"На равнинах Авраама" - читать интересную книгу автора (Кервуд Джеймс Оливер)

Глава 22

Прошло немало времени, прежде чем Джимс вновь услышал колокольный звон. Когда он вырвался из тьмы, поглотившей его на Равнинах Авраама, то обнаружил, что находится в городском госпитале на попечении монахинь. Ему казалось, что после первого залпа английских ружей прошло всего несколько минут. Но стояла уже середина октября. Монкальм и Вольф были мертвы, Квебек лежал в развалинах, и, хотя битва при Сен-Фуа еще была впереди, Англия владычествовала в Новом Свете. Со дня возвращения к жизни и до конца ноября, когда он смог воспользоваться свободой передвижения, предоставленной англичанами раненым французским солдатам, Джимс часто думал о трехногой собаке, которая прошла между боевыми рядами англичан и французов. Он не заговаривал об этом случае ни с настоятельницей монастыря Святого Клода, проявлявшей к нему особое внимание, ни с монахинями, которые заботливо ухаживали за ним. Постепенно здоровье возвращалось к Джимсу, и он с каждым днем утверждался в мысли, что увиденное и услышанное им на поле боя — всего лишь игра воображения, обман чувств, вызванный болью и потрясением. Если в глубине души он и верил в реальность увиденного, то веру эту держал про себя.

Когда наконец молодой человек смог выйти за больничные ворота и смешаться с разоруженными горожанами и толпами солдат, бродивших по улицам, он ничем не напоминал прежнего Джимса. Его ранило тяжело, и он понимал, что только благодаря чуду, которое монахини приписывали божественному вмешательству, ему удалось избежать когтей смерти. Джимс был ранен четырьмя пулями, одна из них навылет прошила плечо. В том, что он остался в живых, Джимс видел отнюдь не руку благого Провидения. Он все больше верил, что был очень близок к матери и Туанетте и только злой рок, не довольствуясь перенесенными им страданиями, не дал ему соединиться с ними. Эта мысль убедила его, что появление Вояки, голос матери и ощущение близости Туанетты имели потусторонний характер.

Но всякий раз, видя на улицах Квебека собаку, Джимс приглядывался: все ли у нее лапы?

Прогулки Джимса были недолгими. Он всегда предпочитал бродить в одиночестве; иногда встречал армейских товарищей, но они не узнавали его, а сам он не имел никакого желания признаваться. Он худел на глазах и наконец стал больше похож на человека, близкого к смерти, чем избежавшего ее. Ходил он опустив плечи и ссутулясь. Его глаза ввалились, а руки — в одной он всегда держал палку — усохли, как у старика. Слабый интерес к жизни, тлеющий в нем, угасал вместе с ним. Англичане, соотечественники матери, вновь зажгли в душе Джимса искру — ту половинку его существа, которую он старался навсегда возненавидеть. Они держали себя отнюдь не как захватчики. Они были — хоть это и казалось невероятным — друзьями. Все они — от доблестного бригадира Мюррея до простого солдата — были обходительны, гуманны, щедро делились своим пайком с голодающими горожанами, снабжали их табаком, бесплатно помогали отстраивать разрушенные дома и с каждым днем завоевывали расположение и благодарность людей, обманутых и разоренных слабостью французского короля и губернатором Водрейем с толпой прихлебателей. Даже монахини и священники, люди Божьи, на протяжении двух столетий неустанно сражавшиеся за Новую Францию, приветствовали приход англичан. Честь и рыцарское благородство покорили Квебек и явили его населению доказательства подлинной дружбы: на городской площади был повешен британский солдат, обокравший местною жителя.

Джимс на себе ощутил дружелюбие врагов. Первое время после выздоровления он держался замкнуто, отчужденно и принимал участие в разговоре, лишь когда не мог избежать этого, не нарушая правил вежливости. Он заметил, что многие смотрят на него с жалостью, отчего к его душевным страданиям прибавлялось чувство стыда. Когда он с трудом пытался расправить плечи, к нему протягивались услужливые руки. Здоровье Джимса восстанавливаюсь медленно, но на исходе второй педели его свободы произошел случай, который заставил кровь молодого человека быстрее побежать по жилам. Он услышал на улице разговор двух солдат. Они говорили о собаке — трехногой собаке, которая прошла перед их рядами, когда они собирались дать первый залп по французам.

