстрый способ проснуться, хотя я предпочитаю кофе.

Затем, одевшись в джинсы и футболку, я отправляюсь вниз в поисках пищи. Вот уж в какой еде преуспели англичане, так это в завтраках, Мне мерещится серебряное блюдо с огромной яичницей с зажаренными до хрустящей корочки шипящими колбасками, беконом, помидорами и душистыми грибочками и возвышающаяся рядом гора теплых тостов. Однако столовая почему-то пуста – никаких признаков жизни, никаких тебе яичниц и колбасок. Методом тыка нахожу кухню, где среди гор грязной посуды важно прохаживается женщина необъятных размеров.

– Здравствуйте! – осторожно говорю я, задаваясь вопросом, откуда взялись все эти тарелки.

– Здрасьте. – Она не утруждает себя тем, чтобы обернуться.

– Э-э… скажите, а что люди обычно делают здесь, чтобы позавтракать? – вопрошаю я.

– Они встают вовремя, – сердито отвечает она. – И спускаются вниз самое позднее к восьми.

– О-о! – Я замечаю остатки жареного бекона и пухлого омлета, которые на моих глазах тут же летят в мусорное ведро.

– На столе есть каша, и молоко в холодильнике, – сурово сообщает она.

Вот такой получается завтрак. Быстро поев, я направляюсь в музыкальный зал. Там Эдди вовсю наяривает по клавишам.

– Привет! – окликаю его я.

– Доброе утро! – кричит он, не замедляя игры.

– А где все? – спрашиваю я.

– Да ну к черту их дурацкие затеи Луиза, ты только послушай – вот это тема!

– Дурацкие затеи? – эхом повторяю я.

– Ну да, это они так развлекаются на природе. Охотятся, ловят рыбу, стреляют, гоняют, травят… что там еще принято у них для увеселения? – Он замолкает и, заметив мою растерянность, говорит: – Но забивать диких зверюшек бросились не все. Мне кажется, Флора и Поппи загорают в саду. По крайней мере, они так это называют, а я больше склонен подозревать, что они пытаются отойти от какого-то очень сильного таинственного перепоя.

– Тогда мне лучше присоединиться к ним. По крайней мере, хотя бы посочувствовать, – говорю я, не желая больше отвлекать его. – Спасибо, Эдди.

Он перестает играть и смотрит на меня.

– Или… мы могли бы пойти прогуляться.

– Правда? Ты уверен? – Не слишком ли обрадованно это прозвучало?

– Конечно, – говорит он. – Думаю, на сегодня Бетховена достаточно, и на этом можно было бы закончить.

– Тогда я с удовольствием прогулялась бы, – соглашаюсь я. – Только предупреждаю: в дальние походы я не ходок.

– Все будет отлично, – успокаивает меня он. – Правда, как я понял, веллингтонов или кроссовок у тебя не найдется. Ты же ведь не знала, понадобятся они тебе или нет.

Я вздыхаю, вспоминая так предусмотрительно раздобытые сапоги, которые сейчас уютненько лежат у меня на работе рядышком с вечерним платьем, свежими футболками и чистыми трусами.

– Вот и хорошо! – Он улыбается. – А то есть такие девушки, у которых всегда все найдется, не только веллингтоны. Я рад, что ты не из их числа.

– А что это за девушки?

– Это такие девушки, у которых всегда имеются чистый носовой платок, билет на автобус и носки нужного цвета. Такая девушка обязательно запасется веллингтонами, потому что побоится выглядеть смешной и запачкать ножки. И это само по себе ужасно.

– Но ты сказал, они нам понадобятся?

– Очень даже понадобятся! – Приставив ладонь козырьком к глазам, он смотрит через стеклянные двери вдаль с видом заправского путешественника. – Ты даже не представляешь как! Но это не означает, что мы не можем без них обойтись. Мы не боимся грязи, мы можем утереться рукавом вместо носового платка, а за неимением билета на автобус просто поймать такси. Правда? Мы сделаем это благодаря цельности натуры.

– Цельности натуры?

– Да. Цельность натуры позволяет нам не переживать из-за отсутствия походных ботинок.

С этими словами он ведет меня в коридор, который я вижу впервые.

– Вы говорите забавно, но я не вижу в ваших словах особого смысла. – Я смеюсь.

– Ну вот, опять! Смысл, смысл! Откуда эта навязчивая идея искать повсюду смысл?! Ни одна по-настоящему красивая вещь в мире не несет в себе смысла! Это будет лишь прогулка, ты и я…

Он читает наизусть Элиота, и я вместе с ним:

Он приводит меня в большую гардеробную, забитую чуть ли не до потолка старыми ношеными веллингтонами всех мыслимых цветов и размеров. Вдоль стен в шкафах рядами висят непромокаемые плащи, пропитанные вонючим воском, от которого у меня начинает щипать глаза.

– Боже, Эдди! – восклицаю я, зажимая нос. – И как люди могут носить такое! Я даже находиться здесь не могу!

– Ты не понимаешь. Провощенные непромокаемые плащи – это эмблема английской загородной жизни! – с нарочитой напыщенностью говорит он, прохаживаясь среди гор старого барахла. – Они отталкивают не только воду, но и любую форму человеческих контактов. Это совершенное изобретение!

Мы составляем для Эдди пару из черного и зеленого сапог, а для меня находятся только два красных, причем оба на левую ногу. Ходить в такой обуви непросто – только вывернув правую ногу на девяносто градусов, я умудряюсь добиться хоть какого-то прогресса.

На моем лице появляется кислое выражение.

– Наберись мужества, мои амур! – кричит мне Эдди. – Ты только помни: мы ведь с тобой цельные натуры!

– Но у меня обе ноги теперь левые, – напоминаю я. – Если б ты знал, каково это!

Он одаряет меня одним из своих умильных, обаятельных взглядов. По-моему, я уже начала собирать коллекцию его трогательных гримас и улыбок.

– Уже пора взрослой стать и штанины закатать!

Я показываю ему язык.

Мы идем по лужайке, вернее, он идет, а я ковыляю рядом, потом по заросшей травою тропинке спускаемся к реке.

– Вдыхай этот воздух! – говорит Эдди.

Я вдыхаю. Правда, в воздухе пахнет конским навозом, потому что с утра, видимо, кто-то проехался здесь верхом.

– Ты только посмотри, какая красота! – восклицает он.

Мы останавливаемся, некоторое время любуемся видами, потом продолжаем шлепать дальше.

– Ощути ласку солнца на своем лице! – Улыбка Эдди светится радостью.

