"Бессмертный" - читать интересную книгу автора (Мендес Катулл)

Глава Х О черном зале; о белом зале; о различных вещах, которые я думал, что вижу, и о человеке, которого я увидел

Я уже четыре года был по-прежнему влюбленным мужем прекрасной Лоренцы и жил во Франкфурте-на-Майне, замечательном своей ратушей. Однажды вечером выходил из игорного дома с моим другом маркизом Аллиатом. Хотя он и сыграл со мной некогда очень скверную шутку, оставив нас с Лоренцой без гроша в гостинице в Данциге, я любил его и охотно прощал кое-какие недостатки, такие как ложь, мошенничество, пьянство, ибо надо помнить, что человек несовершенен; и сердился только за то, что он носил дворянское имя, хотя был незаконным сыном одного бернского ростовщика. По-моему, нет ничего предосудительнее, чем присвоить себе дворянский титул, как нет и ничего более пустого, ведь истинное благородство есть благородство души.

Итак, шевалье Пелегрини, – в то время меня знали под этим именем, – и маркиз Аллиат выходили из игорного дома во Франкфурте-на-Майне. Я собирался вернуться домой, когда мой товарищ сказал:

– Слышишь, бьют часы.

Я стал прислушиваться и сосчитал удары:

– Полночь.

– Брат, – продолжал он, – три года назад, в этот же самый час, я встретил тебя в Риме, у подножия виселицы, где был повещен мой достойный друг Октавий Никастро.

Да, это правда, Октавий Никастро, играя однажды с кинжалом, имел глупость всадить его в горло прохожего, вместо того чтобы просто вложить его в ножны.

– А ты знаешь, кто был этот прохожий? Какой-то мессинский епископ, который получил от папы буллу об изгнании немецких иллюминатов. Вот уже три года я слежу за тобой и наблюдаю за тобой, брат, и счастлив сказать, что время искуса кончилось и ты сегодня же вечером будешь посвящен в труды Ареопага.

Я не мог не улыбнуться.

– Разве ты член этой секты? Что до меня, то я давно уже получил высшую степень масонства.

Он, в свою очередь, улыбнулся.

– Да, ты был принят в ложу Высшего Наблюдения в Лондоне, и Лоренца также была принята туда. Неужели ты думал, что мы этого не знаем? Вы даже получили на этом заседании передник, веревку и компас. Твоя жена, кроме того, получила подвязку, на которой вышиты слова «Союз, Молчание, Добродетель». И ей было приказано не снимать этой подвязки даже на ночь. Достойные доверия особы утверждали, что она повиновалась этому приказанию.

Так как знал, что маркиз любит шутить, я не заострил внимание на том, что в этих словах было неприятное для моей Лоренцы. Но был удивлен, видя, что ему известны подробности нашего посвящения.

– Мы знаем также, – продолжал он, – что в других ложах – в Нюрнберге, в Берлине, в Штутгарте, в Гейдельберге ты произнес замечательные речи и вызывал ангелов.

– Ты в этом убежден? – спросил я его.

– Да. Убежденный иллюминат никогда не ошибается.

– Впрочем, это возможно, – задумчиво отвечал я.

– Не сомневайся, Жозеф Бальзамо, небо, возлагающее на тебя большие надежды, дало тебе способность подчинять себе как небесные, так и земные существа. Ты сам не веришь в нее и часто приписываешь твоим обманам результаты, которыми в действительности обязан этому таинственному могуществу. Ты – нечто вроде пророка против воли, сомневающегося в своих предсказаниях и делающего чудеса, считая себя фокусником. Вот почему высшие начальники отправили меня к тебе как Посвятителя. Иди к нам. Ты будешь одним из руководителей нашего дела. Мы откроем тебе твою миссию. Иди, брат мой, если не боишься взглянуть в лицо истине и твое сердце способно перенести испытание.

Я все более изумлялся словам моего спутника, особенно тону, каким он их произносил.

– Кто же вы? – вскричал я.

– Ты узнаешь это, – отвечал он.

Сильные руки схватили меня, мгновенно завязали глаза и рот, затем подняли и понесли. Вскоре стук колес по мостовой подсказал, что меня посадили в экипаж. Все это нисколько не огорчало; я охотно освоился с неожиданным приключением, и мне незнакомы были опасения, свойственные другим людям. К тому же, после всего сказанного маркизом Аллиатом, я был убежден, что меня везут на какое-нибудь собрание иллюминатов, а мне давно хотелось попасть в это общество, о котором рассказывали тысячу таинственных историй.

