Крис Картер Химеры — навсегда! Файл №314

Университет Джорджа Вашингтона

Программа повышения квалификации

Вашингтон, Округ Колумбия

Жизнь коротка — искусство вечно.

Иначе говоря, ars longa — vita brevis. Это no-латыни. По той самой, на которой еще древние римляне изъяснялись.

Неопровержимое доказательство справедливости постулата насчет короткой жизни и вечного искусства — как проверенного временем. Ибо древние римляне жили очень давно, в древности они жили. Но и тогда знали: век уж мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя, надобно увековечиться — в мраморах, в мозаиках, во фресках. А то ведь все в землю ляжем, всё прахом будет — и потомки растеряются в догадках: как, собственно, выглядели пращуры?

А хорошо они, пращуры, выглядели— судя по сохранившимся мраморам, мозаикам, фрескам. Иди и смотри — в первый попавшийся музей, где есть зал антики. В греческом зале, в греческом зале — сплошь благородство черт и пропорциональность фигур. Отбитые носы, уши, руки, гениталии — право, частности. Недостающие члены домысливаются ценителями прекрасного в соответствии с целым, у которого (у целого) и частности на должном уровне… были. И никто из ценителей прекрасного даже мысли не допускает, что живая плоть, послужившая моделью для мраморов-мозаик-фресок, при жизни страдала инвалидностью, так и позировала. Впрочем… кто знает, кто знает.

Но у модели в аудитории Университета Джорджа Вашингтона пока, тьфу-тьфу-тьфу, всё на месте, в целости и сохранности. Не инвалид. Роскошный экземпляр мужского пола. Покатые плечи, выпуклая грудная клетка, брюшной пресс «шоколадкой», ниспадающие кольца волос. И физиономией не обижен — смазливый юноша. Эдакий Адонис, если уж древних греко-римлян снова поминать всуе. Смазливый, отлично сложенный, обнаженный — мечта гея-пассив… или гея-актив? Кто их, вертлявых, нетрадиционно ориентированных разберет! А модель данная — не гей, нет. Хотя бы потому, что не вертлявая. Специфика работы такова, что вертлявые по определению для нее не годятся. Сиди сиднем в заданной позе битый академический час и шелохнуться не моги. Ой, все в порядке? Столько времени! И это еще не предел… Потом десятиминутный перерыв-отдых, и — еще академический час неподвижности. Нет, не гей. Разве что эксгибиционист? Это ж кем еще надо быть, чтобы выставиться в голом виде и терпеливо ждать, когда тебя запечатлеют!

Или тут вопрос материальной заинтересованности. Модели для позирования бешеных денег требуют за сеанс и, что интересно, получают их. Вредная работа потому что. В студиях-аудиториях сколько ни закрывай форточки, сколько ни конопать щели, а сквозняки гуляют — а ты голый. А то и, например, вдруг откуда-то летит маленький комарик — а ты голый. А то и… да просто перепад температур! Обогреватель-рефлектор, конечно, имеется, но почему-то всегда один. И всегда забавно наблюдать за меняющейся цветовой гаммой кожных покровов натурщика. Рефлектор-то с одного бока. И бок тот ощутимо краснеет до насыщенной багровости. А другой бок непроизвольно мерзнет и становится фиолетовым в прожилочку. Художникам, повышающим квалификацию по дисциплине «живопись», то есть орудующих кистью и красками, — раздолье. Художникам, повышающим квалификацию по дисциплине «рисунок», то есть орудующих угольным карандашом, сепией, сангиной в чернобелых цветах — конечно, не такое раздолье, но наблюдать все равно интересно.

А здесь и сейчас — как раз «рисунок». Дюжина сосредоточенных парней вполне богемной наружности за этюдниками. Шаркающий шорох — угольным карандашом, сепией, сангиной по бумаге. В остальном — тишина. Непременный атрибут творческого процесса.

У нас получается? Получается! Опять художники дурачатся?

Не дурачатся, а творят! Квалификацию повышают. И — получается. У всех по разному (сколько творцов, столько манер, не так ли?), но «современный Адонис» таки все явственней и явственней прорисовывается на планшетах у каждого. У каждого, кроме…

Кроме одного. Он, этот один… м-м… сказать бы — лицо кавказской национальности, но граждане страны Бога и моей не поймут. Вернее, поймут, но неправильно. Граждане страны Бога и моей, то бишь Америки, повадились официально именовать человека белой расы кавказцем. Откуда у них там в Америке Кавказ и производные от него кавказцы — неведомо. И какой же человек белой расы кавказец?! В загадочной России, наоборот, всякого кавказца зовут черным. Впрочем, в стране Бога и моей своих черных тьма. В смысле, негров. А по сравнению с типичным американским негром типичный российский кавказец действительно лилей — но белый. Все познается в сравнении.

Но! Худющее лицо кавказской национальности среди богемы в аудитории Университета Джорджа Вашингтона и впрямь лицо кавказской национальности — не в американском, а в российском понимании. Крючковатый нос, щеки — синева небритос-ти, глаза навыкате. Главное даже не это, не внешность — поведение. Темперамент. Легендарный восточный. Когда любой мелкий раздражитель способен мгновенно вывести из себя, и — казалось бы, немотивированный взрыв эмоций, дрожь-трясучка от нахлынувшего адреналина.

А у худющего — явная, очевидная дрожь-трясучка от нахлынувшего адреналина. Взрыв? Пока нет. Эмоции он пытается сдержать, но усилиями нечеловеческими — взбухшая жила на залысом лбу, налившиеся кровью белки глаз, ходящая ходуном челюсть, прыгающий кадык. Вот как бы выдернули чеку из гранаты, дали проглотить и строго-настрого наказали: только не вздумай рот открыть. Нервы, господин хороший, нервы!

Что ж за мелкий раздражитель вас, господин хороший, вывел из себя?

Коллеги? А то ведь, знаете как… Перебросится, например, один с другим необязательной фразкой, типа «Пивка бы сейчас!» или «Карандашика лишнего не найдется?» И всё вдохновение насмарку!.. Да нет, вроде немотствуют уста коллег.

Модель? А то ведь, знаете как… Затекала, например, рука, и натурщик начинает сжимать-разжимать кулак, разминать незаметно, ан ему лишь чудится, что незаметно, а мышцы все моментально меняются. Рисуешь-рисуешь одно, а оно внезапно р-раз и другое. И всё вдохновение насмарку!.. Да нет, вроде по-прежнему недвижим натурщик.

Или всё много проще? Элементарно не получается у худющего рисунок, ну не дано! Не каждый Пабло — Пикассо, не каждый Ван — Гог. А хочется, так хочется каждым паблам-ванам стать и быть пикассами-го-гами. Но — не дано. Здравомыслящий флегматик пожмет плечами: дескать, не дано и не дано, нет божьего дара и нет, — и займется чем-нибудь попроще, яичницей, скажем. Однако где и когда кто-либо видел флегматичного кавказца?! И здравомыслящего! Нигде, никогда, никто.

Вот и нервы на грани истерики — не получается! Ну-ка, покажи, господин хороший, что там у тебя не получается.

У-у-у! К психотерапевту, к психотерапевту, к психотерапевту!

То есть получаться у худющего получается, однако… что-то не то. Рисунком он, оказывается, владеет и отменно владеет. И божьим даром, оказывается, не обделен, весьма и весьма наделен. Но на листе ватмана — ничего общего с раскудрявой моделью-Адонисом. На что это похоже!

Ни на что это не похоже!

Морда зверская и жуткая — если художник человека имеет в виду отобразить.

Морда человеческая и не менее, а более жуткая — если художник зверя имеет в виду отобразить.

Короче, пренеприятное существо. И еще с крыльями! Перепончатыми. Ну вообще! Тут немудрено и самому создателю ужаснуться: ё-моё, что ж я сделал-то?! Не Создателю, который творец всего сущего из ничего. Хотя это самое крылатое-пренеприятное — аккурат низвергнутый Создателем Князь Тьмы, каковым его представляет набожный обыватель… Не Создателю, но создателю, который мается бурными эмоциями за этюдником. Аккурат стишок из детства: это бяка-закаля-ка кусачая, я сама из головы ее выдумала.

Нарисовал и сам испугался! До такой степени, что угольный карандаш дрожит в неверной руке и ломается. До такой степени, что макетный нож, которым суматошно пытаешься очинить карандаш по-новой, будто сам по себе вырывается из дергающейся руки и — по пальцу, по пальцу. Кровь…

Надо бы вытереть и — йодом, йодом. Откуда здесь, в аудитории, йоду взяться! Ладно, заживет, как на собаке. А вытереть — чем? Бумажечку какую-нибудь… Да вот же она — лист ватмана с крылатым-пренеприятным. Об нее и…

И кровавое пятно у рта и на подбородке воссозданного в угольном карандаше Князя Тьмы.

Испортил рисунок, господин хороший-нервный!

М-м… нет. Более того. С кровавым пятном оно как-то и убедительней. Натуралистично, однако убедительно. Как живой! И спаси-сохрани нас, человеков, — живых ли, мертвых .ли! — от встречи с ним, с таким… С крыльями и кровь пьет — это как раз в данном конкретном случае не «Always ultra-plus». С крыльями и кровь пьет — это как раз в данном конкретном случае вампир, химера, гор-гулйя… Личин у Князя Тьмы не счесть.

А нечего, понимаешь, давать волю воображению! Особенно лицам кавказской национальности. Оно у них необузданное. Вовремя пресекать надо.

Пресекать? Что ж, ваше слово, уважаемый преподаватель.

— Так! На сегодня хватит! Следующий сеанс — через неделю.

Запоздал ты с пресечением, уважаемый преподаватель — рисунок у худющего завершен, и последний штрих — кровь.

Ну да уважаемый преподаватель не задавался целью именно пресечь именно необузданное воображение тощего студиозуса. Он и в процессе сеанса никому из дюжины богемных парней через плечо не заглядывал — рисуют и рисуют, у каждого своя голова на плечах, у каждого свой масштаб ранимости. Деликатность, граничащая с наплевательством. Вот и не углядел уважаемый преподаватель химеру-горгулию на ватмане тощего студиозуса. А пресек просто потому, что академический час истек. Время — деньги.

Можешь пошевелиться, модель, потянуться, размяться, халат роскошный накинуть, кофейку горячего хлебнуть. Следующий сеанс — через неделю.

А вы, коллеги, можете быть свободными. Собирайте этюдники, пакуйте инструмент. На сегодня хватит.

— Эй! Осторожней!

И то верно! Худющее лицо кавказской национальности рванулось столь стремительно, будто проглоченная граната вдруг ожила в утробе и затикала, а где-то вне аудитории неподалеку сапер прохлаждается, без дела мается, а счет на секунды.

— Прошу прощения…

Модечи-Адонису, в отличие от эмоционального рисовальщика химеры-горгульи, спешить некуда. Вернее, незачем. Мы славно поработали и славно отдохнем. Кофе был отменным, спасибо. Всем спасибо, все свободны.

Теперь с чувством, с толком, с расстановкой облачиться.

Белье изысканное, матовой прозрачности (Хуго Босс, не иначе).

Якобы простенький свитерок (но подлинный ценитель скажет: «О!»).

Черные кожаные джинсы, черная же и кожаная же куртка (или Адонис так-таки гей? излюбленная униформа у них, у нетрадиционных, — черная кожа).

Витой ремешок с вплетенной серебряной нитью — перехватить роскошную шевелюру и увязать в «конский хвост».

Всё, домой. А там — ванна-джакузи, ароматизаторы, бокал калифорнийского красного на сон грядущий. И — сон. Кровать, разумеется, под балдахином. Простыни — белый атлас. И сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти. Впрочем, это было бы излишне мрачно. Как-никак, но плоть Адониса на сегодняшний день, до сегодняшнего дня приносила ему не тоску и тысячу природных мук, а, наоборот, восторг и упоение, обеспеченные сибаритским образом жизни, обеспеченным материально. Недурственно обеспеченным. Не всякий честный налогоплательщик в стране Бога и моей может позволить себе «мазе-ратти» последней модели. Он, Адонис, может.

Многое он может себе позволить. А вот хотя бы и не домой сейчас пору лить, а в престижную ночную ресторацию — без развязных афро-американцев и раздолбанного музыкального автомата. Плеск рояля, свечи, вышколенный гарсон, трепанги, бокал, опять же, красного калифорнийского…

М-да, если по совести, Адонис предпочел бы всем этим изыскам изрядную порцию «пасты». Две порции! Да таких, чтобы каждая еле умещалась в пресловутых сковородках из Вилларибы и из Виллабаджо. И пива, и пива! Большой «Гиннесс». Два больших «Гиннесса»! Три!

Нель-зя! Вот они все-таки тысячи природных мук, наследье плоти. Натурщик да соблюдёт плоть свою в идеале — чтоб ни лишней складки-морщинки, ни вздутия живота, ни темных кругов под глазами. Торгуешь телом — будь добр, сохрани товар в состоянии первой свежести. Вторая, третья — тоже на что-нибудь сгодится (среди моделей попадаются та-акие экземпляры — борцы сумо понуро курят в сторонке!), но это уже не те деньги, не такие. Богема преимущественно предпочитает классические пропорции. У Адониса — классические пропорции. Ars, конечно, longa, и vita, конечно, brevis. И рано или поздно — увядание и артрит. Но зачем же подгонять неизбежное?! Чем позже, тем лучше.

