"Улица младшего сына" - читать интересную книгу автора (Кассиль Лев, Поляновский Макс)

Глава II Сердце горит

Через три дня Володя застал дома мать заплаканной.

— Ты что, мама? — встрепенулся он.

Евдокия Тимофеевна мотнула головой в сторону репродуктора:

— Расстроилась я, Вова… Передавали сейчас про летчика одного нашего. Его из орудия подожгли, бензин у него загорелся в воздухе, так он взял самолет на фашистов… И сам с ними взорвался… Вот до чего их ненавидел! А молодой, наверное. Мог бы, поди, с парашютом соскочить, а не захотел. На смерть решился. Фамилию вот не разобрала, капитан какой-то — Поспелов, кажется…

Володя слушал мать, закусив губу, и перевел дыхание только тогда, когда она кончила. Он сейчас же помчался на улицу Ленина, где расклеивались ежедневно сообщения Совинформбюро. И там он, мусоля от волнения карандаш, отчего на губе у него образовалась темная полоска, переписал в свой дневник:

«Героический подвиг совершил командир эскадрильи капитан Гастелло. Снаряд вражеской зенитки попал в бензиновый бак его самолета. Бесстрашный командир направил охваченный пламенем самолет на скопление автомашин и бензиновых цистерн противника. Десятки германских машин и цистерн взорвались вместе с самолетом героя».

Володя переписал аккуратно эти строки сообщения, потом дома обвел их чернилами.

Вечером он прочел их Светлане Смирновой. И, прочтя, добавил:

— Вот так бы и Чкалов на его месте сделал, если бы живой был! Знаешь, я уверен!

Однажды вечером к нему прибежала Светлана. У нее было очень расстроенное лицо.

— Володя — сказала она, — ты очень устал?

Володя, у которого все тело и руки ныли после работы на огородах, где пионеры помогали семьям фронтовиков, спросил:

— А что?

— Помнишь, ты на Пироговскую ходил кораблик чинить? Им извещение пришло: отец в танке сгорел. Такое у них там творятся, прямо я и не знаю, что делать… Маленький этот… Я даже не думала, что он понимает… А он как вцепился в мать, так и не отдерешь прямо. Давай вместе туда сходим!..

Евдокия Тимофеевна, убиравшая наутро залу, удивилась пустоте на Володином столе. Она не сразу поняла, чего тут не хватает. Корабли давно уплыли отсюда, но Евдокия Тимофеевна хорошо помнила, что вчера еще стол был чем-то занят.

— Володя, — позвала она сына, — не могу я никак припомнить, что у тебя вчера тут на столе было… Недостает чего-то…

Володя вскинул на мать немного смущенный взгляд из-под ресниц:

— Модель тут стояла… которая из Артека…

— Пускать ходил?

— Ну да, есть у меня время, как раз… Я ее на Пироговскую снес. Мальчишке тому подарил, у которого отец в танке сгорел. Он все ревел, ревел… Меня, мама, такая жалость взяла! Я уж его и так и эдак… Ну никак, понимаешь! Плачет, и все. Я тогда принес модель да как запустил ее! А он так руками в ладоши — хлоп-хлоп! И засмеялся сразу. А как в руки ее взял, так затрясся весь. Ну, я ему и отдал. Пускай…

— А не жалко было? — спросила мать и наклонила голову, с лаской оглядывая сына. «Совсем как Никифор: что свое — все отдаст», — подумала она.

— Было немножко, — признался Володя, — только мальчонку того еще больше жалко было… Ну, и ладно про то, — неожиданно прервал он сам себя и нахмурился. …Занятия, как всегда, начались 1 сентября. Обычно в этот день все здание школы, отвыкшей за лето от шума, оглашал бурный гам. А сегодня ребята тихо собрались в большом зале. И директор Яков Яковлевич произнес коротенькую речь.

— Друзья, — сказал он, — сегодня, как и в прошлые годы, мы начинаем занятия. Мы встречаем этот большой для каждого советского учителя и школьника день в не совсем привычной обстановке. Я вижу по вашим лицам, я чувствую по той серьезности, с какой вы сегодня пришли сюда, что вы сами понимаете, какие тяжкие испытания выпали сейчас нашей Родине. Враг хочет не только отнять у нас землю и лишить миллионы людей жизни… Он вознамерился уничтожить все, что мы завоевали под славным знаменем Ленина. Мы завоевали для себя право на труд, свободный вольный труд. Фашисты хотят сделать труд снова проклятьем для человека, а нас превратить в своих рабов. Мы провозгласили и утвердили право человека на отдых, на обеспеченную старость. Фашисты умерщвляют беззащитных стариков, убивают детей. Мы как великое достижение Октябрьской революции закрепили за каждым нашим человеком право на образование. Фашисты хотят отнять у нас свет знания, ввергнуть нас во тьму животного невежества. Но мы, ваши учителя, гордые тем, что нам доверено осуществить право каждого из вас на овладение знанием, заявляем на весь мир: как бы ни гремели пушки, они не заглушат голоса учителя, который будет всегда раздаваться в этих стенах, пока они стоят…

Потом выступали комсомольцы-старшеклассники. Когда Яков Яковлевич уже собирался дать команду: «По классам!» — поднял руку Володя. Все оглянулись на него с удивлением. Володя в школе был застенчив и редко выступал на больших собраниях.

