Казменко СергейПослание

Сергей КАЗМЕНКО

ПОСЛАНИЕ

Рано или поздно это все равно произошло бы.

Не со мной - так с кем-то еще.

Так было предписано.

Наверняка я не был первым. Мы ничего не слышали о моих возможных предшественниках - но это еще не говорит ни о чем. И я наверняка не буду последним. Если не случится катастрофы, которая сотрет с лица Земли комплекс Анангаро или же вообще уничтожит человечество, кто-то повторит мой путь.

Я ему не завидую.

А началось все еще в детстве. Мы с Вернелом были очень дружны. Его родители переехали на нашу окраину, когда нам было лет по семь, купив дом как раз через улицу. Вернел тогда бредил космосом, и никто из знавших его не поверил бы, что из этого очкарика, увлеченного до безумия всякой техникой, со временем вырастет один из ведущих археологов страны. Возможно, отчасти в крутом повороте в его судьбе виноват был я - у родителей была богатейшая библиотека, и я с детства жил в атмосфере, которую она создавала в доме. Это трудно описать словами, но книги и их герои как бы были членами нашей семьи - все разговоры так или иначе вращались вокруг них. Отец был историком, профессором в университете, и героями моего детства стали не столько сказочные персонажи, сколько реальные исторические лица. Это не было каким-то насилием надо мной, меня, конечно же, ни в коей мере не лишали ни сказок, ни приключенческих книг но история, особенно в изложении моего отца, оказывалась неизменно интереснее самых замечательных сказок и приключений. В те годы, когда все дети читают Купера, Дюма и Майн Рида, я столь же увлеченно раскрывал толстенные тома "Истории государства Эгро" Бангера или "Анналы" Тацита.

От меня и Вернел заразился страстью к истории. И в восемнадцать неожиданно поступил на исторический.

А я... Я никогда не жалел о своем выборе. То, что я не пошел по стопам отца - его это не обидело, а мнение остальных меня мало волновало. В сущности, он сам предопределил мой выбор, когда помогал организовывать ту самую первую выставку. Раньше меня он, наверное, почувствовал, что именно станет делом моей жизни, хотя далеко не все мои картины - уж это-то я прекрасно вижу, хотя он редко высказывает свое мнение определенно - ему нравятся.

Тем летом я надолго уезжал - сначала был в Европе, потом летал на конгресс в Аргентину - и вернулся домой только в сентябре. За время моего отсутствия кое-что изменилось. Не стану вдаваться в подробности, я не склонен к описанию личных переживаний и к тому, чтобы плакаться в жилетку всем и каждому. Но происшедшие перемены существенно изменили мое восприятие окружающего. Именно смятенное состояние, в котором я оказался, и повлекло за собой все случившееся. Будь я в полном порядке, в обычном своем довольно благодушном состоянии - и послание не нашло бы в моей душе ровно никакого отклика, как остается оно практически непонятным всем остальным людям. Но судьбе было угодно, чтобы в нужный момент я оказался нужном месте как раз в нужном - кому? - состоянии души.

Короче, оставаться в городе я не мог. Сначала я попытался продолжить работу в мастерской, как-то заглушить обуревавшие меня чувства работой. Но оказалось, я только растравляю себя этим. Краски ложились на холст как никогда быстро, линии, казалось, сразу находили свое, изначально предназначенное им место, так что ничего не хотелось ни изменять, ни подправлять - но никакого удовлетворения от проделанной работы я не испытывал. Наоборот, картины мои растравляли душу и делали еще невыносимее то унизительное положение, в котором я оказался.

Я не выдержал и недели такой жизни.

Не знаю, чем бы все это закончилось, не получи я письма от Вернела. Он был в экспедиции далеко на юге, где уже несколько лет руководил раскопками в Анангаро. Мы не виделись почти год, но переписывались регулярно, и в общих чертах я знал, чем он сейчас занят.

Но в тот момент это меня мало волновало.

Помню, как вскрыл конверт, вынул пару листков, исписанных мелким, корявым почерком - его принтер, наверное, опять сломался, потому что летом в районе раскопок весь воздух был насыщен пылью, и даже из конверта выпорхнуло крохотное облачко, когда я доставал письмо - прошел из мастерской на кухню и стал варить кофе. Потом поставил перед собой чашку и начал читать, отхлебывая кофе мелкими глотками. Я еще не знал, что какая-то высшая сила вмешалось в мою судьбу. Я еще не знал, что это письмо все изменит в моей жизни. Лишь дочитав его послание до середины, я понял: произошло нечто поразительное, и скоро весь мир заговорит о сделанном в Анангаро открытии.

Они раскопали легендарный зал правителя Кьерра.

В это трудно было так сразу поверить. Легендам, дошедшим к нам из глубины веков, свойственно сильно приукрашивать действительность. Небольшую стычку разведывательного отряда с бандой грабителей они преобразуют в кровавую битву войска тирана с восставшим народом, грозу, обрушившуюся в неурочное время да еще накануне какого-нибудь морового поветрия - в ужасающее проявление гнева богов и так далее. В этом нет ничего противоестественного и хоть в малейшей степени унижающего устное народное творчество - просто такова логика его развития. Народу свойственно в создаваемых им преданиях идеализировать и возвышать действительность, и к этому надо относиться спокойно и с должным пониманием, но неизменно делать поправку при интерпретации устных или даже письменных преданий, пришедших из далекого прошлого.

И вот вдруг оказывалось, что одно из этих преданий оправдывалось едва ли не в мельчайших деталях.

Я перечитал письмо. Да, если только Вернел не преувеличивал - а за ним водился этот грех - предание о правителе Кьерре и Менаре находило материальное подтверждение. Мне не нужно было брать с полки толстый том Альдареса, чтобы проверить себя - я и так все слишком хорошо помнил. Со времени донесенных преданием событий прошло около восемнадцати столетий, но описание зала правителя совпадало с тем, что раскопал Вернел, даже в мельчайших деталях! Поразительно, но даже колонн, что поддерживали когда-то пятикупольный свод гигантского зала, было ровно шестнадцать Вернел раскопал их основания, расположенные крестом вокруг углубления под центральным куполом. И стены - стены, несмотря на все разрушения сохранившиеся местами на высоту в два человеческих роста, были покрыты потрясающим даже теперь воображение каменным резным узором. Как гласит предание, правитель сам, позабыв обо всем на свете, оставив все государственные заботы врубался в эти стены молотком и зубилом, по сантиметрам перенося в узор безумные мысли, которые овладели его сознанием. Да что тут объяснять, почти все, наверное, читали роман Райманда, навеянный этой легендой, или по крайней мере смотрели великолепный фильм Карпинского с Эйни Каренгом в главной роли.

