"На равнинах Авраама" - читать интересную книгу автора (Кервуд Джеймс Оливер)

Глава 5

Примерно через полчаса Джимс отмывался в укромном маленьком пруду невдалеке от дома Люссана, а тем временем Хепсиба счищал следы битвы с его одежды.

Свою работу он сопровождал следующей речью:

— Еще раз говорю тебе, Джимси: пустив в ход кой-какие секреты ремесла, ты бы разделал под орех этого франта. Вот с ними-то я и начну знакомить тебя прямо сегодня. Ты должен работать кулаками, понимаешь — кулаками, а не зубами или, скажем, ногами. Ведь ты не какая-нибудь девчонка-француженка. Кусайся сколько угодно, но только если сумеешь добраться до уха или до чего-нибудь такого, но коль скоро ты соберешься откусить руку или ногу, так и знай: грызть их тебе до морковкина заговенья… разве что тот, другой парень, не сможет двигать своими окороками. А ты именно это и проделывал… да-да, кусался, а в перерывах лягался и царапался. И на славу же ты потрудился! Если бы не ввязалась маленькая злючка Туанетта, получив от тебя пригоршню грязи, ты бы еще больше отличился — ведь кто, как не эта милая барышня, так возил тебя за волосы, что Полю было где размахнуться и куда приложиться. Да, Джимс, тут тебе и жаркое, тут и подливка. Здорово тебя разделали, особенно под конец, — давненько мне не приходилось видывать такое. Но ничего, иногда не грех познакомиться с палкой — для образования пригодится, и здесь вовсе не за что краснеть и нечего стыдиться. То-то и оно! Когда я пришел в чувство там, в Олбани, то в благодарность за трепку, которую задал мне голландец, отдал ему прекрасную бобровую шкурку с западного берега Гудзона. Он многому научил меня, такого удовольствия я никогда не забуду! Чтобы не потерять форму, мужчине время от времени полезно получить встряску. По этой самой причине и ты сейчас находишься в лучшей форме, чем час назад.

Выбираясь из пруда, Джимс пребывал в некотором сомнении относительно справедливости последнего утверждения дяди. Холодная вода освежила его, придала сил, но один глаз у него затек, лицо покрывали синяки и царапины, суставы болели, тело ныло. Однако гнев его утих, и, когда он выходил из воды, в нем чувствовалась перемена; она была едва уловима и тем не менее не укрылась от проницательности Хепсибы. Поражение не сломило мальчика; в позе его не было ни униженности, ни замешательства. Холодный блеск его глаз привел Хепсибу в восторг. В неожиданной схватке он увидел проявление истинного характера Адамсов. Ему даже показалось, что Джимс подрос на дюйм или на два и повзрослел на такое же число лет. Вояка, разделявший их компанию, и тот поглядывал на хозяина с любопытством, смешанным с уважением, чего прежде за ним не водилось.

Джимс обсыхал на слабом ветерке, Хепсиба с увлечением разглагольствовал об искусстве боя, но тут внимание обоих привлек треск в кустах. Звук, нарушивший спокойствие уединенного местечка, не смолкал до тех пор, пока кусты не раздвинулись и из них не появился Тонтер. Он двинулся к дяде и племяннику, держа в руках что-то ярко-красное, при виде чего Вояка задумчиво зарычал. Джимс пригляделся единственным открытым глазом, и его охватила дрожь. В не поддающемся описанию предмете он узнал то, что некогда было прекрасной шляпой Туанетты.

— Посмотрите, друг Адамс! — крикнул Тонтер. — Ее шляпа! Да и она сама от пяток до макушки ничуть не краше. Мадам Люссан с дочерью сейчас отмывают и расчесывают ее, а моя Туанетта во все горло визжит, чтобы ее пустили выцарапать глаза вашему зверенышу! Просто потеха. От одного ее вида смех разбирает. Придется ей отправиться домой в одежде Жанны Люссан, хоть она и велика ей размеров на семь! Видели бы вы ее вблизи! Клянусь, вы пропустили небывалое зрелище — она так извозилась в грязи и промокла, что велела мадам Люссан сжечь амазонку и все остальное. Но хоть вы и пропустили картину, которую я не променял бы и на половину своих владений, то, по крайней мере, выиграли пари. Ваш petit neveu, в своем размере и весе, действительно величайший боец, какого мне приходилось видеть; он таки на много дней вывел мою дочь hors de combat14, хоть ей и не терпится снова с ним сразиться.