Потому, кстати, в престижную ресторацию тоже дорога заказана. Да, трепанги, приготовленные по уникальному старинному рецепту, продлевают жизнь до ста, а то и до полутораста лет, — существует такое поверье. Но — время позднее. Пока их, трепангов, дождешься — и вовсе глубокая ночь. Нет, сервис в престижной ресторации на уровне, на должном. Однако уникальный старинный рецепт подразумевает не менее трех часов для воплощения трепанга в блюдо «морской жэнынень». Сиди и жди. Можешь, разумеется, заказать еще чего-нибудь, что душе угодно, коротая времечко в ожидании «морского жэныденя» («пасты»! «пасты»! из Вилларибы! из Виллабаджо!), но… см. выше. А значит, просто сиди и жди… Довольно он, Адонис, нынче сидел и ждал в аудитории Университета Джорджа Вашингтона! Так-то хоть за деньги! А впустую, пусть и в престижной ресторации — увольте! Темные круги под глазами тогда, опять же, проявятся непременно — ночь… Нет уж! Домой, домой! Зябко что-то на улице. Бр-р, пробирает. В «мазератти», за руль и — домой.

Однако! Что за ерунда?! В собственную машину не попасть! Дверные ручки какая-то сволочь свинтила. Афро-американская сволочь, подростковая, не иначе. Вот сволочь! Ладно бы — «дворники»! Дождь накрапывает, но все-таки не ливень — добрался бы. Но дверные ручки! Все четыре!.. И это в двух шагах, в шаге от Университета Джорджа Вашингтона, от средоточия культуры, можно сказать! Ужасный век, ужасные сердца ! Вот… сволочь…

Нет, конечно, так или иначе Адонис внутрь «мазератти» попадет. Для опытного автолюбителя подобная проблема — не проблема. Но повозиться придется — минуту-другую. С ключом тем же. Минута-другая — не принципиально. Главное, обидно, да?

Минута-другая, значит? Не принципиально, значит? Для кого как…

Для душегуба, хоронящегося за выступом стены в десятке метров от серебристого «мазератти» — в самый раз. Ему, душегубу, эта самая минута-другая, эта самая заминка владельца автомобиля у замкнутых и обезру-ченных дверей — самое то! То самое!

Иначе появится жертва на пороге Университета, молодцевато пробежится по лестнице вниз, силой своей играючи, нырнет в салон машины и — поминай как звали. За всё про всё не минуты — секунды.

А так — пока жертва возится с непослушным ключом (пальцы стынут?), пока тычет в непослушную скважину (чуингамом залеплена?)… И всё внимание жертвы — на «сим-сим, откройся». И не заметит жертва даже боковым зрением, как от стены отделяется тень в плаще с капюшоном, как в несколько вкрадчивых прыжков преодолевает тень десяток метров…

Жертва? Ну а кто же он, Адонис, если не жертва! Еще нет, но вот сейчас-сейчас… Сейчас!

…как в отсветах ночных фонарей сверкнуло лезвие ножа…

— Не на… !!!

Надо, надо. Все мы лишь гости на этой планете. Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? Не пора ли вам на покой? Нет, не в кровать с атласными простынями и балдахином. На вечный покой. Кончай тоску и тысячу природных мук, наследье плоти… Вот вам живой пример постулата «ars longa, vita brewis». To есть мертвый… В сохранившихся рисунках богемы (ars) — как живой, да. А здесь, на мокрой мостовой (vita) — мертвый.

И когда б и если б тривиальным ударом ножа в живот ограничился душегуб! Он ведь еще и… Нет-нет, душа леденеет, кровь стынет в жилах, волосы дыбом встают, несовершеннолетние дети категорически удаляются от телевизора — смотреть на такое и тем более описывать в подробностях никаких сил, ни моральных, ни физических. Нет-нет, и не приставайте, не настаивайте! А то глаз не сомкнете, нервически вздрагивая тягучей бессонной ночью. Господи, какой кошмар!!! Триллер!!!

Что мы знаем о кошмарах, о триллерах?

Всё и ничего.

Кто-то на великосветском рауте, порезавшись десертным ножом при чистке экзотического плода дуриан, в обморок хлопнется — то ли от выступившей капли крови, то ли от нагрянувшей дуриановой вони.

А кто-то в анатомическом театре, не помыв рук замечательным мылом «Сейфгард» после трудов праведных, хрумкает этим ду-рианом и чихать хотел на вонь «анатомички» и дуриана вместе взятых, — не съем, так понадкусываю.

Дело привычки, а также волевого ограничения собственного богатого воображения.

В конце концов, небезызвестный классик триллера обоснованно утверждал:

— Роман ужасов? Очень просто! Любой рецепт приготовления любого мясного блюда из любой кулинарной книги. Только вместо поросенка (ягненка, цыпленка и т. д.) подставляется — человек»… Например:

«Картулат шемцвари гочи (следите-следите! подставляйте-подставляйте!). Обработанного поросенка разрубают вдоль на две половинки, промывают, обсушивают салфеткой, солят и посыпают перцем. Надевают на шпажки, смазывают сметаной и жарят на раскаленных углях без пламени. В процессе жарки периодически смазывают маслом. При отпуске снимают со шпажек, рубят на порции, кладут на горячее блюдо и обкладывают веточками зелени…»

Между прочим, из раритетной книги Вахтанга Схирталадзе «100 блюд грузинской кухни»…

Никто ведь после этого не обвиняет всех грузин огульно в людоедстве, отягощенном садистическими действами по отношению к жертве, на том лишь веском основании, что, дескать, если действительно заменить поросенка на человека, то — жуть кромешная. И небезызвестного классика-триллера тоже пока никто не обвиняет в подстрекательстве и наведении на мысль… Хотя…

Тот небезызвестный классик, помнится, настрочил-таки романчик по своему озвученному рецепту. Там, помнится, в невообразимо дорогом кабаке одних клиентов по-тихому забивали, свежевали, варили-тушили-жарили и подавали другим клиентам. Выборка произвольная. От клиентов отбоя не было. Так что и вопрос с… э-э… полуфабрикатами решался автоматически.

Надо признать, от клиентов, желающих обрести этот вот покет-бук в книжных магазинах, тоже отбоя не было. И отклики, черт побери, отклики — сплошь восторженные! И даже заинтригованные вопросы от книгочеев: а где такой кабак, и всех ли туда пускают или только избранных? И лишь одно возмущенное послание по факсу, уличающее автора в незнании жизни: «Вы пишете, что тушенная с шампиньонами человечина по вкусу напоминает баранину. А на самом деле она, тушенная с шампиньонами, напоминает свинину. Не знаете, так не пишите!» Корреспондент не представился. Может, тот самый Вахтанг Схирталадзе?..

Это всё к чему? Это всё к тому, что устойчивость человеческой психики много устойчивей, нежели наши представления о ней. Совершил индивидуум нечто архинепотребное — пырнул ножом ближнего своего и… нет, не съел, не съел (но лучше бы съел, право слово! хоть следов никаких!)… и отправился восвояси, где умиротворенно забылся сном. Пусть свояси индивидуума — не роскошные апартаменты с ванной-джакузи и кроватью под балдахином. Пусть свояси индивидуума — дискомфортный забытый богом и чертом производственный цех (или склад неготовой продукции?), тяп-ляп приспособленный под творческую студию-мастерскую. Но лучшее снотворное — чистая совесть.

Судя по безмятежному посапыванию, у небритого лица кавказской национальности — совесть чиста. Да-да, у того самого лица кавказской национальности, спешно покинувшего стены Университета, пока не началось…

Однако, сколь бы глубоким ни было забытье, пробуждение грядет. И как громко грядет! Оглушительно! Ослепляюще! Де-морализующе!

Внезапность — второе счастье. Для спецслужбы — и вовсе первое. Взять его, пока не очухался! На счет «три».

Раз, два… Три!

И — отдающийся в екающей селезенке грохот снесенных спецсредством-кувалдой ворот.

И — орава громил в форменных комбинезонах, всыпавшихся внутрь цеха-склада-студии, мгновенное рассредоточение по щелям, по углам.

И — профессионально-пугающий рев, выработанный долгими уроками по дисциплине «речевая подготовка».

— Лежать!!! Сидеть!!! Стоять!!! Это ФБР!!!

Да, ФБР. Группа захвата.

Знает свое дело группа захвата — субъект на продавленном топчане моментально захвачен, схвачен, обездвижен. Мо-лод-цы!

А теперь, молодцы, посторонитесь, пропустите к задержанному высокое руководство. Оно, руководство, в количестве — два. Стар и млад — важные чины. Не в комби-незонной униформе, в цивильных костюмах и плащах. Есть время физического давления, и есть время давления умственного. Для умственного давления надобно непосредственное руководство. И вот оно здесь.

— Сэр! Мистер Патерсон! Мы взяли его!

— Вижу. Молодцы! Ну-ка, пропустите… Джордж Магулия?! Вы имеете право хранить молчание, вы имеете право на адвоката…

Цап!

А вот на это вы не имеете право, Джордж Магу лия. Пожилой-то представительный чин успел отпрянуть. А молодой — даром что молодой, — оплошал.

— Аи!!! Он укусил меня! Пес смердя-чий! Укусил!

— Черт побери, держите его крепче!

— Да держим, держим! Но кто ж знал, что он такой! Бешеный!

— В машину его! Быстро!

— Пшёл, пшёл, ублюдок! Ножками-ножками!

— Цинци, ты как? Живой?

— Живой, живой! Но до крови прокусил, пёс смердячий!

— К доктору, Цин, к доктору! Ранение при исполнении! Мистер Патерсон, прикажите ему, чтобы он — к доктору. И полсотни уколов в зад — от бешенства! Гага-га!

— Ну-ка! Поспокойней! Разрезвились, понимаешь! В машину! Все в машину!

— Есть, сэр! Так точно, сэр!

И все они, вместе с повязанным кусачим ублюдком, вместе с покусанным молодым чином, — в машину.

А пожилой представительный чин еще тут пока побудет, осмотрится окрест…

Окрест же — зловещий полусумрак, в перспективе переходящий в сумрак, а там и в полный мрак. Но кое-что, кое-что рассмотреть — вполне-вполне.

— О, господи! — нутряной выдох-полушепот.

Лучше бы не рассматривать! На стульях, на этюднике, у стен, у окон — сплошь рисунки угольным карандашом на ватмане. И это сплошь — морды зверские, пренеприятные, крылатые. Химеры! Горгульи! Разнообразные в своем уродстве. И в своем уродстве одинаковые. Не счесть личин у Князя Тьмы. Тем более во тьме.

А — тьма. Рассеиваемая лишь узким направленным лучом полицейского фонарика.

Ну-ка, ну-ка? А тут у нас что? Тут — под столом.

Под столом — сложенный этюдник. Ну-ка, ну-ка?

Э, нет! Сначала пожилой представительный чин, сэр, мистер Патерсон натянет тонкие резиновые перчатки, а потом уже приступит к осмотру. А то, не ровен час, сотрешь искомые папиллярные узоры или своими пальцами наследишь. Надо ли? Не надо.

Итак, этюдник. И в отделении-пенале, помимо угольных карандашей, сепии, сангины, — макетный нож. Он макетный, да, — всего-то полоска металла бритвенной заос: тренности и бритвенной же толщины, спрятанная в рукоятку-футляр. Но — ведь нож. И если выдвинуть ту полоску металла на полную длину и зафиксировать — в темном переулке запросто ею можно пугануть случайного прохожего: «Гоп-стоп! Бумажник, сраиь господня! Зарежу!» Другое дело, что макетный нож изначально предназначен не для того, чтобы гопник вонзал его в тело заупрямившегося случайного прохожего, — кряк, и переломится… И все же, и все же…

Вот ведь — бурое пятно на выдвинутом лезвии, запекшееся пятно.

Кровь?

Ну, не кусок же дерьма! Кто в здравом уме и доброй памяти станет макетным ножом дерьмо нарезать аккуратными кусочками или просто в кучке оного ковыряться?!

Хотя кто поручится за здравый ум и добрую память схваченного спецами ФБР Джорджа Магулии?! Этот способен и дерьмо кусочками… Этот? Еще как способен! А еще более он, этот клятый Джордж Магу-лия, способен на кровь, на большую кровь. Мистеру Патерсону ли о том не знать?!

Улыбочку, мистер Патерсон! Три года безрезультатных поисков, три года скрупулезного расследования, три года упорного преследования с шумным дыханием в затылок душегубу. И — мы сделали это! Улыбочку, сэр!

О-о, какая-то она, улыбочка, у вас, сэр…

Какая-такая?

М-м, своеобразная. Дьявольская, м-м? Всяко не ангельская, сэр…

Штаб-квартира ФБР Вашингтон, округ Колумбия

К слову, о психологической устойчивости. Она у специальных агентов Федерального Бюро Расследований тоже, по определению, должна быть непоколебима. Работа такая, леди и джентльмены…

И она, психологическая устойчивость, у них, у джентльмена Молдера и леди Скалли, непоколебима.