Но на самом деле все было не так!

Все было гораздо грустнее и гораздо страшнее. Хотя, конечно, сцены из фильма, когда войска Нандува берут приступом горящий Анангаро, надолго западают в память, и ужасна сцена гибели правителя Кьерра, но все было не так. Все было еще страшнее, потому что к тому моменту, когда Нандув подошел к городу, Кьерр давно уже был мертв. Я-то знаю это...

Впрочем, буду последователен.

Письмо Вернела было переполнено восторгом. Открытие того стоило, это меня нисколько не удивило. Что действительно удивило, когда я перечитывал письмо в третий или четвертый раз - это странное ощущение тревоги, которое оно рождало. За восторженными эпитетами по поводу открытых чудес я различал какое-то недоумение, порожденное увиденным. Об этом не было сказано явно, но я достаточно хорошо изучил Вернела за долгие годы дружбы, чтобы это недоумение, рождающее возможно еще им самим не осознанную тревогу, почувствовать. Однако догадаться, в чем причина этого недоумения, я не мог.

Одно я знал определенно - мне нужно лететь туда, на юг. Не потому, конечно, что Вернел как-то нуждался в моей помощи или поддержке - он был натурой цельной и целеустремленной, и из этого рождались его спокойствие и уверенность во всех жизненных обстоятельствах, которым я всегда завидовал. Поэтому я ни в малейшей степени не беспокоился за него самого. Тревога в его письме могла иметь следствием лишь еще большую мобилизацию интеллекта - и только.

Я думал тогда о себе. Только о себе. Я ясно понял, что мне не удастся найти успокоения в работе, что мне требуется срочно сменить обстановку, наполнить жизнь какими-то новыми мыслями и ощущениями, и открытие Вернела давало для этого великолепный повод. Тем более, что он приглашал меня на остаток сезона - просто глупо было бы отказываться при таких обстоятельствах. Я заказал по телефону авиабилет, и в начале ночи уже сидел в кресле самолета, отравляющегося на юг.

Дорога заняла больше двух суток, но мне это все пошло только на пользу. Усталость - естественная физическая усталость - заглушила психическое напряжение последних дней и отодвинула на второй план тяжкие мысли. За все время пути мне удалось поспать, наверное, не больше двух часов, да и то в самолете - а спать в самолете толком невозможно. Не знаю, как другие, но я почему-то ощущаю страшное неудобство, когда пытаюсь пристроить голову в самолетном кресле, шея моя как-то неестественно сгибается и находится постоянно в напряжении, так что заснуть по-настоящему просто невозможно. А летать приходится довольно часто и на большие расстояния...

Но, впрочем, все это не о том.

От Эглади, где расположен аэропорт, до Анангаро прямых и удобных дорог, конечно, нет. В принципе, если верить карте, мне следовало бы лететь местной авиалинией еще километров двести на юг, а там попытаться нанять машину. Но Вернел не советовал отклоняться от рекомендованного им самим маршрута. И в результате я, как оказалось, сделал огромный крюк, воспользовавшись сначала междугородным автобусом - жуткой, раскаленной и дребезжащей развалиной, на каких мне в жизни не приходилось ездить - а затем попуткой, которая забросила меня к поселку буровиков километрах в пятидесяти от Анангаро. Мне повезло - я прибыл в поселок как раз в день приезда туда грузовичка экспедиции для пополнения запасов воды и продовольствия. Вернее, была уже ночь, когда он приехал - Вернел предупреждал меня, что они ездят за водой только по ночам. Днем передвигаться по пустыне не очень приятно - назовем это так.

В общем, когда уже под утро мы достигли лагеря экспедиции, я едва стоял на ногах, и даже радости от встречи с Вернелом почти не ощутил. Мне хотелось только одного - спать. Желание это, наверное, нетрудно было прочитать на моем лице, потому что Вернел даже не стал меня ни о чем расспрашивать, а сразу провел в свою комнатушку, напоил через силу зеленым чаем, объясняя несомненную полезность сей процедуры, после чего застелил мне постель и, пожелав спокойной ночи, ушел. Конечно, была уже не ночь, было светло и довольно шумно, но через пару минут я уже спал. И проснулся только под вечер.

И впервые за много-много дней почувствовал какое-то умиротворение.

Нет, конечно, те проблемы, что я оставил позади, по-прежнему нависали надо мной, и само-собой ничего не могло разрешиться. А то, что я уехал от них прочь, нисколько не снимало тяжести. От них нельзя было убежать, и я отчетливо сознавал это еще там, дома - но все же, все же... Мне действительно стало легче. Не берусь объяснить, почему.

Был предвечерний час, когда солнце уже не жарит немилосердно с белесого неба, а, постепенно краснея, клонится к горизонту. И было почти тихо - как оказалось, все собрались на ужин в другом конце лагеря, под обширным навесом. Так тихо, что слышалось даже гудение кондиционера под потолком. Кто-то прошел совсем рядом с прикрытым жалюзи окошком. Откуда-то издалека доносились звуки легкой музыки - наверное, слушали приемник. Покой, отдых. Мне было хорошо в те минуты.

Наконец, я окончательно проснулся, сел на кровати, потянулся. Стал потихоньку одеваться, не совсем понимая, какая одежда будет здесь уместной. Я давно не был в таких диких местах, отвык от того, как люди ведут себя в подобных обстоятельствах. Последний раз, наверное, я выбирался в такую глухомань лет десять назад - и тоже вместе с Вернелом. Но уже не помнил толком, что же тогда мы делали. Я раскрыл свою дорожную сумку, стал копаться в вещах - и тут он как раз и заявился собственной персоной.

- Проснулся, наконец! - расплылся он в улыбке. - Ну как, отошел?

- Почти.