Заметив синяки на лице Джимса, его расстроенный вид, Тонтер торопливо подковылял к нему и дружелюбно положил руку на плечо.

— Будет, будет, приятель, не гляди так уныло! Не ты один виноват в том, что моя озорница ввязалась в драку. Стоило ей потерять нарядное платье да растрепать волосы, как от ее важности и следа не осталось. Ты меня понимаешь? Если нет — то знай, что ее ухажер сейчас тоже обряжается в домотканое платье: ведь ты нанес немалый урон по всей линии фронта. Когда-нибудь ты скинешь его в грязь и как следует вывозишь в ней. А если я собственными глазами увижу доказательство твоего подвига — подарю тебе коня, и домой из Тонтер-Манор ты отправишься на нем.

Тонтер на секунду замолк и, поднеся к глазам остатки шляпы Туанетты, оглушительно расхохотался.

— Видела бы все это ее мать! — проговорил он, немного успокоившись и глубоко вздохнув. — Патрицианская кровь aneien regime15 смешивается с презренной грязью скотного двора! Аристократ повержен на землю низкорожденным готом и вандалом! Дочь благородной дамы начисто утрачивает неприступность и надменность от руки неотесанного юнца из лесной глухомани, какого-то Джимса Булэна! Крестьянин и принцесса в общей свалке, соль земли верхом на сопернике, не говоря уж о квебекском паше с косицей, — и все трое в одной навозной куче! Если бы она могла это видеть! Да ради такого дела я бы с радостью согласился быть похороненным заживо!

Примерно в середине этой речи Хепсиба Адамс крякнул и мрачно уставился на владетельного сеньора.

— Я что-то не совсем уразумел, что вы имеете в виду, упоминая готов и вандалов, и не могу припомнить, что сказано в Библии про соль земли. Но когда вы называете Джимса неотесанным юнцом из лесной глухомани и крестьянином и тут же говорите о каком-то навозе, то здесь ваш язык становится для меня понятней, — грозно проговорил Хепсиба. — А теперь слушайте, что скажу вам я: на свете еще не было рода, равного роду Адамсов, что бы вы там ни говорили про знатных дам своего семейства. А тот самый Джимс, о котором вы несете черт знает что, один из Адамсов и к тому же парень что надо, хоть его мать, к несчастью, и вышла за француза, когда меня не было поблизости. С того самого дня, как Старый Ник16 сунул копыто в сад Эдема, Адамсы всегда были украшением человечества. Мы были воинами со времен первых драк, а когда раздоры между людьми сменятся вечным миром, то опять-таки один из Адамсов, а не какой-нибудь там французишка поставит точку в истории, которую мы помогали писать. Так что если у вас еще остались сомнения относительно достоинств этого мальчугана, уж лучше бы вам бросить их, а то можете разок-другой махнуться со мною и проверить, верно ли я говорю.

Тонтер покраснел от негодования.

— Вы осмеливаетесь намекать, что мать Джимса уронила свою честь, выйдя замуж за француза?

— Так далеко я не захожу, — ответил Хепсиба, — но могу пояснить свою мысль, сказав, что любой француз должен почитать себя чертовски везучим, когда он женится на женщине из рода Адамсов. То же самое относится и ко всем без исключения принцессам, носящим имя Тонтер.

Тонтер бросил шляпу Туанетты на землю.

— Такого оскорбления не потерпит ни один француз, сэр, — резко ответил он. — И, дабы усугубить его, вы даете понять, что недостойную сцену у хлева учинила моя дочь?

— Не учинила, — возразил Хепсиба, — а занималась подстрекательством и принимала в ней участие. Уж за это я ручаюсь!

— Ваш племянник затеял драку без всякого предлога и объяснения!

— А ваша дочь влезла не в свое дело только для того, чтобы подлить масла в огонь!

— Джимс бросил в нее ком грязи!

— По чистой случайности!

— Нет, сэр, намеренно! Я видел!

— Неправда! — звонко крикнул Джимс. — Я не хотел попасть в нее!

Но двое мужчин, чья кровь изрядно распалилась вследствие настойчивого внимания к бочкам с флипом и крепким пивом, едва ли услышали возражения мальчика. Они вплотную подступили друг к другу, причем сеньор так раздулся, что его жилет чуть не лопнул, а Хепсиба стал засучивать рукава, и на его круглой физиономии появилась ухмылка.

