"Дитя в небе" - читать интересную книгу автора (Кэрролл Джонатан)

6

Когда сны становятся явью, ты на шаг приближаешься к Богу. Но чем ты к Нему ближе, тем яснее ты Его видишь, и вполне может статься, что он совсем не такой, каким ты Его себе представлял. В Каллен Джеймс я влюбился именно так, как мечтал влюбиться всегда: с радостным энтузиазмом и преданностью подростка, с благодарностью ценящего нахлынувшее чувство умудренного опытом человека. Я возжелал ее в тот самый миг, когда увидел впервые. Она была женщиной, за которую стоило бороться, к которой стоило стремиться. Но я слишком поторопился со своими объяснениями, с желанием выложить ей все это. Ее улыбка свидетельствовала о том, что ей понятна причина моей поспешности. Моя мечта стала явью.

Мы с ней так ни разу и не переспали. Мне ни разу не довелось ощутить вкуса ее тонких губ. Он состояла в счастливом браке с человеком, против которого я ничего не имел, человеком способным, сильным и необходимым ей. Я всеми этими достоинствами не обладал, и именно в этом мой сон стал даже чересчур явью. Я наконец нашел то, что искал – бесценную монетку на улице, но обратная сторона этой монетки оказалась гладкой. Каллен нужен был друг, а не кто-то, с кем можно было бы делить жизнь.

Почему же с Дэнни Джеймсом, а не с Уэбером Грегстоном? По множеству причин, которые частично становятся ясны из ее книги «Кости Луны». Но что мне запомнилось ярче (и болезненнее) всего, так это один наш с ней разговор, в ходе которого я и задал ей именно этот вопрос. Почему он, а не я?

– Потому, Уэбер, что мы с тобой слишком сводим друг друга с ума. Я и так свожу себя с ума собственной нервозностью и странностями. Мы лишь раздуваем друг в друге пламя. Пока все в порядке– более того, прекрасно! – но ведь это только начало. В начале любви люди следят за тем, чтобы от них всегда приятно пахло, и стараются как можно лучше себя вести. Но что происходит потом, когда одному с первого взгляда становится ясно, что у другого дерьмовое настроение и ничего с этим не поделаешь? Или лучший способ отомстить – это трехдневное молчание? Именно так мы с тобой и поступали бы друг с другом. Мы бы слишком подолгу дулись и были нетерпимы друг к другу даже в тех случаях, когда в душе и не желали бы этого. Мы слишком похожи, Уэбер. Но больше всего свожу себя с ума я сама. И что будет, когда в одной постели окажутся либо две меня, либо два тебя? Ну разумеется, наша любовь будет великолепна, и наш разговор будет лучшим в мире, но ведь, кроме всего прочего, нам еще и отлично известны самые уязвимые места друг друга, как мастерам карате. Все самые опасные точки. Надави на одну, и человек через секунду умрет. Надави на другую, и ты попросту уничтожишь самолюбие партнера.

Дэнни дает мне мир. И мир этот вовсе не скучный. Мы уравновешиваем друг друга. Разве это не то, чем нам и следует заниматься – искать равновесие?

– Откуда ты все это знаешь, даже не попробовав?

– Я просто боюсь, что мне слишком понравится жить с тобой, и я чересчур поздно пойму, какой ужасной ошибкой была даже попытка.

– Звучит довольно трусливо.

– Чувствовать себя в безопасности и быть любимой вовсе не трусость. Пойми, Уэбер, мы бы, конечно, любили друг друга, но никогда не чувствовали бы себя в безопасности. Мы бы постоянно перебрасывали друг друга с трапеции на трапецию без страховочной сетки. Все это хорошо, пока ты молод, и тебе нечего терять, кроме сердца, но, становясь старше и начиная понимать, что твое сердце всего лишь часть целого, ты наконец отшатываешься и говоришь, что предпочитаешь иметь семью, а не питаться несбыточными мечтами о счастье. Лучше я буду лежать на земле и смотреть на звезды, чем пытаться долететь до них, зная, насколько мало у меня шансов туда добраться.

– Думаешь, у нас все же мог бы быть шанс?

– Конечно. Но очень маленький, и, к тому же, я больше не желаю играть в азартные игры. Сейчас у меня хороший муж, ребенок и никаких невзгод. Что же, по-твоему, я должна бросить все эти фишки на кон в надежде сорвать банк? Часто ли его срывают? Много ли людей отходит от стола богатыми?

Этого разговора в ее книге нет, но я помню его так отчетливо, потому что именно в эту ночь мне приснился мой первый сон о Рондуа.