Мы задираем головы и так идем, рассекая клубящиеся тучи мошкары. Мы старательно избегаем навозных куч, разгоняем мошкару руками, но и те и другие слишком назойливы.

«Лучшая половина Лаванды» – Пьер – удит рыбу на бережку. Ему каким-то образом удалось подыскать себе пару одинаковых сапог, а свое лимонно-желтое канареечное оперение он сменил на плюшевые брюки и твидовую рыболовную кепочку, которая хоть и напоминает головной убор констебля, но явно куплена в отделе «Все для жизни за городом». Махнув в нашу сторону непромокаемым рукавом, он делает нам знак не шуметь. Вот оно, счастье на природе – мужчина с удочкой, река, вонючий непромокаемый плащ. Поистине захватывающая пасторальная картина! Через мгновение он вытягивает из потока рыбину и начинает забивать ее до смерти маленькой кожаной дубинкой, припасенной для этой цели в кармане.

До сих пор я понятия не имела о том, что рыбы, оказывается, умеют кричать, но теперь я это точно знаю, так как почти явственно слышу собственными ушами.

– Ну что ж, это было очень мило, – говорит Эдди. – Может, пойдем обратно?

– Да, хорошо бы, – соглашаюсь я. Пятнадцать минут сельского блаженства покажутся достаточными кому угодно.

Вернувшись в дом, мы отдираем от ног ботинки и бежим обратно на лужайку. Обед, похоже, еще не скоро. На траве происходит захватывающая игра в крокет между миссис Симпсон-Сток, Лавандой и ее отцом. Игра в немалой степени затрудняется участием собак, которые преследуют буквально каждый мяч и которых пожилой человек использует в качестве движущейся мишени, не упуская случая наподдать им под хвост клюшкой. За это они считают себя вправе хватать его за ноги. Под старым дубом дремлют на земле Поппи и Флора – в точности на том самом месте, где я оставила их вчера вечером.

– Чем займемся теперь? – спрашиваю я, лениво отрывая от стебля былинку.

– Может, вздремнем? – предлагает Эдди.

Так мы и делаем. Он снимает свитер, свертывает его комочком и подстилает нам под головы. Закрыв глаза, мы лежим рядышком на теплом солнышке. Через некоторое время Эдди начинает похрапывать. Такой приятный звук – тихое, монотонное сопение с присвистом. Я открываю один глаз – посмотреть, улыбается он сейчас или нет. Он улыбается.

Я тоже улыбаюсь и снова закрываю глаза. «До чего же странно! – думаю я, впадая в дремоту. – Почему я так легко могу уснуть рядом с Эдди и почему мне требовалась постель размером с футбольное поле, чтобы спать с мужем?» Когда я придвигаюсь к нему ближе, он поворачивается и кладет на меня сверху руку, «Должно быть, свежий сельский воздух обладает таким отравляющим действием», – сонно думаю я.

Так я узнаю, в чем заключается настоящий секрет выживания за городом в выходные, – не в правильно подобранной одежде, и не в спортивном снаряжении, и даже не в заныканном продуктовом пайке. Все дело, оказывается, в хорошей компании!

На следующий день вечером мы с Поппи и Флорой едем обратно в Лондон. Я сижу на заднем сиденье и вглядываюсь в мелькающие за окном зеленые картины деревенских пейзажей. Меня одолевает странная меланхолия и одновременно какое-то возбуждение. Наверное, я должна была бы радоваться возвращению в цивилизацию, но этого почему-то не происходит.

– Значит, вы с Эдди теперь друзья-приятели? – Флора окидывает меня многозначительным взглядом через зеркало заднего вида. – И он что, вправду нравится тебе?

– Ты с ума сошла! – смеется Поппи. – Нет, то есть он клевый парень, но слишком молод для тебя! То есть я хочу сказать, ему двадцать четыре, а у него до сих пор нет нормальной работы! У него на уме одна музыка. Неужели ты серьезно, Луиза?

– Да я знаю, Поппи. Флора просто подкалывает меня. – Мне ужасно хочется сменить тему, и я предлагаю: – Может, включим радио?

– Конечно. – Флора крутит колесико магнитолы. Я ловлю ее взгляд в зеркале, и она улыбается.

«Нет, о какой серьезности может, идти речь? – думаю я, когда мы выруливаем на шоссе. – Все, что сказала Поппи, абсолютная правда».

Тогда почему я чувствую себя такой несчастной?

Через два дня я, придя на работу, обнаруживаю у себя на столе три белых розы и записку от Эдди: «За тобой остался должок – ты обещала со мной выпить».

В следующее мгновение звонит телефон. Это он.

– Привет, Луиза! – Я слышу в трубке гул толпы, громкоговоритель объявляет поезда. – Ты меня слышишь?

– Да. А ты где?

– На вокзале «Ватерлоо». Через несколько минут мой поезд отходит в Париж. Ты получила мои цветы?

– Да. Они великолепны! А я не знала, что ты уезжаешь сегодня… Эдди… ты меня слышишь? – На другом конце провода почти ничего не слышно, кроме шума и треска.

– Я говорю, что хотел купить тебе больше, полный стол роз. В следующий раз, Луиза! Когда я вернусь, мы с тобой… – Разговор обрывается.

Я ставлю розы в стакан. Когда они завянут, я высушу их, а потом соберу лепестки и буду хранить в конверте.

Проходит месяц.

Я выбрасываю конверт. В конце концов, неужели я действительно серьезно?

– Ты уверена, что нормально справишь Рождество одна? – спрашивает Кол, стоя в дверях с чемоданом в одной руке и с пальто – в другой.

– Все будет отлично, – говорю я. – Подумаешь, всего-то два дня!

– Да, но два не простых дня, а рождественских! – продолжает волноваться он.

– У меня все будет в порядке, – уверяю его я.

За окном сигналит машина, и из своей комнаты выходит Риа, волоча огромную сумку и два гигантских пакета, набитых тщательно упакованными подарками.

– Кол, такси ждет, нам пора! Луиза, ты уверена, что нормально справишь Рождество одна? Подумай, еще не поздно, ты можешь поехать в Дорсет со мной – моя семья тебе обрадуется. Если честно, то я считаю, чем больше народу, тем веселее.

Риа ненавидит дальние поездки и сейчас находится в состоянии паники. Я вижу, как она криво застегивает пальто, надевает шапку задом наперед и роняет перчатки.

– Ключи! Где мои ключи? Черт возьми, Кол! Счетчик работает! Мы опоздаем на поезд, и я потом не смогу попасть в дом!

– В карманах смотрела?

– А-а, ну да, вот же они! Давай, Кол, счетчик включен!