Вот ведь диаскоп в рабочем кабинете Молдера проецирует во всю стену чудовищные кадры — изуродованное лицо бывшего человека, ныне трупа. Пофрагментно проецирует — крупно, еще крупней, и еще крупней. В цвете. Преобладающая гамма — красно-коричневая, местами синюшно-бледная. Характерная гамма для всякого бывшего человека, ныне трупа. Особенно, если смерть насильственная. А в данном случае еще какая насильственная, в особо извращенной форме.

Агент же Молдер и агент Скалли беседуют деловито и сосредоточенно, будто галстук в супермаркете сообща выбирают (агенту Молдеру), будто фасон шляпки в супермаркете сообща обсуждают (агенту Скалли). Железные нервы!

Никакие не железные, обычные. А у Дэй-ны Скалли зачастую и вовсе ни к черту. Судя по перманентно расширенным глазам с застывшим в них страхом: что у нас плохого? Женщина, короче. Нетривиальная — все-таки ФБР! — но женщина. Просто (repete) работа такая, леди и джентльмены. Соответственно, и трупы, с которыми приходится возиться, именуются на профессиональном жаргоне — рабочий материал. Только так и не иначе. А иначе — прямая дорога в дурдом.

Рабочий, гм-гм, материал на световом экране диаскопа еще тот!

— Заметь, Молдер, оба глаза выколоты.

— Трудно не заметить. Их обнаружили на месте происшествия?

— Кого?

— Не кого, а что. Глаза. Остатки.

— Нет.

— Полагаешь, преступник унес их с собой? На память?

— Полагаю, в Вашингтоне избыток бродячих кошек.

— Фу, Скалли!

— Ты спросил — я ответила.

— Других предположений нет? Более аппетитных?

— Ну, если угодно… Был дождь. Глазное яблоко — слизистая оболочка, скользкая. Могло смыть дождевым потоком в водосток… Булочку хочешь?

— С чем?

— Ни с чем. С глазурью.

— Сама пекла?

— Нет. Из кондитерской внизу. Как знала, что нам сегодня сидеть и сидеть.

— Из кондитерской? Не сама? Тогда давай!

— Нахал!

— Был бы я нахал, ты бы здесь не работала.

— Молдер?

— Элементарно, Скалли! Из декретных отпусков не вылезала бы.

— Молдер!

— Извини, навеяно.

— Чем?

— Глазурью. И… кадром. Нет, не этим. Предыдущим. Вернись-ка на кадр назад. Где низ живота.

— У него же срезаны гениталии.

— Вот именно.

— Кое-кому такая операция не повредила бы. Кое-кому из присутствующих.

— Э-э, нет! Мне этот пустячок еще пригодится. Пустячок, а приятно.

— Молдер! Мы работаем или мы валяем дурака?!

— Работаем, работаем… Так понимаю, гениталии тоже на трупе или возле трупа не обнаружены?

— Нет.

— Снова грешим на кошек? На дождь? Или на случайно проходящую мимо старую деву? Идет себе, идет и вдруг, глядь — валяется! Подбери — пригодится!

— Молдер!!

— Молчу, молчу. Давай дальше. Следующий кадр, Скалли, следующий.

— Вот. Рот располосован от уха до уха. Язык тоже вырезан, как и… первичный половой признак. И тоже не обнаружен.

— Н-ну, для какой-нибудь старой девы и язык — первичный половой признак. В , некотором смысле.

— Молдер!!!

— Всё, всё. Извини.

— Что тебя так разобрало нынче?

— Просто терпеть не могу гомиков, ты же знаешь. А тут возись с ним…

— Кто сказал, что жертва — гомик?

— Ха! Он кем был при жизни?

— Натурщиком. Позировал перед художниками. В Университете Джорджа Вашингтона.

— Вот видишь! Натурщиком!

— И что?

— А разве все натурщики поголовно — не гомики?

— Нет.

— Тебе-то откуда знать, что — нет?

— Тебе-то откуда знать, что — да? Хочу поверить, а?

— Скалли! Вот это не трогай!

— О-о, агент Молдер задет за живое! За святое!

— Не трогай, сказал, Скалли!

— Ладно, сморозила. Забыли.

И то верно. Извечный плакат-постер в кабинете — размытые очертания летающей тарелки в стратосфере и аршинные буквы понизу: «Хочу поверить!» — для Фокса Молдера, конечно, не святое, но пунктик, idee fixe.

Именно, именно! Он, спецагент ФБР, провозглашает по поводу НЛО: «Хочу поверить!» — а его, спецагента ФБР, бросают на расследование банального убийства, пусть и совершенного с особой жестокостью, но банального, банального, банального! Еще и потерпевший — очевидный гей, что бы там напарник Скалли ни говорила. (Кстати, откуда ей все же знать, что — нет?!) Государственной печатью орехи разбивать — вот как это называется, сэр!

Сэр — в смысле, Железный Винни, в смысле, Уолтер Скиннер, в смысле, помощник директора ФБР. Мы с вами не первый и, агент Молдер надеется, не последний год делаем общее дело, Уолтер, однако за что же вы, Уолтер, так с агентом Молдером, Уолтер?! Ценные кадры ФБР и должны цениться соответственно. Кадры решают всё. Разбрасываться ими по мелочам нерационально, сэр! Кадры — не которые в диаскопе, а кадры — которые человеки. Фокс Молдер человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Подкожная обида, к примеру. Типичное человеческое чувство! Впрочем, обида — есть чувство, так-таки предполагающее дальнейшее развитие отношений.

Что ж, будем развивать. Отношения. В дальнейшем. Сэр…

А пока, в одночасье, расщелкаем порученное вами, сэр, дело, как… орех государственной печатью. Экая невидаль — маньяк-одиночка! Потом скрестим руки на груди с видом оскорбленного небрежением профессионала, немо вопрошая: «Какие еще будут поручения, сэр? В дальнейшем? Старушек через оживленную магистраль переводить, чтоб под колеса не угодили? В Гарлеме профилактические беседы беседовать с афро-американскими тинэйджерами, чтоб стены пшикалками не размалевывали?» Но то — предвкушающее потом, потом. А пока…

— Что мы знаем о потерпевшем, Скалли?

— Адонис Кастракис. Двадцать один год. Грек, натурализовавшийся в четвертом поколении. Криминального прошлого не имеет. Правда, его прадед Агафон Кастракис в начале прошлого века промышлял контрабандой. Вместе с подельниками Ставраки и Папасатиросом перегонял из Греции в Одессу контрабанду — в частности, презервативы. Но, думаю, это никак не связано с нашим убийством. Прошло почти сто лет.

— В Одессе нет презервативов?

— В начале прошлого века не было.

— А в Греции?

— В Греции всё есть.

— Что же они все сюда к нам, в Америку, норовят, как мухи на… труп, если у них там всё есть! Сидели бы у себя в Греции! Или в Одессе! Развелось их из-за дефицита презервативов! А мы тут теперь копайся в навозной куче по их милости!

— Молдер, не нервничай.

— Не нервничаю.

— Нервничаешь. Но не поэтому. Я же вижу. Зол на Железного Винни?

— Скалли, что ты кушаешь, что такая умная?

— Булочки! С глазурью. Не желаешь еще одну? У тебя в организме явно не хватает булочек с глазурью.

— Хочешь сказать, что я дурак, да? А ты умная, да?

— Хочу сказать, что нам еще сидеть и сидеть. На голодный желудок как-то не хочется.

— Да почему же сидеть и сидеть! Простое дело, проще некуда! Мы его сейчас в момент!

— Хочу поверить.

— Скалли?!

— А что я сказала? Действительно хочу поверить — что мы сейчас в момент.

— Раз плюнуть!

— Плюй.

— Что ж… Так! Прежде всего… У нас есть фотография этого… Кастракиса в более приемлемом виде, не растерзанном? Прижизненная фотография, изображение?

— Фотографии нет. Изображения есть.

— Скалли?!

— Молдер, не нервничай. Когда ты последний раз был в Арт-галерее?

— Никогда. Я там не был. Есть вещи поважней, чем мазня, выставленная в Арт-галерее.

— Почему мазня?

— Потому что мазня.

— Ничего не смыслишь в современном искусстве!

— Зато ты, гляжу, смыслишь. Как свободная минутка, так каждый раз бегом в Арт-галерею, да? О, напитаться прекрасным, о!

— Не каждый раз, но вчера…

— Что тебя туда занесло?

— Не что, а кто. Цинци Хачулия.

— Что за фрукт?!

— Он не фрукт.

— Хорошо, овощ!

— Он не овощ.

— Короче, с чем его едят?!

— Его не едят. Хотя… подозреваемый прокусил ему руку до кости. При задержании.

— А, так это… м-м… прикрепленный?

— Прикомандированный. Не нервничай, Молдер. Железный Винни прикомандировал нам для расследования мистера Патерсона…

— О, как же, как же! Великий и ужасный Вильям Патерсон! Живой бог для желторотых агентов и агентесс! Бог в помощь! Тогда уж не он, великий, к нам, а мы, убогие, к нему прикомандированы. Не было печали — нам еще и Патерсона в помощь! Избавиться бы поскорее от этого плевого дела — и с глаз долой, из сердца вон.

— Молдер! Никто не даст нам избавленья. Ни бог. Ни царь. И не герой. Сами, только сами. Ты пристрастен к Патерсону, я в курсе. Но, полагаю, Скиннер прикомандировал их не для того, чтобы помешать расследованию, а чтобы помочь. Тем более, они занимаются им уже три года.

— Их? Они? Кого — их? Кто — они? Великий и ужасный Билл еще и с компанией?!

— Их всего двое, Молдер. Не нервничай. Патерсон и Хачулия. Цинци Хачулия у Патерсона в подчинении, но нам, между прочим, может оказаться полезным, как я успела заметить.

— Уже усцела?! О, приобщил к прекрасному! В Арт-галерею сводил на досуге. Утонченная натура. Не бог, не царь, но герой.

— Не царь. Но князь.

— Чего-чего?!

— Цинци Хачулия — из династии грузинских князей и весьма этим дорожит.

— Грузины? Кто такие?

— Такие… почти греки.

— Понаехали всякие!

— Молдер, не нервничай. Предки Хачу-лии перебрались через Океан еще в период войны Севера и Юга. И, между прочим, принимали участие в сражениях.

— На чьей стороне?

— Севера.

— Тогда еще ничего, тогда еще куда ни шло!

— Молдер, не иронизируй. Он действительно может оказаться полезным.

— Обойдусь! В Арт-галерею с ним за ручку ходить?

— Молдер, в Арт-галерее мы с ним были в рамках нашего расследования.

— Нашего — вашего с ним? Или нашего — нашего с тобой?

— Нашего — нашего с тобой и с ним!

— И с Патерсоном!

— И с Патерсоном. Совершенства никогда не достичь. Ложка дегтя — как без нее. Патерсона, кстати, с нами в Арт-галерее не было.

— Хоть в этом мы с ним единодушны!

— Молдер! Тебе нужны изображения Адониса Кастракиса или нет?!

— Не улавливаю связи.

— Адонис Кастракис три года назад позировал для картины «Омовение красного мустанга» и для картины «Искушение святого Брайдера чудовищем». Оба полотна — гордость Арт-галереи. Каждое — по миллиону долларов. Хачулия обратил мое внимание на то, что серия убийств берет свое начало с убийства молодого человека в Джорджии как раз три года назад. Почерк тот же — глубокие раны на лице, выколотые глаза, отрезанные гениталии и язык.

— Не улавливаю связи.

— Я тоже пока не улавливаю. Но группа Патерсона, в которую входит Хачулия, занимается делом три года, и кое-какие соображения выработала. За три года — по меньшей мере семь убийств. Все жертвы — мужчины от семнадцати до тридцати трех лет…

— И все красавчики, как на подбор?

— Понимаю, куда ты клонишь, но — вряд ли. Следов сексуального насилия на теле жертв экспертиза не обнаруживала.

— Ничего себе! По-твоему, отрезание гениталий — не сексуальное насилие?

— Молдер, я не в том смысле,

— Да понял я, понял. Дальше?

— Что — дальше? Говорю же, изображение Адониса Кастракиса — в Арт-галерее. Количество — два. Если тебе приспичило, иди и смотри.

— Вот еще! А сфотографировать не могла?

— Фотографировать в Арт-галерее запрещено. Говорю же, фотографии нет, изображения есть.

— Срань господня, в Арт-галерее!

— Не только, Молдер, не только.

— Скалли?!

— Понажимай на кнопочку в диаскопе. Там дальше — дюжина эскизов с Кастракиса. Дюжина художников из Университета Джорджа Вашингтона — дюжина эскизов. В ночь убийства он как раз им позировал.

— И ты молчишь?!

— Я молчу?! Ты мне слова не даешь сказать!

— Я не даю?!

— Ну не я же!

— Всё! Слышать не хочу!

— Так я и молчу…

— Один, два, три, четыре…

— Молдер?

— Не мешай!.. Пять, шесть, семь, восемь.. «

— Молдер?

— Не мешай, сказал!.. Девять, десять, одиннадцать, двенадцать… Уф-ф! Отлегло… Не бери в голову. Аутогенная тренировка. Счет до двенадцати с закрытыми глазами.

— Не нервничай.

— Вот теперь не нервничаю.