Что такое Рондуа? Представьте себе мировосприятие и жизненный опыт шести– или семилетнего ребенка, попавшего в магазин игрушек. Туда, где полно плюшевых зверей, больших и всеохватывающих, как небоскребы, где хочется посмотреть и потрогать буквально все, пусть даже пугающее или отталкивающее. Вот это и есть Рондуа. Место, где к вам возвращаются все ваши мечты, знакомые существа и ситуации, которые вас помнят (да-да, в Рондуа ситуации тоже могут вас помнить), с тем, чтобы проведать вас, дать совет или просто удивить. Но это лишь часть. Там вы не только встречались со знакомыми вещами, но и с целым миром, где расхожей валютой являются новые чудеса и неожиданности и где нет места определенности.

Людям все время снятся разные странные места, но в данном случае нам с Каллен Джеймс почему-то снились одни и те же картины, мы видели одни и те же удивительные ландшафты и встречались с одними и теми же созданиями, и, таким образом, на следующий день имели возможность обмениваться записями и рисовать карты.

Что это значило и почему так случилось? Я очень нервничал и спрашивал об этом множество людей, но самое правдоподобное объяснение прозвучало из уст Венаска, шамана Фила и нашего бывшего соседа – того, что со свиньей. Единственным доказательством могущества старика была беспредельная вера в него Стрейхорна, что никак не умаляло моего скептицизма. Но когда сны о Рондуа стали сниться все чаще и чаще, я подумал, что если спрошу его, особого вреда не будет.

– Вы слышали анекдот про термос? Группа ученых опрашивает людей, выясняя, что они считают величайшим изобретением человечества. Кто-то, естественно, называет колесо, кто-то – самолет, кто-то – азбуку… а один вдруг возьми да и скажи: «Термос».

– Термос! Как же так?

Парень и говорит: «Понимаете, зимой, когда на улице минус десять, я наливаю в термос горячий бульон и отправляюсь на футбол. Через два часа на улице все такой же адский холод, а когда я открываю термос, в нем горячий суп. Правильно?

Ну вот. Потом, в разгар лета, когда на улице сорок, я наполняю тот же термос ледяным лимонадом.

Через два часа я уже умираю от жары, открываю его, а в нем все такой же ледяной лимонад. А теперь вы ответьте мне на один вопрос: «Откуда он знает?» Венаск зачерпнул пригоршню «эм-энд-эмз» и предложил их свинье.

– Я что-то не вижу аналогии.

– Величайшее изобретение людей, Уэбер, это любовь. Это настолько великое изобретение, что человек не только сделал его, но и вдохнул в него жизнь, а через некоторое время оно стало таким сильным и умным, что вырвалось у нас из рук, и теперь само управляется со своими делами. Оно как этот термос – оно знает. А вот откуда оно знает, никому не известно.

Ты хочешь заполучить эту женщину и понимаешь, что хотя она буквально создана для тебя, ты бессилен. Поэтому за дело берется любовь. Пусть ты не можешь получить ее, зато можешь узнать о ней больше, чем знает кто-либо другой на свете, включая даже ее замечательного мужа. Вы не можете вместе спать, и, тем не менее, ты получаешь возможность «узнать» ее лучше, чем смог бы даже за сотню проведенных вместе ночей.

Как, говоришь, называется то место? Рон-дуа? Радуйся, Уэбер. Радуйся даже самому плохому. Любовь делает вам подарок. Вам обоим.

Прекратились эти сны так же внезапно, как и появились. Если верить книге Каллен, я перестал их видеть, потому что она положила руку мне на лоб и произнесла тайное слово. По-моему же, они прекратились потому, что я прошел через свою непредусмотрительную любовь к ней, как через своего рода глубокий туннель под горой, миль в десять или двадцать длиной, и, наконец, вышел на другую сторону. К тому времени, как она коснулась моего лба и произнесла это слово «Кукунары»111 я уже миновал туннель и снова вышел на свет, моргающий и еще не соображающий, где я, но уже в безопасности и совсем в другой стране.

Я всегда буду любить ее, однако, уже не с таким нездоровым отчаянием и надеждой как раньше. Это было просто самоубийственно. Если Венаск говорил правду, и Рондуа дала нам Любовь, то потеря этой удивительной страны означала для меня также и избавление от моей болезненной одержимости Каллен Джеймс, которая так тяжело влияла на меня несколько долгих месяцев.

Через пару часов после того, как Уайетт упомянул Рондуа, позвонил Дэнни Джеймс, чтобы узнать, как дела. Я хотел было рассказать ему о видеокассетах и о том, как у меня со спины вспорхнула ожившая татуировка, но Саша была дома, а я пока не хотел, чтобы она услышала об этом. Уайетт был единственным, кто знал всю историю целиком, и мы с ним договорились не рассказывать ей ничего до тех пор, пока сами ни в чем до конца не уверены. Что, если Стрейхорн и вправду жив! Или Спросоня в самом деле ангел, сошедший на землю, чтобы исправить его дурные дела? Саша была беременна и одновременно больна раком. Когда я напомнил Уайетту, что у него тоже рак, он отмахнулся и возразил: да, но ведь не беременей же… Более того, он взаправду верил во всякие невозможные вещи, вроде ангелов и возможность искупления грехов покойника. А вот Саша не верила, и это очень затруднило бы все дело в случае, если для разрешения проблем нам пришлось бы делать другие странные вещи.