— Что ты хочешь сказать, Дубинин? — спросил директор.

— Мне хочется… Можно мне прочесть стихотворение про летчика Гастелло? Я из журнала «Огонек» выучил.

— Ну что же, прочти, — разрешил директор. — Тише! — прикрикнул он на пионеров, которые недоуменно переговаривались, посматривая на Володю.

Никто не ожидал этого от Дубинина. Володя вышел на середину зала, где стоял директор, поправил алый галстук и неожиданно звонким, заставившим всех сразу притихнуть голосом прочел стихи, которые он нашел вчера в «Огоньке» и сразу заучил наизусть:

Володя посмотрел на пионеров, отыскал глазами Светлану Смирнову, которая слушала его с вытянутой от внимания шеей, приподнявшись на носки.

Все слушали его — старшеклассники, с физиономий которых быстро сошла привычная надменность, и малыши, восторженно взиравшие на своего любимца, и Юлия Львовна, рядом с белой головой которой особенно черной казалась шевелюра Ефима Леонтьевича, и директор Яков Яковлевич, и Мария Никифоровна, географичка, и физик Василий Платонович, и друзья Володи: Аркаша Кругликов, Миша Донченко, Володя Киселевский и Светлана Смирнова. Все слушали его. И голос Володи крепчал с каждым словом:

Он кончил, и кто-то из малышей захлопал, но тотчас же спрятал руки, испуганно посматривая на соседей: может быть, не полагалось по случаю войны, да еще после таких серьезных стихов, аплодировать? Но Юлия Львовна, протянув к Володе тонкие руки, несколько раз громко ударила ладонью о ладонь. И тогда все зааплодировали бурно, рьяно, восторженно.

Всем, конечно, захотелось получить эти стихи на память. Когда Володя проходил на свое место, ему со всех сторон шептали: «Дубинин, дай списать стихотворение…», «Перепишешь мне на память?»

Так и начались в школе занятия. Как прежде, звонил звонок, входили в класс учителя с картами, скатанными в трубку, с журналами под мышкой, с чучелами птиц, гипсовыми слепками и различными приборами в руках. За партами все вставали, потом садились, начинался урок.

Все как будто шло своим порядком, давно заведенным и прочно укоренившимся. Но Володе часто на уроке начинало казаться, что все это не настоящее, все это теперь лишь изображает школьные занятия. И Василий Платонович, объясняя рычаг второго рода, смотрит в окно и думает, наверное, о том, о чем думает и он сам, Володя: о войне, о фронте, который становится все ближе и ближе. И во время какой-нибудь письменной работы, когда в тишине класса слышался только сосредоточенный шорох перьев о бумагу или легкий скрип парты под потянувшимся учеником, на Володю находило вдруг страдное оцепенение: он не мог собрать мыслей. Ему начинало казаться диким и невозможным, что в то время, когда на страну навалилось такое страшное бедствие, они сидят как ни в чем не бывало в классе, водят перышком, что-то складывают, вычитают, выносят за скобки, упрощают… А он слышал в разговорах, читал в сводках и сообщениях, что враг уже идет на Крым. Володе, казалось странным, почему не только в школе, но и в городе все шло обычным порядком: люди ходили на работу, торговали магазины, продавались бычки на базаре…

Мог ли он знать, что за этим видимым для всех, привычным ходом жизни зрело уже другое, трудное, пока еще творимое втайне дело, которое должно было в близком будущем помочь борьбе народа и приблизить ее страстно ожидаемый исход!

Володя не знал, что дело это секретно делают люди, среди которых было много знакомых, друзей отца, не раз бывавших у них дома в гостях.

Мог ли кто думать, что скромный, молчаливый дядя Гриценко на Старого Карантина посвящен в эту тайну, о существовании которой Володя даже не догадывался! Откуда было знать Володе, что несколько раз уже встречавшийся ему на улице худощавый пожилой человек в черных очках, палкой нащупывающий дорогу, не кто иной, как товарищ Андрей, известный под этим именем лишь двум-трем партийным руководителям города? Он по поручению партии и руководил тем тайным делом, которое постепенно подчиняло себе все подготовительные оборонные работы на заводах и предприятиях, в каменоломнях и учреждениях. Но никто, даже из людей, выполнявших эти задания, не знал, что под кличкой «Андрей» действует приехавший из Симферополя для организации большевистского подполья — на случай, если враг прорвется в эти края, — старый большевик, опытный подпольщик Иван Андреевич Козлов, только что перенесший тяжелую операцию глаз, полуслепой, но не пожелавший в тяжелые для Родины дни оставаться в больнице…

