"Маркиза де Сад" - читать интересную книгу автора (Мисима Юкио)Действие первоеГРАФИНЯ ДЕ САН-ФОН ( БАРОНЕССА ДЕ СИМИАН. О, не судите госпожу де Монтрей слишком строго. Она совершенно раздавлена тем, что случилось с ее зятем. ГРАФИНЯ. Вы имеете в виду ту историю трехмесячной давности? БАРОНЕССА. Время не облегчило ее страданий. Да и потом, мы же еще ни разу не виделись с госпожой де Монтрей с тех пор, как случилось… ну, это самое. ГРАФИНЯ. «Это самое»! Вечно мы стыдливо опускаем глазки, говорим «это самое» и со значением улыбаемся. А всего дел-то. ( БАРОНЕССА ( ГРАФИНЯ. Ну да, тут, конечно, полагается перекреститься. И все довольны. А каждый в глубине души смакует это самое. Что, не так? Или вы, госпожа де Симиан, может быть, пребываете в неведении? БАРОНЕССА. Я ничего-ничего не знаю. ГРАФИНЯ. Так я вам и поверила. БАРОНЕССА. Я помню Альфонса еще маленьким мальчиком. Каким очаровательным златокудрым ребенком он был! А гадостей я не желаю ни видеть, ни слышать – закрываю глаза и затыкаю уши. ГРАФИНЯ. Ну, как угодно. Зато уж я постаралась за эти три месяца разузнать все как можно подробнее и точнее. Ушки затыкать будете? Ну, что же вы? ( Ой, вы, оказывается, все слышите! Должно быть, глазами?.. Маркиз де Сад в этот день был в пепельно-сером камзоле на голубой подкладке, в шелковом жилете апельсинового цвета и того же оттенка панталонах. На его, как вы изволили выразиться, златокудрой голове красовалась шляпа с перьями, на боку висела шпага, а в руке маркиз держал тросточку с круглым золотым набалдашником. Он вошел в комнату, где его уже ожидали вышепоименованные девицы, зачерпнул из кармана горсть луидоров и объявил, что право первенства будет принадлежать той из дам, кто угадает, сколько в его руке монет. Угадала Марианна. Маркиз велел ей и Латуру остаться, а прочих девиц выставил до поры до времени за дверь. Затем уложил Марианну и слугу на постель. В одну руку взял кнут и принялся хлестать девицу ( БАРОНЕССА. Боже милостивый! ( ГРАФИНЯ. Самое время перекреститься. Заодно и слышно будет получше. С другой стороны, не креститься – душу грехом отягощать. Пожалуй, лучше уж слушать – я полагаю, Господь не обидится. Продолжим. Во время всей этой сцены Альфонс величает слугу «господином маркизом», а себя велит звать «лакеем». Затем он отсылает слугу, извлекает из кармана хрустальную раззолоченную бонбоньерку и предлагает девице отведать ароматных конфеток. Когда та съедает их изрядное количество, маркиз сообщает, что это – средство для испускания дурных газов. БАРОНЕССА. Ой! ГРАФИНЯ. На самом же деле это были любовные пилюли. Знаете, берется сушеный песочный жук, смешивается с толченой шпанской мушкой… БАРОНЕССА. О Господи, да откуда же мне такое знать! ГРАФИНЯ. А жаль, вам не помешало бы хоть изредка употреблять это зелье. Марианна, например, слопала штук семь или восемь. Тогда маркиз… БАРОНЕССА. Неужели он еще что-то натворил? ГРАФИНЯ. Тогда маркиз говорит: «Сделай для меня кое-что, получишь луидор». БАРОНЕССА. А что? ГРАФИНЯ. А это самое, которое вы так обожаете… Смотрите-ка, видите вон ту статую Венеры посередине двора? Как сияют на солнце ее белоснежные мраморные бедра! Если я не ошибаюсь, перед тем как солнце уйдет за верхушки деревьев, его последний луч должен как раз падать статуе на… Угадайте на что? БАРОНЕССА ( ГРАФИНЯ. Ну, мы отвлеклись. Наш Альфонс вручил девице зловещего вида кнут, утыканный шипами и весь бурый от засохшей крови, – очевидно, кнутом пользовались неоднократно, – и велел хлестать его. БАРОНЕССА. Ага, видите, в нем все-таки проснулось раскаяние! Он возжаждал кары, пожелал изгнать из себя беса! ГРАФИНЯ. О нет, просто собственное страдание – в силу своей несомненной достоверности – доставляет маркизу еще больше наслаждения, чем мучить других. У Альфонса необычайная страсть к достоверности… Затем настал черед Мариетты. Сей девице маркиз велел раздеться догола и встать на четвереньки подле кровати. Для избиения на этот раз он избрал обыкновенную метлу, а вдоволь натешившись, приказал Мариетте той же метлой поколотить и его самого. Пока она старалась, маркиз ножичком делал на стене засечки: двести пятнадцать ударов, потом еще сто семьдесят, потом двести сорок. Итого получилось… БАРОНЕССА. Восемьсот пятьдесят. ГРАФИНЯ. Альфонс всегда любил математику. Утверждал, что лишь в ней есть подлинная достоверность и что если достичь поистине больших чисел, то порок обращается благодатью. БАРОНЕССА. Как можно соединять порок и благодать? ГРАФИНЯ. Благодать, по маркизу де Саду, можно обрести лишь преумножая достоверное, и она, благодать, непременно должна ощущаться всеми органами чувств. Это не та благодать, коей тщетно дожидаются ленивцы и лежебоки. Вот в Марселе маркиз и приложил максимум стараний. Вернув в комнату лакея, он пустился с ним и Мариеттой в многотрудное плавание по океану наслаждений. Втроем они изобразили некое подобие трехпалубной галеры и дружно заработали веслами. А в небе еще пламенели кровавые краски рассвета – утро