– Дэнни, ты так и не рассказал мне, зачем Фил накануне своей гибели прилетал в Нью-Йорк. Может, сейчас скажешь? Мне кажется, это важно.

– Он был с маленькой девочкой, которую называл Спросоня. Лет восьми или девяти. Сказал, мол, она его племянница, но я почему-то сомневаюсь. Это первое, что меня обеспокоило. Они с ней несколько раз куда-то уезжали из города, а потом возвращались обратно. Я уверен в этом, поскольку каждый раз, когда я звонил, мне приходилось оставлять сообщение на автоответчике. А в день нашей встречи они только что вернулись из Нью-Джерси.

– А не помнишь, где именно в Нью-Джерси они были?

– Нет, но Фил говорил, что в детстве он где-то там провел одно лето.

– Случаем не в Браун-Миллз?

– Да, точно, Браун-Миллз. Именно так он и сказал.

– И как он выглядел при вашей последней встрече?

– В подозрительно приподнятом настроении, как будто декседрина наглотался. Все время шутил, а девочка смеялась. Создавалось впечатление, что ему поручили за ней присматривать, и он чувствовал себя обязанным все время ее развлекать. Выглядело это довольно странно. Я даже как-то неуютно себя почувствовал.

– А почему ты не взял с собой Каллен?

– Да он сам специально попросил меня об этом. Чтобы не было ни Каллен, ни Мэй. Тоже довольно странно – сам ведь знаешь, как он их обеих любил.

Мы проболтали несколько часов, а потом я собрался уходить, поскольку у меня была назначена еще одна встреча. Когда мы прощались, он попросил меня передать тебе, что скоро пришлет какие-то очень важные видеозаписи.

– А почему же он мне сам об этом не сказал?

– Потому что через несколько дней покончил с собой.

Если вы смотрели «Снова Полночь», то вам знаком городок Браун-Миллз, что в штате Нью-Джерси. Только в своем фильме Фил назвал городок Левреттом – в честь студенческого кампуса, где мы жили во время учебы в Гарварде.

И чего ему вздумалось снова ехать туда, да еще и с ребенком? Порой отдельные события изменяют или навсегда определяют наш дальнейший жизненный путь. Я говорю не только о браке или потере дорогих тебе людей. Для Стрейхорна таким событием стала смерть двух совершенно посторонних людей. Случилось это в то*лето, когда ему исполнилось десять, и он отдыхал в Браун-миллз.

Его родители сняли там домик у озера. Поскольку городок находился неподалеку от военной базы, поблизости жило множество семей военных. Фил подружился с детьми одного из них, и они все время играли вместе.

Их отец служил в военной полиции. Однажды, когда все дети сидели и слушали радио, стали передавать последние новости, и диктор сообщил, что неизвестный преступник застрелил двух офицеров военной полиции. Когда прозвучали фамилии убитых, и оказалось, что один из них отец его товарищей, Фил сорвался. Неизвестно почему, но он вдруг начал вскрикивать: «Рок-н-ролл! Рок-н-ролл!» Пришлось его на некоторое время поместить в госпиталь под наблюдение врачей.

Для одного лета этого происшествия было бы вполне достаточно, но несколько недель спустя он гулял у озера с другим приятелем, швыряя камешки в воду, и один из камушков вдруг во что-то угодил. Оказалось, это труп девушки. Стрейхорн стоял на берегу и наблюдал, как его друг вытаскивает утопленницу на берег. А потом вдруг опрометью бросился прочь с криком: «Это сделал Рок-н-ролл!»

После этого он много лет был одержим этим своим чудовищем, Рок-н-роллом. Когда бы ни случалось что-нибудь плохое, он всегда точно знал, кто это сделал. Если после какой-нибудь очередной безумной борьбы он просыпался ночью с криком и в поту, то знал, кто был виновником кошмара. У всех нас есть свои демоны, вот только демон Фила был связан с настоящей смертью и настоящим трупом.

Даже когда мы с ним учились в Гарварде, ему по ночам иногда снились эти кошмарные сны, и он просыпался с криком: «Рок-н-ролл!» Он как-то рассказал мне об их происхождении и о том, как с годами кошмар обрел лицо и тело, которые он впоследствии положил в основу образа Кровавика.