– Дорогая, это же заказное такси, там нет счетчика! – Он обнимает меня на прощание. – Пока, радость моя. Береги себя. Не забывай включать сигнализацию и звони, если станет одиноко. Номера в телефонной записной книжке. Нет, мне все-таки по-прежнему жалко оставлять тебя одну, но нужно поскорее отвезти эту красотку к поезду, пока она не лопнула от волнения.

Риа действительно не находит себе места. Я целую ее в лобик и переворачиваю шапку, как положено.

– Доброго пути, Риа, и с наступающим Рождеством.

– Я позвоню тебе! – кричит она, волоча сумку и пакеты по ступенькам. – Я буду проверять тебя каждый час, чтобы ты не наделала глупостей!

Я наблюдаю, как они загружаются в такси. Они машут, я машу, даже водитель такси машет. И через мгновение машина исчезает в туманной морозной мгле. Я закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной. Наконец-то одна!

Такие моменты случаются очень редко, если ты живешь вместе с кем-то. И даже если ты любишь своих домочадцев, то все равно радуешься этому прекрасному, сладкому чувству свободы, которое возникает в твоей душе, когда ты остаешься одна. Я иду в гостиную, зажигаю елку и наливаю себе чашечку чая. Потом плюхаюсь на диван и задумываюсь о своей свободе.

Двадцать третье декабря, половина девятого утра. На улице морозно, но сухо. И Колин, и Риа уехали на рождественские каникулы: Колин – знакомиться с родителями Энди у них дома в Хай Уэйкомб, а Риа – к своим родителям в Дорсет. Недавно разведенная и сидящая на бобах в финансовом отношении, я, конечно же, не могу позволить себе поездки в Америку, тем более во время праздничного ажиотажа. Но я вовсе не страдаю по этому поводу. Это первое Рождество, которое я встречу в одиночестве, и я странным образом радуюсь этому обстоятельству. Я пью чай и зачарованно любуюсь яркими огоньками нарядной елки. Теперь я могу делать все, что захочу: слушать какую угодно музыку, смотреть что хочу по телевизору и оставлять грязную посуду тухнуть в раковине несколько дней. В моем распоряжении уйма времени.

Три часа спустя я заявляюсь на работу.

– А ты здесь что делаешь? – удивляется Флора. – Тебе же повезло: не надо выходить на работу в Рождество! – Она лепит гирлянды из старых программок и уже умудрилась измазать волосы клеем.

– Да в общем-то ничего, – говорю я, боясь признаться, что мне абсолютно нечем заняться, и поэтому я ничего умнее не придумала, как притащиться на работу в свой выходной день. – Просто проходила мимо и решила заглянуть – проверить свою электронную почту. Помощь нужна?

Я что-то не могу припомнить, когда последний раз клеила бумажные гирлянды. В сущности, не думаю, что я когда-либо вообще делала это, но Флора, похоже, находит это занятие весьма занимательным, и я вдруг обнаруживаю, насколько быстро рассеялась столь предвкушаемая радость от возможности оставить в раковине грязную посуду.

– Конечно! – Она придвигает ко мне гору нарезанных бумажек и клей. – Ну надо же! Меня на твоем месте на работу и палками не загнали бы. Я бы сейчас ходила по магазинам. Я еще пока не сделала ни одной праздничной покупки и даже не представляю, когда выкрою для этого время! Сегодня я иду с мамой, сестренкой и двумя ее подружками на «Щелкунчик», завтра вечером у меня благотворительный бал… В общем, повеситься можно!

– А ты делаешь здесь бумажные гирлянды.

Она смотрит на меня.

– Луиза, я очень серьезно отношусь к своей работе! Да я готова кожу на руках содрать, чтобы только создать в нашем офисе праздничную атмосферу. Ведь это давняя традиция, старинное искусство – украшать помещение бумажными гирляндами. Ты даже не представляешь, сколько попыток самоубийства в дни каникул можно предотвратить, украсив бумажными гирляндами пространство вокруг подавленного депрессией человека! Я думаю, самое меньшее пять. Вот почему я их здесь и развешиваю.

– То есть получается так – ты, я, Поппи и еще пара мрачных граждан из числа посторонних?

– Ты права, к нам сюда мало кто заходит. Придется кого-нибудь заманить…

– В таком случае мы могли бы позвать Криспина и Терренс из финансового отдела.

Некоторое время мы трудимся молча, потом я спрашиваю:

– А что за благотворительный бал? Так красиво звучит!

Она беспокойно ерзает на стуле.

– Да в общем-то это даже не бал… Так, небольшое мероприятие.

– Ты говоришь загадочно. У меня клей кончился.

Она протягивает мне свой.

– Можешь рассказать поподробнее?

– О-ох, я так не хочу идти! – жалуется она. – Это Поппи меня затащила, все уши прожужжала. Она пилила меня с прошлого февраля, столько доводов привела, что мы должны действовать, а не сидеть на месте!

– Да ладно тебе, не кипятись.

– Ну как ты не понимаешь?! Она буквально извела меня, пока я не согласилась! То ходила вокруг меня, скрючившись, с протянутой рукой, то листочки мне прикрепляла со всякими надписями вроде: «Подайте Христа ради! Я голоден!» или «Не волнуйся за меня, я как-нибудь выживу!» Представляешь?..

– Флора, ты зря так пыхтишь, как перегретый чайник. Куда она тебя затащила?

– Я же говорю, я иду с Поппи кормить бездомных. – И она совсем сникает.

– Так это же заслуживает всякого восхищения, – говорю я.

– Возможно. Только я готова расстаться с правой рукой, лишь бы туда не ходить. Да, пусть я такая злая! Пусть! – Ее нижняя губка дрожит, и она закрывает лицо руками.

Я сверлю ее подозрительным взглядом.

– Ты опять смотрела «Даллас»?

Она подглядывает через растопыренные пальцы.

– Только самую чуточку.

– А мне кажется, будет очень даже здорово, если вы вдвоем туда пойдете, – замечаю я, наматывая себе вокруг запястья бумажный браслет.

– Да-а, хорошо, если б вдвоем! Только Поппи уезжает домой на похороны.

Бумажный браслет сваливается у меня с руки и, упорхнув, падает на пол.

– На похороны? Боже мой, что случилось?!

– В эти выходные у ее матери умерла одна из собачек. Поппи считает, что это естественная смерть, но ее мать убеждена, что это было убийство. Помнишь Альберта, терьера с неправильным прикусом и воспалением мочевого пузыря? Так вот, старик вечно был недоволен им в последнее время, потому что тот писал в его тапочки. – Она вздыхает. – А теперь вот все кончено.