ведь только начиналось. БАРОНЕССА. Наслаждение было таким многотрудным, очевидно, оттого, что по утрам человеку пристало трудиться в поте лица своего. ГРАФИНЯ. Нет, милая, утренний час – время молитвы, поэтому труды маркиза скорее следовало бы уподобить богослужению. БАРОНЕССА. Ох, гореть вам в геенне огненной. ГРАФИНЯ. Спасибо на добром слове. Следом за Мариеттой настал черед Розы. Снова кнут, снова лакей, затем тройственные вариации, напоминающие тасование карточной колоды. Потом Альфонс призвал последнюю девицу, Марианетту, и все повторилось: свист кнута, сладкие конфетки из сушеного жука и так далее. В общем, все утреннее богослужение прошло сопровождаемое криками боли и стонами наслаждения. По завершении церемонии маркиз вручил каждой девице по шесть серебряных монет и распрощался с ними. БАРОНЕССА. Ну наконец-то! ГРАФИНЯ. О, не спешите. Отпустив девиц, маркиз прилег отдохнуть, желая восстановить форму перед послеполуденными забавами. БАРОНЕССА. Как, были еще и послеполуденные? ГРАФИНЯ. Де Сад спустил жалюзи на окнах, обращенных к морю, и уснул безмятежным, детским сном. Это было невинное забытье, не отягощенное никакими мрачными видениями. Он словно погрузился в мягкий прибрежный песок, где мирно соседствуют обломки кораблекрушения, осколки раковин, высохшие водоросли и выброшенные волнами дохлые рыбешки… Белая грудь маркиза ровно вздымалась во сне, и на ней лежали полосы золотого июньского солнца, просеянного сквозь жалюзи. БАРОНЕССА. Так что же случилось во второй половине дня? ГРАФИНЯ. Как вы нетерпеливы. На закате маркиз, сопровождаемый верным Латуром, отправился на поиски новой подруги, которой стала двадцатипятилетняя шлюшка по имени Маргарита. Де Сад последовал за ней до ее жилища, лакею на сей раз позволил удалиться, а Маргариту принялся угощать конфетами из своей хрустальной бонбоньерки. БАРОНЕССА. Той самой отравой, да? ГРАФИНЯ. Любовные пилюли, сударыня, – это вовсе не отрава. Девица съела штук пять или шесть, а маркиз все подкармливает. И спрашивает ласковым таким голосом: «Как животик, не болит?» БАРОНЕССА. Он затеял игру в доктора? ГРАФИНЯ. Последовало это самое. Ну, разумеется, забавы с кнутом… На рассвете Альфонс уселся в карету, запряженную четверкой лошадей, и отбыл из Марселя в свой замок Лакост. А дня через два девицы, его подружки, взяли да и отправились к судье. И все как есть рассказали. Не подозревали, бедняжки, что чистосердечное признание не сильно облегчит и их собственную участь. ШАРЛОТТА. Мадам просит извинить за то, что заставила вас ждать. Она сию минуту будет здесь. ГРАФИНЯ. Передай ей, что это было остроумно – свести вместе меня и баронессу де Симиан. ШАРЛОТТА. А? ГРАФИНЯ. Вавилонская блудница и святая дева. Сочетание во вкусе ее зятя. Браво! ШАРЛОТТА. Чего? ( ГРАФИНЯ. Куда же ты, Шарлотта? Эта негодная прежде служила у меня, а потом сбежала, теперь живет у госпожи де Монтрей. Ты ведь все про меня знаешь, все мои секреты, а? Обо мне и так уж повсюду болтают Бог весть что, называют прислужницей сатаны. Правда, я, в отличие от маркиза, не увлекаюсь кнутами и бонбоньерками, но на Острове Любви и в самом деле не осталось такой лужайки, где бы я не примяла травку. Госпожа де Монтрей не ошиблась в выборе. Ведь я столь близко к сердцу принимаю все, что касается этого самого, – лишь такая, как я, способна без лишних слов понять душу маркиза. Именно на это рассчитывала твоя госпожа, верно? Раньше она и на порог бы меня не пустила, опасаясь замараться, а тут вдруг такое гостеприимство… БАРОНЕССА. Не стоит думать о госпоже де Монтрей так скверно. Она совсем отчаялась и готова молить о помощи кого угодно – хоть Бога, хоть дьявола. Так давайте поможем ей – я, как вы выразились, в качестве святой девы, а вы – в качестве вавилонской блудницы. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Я заставила вас так долго ждать – ради Бога, простите. Графиня де Сан-Фон, баронесса де Симиан, вы так добры, что откликнулись на мою просьбу. ( ГРАФИНЯ. Сегодня моя лошадь словно взбесилась. Никогда с ней такого не было. Я уж ее и хлыстом, и шпорами – она ни в какую, так и пышет огнем. Мой берейтор сказал, что я была похожа на древнюю амазонку. А как, должно быть, вспыхивала на солнце золотая насечка моего седла, когда лошадь вставала на дыбы… Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. О, я восхищаюсь вашим мужеством. Одна из моих лошадей так норовиста, я просто не знаю, что с ней делать. ГРАФИНЯ. Какая же это? Иноходец или та, белая? Не удивляйтесь, о лошадях я знаю все. Главная беда в конюхах. Эти бездельники только и знают, что за девками гоняться, а в остальное время просто дрыхнут. Чем выше положение человека, тем утонченнее его удовольствия. Возьмем, к примеру, вашего родственника. Происхождение его столь высоко, что он даже несколько перебарщивает по части утонченности. Маркиз, выражаясь фигурально, очищает заржавевшую кровь своих благородных предков, как чистит родовой меч или доспехи. Однако всю ржавчину