- Я уж думал, мне ночевать где-то еще придется. Ладно, иди быстро умывайся и пошли ужинать. Умывальник в конце коридора. Только воду береги, сам видел, как за ней ездить приходится.

Они работали здесь уже несколько сезонов, и лагерь отстроили основательный - одних сборных жилых секций, заброшенных когда-то вертолетом, было пять штук, да еще разные хозяйственные постройки и целый небольшой ангар, который использовался под склад и лабораторию. Когда несколько лет назад Вернел начал поиски Анангаро в этом районе, многие сочли его авантюристом, и поддержки почти не оказывали. Но после обнаружения развалин развалины, деньги посыпались отовсюду, и у экспедиции был теперь даже небольшой вертолет, которым, правда, пользовались нечасто.

Анангаро, как известно, лежал на древнем караванном пути, чем и определялось его длительное процветание. Но прежде считалось, что путь этот проходил двумя-тремя сотнями километров севернее - там и сейчас еще тянется целая цепочка оазисов. А здесь, в предгорьях Гуссона, всегда, казалось, была пустыня. И только выявленная на космических снимках цепь каких-то регулярных линий в этом районе заставила Вернела предположить, что это следы древних каналов. Он подтвердил свое предположение в первый же полевой сезон, а во второй нашел и сами развалины, уже много веков засыпанные песком. Несколько лет назад это было крупнейшей сенсацией в археологии. Теперь, когда он нашел и легендарный зал правителя Кьерра, назревала сенсация еще более значительная.

Но пока об этой находке знали немногие. Вернел не любил спешки в таких делах и не торопил события, хотя раскопанное ими гигантское помещение, очевидно, не могло быть ничем иным. Он сказал мне, что собирается сделать доклад о находке во время конгресса в Риме, и можно было не сомневаться, что это сообщение затмит все остальные доклады. Пока же он продолжал работать - как всегда методично и целеустремленно, без особой спешки, но и без каких-либо перерывов. Вернел из тех людей, для которых вся жизнь состоит в работе.

На следующий день, едва лишь рассвело, он повел меня к месту раскопок.

Я думал, что неплохо представляю себе общий вид города. Не раз видел фотографии Анангаро в журналах и специальных изданиях, да и Вернел каждый год показывал самые интересные из отснятых здесь видеоматериалов. К тому же я был раза два в Панорамном зале Галереи, когда там демонстрировались панорамы этих мест.

Но я почти сразу ощутил, что все виденное прежде было совсем не то.

Вид раскопок, масштабы их, наконец, отдельные находки, которые где-то там, вдали, можно было даже подержать в руках, давали лишь смутное представление о настоящем, подлинном Анангаро. Ведь там не было ни пустыни, ни раскаленного уже с утра воздуха, ни этого огромного, необъятного безмолвия вокруг. Только здесь можно было в полной мере ощутить былое величие города и размах крушения, которое он претерпел. Только здесь можно было понять, почему крушение Анангаро в те далекие века оказалось потрясением для всего мира.

Город был действительно велик. Мне пришлось немало поездить по свету, и я не раз поражался, сколь небольшими по размеру оказываются вблизи - за редкими исключениями - казавшиеся по описаниям величественными древние сооружения. Современная цивилизация дала в руки человеку слишком большую силу, и масштабы наших сегодняшних творений далеко превосходят то, что казалось фантастикой не слишком далеким нашим предкам. И на фоне этих нынешних творений незаслуженно меркнут многие действительно достойные восхищения сооружения древних.

Но сказать такое об Анангаро я бы не решился.

Город лежал в основании давным-давно уже завоеванной пустыней овальной котловины, окруженной невысокими пологими холмами. Но мне не составило труда вообразить, что здесь было раньше. Оазис Анангаро занимал тогда всю котловину. В те далекие годы воды здесь благодаря капризу природы было вполне достаточно - реки, стекавшие по склонам Гуссона, которые сегодня бесследно исчезают в песках сотней километров южнее, в то время каким-то образом питали водоносный горизонт, протянувшийся на многие десятки километров, и именно здесь вода вновь выходила на поверхность. Сейчас, когда город был наконец обнаружен, многие исследователи приходят к выводу, что истинной причиной его крушения было, конечно, не нашествие полчищ Нандува, а какие-то фатальные, хотя и не носящие характера внезапной катастрофы, изменения в поведении водоносных пластов, совпавшие с этим нашествием во времени. В противном случае, место это - слишком удобное со стратегической точки зрения - было бы безо всякого сомнения довольно быстро обжито вновь. Вернел, правда, придерживается другой теории, считая, что к моменту гибели города существование оазиса уже длительное время основывалось исключительно на функционировании искусственных водоводов, после разрушения которых во время нашествия вернуть жизнь в эти края оказалось попросту не под силу людям того времени. А то, что следы этих водоводов пока не обнаружены, ни о чем еще не говорит.

Но это уже не имеет прямого отношения к моему рассказу.

Вернел повел меня к развалинам через вершину Южного холма, с которого открывался самый впечатляющий вид на город. Здесь, между Южным и Северным холмами когда-то в глубокой древности пролегало русло, которое весной и летом, во время таяния снегов на склонах Гуссона наполнялось водой. На его берегу и возник когда-то город, быстро превратившись в крепость на древнем караванном пути. По мере роста города рос и оазис, и вскоре жители его перегородили русло плотиной, позволявшей удерживать прежде терявшуюся в пустыне воду - остатки этой плотины, раскопанные экспедицией года три назад, были прямо под нами. А дальше, за плотиной начинался сам город стоящие друг за другом ряды сложенных из серого камня стен. Солнце еще не успело подняться высоко, холмы бросали в котловину длинные тени, и казалось, что город под нами уходит куда-то вдаль, к горизонту.

- Впечатляет? - спросил Вернел.

- Да.

- Это лучшая точка для обзора. Кстати, мы нашли здесь фундамент сторожевой башни - вон там, справа. Если бы Нандув тогда не распорядился сровнять с землей все сторожевые сооружения, Анангаро нашли бы еще в прошлом веке.