Я смотрю на нее в изумлении.

– Они хоронят собаку?!

Она кивает.

– Да. В открытом гробу. Я даже собиралась послать венок. Если хочешь, давай пошлем от нас двоих.

Иностранка вроде меня может только дивиться тем узам, какими англичане связаны со своими собаками. Я все же решаю остаться при своем, более привычном мнении и пытаюсь вернуть Флору к предыдущей теме:

– Значит, ты пойдешь кормить бездомных одна?

Она хитровато смотрит на меня.

– Да. Если только ты не составишь мне компанию.

– Ах ты вредина! – Я кидаю в нее скомканную бумажку.

– Ну пожалуйста, Луиза, пойдем! Там будет здорово, я тебе обещаю! Во-первых, это совсем рядом – в подвале церкви Святого Мартина. А во-вторых, мы будем в самой первой смене, с восьми до десяти, и потом у тебя весь оставшийся вечер свободен. Ну пожалуйста-а-а!..

Я вспоминаю про грязную посуду в раковине. Какие еще у меня дела?

– Хорошо. Я пойду.

Она взвизгивает от радости и обнимает меня за шею.

– Ты настоящий ангел! Кстати, об ангелах. Среди добровольцев каждый год устраивается конкурс костюмов. Конечно, они должны быть зимними, но я подумала, что мы могли бы нарядиться ангелами. В канцтоварах напротив продаются серебристые крылышки. Их можно прикрепить на спину, на голову – короны, а еще у меня есть старые белые ночнушки – их мы можем надеть поверх джинсов.

– Прекрасно. Так, может, тебе прямо сейчас пойти и купить эти крылышки? А заодно пробежаться по магазинам, поискать рождественские подарки. Я подержу здесь оборону до твоего прихода. – Я взмахиваю клеящим карандашом, словно волшебной палочкой. – Ступай! Ты свободна!

Много ли надо девушке? Всего крупица милосердия, и она уже на седьмом небе от счастья!

На следующий день вечером мы встречаемся в вестибюле «Опера-хаус» и переодеваемся в свои ангельские костюмы, прикрепляем крылышки и нимбы. В радостном и приподнятом настроении мы идем по улице к Трафальгарской площади под одним зонтиком, прячась скорее от дождя, нежели от снега. Так, обнявшись за талии, мы являемся в церковь, где уже кипит бурная деятельность. Мимо нас шастают гномы с индейкой на подносах, северные олени передают по цепочке плошки с супом, серые куропатки хлопочут вокруг рождественского пудинга, разрезая его на порции. Санта-Клаус, он же некто Рег, во впечатляющем красном бархатном наряде и с приклеенной белой бородой, быстро определяет нас на раздачу кофе и чая.

Следующие два часа мы работаем без остановки – завариваем кофе и чай, разливаем по чашкам, распеваем рождественские гимны и моем горы посуды. Мы помогаем разгружать кажущиеся неисчерпаемыми и текущие непрерывным потоком посылки с провизией, фруктами и овощами, одеждой, одеялами, сигаретами, обувью и другими товарами. Сложенные высокими стопками, они быстро исчезают и перераспределяются целой армией добровольцев, кое-что идет на кухни для бедных в более отдаленные районы Лондона, где обитает гораздо больше нуждающихся людей. Прохожие заглядывают с улицы, любопытствуют и остаются помогать – студенты целыми группами, туристы и даже сами бездомные или те, кого откуда-то выгнали. Почти такие же, как я. В общем, за какие-то два часа мы становимся участниками очень важного, поистине великого дела.

У меня складывается ощущение невероятного изобилия вокруг – нет, не съестных припасов, а энергии, радости и надежды. Спеша налить чашку чая или кофе людям, на которых на улице я обычно даже не смотрю, я вдруг чувствую себя счастливой. Вот оно, оказывается, счастье, о котором я до сих пор даже не имела представления.

Вдруг посреди моря небритых лиц я замечаю знакомую улыбку.

– Значит, ты считаешь, что можешь запросто поспать со мной, а потом слинять, не оставив и следа?! – усмехается Эдди. – Чашку чая, пожалуйста, раз уж тебя к нему приставили. Живее, живее! Меня ждет полный зал!

На голове у него обернутое чалмой кухонное полотенце, а сам он закутан в старый синий дорожный плед.

– Эдди! – восклицаю я, чувствуя на себе многочисленные взгляды, особенно цепкие глазенки одного веселого дедушки, весь вечер безнадежно пытающегося соблазнить меня. – Во-первых, что ты здесь делаешь? Я думала, ты в Париже. А во-вторых, что на тебе надето?

– Мы же сегодня все в костюмах? Так? Ну вот, а я – младенец Иисус. А это мои свивальники-пеленки.

– У тебя кухонное полотенце на голове. Постой-ка, это же наше полотенце! Эдди, ты спер наше полотенце!

Он гордо распрямляется.

– Человек моего ранга никогда не сопрет полотенце, он просто присвоит его. Но тебе повезло. Я охотно верну тебе это полотенце за небольшое вознаграждение. Правда, тогда тебе, возможно, придется расстаться со своим нимбом.

Я краснею.

– Ты давно вернулся? И сколько тебе сахара – два или один? – спрашиваю я, бросая в него два кусочка.

– С ЕДОЙ НЕ БАЛОВАТЬСЯ! – гремит через весь зал Рег.

Эдди наклоняется ко мне через стойку и воровато озирается.

– Послушай, я – младенец Иисус, а ты – ангел. Так может, полежим вместе в яслях?

– Хе-хе-хе! – хихикает веселый дедушка.

– Он меня правильно понял, – улыбается Эдди.

Я смотрю в его громадные, черные, озорные глаза.

– Эдди! – только и могу я вымолвить.

– Да, мой ангел? – нежно шепчет он.

– Эй! Я думал, вы пришли сюда играть на пианино! – орет Per.

– Я же сказал, меня ждет зал! – Эдди отступает в сторону и исчезает в толпе.

Флора наклоняется ко мне.

– Может, не следовало тебе говорить, но он не проявлял никакого интереса к этому благотворительному балу, пока не услышал, что ты тоже пойдешь. Я думаю, Луиза, ты ему в самом деле нравишься. В общем, я тебя предупредила.

Я снова краснею.

– Но, Флора, когда же он вернулся? И какой у него может быть интерес к такой старой кляче, как я?

– Он вернулся вчера. С ворохом грязного белья – накопил месяца за четыре, никак не меньше. А какой у него может быть интерес к тебе, об этом я даже думать не хочу!

Сердце начинает бешено колотиться.

– Но я же на девять лет его старше!

