"Игры современников" - читать интересную книгу автора (Оэ Кэндзабуро)

3

И вот, сестренка, в ходе такого взаимного обучения, когда один преподавал физическую культуру, а другой – мифологию и предания нашего края, режиссер однажды заявил мне, что хоть я и не добился успехов, на которые он рассчитывал, но кое-какие приемы все же усвоил, что же касается моей походки, то она, поскольку я все еще испытываю комплекс неполноценности, приобретенный в детстве, мешает его системе тренировок. Задумавшись над его словами, я пришел к выводу, что медлительность и странная неуверенность, которыми действительно отличалась моя походка, берут начало еще в том времени, когда я пребывал в страхе и растерянности, не зная, как взяться за выполнение навязанной мне отцом-настоятелем миссии летописца нашего края. И стоило мне признать справедливость его слов, как режиссер, проявив свойственную его возрасту откровенность, которую обычно прятал за стремлением подать себя, сказал:

– А я, наоборот, с тех пор как осознал весь ужас своего положения – представляете, что значит быть последним ребенком долины и горного поселка, – я стал особенно серьезно относиться к движению тела, и это был первый решительный шаг. Я подумал вот о чем: моя участь досталась мне не по собственной воле, но я хочу каким-то образом изменить это положение, хотя знаю, что сделать это почти невозможно. Единственное, чего бы мне хотелось достичь: вести себя так, будто я сам пожелал себе такой доли – быть одним из последних детей нашего края. Вот так-то. Эти мысли заставили меня обратиться к театру, чтобы перекроить себя. Да и всю жизнь изменить до мельчайших ее частностей. Возьмем, например, походку – я сознательно расчленяю ее на части и подгоняю под свой новый облик.

Мы с режиссером были тогда в куртках с капюшонами, стянутыми чуть ли не у самого носа, и поэтому, разговаривая, все время вертели головами, чтобы видеть, что делается по сторонам, особенно когда, лавируя между машинами, переходили мост. Мне теперь ясно, что даже этому я учился у режиссера. Договорившись тренировать меня, он уже не делал никаких поблажек, и мы ходили в любую погоду, даже если моросил дождь. Когда мы перешли мост, маршрут был мной почти освоен, и обратно мы уже возвращались вдоль канала. Впоследствии на этом месте я каждый раз ловил себя на одной и той же мысли: следуя по течению, обретаешь свободу, чего не бывает, когда идешь против течения. Мне пришло на ум, что, может быть, этим же объясняются и те трудности, которые испытали созидатели, предводительствуемые Разрушителем, когда сначала на судне, а потом на плотах поднимались вверх по реке. Единственным ориентиром в походе созидателей от устья реки к ее истокам служило течение реки – иначе бы им не узнать, как попасть в глубь девственного леса, и, может быть, именно поэтому молодые люди, продвигавшиеся против течения, прочно соединили с рекой свои судьбы...

– Когда вы покинули долину, с рекой и рыбой дела обстояли уже совсем плохо?

– С рекой и рыбой? По сравнению с тем, что говорят легенды о Веке свободы, теперь все пришло в упадок, так что с рекой и рыбой, естественно, тоже ничего хорошего не произошло.

– Зачем же сравнивать с Веком свободы? Достаточно сравнить со временем моего детства – когда я последний раз приезжал в долину, река была уже крайне запущена и походила скорее на сточную канаву. В Век свободы, о котором вы говорите, природа благоденствовала, а река имела колоссальное значение, так как давала в избытке рыбу – главный источник белка. Когда черный поток хлынул из заболоченной низины к устью реки, протекавшей по долине, вся рыба погибла, что же касается нашего края, то Разрушитель, разбиравшийся и в рыбе, подметил, что у нас резко возросло количество гольца и кижуча. Он сам занялся этим источником питания. Большая запруда – так до сих пор называют в долине ограниченный горловиной участок реки; Разрушитель, использовав выход скальной породы в русле реки, построил там высоченную плотину и одно время жил вблизи нее в маленькой лачуге. Река благодаря плотине набрала силу, по ней стали подниматься вверх даже угри – за их размножением и ловом Разрушитель следил особенно ревностно. Лов был строго регламентирован. В водостоке рядом с плотиной он поместил специальное приспособление для лова угрей – все было рассчитано самым тщательным образом. Угри, видимо, шли не столько в пищу, сколько для приготовления лекарств. С какого-то времени началось и разведение карпа. Все это осуществлялось в соответствии с идеями Разрушителя. Большая запруда действовала в течение многих лет даже после окончания Века свободы, но разрушение плотины во время пятидесятидневной войны привело всю систему в негодность. Запруда обмелела, и никто уже не захотел восстанавливать ее. Плотина у Большой запруды, какой мы с вами знаем ее, – это все, что осталось после разрушения. Однако сейчас дело обстоит гораздо хуже, чем было в годы моего детства. Теперь река превратилась в грязную сточную канаву, и виноваты в этом, как мне кажется, жители долины и горного поселка, которые стали совсем по-другому относиться и к реке, и к рыбе.