из крови удалить не так-то просто, поэтому обнаженным женским телом он вынужден любоваться сквозь кровавые разводы… Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Вы хотите сказать, что конюхи добродетельнее аристократов? В последнее время пороки дворянства действительно стали притчей во языцех, но лишь потому, что народ с давних пор привык считать своих господ образцом добродетели. ГРАФИНЯ. Дело не в этом. Просто черни надоела добродетель, черни хочется вкусить порока, бывшего доселе привилегией аристократов. БАРОНЕССА. Не нужно спорить, мы ведь пришли сюда не для этого. Госпожа де Монтрей, все знают вас как даму самых строгих правил, безупречную во всех отношениях, никто и никогда не осмеливался говорить о вас дурно. Я очень хорошо понимаю, как вы должны страдать от выходок вашего беспутного зятя, но такова уж, видно, воля Божья. Расскажите нам все как есть. Уже одно это облегчит вашу душу, а мы с госпожой графиней не обманем вашего доверия. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Это были прекрасные слова, госпожа де Симиан… Хотите верьте, хотите нет, но, когда моя дочь Рене выходила замуж за Альфонса, я нарадоваться не могла на своего будущего зятя. Я считала, что он, быть может, немного легкомыслен, но зато так умен, так остроумен, так любит Рене… ГРАФИНЯ. К тому же благодаря этому союзу ваша семья приблизилась ко двору. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Это само собой, но и без того я была просто очарована маркизом. Представляете, когда после свадьбы мы все жили в замке Эшофур, Альфонс ставил пьесы собственного сочинения, а мы с Рене в них играли… БАРОНЕССА. О, как я вас понимаю. Альфонс с детства был очень добр и необычайно оригинален. Помню, как-то, гуляя по розарию, я занозила палец шипом розы и заплакала от боли. Альфонс вытащил занозу и был настолько мил, что поцеловал ранку. ГРАФИНЯ. Выходит, его уже тогда привлекал вкус крови. БАРОНЕССА ( ГРАФИНЯ. Все знают, что вампиры весьма милы и обходительны. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Не ссорьтесь, прошу вас. Альфонса можно осуждать сколько угодно, но лучше он от этого, увы, не станет. В те самые счастливые дни, когда зять ставил с нами спектакли, он тайком частенько наведывался в Париж – я узнала об этом значительно позже – и… проводил там время… с женщинами определенной профессии… ГРАФИНЯ. Вы хотите сказать, со шлюхами. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Вы, графиня, так решительны. Как лихо вы произнесли это словечко… Да, Альфонс распутничал именно с женщинами этого сорта. Все это было бы еще полбеды: в конце концов развратный зять – проблема внутрисемейная, и, кроме пересудов в обществе, опасаться, казалось бы, нечего. Однако через пять месяцев после свадьбы Альфонс угодил в Венсенскую тюрьму. Именно тогда я и узнала всю правду. О, какой это был кошмар! Я пустила в ход все свое влияние, тем временем моля Бога только об одном – чтобы Рене ни о чем не узнала. Через пятнадцать дней мне удалось добиться, чтобы зятя освободили. Я сделала это из жалости к дочери, уверяя себя, что Альфонс просто оступился по молодости. К тому же Рене так его любила… Уже потом, значительно позднее, стало ясно – то были не случайные грехи молодости, о нет! БАРОНЕССА. Как я вас понимаю. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. И вот уже девять лет я только тем и занимаюсь, что спасаю доброе имя рода де Сад и честь моей бедной дочери, веду тяжкую борьбу без всякой надежды на победу. Я отказалась от жизненных радостей, истратила последние сбережения. Все мое время и все мои силы уходят на то, чтобы покрывать бесчинства, которые устраивает Альфонс. А чем мне помогла семья маркиза? Старый граф, его отец, измученный скандальным поведением сына, только ругался и сыпал проклятьями. Впрочем, его уж пять лет как не стало… Альфонс доставил мне неисчислимые страдания. Правда, иногда из каких-то потаенных глубин его души пробивался чистый родник искренности и доброты. И тогда мою жизнь озарял слабый луч надежды. Но родник неизменно иссякал, следовала новая безобразная выходка, и невозможно было предугадать, когда родник забьет опять… Мать маркиза жива, но от нее нет никакой помощи. Это весьма холодная, бесчувственная особа. Последние двенадцать лет она живет в монастыре. У нее груда фамильных бриллиантов, но она даже ради свадьбы собственного сына не согласилась продать хотя бы один… Почему я должна быть нянькой милому сынку этих милых родителей? То у него скандальный роман с той актриской, Колетт, и я сбиваюсь с ног, чтобы замять дело. То, четыре года назад, он устраивает дебош в селении Аркей, и я всеми правдами и неправдами добываю королевский указ о помиловании. Всего семь месяцев – и Альфонс на свободе. А какие средства ушли на то, чтобы спрятать концы! БАРОНЕССА. Что там случилось, в том селении? А-а, понятно. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ ( ГРАФИНЯ. Насколько я помню, герб де Садов изображает орла с двумя головами. Маркиз всегда держал обе головы своего орла высоко поднятыми. Одна голова – гордость древнего рода, восходящего к двенадцатому столетию; другая – порочные наклонности отпрыска этого рода. Вы, сударыня, в течение девяти лет постоянно пытались умертвить одну из этих голов, сохранив другую. Боюсь, задача оказалась непосильной. Пускай живут обе головы, – в конце концов, они растут из одного тела. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Альфонс болен! Если отвести от него гнев людской, одновременно приложив все усилия к его исцелению, Господь рано или поздно смилостивится, и счастливые дни еще вернутся. Так считает и Рене. ГРАФИНЯ. Но как убедить больного, что нужно излечиться от недуга, если недуг доставляет ему наслаждение? Болезнь маркиза сладостна, вот в чем все дело. Постороннему глазу недуг кажется ужасным, но за острыми шипами скрывается благоуханная роза. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Подумать только, ведь я уже очень давно знала, куда все это приведет! Я видела этот зловещий плод, ныне наполненный ядовитым соком, когда он был совсем зелен. Почему я не раздавила его еще тогда? ГРАФИНЯ. Полагаю, что, если бы вы его раздавили, маркиз бы просто умер. Видите ли, плод, о котором вы говорите, – это апельсин, в котором вместо сока – алая кровь Альфонса. Сударыня, мой авторитет в области порока необычайно высок, так что выслушайте меня со вниманием… Порок – это целая страна, в которой есть абсолютно все: хижины пастухов, ветряные мельницы, ручьи, озера. И не только идиллические детали ландшафта – есть там и глубокие ущелья, пышущие огнем и серой, есть дикие пустыни. Вы найдете там заброшенные колодцы и дремучие леса, в которых обитают хищные звери… Вы следите за моей мыслью? Это поистине необъятная страна, находящаяся под покровительством небес. Что бы ни стряслось с человеком, причины следует искать там, в той стране… Я расскажу вам о своем детстве, чтобы вы лучше могли меня понять. Ребенком и даже позднее, уже девочкой-подростком, я смотрела на мир как бы через подзорную трубу, только повернутую раструбом к себе. ( Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Все равно я ничего в этом не пойму, как бы красноречиво вы ни объясняли. Так, потеряв голову, я мечусь уже который год – то на запад, то на восток. Единственное, что доступно моему пониманию, это слово «честь»… Как вы, должно быть, знаете, Судебная палата города Экс, несмотря на все мои хлопоты, приговорила Альфонса к отсечению головы, а поскольку осужденный скрывается, то двенадцатого числа прошлого месяца на центральной площади Экса сожгли его портрет. Я была здесь, в Париже, но мне мерещилось, что я слышу радостные вопли черни и вижу, как пламя пожирает холст – смеющиеся глаза Альфонса, его золотые локоны… БАРОНЕССА. Пламя ада выплеснулось на миг из преисподней. ГРАФИНЯ. Толпа, я полагаю, кричала: «Огня! Больше огня!» Это сожжение – полная ерунда. Их костер – пламя зависти. Черни никогда не возвыситься до такого порока, вот она и завидует! Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. «Больше огня!» А если этот крик раздастся под окнами моего дома? Мне говорили, что чернь поминала и наши с дочерью имена. БАРОНЕССА. «Больше огня»? Не бойтесь, это всего лишь призыв к пламени очищения. Теперь, когда портрет маркиза сожжен, его грехи искуплены. ГРАФИНЯ. «Больше огня»… Значит, языки пламени хлестали по белым холеным щекам маркиза, по его золотым волосам? Двести пятнадцать ударов, потом еще сто семьдесят девять… Стоит ли удивляться, что портрет смеялся? В наслаждениях маркиза есть что-то леденящее, огонь пришелся весьма кстати. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Войдите в мое положение. Сюда, в Париж, доходят вести одна хуже другой. Где скрывается зять – неизвестно. Моя дочь Рене льет слезы в замке Лакост. А младшая, Анна – Анна Проспер де Лонэ… Она – сама чистота и свежесть. Девочка могла бы в эти страшные дни побыть с матерью, один вид ее личика помог бы мне забыть о зловещей тени, что легла на наш род. И мы отправились бы с ней вдвоем путешествовать, в какие-нибудь мирные, красивые края… Я так одинока. Не на кого опереться. Все мои усилия тщетны. Я бы воззвала к небесам, моля о помощи, но горло мое пересохло, и нет сил кричать. ( БАРОНЕССА. Сударыня, не падайте духом. Мужайтесь. Я понимаю, зачем вам понадобилась богомольная баронесса де Симиан. И я завтра же отправлюсь к его преосвященству кардиналу Филиппу, который, на счастье, сейчас в Париже. Буду умолять, чтобы кардинал написал в Рим, его святейшеству. Папа заступится за маркиза. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. О, как я вам благодарна! У меня нет слов… Я и в самом деле хотела просить вас об этом, но, наверное, не осмелилась бы… Вы так добры, милая баронесса. ГРАФИНЯ. Не то чтобы я стремилась соперничать с баронессой в доброте, да и, как вы знаете, праведность, честь и добродетель не моя епархия. Но я помогу вам – не ради вас, сударыня, а ради маркиза. Мое оружие – постель. Такое же, как у тех шлюх, подружек Альфонса. Мне не составит труда совратить с пути праведного достопочтенного мэтра Мопа, генерального судью. Насколько я поняла, требуется отменить приговор Судебной палаты города Экса? Вы ведь ради этого меня пригласили? Хотели попросить, чтобы я поторговала своим телом. Не правда ли, сударыня? Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Что вы, мадам! Как вы могли подумать… ГРАФИНЯ ( Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так вы мне поможете? ГРАФИНЯ. Да. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Благодарю. Я готова была на коленях молить вас. Как мне выразить вам свою признательность? ГРАФИНЯ. Зачем мне ваша признательность? ШАРЛОТТА. Госпожа… ( Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Говори. У меня не осталось таких тайн, которых уже не знали бы эти дамы… Да и нет у меня сил, чтобы выходить за дверь и шептаться там с тобой. ШАРЛОТТА. Слушаюсь. Э-э… Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ну что там у тебя? ШАРЛОТТА. Приехала госпожа маркиза де Сад. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ ( Почему она вдруг покинула замок?.. И не предупредила… Ну что же ты, веди ее скорей сюда! ШАРЛОТТА. Слушаюсь. ( Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Рене! Рене. Матушка! Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Как хорошо, что ты приехала, доченька. Я так по тебе соскучилась. РЕНЕ. И я. Взяла вот и отправилась в дорогу. Я больше не в силах выносить жизнь в Лакосте! Эти осенние прованские дожди! Эти крестьяне, шушукающиеся за спиной и пялящиеся на жену маркиза де Сада во все глаза! А в замке сидеть мочи нет – тоска, одиночество. По ночам красный отсвет факелов на голых стенах. Крики воронья… Так захотелось увидеть вас, матушка, поговорить по душам. Села в карету и всю дорогу до самого Парижа твердила кучеру, чтоб настегивал лошадей. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Я понимаю, Рене. Я понимаю… Вот и умница, что приехала. Не только тебе было тоскливо и одиноко. Твоя бедная мать вся извелась, день и ночь думала только о тебе, несчастная моя доченька. Не знаю, как я не лишилась рассудка… Ах, простите! Я не представила вас. Ты ведь не знакома с графиней де Сан-Фон? Моя дочь Рене, маркиза де Сад. РЕНЕ. Счастлива познакомиться. И рада видеть вас, тетушка Симиан. Как давно мы не встречались. БАРОНЕССА. Сколько тебе пришлось вынести, бедная девочка. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Наши дорогие гостьи обещали помочь. О, они вдвоем окажут нам поистине неоценимую услугу! Поблагодари же их от всей души. РЕНЕ. Я вам так признательна. Вы – наша последняя надежда. БАРОНЕССА. Ну что вы, что вы. Я счастлива, когда могу прийти на помощь ближнему. Завтра же прямо с утра начну действовать. ГРАФИНЯ. Пожалуй, пойду. БАРОНЕССА. Да-да, и мне пора. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Вы не представляете, как я вам благодарна. Не смею вас задерживать. РЕНЕ. Я ваша неоплатная должница. ГРАФИНЯ. Но все же, прежде чем я откланяюсь, позвольте, маркиза, задать вам один вопрос. Вы, должно быть, сочтете его нескромным. При первой встрече спрашивать о таком и в самом деле не следовало бы. Но я так любопытна… РЕНЕ. Спрашивайте. ГРАФИНЯ. Госпожа де Монтрей поведала нам много любопытного о вашем супруге, да я, признаться, и без того была наслышана. Ваше семейство – простите за сравнение – как бы разгуливает по улицам в абсолютно прозрачном платье. Полагаю, это для вас не новость? РЕНЕ. Нет. ГРАФИНЯ. И вас не оскорбит бесцеремонный вопрос, какие не принято задавать в светских салонах? Обещайте, что вы отнесетесь к нему спокойно, как если бы я спрашивала вас о ваших виноградниках, удобрениях или о чем-нибудь в этом роде. РЕНЕ. Обещаю. ГРАФИНЯ. Я считаю, что господин маркиз – человек по сути своей бесконечно нежный, но эту свою нежность может выразить лишь посредством пресловутых конфеток и кнута – то есть посредством жестокости. ( РЕНЕ. Что, простите? БАРОНЕССА. Графиня, как вы можете! ГРАФИНЯ. Отвечайте же! РЕНЕ. Если я отвечу, что нежен, вы решите: ага, это он прикрывает свою жестокость. Если же скажу, что он жесток… ГРАФИНЯ. Я вижу, вы женщина умная. РЕНЕ. Отвечу так. Вы хотите знать, каков мой муж? Он любит меня так, как подобает мужу любить жену. И если б вы оказались возле нашего ночного ложа, вы не увидели бы ничего такого, что дало бы повод к злым сплетням. ГРАФИНЯ. Ну да? ( РЕНЕ. Равно как и жестокость. БАРОНЕССА. Пойдемте, графиня, нам пора. ГРАФИНЯ. Да. Прощайте, сударыни. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Спасибо за визит. И еще раз от всего сердца благодарю. РЕНЕ. Уф! Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты замечательно ее срезала. Превосходный ответ! Я так горда тобой… Подлая тварь! Подумать только – и эту змею я должна молить о помощи. РЕНЕ. Не стоит, матушка, из-за этого расстраиваться. По сравнению с прочими нашими бедами это такой пустяк… Так, значит, они обещали помочь Альфонсу? Они помогут? Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Сказали, что помогут. РЕНЕ. Слава Богу. Уже ради одного этого стоило мчаться в Париж… Бедный, бедный Альфонс! Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так ты приехала сюда не для того, чтобы повидаться со мной?.. ( РЕНЕ ( Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. В самом деле? Что же, он даже собственной жене не сообщил, куда намерен отправиться? РЕНЕ. Если бы я знала, где он, мне было бы трудно утаить правду от тех, кто его разыскивает. Лучше уж не знать. Так безопаснее для Альфонса. А его безопасность мне дороже всего на свете. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты – образец добродетельной супруги. Каким чудесным цветком расцвели воспитание и образование, которые я тебе дала. Если б только твой избранник был тебя достоин… РЕНЕ. Разве не вы учили меня когда-то: «Добродетель не подвластна обстоятельствам»? Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так-то так, но всему есть мера. РЕНЕ. Если грехи мужа превышают эту меру, то и моя добродетель должна быть на высоте. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. У меня разрывается сердце, когда я вижу, как мужественно ты держишься под ударами судьбы. Я вспоминаю, каким счастливым и безмятежным было твое детство, – контраст слишком разителен. Твой отец, всеми почитаемый президент Налоговой палаты! Пусть наш род не слишком древний, но зато мы были богаты – не то что маркизы де Сад. Мы с отцом ничего для тебя не жалели, и ты выросла прекрасной, благородной – такую впору выдавать за принца. Кто имел бы больше прав рассчитывать на жизнь, полную счастья? И что же! Где были мои глаза? Боже, какой кошмарный выбор мы сделали! Подобно Прозерпине, собиравшей цветы и похищенной владыкой ада, ты оказалась ввергнута в преисподнюю. И твой покойный батюшка и я прожили свою жизнь честно, не стыдно было смотреть людям в глаза. За что же, за что наша невинная дочь низвергнута в пучину такого несчастья?! РЕНЕ. Что вы, матушка, все о несчастье да о несчастье. Терпеть не могу это слово. Несчастная – это прокаженная старуха, выпрашивающая милостыню. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ох, я всегда делаю так, как хочешь ты. Это ты упросила меня спасать твоего муженька. Потому-то я и пошла сегодня на такое унижение… И все-таки, все-таки… Да, раз уж ты столь неожиданно приехала ко мне, я скажу то, что думаю. Бог с ним, с королевским двором и с высокими связями. Послушай меня, расстанься с Альфонсом. РЕНЕ. Господь не дозволяет расторгать браки. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Расторгать необязательно, достаточно просто порвать с Альфонсом все отношения. И очень хорошо, что Господь не одобряет разводов, – ты можешь жить отдельно от своего супруга и при этом оставаться маркизой. РЕНЕ ( Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но почему? Откуда такое упрямство? Что это – оскорбленное самолюбие? Боязнь пересудов?.. Ну не любовь же, в самом деле! РЕНЕ. Не знаю, можно ли это назвать любовью. Но уж самолюбие и боязнь пересудов тут определенно ни при чем… Очень трудно объяснить так, чтобы вы поняли. Как вам известно, матушка, теперь я знаю все. Я знаю, какие страсти владеют Альфонсом, знаю, что он вытворяет, знаю, что говорят о нем люди. Я провела в Лакосте немало бессонных ночей, вспоминая свою жизнь после свадьбы. Я все теперь понимаю, матушка. Все. То, что прежде было рассеяно в памяти, соткалось в некий единый узор, связалось в одну цепочку. В ожерелье из ярко-алых камешков. Да, камешков красных, как кровь… Еще во время нашего свадебного путешествия, где-то в Нормандии, Альфонс велел остановить карету посреди луга, усыпанного лилиями. «Хочу напоить лилии допьяна», – сказал он и стал вливать в раскрытые бутоны красное вино. А потом смотрел, как багровые капли стекают между лепестками… Или еще. Мы впервые оказались в Лакосте и гуляли вдвоем по двору замка. Альфонс остановился возле сарая, где лежали вязанки дров, перетянутые веревками, и сказал: «Какое уродство! Представляешь, вот была бы красота – белоснежные березовые стволы, стянутые золотыми канатами!..» А один раз там же, в Лакосте, когда мы возвращались с охоты, Альфонс прямо пальцами вырвал у убитого зайца сердце из груди. «Взгляни, – засмеялся он, – вместилище любви у зайца той же формы, что у нас с тобой…» Я тогда воспринимала все это как милые, эксцентричные причуды. И лишь теперь бусины соединились в одну нить… В моей душе родилось всепоглощающее чувство, неподвластное рассудку. Чувство говорило: «Раз уж тебе удалось собрать в одно ожерелье рассыпанные в памяти бусины, береги теперь эту драгоценность, храни ее как зеницу ока». А что, если когда-то, давным-давно, так давно, что туда даже не проникают лучи памяти, я оборвала нить своего ожерелья и оно рассыпалось? Вдруг теперь я сумела восстановить его в первозданном виде? Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты имеешь в виду рок, фатум? РЕНЕ. Нет, рок здесь ни при чем. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но ведь эти самые алые бусы рассыпал Альфонс, а не ты. РЕНЕ. Рассыпал и преподнес мне. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Все это гордыня и самообман. Ты себя просто губишь! РЕНЕ. Я же говорила, матушка, вы не поймете. А я наконец постигла самую суть, истину. И на этом знании зиждется моя добродетель. Можете ли вы понять, что говорит вам жена Альфонса де Сада? Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Истина – это кнут и сладкие пилюльки. Срам и бесчестие – вот в чем истина! РЕНЕ. Голос житейской мудрости. Извечное пристрастие племени людей. Стоит произойти чему-то необычному, как люди сразу слетаются со всех сторон, словно мухи на труп, и высасывают, высасывают из случившегося свою житейскую мудрость. Потом труп закопают, а у себя в тетрадочках запишут и обязательно пометят: это – срам, это – бесчестье и так далее. А мне до житейской мудрости дела нет. Я столкнулась с явлением, на которое табличку с надписью не повесишь. Проще простого было бы решить для себя: мой муж – чудовище, и дело с концом. Он – чудовище, а я – честная, достойная, безупречная. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но ведь Альфонс и в самом деле чудовище! Разве нормальному человеческому существу возможно понять его поступки? Лучше и не пытаться – а то как бы самой не обжечься. РЕНЕ. Так не бывает, чтобы один из супругов был чудовищем, а другой – обыкновенным, нормальным человеком. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Рене! Уж не хочешь ли ты сказать… РЕНЕ. Не пугайтесь, матушка, не пугайтесь. Или в вас говорит любопытство, как в графине Сан-Фон? Я всего лишь хочу сказать, что раз мой муж – чудовище порока, то мне ничего не остается, как быть чудовищем добродетели. То, с чем я столкнулась, не имеет имени и названия. Все вокруг говорят, что Альфонс – преступник. А я знаю: Альфонс и его грехи – это одно целое. Улыбка маркиза и его ярость, нежность и жестокость, ласковое прикосновение пальцев к моим плечам, когда он снимает с меня пеньюар, и рука, хлещущая кнутом марсельских шлюх, – тут одно от другого не оторвать. И красная от крови, поротая задница Альфонса неотделима от его холеных локонов и благородного очертания губ. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Как ты можешь соединять высокое и низкое, благородное и мерзкое?! Ты сама себя унижаешь! Женщина рода де Монтрей никогда, никогда и ни в чем не может быть поставлена рядом с марсельской… девицей сомнительного поведения! Так что нечего подыскивать оправдания своему муженьку – мне, матери, больно это слышать. РЕНЕ. Вы так ничего и не поняли, матушка. А ведь мы должны мыслить и чувствовать одинаково, если хотим спасти Альфонса. Ну как же вы не видите! Альфонс – это симфония, в которой есть только одна тема – главная и единственная. Я поклялась хранить верность мужу, а стало быть – и звучащей в нем музыке. Иногда тема нежна и мелодична, иногда яростна и жестока, в ней слышен свист кнута, в ней брызжет кровь. Мне Альфонс не исполнял той, второй, части – уж не знаю, из уважения или из пренебрежения. Но я теперь очень хорошо понимаю главное: если хочешь быть верной женой, надо любить не добрые слова и дела мужа, а истинную его природу. Обшивка корабля, плывущего по океану, приемлет и пожирающего ее древесного червя, и чистую морскую воду. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но мы обе с тобой обманулись – он прикидывался не таким, каков есть. РЕНЕ. Матушка, не родилась еще такая женщина, которую мог бы обмануть мужчина. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Да уж слишком твой мужчина не похож на остальных. РЕНЕ. И все-таки – мужчина. Уж поверьте мне… Но вы правы, выходя замуж, я совсем еще его не знала. И узнала, что он такое на самом деле, совсем недавно. Однако не могу сказать, что мне открылся чужой, незнакомый облик, – все равно это мой Альфонс. Ведь не выросли же у него, в конце концов, рога и хвост! А может быть, я потому и полюбила его когда-то, что угадывала зловещую тень, спрятанную за веселой улыбкой и ясным взором? Невозможно любить розу и одновременно ненавидеть ее запах. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Глупости. Просто роза имеет запах, соответствующий ее виду. РЕНЕ. Откуда вы знаете, быть может, страсть к крови, одолевающая Альфонса, досталась ему от далекого предка, ходившего в крестовый поход? Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Не забывай: кровь, о которой ты говоришь, это кровь… низких женщин. РЕНЕ. Ах, матушка, кровь есть кровь – природу не обманешь. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ей-богу, такое чувство, словно это Альфонс со мной разговаривает, а не ты! РЕНЕ. Умоляю, матушка, спасите его! Ради Бога! Если бы только Альфонса помиловали! Клянусь, я бы все сделала, чтобы достучаться до его сердца, до его сумрачной, истерзанной души! Я смогла бы это сделать – и сплетням пришел бы конец. Их вытеснили бы вести о добрых делах маркиза, он искупил бы свою вину перед людьми! О-о, только бы спасти его, только бы спасти!.. ( Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ ( ШАРЛОТТА. Что же это вы с сестрицей не хотите повидаться? АННА. Слишком неприятная может выйти беседа. Надо же, в кои-то веки выбралась в Париж, с матушкой повидаться, а тут любимая сестрица откуда ни возьмись… Один ее взгляд чего стоит: мол, все-то я про вас про всех знаю, всех-то я вас насквозь вижу. И ведь в самом деле видит. Но великодушно снисходит к нашим слабостям. Бр-р-р! Боюсь ее! ШАРЛОТТА. Ай-яй-яй, как же можно о родной сестре так-то говорить? АННА. Поди, Шарлотта, шепни матушке, что я здесь и жду ее. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Анна! Радость какая! АННА. Здравствуйте, матушка. Как давно я вас не видела. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Счастливый день! Обе мои доченьки приехали. АННА. Да, Шарлотта мне сказала. Значит, Рене здесь? Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Она в спальне. Устала с дороги. Пусть немножко отдохнет, так будет лучше. Она столько вынесла, столько вынесла… Ну ладно. Ты-то как доехала? Откуда ты? АННА. Из Италии. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Где была? АННА. Большую часть времени в Венеции. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Далеко же тебя занесло. АННА. Путешествие было такого рода, когда лучше держаться подальше от знакомых мест. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. С чего моей дочери от людей прятаться? Ты ведь у меня сама невинность. АННА. Не мне надо было прятаться. Моему спутнику. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Какому еще спутнику? Ты ездила с кем-то из знакомых? АННА. С зятем. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. С кем?! АННА. С Альфонсом. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ ( АННА. Все. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Боже, какая же ты… АННА. О нет! Меня винить не надо. В самый первый мой приезд в Лакост в первую же ночь Альфонс пробрался в мою спальню. Я его не приманивала, нет. Но и не оттолкнула. Так это с тех пор и тянулось. А потом он говорит: «Я должен бежать. Поедешь со мной?» Ну я и поехала. Почти всю Италию исколесили. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. О-о, мне страшно! Это же сатана! Дьявол! Ему мало было одной моей дочери, он добрался и до второй… ( АННА. Что вы, матушка. Рене все знает. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Знает?! АННА. Да-да, она знает. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ничего не понимаю! Про что знает? АННА. Про то, что у меня было с Альфонсом в Лакосте… Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Рене? Не может быть! АННА. Про то, что мы ездили в Италию. И где Альфонс прячется сейчас, она тоже знает. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ах вот, значит, как? Знает – а от меня скрывает. Боже, какая… ( АННА. Конечно. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Где же? АННА. В Сардинском королевстве, в Шанбери. Он прячется в простом крестьянском доме, подальше от людных мест. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Как называется это место? АННА. Шанбери. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ ( Я намерена написать три письма. А ты немедленно их отправишь. ШАРЛОТТА. Как прикажете, мадам. ( Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Нет, не уходи, жди здесь. Нельзя терять ни минуты. ШАРЛОТТА. Барышня, поди, хороша Венеция летом? АННА. Восхитительна. ( ШАРЛОТТА. Хоть одним глазком бы взглянуть. АННА. По ночам звенели шпаги, а утром маленькие мостики были покрыты росой и пятнами засохшей крови. И мириады голубей, все небо в голубях… Когда тихо, вся площадь Святого Марка белым-бела от копошащихся птиц, а потом вдруг испугаются чего-нибудь – и разом взлетают, оглушительно полоща крыльями… И повсюду жгли его чучела. ШАРЛОТТА. Чьи, барышня, чучела? АННА. Перезвон колоколов, плывущий над мутной водой. Всюду мосты, мосты – их не меньше чем голубей… А ночью такая луна! Она выныривала прямо из канала и заливала алым сиянием нашу постель. Казалось, сразу сотня девственниц утратила невинность. По меньшей мере сотня… ШАРЛОТТА. И гондольеры, наверно, распевали свои песни, да? Вот красотища-то! АННА. Гондольеры? Распевали?.. А, ну это другая Венеция, для обыкновенных людей. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ ( ШАРЛОТТА. Слушаю, мадам. Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Это – графине де Сан-Фон, это – баронессе де Симиан. Если не застанешь, вели слугам передать: я отменяю свою просьбу и прошу как можно быстрее известить об этом их госпожу. Ты поняла? ( ШАРЛОТТА. Да, мадам. ( Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ну а как быть с письмом его величеству? ( ЗАНАВЕС |
||
|