Джимс вернулся в свою тесную комнатку в городском госпитале, и мать-настоятельница решила, что у него снова разыгралась лихорадка. На следующий день Джимс отправился в надежде отыскать собаку и встретил еще нескольких человек, видевших ее на поле боя. Но он никого не расспрашивал, а если и проявлял любопытство, то с самым безразличным видом, не желая выдавать причину своего интереса. Он знал, что это не мог быть Вояка, — и тем не менее искал именно Вояку. Душевное беспокойство тяготило Джимса, и он стал думать — не повлияла ли болезнь на его рассудок? Вера в то, что Вояка избежал мести Тайоги и, пройдя сотни миль, добрался до Квебека, подтверждала подобные опасения. Джимс продолжал поиски, убеждая себя, что ему полезно отвлечься и что отыскать трехногую собаку его побуждает любопытство, а вовсе не надежда или вера в невозможное. Большинство местных собак обитало в развалинах Нижнего Города; именно там Джимс проводил целые дни. Но безуспешно.

Поиски его совершенно неожиданно закончились на улице Людовика Святого, где жили многие аристократические семьи города. Нэнси Ганъон, знаменитая красавица, до замужества за Питером Ганьоном носившая имя Нэнси Лобиньер, по свежим следам описала это событие в письме к Сен-Дени-Рок. Re письмо, которое местами уже невозможно разобрать из-за ветхости, бережно хранится в этой семье.

«Я вышла из дома, — писала Нэнси, — и сразу увидела, что какой-то незнакомый человек остановился у железных ворот невдалеке от того места, откуда собака наблюдала, как маленький Джимс играет в кубики и палочки. Это был солдат в вылинявшей французской форме с госпитальным значком на рукаве. Скорее всего, он недавно поднялся после тяжелой болезни. Вдруг он пошатнулся и, как-то странно вскрикнув, припал к решетке. Я подумала, что у него обморок, и поспешила на помощь. Но случилось нечто поразительное. Собака бросилась на незнакомца, а я, до смерти перепуганная этим неожиданным нападением, закричала изо всех сил и схватила одну из палочек, с которыми играл Джимс, чтобы отогнать пса от его жертвы, но, к моему несказанному удивлению, увидела, что и человек, и животное просто вне себя от радости, словно они узнали друг друга. Увидев непонятное поведение собаки и услышав мой крик, маленький Джимс громко расплакался. На пороге дома показались испуганные Туанетта и мой отец. Разве смогу я забыть когда-нибудь то, что произошло потом? Туанетта было бросилась к малышу, но увидела мужчину у ворот. Сорвавшийся с ее уст крик я буду помнить до конца дней своих. Через мгновение бедняга солдат держал ее в объятиях… Она целовала его, рыдала, что-то говорила сквозь слезы; собака, выделывая уморительные прыжки, крутилась вокруг них; малыш кричал пуще прежнего; и если ко всему этому прибавить меня с палкой в руке, то нет ничего удивительного, что скоро мы стали привлекать внимание всей улицы…»32

Так Джимс нашел жену и сына. Драматической истории их жизни было суждено сохраниться в памяти поколений, поскольку она являла собой весьма примечательный эпизод переломного для судеб страны, народа и традиций времени, и большая история не могла обойти ее своим вниманием. Она продолжала жить в рукописях и письмах, пока, полузабытая, не стала одним из тысяч преданий о далеких днях и годах, чье эхо с течением времени звучит все глуше и наконец превращается в едва уловимый шепот. Стены старого дома Лобиньеров на улице Людовика Святого, невдалеке от жилища прекрасной, но печально знаменитой мадам де Пеан, были свидетелями того, как эта история складывалась из разрозненных фрагментов, и могли бы еще и сегодня повторить ее, обладай они способностью говорить.