Попрощавшись наконец с Дэнни и повесив трубку, я почувствовал, что из головы у меня вот-вот повалит пар: Саша, Спросоня, Стрейхорн (живой или мертвый), ангелы, дьяволы, Браун-миллз…

Интересно, какого черта он делал со Спросоней в Браун-Миллз, штат Нью-Джерси?

Его видели в «Эль-Койоте» – мы отправились туда и стали задавать вопросы: ничего. Его видели в долине, в баре для голубых под названием «У Джека» – мы съездили и туда: ничего. Его видели на Родео-драйв… Мы потратили на расспросы три дня, прежде чем хоть что-то обнаружили. Я то и дело возвращался к видеокассетам, чтобы проверить, не появилось ли на них еще чего-нибудь, но напрасно. И я, и Уайетт обзванивали знакомых и знакомых этих знакомых до тех пор, пока у нас не покраснели и не начали болеть уши. По Лос-Анджелесу гуляет столько полностью противоречащих друг другу историй, что мы были вынуждены постоянно сравнивать наши записи, чтобы понять, имелась ли у нас уже эта информация или она противоречит той, которую нам удалось собрать.

А выяснить нам удалось следующее: человек, внешностью и голосом напоминающий Филиппа Стрейхорна, разгуливал по городу в очках «порше», в черном шелковом костюме, рубашке и туфлях из крокодиловой кожи, всем своим видом как бы говоря: «Ха-ха, все это было просто крутым розыгрышем ради вящей известности. Короче, вот он я, а все слухи о моей смерти сильно преувеличены».

Проблема с этим описанием была лишь в том, что Стрейхорн, в отличие от мистера Туфли-из-Кроко-диловой-Кожи, всегда был одним из самых равнодушных к модной одежде людей.

Фил приобретал себе одежду так, как некоторые люди покупают себе еду, когда проголодаются. Когда его нижнее белье пронашивалось до дыр, он отправлялся в один дешевый магазинчик на Ла-Бреа (свое любимое заведение) и покупал там три упаковки по шесть комплектов нижнего белья. В магазине его мог вдруг охватить и приступ потребительской лихорадки, что означало приобретение еще пары белых футболок и нескольких пар белых хлопчатобумажных носков. Добавьте к этому кроссовки с джинсами – и вот вам хорошо одетый Стрейхорн.

Кроме того, он вообще редко куда-нибудь выходил. В шикарных и модных ресторанах он всегда начинал нервничать и чувствовал себя более чем неуютно. Самым лучшим с его точки зрения времяпрепровождением было сидеть дома и болтать с Сашей или играть с собакой. У него был, пожалуй, один из самых уютных среди известных мне домов.

Я позвонил своему приятелю Доминику Скэнлону, офицеру лос-анджелесской полиции и объяснил, что происходит. Он пообещал разобраться. Через два часа он перезвонил и пригласил встретиться с ним в центре. Когда мы с Уайеттом приехали по указанному адресу, небольшое желтое здание было час-1ично опутано полицейскими лентами. Доминик подъехал через несколько минут.

– Уж очень быстро окрестные ребятишки обрывают наши ленты. Пару дней назад нам позвонил один из соседей и сообщил, что здесь творится что-то не-

ладное. Слышатся какие-то странные громкие звуки, треск, удары и все такое прочее. Здесь вокруг довольно много пустующих домов, вот мы и подумали, может, какие-нибудь гопники разгулялись.

И черт бы побрал нас со всеми нашими предчувствиями. Ничто ведь не бывает просто, верно? Первый же коп заходит внутрь, тут же выскакивает и зовет напарника: «Эй, давай сюда! Не поверишь, смеяться будешь!»– Доминик вытащил из кармана конверт и открыл его. Вытащив несколько фотографий, он протянул их нам.

– Боже милостивый!

– Джеймс Пени, бывший безработный актер, бывший официант в «У Джека»…

– И бывший человек!

– Вот именно, Финки. Ребята-патологоанатомы до сих пор стараются понять, что с ним случилось.

– А отчего он умер?

– От удара электрическим током, от потери крови… черт, даже не знаю. От всего. Ха! Вам это должно понравиться – парень умер от всего!

– И это тот самый человек, который выдавал себя за Стрейхорна?

– А вы взгляните на другие фотографии.

Здесь было несколько снимков, на которых Пени был жив и улыбался. Он действительно здорово смахивал на Фила, и было вполне понятно, почему кое-кто принимал его за другого.

И тут у меня прямо мурашки по спине побежали. Я взглянул на Доминика.

– Да это же сцена из «Полночь приходит всегда!» Он кивнул.

– Угадал. Идеальное голливудское преступление: парень шляется по городу, разыгрывая из себя Филиппа Стрейхорна, а кончает тем, что его убивают точно так же, как в одном из фильмов Фила Кровавик кончает парня. Кинематографическая справедливость. Может, где-то в других местах существует поэтическая справедливость, а у нас здесь – кинематографическая!