Обросший бородой, согбенный, он терпеливо стоял вместе со всеми в очередях у магазинов, катил к себе домой полученный бочонок с соленой камсой; постукивая палочкой по плитам тротуара, осторожно пробирался среди прохожих на улицах. Кто бы мог догадаться, что этот такой неприметный человек с мешком за плечами уже в пятый раз за свою жизнь уходит в большевистское подполье, чтобы организовать сопротивление врагу! Знал об этом только секретарь городского комитета партии товарищ Сирота, которого Володя прежде не раз видел в Доме пионеров и однажды даже показывал ему свою скоростную модель. Володя и сейчас часто встречал товарища Сироту в порту, издали видел его у зенитных батарей на Митридате. Секретарь горкома партии стал председателем городского Комитета Обороны. Но никто (а в том числе, конечно, и Володя) не подозревал о связи, которая существовала между действиями энергичного, быстро двигавшегося товарища Сироты и медлительным старичком в черных очках, который иногда прохаживался вдоль набережной, нащупывая палочкой дорогу…

Между тем на заводе Войкова и на железорудном комбинате рабочие уже готовили два бронепоезда. Все перестраивалось на военный лад. В Камыш-Буруне и по всему побережью мобилизовали весь рыбацкий флот. На катерах и шаландах устанавливали пушки. Маленькие рыболовецкие суда превращались в военные корабли. Даже на консервном заводе делали теперь гранаты, а на табачной фабрике изготовляли котелки, траншейные печки, оборудовали походные хлебопекарни.

Володя заметил как-то вечером, что исчезло яркое зарево, которое обычно полыхало над заводом имени Войкова. Там, за заводом, была шлаковая свалка, и когда ночью выливали ковши со шлаком, то на десятки километров вокруг все озарялось розоватыми отсветами. Володя не зная, что коммунисты завода вместе с комсомольцами дни и ночи работали, возводя вокруг завода высокие стены из кирпичей, которые замаскировали свалку, и что самолеты Черноморского флота специально подымались по ночам над Керчью, проверяя, не видны ли с воздуха каленые горы шлака. Володя не знал также, что все наиболее ценное оборудование уже вывозится из города на Урал, а по ночам через пролив — на рыбацких баркасах, на самодельных плотах из бочек, сбитых дощатыми настилами, — переправляют сотни тысяч голов скота, перебрасывая его на Тамань.

Не знал Володя и того, что в Керченский горком уже сыплются заявления от коммунистов и комсомольцев, от беспартийных граждан, которые просят зачислить их заранее в партизанские отряды, если понадобится организовать такие. Товарища Сироту осаждали старые партизаны 1919 года:

— Мы к тебе, товарищ секретарь! Давай зачисляй. Пришло времечко и нам старые кости размять. Давай задание.

В разных районах создавались продовольственные запасы, склады оружия, в каменоломни спускались бетонированные ванны для хранения питьевой воды. Везде — я на заводе Войкова, и на Камыш-Бурунском комбинате, и на Судостроительном — были созданы возглавленные коммунистами, смелыми и решительными людьми, группы подрывников.

Но откуда было знать все это школьнику?

Люди, которым Коммунистическая партия доверила это трудное, опасное задание, умели хранить тайну и делать до поры до времени свое дело незаметным для всех.

Все чаще и чаще стали взвывать над Керчью сирены воздушной тревоги. И тогда над Митридатом с треском лопались мелкие облачка зенитных разрывов.

Двадцать седьмого октября, когда Володя вместе со всем классом решал контрольные письменные задачки по физике, за окнами школы завыла, забираясь все выше над городом, будто взбегая на вершину Митридата, портовая сирена. Заголосили пароходы. Ветер принес далекие выстрелы зениток, словно где-то откупоривали множество бутылок одну за другой.

Дверь класса резко открылась, вошла Юлия Львовна.

— Простите, Василий Платонович… В городе воздушная тревога, — сказала она. — Ребята, книги оставьте в партах, а сами сейчас же выходите из класса и спускайтесь в убежище. Спокойно. Без толкотни. Места всем там хватит. Дубинин! Ты что, считаешь себя неуязвимым? Почему ты остаешься?

— А я не остаюсь, Юлия Львовна. Только я в убежище не пойду.

— Как это так — не пойдешь? Ты разве не знаешь приказа по городу: «В случае тревоги немедленно укрываться»?

— А я в дружину записался… Мое место, может быть, как раз на крыше, а не в подвале.

Чудовищный грохот, тяжкий, все под себя подминающий, ударил по городу сверху, словно сам Митридат рухнул на Керчь. В классе посыпались стекла из окон. Юлия Львовна схватила Володю за руку и почти насильно вытащила его в коридор.