– Ему нравятся пожилые женщины, Луиза.

– Опа! Вот спасибо! – До сих пор я никогда не имела сомнительного удовольствия думать о себе как о пожилой женщине. Да и сейчас я как-то не очень уверена, что оно откуда-то возьмется.

– Знаешь, – говорит она, вытирая теплую лужу разлитого чая. – Если он тебе не нравится, то ничего страшного. Но если честно, то я не видела его таким восторженным со времен Лары.

– Лары? – Неожиданная волна ревности окутывает меня. – Кто такая Лара?

Она хитровато улыбается.

– Да так, одна виолончелистка, которая разбила его сердце прошлой весной.

– Понятно. – И мне представляется талантливая изысканная красавица с внешностью Жаклин дю Пре.

– По мне, так на корову смахивает. – Флора выжимает тряпку над раковиной.

Я смотрю через зал, где Эдди придвигает стул к стоящему в углу старенькому фортепьяно. И уже через мгновение звуки регтайм-джаза, такие же задорные и заразительные, как сам Эдди, заполняют собой пространство.

В десять часов, когда прибывает следующая смена, Per поднимает руку, призывая всех замолкнуть.

– Эй, а ну-ка все успокоились! Огромное всем спасибо! А теперь настало время проголосовать и выбрать лучший костюм!

Ему отвечают бурными аплодисментами.

– Сейчас вы все построитесь в линейку, и, когда я махну рукой, зал будет решать.

Добровольцы выстраиваются в кривую цепочку, и Per шагает вдоль нее. Для каждого из конкурсантов Эдди играет разные отрывки из рождественских гимнов, но, когда Per подходит к нам с Флорой, он начинает насвистывать популярную мелодию группы «Юритмикс».

В итоге побеждает сам Per. Этот красный бархатный кафтан, эти громовые раскаты смеха – ну чем не настоящий Санта-Клаус? Только разве мы хуже?

– Ну вот, теперь мы считаемся благонравными, добропорядочными гражданами, – вздыхает Флора, когда мы выходим из подвала церкви Святого Мартина на улицу.

– Что вы скажете, милые дамы, если я приглашу вас куда-нибудь выпить? – Эдди игриво обнимает нас обеих за шеи.

– В таком виде? – говорю я. – Может, сегодня и сочельник, но даже ангела никто не обслужит в таком виде!

– Ты забыла, что я – младенец Иисус. У меня есть связи! Такси! – Он останавливает такси. – Отвези нас в «Ритц», добрый человек!

– Нет, Эдди! Как можно?! Только не в «Ритц»! – протестую я. – Только не в таком виде!

Флора хихикает.

– Да успокойся ты, Луиза. Так будет даже забавно!

– Нет-нет, я не поеду! Я лучше домой! По правде сказать, я очень устала.

– Я сниму свои пеленки, если ты поедешь. – Эдди тянет меня к открытой дверце такси. – Если на то пошло, я даже сниму вообще всю одежду, если ты поедешь!

Я вдруг начинаю нервничать. Зачем я нужна этому красивому талантливому юноше? Почему он так тянется ко мне? Меня одолевает внезапное желание убежать, скрыться, пока я не разрушила каких-то там его ошибочных и прекрасных иллюзий, которые он по-прежнему лелеет относительно моего характера.

– Смотрите, ночной автобус! Если я побегу, я еще могу успеть! Спокойной ночи и веселого Рождества! – Я торопливо чмокаю их в щечки и пускаюсь бежать через Трафальгарскую площадь, хлопая на ветру пластмассовыми крылышками.

– Подожди! – Эдди бросается за мной и, несмотря на мешающее одеяло, догоняет и хватает за руку. – В следующие выходные я устраиваю у себя на яхте небольшой междусобойчик. Ты придешь?

– На яхте?! – Я теряю дар речи

Автобус подъезжает к остановке, скрипя и стеная под тяжестью праздничных украшений. Эдди еще крепче сжимает мою руку.

– Пожалуйста, приходи, Луиза. И сейчас не убегай. Если хочешь, мы отвезем тебя домой.

Какое-то чувство сродни страху пронизывает все мои внутренности. Он нравится мне. Он нравится мне больше, чем я могла бы себе позволить. Больше, чем это допустимо. Вот она, проблема.

Автобус останавливается и начинает запускать людей.

– Зачем меня отвозить? Не беспокойся… вот же автобус!.. – Я смотрю ему в глаза. – Счастливого Рождества, Эдди! У тебя так здорово получается младенец Иисус… у тебя так здорово получается… все!

– Это означает, что ты придешь? – настаивает на своем он.

Кондуктор дает звонок, и автобус отъезжает от обочины. Я вырываю у Эдди свою руку и запрыгиваю на заднюю площадку.

– Посмотрим… Я скажу Флоре, и она даст тебе знать! Счастливого Рождества! – кричу я.

Когда автобус выруливает на Уайтхолл, я оборачиваюсь и вижу Эдди, который одиноко стоит посреди Трафальгарской площади с чайным полотенцем на голове.

Я поднимаюсь на второй ярус и нахожу себе местечко рядом с каким-то человеком в красной бумажной шапке Санта-Клауса, который крепко спит, прислонившись головой к стеклу. Я снимаю с себя крылышки и нимб. В битком набитом автобусе все веселятся, смеются, что-то кричат в трубки мобильников.

Мы проезжаем Биг-Бен, здание парламента, а потом улицу, где я столько лет прожила со своим бывшим мужем. Я пытаюсь представить, что он сейчас делает и как там теперь у нас в квартире – по-старому или изменилось? Может, сойти на следующей остановке и посмотреть? Интересно, как он себя поведет, если я заявлюсь к нему на порог в старой ночной рубашке? Да и узнает ли он вообще меня или отнесется ко мне так же, как я к нему в тот случайный вечер в театре? Автобус подъезжает к остановке и ждет, но я не выхожу. Даже чтобы посмотреть одним глазочком. А потом мы минуем мост, и все – проехали!

Дома я первым делом принимаю ванну и ставлю компакт-диск с балладами Шопена – они напоминают мне об Эдди. Разогреваю на плите суп, несу его в комнату и там, макая сухонькие хлебцы в тарелку, завороженно смотрю на огни рождественской елки! Это очень тихая ночь.