– А нельзя нам зайти в дом?

– Нет уж, Уэбер, если хочешь – иди, а я туда ни ногой.

– Конечно, сходи, только ничего не трогай, ладно? Следствие еще не закончено. А мы с Вертуном подождем здесь. Хочу задать ему пару вопросов насчет его шоу. У меня дома до сих пор хранится эта клевая футболка Вертуна-Болтуна. Жаль, не догадался прихватить ее с собой, чтобы ты на ней расписался. Вот ключ, Уэбер.

К парадному входу вела вымощенная кирпичом дорожка. Лужайка пахла свежескошенной травой. Когда я поднимался на крыльцо, под ногами скрипнули две ступеньки. Я вспомнил о том, как несколько дней назад вот так же поднимался по ступенькам в дом Райнера Артуса. В его доме царило какое-то смутное безумие, в этом же обосновалась жесточайшая смерть.

Я отпер дверь и вошел.

Меня охватил какой-то суеверный страх, когда я обнаружил, что в доме полный порядок. Чистые деревянные полы, в воздухе запах какого-то хвойного дезодоранта. Нигде ни пятнышка, все расставлено по местам. Будучи техническим консультантом одного из моих фильмов, Доминик несколько раз водил меня на места убийств. Они неизменно отражали хаос происшедшего – кровь, беспорядок, занавески, в отчаянии оборванные людьми, перед которыми замаячила смерть. Здесь же все было иначе. Дом Пенна, казалось, был готов хоть сейчас принять толпу гостей.

Я вошел в гостиную и увидел сидящую на синем диване Спросоню, лижущую красное мороженое.

– Привет, Уэбер.

– И давно ты здесь сидишь?

– Не знаю. Я ждала тебя. Вот, только что кончила прибираться.

– Ты знала этого человека?

– Джеймса Пенна? Нет. Но это еще одна часть того, что связано с Филом.

– Пени был убит так же, как Кровавик убил кого-то в фильме.

– Правильно. Я же тебе говорила: когда Фил снял эту сцену, все зло вырвалось на волю.

–Ты хочешь сказать, что Кровавик существует на самом деле?

Она улыбнулась и лизнула свое мороженое.

– Нет. Эту сцену придумал Фил, а не Кровавик. Все «Полуночи» придумал Фил.

– Так он жив?

– Нет. Он мертв. Но то, чем он был, все еще живо. Понимаешь? Если бы мы смогли растянуть по небу всех тех детей, которыми когда-то были, мы бы начали понимать самих себя гораздо лучше.

Сколько раз Фил убивал себя, снимая эту сцену после того, как я посоветовала ему не делать этого, не имеет ни малейшего значения – он убивал всего лишь себя тогдашнего. А все другие Стрейхорны, накопившиеся за тридцать лет, оставались целыми и невредимыми: маленький мальчик Фил, который убежал от буки Рок-н-ролла, Фил, который выдумал Кровавика, все-все. Всеми теми, кем ты был, управляешь ты нынешний. Но если этот нынешний «ты» умирает не так, как следовало бы, остальные начинают творить, что им вздумается. И, если их некому направлять, они со временем сходят с ума.

– Так значит, они убили Пенна?

– Ну естественно. Может, это был восьмилетний Фил с дурным характером, которому не понравилось, что кто-то его копирует. Или двадцатишестилетний Фил, который вечно был под кайфом и порой делал самые странные вещи… Не могу тебе сказать, кто именно. Может, это была какая-то их комбинация. А может, они навалились на Пенна всей толпой.

Саша когда-нибудь говорила тебе, почему они разошлись на самом деле? Так ты спроси. Попроси ее дать тебе «Без четверти ты». Он все еще у нее. И не верь, если она скажет, что его у нее нет. Он познакомит тебя с некоторыми другими Филами, которых ты еще не знаешь.

Пойми, Уэбер, ты единственный, кто может хоть что-то с этим поделать. Если не снимешь эту сцену, все кончено. Не только Саша умрет, но и кое-кто еще.

– Например?

Она покачала головой.

–А значит, если я сниму это… ага, наверное, Саша останется жить, а ее ребенок – ты – умрет. Так?

– Так. Ну, мне пора. Больше мне незачем здесь оставаться.

БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ТЫ

Началось все довольно невинно или почти невинно. Они любили друг друга. Им хотелось вместе состариться, а это единственное реальное доказательство настоящей любви. Но не так давно у них появилась некая проблема, единственная, хотя и довольно весомая пылинка на их в остальном совершенно чистом объективе: секс. С ним у них всегда все обстояло прекрасно, и было время, когда они искренне наслаждались друг другом. Но попробуй проведи с человеком тысячу ночей, и от прикосновений привычных пальцев волшебное свечение секса как-то тускнеет.