Когда Володя выбежал на улицу, он невольно остановился, подавленный ужасом. Осколки камня и стекла, кирпичная крошка покрывали мостовую. А посреди улицы, перед самым зданием школы, лежал смятый, разорванный и какой-то исполинской силой принесенный сюда огромный пароходный котел. Одним концом он врылся в землю, другим выворотил полстены у соседнего здания. С моря продолжали доноситься гулкие раскаты взрывов. Запах гари — тревожный, наводящий жуть — стелился вместе с дымом вдоль улицы. На Митридате часто били зенитки. Над портом клубился черный, обагренный снизу отсветами пламени, словно кровью подтекавший, дым.

Володя бросился бежать к порту.

По дороге он узнал, что фугасная бомба с немецкого бомбардировщика «юнкере» попала в только что прибывший пароход со снарядами.

Произошел взрыв, и сила его была столь чудовищна, что котел парохода зашвырнуло с моря в центр города…

Больно было смотреть на обезображенные улицы. За какие-нибудь десять минут бомбы поковеркали много домов, вырвали деревья. Акации валялись прямо на мостовой. Одна из них сползла в зияющую воронку посреди улицы. В разбитой витрине магазина, всаженная туда взрывной волной, свалилась на осколки стекла убитая лошадь. Печально звенели порванные провода, свисавшие со столба, который, падая, уперся концом в выбитое окно двухэтажного дома. Дул холодный, пронизывающий ветер, отдававший копотью.

Володя услышал какой-то странный, цокающий звук, словно кто-то над самым ухом его стучал быстро и часто одной костяшкой домино о другую. Он прислушался; холодея, почувствовал, что от этого противного, где-то уже в нем самом раздававшегося цоканья его начинает всего трясти, и вдруг понял: это просто-напросто у него стучат зубы…

Ночью вновь объявили тревогу.

Быстро одевшись, Володя вылез на крышу. Где-то в вышине, пока еще далеко, небо сверлил ноющий, противный звук, чем-то напоминавший Володе жужжание бормашины в зубоврачебном кабинете, куда он однажды попал.

Город притаился во мраке осенней ночи. Черная громада Митридата высилась над затемненными домами. И вдруг на склоне горы несколько раз подряд блеснул какой-то колючий свет. Он погас, снова зажегся, три раза мигнул, потух. И вдруг в том же месте на какую-то долю секунды вспыхнул ярко-красный огонь. Прошло несколько минут, и вспышки белого и красного света возобновились.

Через минуту Володю, бежавшего по улице к штабу ПВО, задержал патруль — два моряка и милиционер:

— Ты чего бегаешь? Не слыхал тревоги, что ли?

— С Митридата фашистам сигналит кто-то! — заторопился Володя и потянул милиционера за угол, откуда был хорошо виден склон Митридата.

Пришлось подождать некоторое время; а сигналов-то как раз и не было, и патрульный уже хмуро посматривал на Володю. Но вот у вершины Митридата опять остренько сверкнул несколько раз подряд белый свет, сменился красным и погас.

— Как твоя фамилия?.. — быстро спросил милиционер. — Дубинин? Владимир? Стой, значит, здесь и следи, откуда свет будет, а мы моментом доложим дежурному.

Патрульные побежали за угол. Володя остался один. Свет на Митридате опять зажегся было, но после короткой, словно оборванной вспышки пропал и больше уже не возобновлялся. Володю очень тянуло сбегать самому на Митридат и узнать, что там произошло, но он помнил наказ патрульного и терпеливо стоял на месте, пока не объявили отбой…

Фашисты бомбили теперь Керчь почти ежедневно. И днем и вечером взвывали сирены, улицы пустели. Тяжелые удары сотрясали город. Потом, после отбоя, на улицах появлялись бледные, растерянно озиравшиеся люди, смотрели на знакомые улицы — и не могли узнать их, искали свои дома — и не находили…

После очередной бомбежки, во время которой Володя таскал на своей улице малышей в убежище, но сам не оставался там, он, едва дождавшись отбоя, сказал себе, что надо решительно действовать, то есть отправляться на фронт. Там, по крайней мере, если придется погибнуть, то смертью храбрых на поле боя.

Много людей входило и выходило из дверей дома, на котором была прибита табличка: «Военный комиссар города Керчи».

Володя долго бродил по коридорам, где сновали военные. Никто не обращал на него внимания, все были заняты своим делом. Пахло тут, как пахло во многих военных учреждениях: сапогами, кожей, ремнями, махоркой и какой-то дезинфекционной жидкостью. Наконец Володя разыскал дверь, на которой была дощечка: «Военный комиссар». Он постучался один раз, второй, и так как ему никто не отвечал, то приоткрыл дверь и вошел в кабинет. В глубине комнаты за столом, на котором не было ни одной бумажки и вообще ничего не было, кроме чернильницы, сидел плотный человек с круглой стриженой головой. В петлицах у него были майорские «шпалы». Комиссар, отвернувшись к подоконнику, на котором стоял телефон, внимательно слушал, изредка отрывисто поддакивая.

— Так… Да… Есть… Пойдет… Хорошо… Все? Действуйте!.. Тебе что? — обратился комиссар к Володе.

