"Там, где начинается река" - читать интересную книгу автора (Кервуд Джеймс Оливер)

ГЛАВА XXIII

Ориентируясь на звезды, он упорно и планомерно подвигался на северо-запад. Довольно долго он пробирался вдоль дремучего леса, населенного могучими деревьями, ветви которых неустанно стегали его по лицу, время от времени выходил на лесные прогалины, шел запущенными дорогами, иногда наталкивался на одинокие хижины, совершенно мертвые в полуночном мраке, и снова углублялся в лес. Два раза подряд какой-то холостой, одинокий пес, почуяв посторонний запах в воздухе, завыл на звезды. Однажды Кейт услышал мужской голос, который поднялся до крика и мгновенно замер, оборвавшись в вышине. Дорога становилась все тяжелее и утомительнее. Он дошел до глубокого и широкого болота, которое сразу признал, так как когда-то неоднократно бывал здесь. До того, как погрузиться в это болото, он вынул часы и компас и поднял их над своей головой. Потребовалось около двух часов для того, чтобы перебраться на другую сторону. Из болота он вышел в первобытный густо заросший лес и здесь сразу почувствовал глубокое облегчение. Снова лес оставался его единственным другом на свете.

Он не давал себе отдыха. И мозг и тело требовали действия, причем страх уже перестал играть роль главного импульса. Он вообще уже не чувствовал страха, который непонятно когда умер в нем. Нет, какой-то другой импульс вселял в него неустанную, крепкую энергию, и импульс этот был его собственная жизнь! Он почти бессознательно подчинялся какому-то велению, а веление это говорило ему, что он должен до поры до времени проявлять максимум старания и усилий.

Он избегал ослепления, отдавал себе вполне точный отчет в том, что он сделал, как и в том, что его ждет впереди. Он был дважды убийцей, и каждое его убийство избавляло мир от подлой змеи. Последнее его деяние было еще лучше первого. Даже Мак-Довель признал бы его полную правоту! А что касается мисс Мириам Киркстон, то на коленях, с воздетыми к небу руками она должна благодарить его за то, что он сделал для нее. Но канадские законы совершенно иначе смотрят на вещи и в этом отношении радикально отличаются от законов, выработанных более южными провинциями. В конце концов, если бы власть простила ему убийство Смита, она тяжко покарала бы его за судью Киркстона.

Он подумал о том, что, в конце концов, никто, даже Мэри-Джозефина, не поймет, не учтет вполне той жертвы, которую он принес ради спасения Мириам Киркстон, дочери человека, убитого им же. И та же Мэри-Джозефина никогда не узнает, как глубоко он любит ее…

Он удивился, поймав себя на том, что снова, как и в прежнее время, беседует сам с собой, как с совершенно посторонним человеком. Удивило его еще собственное спокойствие, с каким он принял тот факт, что его возвращение в мир носило характер самой кратковременной интерлюдии в его бродяжнической жизни. Он вначале не совсем ясно понимал свое душевное состояние, не знал, что его спокойствие — это спокойствие отчаяния, более страшного, чем непосредственная угроза палача.

«Они не поймают меня! — успокаивал он самого себя. — Она никогда не расскажет им, куда я бежал. Нет, нет, она никогда не сделает этого. Не такой она человек!»

Он обратил внимание на то, что без конца повторял про себя эту фразу: «Мэри-Джозефина не предаст меня!»И он сам понимал, что повторяет эти слова вовсе не потому, что твердо убежден в них, а только потому, что хочет подавить, погасить, затоптать другую мысль, которая мучительно ворошится в его мозгу. И мысль эта твердила ему: «Она ненавидит тебя, и вот почему она воспользуется первой возможностью для того, чтобы указать, куда ты бежал!»

Кейта больше всего мучила не боязнь того, что девушка выдаст его, и, следовательно, он будет наказан по всей строгости закона, а мотив, по которому Мэри-Джозефина поступит именно так, а не наоборот. Она будет руководствоваться ненавистью! Ненависть заставит ее выдать его. Он делал над собой невероятные усилия для того, чтобы не видеть ее такой, какой она представилась его взору в последние минуты их свидания: в кресле, согбенной, оскорбленной, разъяренной, видящей уже в нем не возлюбленного брата, а втирушу, мошенника, преступника, от которого можно было ждать, что он убил Дервента Коннистона с целью использовать его имя, место и привилегии. В конце концов, это предположение ничего противоестественного в себе не заключало. Это было так просто, так возможно.