Известно, что довольно трудно судить, сколько проходит времени, когда человек погружен в темноту. Тем не менее, думаю, что мое путешествие продолжалось не более двух или трех часов. Экипаж остановился, по всей вероятности, недалеко от Франкфурта, кто-то взял меня за руку, и чей-то незнакомый голос вежливо произнес:

– Потрудитесь сойти, синьор Бальзамо. Я повиновался.

Мои провожатые, а по шуму шагов я узнал, что их было трое или четверо, повели меня куда-то; я чувствовал, что мне дует в лицо свежий ветер. Так шли мы довольно долго. Затем остановились на несколько минут, и скрежет металла подсказал, что открывается дверь.

– Идите, – сказали мне. – Когда сосчитаете шестьдесят ступеней вниз, остановитесь и ждите.

Я, не колеблясь, двинулся вперед и стал спускаться по лестнице, которая показалась мне каменной. Странное дело, но я совсем не ощущал сырости и разреженного воздуха, как человек, спускающийся в погреб или какое-нибудь подземелье. Напротив, мне казалось, что окружающее меня пространство расширяется и в лицо дует слабый ветерок. Этот спуск производил впечатление восхождения на гору. Если бы повязка тогда спала, я не удивился бы, очутившись на вершине горы на свежем воздухе.

После шестидесяти ступеней я остановился, как мне было приказано.

Что должно было произойти? Я не чувствовал беспокойства, но мое любопытство было сильно возбуждено.

В эту минуту моя повязка слетела у меня с глаз. Я говорю «слетела», потому что она была развязана как бы по волшебству, и мне показалось, как будто крылья повеяли над моим лбом.

Оглядевшись, увидел, что нахожусь в просторной темной четырехугольной зале из черного мрамора. С высокого потолка на толстой цепи спускалась круглая красная лампа, походившая на громадный рубин. Тут не было ни одного кресла или какого-нибудь сиденья, кроме мраморной табуретки перед таким же мраморным столом, на котором лежал развернутый пергамент.

Эта зала имела роковое величие подземного склепа. На одной из черных стен возникли слова: «Да, это могила. Человек, входящий сюда, выносит отсюда не свой труп, но очищенную и обновленную душу».

Я был озадачен этим немым ответом на мою мысль. Или, может быть, я подумал вслух?

Буквы изгладились и уступили место следующим словам: «Садись. Пиши. Признавайся».

В этом приказании не было ничего удивительного. Письменные исповеди, или завещания, обычно предшествуют масонскому посвящению. Я сел, взял лежащее на столе перо, но нигде не видел чернильницы.

Не зная, чем писать, инстинктивно повернул голову и прочел на стене: «Пусть твоя жизнь начертит твою жизнь».

Нетрудно было понять, что нужно писать своей кровью. Я вынул шпагу и сделал легкий надрез на левой руке. Кровь вытекала по капле, и я обмакивал в нее перо. Должен признаться, что поскольку у меня не было причины откровенничать с незнакомцами так, как с моим достойным тюремщиком и другом Панкрацио, я счел удобным добавить к рассказу о собственных приключениях несколько вариантов.

Вскользь упоминал некоторые факты, не делавшие мне чести, но зато выпячивал те поступки, которые, по моему мнению, могли подчеркнуть добродетель. Не скрыл, что носил имя Ашарата, что, без сомнения, являюсь сыном одного из могущественнейших властелинов мира и посетил отдаленные страны света, повсюду рассыпая благодеяния.

Едва я окончил этот панегирик, как у меня за спиной раздался громкий смех.

А когда взглянул на мраморную стену напротив, прочел на ней следующее: «Ты лжешь».

Немного смущенный, я признал, что напрасно скрываю истину, которая все-таки довольно неплоха, и снова – взялся за перо с твердым намерением быть на этот раз вполне чистосердечным. Но пергамент, на котором я писал, исчез, и на его месте лежал другой, на заголовке которого было написано: «Извлечение из наблюдательного кодекса».

На этом листе были описаны все подробности моей жизни, начиная с помещения в монастырь в Кастельжироне до настоящей минуты, со всеми подробностями, даже со всеми дурными мыслями, приходившими время от времени мне в голову.