— Вот хороший мальчик! А теперь еще открой глаза и — эскизы смотреть будешь? Их тоже двенадцать. Пересчитывать будешь? Один, два, три, четыре…

— Скалли!!!

— А что я сказала?

Эскизы как эскизы. Разной степени законченности, но представление об оригинальной модели дают. В раскованной позе — холеный экземплярчик, «юность Мира», совершенная мужская особь. Постричь бы только, перша патлатого. Ага! Постричь и — в армию. Чтоб знал, почем фунт лиха! Хотя армейские от гомиков отбрыкиваются руками-ногами: «Солдат в бою не должен опасаться повернуться к соратнику задницей!»

— Да не гомик он, Молдер, не гомик! Соседи показали, что он жил один, никого к себе не водил…

— И ты после этого утверждаешь, что он не гомик?

— Слушай, в конце концов, какая тебе разница?!

— Да, в общем-то… Нет, ну посмотри сама — а поза? а волосы? а глаза? Г-гомик нетраханый! А на этом эскизе? А на этом? А на этом? Художники разные, но это-то все до единого уловили.

— Что — это-то?

— Что он гомик!

— Молдер! Он мертв. Он убит. О мертвых или хорошо или ничего.

— Тогда я умолкаю… Нет, ну посмотри сама… Вот еще. И еще… Ап! Скалли?!

— Молдер?

— Видишь?

— Вижу.

— Этот эскиз — тоже с натуры? С Адониса Кастракиса?! Скалли?!

— М-м…

— Гила-монстр какой-то! Химера! Как он сюда попал? Он же не отсюда. Явно!

— М-м… Молдер, видишь ли… Это — отсюда. Двенадцатый эскиз.

— Объяснись.

— Эскиз изъят из студии-мастерской на Саут-Дакота-стрит, где был схвачен подозреваемый. Эскиз найден в сложенном этюднике. Эксперты констатировали — штрихи угольным карандашом свежие, нанесены не позднее пяти-шести часов с момента захвата. За пять-шесть часов до захвата подозреваемый пребывал в аудитории университета Джорджа Вашингтона, на курсах повышения квалификации. Дисциплина — рисунок, позирующая модель — Адонис Кастракис. Вопросы, Молдер?

— Пока только один. Он; этот наш подозреваемый, нормален?

— Вот! Вот так вопрос! Наповал вопрос!.. Он десять лет провел в психиатрической клинике города Гори.

— Это где? Штат?

— У них там нет штатов.

— Срань господня! Как — нет штатов?! Где — у них?!

— У русских. В России.

— Не улавливаю связи.

— Молдер, не нервничай.

— Один, два, три, четыре… Стараюсь… Пять, шесть, семь, восемь… Очень стараюсь… Девять, десять, одиннадцать… Я стараюсь, Скалли.

— Двенадцать, Молдер. Открой глаза. Двенадцатый эскиз. Автор — Джордж Магулия.

— М-магулия? Какой-такой Магулия?

— Схваченный нашими парнями. Подозреваемый. Джордж Магулия. Выходец из России — в 1990-м.

— Просто Империя Зла!

— Не укради, Молдер. Рейгану — рейганово. А ты что же думал, из России одни суперзвезды хоккея к нам сбегают?

— Еще танцоры. Которым ноги мешают… Ладно, поехали дальше!

— Дальше ехать некуда. Приехали, Молдер. Джордж Могулия — единственный подозреваемый.

— Только подозреваемый?

— Молдер, ты как маленький! Как неуч-правозащитник, честное слово! Улик у группы Патерсона более чем достаточно. Вплоть до отпечатков пальцев. Но преступником человека вправе назвать…

— … только суд, Скалли, только суд. Я пошутил.

— Шуточки у тебя!

— С кем поведешься — так тебе и надо.

— А тебе надо?

— Надо нам. Итак?

— Насчет?

— Насчет подозреваемого.

— Вторые сутки сидит в камере, в тюрьме. В Лортоне.

— Штат Вирджиния?

— А где еще у нас Лортонская тюрьма? Ты что, Молдер?!

— У нас — в штате Вирджиния. Но мало ли!

— В Вирджинии, в Вирджинии.

— Магулия, Магулия… Что за фамилия?! Он не родственник?

— Кому?

— Твоему Хачулии. Похоже звучит.

— Цинци Хачулия не мой. Нет, не родственник. Даже не однофамилец. Но тоже грузин. В отличие от Цинци Хачулия, нелегал. Эмигрант. Грин-карты не имеет. Виза просрочена три года как…

— Грузин? Ты же сказала — выходец из России.

— Кто их там, в России, разберет! Все одинаковы!

— Ну-ну. И чем занимается наш подозреваемый.

— Молчит. Мычит. Сверкает глазами. Рисует. Непрерывно рисует. Сплошь химеры. Сплошь горгульи. У него изымают бумагу — он начинает на стенах. Одна и та же горгулья — с вариациями.

— Тоже грузин?

— Кто?!

— Горгулия!.. Магулия, Хачулия, Горгулия. Срань господня! П-понаехали!

— Молдер! Горгулья — не имя собственное. Горгулья — она же химера, она же…

— Да знаю, знаю. Что нам еще известно про этого х-художника? Х-художник, срань господня! От слово «худо»

— Тут ты не прав. Он профессионал. Специалист по стенным росписям.

— У нас таких специалистов — черным-черно. С пшикалками по кварталам так и шныряют. Граффити, понимаешь! Чтоб им пусто было!

— Граффити и стенная роспись — между ними большая разница.

— О, не смею спорить! Куда мне до искушенного ценителя, завсегдатая Арт-галереи!

Тем более, если завсегдатай в паре с князем Грузинским!.. Как он хоть выглядит?

— При чем тут?! Ну… неплохо.

— Так-так?

— Блондин. Высок, атлетичен, лицо волевое.

— Так-так?

— Губы пухловаты, но они его не портят. Даже трогательно.

— Так-так?

— Одевается со вкусом, в отличие от некоторых. Портной у него, видимо, неплохой.

— В Лортонской тюрьме? У заключенного? Личный портной?

— Стоп! Ты о ком?

— О подозреваемом, разумеется. А ты?.. Попалась, ага?!

— Один-ноль, Молдер. В твою пользу. Ой, только не строй рожи, прошу. Сказала же, один-ноль.

— Всё. Я — сама непроницаемость… Ну, и как он выглядит?

— Джордж Магулия?

— Джордж Магулия.

— Плохо. Плохо выглядит. Кожа и кости. Неадекватен.

— Что ему инкриминирует Патерсон? Кроме покушения на Кастракиса?

— Патерсон уверен, что вся серия убийств — на совести Магулии.

— Основания?

— Спроси у Патерсона.

— Нужен он мне!

— А ты ему, похоже, нужен.

— Скалли?

— Скиннер приватно мне сообщил, что Патерсон ненавязчиво, но настаивал на том, чтобы привлечь именно тебя в помощь его группе.

— Старина Скиннер! Безотказный наш Железный Винни! Он знал, он не мог догадаться, насколько мы души не чаем друг в друге, я и Патерсон! Было 6 еще дело заковыристое! Тьфу!

— Тьфу — в смысле, раз плюнуть?

— Во всех смыслах.

— Ты изменишь мнение, когда ознакомишься с делом поподробней.

— Что такое? Скалли?

— Наш подозреваемый на первом, предварительном, допросе утверждал, что в момент убийств в него вселялся Некто.

— Пришелец? Дух святой?

— Молдер, не иронизируй. Дух. Не святой. Злой.

— Веришь?

— Всего лишь привожу выдержку из протокола дознания.

— Обычная отмазка любого попавшегося преступника: затмение нашло, злой дух вселился, я — не я, жертва не моя. Симуляция сумасшествия. Ах, да! Не симуляция. Бред шизофреника.

— Почему ты заранее столь категоричен, Молдер?

— Я категоричен? Ты же сама сказала: он ненормален.

— Ничего подобного. Я сказала: он десять лет провел в психиатрической клинике.

— И это называется «ничего подобного»?

— В психиатрической клинике города Гори. Гори — в России.

— Да они там в России все ненормальные!

— Вот-вот. Если бы Джордж Магулия лежал в нашей, в американской, клинике, тогда мы бы предположили, что он действительно душевнобольной. И то лишь до тех пор, пока его оттуда не выписали. Если выписали, значит выздоровел. Но Джорджа Магулию содержали в российской психушке.

— За что?

— Ему поручили написать парадный портрет Брежнева. К Олимпиаде.

— Брежнева? Он же умер!

— Тогда был жив.

— Когда?

— В 1980-м. Сказала же, к Олимпиаде. К Московской.

— В Москве была Олимпиада?

— В 1980-м. Была.

— В Лос-Анжелесе, в 1984, — помню. В Москве, в 1980, — не помню.

— Мы ее бойкотировали.

— Значит, ее и не было!

— Но Брежнев был.

— Был жив?

— Говорят…

— И что Магулия?

— Он написал. Черта в черту, точка в точку. Портрет.

— И?

— И его за это — сразу в психушку.

— Что, непохоже?

— То-то и оно, что похоже.

— И за это сразу в психушку?!

— Не сразу. Джорджу Магулии дали шанс, предложили доработать. Доработал. Над головой у Брежнева разместил пять олимпийских колец. Получилось — то ли нимб, то ли лапша на ушах. И звезды героя на груди дополнил.

— Количественно?

— Качественно! Из пятиконечных — в шестиконечные. В могендовиды.

— Чем мотивировал?

— Дружбой народов. Олимпийскими принципами. Все люди — братья. При Брежневе впервые разрешили эмиграцию русских евреев в Израиль.

— М-м? Русские евреи?

— Афроамериканских не хочешь?

— Не хочу. Срань господня! Вялотекущая шизофрения!

— До этой их перестройки там, в России, диагноз «вялотекущая шизофрения» ставили преимущественно людям здравомыслящим, личностям творческим и неординарным. Джордж Магулия и угодил в психушку — на десять лет.

— Серийный убийца-маньяк — человек здравомыслящий. Помидор — синий. Моника Левински — девственница. Агент Молдер обожает гомиков. Дважды два — пять в периоде. Поздравляю, Скалли!

— Молдер, не иронизируй. Повторяю, он утверждает, что в момент убийств в него вселялся Некто.

— Повторяю, дважды два — пять в периоде.

— Но сам посуди! Он художник. И талантливый художник!

— Как же, как же! И не был убийцею создатель Ватикана.

— Не был!

— Напарник Скалли! Ваша горячность вкупе с верой в волшебную силу искусства похвальна для завсегдатая Арт-галереи, но не для спёцагента ФБР. В нашем деле нет эмоций, Скалли. Сочувствие к преступнику на любой стадии следствия, тем более, на начальной, — прерогатива адвоката. Да и тот сочувствует только за большие деньги.

— Джордж Магулия не потребовал адвоката.

— Вероятно, просто понятия не имеет о существовании таковых в принципе. Грузин, говоришь? Дети гор. И дикий же народ!

— Моддер! Ты ксенофоб? Цинци Хачулия тебя сейчас не слышит — насчет грузин! Они не дикий народ. Они дали миру не один талант! В том же искусстве, во всех областях искусства, — Пиросмани, Соткилава, Церетели…

— …Магулия. Достаточно, Скалли. Это твой Хачулия просветил тебя насчет грузин — многоталанных и разносторонне одаренных?

— Он не мой. Какая разница, Молдер! Ну, он.

— Всякая мелочь пузатая мнит себя великой нацией! И чем мельче, тем напыщенней. Что албанцы, что румыны, что грузины!

— Ксенофоб!

— А этот твой Хачулия не просветил тебя насчет тесной спайки великой грузинской нации с другим тоже великим народом, с чеченским? С теми самыми боевиками, которые отрезают головы иностранцам из Красного Креста? С теми самыми, которые уже чуть ли не в ООН устраивают публичный мордобой? С теми самыми, которые, не будь мы начеку, готовы хлынуть и сюда и объявить США своей суверенной территорией? Не просветил, нет?

— Магулия не боевик. Он художник!

— Опять двадцать пять! А Яндарбиев писатель! А Заккаев актер драмтеатра!

— Яндарбиев? Заккаев?

— Скалли, ты меня удивляешь! Надо же, кроме как в арт-галереях прохлаждаться, и текущей историей международного терроризма интересоваться! Кто-нибудь из группы Патерсона или сам великий и ужасный за все эти три года не пробовал проанализировать список жертв под таким углом?

— Каким углом?

— Внутренние разборки международных террористов, соперничающих друг с другом за сферы влияния и, соответственно, уничтожающих друг друга. Чеченцы и примкнувшие к ним грузины;

— Молдер, что ты мелешь?!

— Кофе! Будешь кофе? После твоих булочек всухомятку всего шаг до заворота кишок. И шаг этот, кажется, уже сделан.

— Заворот мозгов у тебя, а не кишок! Разборки, понимаешь! Террористов, понимаешь! Чеченцев-грузин, понимаешь!.. Последняя жертва, Адонис Кастракис, кстати, грек.

— Сама говорила, греки — почти грузины.

— Не передергивай! Я говорила, грузины — почти греки.

— Что в лоб, что по лбу!

— Ох, Цинци Хачулия тебя не слышит!