Нандув во всем был основателен. Но он не сумел бы скрыть Анангаро от людей на столь долгое время, если бы не помогла пустыня - наверное, уже через сотню лет запустения барханы засыпали город, сохранив его до наших дней под толщей песка. Может, его и смогли бы обнаружить раньше. Но раскопать - нет. Вернел рассказывал мне про здешние осенние бури, когда ветры несут с севера пыль и песок - по оценкам археологов, сейчас потребовалось бы всего чуть больше половины столетия, чтобы развалины были полностью засыпаны. Даже теперь, вооруженные мощной техникой, люди с трудом сдерживали ежегодные попытки пустыни отвоевать город.

Мы спустились с холма и вошли в него через Южные ворота, перешагнув через несколько толстых труб из молочно-белого пластика. От труб исходило тихое гудение и какой-то шелест - это потоки воздуха уносили в пустыню песок, очищая от него город подобно мощным пылесосам. За воротами трубы расходились в разные стороны к пяти объектам, на которых работали группы. Мы пошли вдоль средней трубы по самой широкой из открывшихся улиц.

Я думал, Вернел примется заранее расписывать ожидающее меня зрелище, но он был на удивление молчалив. Еще накануне вечером, несмотря на собственное мое душевное смятение, заглушавшее, казалось, все эмоциональные сигналы, идущие извне, я почувствовал - он явно чем-то угнетен. И понял: в глубине души - возможно, сам о том не догадываясь - он сожалеет о моем приезде. Не потому, конечно, что не хотел пока делиться с кем-то тайной этого открытия - нет, причина таилась в чем-то другом.

Солнце уже жарило вовсю, но мы шли в тени домов - стены местами сохранились до второго этажа - и пока от жары не страдали. Мостовая под ногами, выложенная ровными каменными плитами, казалось, была уже подготовлена реставраторами для нескончаемого потока туристов - настолько хорошо она была сделана много столетий назад. И нигде почти не было песка - осенние бури еще не начались, а принесенный прошлогодними давно убрали. Как свидетельствует Реантар, жители и все приезжие купцы в Анангаро в древности облагались особым видом налога - обязанностью ежегодно вывезти из города определенное количество мешков с песком. В годы процветания оазиса это не было слишком обременительно. Но теперь ежегодная очистка уже освобожденной от песка территории занимала от двух недель до месяца и сильно задерживала раскопки.

Улица повернула направо, и я вдруг застыл на месте, не сразу поняв причину.

- "Вечные боги свое налагают проклятье. Месту сему быть пустынным навек надлежит...", - процитировал Вернел.

- Т-ты думаешь? - не знаю, почему, но у меня вдруг перехватило дыхание.

- Теперь я уверен. Раньше, когда мы раскопали этот район, я мог только предполагать. Но теперь уверен.

Прямо перед нами лежала площадь - Кьядрог, я ни минуты не сомневался, что это именно тот самый Кьядрог из описаний города и легенд о нем. Метров пятидесяти в поперечнике с шестью расходящимися от нее улицами, окруженная домами некогда богатейших местных купцов. Я огляделся по сторонам, попробовал подсчитать строения. У меня получилось восемнадцать - точно по легенде - но сейчас трудно было судить, где кончалось одно и начиналось другое. Наверное, они действительно были богаче тех, мимо остатков которых мы только что прошли - тем понятнее, почему они хуже сохранились. Воины Нандува наверняка встретили на Кьядроге более сильное сопротивление во время разграбления города, и пожары здесь, где сосредоточивались многочисленные склады заморских товаров, могли быть особенно яростными и беспощадными даже по отношению к мертвым камням - ведь обитатели этих домов понимали, что пощады им ждать не приходится, и предпочитали скорее сгореть вместе со всем нажитым добром, чем отдаться на милость завоевателя. И потому кругом были развалины - гораздо большие развалины, чем те, мимо которых мы шли от Южных ворот.

Но даже на фоне этих развалин выделялось своей пустотой место на противоположной стороне Кьядрога, где должен был стоять девятнадцатый дом. Дом Менара. Правитель Кьерр от имени богов наложил на это место проклятье, повелев ему навеки оставаться пустынным - и вот через много столетий проклятье это продолжало действовать. Из всех деяний человеческих проклятия, наверное, самые живучие.

- Ну что, пойдем? - спросил Вернел, тронув меня за локоть. Я даже вздрогнул от неожиданности, вернувшись в наш реальный мир - настолько зримо вдруг предстал передо мною Кьядрог, каким он мог быть в древности.

- Пойдем.

Если у меня и возникли мысли задержаться на площади, они быстро исчезли - настолько жарко стало вокруг, едва мы покинули спасительную тень. К тому же я еще не акклиматизировался, да и выпил с утра, наверное, не меньше литра воды под осуждающим взглядом Вернела. Я понимал его правоту, когда он не советовал слишком много пить, но сдержаться не мог, и теперь эта вода выходила с потом, не принося, однако, никакого облегчения, а тот жуткий раскаленный автобус, что вез меня три дня назад от Эглади, по сравнению со здешним пеклом показался бы райским местом.

- И как только вы здесь еще работаете? - спросил я, вытирая пот со лба, когда мы снова оказались в тени.

- Привыкли. Сейчас еще не слишком жарко.

- Ну спасибо, утешил, - на какое-то время всякие мысли о чем-то постороннем, кроме этой жары, исчезли. Мы молча шли вдоль по улице, поднимаясь к раскопанному дворцу правителя Кьерра, и я думал лишь о том, как нам придется возвращаться. И что им стоило поставить лагерь поближе к городу? Но нет, никто не знал заранее, где тот участок, который не придется раскапывать, а обустраивались они основательно.

- Ты не переживай, - видимо, почувствовав, о чем я думаю, сказал с усмешкой в голосе Вернел. - Назад мы на машине поедем. Не успеешь изжариться.

Это действительно было большим утешением.