И я задумываюсь. Задумываюсь обо всем. О том, как получилось, что я в самый сочельник сижу в одиночестве, ем суп, и о том, как я даже не захотела выйти из автобуса, и обо всех тех людях в церкви Святого Мартина, о Реге, о том, что он делает, когда не наряжается Санта-Клаусом, и о том, узнаю ли я его, встретив случайно на улице, о Флоре и об Эдди, и о том, поехали ли они в «Ритц» и сидят ли там сейчас. А потом я вспоминаю Оливера Вендта и то, как была уверена, что этот мужчина как раз для меня, вспоминаю, как он выглядел, когда мотался на заднем сиденье отъезжающего такси, вспоминаю о своей бывшей работе и своих былых страхах, о том, как я ошибалась относительно всех и каждого. А потом мне вспоминаются Колин и Риа, как они празднуют Рождество со своими семьями и друзьями. А еще я думаю о нашей смешной маленькой квартирке, в которой сейчас сижу, и меня вдруг захватывает неожиданная волна какого-то счастливою чувства.

Оно стоило того. Все, о чем я только что думала, стоит того, чтобы я сидела сейчас в этой маленькой квартирке в абсолютном одиночестве.

И в эту ночь я засыпаю в полном, почти божественном умиротворении.

На следующей неделе, придя на работу, я нахожу у себя на столе открытку.

Ниже указан телефонный номер: 07771283112.

Я ставлю открытку на столе перед монитором. Флора и Поппи хихикают.

– Девчонки, а вы идете на эту пирушку? – спрашиваю я.

– Нас никто не приглашал, – говорит Поппи, и они снова хихикают.

Вечером, придя домой, звоню в Дорсет.

– Что мне делать, Риа?

– А самой-то тебе чего хочется?

– Не знаю. Просто дело в том… Видишь ли, он так молод… Ты представляешь, ему всего только двадцать четыре года! И зачем ему все это?..

– А тебе что с того? Ведь он, в конце концов, взрослый человек – уж наверняка знает, чего хочет, И потом, с чего ты взяла, что возраст имеет такое большое значение? Посмотри на Колина и Энди.

Я на мгновение задумываюсь.

– Знаешь, я всегда считала, что мужчина должен быть старше… Старше и… он не должен быть таким привлекательным. Тогда и я должна быть молодой и привлекательной, уверенной в себе. А иначе какое будущее нас ждет? Как я могу сейчас увлечься, зная, что у нас нет будущего? Ты пойми, Риа, когда ему будет тридцать четыре, то мне уже исполнится сорок три! Он будет все так же молод и красив, а я буду считать свои все прибавляющиеся морщины!

– Да ладно тебе, не горячись раньше времени! Ты повторяешь эти свои прописные истины как заученный урок, как будто они что-то значат. Давай-ка лучше начнем с главного. Он тебе нравится?

Я улыбаюсь – даже просто вспоминать об Эдди без улыбки я не могу.

– Да он просто прелесть! Он такой яркий, такой талантливый, энергичный и… совсем не такой, как все! С ним любая вещь превращается в настоящие приключения! А как он играет на пианино, Риа! Ты бы полюбила его сразу!

Я слышу ее смех на другом конце провода.

– Тогда верь своему сердцу, Луиза! Пусть будет все как есть, а потом посмотришь, как получится дальше.

Повесив трубку, я, по-прежнему взволнованная и возбужденная, принимаю решение подстраховаться еще чьим-нибудь мнением. Кол лежит в гостиной на диване, увлеченно изучая журнал по бодибилдингу «Памп» (по крайней мере, я надеюсь, что эти голые туши – всего лишь бодибилдинг). Плюхаюсь в кресло рядом с ним.

– Кол, как бы ты поступил на моем месте?

– Послал бы его, конечно. Послал бы этого выпендрежника!

– Кол, нет, ну правда! Как бы ты поступил?

Он смотрит на меня совершенно серьезным взглядом.

– Послал бы. С чего ты взяла, что я шучу?

Боже, вот они, эти голубые мужики! Или просто мужики.

– А если я увлекусь им, а потом он променяет меня на молодуху?

Он удивленно изгибает бровь.

– И что?..

– Черт возьми, Кол, но у меня же останется чувство опустошенности!

– Радость моя, это не повод для того, чтобы прятаться от жизни. Значит, пострадаешь, помучаешься. Оно того стоит. Нам всем рано или поздно дается шанс. Какой смысл тогда вообще жить, если ты так боишься боли, что не способна оценить те редкие драгоценные жемчужины, которые тебе посылает судьба? – Он прикрывает журнал. – Все мы хотим как-то защититься и отгородиться от страданий, но не можем – это истина. Все просто – ты можешь увлечься этим восхитительным юным красавцем и пустить дело на самотек, а можешь спрятаться в четырех стенах и ждать, когда появится какой-нибудь скучный серый хмырь, с которым ты точно будешь в безопасности. Помнишь Оливера Вендта? – И он смеется.

– Какой ты жестокий, Кол! И потом, что плохого в том, что человек хочет чувствовать себя в безопасности?.. А? Что в этом плохого?

– Милая моя, во всем, что касается любви, не может быть и речи о какой-либо безопасности!

Я краснею.

– Ну-у… Как насчет любви, я пока не знаю. Об этом еще рано говорить.

Он улыбается.

– Поверь мне на слово, Узи, если ты не воспользуешься этим шансом, то потом всю оставшуюся жизнь будешь жалеть.

Еще несколько дней я провожу в сомнениях, то и дело поглядывая на открытку и не зная, как ответить.

Церемония крещения яхты. Да я ненавижу яхты! Я всегда боялась моря. Мне противна и страшна мысль о том, что я буду окружена со всех сторон одной водой, когда берег исчезнет из виду.

И потом, откуда мне знать, во что одеваются на яхтах девушки в самый разгар зимы?

– Там будет холодно, – предупреждает меня Риа. – Я бы надела что-нибудь теплое, например, толстый вязаный свитер и морскую куртку-бушлат.

– Мне такой вид не по вкусу, – говорю я, скорчив недовольную гримасу. – Ты еще предложи мне надеть шкиперскую шляпу.

– Ну, это, конечно, необязательно, а вот маленькая вязаная шапочка и плотные шерстяные брюки совсем не помешали бы.

– Как же я смогу кого-то там соблазнить, если оденусь как мужичка?

Она пожимает плечами.

– Там, на воде будет очень холодно, и на твоем месте я бы не начинала с обольщения, а просто постаралась хорошо провести время. Ты должна стать нормальным членом команды.

Она говорит почти то же, что мадам Дарио. Эти слова так и жужжат у меня в голове. Нормальный член команды четко знает свое место в общем строю, умеет правильно оценить обстановку, стойко переносит потери и лишения, он не капризничает и не дуется и никогда не «схватит свои игрушки» и не побежит домой «писать в свой горшок». Но это совсем не то, что победитель.

