"Последнее искушение Христа" - читать интересную книгу автора (Казандзакис Никос)

3.

Юноша остался один. Он прислонился к кресту, вытер пот со лба. Ему не хватало воздуха, он задыхался. На какое-то мгновение мир стремительно завертелся вокруг, но затем снова остановился. Было слышно, как мать разводит огонь и торопится приготовить спозаранку еду, чтобы успеть пойти глянуть, как будет происходить распятие. Все соседки уже отправились туда. Отец все так же стонал, тщетно пытаясь пошевелить языком, и только гортань его, издававшая, неясные звуки, еще сохраняла признаки жизни. Улица снова опустела.

Юноша стоял, прислонившись к кресту, закрыв глаза и ни о чем не помышляя. Он слышал только биение собственного сердца.

Вдруг юноша встрепенулся от боли. Он снова почувствовал, как невидимый пернатый хищник глубоко вонзил когти ему в затылок.

«Снова… Он явился снова…» – прошептал юноша и задрожал.

Он чувствовал, как когти впиваются все глубже, дробят череп и касаются мозга. Он стиснул зубы, чтобы не закричать, чтобы не испугать снова мать, которая в таких случаях поднимала крик. Зажал голову между ладонями и крепко держал ее, словно боясь, как бы она не покинула его.

«Снова… Он явился снова…» – прошептал с дрожью юноша. .

Впервые это случилось с ним, когда ему было всего двенадцать лет. Он сидел вместе со стариками в синагоге, слушая, как те, стеная и обливаясь потом, толкуют слово Божье, и вдруг почувствовал в верхней части головы легкий, тягучий зуд, очень нежный, как ласка. Он закрыл глаза. Какое блаженство! Что за мягкое крыло подхватило его и вознесло на седьмое небо, которое и есть истинный Рай? Из-за смеженных век и полуприкрытых губ изливалась безгранично счастливая, глубоко блаженная улыбка, томно ласкавшая плоть, а лицо его совершенно исчезло. Старики – заметили эту таинственную человеко-пожирающую улыбку и поняли, что отрок попался в когти Божьи. Они поднесли перст к устам и умолкли.

Шли годы. Он все ждал, ждал, но та нега больше не возвращалась. И вот однажды весной, на Пасху, – радость Божью, он отправился в селение своей матери в Кану, чтобы выбрать там себе жену. Мать постоянно допекала его, заставляя жениться. Ему было уже двадцать лет, щеки его покрыл густой, курчавый пушок, а кровь закипала, не давая ночью уснуть. И вот в пору цветущей юности мать настояла, чтобы он отправился в ее родное селение – в Кану – выбрать себе жену.

Он стоял с алой розой в руке и смотрел, как сельские девушки танцуют под большим новорасцветшим тополем. Смотрел, сравнивал, желал их всех, и сердце его все не решалось сделать выбор. Вдруг позади него послышался прерывистый смех – словно свежий источник, бьющий из утробы земной. Он обернулся. Прямо к нему шла во всем своем всеоружии – браслетах, кольцах, серьгах, красных сандалиях и с распущенными волосами – единственная дочь раввина, брата его отца.

Она шла словно корабль, распустивший паруса под попутным ветром. Магдалина.

Рассудок юноши дрогнул.

– Я желаю ее! Я желаю ее! – воскликнул юноша. – Я желаю ее!

Он уже было простер руку, чтобы вручить ей розу.

Но едва он простер руку, как десяток когтей сразу же вонзился в голову и пара крыльев яростно захлопала над ним, сильно стиснув виски. Юноша пронзительно закричал и упал лицом вниз с пеной на губах. Несчастная устыженная мать набросила ему на лицо свой платок, обняла его, подняла и увела прочь.

С той поры он стал пропащим. Пропащим в блужданиях по полям в ночи полнолуния и в сонном забытьи ночного спокойствия, но особенно часто – весной, когда мир покрывается цветением и благоухает. Всякий раз, когда он уже готов был вкусить радость, испытать самые обычные человеческие удовольствия – поесть, поспать, повеселиться в кругу друзей или, встретив на своем пути девушку, подумать: «Как она хороша!» – всякий раз десяток когтей сразу же вонзался в него и желание исчезало. Однако никогда еще эти когти не терзали его с такой яростью, как в тот день на рассвете. Втянув голову в плечи, лежал он, скорчившись, под верстаком. На долгое время мир утонул. Внутри себя он слышал только шум, а сверху его били наотмашь крылья.