Улица, как и положено для той эпохи, когда постоянно приходилось думать об обороне, была кривой и довольно узкой, и потому дворец открылся неожиданно, когда мы оказались уже почти под его стенами, так что о подлинных его размерах оставалось только догадываться. Разве что глыбы, из которых были сложены стены, давали сразу почувствовать, что перед нами остатки сооружения неординарного. Но стена была невысокой, не больше трех метров, деревянные брусья, которые держали конструкцию, сгорели во время пожара, и все перекрытия и стены верхних этажей рухнули внутрь. Развалины дворца освободили от песка еще год назад, но каменный завал, в который превратилось это сооружение, надежно защищал его внутренности от доступа археологов. Поэтому находок здесь в прошлом сезоне практически не было. Вообще Анангаро не изобиловал находками - обычай жителей вывозить в пустыню вместе с песком и прочий мусор не дал сформироваться столь любимому археологами мощному культурному слою, а пожар и воины Нандува унесли слишком многое из того, что могло бы представлять ценность. Конечно, во множестве сохранилась разнообразная керамика, но почти не осталось металла, а находки монет и ювелирных изделий были пока единичны. И только дворец оправдал возлагавшиеся на него надежды, когда этой весной сюда пригнали, наконец, мощный кран и стали разбирать каменный завал. Поднимаемые краном глыбы, тщательно пронумерованные и внесенные в опись, укладывались на площадке перед Западными воротами - о том, как проходила расчистка завала, Вернел подробно рассказал мне еще накануне. Позже они рассчитывали восстановить дворец в прежнем виде. Восстановить все - в том числе и тот самый легендарный зал правителя Кьерра.

Люди не ведают, что творят - но мне ли осуждать их?

Из-за стены доносилось гудение - расчистка продолжалась, песок еще заполнял все подземелья под дворцом. Мы завернули за угол и оказались на небольшой площади. В дальнем ее конце стоял, перекинув телескопическую стрелу через стену, мощный кран с пустой кабиной. Ближе, под самой стеной, был устроен навес, под которым работало человек пять. На столах под навесом стояло несколько компьютеров, лежали длинные, с ярко-красными номерами на стенках ящики для внесенных в опись находок.

Один из работавших, заметив нас с Вернелом, поднялся навстречу.

- А вы не торопитесь, однако, - это был Райссон, мы уже виделись за завтраком.

- Мы и не собирались торопиться, - ответил Вернел, - есть что новое?

- В основном мелочь. Но вот это довольно любопытно, - он обернулся к своему столу, взял с него какой-то предмет, протянул Вернелу. - Видите, расстояния явно неравные.

- Да, действительно, - Вернел повертел предмет в руках. Это был какой-то изогнутый, даже расплющенный на одном конце металлический стержень. Видимо, медный.

- Что это? - спросил я.

- Коромысло от весов. А вот и одна из чашек, - Райссон обернулся, поднял со стола расплющенный бронзовый овал со спичечный коробок размером. - Ювелирные весы. Мы нашли их в помещении сто четырнадцать, у восточной стены.

- Любопытно, - произнес себе под нос Вернел, потом повернулся ко мне. - Видишь эти углубления - сюда вешались чашки. По расстояниям можно судить о системе мер. Гирек там пока не было? - повернулся он к Райссону.

- Нет, но я попытался прикинуть. Ведь вес чашки нам известен. Смотрите, что получается, - он повернулся к компьютеру, стал что-то не садясь набирать на клавиатуре, потом вдруг остановился. - А впрочем, вам ведь, наверное, не до этого сейчас. Вы ведь пришли на зал посмотреть.

- Да, пожалуй, мы это пока отложим, - Вернел с видимым сожалением положил коромысло обратно на стол. - Пойдем, что ли?

- Пойдем, - согласился я. Даже в тени было очень жарко, тянуть время мне не хотелось.

Дворцовые ворота были сразу за навесом - от них сохранились лишь могучие боковые колонны. Пройдя между ними, мы оказались в небольшом дворике, откуда открывалось сразу несколько проходов. Вернел уверенно двинулся в один из них - не главный вход, судя по размеру. Здесь все обломки верхних этажей давно уже убрали, каменный пол очистили от песка, и по нему в разные стороны тянулись теперь кабели и шланги воздуховодов, которыми "пылесосили" дворец. Довольно быстро я запутался в лабиринте полуразрушенных залов и комнат, да и не слишком-то пытался запомнить наш маршрут, разглядывая то покрытые резьбой основания колонн, то сохранившиеся фрагменты настенной росписи. Людей мы не встретили, хотя иногда гудение работающих насосов доносилось почти что из-под ног из темных провалов, уводящих в подземелья дворца - почти все сейчас были заняты их расчисткой.

Наконец, Вернел остановился перед очередным проходом - в отличие от большинства других с сохранившейся каменной глыбой, перекрывавшей его сверху.

- Вот мы и пришли, - сказал он каким-то странным голосом. - Здесь были те самые двери, украшенные золотой чеканкой. Помнишь?

- Конечно, - ответил я. - Вы их нашли?

- Откуда? Нандув успел здесь похозяйничать, прежде чем начался пожар. Почти все находки - из подземелий. Там, видимо, заперлись последние из уцелевших. Находим скелеты. Но здесь, конечно, мы нашли кое-что поважнее, - он почему-то вздохнул и потом шагнул вперед.

Какое-то странное волнение, почти страх охватило меня, и я не сразу шагнул следом. Но быстро поборол себя - я еще не знал, что мне предстоит увидеть. Я еще думал, что это - всего лишь уникальная археологическая находка. Я еще не подозревал, что в этом зале находится послание, нацеленное в меня. И я далеко не сразу сумел понять это. Только позже, когда все было уже позади.

Я шагнул через высокий порог - как там у Ярканна? "Силы нечистые перед высоким порогом отступят..." Я шагнул через порог и оказался в легендарном зале правителя Кьерра. Все сомнения исчезли - этот зал не мог быть ничем иным. Даже если бы я лишь понаслышке знал об этой легенде, то все равно узнал бы его - так непохоже было открывшееся передо мной на все виденное прежде. Карпинский в своем фильме не решился на попытку воспроизвести этот зал, и правильно сделал. Не только потому, что иначе лишился бы всякой убедительности хотя бы тот знаменитый эпизод, где раб, осмелившийся войти в зал вопреки запрету правителя, сходит с ума от увиденного. Но и потому также, что этот зал действительно невоспроизводим. Я много раз с тех пор рассматривал слайды покрывающих его стены узоров. Я знаю, что современным мастерам вполне по силам скопировать совершенно точно все рожденное столетия назад безумной фантазией правителя Кьерра. Но - можете считать меня мистиком - я убежден, что никакое самое точное воспроизведение внешнего вида этого зала не способно породить чувства, возникающие у человека именно здесь, что в этом самом месте, в этих древних камнях присутствует еще и незримый дух правителя Кьерра. Ибо безумие, которому он отдался, было слишком велико для одной лишь его смертной человеческой оболочки.