— Еще услышит! Потом. Если захочет… Ладно! Чеченцы и примкнувшие к ним грузины и примкнувшие к ним греки. М-м? Все жертвы — мужчины от семнадцати до тридцати трех лет, самый подходящий возраст для действующих боевиков, от нижней до верхней границы. М-м? Характер нанесенных травм, несовместимых с жизнью, — тоже по почерку присущ боевикам. М-м?

— Бред!

— Что наша жизнь, как не упорядоченный бред, Скалли? Вот меня и занимает сейчас, исключительно из чистого любопытства хотя бы, — группа Патерсона, три года пыхтящая над этим делом, пробовала упорядочить список жертв, исключительно из чистого любопытства хотя бы?

— Согласись, моя версия не хуже любой другой?

— Согласись, моя версия всяко лучше фантазии с маньяком-одиночкой и вселившимся в него злым духом?

— Согласись, моя версия, как минимум, реально поддается проверке на прочность — достаточно пройтись по списку жертв, прочесать всю базу данных на них?

— Скалли?!

— Я думаю, думаю.

— И?

— Соглашусь, пожалуй.

— Ну наконец-то!

— Но и ты согласись — версия с духом, вселившимся в Магулию, имеет право на жизнь.

— Имеет, имеет…

— Ну наконец-то!

— …но не может.

— Молдер!

— Хорошо-хорошо. Там видно будет.

— Где — там?

— В Лортонской тюрьме. Надо посмотреть на этого Магулию.

— Надо.

— Но и список жертв изучить надо.

— Надо.

— Но и выспаться надо.

— Надо.

— Вот хорошая девочка! Само послушание!

— Да иди ты к черту, Молдер!

— Уже в пути!

Лайонел Локридж. 28 лет, белый, холост, род занятий — археолог, прож. — г. Атланта, штат Джорджия. Обнаружен в раскопе поселения Эйрика Рыжего. Травмы, несовместимые с жизнью, — выколоты оба глаза, отрезаны язык и гениталии.

Мейсон Кепвелл — 19 лет, белый, холост, род занятий — бас-гитарист кантри-группы «Трава у дома», прож. — г. Луисвилл, штат Кентукки. Обнаружен на траве у дома. Травмы, несовместимые с жизнью, — выколоты оба глаза, отрезаны язык и гениталии.

Круз Кастилъо — 33 года, белый, холост, род занятий — частный детектив, прож. — г. Бостон, штат Массачусеттс. Обнаружен в аллее парка аттракционов, в кабинке большого колеса обозрения. Травмы, несовместимые с жизнью, — выколоты оба глаза, отрезаны язык и гениталии.

Керк Крэнстон — 31 год, белый, холост, род занятий — дизайнер-интерьерщик, прож. — г. Конкорд, гит. Иъю-Гэмпшир. Обнаружен в интерьере Дизайн-центра. Травмы, несовместимые с жизнью, — выколоты оба глаза, отрезаны язык и гениталии.

Кейт Тиммонс — 24 года, белый, холост, род занятий — грузчик-такелажник, прож. — г. Джэксонвилл, штат Флорида. Обнаружен в портовом таможенном складе. Травмы, несовместимые с жизнью, — выколоты оба глаза, отрезаны язык и гениталии.

Крис Картер — 27 лет, белый, холост, род занятий — водопроводчик, прож. — г. Уилмингтон, штат Северная Каролина. Обнаружен в подвале супермаркета. Травмы, несовместимые с жизнью, — выколоты оба глаза, отрезаны язык и гениталии.

Адонис Кастракис — 21 год, белый, холост, род занятий — натурщик, прож. — г. Вашингтон, округ Колумбия. Обнаружен у центрального входа в Университет им. Джорджа Вашингтона. Травмы, несовместимые с жизнью, — выколоты оба глаза, отрезаны язык и гениталии.

Имена-фамилии, однако! Будто из «мыльных» сериалов специально надерганы. Типа «Сайта-Барбары», типа «На острие». Но маловероятно, что жертвы стали жертвами из-за имен-фамилий. Хотя, если по совести, затаенная мечта всякого полноценного телезрителя — уничтожить под корень всю эту говорливую сериальную братию. И желательно с особой изощренностью — глаза им выколоть, язык отрезать, гениталии оторвать. В крайнем случае, как полумера, — ногами запинать до полусмерти. Возражения от обожателей «мыла» не принимаются — сказано, речь о полноценном телезрителе.

Хорошо, что Фокс Молдер не смотрит «мыльные» сериалы, не отвлекается на виртуальную чепуху. Реальная жизнь богаче наших представлений о ней. Тем более, богаче убогих представлений «мыльных» виртуалыциков.

Тут вам не там, виртуалыцики!

Тут — семь жертв за три года.

Закономерностей во всех семи убийствах не обнаружено (кроме характера травм, разумеется!).

Разве что:

Все семеро — белые.

Все семеро — холостяки.

Все семеро — из восточных штатов.

И все семеро — внешне весьма привлекательны, судя по картинке, услужливо предоставленной компьютером по каждой персоналии.

Впрочем, не Фоксу Молдеру судить о привлекательности других мужчин. Он не гомик, чтобы обращать специфически-пристальное внимание на однополых: ка-акой милый!

Но что есть, то есть, — «великолепная семерка» объективно, что называется, не уроды (при жизни, а не после нанесения им травм, несовместимых с жизнью, разумеется).

Не здесь ли кроется причина превращения их в жертв? Холостяки — белые и привлекательные. Белые и привлекательные — почему холостяки? Геи?

Положим, Адонис Кастракис, Тэд Локридж, Мэйсон Кепвелл, и, с некоторой натяжкой Круз Кастильо — геи. Все-таки по роду занятий личности творческие. Но грузчик-такелажник и водопроводчик — определенно, не геи, а обыкновенные педерасты. Ну да то нюансы, важные в среде геев-педерастов!

Положа руку на сердце, Фоксу Молдеру начхать — хоть летающим фаллосом назовись, только на чужую задницу не претендуй. В конце концов, лучший источник, с которым Фоксу Молдеру доводилось сотрудничать, имел оперативный псевдоним Глубокая Глотка, но был сугубым натуралом по части сексуальной ориентации.

Однако, если эта самая «великолепная семерка» — гомики, то напрашивается вариант… В среде гомиков чувства-эмоции аффектированы, преувеличены, надрывны. Из чувства ревности готовы задушить про-ти-ивного — Отелло понуро курит в сторонке, а дедушка Фрейд хлопает в ладоши, подпрыгивает и радостно вскрикивает: «Я говорил! Я говорил!». И если окажется, что и подозреваемый Джордж Магулия нетрадиционно ориентирован… Он ведь тоже холост? Темпераментный мужчина Востока — и холост!.. Тогда мотив налицо. И отстри-гание у жертв гениталий вкупе с языком — логически оправдано. С точки зрения голубой логики, конечно. Мол, так не доставайся же ты никому!

— Он не гомик, Молдер. И семеро жертв Магулии — не гомики.

— Доподлинно?

— Доподлинно. Вот медицинские карты каждого из них.

— Жаль. Версия напрашивалась.

— У тебя и версия с чечено-грузино-греческими боевиками напрашивалась.

— Ну, извини. Один — один, Скалли.

Что-что, а на членов чечено-грузино-греческой организованной преступной группировки никто из жертв не тянет. Ни по роду занятий, ни по стажу проживания в США, ни по именам-фамилиям, наконец. Разве что Адонис Кастракис. Но — один в поле не воин. То есть бывает, что и воин, но строить версию по национальному признаку, на основании единственного проходящего по делу грека-почти-грузина — время терять.

Хотя… не странновато ли: подозреваемый — грузин Магулия, а в группе расследования — грузин Хачулия. Кучность малочисленного грузинского народа на квадратный метр страны Бога и моей не настораживает ли?

Не настораживает. Не должно. И даже не ирония судьбы, но всегдашняя американская сбалансированность.

Если ФБР разоблачает тайную организацию арабских террористов-смертников, то в составе оперативной группы непременно оказывается характерный смуглый-курчавый-носатый Ахмет-Омар-Курбан, завзятый пацифист.

Если ФБР ликвидирует разветвленную сеть наркоторговцев из этнических долбанных ниггеров, то в составе оперативной группы непременно оказывается ухоженный некурящий афроамериканец, ненавидящий рэп и пирсинг.

Если ФБР преследует русскую игорную мафию (специализация — «пьяница»), то в составе оперативной группы непременно оказывается российский стажер-увалень, присланный по обмену опытом, непьющий, столь не азартный, что даже за свой какой-нибудь доморощенный «Зенит» не болеет.

Если ФБР… Да не счесть примеров! Но сбалансированность — непременно. И не в угоду «мыльным» виртуалыцикам. Просто мир таков, каков есть. А он таков. Ксенофобии — гневное «нет»! И на каждую сложную гайку всегда есть болт с фигурной резьбой. И на Джорджа Могулию есть Цинци Хачулия. Диалектика, однако…

Однако диалектика диалектикой, но завтра с подозреваемым Магулией предстоит общаться не Хачулии, а спецагентам Молдеру и Скалли: «Уважаемый, вы — убийца-изувер? Нет? А тогда объясните, почему как только вас, уважаемый, упрятали за решетку, изуверские убийства прекратились, будто по мановению волшебной палочки. Прокомментируйте? Нет комментариев? Что ж, на нет и суда нет…»

Оно, конечно, в вопросе изначально заложена изрядная доля лукавства. Со времени обнаружения последней жертвы, Адониса Кастракиса, и заключения иод стражу подозреваемого, Джорджа Магулию, прошло всего ничего — двое суток. Но не ждать же еще три года, день за днем утяжеляя спуд косвенного доказательства: «Видите, уважаемый, сегодня опять не было изуверского убийства! И через неделю — не было. И через месяц. Год прошел — нету!.. Будем запираться или будем признаваться?!» Если подследственный неискушен в мелких хитростях профессионального дознавателя, то вполне может пойматься на элементарную уловку. М-м?

Впрочем, подозреваемый Джордж Магу лия вряд ли неискушен. Как-никак, отбыл срок в российской психушке, а там сурово спрашивают.

Ладно, утро вечера мудреней. Завтра видно будет.

Завтра-завтра, не сегодня.

А лучше бы сегодня. И тогда аргумент «ты изолирован — убийства прекратились» завтра имел бы некий вес. А так…

А как?

А так, что юноша бледный со взглядом горящим в ночи увлекся процессом — превращением дерьма в конфетку.

Дерьмо — битые бутылки, которых за полчаса ковыряния в мусоросборниках набирается с вагон и маленькую тележку.

Конфетка — финтифлюшки, идущие в сувенирной лавчонке по три доллара за штучку.

Юноша — стеклодув. Он этим на жизнь зарабатывает. Не ахти сколько, но все же лучше, чем хот-догами торговать или «сэндвичем» у секс-шопа озабоченных клиентов заманивать: «Только здесь и сейчас! Пальчик-с-мальчик!»

Прежде чем выдувать из стекла всяческие финтифлюшки, надобно довести до кондиции исходный материал. То есть стекло.

Берешь пустую бочку… такую, над которой граждане страны Бога и моей без определенного места жительства руки согревают, превратив ее в доморощенную печку..

Закатываешь бочку в пустующий дом на снос, предварительно удостоверившись, что там еще не обосновались на ночлег граждане страны Бога и моей без определенного места жительства.

Отыскиваешь на помойке детский тазик без дыр. В качестве варочного котла. Загружаешь в него битое стекло.

Водружаешь тазик-котел поверх бочки, в которой поддерживаешь равномерный костерок. И ждешь.

Вот оно, вот оно! Поплыло, поплыло. Не беспорядочная, разнокалиберная, многоцветная куча осколков — однородная густая тяжелая багровая масса. И помешиваешь, и помешиваешь. Еще немного, еще чуть-чуть, последний миг — он трудный самый! Тот миг, когда исходный материал доходит до кондиции, до нужной. И тогда подцепить текстолитовой трубочкой шмат «огненного киселя» и дуть-выдувать — хоть мышонка, хоть лягушку, хоть неведому зверушку, не снившуюся и кинокомпании Уолта Диснея!

Ожидание последнего мига требует полной сосредоточенности. Нет никого и ничего, кроме увесисто булькающего стеклянного варева! Следить, следить! Язык от усердия высунут. Пересохшие губы. Взгляд горящий — в зрачках отсветы из тазика. А бледен юноша, наверное, потому, что питается плохо. Сувенирная лавка торгует его финтифлюшками по три доллара, но он-то их туда оптом сдает по полтора. Грабеж среди белого дня, если вдуматься! Завтра надо будет поставить условие: или — или! Или по два, или… Не отвлекайся, юноша! Завтра будет завтра. Сегодня — не белый день. Темная ночь.

Темная ночь. Только брызги летят из котла, только жилка дрожит у виска, только жар опаляет. Нет никого и ничего…

…а есть! Тень в плаще с капюшоном. Гражданин без определенного места жительства погреться зашел? На огонек?

На огонек.

Сильная ладонь в резиновой перчатке, легшая на тощий затылок юноши.

Резкий толчок сверху вниз.

Вынужденный кивок — под гнетом мощной руки — лицом в огнедышащий таз.

— Не на… !!!