Хватит ли у меня мужества быть таким человеком в любви? Или мне лучше вообще не затевать эту игру?

В четверг я наконец набираю номер, указанный на открытке.

– Привет, Эдди.

– Привет.

– Это Луиза.

– Я понял.

– Я вот решила позвонить и сказать, что очень хотела бы прийти на твою вечеринку. – Руки у меня дрожат. Интересно, какой у меня сейчас голос?

– Прекрасно! – Я прямо вижу, как он улыбается. Как ты меня сейчас обрадовала! За тобой заехать или как?

– Нет-нет, не надо! – «Сохраняй спокойствие» – мысленно говорю я себе. – Ведь ты хозяин и у тебя наверняка будет масса дел. Я приду к пирсу, как все. Только вот как я узнаю, какая яхта твоя?

– Ну, это ты сразу поймешь, – смеется он. – Она не самая огромная, красная и называется «HAMMERKLAVIER».

Я вешаю трубку. Очень странный цвет для яхты – красный.

В субботу нанизываю на себя теплые черные брюки и толстенный кремовый пуловер, позаимствованный у Колина. Становлюсь громоздкая, как медведь, зато мне тепло. Волосы убираю в высокий хвост, косметики минимум – чтобы тушь не потекла на ветру. По моим понятиям, совсем не так должна выглядеть женщина, отправляющаяся на первое свидание. Вид у меня абсолютно невыразительный и неброский. В полнейшей панике собираюсь тогда хотя бы обуть изящные черные сапожки, когда в прихожей на меня набрасывается Риа.

– Нельзя идти на яхту на каблуках, – объясняет она. – Они тебе все испортят.

И она ведет меня в мою комнату как непослушного ребенка. Под ее суровым взором я надеваю старые кроссовки, шапку и куртку, после чего она наконец выпускает меня, похожую скорее на мужика-полярника, нежели на нарядную гостью праздничной вечеринки.

День выдался на редкость яркий, погожий и ветреный. Заскочив на Вулворт, я покупаю кассету «Титаник» и бутылку шампанского. В десять минут третьего я уже брожу по пирсу в Челси, выискивая глазами красную яхту и надеясь, что не окажусь там самой древней старухой.

Именно ею я и оказываюсь.

«HAMMERKLAVIER» я обнаруживаю затерявшейся между двумя огромными катерами – возможно, я и вовсе не заметила бы эту яхту, если бы мое внимание не привлекли звуки фортепьяно. Вот тогда-то, глянув вниз, я и вижу ее, украшенную горящими рождественскими гирляндами и британскими флажками. Вокруг не наблюдается какой-то особой суеты. Снова сверяюсь с часами – может, пришла рано? Поскольку нигде нет ни звонка, ни колокола, я начинаю во все легкие орать, выкрикивая имя Эдди. После нескольких минут моих отчаянных воплей звуки фортепьяно прекращаются, и на палубу выплывает Эдди. Он одет в идеального покроя клубный пиджак и роскошный шелковый розовый галстук.

– Ты пришла! Ты выглядишь потрясающе! – говорит он.

В ответ я могу только рассмеяться.

– Ничего подобного, я вовсе не так выгляжу. Уж не знаю, как получилось, но я, по-моему, неверно истолковала твое приглашение. Как видишь, я оделась для морского путешествия!

– А оно бы тебя порадовало? – Он протягивает мне руку.

– Да уж и не знаю… Признаться, я немного боюсь воды. И по-моему, пришла рановато. Может, я пока помогу тебе подготовиться к встрече гостей?

– Ну да, конечно. – Он оглядывается. – Резонно. Да чего же ты стоишь там на холоде?

Я беру его руку и спускаюсь вниз, в теплое помещение корпуса яхты.

Внутри все как в настоящем доме, только очень узеньком. Через камбуз мы проходим в ярко освещенную гостиную каюту, из которой еще одна дверь ведет в спальню. В гостиной очень мило – стены сплошь уставлены книгами и повсюду стопки нотных альбомов. У дальней переборки стоит пианино, тоже заваленное нотами. На полу старенькие потертые ковры с восточным орнаментом, на подоконнике целая коллекция компакт-дисков, и на всех возможных поверхностях груды книг. Единственное свободное, ничем не заваленное пространство во всей каюте – это маленький круглый столик красного дерева с изящно накрытым обедом на двоих.

– О-о! – Я разглядываю его с удивлением. – Это что же, для меня? То есть для нас, я хочу сказать?

Он лукаво улыбается.

– Да. Если ты останешься.

И тут я начинаю понимать, что происходит.

– Значит, больше никто не придет на твою вечеринку?

– Нет, Луиза. Только ты. Надеюсь, ты не возражаешь?

– Понятно. – Я присаживаюсь на подлокотник дивана. – Значит, только я?

Он кивает.

И тогда я говорю то, чего совсем не хотела, но мне пришлось. Я смотрю на свои руки, на безымянный палец, где когда-то было обручальное кольцо.

– Эдди, ты же знаешь, сколько мне лет. Мне тридцать три года. Я на девять лет старше тебя.

– Так это же прекрасно! – Он улыбается.

– Но это еще не все. Я разведена. Я ни с кем не встречалась уже много лет. Я… я родом из Питсбурга! Мне очень жаль, если я как-то ввела тебя в заблуждение, заставив думать, будто я моложе и… я не знаю… не такая, как на самом деле… Ты замечательный человек, и я восхищаюсь тобой настолько… настолько…

Он перебивает меня:

– Так ты хочешь порвать со мной? Мы ведь даже еще ничего не успели.

У меня начинает противно сосать под ложечкой – до боли знакомое, отвратительное чувство одиночества и безнадежности.

– Нет, я вовсе не хотела, чтобы мои слова прозвучали так высокомерно… Просто я… немного смущена и не понимаю, зачем тебе все это. То есть я не знаю, кем ты меня считаешь, но я вовсе не… я… – Голос мой дрожит, и я вдруг выпаливаю: – Да я просто … картошка!..

Он смотрит на меня, удивленно моргая.

– Прости, я не понял, ты сейчас назвала себя картошкой?

Я киваю. Мне вдруг вспоминается просторный зал Национальной галереи и серенькая убогая женщина лет тридцати в сером бесформенном платье, с тоской разглядывающая черно-белый мир, запечатлевший фантастическую красоту и роскошь. Эдди гораздо красивее, талантливее и элегантнее, чем все эти знаменитые лица, вместе взятые.

Горло мое сжимает тяжелый комок, глаза щиплет от набежавших вдруг слез.

– Да, Эдди, картошка! Самая настоящая картошка!

