"Любовь и доблесть" - читать интересную книгу автора (Катериничев Петр)Глава 11– Вам известно, отчего я хотел вас видеть? – Фокий Лукич сидел в дорогущем кресле «президент» и смотрел на Данилова, как барсук из норы. Галстук «Версаче» лежал на круглом животе, словно меридиан на глобусе. Планета «Бокун» плавала в неге покоя и жира, и только брыли щек слегка колыхались в такт произносимым словам да мутные глазки того неопределенного цвета, что называют «грязь с молоком», умно и настороженно стерегли движения визитера. Олег без приглашения сел на стул, вынул сигареты, вжикнул колесиком зажигалки, вольготно откинулся на спинку, выпустил дым, произнес: – Милая Лилиана меня информировала. В свойственной ей манере. Бокун поморщился: – К сожалению, Лиле порой не хватает такта. – Именно потому она вам и нужна. – Да, замены ей нет. Пока. – Бокун пожевал губами. – Вы догадываетесь о причинах э-э-э... нашего грядущего расставания? – Не вполне. – Но какие-то мысли у вас есть? – Чего-чего, а мыслей у меня всегда с избытком. – Не ерничайте, Данилов. Вы не в том положении. – Бросьте, Фокий Лукич. Это вы – в положении. – Олег улыбнулся. – В общественном и социальном. И оно порой еще более неудобно, чем беременность. Нет? – Хм. – Кроме приобретенных прав, у вас еще и целый набор никчемных обязанностей. И очень значимых обязательств. Как в любой партячейке. – При чем здесь партячейка? – Это я для образности. И давайте закончим преамбулу. – Преамбулу? – Вот именно. Вы ведь пригласили меня зачем-то? Версия первая: объявить об увольнении. Позлорадствовать. Распечь эдак по-начальнически, добиться если не покаяния, то хотя бы «поставить на место» – любимое занятие мадемуазель Блудилиной, кстати. Любой богатый человек вряд ли станет тратить на это время. Но все мы люди и живем эмоциями, если не способны на страсть. Так почему бы не позволить себе пережить такую приятную процедуру: вытурить сотрудника? Мелкая победа или то, что ею кажется, не умаляет самой власти и позволяет почувствовать ее сладость. Пусть приторную, а все же лучше, чем никакую. Впрочем... У меня есть еще пара версий ваших мотиваций сегодняшнего рандеву, но зачем вас утомлять мудрствованием и злоупотреблять своим временем? День уж больно жаркий. Я хочу сегодня позагорать. – Хорошо, Олег Владимирович. Вы сами сказали об обязательствах. Начав сотрудничать с нашим холдингом, вы тоже взяли на себя э-э-э... определенные обязательства. – Это так. И отлично их выполнял. – Звучит хотя и нескромно... – Скромность украшает только тех, кто других достоинств не имеет. – Мы были вами довольны, пока... – ...пока я писал обзорные статьи о российской экономике и не задевал местечковые кланы и их копеечные интересы. – Это не местечковые кланы, – повысил голос Бокун, и полное лицо его пошло пятнами. – И интересы, смею вас заверить, далеко не копеечные. – Да? И кого из здешних олигархов я «поставил на бабки»? – Ваша ирония неуместна, и вы это сами прекрасно осознаете, Олег Владимирович. Ваша статья в «Зерцале»... – ...вам понравилась. Бокун поднес ладони к лицу, провел ими по щекам, вздохнул: – С вами очень трудно разговаривать. – Я вам больше скажу, Фокий Лукич, со мною даже рядом находиться непросто. Особенно таким, как вы. – Вот как? И почему? – Я свободен. В истинно русском понимании этого слова. Волен думать и поступать именно так, как хочу и считаю нужным. – Все люди грешат тем, что оч-ч-чень заблуждаются относительно степени своей свободы. Часто она измеряется даже не толщиной кошелька, а возможностью распоряжаться по своему усмотрению тем, что в нем находится. А у вас... У вас и кошелек тощий, как подвальный кот, и иные возможности скромные. Или я заблуждаюсь? Олег на секунду задумался: – Можно сформулировать иначе: вы желаете выяснить, заказали ли мне эту статью? И если заказали, то кто? – Ну что ж... Вы отличаетесь скорым умом. – Знаете, в чем ваша беда, Фокий Лукич? – Нет. Вы поясните? – Вся ваша беда в том, что я скажу вам сейчас чистую правду, но вы мне не поверите. – Да? – У вас иной стереотип мышления. – Может, это и хорошо? И я могу взглянуть на проблему под другим углом зрения? – Ваш «угол зрения» определяется даже не количеством обретенной «зелени», а благосклонным кивком тех, у кого