Бу-л-ль…

Телефон 911. Из сводки происшествий:

«…Рэм Орбитмзн — 18лет, белый, холост, род занятий — безработный, прож. — без опред. м. жит. Обнаружен в заброшенном доме на снос у опрокинутой бочки с застывшей стекловидной массой. Травмы, несовместимые с жизнью, — выжжены оба глаза и язык, отрезаны гениталии. Доставлен патрульными полицейскими в госпиталь Св. Терезии. Жив…»

Жив?!

Н-ну… постольку поскольку. Разве это жизнь — без глаз, без языка, без гениталий!

Но дышит?!

Еле-еле…

Исправительный комплекс (тюрьма) Лортон, штат Вирджиния

Все свободные люди счастливы по-разному. Все лишенные свободы люди несчастны одинаково. Потому что лишены свободы.

То есть там, внутри, за колючей проволокой, ограждающей заключенных от законопослушного населения, имеются, допустим, собственные местечковые градации — авторитет, мужик, обиженный… мало ли! Но счастья это им не прибавляет, просто упорядочивает степень несчастья.

Казалось бы, парадокс — несчастны одинаково, а степеней все-таки несколько. Парадокс мнимый. Чтобы убедиться в его мнимости, достаточно очутиться за решеткой и на своей шкуре испытать, и задаться риторическим вопросом: «Есть в жизни счастье?», — и ответить, как на духу: «Нет в жизни счастья!» Пусть тебя выпускают на прогулку во дворик, где и тренажеры для накачки мышц, и мячики баскетбольные от гиподинамии, и орава сотоварищей в тюремных робах для незлобивых разговорчиков о том и о сем — а счастья нет как нет. И немногим ты отличаешься от бедолаги, которому даже в таких (см. выше) маленьких радостях отказано, — карцер-одиночка, четыре стены, привинченная койка, глухая дверь с одним изумрудным глазком.

Джордж Магулия — в карцере-одиночке. Неадекватен, сказано. Буйный, сказано. Серийный убийца, сказано.

К вам посетители, Джордж Магулия!

Локальные сектора перекрыть, встречным прижаться лицом к стене!

Молдер и Скалли идут по коридору!

— О чем ты собираешься его спросить, Молдер?

— Прежде всего я собираюсь посмотреть ему в глаза.

— А потом?

— Потом спросить.

— О чем?

— В зависимости от того, что увижу в его глазах.

— Ты видел сводку о ночных происшествиях? 911? Несчастный, доставленный в госпиталь святой Терезии…

— Да, Скалли, да.

— Соображения?

— Кто-то скопировал почерк нашего подопечного, чтобы отвести от него подозрения. Кто-то столь же безжалостный и кровожадный, сколь и Магулия. Что говорит в пользу версии о чечено-грузинских боевиках, которую ты вчера назвала бредом.

— Я и сегодня назову ее так же.

— Скалли, живой труп с повреждениями, аналогичными предыдущим, в госпитале святой Терезии налицо?

— Да.

— Подозреваемый Магу лия в ночь на происшествие находился в карцере-одиночке.

— Да.

— Вывод?

— Я бы не торопилась с выводами.

— Я не тороплюсь. Но дважды два — четыре.

— Посмотрим. Сейчас придем и посмотрим.

— Уже. Пришли… Открывайте, сержант, открывайте!

Лязг ключа, скрежет открываемой двери. Яркий, бьющий луч света — в темном : царстве карцера-одиночки.

— Уберите свет!!! Он режет мне глаза!!!

— Ма-алчать, заключенный! Встать! Смир-рно! К тебе пришли!.. Агент Молдер, агент Скалли, прошу…

— Уберите свет!!!

— Ма-алчать!

— Э-э, м-м, сержант. Закройте дверь, будьте добры. Нет, с другой стороны. Выйдите из камеры.

— Не положено. Агент Скалли, этот субъект опасен.

— Ничего-ничего. Со мной партнер Молдер, мы привыкли полагаться друг на друга. В случае чего вас позовут, сержант.

— Агент Молдер?

— Идите, сержант. Когда будет нужно, вас позовут.

— Под вашу ответственность. Личную ответственность.

— Само собой, сержант. Само собой. И дверь закройте, закройте.

— Не положено.

— Заприте и проследите, чтобы никто из посторонних нам не помешал.

— Из посторонних в камере — вы, сэр, и ваша… ваш партнер.

— Сержант! Выполнять!

— Если вы настаиваете на том, что агентам ФБР самое место в тюремном карцере, то…

— Сержант! Кругом!!!

— Есть, сэр!

Скрежет закрываемой двери. Лязг ключа.

— Джордж Магулия? Я — агент Молдер. Это — агент Скалли.

— Я не вижу. Я вас не вижу. Темно.

— Мы тоже не видим вас. Но вы сами попросили убрать свет.

— Не до такой же степени.

— Если я включу фонарик, это вас не обеспокоит?

— Сколько ватт?

— Точно не знаю. Не более десяти. Две пальчиковые батарейки.

— Не более десяти — потерплю. Вклю-найте.

— Так вот вы какой, Джордж Магулия…

— Нет! Не светите на меня! Светите в сторону! В стену!

— Так?

— Да. Пусть так.

— У вас болят глаза?

— У меня всё болит!

— Всё?

— Всё!

— Волосы болят?

— Болят!

— Вы лжете, Магулия. У вас нет волос. Вы обриты наголо.

— Начальник, ты тюремную крысу видишь? -Где?

— Здесь!

— Нет.

— И я не вижу. А она есть.

— Принято, Магулия. С логикой у вас в порядке. А с психикой?

— Что тебя не устраивает в моей психике, начальник? Что?! Что?!! Я нормален!!! Нормален!!!

— Успокойтесь, Магулия.

— Молчи, женщина!!! Мужчины разговаривают — ты молчи!!! Я спокоен!!! Я совершенно спокоен!!!

— Оно и видно, Магулия, оно и видно. Вы были так же спокойны, как сейчас, когда убивали ни в чем не повинных людей?

— Начальник, скажи ей, чтобы она молчала! А вот с тобой я говорить буду, я готов.

— Скалли, помолчи.

— Молдер, я не понима…

— Скалли, закрой рот! Ненадолго. Скалли?

— Так-то лучше. Ну, Магулия? Она молчит. Я тебя слушаю. Почему ты сказал, что вот со мной говорить будешь?

— Ты ведь Молдер, начальник? Фокс Молдер? Агент ФБР?

— Знаешь меня?

— В кино видел. Ты там, правда, моложе.

— Я не снимался в кино.

— Как не снимался, слушай! Я же видел! Еще в России — по видеомагнитофону! «Икс-файлы», да? Много серий! Ты — Молдер, она — Скалли.

— Я не снимался в кино. Она — тоже.

— Ва! Но я же видел! Ты всегда правильно думаешь, но все считают, что у тебя винтика в голове не хватает. А она тебе тоже никогда сначала не верит, но потом говорит, что тоже так думала с самого начала. Женщина, да!

— Молдер, пошли отсюда! Ш-шизик! У него глюки! Дай ему один автограф и два раза по морде — и пошли отсюда!

— Погоди, Скалли, погоди.

— Да не буду я годить! «Икс-файлы» для него кино, понимаешь!

— Начальник, ты мужчина или нет?! Она тебя что, не слушается?! Если бы у нас в Гори женщина без спросу рот открыла, я бы…

— …язык ей вырвал?! Да, Магулия? Да?! И глаза выколол? И гениталии отрезал? Да?!

— Начальник, зачем за слово ловишь? Разве я так сказал? Я так не сказал!

— Не сказал, но сделал. Да, Магулия? Семь раз, да?

— Почему — семь?

— А сколько?

— Начальник, зачем опять за слово ловишь? Ты сказал семь — значит, семь.

— Семь. Мужчин. Они, что, без спросу рот открыли? Но они ведь мужчины, не женщины. Магулия, интимный вопрос можно?

— Ты начальник, тебе все можно.

— Магулия, ты разницу между мужчиной и женщиной хорошо знаешь? Не путаешь?

— Не понял, начальник. Я по-английски немножко плохо понимаю. Разницу между кем?

— Короче, гм-гм… Магулия, ты… как ты относишься к «голубым»?

— К голубым кому?

— К гомосексуалистам, короче.

— Ва! Начальник! Это разве люди? Это не люди! Убивать их надо, чтобы не позорили звание мужчины!

— Божья заповедь гласит: не убий. МагуЛИЯ?

— Эщщи!

— Не веришь в бога, Магулия?

— Не верю богу, начальник. Он сам первый задницу показал и заставил человека на нее молиться!

— Полегче, Магулия, полегче.

— А что, не так, начальник?! Библию читал? Там что написано? Там написано: «И потом сказал он: лица моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть меня и остаться в живых. Я поставлю тебя и покрою тебя рукою моею, доколе не пройду. И когда сниму руку мою, ты увидишь меня сзади, а лицо мое не будет видимо». Понял, начальник?! В лицо Бога никто не видел, а на его задницу все молятся тысячу и тысячу лет и думают: вот он какой, лик божий! А потом удивляются, откуда столько много пидарасов взялось!

— И ты решил самолично сократить их количество хотя бы на семь?

— Начальник? Я… э-э… плохо по-английски. ..

— Молдер, не тяни пустышку. Я ведь тебе показывала их медицинские карты!

— Скалли, помолчи!

— Молдер, а я тебе повторяю…

— Молчи, женщина!!!

— Молодец, начальник! Мужчина!

— Я мужчина, Магулия, ты мужчина. Поговорим как мужчина с мужчиной. Ты убил этих семерых потому, что они все были гомосексуалистами?

— Кто?

— Те, кого ты убил.

— Почему семерых?

— А сколько?

— Э-э, начальник. Ты меня не путай опять. Сказал — семерых, значит — семерых. Вы сколько трупов нашли?

— Семь.

— Значит, семь.

— Семь гомосексуалистов, так?

— А они что, все пидарасы были?

— Ты меня спрашиваешь, Магулия? Это я тебя спрашиваю, Магулия!

— А я откуда знаю?! Я их не трахал!

— Да, ты всего-навсего их убил! За то, что они гомосексуалисты, так?!

— Ва! Если бы знал, что они пидарасы, убил бы!

— Момент! Что еще за «если бы»?!

— Но я же не убивал!

— Та-а-ак! Один, два, три, четыре, пять, шесть…

— Начальник, не убивал я!

— … семь, восемь, девять десять…

— Не я, начальник!!!

— …одиннадцать, двенадцать… Уф-ф… А кто? Кто?!

— Он! Вот он!!!

— Где?

— Там!

— Там? За стеной? Что ты пальцем в стену тычешь, Магулия? Где? В соседней камере? Кто там?

— Да позволит мне мой повелитель Молдер разомкнуть уста?

— Скалли, не выпендривайся! Говори.

— Можно, да?

— Скалли!

— Слушаю и повинуюсь, мой повелитель.

— Скалли И!

— Там, куда тычет этот… с позволения сказать, мужчина, за стеной не соседняя камера, а тюремный коридор, откуда мы сюда и попали. Лучше посвети на стену. Видишь?

— О! Ничего себе, образина! Кш-ш-шмар!.. Магулия! Это ты?!

— Это не я! Это Оно!

— Нарисовал ты?!

— Я.

— Зачем?

— Чтобы отогнать! Если Его нарисовать правильно, то есть похоже, — можно отогнать! Не всегда, не всякий раз! Но — можно!

— Ты нарисовал Его правильно? Как Брежнева? Тогда, в России?

— Что — Брежнев, эщщи! Брежнев тогда уже мертвый был! Чучело! А Оно — не чучело! Оно — живой. Вечно живой!

— И ты его нарисовал. Он у тебя на картине — как живой? Похож? Магулия!

— Не знаю! Я не знаю! Я ТАК вижу! Не знаю.

— Ты же талантливый художник, Магулия, не так ли?

— Я талант! Не я сказал! Оно!

— Оно сказало, что ты — талант?

— Оно не сказало! Оно выбрало! Оно не вселяется в ничтожеств!

— Почему?

— Когда большая идея попадает в маленькую голову, то может там вырасти только до размеров этой головы!

— Это Оно тебе сказало?

— Это Достоевский сказал.

— Кто такой Достоевский? Поляк? Тоже эмигрант? Нелегал?

— Достоевский — это Достоевский.

— Молдер, Достоевский — это их русский писатель, их икона.

— Скалли, мне их Достоевский не икона. И… помолчи — когда мужчины разговаривают.

— Молчу.

— Магулия! Итак, вы — талант,

— Ты сказал.

— И что, разве ты не в состоянии скопировать оригинал, воплотить его на картине?

— Я не видел Его! Но я ТАК вижу Его! Это Оно! Оно убило всех этих людей!

— Семерых?

— Ты говоришь — семерых. Значит — семерых.

— Ну-ну. И Оно выкололо им глаза?

— Да! Потому что видеть Его не должно!

— И Оно же вырвало им язык?

— Да! Потому что прекословить Ему не должно!

— И Оно же вырезало им гениталии?

— Да! Потому что трясти перед Ним членом не должно! Это Его привилегия — всем показывать член!

— А уши? Почему Оно не оборвало им уши?