Однажды, когда они старались подстроиться под ритм друг друга, с ее губ вдруг непроизвольно сорвался какой-то возглас, а он лишь улыбнулся и решил обсудить это позже, в недолгие умиротворенные моменты мягкой расслабленности перед сном.

– Не надо! – вот что у нее непроизвольно вырвалось.

Сегодня он не делал ничего нового или особенного, поэтому ему лишь оставалось предположить, что она мысленно представляла себя в греховных объятиях какого-то другого мужчины. При этой мысли он испытал прилив возбуждения, в особенности потому, что он и сам частенько фантазировал.

Немного позже, в заливающей спальню голубоватой тьме, он коснулся ее руки и спросил, правильно ли угадал.

– Мне так неловко… – Но тут же хихикнула – верный признак того, что на самом деле она вовсе не прочь поговорить.

– Да брось ты, ничего такого в этом нет. Я и сам так делал, честное слово! Это же просто для разнообразия.

– Ладно, только обещай, что не примешь этого всерьез.

– Обещаю.

– Хорошо, только мне все равно как-то неудобно.

Он лишь молча сжал ее руку, поскольку твердо знал, что сейчас лучше ничего не говорить, иначе она замкнется и ничего не расскажет.

– Ну, в общем, это не конкретный человек. Просто какой-то мужчина. Выдуманный. Я представляю его себе в метро и не могу удержаться, чтобы то и дело не поглядывать на него.

– А как он одет?

– Так, как мне нравится – на нем пиджак и галстук, короче – хороший костюм. Но самое главное, на ногах у него снежно-белые кроссовки, и это вообще отпад. Вопреки всем предрассудкам, он одевается, как хочет, и плевать ему, что думают по этому поводу другие.

– О'кей. И что же дальше?

Она набрала побольше воздуха и прежде, чем продолжить, медленно выпустила его.

– Ну, как я уже сказала, я вижу его и буквально не могу оторвать от него взгляда. Он очень симпатичный и, отчасти поэтому, привлекает внимание, но и многое другое делает его особенным. У него совершенно сногсшибательные французские глаза, и он всегда ездит с книгой, которую я давно собиралась прочитать. В конце концов он тоже бросает на меня взгляд, и я тут же оказываюсь у него на крючке. Самое приятное то, что он не раздевает меня взглядом и вообще не делает ничего такого. Просто смотрит на меня, но я твердо знаю, что заинтересовала его. Это мне нравится. Под его взглядом не чувствуешь себя какой-то новой машиной на автосалоне.

Оказывается, ее история проработана гораздо более тщательно, чем он предполагал. Сам он в своих фантазиях обычно попросту строит глазки официанткам на высоких каблуках или продавщицам с пухлыми губками. Дальше все предопределено. Они отправляются к ней на квартиру, где тут же с большим жаром и любопытством приступают к делу.

Проходит несколько мгновений, прежде чем он осознает, что она снова начинает говорить.

–…я выхожу из метро, он следует за мной. Это ощущение его присутствия прямо за спиной невероятно возбуждает. Я твердо знаю, что должно случиться и уверена, что пойду на это, и плевать на все.

Она продолжала рассказывать, приводя мельчайшие подробности их интимных отношений. Она и мистер Белые Кроссовки никогда не разговаривали, ни разу. Когда возбуждение доходит до предела, они замедляют движения настолько, что кажется, будто все происходит под водой.

Единственными когда-либо произнесенными вслух словами был возглас: «Не надо!» В воображении это вырывается у нее каждый раз, а в действительности случилось только однажды, и от этого она испытывает мгновенный укол совести. Но чувство вины быстро проходит, поскольку сейчас, рассказывая о своих фантазиях, она испытывает попросту слишком редкие и необычные ощущения, где не может быть места чувству вины. Когда она закончила, между ними пролегло молчание, густое, как мех. Она едва слышно пробормотала, что это, пожалуй, не такая уж оригинальная фантазия.

– Не смей так говорить! Не унижай себя! Какая разница, если это тебя возбуждает? Какая разница, оригинально это или нет? Пари готов держать, что у людей три четверти сексуальных фантазий связано с тем, что либо ими кто-то овладевает, либо они сами кем-то овладевают. Как его зовут?

– Кого, мужчину? Понятия не имею. Мы же не разговариваем. Он мне не говорил.

– А как бы тебе хотелось, чтобы его звали?

– Вот уж никогда не задумывалась. Занятный вопрос.

Он отправился на кухню налить себе вина. Вернувшись же, обнаружил, что ночник у нее на тумбочке зажжен, а она сидит обхватив руками колени.

– Питер Коупленд. – Она улыбнулась ему и немного смущенно пожала плечами.

– Питер Коупленд? Прямо как выпускника Йеля. Она пожала плечами.