вы на «поводке». – Вы заносчивы и наглы, Данилов. – Я независим. – Я вам уже говорил, что любая независимость мнима. И приложу все усилия, чтобы вам это доказать. Вам не кажется, Данилов, что сейчас вы наживаете себе врага? Не самого добродушного, смею вас заверить... Не боитесь? Зачем вам такой враг? – Нет, не боюсь. У вас нет врагов, господин Бокун. Как и друзей. У вас есть только интересы. В политике, в бизнесе, в околовластной тусовке... Интересы. Они текучи и непостоянны, а тратить время и силы на борьбу с людьми, что вас эмоционально задели, вы не станете. У вас иной стереотип поведения. Нет, конечно, вы можете позволить себе роскошь раздавить мелочь мелкую, человеческую козявку... Но я ведь не козявка, Фокий Лукич, и вы это прекрасно понимаете. А наживать себе врага... Зачем вам такой враг? Лицо Бокуна если и сделалось растерянным, то лишь на долю секунды. Буквально сразу за тем оно налилось краской и стало похожим на только что сваренный свекольник, разве что паром не исходило! – Ты... ты... мне... угрожаешь? – Боже упаси. Просто проигрываю варианты. – А не боишься доиграться? – Нет. – Правильно не боишься! Ты уже доигрался, понял?! Уже! Олег крякнул досадливо: – Ну вот... А ведь так складно беседовали. – Складно? Ты, сучий выползок, подставил меня! Меня! Кто тебя надоумил сочинить опус для этого гнилого брехунка? – Никто. – Тебе придется сказать, Данилов. Ты прав, здесь вовсе не личное. Здесь интересы! Такие крутые интересы, о которых ты даже не догадываешься! – Бокун замолчал на полминуты, добавил тоном ниже, почти прохрипел, а в голосе его слышались нескрываемые ненависть и страх: – Ну а если догадываешься, то тем хуже. Для тебя. – Ой, боюсь, боюсь, боюсь... – скривившись в усмешке, запричитал Олег. – Я коньячку выпью? Для восстановления душевного подъема? – Я не собираюсь тебя тут потчевать, Данилов. – Да у меня с собой. – Не дожидаясь приглашения, Олег одним движением достал из сумки плоскую фляжку «Мартеля», открутил пробку. – К тому же хочу закрепить сложившиеся между нами теплые доверительные отношения и переход на «ты». Тебе, Фокий, в карандашницу плеснуть или из горла будешь? – Прекратите паясничать! – Хозяин барин. Была бы честь предложена. – Олег сделал глоток, посмаковал. – Способствует нормализации коронарно-мозгового кровообращения, знаете ли. – quot;Мартельquot;? – Грешен: люблю себя побаловать. – Олег расслабленно откинулся на стуле, обвел взглядом кабинет, закончил: – Хорошо. Кажется, О'Генри сформулировал: если тебя окружает роскошь, то не важно, кому она принадлежит. – Ваш О'Генри был всего лишь слюнявый писака и словоблуд. А потому не уразумел смысла этой жизни: кому что принадлежит – это и есть самое важное. – Каждый в жизни самое важное выбирает сам. – Как бы не так. Посадить тебя, Данилов, за «колючку» да не покормить с месяцок – что запоешь? – Это философский выпад или конкретное предложение? – Это жизнь. А как она для тебя сложится в дальнейшем... – Блестяще. С божьей помощью. Так и будет. Некоторое время Бокун сидел в кресле неподвижно. Гнев прошел, красные пятна потускнели, он спросил деловито и вполне миролюбиво: – Вернемся к нашим делам? – Как сказал некий герой в одном фильме: «Да какие у нас с вами могут быть дела?» – Кто вам заказал статью, Данилов? – Никто. Личная инициатива. Бокун вновь закаменел лицом, пожевал губами: – Вы не хотите идти нам навстречу. – Я же говорил, господин Бокун, я скажу вам чистую правду, но вы мне не поверите. – Хорошо. Сформулируйте так, чтобы я поверил. Или ответьте на вопрос: зачем вы это сделали? – Коротко? – Да как получится. – По глупости. – Да? – Такие, как вы, Фокий Лукич, чувство собственного достоинства считают глупостью, не так? – Ну-ну, я слушаю. – Мне надоело читать здешние газеты и смотреть здешний «ящик»... Заказные статьи, заказные передачи... – В Москве по-другому? – В Москве так же. И в Берлине, и в Лондоне, и в Нью-Йорке... Кто платит, тот и заказывает музыку. – Любую, включая похоронную, – ощерился Бокун. – Не рано ли вам, Фокий Лукич, вспоминать о похоронах? Смотрите, накаркаете. – Итак, вас взъела гордыня, Данилов, – оставил его реплику без внимания Бокун. – Да нет. Просто хотелось в слово «демократия» вложить конкретное содержание. Бокун