Как известно, картошка не бывает элегантной.

– Постой-ка, Луиза. – Он подходит ближе. – Что это означает?.. Какая еще картошка?

Я встаю и порываюсь уйти.

– «Картошка» означает, что я просто не могу этого сделать… «Картошка» означает… что я должна уйти отсюда, что мне очень жаль… Я должна уйти…

Он обнимает меня за плечи.

– Так это у вас в Питсбурге так называют? Ну давай же, скажи еще!.. – шепчет он.

От него пахнет цветами и теплом, ну в точности как в тот день, когда мы дремали на солнышке в обнимку, и я буквально таю от желания раствориться в этом тепле, в его объятиях.

Но это уже слишком.

«Это глупо, – твердит мне внутренний голос. – Ты не можешь так поступить!» И я вдруг понимаю, что тону в этой глубине. Я потеряла из виду береговую линию, и вокруг меня теперь повсюду только одна вода. В панике я отталкиваю его.

– Мне жаль, Эдди. Мне действительно очень жаль. – Я срываюсь с места и как сумасшедшая несусь наверх, чтобы поскорее выбраться на сушу.

Он не бежит за мной, не догоняет.

И только уже на заднем сиденье такси, вся в слезах, я понимаю, что до сих пор держу в руках видеокассету и бутылку шампанского.

Когда я возвращаюсь домой, там никого нет – Колин и Риа куда-то ушли. Зато мне пришла посылка, которая лежит на обеденном столе.

Это запоздалый подарок к Рождеству от моей матери – аккуратно обернутый в золоченую бумагу и перевязанный белой шелковой ленточкой с бантиком. Под ленточкой открытка:

Здравствуй, детка!

Я нашла это недавно на чердаке и подумала о тебе. Помнишь?

Ты всегда заботилась о собственном стиле!

Ты очень смелая, Луиза, и я всегда гордилась этим твоим качеством.

Держись, Луиза, не сдавайся. Все самое лучшее у тебя еще впереди.

Очень тебя люблю. Твоя мама.

Я разворачиваю посылку. Там, аккуратно проложенный дополнительным слоем прозрачной бумаги, лежит кремового цвета замшевый пиджачок, который она купила, когда мне было двенадцать.

– Эдди! Привет! Эдди!

На пирсе темно, и ветер бушует, дробя мелкую черную волну, хлещущую о борт яхты. Внутри горит свет, но звуков фортепьяно не слышно. Может, он куда-нибудь ушел? И может, даже не один, а с кем-нибудь, и я опоздала?

– Эдди, ты там? Эдди!

Но ответа нет. И мне в голову вдруг приходит мысль – а что, если он все-таки там, слышит меня, но просто не хочет со мной разговаривать? Больше никогда.

Я сама все испортила. Уничтожила.

Но делать нечего. Я поворачиваюсь и бреду вдоль причала, сгибаясь под порывами чудовищного ветра и из последних сил борясь с желанием повернуть назад. Натянутые канаты и тросы, раскачивающиеся фонари – кажется, будто буря сейчас вырвет все это с корнем и унесет вдаль.

От очередного сильного порыва ветра я не удерживаюсь на ногах и неожиданно и резко падаю, словно земля ушла у меня из-под ног и, лопнув, ударила по лицу. Я успеваю выставить вперед руки, и теперь кожа на них содрана до крови, из сумки вывалилось все содержимое и разлетелось в разные стороны.

В кромешной тьме я пытаюсь нащупать на земле хоть что-нибудь из своих вещей – помаду, ключи… Какая я была дура, что решила вернуться! Ну какая дура, сбежав со свидания, будет возвращаться через несколько часов, думая, что он все еще ждет ее?! Растрепавшиеся волосы застилают мне лицо. Собрав, что удалось найти, я кое-как поднимаюсь на ноги и заставляю себя идти, когда вдруг вижу человека в куртке с капюшоном, идущего ко мне сквозь бурю.

– С тобой все в порядке? Ты все собрала? – кричит он.

Какой знакомый голос! Мы стоим лицом к лицу.

– Нет, у меня не все в порядке, – говорю я. – Совсем. – Он опускает глаза. Ветер треплет нас и завывает на тысячи голосов, кричащих, свистящих, шепчущих. – Знаешь, я была чудовищно глупа и совершила ужасную ошибку, – продолжаю я.

Он молчит, потом наконец поднимает глаза. Лицо его печально.

– Я не могу быть каким-то другим, только таким, каков я есть, Луиза. Если ты видишь в этом проблему, то тут я ничего не могу поделать. Решай сама. Я не могу ни сделать, ни сказать ничего такого, что дало бы тебе ощущение надежности.

– Эдди, но я больше не хочу этой надежности! Я была не права! Я была абсолютно не права!

И, уткнувшись лицом ему в грудь, я обнимаю его и крепко прижимаю к себе.

– Пожалуйста, прости меня. Даже если ты больше не хочешь со мной встречаться… Даже если ты хочешь, чтобы мы остались просто друзьями. Пусть так, но я хочу, чтобы ты был частью моей жизни на любых условиях – это лучше, чем вообще никак!

Такое ощущение, будто я стою так, обхватив его, целую вечность, прежде чем он тоже обнимает меня. Мы стоим в темноте на ветру, прижавшись друг к другу.

А потом он поднимает меня на руки и несет домой.

– Только чур, больше никаких упоминаний о картошке! – Он целует меня в плечо, притягивая к себе.

– Нет, никогда! – Я прячу лицо у него на груди.

– А кстати, что это означает?

– Ничего. Просто пароль, условный знак, означающий, что пора уходить. – Я целую его руку и его тонкие аристократические пальцы по одному.

Он убирает их и, откинувшись на спинку кровати, смотрит на меня очень внимательно, потом шепчет:

– Спаржа. – И еще нежнее прибавляет: – Спаржа, Луиза Канова.

Я смеюсь.

– А это что означает?

– Остаться. – Он нежно целует меня в губы. Это означает остаться.

Шесть месяцев спустя, распаковывая свои книги и рассовывая их между стопками компакт-дисков Эдди, я натыкаюсь на свою старую подругу – тоненькую книжечку в серой обложке под названием «Элегантность».

Присев на краешек дивана, раскрываю ее. Корешок расшатался, обложка истерлась по краям. Книга распахивается на одной из начальных страниц, где как нельзя кстати я встречаю заголовок…

Я закрываю книгу.

Наконец для нее нашлось идеальное место – между биографией Гленна Гоулда и компакт-диском с записью сорока восьми прелюдий и фуг Баха.

Мне почему-то думается, что мадам Дарио одобрила бы этот выбор.