«Но она никогда не сделает этого! — говорил он себе. — Никогда, она не способна на это!»

Вот с чем он боролся теперь, и победа в этой борьбе значила для него гораздо больше, чем свобода. Он жаждал, чтобы Мэри-Джозефина отныне жила с ним, а не с Коннистоном! Он готов был отдать все, чем владел, вплоть до жизни, за то, чтобы с ним был здесь дух ее, чтобы он слышал ее прелестный голос в шорохах ночи, видел ее лицо в огнях его одинокого сиротского костра. Ему нужна была Мэри-Джозефина, та самая Мэри-Джозефина, которую он знал до сих пор…

Вот почему он так яростно душил возмутительный голос, копошившийся в нем, вот почему он так сжимал кулаки и в эти томительные ночные часы боролся так, как только может бороться человек за нечто большее, чем сама жизнь.

Мало-помалу стали блекнуть звезды в небе; занималась заря. Кейт всегда отличался выносливостью, и теперь больше чем когда-либо проявилась его неутомимость. Он не чувствовал ни малейшей усталости, продолжал свой путь в слабых, утренних сумерках, предшествовавших дневному свету, и первые солнечные лучи были свидетелями того, как он той же твердой, решительной походкой прокладывал дальше дорогу к северу. Пост Принца Альберта к утру находился на расстоянии тридцати миль к югу и востоку.

Он остановился наконец на берегу небольшого озера и впервые за все время снял с плеч поклажу. Он был искренне рад, что, предвидя такое неожиданное бегство, вчера утром приготовил в нужном количестве съестные припасы.

— Мы ничем не рискуем, если на всякий случай запасемся провизией в дорогу! — сказал он полушутя Мэри-Джозефине, и девушка сделала все, что было нужно, ибо она искренне и глубоко любила того, кого считала своим братом.

Ему было очень трудно проглотить сало, которое вдруг комком стало в его горле. Любовь и сало! Как смешно и глупо! Он хотел рассмеяться, в то же время хотел закричать, и странный, полузадушенный крик сорвался с его губ.

Тем не менее он хорошо позавтракал, отдохнул пару часов и пошел дальше. Размеренным, спокойным шагом он шел в продолжение всего дня, а ночью сделал следующий привал.

За десять дней, протекших с тех пор, как он убил Смита, он совершенно пропал из виду. Он старался избегать случайных трапперов и индейцев. Он остриг бороду и каждый день брился. Мэри-Джозефина не выносила его бороды, которая страшно щекотала. Она всегда говорила, что предпочитает видеть его бритым, и вот наконец он выполнил ее желание. Он выглядел теперь гораздо лучше и интереснее, хотя и лишился того, что больше всего делало его похожим на Дервента Коннистона. В конце десятого дня он подошел к озеру Тэртл, которое находилось на расстоянии пятидесяти миль от форта Питт, и решил, что теперь ему нечего хорониться. Вот почему он приблизился к индейцам, которые встретились на его пути, и купил у них свежих продуктов. От форта Питт он отправился на юг и между Блэкфут-Хиллс и Вермилион-Райвер прошел в Буффало-Кули. Здесь перед ним раскрылась плоская равнина, на которой местами рассыпались отдельные ранчо. В одном из них он купил вьючную лошадь. Близ озера Буффало он приобрел съестных припасов, кроме того, пятьдесят силков, пересек крайний перевал Канадских гор и на следующее утро увидел на далеком расстоянии Скалистые горы, купавшиеся в пурпурном тумане.