Я знаю это.

Я это испытал.

Как описать мне увиденное в этом зале? И нужно ли описывать - ведь каждый может пойти в библиотеку и увидеть все в видеофильмах, посвященных Анангаро. Может даже попытаться читать многочисленные уже труды искусствоведов, старающихся объяснить феномен Кьерра - среди этих трудов есть немало достойных работ. Или же - что в гораздо большей степени приблизит человека к пониманию увиденного - прочитать великолепную поэму Таргонда, навеянную чувствами, которые в этом зале рождаются. Я могу, конечно, взять себя в руки и попробовать словесно обрисовать порождения фантазии Кьерра - это безумное сплетение линий и форм, рождающее всякий раз при новом угле зрения новые и новые ассоциации: то голову разъяренного льва, то тело прекрасной женщины, то скрюченные пальцы, сдавившие чье-то горло... Но я не стану делать этого. И тогда, и сейчас способен я воспринимать увиденное в этом зале лишь целостно, и любая попытка анализа, вычленения из этого целого отдельных частей, разрушает в моем представлении некий единый образ.

Я не знаю, сколько времени мы там находились. Мне самому трудно в это поверить, но я начисто забыл и о жаре, и о палящем солнце над головой, и о том, что я в зале не один. Я ходил и ходил вдоль его стен, раз за разом обходя зал по периметру, но я не помню, чтобы хоть раз осознал повторение открывающихся передо мной картин - нет, всякий раз они были разные, они менялись в моем сознании. Так, будто с каждым обходом зала с них спадала какая-то пелена, так, будто кто-то за моей спиной постоянно менял декорации. Это было невероятно, это было какое-то наваждение, сумасшествие... И я не знаю, к чему привело бы меня все это, если бы Вернел, наконец, не встал на моем пути.

Я не сразу осознал, что он загораживает мне проход, не сразу сумел расслышать его голос. И только потом, когда наваждение схлынуло, вдруг понял, что я вообще ничего не слышал, что все мое сознание заполнили могучие и торжественные звуки - нет, не органа, а чего-то еще более величественного. И вдруг наступила тишина, и в этой тишине я услышал обеспокоенный голос Вернела:

- Что с тобой, тебе плохо?

- Нет, нет... - я покачал головой, огляделся по сторонам. И почувствовал страшную, чудовищную усталость - и жар, который навалился со всех сторон. Но снова повторил: - Нет, ничего.

- Пойдем скорее отсюда, - голос Вернела был полон беспокойства. - Так и тепловой удар получить недолго.

Я не сопротивлялся, когда он, как ребенка, повел меня за руку из дворца. Мне было плохо - наверное, я действительно перегрелся. На площади перед дворцом Вернел усадил меня на стул под навесом, дал какую-то таблетку, воды, включил охладитель и направил мне в лицо поток прохладного воздуха. Это было блаженство - но в то же время мне по-прежнему было плохо. И я не слишком четко помню, что было потом. Наверное, они пригнали прямо ко дворцу джип - это было нетрудно, улица от ворот была достаточно широкой. Я помню шум мотора, запах горячей смазки и раскаленное сиденье, до которого поначалу больно было дотронуться, помню, как нас вдруг затрясло на ухабах - наверное, когда джип выехал из города. Помню прохладу и полумрак комнаты, куда меня поселили накануне, какую-то фигуру в белом халате - конечно, доктора Сиренова, мы с ним потом даже подружились. И все, дальше я уснул.

Но сон мой был беспокоен. Сон мой был повторением яви.

Стоило мне закрыть глаза, как торжественные звуки вновь заполнили сознание, и вновь поплыли перед глазами картины гипнотических узоров, сотворенных Кьерром, и вновь я шел, не в силах оторвать от них взгляда. Но путь мой был теперь мучителен, каждый шаг налитых свинцом ног давался с величайшим трудом и причинял боль, солнце немилосердно жарило с вышины, и сам воздух, казалось, сопротивлялся моему движению, обволакивая тело невидимой, но вполне весомой и ощутимой вязкой субстанцией. И все же я не мог позволить себе остановиться, я все шел и шел вперед, накручивая один за другим круги вдоль стен сохраненного в моей памяти зала, и величественная неземная музыка, звучащая торжественно и трагически, не оставляла в сознании места для вопроса о том, куда и зачем я иду. Я двигался вперед, и постепенно в чудовищных картинах, которые открывались передо мной, стали возникать смысл и порядок, и - мне так казалось - я начал понимать что-то чрезвычайно важное, без чего дальнейшая жизнь немыслима.

И вдруг я остановился.

Потому что прямо передо мной была пустота. Абсолютная, черная пустота. Казалось, еще несколько шагов, еще несколько мгновений - и мне откроется, наконец, высший смысл того, зачем я шел этим мучительным путем - но стена с оставленными правителем Кьерром узорами, обрывалась в этой черноте, тонула в ней, и не было никакой надежды найти ответ на непоставленный вопрос.

С этим ощущением полнейшей безнадежности я и проснулся.

Была глубокая ночь. Высокая луна светила в окно, высвечивая на полу ровный прямоугольник. Я лежал на спине - обычно я никогда не сплю на спине - и вслушивался в тишину. Тишина эта была такой, что поначалу мне показалось, будто я оглох. Но стоило мне лишь шевельнуть рукой, положить ее поверх простыни - и шуршание постельного белья наполнило мир грохотом. И вдруг, столь же внезапно я ощутил запахи - легкое дуновение от кондиционера несло в себе десятки различимых запахов. Все чувства мои, наверное, были обострены до нечеловеческого предела, но я не мог понять, почему, зачем это нужно. Состояние это было настолько мучительно, что какое-то время я даже хотел вернуться в оставленный сон - как бы тяжко мне в этом сне ни было - снова забыться и потерять ощущение реальности. Я даже закрыл глаза. Но заснуть мне суждено не было.

Потому что сразу, лишь только я опустил веки, перед моим мысленным взором открылся черный провал, увиденный во сне. Провал, который скрыл за собой истину, познание которой было для меня почему-то жизненно необходимо. И я сразу же понял, что мне необходимо сделать.