— Значит, по-вашему, я лжец?

— И вы, и весь ваш род Адамсов!

Джимс вскрикнул, Вояка злобно зарычал — обоих встревожило что-то неожиданное и непонятное. Хепсиба произвел боевой выпад, но Тонтер оказался проворнее: он взметнул вверх свою деревяшку и, изловчившись, нанес ею сильнейший удар в висок англичанину, от которого тот свалился с ног. Дружественные отношения, возникшие было между мужчинами, с поразительной быстротой перешли в военное противостояние. Джимс пришел в ужас, когда услышал звук, который, по его мнению, мог издать либо треснувший череп дяди, либо разбитая вдребезги деревяшка Тонтера. Вид его неустрашимого родственника, поверженного на землю, окончательно лишил мальчика сил, и он, едва дыша, прирос к месту. Затем он увидел, как его поверженный идол наполовину приподнялся, но деревянная нога Тонтера нанесла по макушке Хепсибы еще один свирепый удар, от которого тот снова плашмя полег на траву. Долго сдерживаемое дыхание Джимса пронзительным криком вырвалось из груди, и он бросился искать палку. К тому времени, когда Джимс нашел подходящее оружие, полуоглохший Хепсиба ухитрился избежать третьего соприкосновения с занесенным над ним орудием Тонтера, и пыхтящие противники, сжимая друг друга в яростных объятиях, катались у самой кромки пруда. Джимс отчаянно маневрировал, чтобы пустить в ход дубинку, но, прежде чем он сумел нанести хоть один удар, земля под противниками обвалилась, и они бухнулись в воду, откуда после непродолжительной возни, в результате которой, по мнению Джимса, обоим было суждено утонуть, Хепсиба выбрался на берег, спотыкаясь, отдуваясь и таща за собой барона.

Затем, к удивлению Джимса, его дядя отступил на шаг и, глядя на Тонтера, который тоже кое-как встал на ноги, схватился за живот и согнулся от смеха пополам. Отец Туанетты, чей пыл изрядно поостыл в студеной воде, не имел ничего против. Стоя с поднятой палкой, готовый нанести coupe de grace17, Джимс увидел, как двое мужчин, несколько минут назад едва не задушившие друг друга, крепко пожимают друг другу руки.

Бросив палку, Джимс поспешил к своей одежде и стал одеваться. Вояка стоял рядом, чувствуя, что все случившееся выше его разумения. Веселье бывших противников возросло еще больше, и наконец, в порыве вдохновения, Тонтер объявил, что должным образом подвести черту под досадным происшествием способно только одно — бутылка сливового бренди мадам Люссан.

Джимс дождался, пока они ушли. Он ничего не ответил на совет дяди никуда не уходить до его возвращения, поскольку следовать ему не имел ни малейшего намерения. Ни дружеская похвала, которой наградил его Хепсиба до появления Тонтера, ни их неожиданная драка не притупили болезненного чувства в груди Джимса. То, что дядя похвалил его за храбрость в бою с Полем Ташем и, защищая его честь, не побоялся вступить в рукопашную с их соседом, пробудило в мальчике отвагу и гордость. И в то же время все затмевала щемящая тоска, перешедшая в жгучую боль, стоило ему посмотреть на измятые, оскверненные остатки шляпы Туанетты. Перед ним встало видение, которым он любовался час назад: роскошные шелковые волосы, струящиеся из-под шляпы, очаровательное розовощекое личико, блестящие глаза, а в них — непривычная для него дружелюбная улыбка. В пылу битвы с Полем эти детали вылетели у него из головы, но теперь ожили в воображении и казались гораздо более реальными, чем когда он воочию любовался ими.