— Товарищ комиссар, разрешите… — начал Володя.

— Это надо было вон там говорить, у дверей.

— А я с той стороны стучался…

— С той стороны не вышло, так ты на эту перебрался! — усмехнулся комиссар. — Ну, с какой стороны ни явился, выкладывай скоренько, с чем пришел!

Володя выпрямился, сдвинул каблуки, хотел отчеканить совсем по-военному, но от волнении сбился:

— Товарищ комиссар, разрешите… У меня к вам просьба: запишите меня, товарищ комиссар…

— Куда тебя записать?

— На фронт. Ведь добровольцев берут.

Комиссар, который уже успел вынуть из стола какие-то списки и водил по ним пальцем, словно Володя уже перестал интересовать его, не спеша поднял голову.

— Школьник? Учишься? — спросил он.

— Учусь в седьмом классе. В школе имени лейтенанта Шмидта. Сейчас почти отличник.

— Занятия в школе идут?

— А что с того?

— Рассуждать тебя я пока как будто не просил. Тебя спрашивают: занятия в школе идут?

— Уже второй месяц, как идут, товарищ комиссар. В эту минуту Володе уже не очень хотелось, чтобы занятия шли.

— Так, — промолвил комиссар, — оч-чень хорошо, что занятия идут. Вот пусть они и идут. Понял? Кстати, как тебя величать-то?

— Дубинин Владимир Никифорович. Год рождения тысяча девятьсот двадцать седьмой.

— Ты что, капитана Дубинина, что ли, сын? — полюбопытствовал комиссар и уже не так сурово посмотрел на Володю.

— Так точно! — по-военному ответил воспрянувший Володя.

— Как же, знаю твоего отца. А как он на твои намерения смотрит?

— Я у него уж просился, а он не взял, как на флот уезжал, — с неохотой признался Володя.

— Не взял? Так, — отчеканил военный комиссар. — А ты, Владимир Никифорович, значит, решил действовать в обход, с тыла зашел, так сказать. Вот что я тебе скажу, парень… Есть добровольцы, а есть — я их так называю — самовольцы. Разницу чувствуешь? Вот как по-твоему; ты кто?

Володя молчал.

— Военную дисциплину понимаешь? — спросил комиссар.

— Понимаю, товарищ военный комиссар.

— В каком классе, говоришь, учишься?

— В седьмом «А».

— Команду как выполнять, знаешь?

— Конечно, знаю.

— Так вот, слушай мою команду: правое плечо вперед, кругом, в седьмой класс «А» ша-гом… арш!

И Володя, повинуясь этому голосу, привыкшему командовать, очень растерянный, нашел в себе все-таки силы, чтобы не осрамиться перед комиссаром, и, повернувшись через левое плечо кругом, по-военному отчеканивая шаг по паркету, вышел в коридор.

Когда он прикрывал за собой дверь, комиссар крикнул ему вдогонку:

— Пррямо!.. И приказываю всем заготовить срочно побольше круглых пятерок. Действуй!..

Потерпев неудачу в военкомате, Володя направился в городской комитет комсомола.

В большой комнате толпилось много народу. Парни лет семнадцати-восемнадцати, все уже в пилотках, разбирали оружие. Это были комсомольцы из истребительных батальонов. Володя с азартной завистью следил за ними. Он видел, как легко вскидывали они винтовки, продевая плечо под ремень, как укладывали в патронташи обоймы и особой, солдатской походкой шли к дверям. Увидев знакомого, Володя поздоровался с ним, подошел поближе и почтительно погладил его винтовку:

— Дай подержать.

— Иди, иди, не балуй! — сурово оборвал его тот и отставил винтовку в сторону.

— А кто здесь инструктор по военной работе? — спросил Володя.

Ему показали в угол комнаты. Самого инструктора не было видно: столько народу навалилось со всех сторон на его стол, что-то расспрашивая, требуя, размахивая руками. Володя подошел сперва с одного бока, потом зашел с другого, навалился на чью-то спину и, косо съехав с нее, неожиданно оказался притиснутым к самому столу. За столом сидел очень маленький комсомолец с давно не стриженными и как-то странно, пятнами, выгоревшими волосами. Он устало моргал глазами и большим пальцем чесал макушку, отвечая налево и направо обращавшимся к нему комсомольцам.

— Товарищ инструктор… — успел сказать Володя. Инструктор на мгновение взглянул на него, но тотчас же его отвлекли сбоку. Наконец он повернулся опять к Володе:

— Ты что хотел?

— Товарищ инструктор… Я вам что скажу… только погодите!.. Вы сперва мне ответьте. Я к вам насчет военной работы зашел.

— Ко мне, кстати, насчет только этого и приходят, мальчик, — ответил инструктор.

— Какой я мальчик! — обиделся Володя. — Вы сперва поглядите как следует. Мне уже две недели, как пятнадцатый год пошел.

— Года твои, конечно, почтенные, только ты давай поскорей. Что тебе требуется?