Со дня его бегства прошло шесть недель, и тут он снова пересек Саскачеван несколько выше Бразо. Теперь ему нечего было торопиться. Перед ним маячили горы. Он совсем близко подошел к тому месту, о котором мечтал так много и так давно, но не чувствовал теперь былого настроения. Как будто горы утеряли всю прелесть, которой были полны мечты о них. Подобно тому, как безостановочные воды мало-помалу размывали скалы, вдоль которых они протекали, так день за днем уносил частицу очарования, которым были окутаны некогда эти горы. В течение нескольких недель он медленно и с зияющей пустотой в душе пробирался по зеленой долине, залегшей под белоснежными вершинами величественных горных кряжей. Он так страдал от невыразимого, неописуемого одиночества, что временами ему казалось, будто он серьезно болен. Его угнетало состояние, которое было гораздо горше, чем простая тоска по товарищу. В конце концов, он легко мог найти попутчика, стоило только захотеть! Дважды он совсем близко подходил к довольно многолюдным стоянкам. Неоднократно наталкивался на одиночек, но сознательно избегал всяких встреч, так как горел одним желанием: не входить в общение с людьми, не вступать в беседу с ними. День и ночь, день и ночь его тело — равно как и душа — рвалось к Мэри-Джозефине, и в глубоком, безысходном отчаянии своем он жестоко проклинал тех, кто оторвал его от девушки. Его одолевал мучительный и очень опасный кризис, с которым бороться было тем труднее, что он был совершенно одинок и никто не мог оказать ему ни малейшей помощи. Тем не менее он продолжал бороться и боролся до тех пор, пока морщины страдания не избороздили в равной мере его лицо и душу. Он никак не мог отделаться от впечатления, что сгорело, пропало, умерло все то, чему он так недавно поклонялся, но то, что случилось в действительности, было еще хуже смерти. Мертвая Мэри-Джозефина могла бы еще вдохновить его на дальнейшую борьбу. Так или иначе духовная связь между ними продолжалась бы. Но девушка жила, страдала, ненавидела его, и вот почему он находил, что его упорные мысли о ней близки к кощунству.

В конце концов он уподобился человеку, который одержал великую победу над страшной болезнью, оставившей все же свои следы. В начале пятой недели он уже понял, что победил самого себя точно так же, как в недавние годы, находясь на севере, побеждал смерть и отчаяние. Кризис миновал, и снова его повело вперед желание забраться как можно глубже в горы. Планы его не претерпели никакого изменения. Там, в горах, он построит себе хижину, и, если закону угодно будет протянуть туда свою длинную лапу, он заберется еще дальше, ибо так велит инстинкт самосохранения.

На второй день седьмой недели он неожиданно заметил одинокого всадника. Незнакомец был на расстоянии какой-нибудь мили, когда Кейт увидел его и отметил про себя, что тот подвигается в одном направлении с ним. Странно было то, что всадника не сопровождала вьючная лошадь. Кейт подумал, что видит одинокого золотоискателя, который воспользовался несколькими свободными днями для того, чтобы возобновить запас провизии. Но кто бы ни был этот человек, Кейт не имел ни малейшего желания встречаться с ним, и вот почему он медленно снялся с места, оставил берег реки и стал взбираться по откосу, который лежал справа от него. Определенное направление он избрал лишь тогда, когда заметил, что незнакомец сильнее погнал вперед лошадь, желая перерезать ему путь.

Это разозлило Кейта. Выбравшись на узкую, довольно крутую тропку, он стремительно понесся вперед по склону, желая как можно скорее добраться до вершины. Достигнув ее, он моментально свернул в сторону и скрылся из виду. Здесь он прождал минут десять, а затем самым спокойным образом стал спускаться в долину, из которой только что ушел.

Он усмехнулся, когда убедился в том, что его хитрый замысел удался на славу. Незнакомец поднялся уже на четверть мили в гору и продолжал взбираться.

— А теперь интересно было бы узнать, какого черта он пожаловал сюда? — спросил самого себя Кейт.

Но через пару минут всадник снова заметил его. Он помедлил немного, и Кейт решил снова проделать свой фортель, но теперь это было не так легко, как прежде, потому что незнакомец круто повернул, тронул лошадь в галоп и так быстро понесся вниз, что расстояние между ними стало стремительно сокращаться. Кейт отстегнул пуговицу кобуры и занял такую позицию, что неведомый преследователь, проехав мимо, мог бы и не заметить его. Настойчивость этого человека вселила в Кейта уверенность, что Мэри-Джозефина, не теряя ни единой минуты, рассказала все Мак-Довелю, который распорядился послать погоню по определенно известному направлению.

Глянув поверх своего тюка на приближающегося всадника, Кейт тотчас же увидел, что на том нет никаких внешних отличий полицейского офицера. Лошадь продолжала нестись в том же стремительном галопе. Одна нога преследователя болталась в воздухе, точно он потерял стремя; человек яростно размахивал руками, а шляпа его плавно покачивалась взад и вперед.

— Стой! — крикнул Кейт.

Казалось, что на незначительную долю секунды его сердце совершенно прекратило свои функции. Он вдруг обратил внимание на огромную рыжую бороду и всклокоченные волосы всадника, который остановил лошадь, свалился с седла и закачался из стороны в сторону, точно в припадке морской болезни.

— Ладно, я…

— Дюгган!

— Джонни! Джонни Кейт!