В глубоком унынии смотрел Джимс на шляпу Туанетты. Она была для него символом трагического крушения всех надежд, и жалкие лохмотья не казались ему ни смешными, ни забавными. В них он видел не убогие остатки былой роскоши. То была сама Туанетта, ее частичка, изломанная, помятая и брошенная к его ногам, — символ жгучей ненависти к Полю Ташу, которая отныне никогда не умрет в нем. Джимс наклонился и поднял шляпу. Изысканное перо оторвалось. Поля обмялись. Во время потасовки барона с Хепсибой деревяшка Тонтера задела верх шляпы и проделала в нем большую дыру. Шляпа насквозь промокла и была в грязи, которая уже начала подсыхать. И все же пальцы Джимса никогда так не дрожали от волнения, как в те минуты, когда он держал шляпу в руках и внимательно оглядывался по сторонам, опасаясь, как бы его кто-нибудь не увидел. К горлу мальчика подступил комок, и Вояка, который тихо стоял рядом и не сводил глаз с лица хозяина, увидел, как на его ресницы навернулись слезы. Джимс смахнул их. Затем сел на камень у края пруда и погрузил шляпу в воду. Он полоскал ее до тех пор, пока она окончательно не превратилась в бесформенную массу, хотя ткань ее приобрела отдаленное подобие былой мягкости и блеска. Отмыв шляпу, Джимс вернулся к повозке отца за луком и стрелами. Не предупредив своих близких, он пустился в обратный путь и вовсе не чувствовал себя беглецом.

Он углубился в заросли и быстро зашагал через лес. Вояка трусил рядом. Новое ощущение захватило Джимса — ощущение свершившейся в нем перемены, духовного преображения, физического роста. Окружающий мир был уже не тот, что утром, да и сам он стал другим. Если бы Катерина знала о сцене, разыгравшейся у Люссана, то по лицу Джимса догадалась бы о ее последствиях. Догадалась бы и испугалась. Ведь каждая мать страшится того дня, когда детство покидает ее дитя, когда, подобно прекрасной тени, оно улетает и на смену ему приходит более ответственная, а иногда и суровая пора жизни. Катерина всеми силами старалась отдалить этот день от своего сына, хотя в те времена и в тех краях тяготы жизни и общественные условия приучали податливую юность с младых ногтей делить со взрослыми бремя долга. И вот, несмотря на все ее старания, день этот настал. Но Джимс, чувствуя прилив неведомого доселе волнения, не понимал его причин. Он повзрослел в одночасье. Ему казалось, что он многое потерял, тогда как на самом деле, утратив пустое и внешнее, он приобрел нечто значительное и глубокое. Поль Таш проучил его. Холодность и высокомерие Туанетты перешли в ненависть. Мечты разбиты. Радужные надежды рассеялись.

Но вот он идет через безлюдные просторы леса… и как непохожа на прежнего Джимса волевая решимость его лица, как не по-мальчишески тверд и спокоен его шаг. Утром его гнало вперед горячее желание; теперь, возвращаясь домой, он смутно догадывался, как глуп был поступок, сама мысль о котором родилась давным-давно — во времена неуверенности, сомнений, неопределенных, противоречивых желаний и порывов. Благодаря сражению, проигранному им Полю и Туанетте, его горизонт начал расширяться, мир — обретать форму, и центром, средоточием этого мира становился он сам. Он вновь сойдется в поединке с Полем Ташем, но уже не как Джимс с фермы Люссана; и когда настанет этот день, — а он обязательно настанет! — Джимс не бросит ком грязи в лицо Туанетты Тонтер.

Как обрадовался бы Хепсиба крушению воздушных замков Джимса, отказу племянника от бесплодных мечтаний! Он бы чем угодно поклялся, что в мальчишке наконец взыграла кровь Адамсов, проснулся неукротимый боевой дух, заговорили непреклонная решимость и упорство. Даже Катерина не догадывалась о всей глубине и силе привязанности безрассудного бродячего торговца к ее сыну. Не подозревала она и о ревнивых опасениях брата, что какой-нибудь каприз судьбы, вроде ее замужества, превратит одного из Адамсов во француза. Но, после нескольких часов, проведенных в доме Булэнов, его дурные предчувствия рассеялись и на душе полегчало. Джимс больше, чем прежде, походил на мать: то же неуловимое выражение лица, та же спокойная сдержанность манер, чего Хепсибе не удалось обнаружить в Анри с его дурацким простодушием и упрямой верой в иллюзию прочного мира. Схватка Джимса с Полем Ташем окончательно утвердила Хепсибу в уверенности, что племянник — кровь от крови, плоть от плоти Адамсов, и радость его выразилась в торжественном возвращении под руку с Тонтером к бочонкам мадам Люссан. Если бы Катерина могла видеть схватку, доставившую дяде Джимса такое удовлетворение и польстившую его самолюбию, она, как Туанетта, в ужасе закрыла бы глаза, словно перед ней приподнялась завеса над страшным будущим. Иногда она с содроганием вспоминала детство Хепсибы, когда ввязываться в кровавые потасовки было для него величайшей радостью, когда — о чем теперь никто бы не догадался — он так напоминал Джимса худобой и яростным азартом, что в свалке их было бы не различить.