расплылся в улыбке, у него даже щечки порозовели от удовольствия: – Был один такой скорый. Горбатый с пятнышком. Он хотел в слово «социализм» вложить «конкретное содержание». И что в итоге? «Вложили» его, причем очень конкретно! Вы же умный человек, Олег, вы что, верите в какие-то «реальные содержания» пустышек для развлечения черни? – Отчего же пустышек? Скажем, у афинян демократия была очень реальным делом. Собирались граждане полиса, тыщи две-две с половиной, знали они друг друга, как знают сельчане одной деревни, – вот этот выпивает, а вон тот до гетер шибко охоч... Росли вместе, дрались с соседями, женились, ссорились, выпивали, чужих дочек соблазняли... Вот и выбирали себе стратега, кто – по совести, кто – по-родственному, а кто и по лукавству, за пару драхм или за амфорку критского красного. – Вы только подтверждаете мои слова. – Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что в современном мире при наличии средств массовой информации и дезинформации, сконцентрированных в тех или иных руках, так называемая «демократия» является инструментом манипулирования общественным сознанием по поводу захвата и удержания власти. Захвата «мирного», «парламентского», «демократического». Но при том... Знаете, чем отличается демократия от автаркии? – Ну и? – Возможностью реализовать принцип: «Меня не спрашивают, но я скажу». А люди пусть уж сами решают, нужно ли им то, о чем я рассказываю. В любом случае им стоит знать, что с ними происходит. – Люди?.. – Круглое лицо Бокуна стало еще шире от язвительной улыбки, щечки зарозовели пуще. – Вы что, решили просветить народы? И рассказать им, в каком они дерьме? Так никого вы этим не удивите: скотина всегда в дерьме, потому что живет в хлеву. И как бы этот хлев ни назывался, Балтия, Югославия или Россия, бычки и телки мечтают всюду лишь об одном: чтобы кормили почаще да от случки не отлучали. Так о чем вы тогда хотели написать, Данилов? И – для кого? – У нас разный взгляд на действительность. – Да? И в чем же разница? – Хотя и попадаются исключения, но в целом... Я не считаю людей скотом. – Напрасно. История учит, что люди были таковыми во все века. Или скоты, или хищники. Третьего не дано. Или вы относите себя, – Бокун брезгливо поморщился, – к аристократам духа? – Именно. – Вот даже как? Ну а я мужичок лапотный, из народа. И терпеть не могу чистоплюев. – Бокун взъярился не на шутку, враз, даже редкие волосики на темечке словно сами собой вздыбились ершистым петушком. – Ну а раз ты еще и аристократ, так изволь жить голодно и счастливо. Больше тебе работы ни в Княжинске, ни в этой стране вообще не найти. Об этом я позабочусь. Особо. Ты уволен. И запомни: меня еще никто безнаказанно не подставлял! А ты – подставил. И оттого, что подставил не по злобе и не по алчности, а из «гордости духа», – еще хуже! И если ты думаешь жить сыто и покойно... Проблемы я тебе обещаю. Тебя ожидает такое дерьмо, в каком ты еще не бултыхался. Пшел вон! Фокий Лукич дышал тяжко, навалившись грудью на крышку стола; глаза его налились кровью, как у бычка на выгоне; он хотел что-то добавить, но вдруг встык напоролся на встречный взгляд Данилова: тот смотрел холодно и спокойно, настолько спокойно, что Фокию Лукичу стало не по себе. Непрошеные, тревожные мыслишки суетливо забегали под черепом, словно тараканы по столу, и – канули куда-то разом. Душу затопила ледяная предсмертная тоска; страх, ужас сковал все тело параличом могильной стужи, и Фокию Лукичу вдруг стало ясно: никуда он из этого кабинета больше не уйдет... Просто упадет головой на стол, и через три четверти часа равнодушные санитары выволокут запакованного в пластик остывающего мертвяка. Взгляд Данилова даже не гипнотизировал – он не оставлял надежды. Фокий Лукич задергался, захрипел нечто маловразумительное, веки тяжело опустились на глаза, но он не почувствовал никакого облегчения – наоборот, смятение! Ледяные струйки текли от затылка по хребту к пояснице, и для Фокия Лукича было ясно, что это последнее сильное ощущение в его жизни. – Что и требовалось доказать, – услышал он голос Данилова уже от двери, приоткрыл глаза, но посмотреть на него не посмел; все плыло, словно в грязно-желтом тумане... – Ни одна скотина не выдерживает взгляд человека. |
|
|