Медленно, очень медленно когти ослабевали, разжимались, постепенно освобождая сначала мозг, затем череп и наконец затылок. Внезапно юноша почувствовал облегчение и сильную усталость. Он выполз из-под верстака, запустил руку в волосы и принялся торопливо ощупывать затылок. Ему казалось, что голова его разбита однако пальцы не обнаружили раны. Это успокоило его. Но, отняв руку от головы и взглянув на нее на свету, он пришел в ужас. С пальцев капала кровь.

– Бог разгневан… – пробормотал он. – Бог разгневан… Уже льется кровь.

Он поднял глаза вверх. Никого не было видно, но резкий запах животного стоял в воздухе. Он снова явился… Он повсюду – вокруг меня, у меня под ногами, у меня над головой… – испуганно подумал юноша.

Опустив голову, он ждал. Воздух был беззвучен и неподвижен. Ласковый, успокоительный свет играл на противоположной стене и на плетенном из камыша потолке. «Не буду раскрывать рта, – решил юноша, – не пророню ни звука. Может быть, Он сжалится надо мной и уйдет…»

Но, едва подумав так, он тут же раскрыл уста и жалобно заговорил:

– Зачем Ты проливаешь мою кровь? За что разгневался? Доколе будешь преследовать меня? Он умолк. Рот его был открыт, волосы на голове вздыблены, глаза полны испуга. Согнувшись, юноша прислушивался.

Вначале не было слышно ничего. Воздух не двигался. Тишина. И вдруг кто-то вверху над ним заговорил, а он напряженно слушал. Он весь обратился в слух и только время от времени резко встряхивал головой, словно говоря: «Нет! Нет! Нет!»

Наконец юноша тоже раскрыл уста. Теперь его голос уже не дрожал.

«Я не смогу! Я безграмотен, ленив, труслив, люблю хорошо поесть, выпить вина, посмеяться, я хочу жениться, иметь детей. Отпусти меня!» Юноша снова замолчал, прислушиваясь.

– Что Ты сказал? Говори громче, я не слышу! Он закрыл уши ладонями, чтобы как-то смягчить доносившийся сверху суровый голос. С сосредоточенным лицом, затаив дыхание, он слушал. Слушал и отвечал:

– Да, да, я боюсь… Встать и заговорить?.. Но что я могу сказать? И как я скажу это?.. Я не смогу – я ведь безграмотен! Что Ты сказал?.. Царство Небесное?.. Не нужно мне Царства Небесного. Я люблю землю, хочу жениться, хочу взять в жены Магдалину, хоть она и блудница. Это случилось по моей вине, поэтому я и спасу ее… Нет, не землю, не землю, а одну лишь Магдалину, и для меня этого достаточно!.. Говори тише, если хочешь, чтобы я Тебя слышал!

Приставив ладонь к глазам – мягкий свет, идущий из окошка в потолке, слепил его – он смотрел вверх, в потолок, и ожидал. Слушал, затаив дыхание. И пока он слушал, лицо его светилось радостью и счастьем, а тонко прочерченные губы шевелились. И вдруг он разразился смехом.

– Да, да, – бормотал он. – Ты понял правильно. Да, преднамеренно. Я делаю это преднамеренно. Чтобы Ты почувствовал ко мне отвращение. Ступай, поищи кого-нибудь другого, а я обрету избавление!

Он осмелел.

– Да, да, преднамеренно! Всю свою жизнь я буду изготовлять кресты, на которых распинают избранных Тобой Мессий!

Сказав это, юноша снял со стены ремень с гвоздями, опоясался им и посмотрел в окошко. Солнце уже взошло, и небо вверху было голубым и жестким, как сталь. Нужно было торопиться: в полдень, когда зной набирает наибольшую силу, должно свершиться распятие.

Он опустился на колени, подставил плечо под крест, обнял его. Затем выпрямил одну ногу, напрягся. Крест показался ему необычайно тяжелым, неподъемным. Шатаясь, он направился к двери. Тяжело дыша, сделал два шага, три, уже почти было дошел до двери, но колени его вдруг подогнулись, голова закружилась, и, придавленный крестом, юноша рухнул лицом вниз на порог.

Хижина содрогнулась. Раздался пронзительный женский крик, дверь в соседнюю комнату распахнулась, и появилась мать. Темно-русая, высокая, большеглазая. Она уже пережила пору первой молодости и теперь входила в беспокойную медовую горечь осени. Голубые круги вокруг глаз, рот крупный и изогнутый, как у сына, но подбородок более сильный и волевой. На голове льняной Платок фиалкового цвета, а в ушах позвякивали две продолговатые серебряные серьги – единственное ее украшение.

