Ночная ромашка

Воскресная передача была назначена на 21.20. Я должен был читать по радио свой рассказ.

Ночь в Москве была темная. Бушевала метель. В городе – ни огонька. В двух шагах не разглядеть человека. И на улице, у самого подъезда радиостудии, я едва не наткнулся на маленькую фигурку. На груди слабо светилась ромашка – стеклянная, с фосфором – московская новинка. Меня окликнули. Голос ломкий, низковатый. Мне показалось сперва – мальчик-подросток.

– Товарищ, где здесь можно передать письмо с фронта по радио?

Подошел поближе, вижу: это девушка, в шинели, с вещевым мешком за спиной, в шапке-ушанке.

Писем к нам приносили много – я не удивился вопросу, сказал только, что письма сдаются в другом месте и, кроме того, сегодня день воскресный, выходной, да и поздно вообще – никого в отделе нет.

– Нет, мне обязательно сегодня нужно, сейчас! Пожалуйста, я вас очень прошу, передайте сейчас же это письмо… Вы ведь на радио работаете? Вот тут все написано. Сейчас же передайте по радио!

И сует мне в темноте письмецо.

– Я вас очень прошу. Это очень важно. Вы даже не представляете себе, как это важно.

– Нет, не представляю, – говорю, – действительно. Я передам ваше послание в отдел писем на фронт завтра.

– Нет-нет! Завтра уже поздно будет. Сегодня надо, сейчас же! Он же там ждет, на фронте. Он тревожится. Я вам сейчас все объясню. Понимаете, у меня есть… одна подруга.

– Угу. Подруга? Понимаю.

– Да, подруга. И вот она… то есть я, должна, вернее, я обещала ей, что он… Я говорю:

– Слушайте, как вы сами разбираетесь в таком количестве местоимений: вы, она, я, он?.. Тут так темно, что я уже сам заблудился среди этих дремучих местоимений. Мне кажется, что у вас крайне запутанное положение. Вы говорите о своей подруге "я", а подруга, должно быть, говорит про себя "она"? Что это, вы покраснели, кажется?

– И ни капельки нет! С чего вы взяли? Вот уж… И вообще, откуда вы знаете? В такой темноте ничего не видно.

А сама все-таки стащила с руки варежку и украдкой коснулась тыльной стороной пальцев своих щек – одной и другой.

– Ну ладно,– говорю,– выкладывайте, девушка, все ваши местоимения, а то я опоздаю. Так кто он такой? Лейтенант?

– Младший.

– Прекрасно. Так где он, ваш младший лейтенант?

– Никакой он не мой… Просто одна моя подруга…

– Уф!.. Ладно! Где он, одной вашей подруги младший лейтенант?

– Вот в том-то и дело, – говорит, – что мы никто не знаем. Мы были в одной группе… с подругой моей. Мы обе комсомолки и пошли добровольцами в партизаны. Действовали там на одном участке. А отряд этого лейтенанта, которому подруга письмо передает, тоже там действовал. И мы выполняли одно важное задание. А этот самый лейтенант младший, мы с ним еще с института друзья. Он у нас военное дело преподавал. Он очень интересный и славный такой – его все у нас любят.

– Чувствую.

– Нет, правда! Замечательный человек! Смелый такой! И он очень хорошо относился… к моей подруге.

– А она?

– Она какая-то странная. Очень уж скрытная. Это прямо ее несчастье. Я ей говорю: "Ты скажи ему, ведь он сам…" А она мне…

– Ну, опять пошли местоимения. Она тихонько усмехнулась в темноте:

– Хорошо, я постараюсь без местоимений. И вот, понимаете, перед тем как идти нам на задание, у них там что-то вышло. В общем, обидела она его. Не так сказала, как надо. И сама теперь мучается. Они даже не попрощались как следует. А задание было опасное – могли нас отрезать. Условились, чтобы зря за нас не тревожились. И срок установили крайний – три месяца. Вот уж если через три месяца весточки о себе не подадим, значит, нет нас в живых. Это было пятнадцатого декабря, а сегодня пятнадцатое марта. Понимаете? Последний день срока. Он ждет там…

– И что же, – спрашиваю я ее, – вы на последний день это оставили?