– Когда я учился в школе, рыба в реке еще водилась, но такая вонючая, что есть ее было невозможно.

– А все потому, что по реке разбрасывают потроха морской рыбы для подкормки. Спрашивается, зачем это нужно? Когда я вернулся в деревню, все дно реки было сплошь усеяно рыбьими головами и костями. Ребятня вылавливала только мальков, которых тут же выпускала в реку. Ничего общего с той рыбой, которую мы ловили в детстве. А ведь когда-то в нашем крае губить без надобности рыбу было строжайше запрещено. Разбрасывая по реке потроха для подкормки совершенно бесполезных мальков, жители долины тем самым загрязняли ее, что означало нарушение еще одного запрета, существовавшего с Века свободы. В прошлом не разрешалось спускать вниз по течению ничего, что могло бы выдать существование жизни в долине. Со времени основания нашего края на протяжении всего Века свободы Разрушитель требовал строжайшего соблюдения этого правила как совершенно необходимого условия для обеспечения безопасности нашего сообщества. Плотина тоже служила некой заставой, не пропускавшей вниз отбросы. Тот факт, что Разрушитель, утром поднявшись в горы к тополю-великану, осматривал долину, а ночь проводил в своей маленькой лачуге, построенной около Большой запруды, свидетельствовал не только о его разносторонности как специалиста по лесоводству и по рыбному промыслу, но и, в некотором символическом смысле, о привлечении им себе в союзники сверхъестественных сил леса и реки. И вот теперь жители долины и горного поселка полностью загубили все, что оставил после себя Разрушитель. Тополь срублен, река загажена...

– Вы, кажется, и меня осуждаете за это. Но мы, дети, и сами чувствовали угрызения совести оттого, что ловим рыбу на выброс, совершенно несъедобную, и поэтому почти перестали удить. А из-за того, что разбросанные по реке рыбьи кости впивались в ноги, мы и от купанья отказались. Но в общем, виной всему то, что старики нашего края были уже не в силах бороться с загрязнением реки.

– Если бы старики по-прежнему обладали необходимой энергией и авторитетом в деревенской общине, они бы изгнали из нашего края или хотя бы наказали тех, кто так явно нарушает запрет.