Не знаю, что руководило мною - мое ли собственное сознание, дух ли давным-давно мертвого правителя Кьерра - но дальнейшие мои действия были четкими и быстрыми. Так, будто я руководствовался давным-давно разработанным и тщательно отрепетированным планом. Я открыл глаза, встал, почти бесшумно оделся. Я уверен, что это было почти бесшумно - для моего обостренного слуха каждый шорох казался грохотом. Потом я вышел в коридор, осторожно прикрыл за собой дверь, с полминуты постоял, прижавшись к ней спиной и вслушиваясь. Мои движения никого не потревожили. Все так же ровно гудели кондиционеры - днем я вообще не слышал их гудения - доносился чей-то храп из-за двери дальше по коридору, где-то шелестела на ветру бумажка - наверное, на доске объявлений у входа. В окно в дальнем конце коридора попадало достаточно лунного света - включать освещение я не стал. Я не спеша двинулся к выходу. У двери на крюке висел фонарь - я взял его с собой.

Но в пути он мне не потребовался. Луна давала достаточно света.

Через холм я шел той же дорогой, что и накануне утром вдвоем с Вернелом. Он говорил, что здесь встречаются змеи, но я не видел ни одной. Я шел не спеша, и луна светила мне в спину, и тень моя шла впереди, так что каждый мой шаг был шагом в ее черноту. Но я ни разу не споткнулся и не оступился, я шел, выключив сознание, как ходят лунатики, и тело мое само находило наилучший путь.

Но я все помню.

И то, как с вершины Южного холма открылись освещенные луной развалины Анангаро.

И то, как шагнул во мрак под Южными воротами.

И то, как совершенно неожиданно на месте провала, где когда-то выходил фасадом на Кьядрог дом Менара, я увидел в лунном свете высокие колонны и наглухо закрытые ставни на окнах, и каменную голову льва над входом - и сердце заколотилось от самому мне непонятной ненависти, и сжались кулаки, и я, наверное, даже зарычал от злобы. Но сквозь видение просвечивали звезды, и наваждение отступило, и я двинулся дальше.

Так и дошел я, ни разу не сбившись с пути, до зала правителя Кьерра. И только на пороге поймал себя на удивленной мысли, вернее, на каком-то недоумении - зачем я здесь в этот час, что я здесь делаю? Но было уже поздно - я переступил через высокий порог. Я снова был там, где много веком назад воцарился злой дух Кьерра, я снова был в его власти. Остановиться я уже не мог. Я включил фонарь и направил его на стену.

И снова начали разворачиваться передо мной безумные картины, вырезанные в камне безумным правителем. И снова слух мой наполнился величественной музыкой. И черный провал, вставший передо мной в кошмарном сне, сжался и исчез, а то, что я видел теперь на его месте, наполнилось смыслом и ожило, обступило меня со всех сторон.

- Менар! - прошептал я, содрогаясь от ненависти. - Менар!

От окон под высоким куполом зала, тянулись, исчезая за колоннами, столбы солнечного света. Где-то там чирикали вездесущие воробьи - надо будет приказать управителю выбросить гнезда проклятых птиц из щелей в основании купола. Ах да, я уже приказывал это вчера, но посланный туда раб упал и разбился, а остальные теперь боятся. Они боятся смерти больше, чем меня, но я покажу им, что это ошибка. Они должны видеть в смерти только желанное но недоступное избавление.

Но это не главное.

- Менар! - снова прорычал я сквозь зубы ненавистное имя.

В руках что-то было. Ну конечно, молоток и резец. Я взглянул на стену, у которой только что работал, потом бросил инструменты прямо на пол перед собой. Что толку во всем этом? Ничтожества, они никогда не поймут! Они не посмеют понять! Но они запомнят. И долгие века будут содрогаться от сотворенных мною жестокостей. А иные, самые ничтожные из всех, будут восхищаться ими.

Но они запомнят и Менара.

И ее - но ее имени они не узнают никогда. Никто из живых не знает ее имени, все, кто ее знал, уже мертвы. Как и человек, который на них донес. И пусть они теперь гадают - они бессильны перед тем, что я совершил.

Только Менар, один только Менар сумел уйти от моего гнева!

Я быстро пересек зал, распахнул двери. Несколько рабов, ожидающих поручений, скорчилось в поклонах на полу. Но сейчас мне было не до них - я поднялся по лестнице на второй этаж и пошел прямиком к выходу. Стражники, едва завидев меня, отступали в стенные ниши и застывали, стараясь даже не дышать. Эти тоже боятся. Дурачье! Все меня боятся. Боятся и ненавидят. И никто не любит - даже Рьег вчера на охоте зарычал на меня, и я приказал его убить. Она сказала, что меня нельзя любить - неужели она была права? Но за что, за что боги так прокляли меня?!

Я подошел к главным дверям дворца, и они стали медленно раскрываться. Проклятые рабы! - но сейчас мне было не до них, сейчас они остались жить. Я спустился по лестнице вниз, во двор, сел на Диггана, который уже стоял наготове. Мохьерт с десятком из Золотой стражи был уже верхом и ждал приказаний. Лицо его было непроницаемо, как всегда - но он тоже боялся! С тех пор, как я приказал месяц назад четвертовать Курога, он тоже стал бояться меня. Может, это и к лучшему - Мохьерт не из тех, кто может бояться долго. Может, это он однажды ударит меня в спину и положит конец мученьям. Если только я не прикажу казнить его раньше.

Я молча тронул Диггана, выехал в распахнутые ворота и пустил коня вскачь. Я не оглянулся на стражу - если кто отстанет, то вечером будет висеть перед воротами дворца. Это вечный порядок, и не я завел его. Этот порядок оправдан и мудр, он сохранится и после моей смерти. Порядки, которые завел я, бессмысленны, и они умрут вместе со мной. Но их запомнят, им будут ужасаться и тысячи лет спустя, и никто не посмеет посмеяться надо мной так, как это сделал Менар!

Кто-то не успел отскочить в сторону с моей дороги - но крик его послышался уже сзади, из-под копыт стражи. Короткий крик - мучения его были недолгими. Кто это был - раб, нищий, горожанин, богатый заезжий купец? Безразлично - все они лишь пыль у моих ног. И никто, никто из них не посмеет смеяться надо мной после моей смерти!