Вскоре после ухода Джимса с фермы Люссана Хепсиба обнаружил исчезновение племянника и, наскоро, попрощавшись с Тонтером и предупредив Анри, пустился за ним вдогонку. Быстрая ходьба, ароматы леса, поднимающаяся с земли прохлада выветрили из его головы последние воспоминания о хмельных напитках мадам Люссан, и чем дальше углублялся он в лес, тем большие сомнения овладевали им. Ему не нравилось, что Джимс ушел один, — уж больно это походило на бегство, на отступление. Он сквозь зубы проклинал барона за то, что тот соблазнил его уйти с пруда, и себя за то, что не устоял перед искушением. Несмотря на полноту Хепсибы, мало кто мог угнаться за ним. Примерно через полчаса он вдруг резко остановился: шагах в двадцати от него из-за куста вышел Джимс с луком наготове.

Если Хепсиба и сомневался в храбрости племянника, то бдительность мальчика, его готовность к действию развеяли все сомнения.

— Если судить о твоей штуковине чисто теоретически, можно считать, что меня уже нет в живых, — заметил он. — Джимси, я стыжусь своего легкомыслия и горжусь твоей осмотрительностью. С этого расстояния твоя стрела наполовину прошила бы меня!

— Не наполовину, а насквозь, — поправил Джимс. — Однажды я проделал это с оленем.

В голосе мальчика Хепсиба уловил нотку спокойной гордости, и глаза его заблестели от удовольствия.

— Почему ты убежал? — спросил он.

— Я не убегал, — ответил Джимс, и в его глазах, встретивших взгляд Хепсибы, зажглось негодование. — Это ты убежал от меня с Тонтером. Я бы никогда не ушел так с Полем Ташем!

Они пошли по тропе. Лицо Джимса было задумчиво и серьезно. Наконец, ласково положив руку на плечо племянника, Хепсиба прервал затянувшееся молчание:

— И что же ты думаешь обо мне, сынок?

— Я бы так не поступил. Я бы не ушел с тем, кого ненавижу, — ответил Джимс, глядя прямо перед собой.

— Но я не могу сказать, что ненавижу Тонтера. Скорее, он даже нравится мне.

— Тогда почему ты дрался с ним? И почему он чуть не убил тебя своей деревянной ногой?

Логика Джимса поставила Хепсибу в тупик, и он не сразу нашел что ответить. Холодные нотки в голосе, так не похожем на голос мальчика, которого он утешал и ободрял у пруда, насторожили Хепсибу, и он более внимательно, хотя и украдкой, взглянул на племянника. Дважды открывал он рот и дважды закрывал его, вспоминая о сестре и о разговоре, который они вели, когда Джимс уже спал. Но вдруг Хепсибу словно прорвало, несмотря на преклонение перед Катериной и данное ей обещание при Джимсе не слишком давать волю языку.

— Драка, — начал он приглушенным голосом, осторожно касаясь запретной темы, как будто Катерина была где-то поблизости и могла услышать его, — это дыхание самой жизни, острая приправа к существованию и самое разумное из всего, что придумали люди. Не будь драки, Земля уже давно приказала бы долго жить, то есть умерла бы. Это вид лекарства, и со временем, мальчуган, ты это поймешь. Она улучшает характер, обуздывает буйный нрав народов, указывает религии ее истинное место, врачует беды людские, как то и задумал Господь Сил. Говоря так, Джимс, я имею в виду, что самая большая и прочная дружба и между народами, и между отдельными людьми рождается в драке. Пожав руку человека, с которым только что дрался, конечно, если ты сделаешь это честно и открыто, ты становишься на всю жизнь его другом.

— Я ни за что не пожму руки Полю Ташу, — сказал Джимс. — Никогда. Когда-нибудь я обязательно убью его.

Хладнокровие племянника неприятно поразило Хепсибу. Продолжая прощупывать его настроения, он снова подумал о Катерине.