— Я пионер, активный, почти уже комсомолец, скоро переходить буду, если, конечно, примут… В общем, я хочу, чтобы вы меня направили на фронт кем угодно.

— Э-э, я думал, ты и правда за делом! Думал, понимает пионер, какой у нас момент, а ты… — Инструктор только поморщился.

— Разве это не дело? — наседал Володя. — Хорошенькое «не дело», если человек на фронт хочет!

— Дорасти еще надо. А пока — не дело.

У Володи был такой несчастный вид, что инструктор сказал:

— Слушай, малый… Хлопец ты хороший, вижу — патриот. Если действительно дела ищешь, у меня для тебя дело найдется. Ты из какой школы?.. Лейтенанта Шмидта? Ага! Вот, есть для тебя и для ваших ребят работка. Бутылки нам нужны.

— Бутылки? — переспросил Володя недоверчиво.

— Да, да бутылки… Что смотришь? Не для ситро и не для лимонада — гранаты из них будем делать. Зальем в них горючую жидкость, а на фронте ими по немецким танкам бить станут. У немца сейчас танков много. Понятно тебе? Стеклянная артиллерия.

— А, это я слышал! — обрадовался Володя.

— Ну вот тебе и будет задание от комсомола. Займись. Кстати, как твоя фамилия?

— Дубинин.

— Стоп! Валя Дубинина тебе кем приходится?

— Она мне сестра.

— Ну вот, по ней и равняйся. Полезная девушка. Дело свое делает… Так я на тебя надеюсь, Дубинин. Сдавать будешь нам, сюда.

— А на фронт — никак? — на всякий случай еще раз спросил Володя.

— Ну, лыко-мочало… — протянул инструктор и заговорил с другими.

Шел урок синтаксиса. Аркаша Кругликов разобрал написанные на доске сложносочиненные и соподчиненные предложения.

— Дубинин! — вызвала вдруг Юлия Львовна. — Дубинин, где ты?

Володя Киселевский, припав к парте, зашептал что-то вниз. Из-под парты поднялся красный от натуги Володя.

Все обернулись к нему, шепча:

— Дубинин… Вовка… вызывают тебя.

— Ты там что… задремал под партой, Дубинин? — спросила Юлия Львовна. — Иди к доске.

Володя поднялся, сделай шаг от парты. И в ту же минуту раздался грохот и звон. Из ящика его парты выпали на пол и покатились по проходу бутылки.

— Что там у тебя случилось? — рассердилась Юлия Львовна.

— Дубинин бомбит класс! — крикнули сзади.

— Юлия Львовна, — насупившись, проговорил Володя и стал незаметно откатывать ногой бутылки к своей парте, — это нечаянно выпало… Это стеклянная артиллерия… Будущие гранаты. Мы собираем по заданию горкома комсомола.

— Ну хорошо, а зачем же ты их в класс натаскал?

— А куда же мне их деть, раз их сюда принесли? Это ребята из второго класса, с которыми я в прошлом году занимался. Я им тоже задание дал, они мне и таскают.

— Нет уж, давай, Дубинин, условимся так, что ты класс в бутылочный склад превращать не будешь. Найди себе другое место. А после уроков зайди ко мне на квартиру: я тебе там добавлю твоей артиллерии. У меня тоже найдется немножко посуды.

Полную кошелку бутылок получил Володя у Юлии Львовны. Вообще сбор в этот день был удачный: из кармана пальтишка торчали горлышки бутылок, раздобытых второклассниками, гремели за пазухой, перезванивались в кошелке, стукаясь одна о другую, бутылки всех видов и калибров. Довольный Володя, громыхая на всю улицу, шел домой.

Он был на углу Пироговской, когда объявили воздушную тревогу.

Впервые Володя забеспокоился так сильно: очень уж хрупкое и легко бьющееся добро тащил он. Обидно будет, если все разобьется. И Володя помчался домой. Бутылочный перезвон сопровождал каждый его шаг. Влетев во двор, уже пустой и словно вымерший, Володя свалил все бутылки в один мешок и потащил его к убежищу. По дороге он столкнулся с Алевтиной Марковной, которая несла огромный узел и тоже торопилась в укрытие. Она закричала:

— Володя, мама беспокоится, не хотела без тебя в убежище пойти! Хоть покажись ей, пусть успокоится.

Но Володю сегодня не надо было уговаривать. Он волочил свой тяжелый, громыхающий мешок, осторожно спустил его по кирпичным ступеням подвала и оказался в подземном укрытии. Там тускло горела желтая электрическая лампочка в проволочной сетке. В чахлом свете ее Володя разглядел людей, сидевших у сырой стены, притихших ребят, горестно сгорбившихся старух. Кислая духота подвала, ощущение подземелья, жуткое ощущение земной толщи, которая нависла над головой и вот-вот рухнет, удручали Володю. Нет, скорее на поверхность, на свет, на воздух! Володя бережно уложил в дальнем углу свой драгоценный мешок с бутылками — теперь они были в сравнительной безопасности, — а сам стал пробираться к выходу.