Когда Дигган вынес меня на Кьядрог, площадь была уже пуста - я приучил их вовремя уходить с моей дороги. Если бы я приучил их раньше, если бы и проклятый Менар боялся меня больше, чем смерти... Но он ускользнул от меня в смерть не потому, что боялся. И оставил меня с пустыми руками и пустой душой, и не дал насладиться местью. Бросаясь на острие своего проклятого меча в своем проклятом доме, он не мог знать, что я уже послал воинов схватить его - он ушел, наплевав на мой гнев, ушел совсем не потому, что так захотел я. Проклятая площадь - я велю снести здесь все дома! Все до единого! - но Кьядрог уже остался позади, и я скакал уже к Южным воротам. Прочь из этого города, прочь из этой жизни...

У ворот толпились стражники - слишком много для обычного дня. Неужели они уже решились? Ах нет, вспомнил, Тогерро докладывал несколько дней назад о том, что это ничтожество Нандув сжег Тигорис и движется с войском в нашу сторону. Сын пастуха, он думает, что сможет долго удержаться у власти. Говорят, что он даже собирается завоевать весь мир - у него и желания ничтожны. А я еще приказал ремонтировать стены, раздать оружие горожанам - зачем? Что это может изменить? А гонец... Забыл, забыл про гонца. Надо было приказать его казнить. А впрочем, плевать, так даже лучше - больше боятся тогда, когда мои действия непредсказуемы.

Я выехал из ворот и погнал коня по Тигорской дороге. Вот здесь, здесь все это и случилось. У этого проклятого высохшего дерева - я прикажу его сжечь! И эти хижины - как мог я забыть, что живущие в них тоже могли что-то видеть? Всесильные боги, за что вы так наказали меня? Чем провинился я перед вами? Неужели это такой страшный грех - мечтать о том, чтобы тебя любили?

Ее глаза... Ни у кого и никогда не видел я такого взгляда. Злой дух Нукан направил меня той дорогой в тот роковой день. И она набирала воду у источника, и подняла на меня взгляд, и улыбнулась... Ведьма! Она околдовала меня! И той же ночью я вышел из города через тайный проход, и мы вдвоем с Менаром поскакали туда. Тогда тоже светила полная луна... Почему тоже? О, проклятая тварь, и этот туда же! Я изо всех сил ударил Диггана плеткой и развернул почти на месте. Он чуть не свернул на ту тропинку, на ту самую, по которой я как безумец не раз скакал ночами. Но нет, там, куда он хотел меня принести, больше ничего нет. Там пустыня, и тот источник засыпан, уничтожен. Я не был там, но я знаю. Они не осмелились бы ослушаться моего приказа. Но Менар, которого я считал своим другом, своим единственным другом - он узнал об этом раньше, чем мои воины успели схватить его. И мне никогда, никогда не узнать теперь, правды ли сказала она мне той ночью! Никогда, никогда! Проклятый Менар, ну чем я хуже тебя, ну почему меня нельзя любить?! И я пришпорил Диггана и погнал его вскачь, не разбирая дороги, прочь от людей, прочь от стражи, которая не сегодня-завтра набросится на меня сзади и порубит на куски, туда, к голым вершинам холмов, туда, где я могу остаться один. Какие-то ветви хлестали меня по лицу, и я выхватил меч и стал рубить все подряд, все, что вставало мне поперек пути. И вдруг в глазах у меня потемнело. И я очнулся.

Я стоял, тяжело дыша, на вершине какого-то холма. Сердце безумно колотилось в груди, не хватало воздуха, и ноги дрожали от усталости и напряжения. А в руке - в руке моей была какая-то алюминиевая трубка, вся изогнутая и помятая, как будто ей долго-долго колотили по камням. Да так и было, наверное, ведь в своем безумии, передавшемся мне через века от безумного правителя Кьерра, я вырвал одну из стоек, что поддерживали тент у входа во дворец, и крушил ею все подряд на своем пути. Хорошо еще, что я пришел в себя раньше, чем мне встретился хоть кто-нибудь живой, а не тени из далекого прошлого. Но я, наверное, наделал шуму: оглядевшись, я увидел, как со стороны лагеря - отсюда до него было километра полтора, и он теперь был ярко освещен, как вечером, перед отбоем - в мою сторону едет с зажженными фарами джип. Собственно, только пляшущий свет его фар и был различим во тьме под холмом.

Я отбросил в сторону алюминиевую трубку и опустился на землю. Сил для того, чтобы стоять, у меня больше не было.

Я больше не входил во дворец. Не думаю, чтобы безумие Кьерра снова вселилось бы в меня - слишком велико было потрясение от первого раза, слишком сильно изменило оно мой взгляд на жизнь. Но я чувствовал, что и Вернел, и остальные очень беспокоятся за меня, и не хотел волновать их без нужды. И мне не нужно было возвращаться в тот зал, чтобы увидеть снова его - каменная резьба навеки застыла в моей памяти. Правитель Кьерр думал, что сумел скрыть навеки, потопив в крови, свое горе и свое унижение - но помимо своей воли собственными руками он сотворил каменные письмена, которые мое сознание сумело прочесть спустя многие столетия. Лишь потому, что и сам я был в состоянии, во многом сходным с тем, которое двигало его руками, когда он покрывал узорами стены своего зала. И сам я тоже способен был отправить в неведомое будущее столь же страшное послание - я вспомнил картину, которую писал накануне поездки к Вернелу. Мы с Кьерром оказались в чем-то очень близки, несмотря на все разделявшее нас время, несмотря на разницу в нашем воспитании, поведении, в нашем культурном окружении. Мы оказались близки в чем-то очень глубинном - и потому я смог прочитать его невольное послание. И потому кто-то еще сможет прочитать и мое послание, если я его не уничтожу собственными руками.

От одной мысли об этом мне становится не по себе. И не дает мне покоя страшный вопрос - почему зло, посеянное когда-то, оказывается столь сильным, что способно преодолеть столетия? Почему постижение и сотворение добра всегда требует усилий, а зло вырывается на свободу само по себе? И есть ли у нас надежда устоять против этого зла?