— Потому что внимать Ему должно! Оно нашептывает и нашептывает — круглосуточно! Днями и ночами… чами… чами… чами…

— Магулия!!! -Я!

— Джордж ты Магулия!.. Значит, виноват не ты, а Оно!

— Оно, начальник, Оно!

— А у этого Оно есть имя? С этой образиной, которую ты накалякал на стене, связано какое-нибудь конкретное имя? Чисто конкретно?

— Все люди знают это имя. Но не поминают всуе!

— Сатана? Дьявол?

— Начальник! Я верил в тебя, начальник!!! Когда ты сказал, что ты Фокс Молдер, я сразу подумал: мне наконец повезло! Только Фокс Молдер способен меня понять и мне поверить! Я же смотрел в кино, много серий! Про «икс-файлы»! Ты никогда не говоришь: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!» И тогда это никогда бывает всегда! Начальник, ты только ее не слушай! Она, ты наверное не знаешь, как будто вместе с тобой работает, как будто напарник, — а на самом деле крупные шишки к тебе ее подставили, чтобы она им на тебя стучала и материалы собирала, что ты сумасшедший! Ты меня послушай, начальник! Мы с тобой близнецы-братья! Я один тебе правду скажу! Правду, одну только правду и ничего, кроме правды! Я знаю, я тоже в дурдоме сидел! В России! Там всех нормальных в дурдом сажают! А здесь за тобой, за нормальным, стукачку заставляют след… ить! Ить! Ить!..

— Скалли!

— А что я сделала?!

— Ты дала ему под дых!

— Неужели?! И что? Когда женщина отвечала за свои поступки?! Тем более, за поступки, которые должны быть присущи мужчине, в присутствии которого оскорбляют женщину?!

— Я как-то не заметил, что он тебя оскорбил. По-моему, он сказал правду.

— Ага! Одну только правду! И ничего… Особенно про Молдера — героя экрана! А ты уши развесил!.. Ну-ка, отодвинься! Пусти меня к нему! Сейчас проикается и… он у меня по-другому заговорит!.. Ну-ка! Ты! Магулия! В глаза смотреть, сукин сын! Имя?! Имя сообщника, быстро!!!

— Ка… какого сообщника?!

— То есть ты был один?! Ты один убил всех семерых?! Или не семерых?! Их было больше?! Сколько?! Десять?! Двадцать?! Где трупы?! Отвечать!!!

— По… почему десять?! Почему двадцать?! Ты что, женщина!

— Потому что ты каждый раз запинался, когда мой напарник называл цифру семь! Их не меньше семи! Но ты запинался! Их больше, так?! Лайонел Локридж! Мейсон Кепвелл! Круз Кастильо! Керк Крэнстон! Кейт Тиммонс! Крис Картер! Адонис Каст-ракис!.. Еще?! Кто еще?! Рэм Орбитмэн — знаешь такого?!

— Не знаю я никакого Орбитмэна!!! Первый раз слышу!!! И знать не хочу!!! Может, я останусь собой?! Начальник, убери ее от меня! Бешеная!..

— Скалли, кончай!

— Еще не начинала толком!

— Скалли, прошу!

— А! Делай, как знаешь! Н-напарник, тоже мне!

— Так-то лучше… Магулия?

— Я знаю, конечно… В кино видел… Добрый следователь — злой следователь… Но все равно… Тебе я верю, Молдер. А ей нет. А ты?

— Кабы партнер при моей работе не нужен был, слова бы с ней не сказал. Языком метет, как помелом, сукина дочь!

— Верю! Тебе я верю, Молдер. Как в кино!

— И я — тебе, Магулия! Верю. Я тебе верю, верю. Я верю, что ты на пути к новой жизни. И скоро этот отрезок жизни ты будешь вспоминать, как ужасный сон…

— Это не сон, начальник! Не сон!

— То есть ты был в полном сознании и добром здравии, когда убивал?

— Оно убило! Сколько раз повторять!

— Но отпечатки этого Оно на месте преступления не обнаружены. А твоих, Джордж, — полно. И судить будут не Его, а тебя. И на электрический стул посадят тебя, не Его.

— Его невозможно ни судить, ни посадить на электрический стул! Он Князь Тьмы! Он доктор Зло! Только простаки с вашего прогнившего Запада еще думают, что Зло можно спеленать! Простаки, думающие, что Зло можно поставить раком, как дешевую шлюху рода человеческого!

— Молдер! Он назвал меня шлюхой!

— Погоди, напарник! Он не о тебе, он обобщенно. Продолжай, Джордж!

— Почему не о ней?.. Всё-всё! Не трогай меня, начальник! Я не о ней! Не о ней! Остальные — да, она — нет!

— Продолжай!

— Ты не тронешь меня, начальник?

— Пока нет. Продолжай!

— На чем я остановился?

— На простаках.

— Не на шлюхах?

— На простаках, Магулия!

— Ага!.. Только простаки с вашего прогнившего Запада еще думают, что, заточив Зло в стенах карцера, они победили Его! В России вы не жили!

— Все Зло из России?

— Зло везде! И одним мановением пальца Оно заставляет лизать человечество сальные сковороды Ада, лишь бы увидеть отражение Его.

— И что же, так случилось и вчера ночью?

— А что случилось вчера ночью?

— Не знаешь, Магулия?

— Откуда?! Я тут сидел! Картинку рисовал! Его отгонял!

— Плохо рисовал, Джордж. Плохо отгонял.

— Начальник?!

— Зло, Джордж, вчера щелкнуло пальцами. Снова щелкнуло.

— Начальник?!

— Пострадал юноша. Рэм Орбитмэн.

— Что, правда, такая фамилия бывает?

— Бывает. Еще и не такая.

— И человек такой есть?

— Да, Джордж.

— Я думал, твоя бешеная меня на пушку брала…

— Нет, Джордж.

— Щ-щени дэда!..

— Джордж?

— Щ-щени дэда!..

— Не понял!

— И не надо. Это по-грузински.

— Переведи.

— Не могу. Женщина здесь. Сам догадайся.

— Понял!

— Начальник! Ты хочешь сказать, что Оно вчера опять на кого-то напало?!

— И лишило глаз, Джордж. И языка. И фаллоса… Что скажешь, Джордж?

— Щ-щени дэда!!!

— А поподробней?

— Оно нашло кого-то другого!!! Нового! Точно так же, как нашло меня!.. Ня! Ня! Ня-ня-ня-ня-ня!!!

— Молдер, у него припадок!

— Скалли, у него припадок! Лязг ключа. Скрежет двери. Свет! Яркий, режущий свет!

— Сержант! Я сказал, без стука не входить!

— Агент Молдер? Какой я вам сержант?!

— Патерсон?

— Полковник Патерсон!

— Слава богу! Никто вас за язык не тянул! Буду знать, в каком вы звании, Патерсон А то вы все в штатском, в штатском…

— Молдер, не юродствуйте! Могу ли я с вами переговорить?

— Могу ли я… Хочу ли я…

— Агент Молдер! Будьте добры соответствовать!

— Чему? Кому?

Весь мир — театр, все люди — актеры в нем. Сказал Шекспир. А он классик. Следовательно, прав. И его утверждение верно.

Однако другой классик сказал: подвергай всё сомнению.

Итак, почему для Шекспира весь мир театр? Потому что он всю сознательную жизнь только и делал, что писал всяческие трагедии-комедии для сцены. Отними у него это занятие — и чем ему тогда заняться в дремучем средневековье? В лавке торговать? Горшки обжигать? Репу сажать? Занятия не хуже любого другого. Но кто бы тогда знал о Шекспире? Никто. Вот и сказал он: весь мир — театр. Абсолютно верное утверждение. Но! Лично для него. И люди лично для него, само собой, только актеры. Как для полководца все люди — солдаты. Как для врача все люди — пациенты. Как для мошенника все люди — лохи.

Таким образом, неопровержимо доказывается, что не весь мир — театр, не все люди — актеры в нем. Как частный случай — пожалуй, но — избегайте обобщений. Подумаешь, классик! Да и некоторые иные классики вовсе отказывают Шекспиру в праве называться классиком, тот же Лео Толстой, к примеру. Да и некоторые скрупулезные литературоведы вовсе отказывают Шекспиру в праве авторства всяческих трагедий-комедий, не он, дескать, написал, другой кто-то, почерк не совпадает. Да и некоторые дотошные гробокопатели вовсе сомневаются: а был ли Шекспир? может, никакого Шекспира и не было?

И правильно! Это ж надо ляпнуть: «Весь мир — театр, все люди — актеры в нем»!

Не так!

Потому что мир, конечно, не свободен от условностей, но не до такой же степени, как на театре. А на театре в первом действии спектакля пол моют, во втором же действии как бы десять лет прошло — и пол еще мокрый.

Потому что люди, конечно, повседневно играют различные роли, в том числе, и несвойственные им. Но поведенческая убедительность даже у самого никудышного лицедея в жизни много выше, нежели у актеров на театре. А на театре выходят, допустим, крампе два персонажа и начинают оживленный диалог — как бы друг с другом, но лицом к залу: «Помнишь ли ты, как десять лет назад впервые пришел ко мне желторотым птенцом-неучем, который не мог сказать, сколько будет дважды два? Помнишь ли ты, сколько нам пришлось совместно помучиться днями и ночами, прежде чем ты наконец усвоил, что дважды два — четыре? Помнишь ли ты, как не выдерживали твои нервы и ты готов был разорвать со мной деловые и личные отношения и даже однажды не разговаривал целую неделю? Помнишь ли ты, как потом по размышлении здравом мирился, признавая за собой излишнюю горячность, столь свойственную молодости, в противовес моей хладнокровной мудрости? Помнишь ли ты? — Да, я помню! Я все, конечно, помню! Как на протяжении этих незабываемых десяти лет взволнованно ходил я по комнате и что-то гневное в лицо бросал тебе. Но помнишь ли ты, как, научив меня всему, что знал сам, наотрез отказывался перенимать то прогрессивное и здравое, что предлагалось с моей стороны? Помнишь ли ты, как мне однажды и не однажды удалось поставить тебя перед фактом, что дважды два — не всегда четыре, но иногда и пять, а то и все шесть? Помнишь ли ты, как после нашей с тобой особо бурной дискуссии ты кричал: „Карету мне, карету… скорой помощи!“ — а когда она так-таки приехала по вызову, ты пытался запихнуть в нее меня? Помнишь ли ты?»

Главное, завзятые театралы, упрямо и ошибочно полагающие, что весь мир — все-таки театр, а все люди — все-таки актеры в нем, готовы в лепешку расшибиться ради того, чтобы урвать лишний билетик! А потом сидят в душном зале на откидных дискомфортных стульчаках и, затаив дыхание, зрят, как парочка паяцев на мокром полу обменивается информацией, навязшей в зубах и того, и другого — до изжоги.

Ну не идиотизм ли? В реальной жизни разве так бывает?

Бывает изредка, бывает. Но и называется подобная идиотская манера общения театральной (вот-вот!). И бывает она, подобная манера, когда люди встретились и не столько обмениваются новостями, сколько выражают свое отношение к визави, демонстрируя окружающим: век бы его не видеть, но раз уж пришлось, то пусть послушает, и вы все послушайте и намотайте на ус, чтобы потом не говорили, мол, нас не предупредили! При этом окружающие на безусловном рефлексе подхватывают идиотскую манеру, пытаясь как-то смягчить ситуацию, примирить старинных приятелей-неприятелей или, минимум, удержаться в рамках должного приличия. Театр, да и только!

Театр и есть.

Место действия — тюремный коридор Исправительного комплекса в Лортоне. На заднем плане — закрытая дверь карцера-одиночки. Время от времени мимо действующих лиц проходят туда-сюда надзиратели в форменной одежде с репликой: «Извините, господа, здесь не положено!»

Действующие лица:

Вильям Патерсон — глава орготдела поддержки следствию, полковник в штатском, дороден, лысоват, в летах, но еще крепок.

Цинци Хачулия — помощник Патерсона, лейтенант в штатском, атлетически сложен, блондин, молод, ладонь перевязана бинтом.

Фокс Молдер — спецагент ФБР… ну все знают.

Дэйна Скалли — спецагент ФБР… ну про нее тоже все знают.

Патерсон:

— Цинци! Позволь представить тебе спецагента ФБР Фокса Молдера. Этот молодой человек когда-то учился у меня и подавал большие надежды. Но впоследствии пренебрег моими советами и занялся откровенной чушью, используя полученные знания не по прямому назначению. Специализируется на поиске маленьких зеленых человечков в летающей посуде, а также на всякого рода выползнях, свежих костях, пустынях цвета крови. Как это ни прискорбно, однако нам теперь придется работать вместе с ним.

Молдер (сверкает глазами):

— Скалли! Позволь представить тебе полковника Вильяма Патерсона, главу орготдела поддержки следствию. Этот пожилой… очень пожилой человек когда-то был незаурядным мастером нашего общего дела, имел светлую голову. Но впоследствии, как это обычно и бывает со стариками, выходящими в тираж, зациклился на единственной идее бихевиоризма, эксплуатируя ее где надо и где не надо. Назвать его сегодня светлой головой можно с большой натяжкой и то лишь в смысле… м-м… прически. Как это ни прискорбно, однако нам теперь придется работать вместе с ним.