За открывшейся дверью показался сидящий на постели, с обнаженной верхней половиной тела, бледно-желтый, обрюзглый, с неподвижными стекловидными глазами.

Жена только что, дала ему еду, и он еще с усилием жевал хлеб, маслины и лук. Курчавые седые волосы у него на груди были в слюне и крошках. Рядом с ним стоял знаменитый роковой посох, расцветший в день помолвки. Теперь это был кусок сухого дерева. Мать вошла, увидела, как бьется в судорогах ее сын, придаленный крестом, но вместо того, чтобы броситься поднимать его, смотрела, впившись ногтями себе в щеки. Она уже измучилась оттого, что сына то и дело приносили к ней на руках в обморочном состоянии, устала видеть, как он скитается по полям и безлюдным местам, голодает денно и нощно, не желает заняться делом и просиживает часы напролет, устремив, взгляд в пустоту, околдованный, неприкаянный. И только когда ему заказывали изготовить крест для распятия людей, он самозабвенно, яростно трудился и днем и ночью. Он перестал водить в синагогу, не испытывал больше желания отправиться в Кану или на какой-нибудь праздник, а в ночи Полнолуния терял рассудок, и несчастная мать слышала, как ее сын разговаривает и кричит, словно ссорясь с каким-то демоном. Сколько раз она уже обращалась к мужниному брату – старому раввину, умевшему изгонять демонов и исцелягь одержимых, которые приходили к нему со всех концов света. Третьего дня она снова бросилась ему в ноги с упреком:

– Чужих ты исцеляешь, а сына моего исцелить не хочешь?

Но раввин только качал головой:

– Мария, сына твоего терзает не демон. Не демон, а Бог. Что же я могу поделать?

– Стало быть, нет ему исцеления? – спросила несчастная мать.

– Это Бог, а от Него исцеления нет.

– Почему же Он терзает его?

Старый заклинатель только вздохнул и ничего не ответил.

– Почему Он терзает его? – снова спросила мать.

– Потому что любит, – ответил наконец раввин. Мать испуганно посмотрела на него. Она уж было снова открыла рот, желая задать вопрос, но раввин не дал ей заговорить.

– Таков Закон Божий, и не спрашивай об этом, – сказал он, нахмурив брови, и дал ей знак уйти.

Эта напасть продолжалась уже много лет, и у Марии, хоть и была она матерью, иссякло терпение. Теперь, видя, что сын лежит на пороге лицом вниз, а по его лбу струится кровь, она застыла без движения. Только глубокий стон вырвался у нее из самого сердца.

Но причиной тому был не сын, а ее собственная участь. Жизнь ее переполнилась горем. Несчастной была она в замужестве, несчастной была и в материнстве, овдовев еще до вступления в брак и став матерью, лишенной сына. Она старела, и все больше седых волос появлялось у нее с каждым днем. Она старела, так и не познав молодости, не познав мужнего тепла, чуждая наслаждения и гордости замужней женщины, чуждая наслаждения и гордости матери. Плач был уже не властен над ее глазами. Все слезы, отпущенные на ее долю Богом, она уже выплакала и теперь смотрела на мужа и на сына только сухими глазами. И если ей еще иногда случалось заплакать, то плакала она только весной, оставаясь наедине с собой, когда видела, как зеленеют поля, и чувствовала благоухание цветущих деревьев. Но в такие часы горевала она не о муже н. не о сыне, а о своей загубленной жизни.

Юноша поднялся и краем одежды вытер кровь. Обернувшись, он увидел сурово взиравшую на него мать и рассердился. Он хорошо знал этот ничего не прощавший ему взгляд, знал эти сжатые, полные горечи губы. Он больше не мог терпеть этого. У него уже не было сил оставаться в одном доме со старым паралитиком, безутешной матерью и жалкими повседневными указаниями:

«Ешь! Работай! Женись! Ешь! Работай! Женись!» Мать разжала сомкнутые уста.

– Иисусе, – произнесла она с упреком, – с кем ты снова спорил сегодня на рассвете?

Сын закусил губы, чтобы тяжкое слово не сорвалось с них, распахнул дверь, и внутрь дома вошло солнце, а вместе с ним – пыльный, горячий воздух пустыни. Он утер со лба пот и кровь, снова подставил плечо под крест и молча поднял его.