— Бегает тут взад-вперед! — заворчали на него.

— Без дела бы не бегал! — огрызнулся Володя.

— Знаем мы твои дела…

И сейчас же из сумрака подвала послышался голос матери:

— Вовочка, это ты там? Иди, сынок, сюда, родной, скорее! Одна я тут, и Вали нет — в горкоме, видно, задержалась… Что же это будет такое?

— Я здесь, мама, я сейчас… — говорил Володя, пробираясь к матери.

— Ну умница, что спустился, спасибо тебе, золотко, — говорила мать, и Володя почувствовал, что лучше не говорить о бутылках. — Сделай хоть мне одолжение, посиди ты со мной, не вылазь наверх. Прошу тебя! — уговаривала мать.

— Разве только если для тебя.

Тяжелые вздрагивания земли сообщали о падавших где-то фугасках. В укрытии было тихо, все прислушивались. Только в уголке плакал ребенок.

— Я не могу, мама, я пойду, — не выдержал Володя.

— Да ты ж обещал посидеть.

— Ну, посидел, а теперь пойду. Я ж не сказал, что до отбоя тут буду.

Гулкий, все сотрясающий удар отдался во всех уголках подвала. С потолка что-то посыпалось. Люди заговорили наперебой, но тихо, испуганно, многие шарахнулись к выходу. Володя тоже вскочил было, но мать схватила его за руку:

— Сиди, Володя… Сиди, прошу тебя! Володя с осторожной, но настойчивой силой молча высвобождал свою руку.

— Скажите ему, люди добрые, чтобы не бегал! — обратилась к соседям мать. — Может, вас послушает!

Какой-то гражданин в двух пальто, надетых одно на другое, сидевший на большом чемодане, с огромным узлом на руках, заметил Володе:

— Действительно, сидел бы уж, как все дети сидят. Смотри, какой герой!

Володя отвернулся от него, бросив через плечо:

— Герой не герой, а на узлах сидеть не буду… Такой здоровый дядька забился в щель, как таракан, а там, может быть, пожар тушить надо. Вам, видно, своего города не жалко.

— А я, кстати, приезжий, — невозмутимо ответил гражданин на чемодане. — Между прочим, какой у вас дерзкий мальчик! — добавил он, обращаясь к Евдокии Тимофеевне.

Опять накатившимся издалека гудящим ударом грузно тряхнуло землю над головой и под ногами. Мать выпустила руку Володи, и он, воспользовавшись этим, бросился вон из подвала, крикнув уже с лестницы:

— Мама, я быстро, не волнуйся!

Едва он выбежал со двора на улицу, как до него донеслись слова, от которых все в нем внутри тяжко осело. Прошли двое военных, переговариваясь на ходу:

— На Пироговской школу имени лейтенанта Шмидта разнесло. Прямое попадание.

— Да, нам звонили из районного штаба… Народу, говорят, много побило.

Володя бросился на Пироговскую. Сокращая путь, он карабкался по крутогору, мчался проходными дворами, перерезая кварталы. Он поднялся на Пироговскую и, задыхаясь, бежал против ветра, который нес навстречу гарь и какие-то бумажки. Его обогнала пожарная автомашина с колоколом. Когда Володя подбежал к зданию школы в, расталкивая толпу, подобрался ближе, он увидел, как из окон класса, где еще несколько часов назад он сидел за партой, вылетели рваные лоскутья пламени. Угол здания обвалился, обнажив часть физического кабинета и учительской. Над кучей битого стекла, из которого торчали медные части каких-то приборов, зацепившись за погнутый железный прут, висело чучело ястреба. Тяга пожара шевелила его, и одноглазый ястреб, казалось, медленно парил над руинами школы.

На развалинах работали дружинники из десятого класса и пожарные. Одни разворачивали баграми груды кирпича, другие спешили куда-то с тяжело провисавшими, накрытыми сверху носилками. Высокий топорник в жестком брезентовом костюме и каске защитного цвета упрямо наступал на огонь, держа пожарный ствол наперевес, и хлестал трещавшим водяным бичом пламя, словно пытался укротить его зверство.

— Подержи, пожалуйста, Дубинин, — услышал Володя над своей головой.

Он оглянулся и увидел Юлию Львовну с двумя глобусами в руках. Она была бледна — так бледна, что седые волосы сливались с цветом лица ее. Но еще больше поразило и испугало Володю то, что Юлия Львовна, всегда такая прямая, никогда не сутулившаяся, так высоко несшая в класс свою белую голову, сейчас вся словно обвисла, сгорбилась, И она показалась Володе совсем уже старой.

— Подержи, прошу тебя, — сказала Юлия Львовна и, не глядя, сунула в руки Володе большой учебный глобус, треснувший электроскоп, помятое сегнерово колесо и несколько книг, обтрепавшихся по краям, — видно, все, что она успела спасти из огня.