Но больше всего меня удивило, что все это было написано моей рукой. Неужели я находился в таком месте, где необходимость говорить истину уничтожала способность лгать?

Я проникся почтением и ожидал дальнейшего с некоторым беспокойством. Вскоре заметил, что по другой стороне стены медленно двигались какие-то туманные фигуры. Стены, которые казались мраморными, по всей вероятности, были из стекла или хрусталя. Я стал внимательно вглядываться, что за ними происходило.

Вскоре линии и краски определились яснее, составляя лица, костюмы, фигуры. Все эти существа скорее напоминали привидения. Я увидал розовый гранитный дворец, на террасе которого неподвижно сидело двое людей в роскошных костюмах, опершись на шелковые подушки. Вокруг них молча танцевали молодые нагие невольницы, размахивая руками с прикрепленными крыльями ибисов, освежающими воздух. Один из мужчин был в короне первых египетских фараонов. Он держал в опущенной руке скипетр, украшенный драгоценными каменьями. На другом была митра великих жрецов; возле него лежала длинная палка из черного дерева, обвитая золотой ящерицей – эмблемой обожаемого им бога. Жрец и фараон сидели неподвижно, подняв лица к небу.

У подножия дворца расстилались бесконечные желтые пески, по которым множество людей, одни, запряженные в повозки, другие – несущие на плечах камни и мешки с песком, двигались к колоссальной пирамиде, еще не оконченной и поднимавшейся на фоне яркой небесной лазури. Они сгибались под тяжестью, шатались, многие падали и больше не поднимались. Хотя это было довольно далеко, я мог различить их черты. Все лица выражали апатию, усталость и глубокое отчаяние.

Временами толпа останавливалась, с гневом глядя на гигантский монумент, по-прежнему не оконченный, и было ясно, что она не хочет более страдать и работать. Но тогда фараон и жрец вставали и простирали над их головами один – свой скипетр, другой – палку, которые вытягивались, умножались, делались бесконечными и бесчисленными. И эта туча палок обрушивалась на толпу, приказывая ей продолжать свой вечный безысходный труд.

Я повернулся к другой стене. Тут народ-победитель возвращался в родную страну, покрытый пылью и освещенный ярким солнцем. По его мужественной гордости, как и по бронзовому цвету лиц, я узнал греков-лакедемонян. Прелестные женщины, улыбаясь, несли свои цветы навстречу победителям. Даже те, кто напрасно искал братьев и мужей, не плакали. Вдали, на городских стенах, собрались старики, подняв в знак благодарности руки к небу.

Но вокруг города, в долине, копошилось множество несчастных усталых существ. Это были рабы свободных людей, те, у кого не было другого утешения, кроме труда без вознаграждения, чья жизнь была вечным поражением.

Взглянув на третью стену, я вздрогнул от ужаса. Одни, притянутые к каменному потолку веревками, разрывавшими их тело, другие, привязанные к скамьям пыток, мужчины, женщины, дети, голые, все в крови, в страшных муках предстали пред моим испуганным взором. Посреди погреба, где терзали этих несчастных, стоял громадный котел с кипятком, куда были до половины погружены другие жертвы.

А между тем, и в глубине подземелья, в креслах, сидели инквизиторы, спокойно глядя на происходящее.

Я закрыл глаза.

Затем был перенесен к четвертой стене и не мог не улыбнуться. В будуаре, обитом шелком и кружевами, ярко освещенном лампами, сверкавшем позолотою и прозрачной резьбой, покрытом ковром с изображенными на нем полными розовыми нимфами, вырывавшимися из объятий сатиров или собиравшимися купаться, увидал сидящих за богато накрытым столом мужчину и женщину. Они ужинали. Это были французский король и его королева. Она была прелестна, но король зевал. Она протянула руку, как бы указывая: смотри! По другую сторону, из-под полуприподнятой портьеры, король мог заметить бледную фигуру нагой молодой девушки, испуганно отступившей.

Он долго глядел на эту картину и наконец, улыбнулся.

Тогда Людовик XV и мадам Дюбарри стали есть, пить и беседовать. Они, должно быть, говорили друг другу странные вещи, так как глаза их сверкали, и, даже будучи одни, они не решались повышать голос.