– Мы в пути задержались. В госпитале лежали обе – подруга и я. Мы тогда попались, и меня… ну, то есть подругу, ранили… а я… словом, одна наша девушка, тоже раненная в обе ноги, на себе вытащила ее. Пять километров тащила. Взвалила на себя, сама локтями на лыжи оперлась, так и ползла двенадцать часов… Потом, пока нас подобрали да пока в госпиталь отвезли, лечили покуда, вот три месяца и прошло. Конечно, я ему… то есть мы, писали… Только ответа никакого нет. Но это все равно, где бы он сейчас ни был, он ждет, я уверена. Ведь сегодня пятнадцатое марта, последний день, как мы условились. И подруга очень мучается, и он, наверно, там страдает, беспокоится. Я вас очень, очень прошу: передайте сейчас же. Вы только скажите, что лейтенанту Сергею Тарасовичу Власюку кланяется его… ну, знакомая… Лида Коромыслова. Тут все написано. Пожалуйста, сделайте это. Я сейчас еле добралась, прямо с вокзала, думала, не поспею, только что наш поезд пришел…

Мне надо было спешить на передачу, я двинулся к подъезду, она пошла рядом. По неровному звуку ее шагов я понял, что она прихрамывает.

– Знаете,– сказал я,– не очень-то хорошая у вас подруга. Во-первых, прячется за вашей спиной, во-вторых. заставила вас ночью в такую пургу и темь с больной ногой бежать сюда, прямо с вокзала.

– Ну и что ж такого? Она устала с дороги, а я хоть и маленькая, а сильнее ее. Правда, правда!

Я видел перед собой в темноте ее небольшую, крепкую фигурку в шинели, но не мог рассмотреть лицо. Только слабо и застенчиво светилась на ее шинели фосфорическая ромашка.

– А где это вы успели московскую ромашку приобрести?

– В метро у вокзала продавали. Хотите, я вам подарю на память, чтоб не забыли? Нет, это уж не от подруги, а от меня лично.

И, прежде чем я успел возразить, она мигом отколола с шинели и сунула мне в руку светящуюся брошку.

– Так вы передадите сейчас? Ну, и спасибо же вам за это! Прямо не знаю, как спасибо! Если бы вы только знали…

– Я знаю.

– Нет, не знаете вы ничего. Вот вы, наверно, думаете, что я и есть Лида самая? Совсем нет. Меня зовут… Ну, это неважно… Вы там прибавьте, когда передавать будете, что еще привет шлет Кутя. Это меня в отряде так звали: "Кутя"… А вот ползла-то пять километров – это верно – я. Это я Лиду вытащила. Только вы этого не передавайте, а то он подумает, что я отличиться захотела, ради него старалась, а я тогда об этом и не думала.

Я нашел в темноте ее руку в заячьей варежке и крепко пожал.

– Знаете, – вырвалось у меня, – на месте лейтенанта я бы…

– Нет, что вы!.. Лида хорошая, красивая, видная собой… И потом…она вздохнула, – когда я ее тащила, тогда у меня лицо сильно обмерзло… даже операцию делать пришлось потом… Сейчас, в темноте, не видно… Это уж на всю жизнь.

Она мягко высвободила свою руку, и я не решался удержать ее в первую секунду, а потом было уже поздно. Метель словно сдула ее в темноте. Только на ладони моей остался светлячок – ромашка. Я едва не опоздал к началу передачи, но, вместо того чтобы читать уже объявленный диктором рассказ, выполнил с разрешения редактора свое обещание.

– Младший лейтенант Сергей Тарасович Власюк! – сказал я в микрофон, – Передаем вам привет от ваших друзей: Лидии Игнатьевны Коромысловой и от девушки, которую зовут Кутя,– очень хорошей девушки, поверьте мне, товарищ младший лейтенант! У нее один только недостаток – слишком много местоимений, за которыми она прячет свое прекрасное сердце…

И я рассказал о нашей встрече.

Прочесть объявленный рассказ мне уже не пришлось: кончилось отпущенное на передачу время. Я извинился перед слушателями за то, что не по назначению использовал предоставленные мне минуты. Впрочем, не думаю, что кому-нибудь было жалко этого вечера, который мы уступили такой стоящей девушке.

А потом я побрел домой по затемненным и вьюжным московским улицам. Зеленый огонь светофора указывал мне дорогу, я слышал сквозь сыпучий ветер мерный шаг комендантского патруля. И на моем пальто легонько светилась подаренная мне ромашка – скромный ночной цветок военной Москвы, от которого исходил голубоватый свет, нежный и затаенный…