— Убийство, если речь идет не о войне, не лучшее, к чему может стремиться человек, — назидательно проговорил он. — А этого добра ты вдоволь насмотришься, прежде чем успеешь немного подрасти. Ну а до тех пор овладей приемами, которые я собираюсь тебе показать, проучи молодого Таша, а потом пожми ему руку. Ведь в этом истинный смысл и величие всей игры.

Свой панегирик Хепсиба закончил смехом. Напряженное выражение сошло с лица Джимса.

— Я никогда не подам руки Полю Ташу, — повторил он. — Я собираюсь проучить его. Когда-нибудь, возможно, я убью его.

— Так-то лучше, — одобрил Хепсиба. — «Возможно» вовсе не значит, что обязательно. И если когда-нибудь ты сочтешь необходимым положить конец его существованию, ни в коем случае не делай этого под горячую руку, мальчик. Добрая схватка, если, конечно, сражаются без задних мыслей, возвышает душу, заставляет не только плакать, но и смеяться, выпалывает репей и прочие сорняки из нашей жизни, расширяет кругозор, укрепляет волю. Но когда сражение отравлено ядом ненависти, когда каждый из противников преследует свои цели и выгоду и не способен рассмеяться, услышав треск собственной башки, как смеялся бы над треснувшей башкой соперника, такая схватка — противнейшая штука, способная всю Землю превратить в мерзость запустения. Нынче по всей стране распространяется эта чума, тот самый яд ненависти, что жег тебя во время схватки с молодым Ташем. Не за горами время — да что там, оно уже почти на дворе! — когда пламя ненависти разгорится по всему краю, оно охватит весь твой мир и будет таким яростным, что остановить его не сможет и сам Господь Бог!

Чувства, никогда не покидавшие Хепсибу, наконец вырвались наружу. Голос его набирал силу. Забыв и думать о Таше, Джимс слушал дядю, раскрыв рот и вне себя от изумления. Хепсиба устремился дальше, увлеченный видениями грядущих событий, о которых прошлой ночью он говорил Анри и Катерине. Чем ярче и красочнее живописал он картины резни и разбоя, захлестнувших безбрежные лесные просторы, тем жарче бурлила кровь в жилах Джимса.

— Тебе надо знать об этом, — объявил Хепсиба, словно бросая вызов сестре и шурину. — Скоро ты станешь мужчиной, Джимс, и если твоя мать и твой отец считают излишним заботиться о себе, тебе придется сделать это за них. В будущем тебя ждет много сражений, и тебе неплохо бы подготовиться к ним, хоть я и не думаю, что следует говорить об этом твоей матери, как, впрочем, и обо всем, что я тебе сказал. Бьюсь об заклад, она только отчитает меня, а сестрица — мастер и похвалить, и отругать: слова не вымолвит, зато взглянет так, точно я ударил ее, да не чем-нибудь, а кулаком. Ведь ты ей ничего не расскажешь, правда?

Джимс кивнул.

— Тогда я до конца выложу все, что у меня на уме, — продолжал Хепсиба. — Все начинается с того, что мы называем ненавистью. Когда ты говоришь о своей ненависти к Полю Ташу, то лишь доказываешь, что тебя укусила змея, которую ты не в состоянии ни увидеть, ни пощупать, ни услышать, змея, рядом с которой болотная медянка — нежное и ласковое создание, в чьи глаза ты должен смотреть с любовью и самыми дружескими чувствами. Змея эта живет в нашей собственной крови, Джимси, и в ней причина многих несчастий. За последние годы она славно потрудилась в этой стране, и мы дышим воздухом, пропитанным ненавистью. А выпустили ее на свободу белые люди, как ты да я. Все началось с того, что там, внизу, мы стали ненавидеть французов, а французы стали ненавидеть нас. Затем мы научили индейцев ненавидеть наших врагов, а наши враги отплатили нам той же монетой. И наконец, не довольствуясь плодами своего коварства, мы натравили индейцев друг на друга. Это сделали мы, малыш, мы — белые потомки Сына Божьего; сделали при помощи нашей великой мудрости, нашего виски, наших ружей, нашей лживости. И вот среди сотен племен краснокожих от Великих Канад до Огайо нет ни одного племени, которое не ненавидело бы какое-нибудь другое племя, и все из-за того, что мы ненавидим французов, а французы ненавидят нас. Заруби себе на носу, Джимс: не индейцы стали приносить нам человеческие волосы, а мы послали их за ними. Нам понадобились доказательства, что они убивают наших врагов, — вот мы и стали требовать у них скальпы и платить за них звонкой монетой. Французы не отставали от нас. Цены на волосы мужчин, женщин и детей постоянно росли, и наконец белые люди сами занялись грязным ремеслом, которому они обучили дикарей. Жажда денег привела к такому соперничеству в охоте за человеческой кровью, что крышка вот-вот не выдержит и сорвется с котла, а уж там само небо при всей его безбрежности не сдержит того, что хлынет из-под этой крышки. Вот к чему приводит ненависть, ненависть между двумя породами белых людей, а когда все уляжется, — запомни мои слова, Джимс! — и те, и другие во всем обвинят индейцев! Ничто не сравнится с ненавистью белых людей, даже ненависть индейцев. Она более смертоносна, потому что за ней стоят сила и знания, которые спокон века одерживали верх над простыми людьми. Вот почему, говорю я, твое упорство в ненависти к Полю Ташу не делает тебе чести.