Нэнси и ее отец проводили Джимса с Туанеттой в дом; прислуга-негритянка с малышом на руках замыкала шествие. Первые минуты в доме Лобиньеров показались Джимсу не более реальными, чем последние мгновения перед тем, как он потерял сознание на Равнинах Авраама. Он все еще сжимал в объятиях Туанетту, когда Нэнси протянула ему ребенка, и он неожиданно обнаружил, что у него есть сын. Джимс был настолько ошеломлен этим открытием, что не заметил Хепсибу Адамса, который на ощупь вышел в просторный холл справиться о причине шума и волнения, наполнивших весь дом. Не помня себя от радости, Хепсиба снова и снова ощупывал Джимса огромными неуклюжими руками, постепенно убеждаясь, что его племянник действительно жив; именно он со своим круглым лицом, пустыми глазницами и прерывающимся голосом послужил — как заметила Нэнси в письме к Анне Сен-Дени-Рок — «окончательным доказательством того, что Господь всегда отвечает на обращенные к нему молитвы».

Когда Туанетта рассказала Джимсу о пережитом ею после бегства из Ченуфсио, он всем сердцем поверил, что их судьбы направляла милосердная длань того же Бога, который спокойно взирал на крушение Новой Франции.

Молодые люди сидели вдвоем в комнате Туанетты. Было одиннадцатое декабря, и полуденное солнце сияло на небе, дышащем скорее ласковым осенним теплом, чем зимней стужей. В нескольких сотнях ярдов от них генерал Мюррей проводил смотр полкам, которые вскоре должны были сразиться с Леви, предпринявшим попытку отбить город. В комнату доносились приглушенные звуки военной музыки и звон колокола, призывающего к молитве. Повинуясь его призыву, Туанетта склонила голову и шепотом обратила к Богу слова молитвы, которой ее научили Христовы невесты в белых одеяниях. За три года Туанетта сильно изменилась. Не только время, но и материнство, горе, безнадежное ожидание превратили девушку в женщину. После долгих сомнений она поверила в гибель Джимса, и теперь, когда вновь обрела его, ее лицо сияло дивной красотой, а глаза лучились любовью и счастьем.

Туанетта рассказала Джимсу, как в Заповедной Долине Хепсибу захватили могавки, как он бежал от них, как вскоре был схвачен сенеками и приведен в Ченуфсио, как она молила за него Шиндаса и Тайогу, но не смогла склонить их к милосердию.

— После этого только Господь направлял меня, — про должала свой рассказ Туанетта. — Я была в таком отчаянии, что просто не знаю, как все вышло. Я боялась, что, вернувшись в Ченуфсио и узнав, что твоего дядю ослепили, а затем сожгли на костре, ты совершишь какой-нибудь безрассудный поступок. Лишь когда я вошла в вигвам А Де Ба, у меня мелькнула мысль, — верно, мои молитвы были услышаны, — что при входе на веревке должен висеть охотничий нож. Этим ножом я освободила Хепсибу и прорезала дыру. Мы выбрались наружу и доползли до каноэ. Но перед этим я сказала Лесной Голубке все, что она должна передать тебе. Когда после недолгого преследования нас настигли, я потеряла всякую надежду. Но мое отчаяние не идет ни в какое сравнение с радостью, которую я испытала, услышав голос Тайоги. Он говорил, чтобы мы не боялись и спокойно вышли на берег: нам не причинят зла. Как только мы ступили на берег, Тайога скрылся в темноте, и Шиндас объяснил их планы. Он рассказал нам, что еще за три дня до возвращения в Ченуфсио они узнали от Хепсибы, что их пленник — уже лишенный глаз — твой дядя и мой близкий друг. Спасти его они не могли: воины были раздражены и требовали принести в жертву на костре человека, убившего нескольких их товарищей. Шиндас отправился в Ченуфсио впереди отряда, собираясь устроить так, чтобы, когда приведут пленника, тебя не было в селении. Слушая Шиндаса, Я поняла, что в груди дикарей бьется такое же великодушное сердце, как у белых: ведь ради нашего спасения эти трое сенеков предали сенеков, предали свое племя. При свете факела Шиндас вынул длинные волосы, очень похожие на мои, и пропитал скальп свежей кровью из своей груди. Этот скальп Тайога снял с убитого им индейца из племени союзников французов, и, когда я увидела его в ярком свете смоляного факела, мне чуть не стало дурно. Вскоре Хепсиба и я снова плыли по реке. Через несколько часов к нам присоединился Шиндас. Он сказал, что Тайога плясал перед своими людьми со скальпом в руках, и они поверили, что мы убиты. Шиндас был с нами, пока недалеко от Форт-Фронттенака мы не встретили французских солдат. Каждый день я перевязывала ему рану на груди.