– Может быть, не знаю. Просто такое у него должно быть имя.

– О'кей. А у вас с ним все всегда происходит одинаково? Ты больше ничего про него не придумывала?

Она отхлебнула вина и задумалась. Теперь, когда наличие Питера Коупленда перестало быть тайной и он обрел имя, она, говоря о нем, больше не испытывала чувства неловкости.

– Обычно одно и то же – метро, что на нем надето, как он идет за мной. Этого вполне достаточно.

Последняя фраза больно ужалила его. Ведь у него самого было столько разных фантазий с такими разными, но вполне предсказуемыми лицами и антуражами, «Этого вполне достаточно». Он вдруг понял, что завидует ей и этому ее Питеру Коупленду, их полной поглощенности друг другом и их безмолвной чувственной лихорадке.

На следующий день, по дороге на работу, он вдруг остановился прямо посреди улицы, и на лице его расплылась глупая самодовольная улыбка. Зайдя в цветочный магазин, он купил десять тюльпанов – ее любимые цветы – и попросил доставить их к ним домой. На карточке он написал: «Надеюсь, тебе нравятся тюльпаны. Лично я их просто обожаю. Спасибо за комету, которой ты украсила вчерашнее небо. Питер».

И в постели в эту ночь он делал все совершенно по-другому. В темноте он стал совершенно другим человеком. Она не могла его видеть, поэтому он мог быть кем угодно. Ему хотелось быть Питером Коуп-лендом, только он не знал, как.

Обычно они разговаривали, но в эти полчаса обладания друг другом, он не произнес ни слова. С самого начала она все поняла и с жаром приняла его ласки. Но стоило им начать подплывать к чему-то знакомому, обретенному за проведенные вместе годы, как он тут же изменял направление их движения. Через некоторое время инициативой завладела она и была то сильной, то пассивной в те моменты, когда он меньше всего этого ожидал.

Это оказалось намного лучше, чем можно бы было себе представить, и он снова испытал чувство ревности к Питеру Коупленду. Ни один посторонний мужчина, каким бы расчудесным он ни был, не заслуживал того, что она сейчас предлагала. Все, что давал своим воображаемым любовницам он сам, всегда было сугубо анонимным и быстро забывалось.

В конце, когда она снова произнесла: «Не надо!», он с замиранием сердца подумал, что она говорит это и ему, и кому-то еще. А мгновение спустя, страстно пожелал, чтобы эти слова предназначались только ему.

На следующий день он купил книгу, которую, как он знал, ей хотелось прочитать. На титульном листе он написал: «Надеюсь, тебе это понравится. Питер». Она обнаружила книгу под подушкой. Усевшись в кровати, она положила ее на колени, прикрыла ладонями и замерла. Что же он делает? Нравится ей это или нет?

Наэлектризованность их чувств и желание отправиться сразу в стольких новых направлениях и приводило их в трепет, и немного пугало. Оба задавались вопросом, для кого они это делают – для себя или для кого-то еще?

Всю прошедшую неделю их ночи были долгими изнурительными экспериментами. Он не мог спросить, что ей больше нравится, поскольку все должно было происходить в молчании и общение ограничивалось лишь прикосновениями и движениями. Каждый вечер к восьми часам они начинали возбуждаться и поглядывать на часы. Все, чем они привыкли заниматься, стало неважным и было забыто. Теперь они поспешно натягивали свои новые вторые кожи, и то, что оставалось от дня, поспешно пряталось, потому что было с ними незнакомо.

В четверг она отправилась по магазинам и решила купить ему подарок. В магазине продавец расстелил перед ней на стеклянном прилавке несколько прекрасных кашемировых свитеров: сиреневый, темно-серый, черный. Она никак не могла решить, какой из них выбрать. Только выйдя из магазина, она поняла, что выбрала тот, который гораздо больше пошел бы Питеру Коупленду, а не ее мужу. Это удивило ее, но она не стала возвращать покупку. Она просто ничего ему не скажет.

На работе он вдруг понял, что трижды написал в открытом перед ним блокноте имя Питер Коупленд. И даже не заметил, как это произошло. Каждый раз имя было выведено другим почерком, будто он старался подделать, а не придумать подпись другого человека.

– Что у нас на обед?

– Твое любимое блюдо – чили.

Он терпеть не мог чили.

На самом деле никакого чили и в помине не было – просто ее маленькая шутка – зато присланные им тюльпаны стояли в новой черно-желтой вазе на столе между ними. Будто в комнате был кто-то еще. Он хотел рассказать ей о том, как писал имя Коупленда, но в данный момент яркие цветы были и без того достаточным свидетельством присутствия того, другого.

Он снова взглянул на них и понял, что смотрит вовсе не на те цветы, которые купил. Те были розовыми, а эти – темно-красными. Куда же она дела его букет?