Мать пригладила ладонями рассыпавшиеся по плечам волосы, убрала их под платок и шагнула к сыау. Но, разглядев его на свету, она вздрогнула от неожиданности: лицо юноши менялось непрерывно, словно текучая вода! Каждый день она видела его как бы впервые, каждый день в его глазах, на челе, на устах она встречала какой-то неведомый свет, встречала улыбку, то сатанинскую, то исполненную печали, встречала ненасытимое озарение, скользившее по челу, по подбородку, по шее и поглощавшее его целиком. А сегодня в его очах полыхали два огромных черных огня.

0на чуть было не закричала в испуге: «Кто ты?» – но сдержалась.

– Дитя мое, – сказала Мария, и губы ее дрогнули. Она умолкла и ожидала, желая убедиться, действительно ли этот человек – ее сын. Обернется ли он, чтобы взглянуть на нее, заговорить с ней?

Он не обернулся. Рывком взвалил крест на спину и решительно шагнул через порог.

Прислонившись к дверному косяку, мать смотрела, как он поднимается вверх, легко ступая по камням мостовой. Боже! Откуда вдруг столько силы?! Словно не крест был у него на плечах, а два крыла, возносившие его ввысь.

– Господи Боже, – прошептала в смятении мать. – Кто это? Чей он сын? Он не похож на своего отца, ни на кого не похож. Каждый день он меняется. Он не один, он – это целое множество… Я схожу с ума…

Она вспомнила, как однажды вечером держала его у груди, сидя в маленьком дворике рядом с колодцем. Было лето. Вверху свисали с лоз гроздья винограда. Нововрожденный младенец сосал грудь…

И пока он сосал грудь, Марию одолел сон. Это длилось всего какое-то мгновение, но она успела увидеть сновидение, дивное своей необъятностью.

Ангел на небе держал звезду, свисавшую у него с руки, словно фонарь, и двигался вперед, освещая лежавшую внизу землю. И была во мраке дорога, залитая светом и сверкавшая, словно молния, множеством искр, которые перекатывались и гасли у нее под ногами… Очарованная, смотрела она на все это, спрашивая себя, куда ведет эта дорога и почему она оканчивается у ее стоп. А затем подняла глаза вверх и что же увидела там? Звезда остановилась прямо у нее над головой. Тогда вдали, на сверкающей звездами дороге, показались три всадника. Три золотых венца сверкали у них на кудрях. Всадники на мгновение остановились, посмотрели на небо и, увидев, что звезда перестала двигаться, сразу же все вместе пришпорили коней и поскакали вперед. Теперь Мария четко различала их лица. Средний из всадников был безусый белокурый юноша, прекрасный, словно белая роза. Справа от него скакал желтокожий мужчина с черной-пречерной остроконечной бородой и раскосыми глазами, а слева – арап с белоснежными курчавыми волосами, золотыми серьгами в ушах и сверкающими белыми зубами. И едва мать успела разглядеть их и прикрыть сыну глаза от слепящего сияния, как три всадника подъехали, спешились и опустились перед ней на колени, а ребенок оставил грудь и поднялся на ножки, став на колене у матери.

Первым приблизился белый царевич. Он снял с кудрей венец и смиренно положил его к ножкам младенца. Затем преклонил колени черный, который достал из-за пазухи пригоршню рубинов и изумрудов и, исполненный нежности, стал рассыпать их над детской головкой. Последним протянул руку желтый, положив к ножкам младенца на забаву ему пучок длинных павлиньих перьев… Младенец разглядывал всех троих, улыбался им, но так и не протянул ручонки к дарам…

Вдруг три царя исчезли, и появился пастушок в одежде из овечьих шкур. В руках у него была глиняная миска с теплым молоком. Младенец же, едва увидел пастушка, стал танцевать на материнском колене, опустил личико в миску и жадно, с наслаждением принялся пить молоко…

Прислонившись к дверному косяку, мать вновь мысленно пережила то необъятное сновидение и вздрогнула. Какие надежды подавал ее единственный сын, чего только не пророчили ей гадалки, как смотрел на него сам почтенный раввин, когда, раскрыв над головкой младенца Писания, читал Пророчества, как разглядывал его грудь, глаза, стопы его ножек, отыскивая знаки! Но – увы! – с течением времени ее надежды рушились, сын вступил на дурной путь и все дальше удалялся от пути человеческого.

Она поплотнее закуталась в платок, закрыла дверь на засов и тоже стала подниматься вверх, чтобы посмотреть, как будет происходить распятие, и тем самым скоротать время.