Туанетта помолчала, словно вновь увидела все пережитое, затем продолжала:

— Наедине с Тайогой я провела всего несколько секунд — тогда… ночью… на берегу, пока Шиндас собирал кровь из своей раны. Видимо, сам Бог заставил Тайогу полюбить меня почти так же сильно, как ту, чье место я заняла. Я разыскала его в тени деревьев. Он стоял холодный, неподвижный, словно камень. Но он обещал послать тебя ко мне, как только сможет сделать это, не вызывая подозрений соплеменников. На прощание он прикоснулся ко мне с такой нежностью, с какой, наверное, ласкал Серебряную Тучку. Он взял в руки мои волосы и произнес ее имя. Раньше он никогда не произносил его при мне с таким чувством. Я поцеловала его. Обняла за шею и поцеловала. Мне показалось, что мои губы коснулись камня. И все же он любил меня. Поэтому все эти годы я часто думаю, почему он не послал тебя ко мне.

У Джимса не хватило духу ответить: «Потому что я убил его».

Колокольный звон, неся благую весть страждущей земле, — плыл над Равнинами Авраама; завоеватели Новой Франции несли стране мир и счастье. Одним росчерком пера половина континента переменила хозяев, и со всех амвонов обеих Канад и Английских Колоний к небу вознеслись благодарственные молебны по случаю окончания войны. Радовались даже побежденные. За несколько месяцев предсмертной агонии взяточничество и обман иссушили сердце нации, и в приходе англичан люди видели уже не катастрофу, а гарантию свободы. «Наконец-то на этом континенте наступил мир», — заявил в своей проповеди Томас Фокскрофт, пастор Старой Церкви в Бостоне. Как и миллионы его соотечественников, он не предвидел Войны за независимость Америки, еще более кровопролитной, до которой оставалось меньше пятнадцати лет. Эхо подхватило слова пастора: «Наконец-то наступил мир». Золотые лучи солнца вновь сулили покой и благоденствие. Люди радовались каждому дню. Границы затихли в дремотном покое: даже самые мстительные и кровожадные дикари скрылись в своих лесах. Женщины пели, дети играли, и в глазах их светились надежда и вера в будущее. То были дни рождения нации. Британцы смешались с побежденными и преобразовали Новую Францию в Канаду.

Весной 1761 года Джимс возвратился на берега Ришелье. Мадам Тонтер, чей нрав смягчился, а злоба остыла, передала в руки дочери и ее мужа обширные владения Тонтеров, изъявив желание никогда больше в них не появляться. Возможность строить свое будущее в местах, где они будут постоянно ощущать близость дорогих им людей, обретших там счастье и встретивших смерть, доставляла Туанетте и Джимсу радость, понятную только им. Но Заповедная Долина и обугленные развалины Тонтер-Манор были дороги еще одному человеку — Хепсибе Адамсу.

Когда Джимс добрался до разоренной земли, покинутой им пять лет назад, он написал Туанетте в Квебек, как радуются его возвращению холмы, как зелены заброшенные луга, как пышно разрослись цветы, благословляя уединение дорогих могил. Не теряя времени, Джимс с несколькими молодыми людьми, приехавшими вместе с ним, принялся за работу, а когда сентябрь обрызгал леса веселым золотом осени, отправился в Квебек за Туанеттой и мальчиком.