– Похоже, снова сезон тюльпанов, а? Она улыбнулась и кивнула.

– Вчера я тоже видел, правда, розовые, но просто великолепные. Так и чувствовал, что нужно их было купить для тебя. Похоже, кто-то меня опередил, да?

Ее улыбка оставалась прежней. Практически ничем не отличалась от той, что была у нее на лице какую-то секунду назад. Или все же она стала чуть более жалостливой?

Перед тем как улечься в постель, он всегда любил бриться – давняя привычка. Стоя перед зеркалом в ванной комнате и соскребая остатки снежной пены, он внезапно ткнул бритвой в зеркало.

–Я слышал, чем вы там занимаетесь. Не думай, будто я ничего не знаю, ублюдок!

– Ты со мной говоришь? – окликнула она его из спальни.

– Нет, с Питером Коуплендом. На это она ничего ответила, и он улыбнулся своей собственной странной улыбкой.

Ее пальцы легко касались его лица, когда он вдруг понял, как разорвать порочный круг. Оттолкнув ее ладонь, он взял инициативу в свои руки и принялся ласкать ее, но чересчур сильно, что причиняло ей боль. К его удивлению, она вздрогнула и изогнулась, но продолжала молчать. Теперь их постоянно окружало молчание. В какой-то момент они оба безмолвно согласились с этим. Но почему она не протестует? Почему не просит его остановиться? Может, ей нравится? Нет, это невозможно. Она миллион раз говорила, что не понимает, как это людям может нравиться причинять друг другу в постели боль. Или Питеру Коупленду было позволено все? Может, все еще хуже, и та боль, которую он ей сейчас причиняет, доставляет ей наслаждение? Но это же просто безумие! Это означало бы, что он вообще ничего не знает о своей жене. При этой мысли дыхание его участилось. Какие части ее тела и души были ему знакомы? Что еще она скрывала от него долгие годы?

Он начал нашептывать ей на ухо всякие грубости и непристойности. Они оба всегда терпеть этого не могли. Их интимные, обращенные друг к другу слова, всегда были забавными и ласковыми, полными любви.

– Не надо! – Она заговорила в первый раз. Она смотрела прямо на него, и на лице ее читалась неприкрытая тревога.

– Почему? Буду делать, что хочу.

Он продолжал говорить, причинять ей боль, говорить, разрушать все. Он рассказал ей, где работает, сколько успел заработать, чем увлекается. Он рассказал ей, какой окончил колледж, где прошло его детство, какими предпочитает яйца на завтрак.

Скоро она уже плакала и оставалась совершенно неподвижной. Он как раз объяснял ей, что носит белые кроссовки из-за болезни ног…

Сама Саша не стала рассказывать, до какой степени этот небольшой рассказ Фила основывался на его личном опыте (и даже почему он вообще его написал), а я не спрашивал. Зато она попыталась выяснить, откуда я о нем узнал, и я соврал, сказав, что Фил упоминал о нем Дэнни Джеймсу в Нью-Йорке. По ее словам, описанное в «Без четверти ты», представляло собой только часть проблемы и причины их расставания. После того, как было отснято уже больше половины «Полночь убивает», Фил стал каким-то болезненно неуравновешенным, и жизнь с ним превратилась в муку.

Он всегда был довольно добродушным человеком, крайне редко дававшим понять, что у него плохое настроение – даже когда это действительно было так. Его отец не любил капризных детей, поэтому миссис Стрейхорн приучила Фила и Джекки либо тщательно скрывать свое плохое настроение, либо прятать его за плотно закрытыми дверями их комнат. Фил не слишком любил отца, но все же согласился на подобный способ скрывать свою боль. За те годы, что мы прожили вместе, учась в колледже, я почти не видел его в дурном расположении духа. Если такое и случалось, он уходил из комнаты и не возвращался до тех пор, пока его настроение не поднималось или мучавшая его проблема не находила своего разрешения. Я просто не мог себе представить своего друга таким эгоистичным и неуравновешенным, каким упорно продолжала представлять его Саша. Но в конце концов мне на ум пришли слова Спросони: «Не так уж и важно, сколько раз Фил убил себя, снимая ту сцену, которую я велела ему не снимать – он убивал только себя тогдашнего. А все остальные Стрейхорны за тридцать лет по-прежнему жили не тужили».

Может быть, этот ставший столь шизоидным и неприятным человек просто начал дробиться до того, как совершил свой последний акт? Был ли человек, столь странно обращавшийся с Сашей, тем же человеком, который покончил с собой? И тем же, кто послужил причиной гибели Мэтью Портланда? Тем же, кто был на моих видеокассетах, тем же, кто разговаривал с Дэнни Джеймсом в Нью-Йорке, тем же, кто возил Спросоню в Браун-Миллз, тем же…?