Наша беседа, сестренка, естественно, привела к разговору о Сигэхару Хара – человеке, нарушившем запрет деревни-государства-микрокосма. К разговору о человеке, известном под именем Бык-дьявол. Сейчас мне кажется, что режиссер и без меня знал все, что я мог рассказать ему о Сигэхару Хара. Кстати, он заинтересовался разницей в восприятии Сигэхару Хара – Быка-дьявола – людьми его и моего поколений. Разница в его и моем восприятии определялась неодинаковым пониманием обычаев, благодаря которым Хара стали называть Быком-дьяволом. Я был поражен, узнав, что режиссер ни разу в жизни не видел Быка-дьявола во время праздника урожая в нашем крае. Когда праздник достигал своего апогея, из храма по ступенькам сбегал, будто его подгоняли, черный бык, такой огромный, что справиться с ним мог бы, пожалуй, лишь Разрушитель. Вырвавшись на волю, Бык-дьявол до самого вечера бушевал в долине и горном поселке. Он принимал угрожающие позы, топал ногами, казалось – во всяком случае, так казалось детям, – что на наш край обрушился страшный ураган. Разумеется, Бык-дьявол, с громким топотом носившийся по долине, был всего лишь пугалом – бамбуковым каркасом под выкрашенным черной тушью полотном, куда забиралось до двадцати человек. Его огромная голова торчала на длинном бамбуковом шесте, и свирепая морда, вызывающе ярко раскрашенная в красный, зеленый и черный цвета, не оставляла сомнений в том, что в Быке-дьяволе укрылись юноши долины и горного поселка. Однако каждый раз с приближением праздника дети, предвкушая леденящее кровь зрелище, рассказывали друг другу всякие небылицы. Такую например: когда-то якобы Бык-дьявол растоптал пятерых школьников. Полицейские и жандармы начали следствие, однако по просьбе семей, чьи дети отдали свои жизни во имя праздника, дело замяли. В другой раз Бык-дьявол расшвырял, а укрывавшиеся в нем подростки еще и изнасиловали девочек, которые, оберегая свои нарядные кимоно, не спрятались на рисовом поле, как остальные, от несшегося на них чудовища. Это дело тоже замяли – ведь истинным насильником, которого следовало наказать, был Бык-дьявол.

– Обряды, связанные с Быком-дьяволом, насколько мне известно, существуют во многих окрестных городках и деревнях. Однако, хотя они во многом сходны между собой, обычная символика Быка-дьявола резко отличается от той, какую он приобрел у нас. Бык-дьявол нашего края самобытен, и мне кажется, что его намеренно делают похожим на других именно ради того, чтобы скрыть эту самобытность. Поэтому он совершает множество злых поступков, но его действия воспринимаются с благоговением.

– Хорошо бы пояснить, какое значение вкладываете вы в слово «самобытность». Быка-дьявола мы хотим вывести в нашей пьесе. Мне же самому видеть его не приходилось, я знаю о нем лишь понаслышке, так что у меня могут быть совершенно превратные представления. Я как-то слышал, что в давние времена праздник Быка-дьявола традиционно справляли коренные жители нашего края еще до того, как там поселились наши предки. Это верно? Покорив их, созидатели присвоили себе все, что им принадлежало, даже праздники. И еще я слышал, что Бык-дьявол как бы олицетворял обиду покоренных – именно поэтому в день праздника Бык-дьявол преследовал детей и внуков созидателей. Но если так было в самом деле, почему же семьи пострадавших, да и сами жертвы Быка-дьявола чтили его как святыню вместо того, чтобы привлечь к ответственности безобразников? Здесь как-то не сходятся концы с концами.

Этот юноша, сестренка, меня озадачил – ему удалось постичь ход мыслей коренных жителей нашего края, а я бился над этим многие годы, но он так и остался для меня загадкой. Я не знал, что сказать. Ответить на его вопрос было нелегко. Однако он и сам не особенно настаивал.

– Почему вместо того, чтобы называть Хара столь многозначным именем, как Бык-дьявол, не выбрали для него другого, точнее выражающего его сущность? Например, Доносчик, Предатель...

Сигэхару Хара, сестренка, действительно обратился к правителям Великой Японской империи, замышляя снова подчинить ей деревню-государство-микрокосм, где в то время благодаря уловке с книгой посемейных записей половина жителей была независима – ведь те, кто не зарегистрирован в книге, вообще как бы не существуют; поэтому люди были совершенно правы, осуждая его замысел как донос или даже предательство. Конечно, политические идеи, которыми руководствовался Хара, преломлялись самым причудливым образом и были столь неоднозначны, что и подобрать ему подходящее прозвище было трудно. Возможно, в то время ни в долине, ни в горном поселке прямо не говорили об идеях Сигэхару Хара. Ни сам Хара, ни его противники. Но поскольку его политические взгляды были совершенно ясны окружающим, деревня-государство-микрокосм действительно жила в невероятном напряжении.