Володя машинально прочел название верхней книги: «И. С. Тургенев, Записки охотника».

— Неужели… неужели им долго будет позволено делать это?! — говорила учительница и смотрела в огонь, пожиравший школу. — Неужели человечество может все это долго терпеть? Когда же, когда же с ними покончат?! Навсегда… со всеми!

И Володя понимал, кого подразумевает Юлия Львовна под словами «им», «с ними»…

— Сырикова убило, Илюшу… из второго класса, — говорила учительница, все так же не глядя на Володю, продолжая вперившимся в огонь взглядом следить за гибелью своей школы.

Потрясенный, Володя едва не разронял все, что было у него в руках. «Мне тоже сегодня „отлично“… по физкультуре… Мы приседания делали», — вспомнилось ему.

— Мама, пойдем домой, — упрашивала пробившаяся к ним Светлана. — У нас тоже все стекла побило, всю посуду…

— Ах, какая все ерунда: посуда, стекла… Вот что страшно, вот где ужас, вот где преступление!.. Смотри: книги горят. Этого нельзя вытерпеть…

Она тряхнула головой, словно отгоняя одолевавший ее кошмар.

Рухнула крыша, и столб пламени, мечущий искры и увенчанный косматой шапкой дыма, взревел над зданием школы. Поднятые гудящей силой тяги, летали книжки. Роились брошюрки и школьные тетрадки. Как бабочки с огненными крыльями, кружились раскрытые учебника. Иногда вдруг в клубах дыма появлялись тяжело махавшие тлеющими страницами большие книги, то возносившиеся, то вдруг низвергавшиеся в огонь.

Напрасно Володя и Светлана тянули за руки Юлию Львовну и уговаривали ее пойти домой. Учительница стояла возле горящей школы, не чувствуя подыхающего жара. Медленно распрямляясь, запрокинув голову, на которой жаркий воздух пожара шевелил белые волосы, она смотрела на одно из самых кощунственных, противных человеческому уму зрелищ — на книги, гибнущие в огне.

Часто потом вспоминалась она Володе вот такая, залитая зловещими отсветами пожара, обхватившая руками глобус, с глазами, полными горького гнева, отражающими пламя — и как будто не то, что бесновалось перед ней, а другое, палившее ее изнутри…

Школа сгорела.

Но на другой день в привычный час, к девяти утра, у пожарища собрались почти все школьники. Ребятам не верилось, что нет у них больше школы и не будет занятий. И даже самым отчаянным лентяям, для которых праздником был каждый «пустой» или пропущенный урок, вдруг стало ясно, что первым, главным делом, дававшим содержание и устойчивость каждому дню, была все-таки школа и все, что с ней связано. Каникулы, праздники, воскресенья — все это было хорошо именно лишь потому, что представляло собой желанный роздых, о котором мечталось в трудные будничные дни.

А теперь вынужденная, навязанная врагом праздность казалась постылой, обидной, крадущей у жизни что-то очень большое и драгоценное.

И, как ни строга была Юлия Львовна, как ни побаивались ребята Якова Яковлевича, каким требовательным ни прослыл Василий Платонович, какой бы придирой ни считалась Мария Никифоровна, вдруг все школьники поняли, что эти люди давно уже стали родными, близкими, что без них в жизни и не обойтись…

Володя вместе с другими ребятами стоял возле пожарища. Сквозь пустые окна школы глядело низкое осеннее небо. Ветер гремел листом кровельной жести, свисавшим с карниза. В лужах на мостовой мокли обрывки бумаги, рваные страницы тетрадок. На разлинованных листочках виднелись размытые, крупно написанные буквы. То были диктанты, классные работы по арифметике, задачки, формулы…

Потом из школьного двора вышли директор Яков Яковлевич и Юлия Львовна.

— Дорогие друзья! — сказал Яков Яковлевич и поправил повязку на руке, обожженной вчера на пожаре. — Дорогие мои друзья! Наша школьная семья осталась без крова. Гитлер начал с того, что жег книги, и вот он продолжает свое черное дело. Но человеческое знание, науку и все то, что советская наша школа заложила в ваши сердца, закрепила в вашем мозгу, нельзя сжечь, друзья, нельзя разбомбить! И мы будем учиться. С помещением сейчас очень трудно, в городе все занято для военных нужд, по мы как-нибудь разместимся. Будем, если надо, заниматься по домам на квартирах у преподавателей. Классные руководители сообщат вам завтра о порядке занятий.

Несколько дней занимались на квартире у Юлии Львовны, иногда — просто во дворе, если не шел дождь, а в плохую погоду — теснясь в коридоре, на кухне и в комнатке учительницы. С каждым днем ребят приходило все меньше и меньше. Керчь проводила эвакуацию. Налеты участились. Вскоре пришла страшная весть: гитлеровские полчища вторглись в Крым, расползались по полуострову. Сдерживая их жадный натиск, советские войска отходили на Симферополь и Керчь.