Но вдруг мне показалось, что схожу с ума: шампанское в бокалах стало густым и красным, и каждый раз, как ужинающие разрезали дичь, из мертвой птицы выступали капли крови.

В то же время я заметил, что на коврах и на обивке стен были уже не нимфы и сатиры, а несчастные, сидевшие в тюрьмах, или бедняки, умирающие с голоду. Но ни король, ни фаворитка, казалось, не замечали этой перемены. Нет, они не видели, что стены комнаты украшены их живыми жертвами. Людовик XV пил кровавое вино и довольно прищелкивал языком. Вдруг одна из бутылок опрокинулась сама собой, и из горлышка потекла пенящаяся жидкость, покрывшая всю скатерть, забрызгавшая платья ужинавших, разлившаяся по ковру и продолжавшая литься и подниматься, как будто вся кровь измученной Франции лилась из этой бутылки… Под этим поднимающимся приливом исчезли по-прежнему улыбающиеся Людовик XV и мадам Дюбарри…

Все исчезло. Меня окружало молчание, одинбчество и мрак.

Вдруг мне показалось, что плита, на которой я стоял, сдвинулась и стала подниматься. Если бы, испугавшись, я шагнул вперед или назад, то упал бы и разбил голову о мрамор. Но я не шевелился, готовый к любым опасностям, решившись преодолеть все ужасы. Плита продолжала подниматься.

Яркий свет зажженных факелов ослепил меня. В другом зале из белого мрамора сидело довольно много людей в красном, с лицами, закрытыми капюшонами. Один из них, впоследствии оказалось, что он был здесь главным, – спросил меня, не вставая:

– Ты видел?

– Да.

– Понял?

– Понял.

– Смотри еще.

В нескольких шагах от меня стоял стол, заваленный драгоценными камнями и золотом. Сверху лежали скипетр, корона и шпага.

Начальник продолжал:

– Если эти скипетр, корона и богатство привлекают тебя, если ты мечтаешь о них, то по твоему желанию мы приблизим тебя к трону, ибо можем сделать все. Но тогда наше святилище будет для тебя закрыто, и мы предоставим тебя самому себе. Если же, напротив, ты хочешь посвятить себя пользе человечества, мы рады будем принять тебя. Допроси твое сердце и выбирай.

Я не мог не подумать, что есть нечто привлекательное в таком предложении, сделанном сыну палермского бакалейщика. Но не выказал ни малейшего удивления, бросил презрительный взгляд на символы земного величия и оттолкнул корону, золото и драгоценности.

Признаюсь, увиденное ранее произвело на меня глубокое впечатление. К тому же подозреваю, что если бы я и выбрал корону, едва ли мне бы ее дали.

Тогда начальник поднялся, говоря:

– Жозеф Бальзамо, я принимаю твою клятву.

Мраморная стена внезапно раздвинулась, и в отверстии показался алтарь с громадным распятием. Я опустился на колени.

– Именем Бога поклянись разорвать все узы, связывающие тебя с отцом, матерью, братьями, сестрами, женою, родными, друзьями, начальниками, благодетелями и всеми теми, кому ты отдавал свое повиновение и услуги. Обязательство отказаться от уз, соединивших меня с женой, слегка, смутило меня. Подумалось, что моя дорогая Лоренца не одобрит этого. Но, заметив, что эти слова можно истолковать по-разному, я ответил:

– Клянусь.

– Клянись отказаться от места твоего рождения, чтобы подняться в другую сферу.

Так как Палермо, во всяком случае, был довольно скверный город, где у меня было множество кредиторов, я без малейшего колебания решил отказаться от него и произнес:

– Клянусь.

– Клянись говорить начальнику, которого сегодня же узнаешь, все, что видел или делал, читал или слышал, узнал или угадал, и обещай даже нарочно искать и узнавать то, чего не можешь просто угадать, и затем все поверяй ему.

Это показалось мне приятным, ведь я от природы любопытен и болтлив.

– Клянусь.

– Клянись почитать и уважать кинжал, шпагу и другое оружие, аква-тофану и прочие яды как верное, быстрое и секретное средство избавить мир от тех, кто старался бы вырвать истину из наших рук.

– Клянусь.

– Клянись еще, что ты будешь избегать Неаполя, Испании и всякой проклятой земли.

– Клянусь.

– Клянись, наконец, брат мой, что будешь избегать соблазна разоблачать тайны, в которые тебя посвятят. Помни, что в случае измены смерть немедленно поразит тебя, где бы ты ни был.