Джимс на время забыл Поля. Ему казалось, что знакомый и близкий мир тишины и покоя больше не существует. Он слышал о жутких, почти невероятных случаях на дальних границах, но то были смутные слухи, глухие сплетни. К тому же отец и мать, всю жизнь свою надеявшиеся на лучшее, раз и навсегда отказались верить всему, о чем теперь вещал вырвавшийся на свободу язык его дядюшки.

Хепсиба Адамс спешил высказать все, что тяжким бременем лежало у него на душе. Иногда он прерывался и рисовал на песке карту стран, которые вскоре должны оказаться в кольце войны, и отмечал их слабые и сильные пункты. Слушая дядю, Джимс погружался в иную жизнь, в иной мир. Хепсиба провел едва заметные линии, обозначив ими тропинки, особенно опасные во время вторжения, и, ткнув пальцем в место, названное им Заповедной Долиной, без колебаний заявил, что именно здесь могавки проложат себе дорогу огнем и томагавком. У Джимса перехватило дух, и он задрожал от волнения.

— Повторяю: ты уже достаточно взрослый и должен знать такие вещи, — продолжал Хепсиба, вставая с песчаного бугорка. — Ну а теперь, когда я снял груз с души и предупредил тебя, вопреки желанию твоих родителей, я готов преподать тебе первый урок в искусстве нападения и защиты, и ты поймешь, почему не сумел проучить Поля Таша. Ты многому должен научиться: как толково вести ближний бой, как умело маневрировать, как сойтись и сцепиться с противником, как делать подсечку и душить, как по-настоящему дать пинка лежа и стоя… Ну что, начнем?

Джимс с готовностью принял предложение дяди, и в течение получаса на маленькой лужайке Хепсиба наставлял его в искусстве ведения боя. Солнце уже давно клонилось к западу, когда дядя с племянником вышли из Большого Леса и увидели склон холма и дом Джимса. Казалось, мир и счастье распростерли над Заповедной Долиной свои золотые крылья. Джимс во все глаза смотрел на ее неподвижную красоту, на ее неброское очарование, спокойное дружелюбие. Слова дяди померкли перед куда более приятными мыслями, навеваемыми раскинувшейся внизу картиной. Из высокой каменной трубы серебристой спиралью вился дым. Джимс забыл драматические события дня. Он увидел мать среди ее любимых цветов, и сердце его забилось от радостного волнения, над которым не властно ни время, ни опыт. Он поднял глаза на стоящего рядом человека, словно желая оспорить справедливость его мрачных предсказаний, и обнаружил, что Хепсиба не видит ни сестры, ни дома у подошвы холма; что взгляд его устремлен поверх огромного леса, тающего в лазурной дымке, окутавшей Заповедную Долину.

Вояка стоял между ними и тоже, не мигая, смотрел поверх зеленых и бурых прогалин, как будто там, в необозримых просторах, скрывалась неразгаданная тайна, понять которую силилась его душа.

Хепсиба оторвался от своих мыслей и, добродушно улыбаясь, положил руку на плечо Джимса. Понимая, что их ждет, двое преступников покорились неизбежному и медленно спустились к дому — объяснять Катерине, почему у Джимса заплыл один глаз и припухла губа, а у его дядюшки разнесло челюсть.