Над трубами домов в долине вновь заструился прозрачный дым, а с наступлением лета завертелось мельничное колесо, и тишина огласилась мычанием коров и блеяньем овец. Вместе с Джимсом Туанетта часто ездила верхом к Заповедной Долине; иногда в ее тщательно убранных локонах вилась длинная лента.

Однажды вечером, через два года после возвращения Джимса и Туанетты в родные места, когда каштаны на вершинах холмов покрылись зелеными плодами, с Тонтер-Хилл спустилось четверо незнакомцев — двое мужчин, женщина и девочка. Мужчины были сенеками, и мельник, который первым из местных жителей встретил пришельцев, рассматривал их с нескрываемым любопытством и подозрительностью. Женщина была белой, девочка — на редкость хорошенькой индеанкой; мужчины — высоки ростом и очень свирепы на вид: их лица и тела покрывали следы многочисленных сражений. Индейцы держали себя крайне надменно и, не обратив никакого внимания на требование мельника назвать себя, в сопровождении женщины и девочки прошествовали к двери большого дома. Увидев их, Туанетта громко вскрикнула, и мельник побежал за ружьем.

Так Тайога пришел в Тонтер-Манор, чтобы показать Джимсу шрам, оставленный его стрелой. С Тайогой были Лесная Голубка, Шиндас и Мэри Даглен. С тех пор в течение многих лет Тайога часто приходил в долину на берегу Ришелье, пока его не убили в пограничной стычке накануне Войны за независимость. С каждым годом он приносил все больше мягких шкур и ярких перьев — ведь Туанетта подарила Джимсу еще одного мальчика, потом девочку, — и старый воин, помня о трех малышах, с нетерпением ждущих его, постоянно собирал разные лесные сокровища.

Раз в год Мэри и Шиндас обязательно наведывались в Тонтер-Манор. Вскоре с ними стали приходить их дети — как только подросли немного и могли выдержать долгое путешествие через леса и горы…

Лесная Голубка больше не вернулась в Ченуфсио. Токана, ее калека-отец, отказался от своей героической борьбы и умер минувшей зимой. Она осталась жить у Туанетты и Джимса, а когда ей исполнилось девятнадцать лет, вышла замуж за молодого землевладельца-француза по имени де Понси. Их потомков еще и теперь можно встретить в долине реки Ришелье.

В письме Марии-Антуанетты Тонтер к Нэнси Лобиньер, датированном 17 июня 1767 года, можно прочесть следующие строки:

«Моя милая Нэнси!

Глубокая печаль пришла в Тонтер-Манор. Умер Вояка. Теперь я нисколько не сомневаюсь, что Господь наделил животных душой: куда мы ни посмотрим, все напоминает его. Нам его ужасно не хватает, хоть и прошло уже две недели, как мы похоронили его возле церковной ограды. У нас такое чувство, словно мы потеряли ребенка, который не только любил нас, но был нашим ангелом-хранителем. Вчера вечером маленькая Мария-Антуанетта уснула в слезах, не дозвавшись Вояки. Я не могу без слез думать о нем. Даже Джимс отворачивается от меня, когда мы вместе проходим мимо часовни; ему неловко за те чувства, которые я могу прочесть в его глазах. А ведь он такой сильный. Вояка был всем, что нам осталось от прошлого, — он да Хепсиба. На Хепсибу просто больно смотреть, сердце кровью обливается. Все эти годы Вояка был ею поводырем, и я почти уверена, что они разговаривали друг с другом.

Хепсиба сторонится людей, подолгу сидит один и каждый вечер ощупью добирается до ограды часовни, словно надеется кого-то найти там. О, как ужасна смерть, как страшно терять близких, и никому из нас не избежать этого горя! Впрочем, не стоит докучать тебе моей печалью, а то ты захочешь, чтобы я не писала еще месяц-другой.

Июнь у нас выдался на диво хорош. Розы…»

На пожелтевшей странице видны выцветшие белесые пятна. Что это? Следы слез?