– Клянусь.

Наступило продолжительное молчание. Я ждал, по-прежнему стоя на коленях, немного взволнованный. Любопытство быть посвященным в тайны не мешало мне с некоторым страхом думать о жестоких церемониях, которыми сопровождается, как рассказывали, окончательное посвящение в секту иллюминатов.

Начальник продолжал:

– Встань. Великие слова будут сообщены тебе не в этой зале. Видишь дверь в стене направо, которая кажется закрытой? Войди в нее, и да окажет тебе покровительство великий создатель мира.

Очевидно, что эти слова отнюдь не успокаивали. Великий создатель мира мог в это время думать совсем о другом. Тем не менее, я не выдал своего волнения и отправился к указанной двери. Что должен был там увидеть? Какие ужасы встретить? Я слышал о призраках, толкавших в пропасть; о сотне кинжалов, устремленных в вашу грудь; о стаканах крови, которую надо выпить; о кипящих металлах, в которые надо погружаться.

За дверью шел совершенно темный коридор, показавшийся мне очень узким. К чему скрывать – я боялся, чувствовал, как капли холодного пота выступают у меня на лбу и висках. Вдруг земля разверзлась у меня под ногами. Подумал, что лечу в пропасть, отчаянно вскрикнул и закрыл глаза.

По всей вероятности, я упал с небольшой высоты, так как не получил никаких повреждений. Но мое удивление было сильнее, чем если бы попал в глубь ада, в самое логово дьяволов.

Я очутился в рабочем кабинете, меблированном столом, несколькими стульями и книжным шкафом томов на двести или триста. Лампа с зеленым абажуром освещала мужчину, показавшегося мне еще молодым. Наклонив голову, он перелистывал толстую книгу, перед ним стояли две фарфоровые чашки, а рядом – чайник, из носика которого поднимался легкий пар.

– А! Это вы, господин Бальзамо? – спросил незнакомец.

Когда он повернулся ко мне, я убедился, что это действительно молодой человек, не более тридцати лет. Его улыбающееся бледное лицо обрамляли светлые волосы. Большие голубые глаза выражали кротость и девственную чистоту. На нем был халат с разводами и на ногах вышитые туфли.

– Садитесь, – продолжал он по-итальянски, но с сильным немецким акцентом, – очень рад познакомиться с вами.

Я сел в указанное мне кресло, не зная, что думать, и что сказать.

Незнакомец между тем продолжал:

– Ну, что вы мне скажете о нашей чертовщине. Впрочем, я приказал, чтобы вас избавили от грубы испытаний, полезных только для того, чтобы поражать и смущать обыкновенных людей, и надеюсь, что мое приказание было исполнено.

У него были добродушные любезные манеры и самый скромный вид, нисколько не нарочитый.

– Кто же вы такой, сударь? – спросил я.

– Ах, да, вы меня не знаете, и ваше любопытство вполне законно. Ну, дорогой граф, я, барон Спартак фон Вейсхаупт, к вашим услугам, если могу быть в чем-нибудь полезен.

Барон фон Вейсхаупт! Этот человек, сидевший передо мной при свете лампы, был тот ужасный мечтатель, который вместе с бароном Книгге, звавшимся Филоном, со Шварцем, которого звали Катоном, с маркизом Констанцем, известным как Диомед, с издателем Николаи, называвшимся Люсьеном, основал общество Ареопага. Глава, которому повинуются посвященные всех разрядов: Новички, Несовершеннолетние, Совершеннолетние, Регенты, Философы и, наконец, Люди; могущественный человек, который одним знаком мог поднять сотни кинжалов, имел в одной Баварии пятьдесят тысяч своих последователей, восемьдесят тысяч – в Пруссии и сто тысяч – в Голландии и Франции.

– Молва немного преувеличивает, – сказал он, улыбаясь и угадав мои мысли. – Но мы действительно имеем некоторое влияние, и наши планы довольно возвышенны, даже в ту минуту, когда вы вошли, я занимался одним важным делом, в котором, полагаю, вы будете нам полезны.

– Говорите, – отвечал я.

– О, это только начало! Нам нужно скомпрометировать французскую королеву. Но сядьте, пожалуйста, дорогой господин Бальзамо, и позвольте налить вам чашку чая.