По словам отца-настоятеля, который пользовался летосчислением не по годам правления императоров, принятым в Японии, или, вернее, в Великой Японской империи, а предпочитал шестидесятилетний цикл, политические взгляды Сигэхару Хара проявились в начале лета года собаки[26]. Значит, это произошло, когда Сигэхару Хара, помощник деревенского старосты, испытал тяжелые душевные страдания в связи с арестом замешанных в деле о великой измене[27]. А когда в следующем году, то есть в год свиньи, было объявлено о казни двенадцати человек во главе с Сюсуй Котоку, страдания Сигэхару Хара достигли апогея. К этому времени он впал в такое состояние, что уже не похож был на нормального человека, испытывающего страдания, а скорее напоминал безумца, для которого страдание – норма, а редкие проблески разума сопряжены с тоской. Он недвусмысленно проявил свое отношение к обвиняемым по делу о великой измене, особенно к двенадцати казненным. Узнав из газет, что приговор приведен в исполнение, Хара тут же пошел на почту и подал длинную телеграмму протеста. В адрес его величества императора Великой Японской империи. В это же время японским посольствам за границей были вручены протесты социалистов ряда стран в связи с казнью Котоку. Этот факт весьма важен для понимания того, что представляла собой деревня-государство-микрокосм: телеграмму Хара, сестренка, вполне можно ставить в один ряд с международными протестами. Разумеется, «международная телеграмма», поданная внутри страны, была задержана начальником почты – родственником Хара. Отличаясь мягким характером, Хара не протестовал и не стал настаивать. Вместо этого он вылепил двенадцать глиняных фигурок, отправился на утес и поставил их у корней тополя-великана, чтобы отслужить панихиду. Начальник почты, который после телеграммы в адрес императора неотступно следил за Хара, перебил все фигурки и увел его домой. Но снова усадить его за рабочий стол в сельской управе, где до этого Хара прилежно трудился, не удалось. Запершись в своем доме, Хара снова вылепил двенадцать фигурок и поставил их на алтаре в большой комнате с земляным полом. Портрет Мэйскэ-сана он оттуда убрал.

Поведение Хара доказывало, что он искренне горевал о казненных. Однако его последующие действия были прямо противоположны. Под вечер на деревенской улице обычно собираются поболтать пять-шесть человек – в детстве я видел такие сценки ежедневно, и Хара часто принимал в них участие; теперь же он, полностью игнорируя свои прежние высказывания и глубоко убежденный в своей правоте, стал нападать на Котоку и его соратников. Причем всем было ясно, что Хара просто старается скрыть зреющий у него замысел. Душевные муки помутили его разум – он с одержимостью маньяка обрушился на уловку с ведением книги посемейных записей, давно изобретенную деревней-государством-микрокосмом, не желавшей, чтобы на нее распространялась власть правительства Мэйдзи. Критика, высказанная Хара, поставила под угрозу сохранение тайны нашего края. Вмешиваясь в разговоры, Хара выкрикивал короткие, полные горечи слова: «Ужас, ужас!.. Беда! Огромная беда!.. Эти люди нас погубят!»

– На школьных соревнованиях по бейсболу стою я как-то во второй базе. Вдруг без сигнала тренера врывается туда еще один игрок. Никуда не денешься – нужно мчаться в третью базу, чтобы опередить его. И тогда все, кто следил за игрой, начали кричать: «Беда! Огромная беда!.. Эти люди нас погубят!..» Мне думается, эти выкрики, воспринимаемые как обрывки какой-то песни, пожалуй, и в самом деле принадлежат Сигэхару Хара...

– Такие выкрики с давних пор обычны в нашем крае, но Сигэхару Хара, воскресив их, вложил в них новый смысл. И, мне кажется, только благодаря Хара они дожили до последнего поколения жителей нашей долины и горного поселка.

– Однако интересно, к кому были обращены крики Хара «Ужас, ужас!..», которые мы иногда вспоминаем?

– Скорее всего, он боялся, что дело о великой измене может послужить искрой и в нашем крае, отделенном от родины Котоку одним-единственным горным хребтом, вспыхнет антигосударственный мятеж. Этот страх и заставлял его кричать: «Ужас, ужас!.. Беда! Огромная беда!.. Эти люди нас погубят!» Бурно выражая свое отчаяние, Хара намекал на главное, о чем умалчивал: пока власти не дознались, нужно по собственному почину отказаться от уловки с двойным ведением книги посемейных записей. Однако Быком-дьяволом он был прозван уже после того, как этот темный страх и злоба полностью им завладели...