Скалли:

— Молдер! Я хорошо знаю мистера Патерсона по его научным трудам. Он ведь автор монографии по бихевиоризму, очень полезной и своевременной книги для нашего общего дела. Ведь бихевиоризм — ведущее направление американской психологии первой половины XX века. Суть его в том, что предмет психологии — не сознание, а поведение как совокупность двигательных и словесных реакций на воздействие внешней среды. Бихевиоризм перенесен в антропологию, социологию, педагогику и продолжает развиваться с приставкой «нео-„. Необихевиоризм преодолел ограниченность схемы „стимул — реакция“ введением опосредствующего звена «промежуточные переменные“, то есть различные познавательные и побудительные факторы… Для нас с напарником большая честь работать сообща с вами и вашим, как я понимаю, учеником. Это ведь ваш ученик — который рядом с вами?

Патерсон:

— Спецагент Скалли! Я польщен вашей столь высокой, но и объективной оценкой моих скромных способностей. Но позвольте вам представить моего помощника, которого я действительно считаю наиболее перспективным из моих последователей. Лейтенант Цинциннат Хачулия. Выпускник юридического факультета Университета в Цинциннати штата Огайо. Оперативного опыта ему пока не хватает, но задатки у него отменные, полностью соответствующие имени, данному при рождении. Я полагаю, всем мало-мальски знакомым с древней историей известно, что Цинциннат — римс-кий патриций, образец скромности, доблести, верности гражданскому долгу. Я также полагаю, что под вашей чуткой опекой, спецагент Скалли, лейтенант Хачулия очень скоро достигнет высот нашей профессии, которые так и остались непокоренными вашим напарником, который рядом с вами. Молдер (сверкает глазами):

— Патерсон! Мой партнер Дэйна Скалли уже успела познакомиться с вашим помощником. И, сдается мне, довольно близко. Не знаю, кто кого из них возьмет или уже взял под опеку, но все вчерашнее утро и половину дня они потратили на посещение Арт-галереи, где рассматривали картины и обменивались… впечатлениями. Я ничего не имею против изобразительного искусства и даже не хватаюсь за пистолет при слове «культура». Я хватаюсь за пистолет в крайнем случае, когда мне противостоит вооруженный преступник, но не уверен, что преступника нужно часами искать в Арт-галерее. Причем безуспешно.

Хачулия:

— Спецагент Молдер! Я чувствую, что вы почему-то пристрастны ко мне, хотя еще толком со мной не знакомы. Должен сказать, что со своей стороны я испытываю к вам искреннее и глубокое уважение, как бы ни складывались ваши отношения с мистером Патерсоном, к которому я также испытываю искреннее и глубокое уважение. Хочу уверить, что со спецагентом Скалли у нас, кажется, действительно складываются тесные отношения, но исключительно на деловой основе. Ничего личного. Кстати, пока мы были в Арт-галерее, спецагент Скалли не единожды поминала вас, спецагент Молдер, и неизменно в превосходных степенях, весьма и весьма разнящихся от оценки, данной вам моим старшим товарищем, полковником Патерсоном, которого я, безусловно, чту, но мнение о людях всегда вырабатываю сам и только сам. И поверьте, если бы не мое… ранение, я бы с удовольствием пожал вашу крепкую и, надеюсь, дружескую руку.

Молдер (сверкает глазами):

— Лейтенант Хачулия! Я готов обменяться с вами рукопожатием сразу, как только вы снимете повязку, излечившись от ранения, полученного вами, несомненно, при выполнении оперативного задания только из-за нехватки опыта. Что же касается ваших неделикатных намеков на то, что нас с агентом Скал л и связывает нечто иное, нежели совместная многолетняя и плодотворная работа, то аналогичное допущение ведь можно сделать по отношению к вам и вашему старшему начальнику, полковнику Патерсону. Если вам угоден совет, лейтенант Хачулия, никогда не путайте понятия «напарник» и «партнер». Спецагент Скалли — мой давний напарник, лейтенант Хачулия.

Хачулия — сверкает глазами.

(Ремарка: Право слово, мужики есть мужики — в присутствии дамы! Скалли, тебе какие больше нравятся, темненькие или светленькие? Скалли больше нравятся умные. Но вам обоим это не грозит…) Скалли:

— Ну вот что! Мне этот спектакль надоел!

Патерсон:

— Мне тоже. Молдер:

— Не я его начал! Хачулия:

— И не я, тем более! Патерсон:

— Может, тогда вернемся к делу? К убийце?

Скалли:

— К убийце? Или все-таки к убийцам? Надзиратель (проходя туда-сюда):

— Извините, господа, здесь не положено!

Голос из-за двери (неожиданно):

— Это не я! Оно убило, Оно! Сколько раз повторять! Щ-щени дэда!..

— М-да, и впрямь что-то шумновато здесь. Нельзя ли нам куда-нибудь?..

— А не испить ли нам кофею, джентльмены?

— Охотно, леди! Только где? Мы здесь с лейтенантом впервые.

— Здесь при Исправительном комплексе — неплохой бар. «Нескафе»…

— Я бы и от глотка бренди не отказался, Скалли. С кофейком-то?

— Будет тебе глоток, Молдер. Два глотка!.. А вы, Цинци?

— При исполнении не пью.

— Никто из нас при исполнении не пьет, лейтенант Хачулия. Но мы сейчас как бы не при исполнении.

— Я всегда при исполнении!

— Похвально, Хачулия, похвально. Однако рюмка бренди не повредит. Я как старший товарищ разрешаю. И для сосудов полезно!

— За встречу, Цинци! Всего глоток. Вы ведь не откажете леди?

— Ну, если только леди. Если только глоток…

— Куда тут идти, агент Скалли?

— Вперед и вниз, мистер Патерсон. Идите-идите. Мы сейчас догоним.

— Не потеряйтесь.

— Не потеряемся… Ведешь себя отвратительно, Молдер!

— На себя посмотри! Нап-парник! За встречу, видите ли! Не знал, что ты встречаешься с кем-то еще!

— Кое-что я вынуждена скрывать даже от собственного напарника.

— Значит, Молдер, вы всерьез предлагаете версию о вселившемся в подозреваемого злом духе?

— Не я предлагаю, но Джордж Магу-лия настаивает на этом, Патерсон.

— И вы идете у него на поводу?

— Я никогда и ни у кого на поводу не ходил и не хожу! Даже у вас. Тем более, у вас!

— Ну-ну. Заметьте, лейтенант, я говорил вам о пристрастии агента Молдера к откровенной чуши.

— Заметил, сэр. Извините, Молдер, но я заметил лишь то, что мистер Патерсон действительно говорил мне…

— Пей кофе, Хачулия, пей кофе. Остынет… Так вот, Патерсон, повторяю — на злом духе настаивает Магулия, а у меня сначала была иная версия, и не одна.

— Нельзя ли озвучить?

— Серийное убийство на сексуальной почве. Разборки в среде нетрадиционно ориентированных субъектов.

— Что ж, прямо скажем, лежит на поверхности. Самое простое. Мы тоже с этого начали, но отказались почти сразу. Все жертвы — натуралы, гм-гм. И убийца тоже. Могли бы поинтересоваться у нас, Моддер, чтобы попусту не терять времени.

— Патерсон, нас с агентом Скалли подключили к делу всего-то позавчера. Вы же занимаетесь им три года.

— Верно. И не попусту. Убийцу мы взяли.

— Но не добились от него чистосердечного признания, почему он убивал.

— Пока не добились.

— А когда ждать? Еще через три года?

— Думаю, раньше.

— И на том спасибо.

— Пожалуйста. Но должен вам заметить, Молдер, что просто ждать — не совсем то, что мы, наша группа, от вас ждем.

— Догадываюсь.

— И до чего еще вы догадываетесь? Версии? Вы обронили, она у вас не одна.

— Серийное убийство на почве внутренних разборок в среде зоологических террористов.

— Зоологических?

— Чеченский след. Грузинский след. И примкнувший к ним греческий след. Они же все зоологически предрасположены к террору! Чеченцы, грузины… Что такое? Что я такого сказал, лейтенант Хачулия?

— Спецагент Молдер! Я как потомок древнего грузинского княжеского рода не позволю вам…

— Лейтенант, лейтенант! Ну что вы! О присутствующих не говорим. Сядьте, сядьте. Остыньте. Пейте кофе. Остынет…

— Нет, я требую извинений!

— Ну, извини, лейтенант.

— Нет, по-моему, вы неискренни! Я требую искренних извинений!

— Хорошо! Приношу искренние извинения, лейтенант. Я не мог и предположить, что вас, блондина-американца черт знает в каком поколении, может задеть за живое такой пустяк, как…

— Пустяк?!!

— Не горячитесь так, Цинци, пожалуйста. Мой напарник иногда не отдает отчет своим словам.

— Я не отдаю?! Скалли?!

— Не отдаешь, не отдаешь… Цинци, не могли бы вы передать сахар или же сливок?

— Скалли! Ты же всегда пьешь только черный и без сахара! Всегда! Скалли?!

— А захотелось, напарник. Захотелось с сахаром и со сливками. Ты против?

— Да хоть с солью!

— С солью не хочу… Спасибо, Цинци. Вы очень галантны… Молдер, не отвлекайся.

— Я отвлекаюсь?!

— Отвлекаешься, отвлекаешься… Мистер Патерсон, извините, мой напарник перебил вас. Вы хотели сказать, что…

— Я хотел сказать, агент Скалли, что…

— Я перебил?!

— Молдер! Не нервничай.

— Я нервничаю?!

— Ну, не я же!

— Та-ак… Один, два, три, четыре, пять…

— Агент Молдер, вы пересчитываете свои неубедительные версии?

— …Шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать… Уф-ф… Нет, Патерсон, я прикидываю количество дней, а то и недель, а то и лет, которые понадобятся вам для получения признательных показаний Джорджа Магулии.

— Куда мне до вас, агент Молдер! Не желаете ли мою фотографию в подарок? С надписью «Победителю-ученику от побежденного учителя»?

— Не желаю.

— Что так?

— Видите ли, Патерсон. Вы не вписываетесь в собственные теоретические выкладки столь лелеемого вами бихевиоризма. По вашей благопристойной внешности никогда не догадаешься, насколько вы неприятный человек. Но я-то знаю. Зачем же мне фотография, где форма не соответствует содержанию?

— Видите ли, Молдер. Зато вы на все сто процентов соответствуете моим, как вы изволили выразиться, теоретическим выкладкам. Вы еще более неприятный человек и выглядите соответственно.

— Спасибо на добром слове!

— Во всяком случае, я объективен.

— Вы субъективны, утверждая, что объективны.

— Договорились. Вернемся к версиям? Ваша версия о разборках в среде террористов тоже разрабатывалась нами на началь-ром этапе. И тоже была отвергнута. Кстати, лейтенант Хачулия принял самое деятель-рое участие в разработке фигурантов по делу. Щ в том, что Джордж Магулия был нами, наконец, схвачен, немалая заслуга именно лейтенанта Хачулии.

— Молодец, парень! Соплеменника не пощадил!

— Спецагент Молдер! Я как потомок древнего грузинского княжеского рода не позволю вам…

— Цинци, не могли бы вы добавить мне в кофе капельку бренди? Да, прямо в чашку. Можно еще. И еще. И — шоколадку, если не трудно… Ну так сходите за ней!.. Молдер, прекрати! Ведешь себя отвратительно!

— Я никого никуда не веду!

— Прекрати!.. О, Цинци, вы уже? Ой, «Шок»! Это по-нашему!

— Ладно, Патерсон, положим, вы отработали обе версии, которые возникли у нас с напарником…

— Молдер! Я была против обеих версий!

— Хорошо, Скалли, хорошо. Положим, Патерсон, вы отработали обе версии, которые возникли у меня, хотя проверить это теперь невозможно…

— Отработали, отработали, Молдер.

— И отвергли, Патерсон?

— И отвергли.

— И выбрали другую?

— …благодаря которой, между прочим, Молдер, взяли преступника.

— Угу. Который… который — что, Патерсон?

— Который является хроническим психопатом с диагнозом — вялотекущая шизофрения. Из-за перемены полушарий — не мозговых, а земных, как место жительства, из России в Америку, — застарелая психическая болезнь рецидивировала, шизофрения из вялотекущей преобразовалась в бур-нотекущую… со всеми вытекающими.

— И только-то?

— Ваши позитивные предложения, Молдер?

— Джордж Магулия утверждает, что в него вселяется нечто, Оно. И убивает не он, а Оно.

— Почему же это Оно выбрало… м-м… оболочкой голову именно Могулии?

— Потому что Оно выбирает в качестве вместилища неординарных личностей.

— Тогда можете быть спокойны, Моддер, вас Оно не выберет!

— Патерсон, если вы считаете, что мои скромные способности не пригодятся в этом деле, поставьте вопрос перед Скиннером. Пусть он меня отзовет. Нас! Меня и напарника.

— Всему свое время, Моддер… А вы что, спецагент Скалли, разделяете убеждение напарника о вселении в убийцу злого духа?

— Вовсе нет, сэр.

— В таком случае странно, что вы до сих пор у него в напарниках!

— Но, сэр, некоторые странности в поведении Магу лии…

— Странности?

— Он непрерывно рисует.

— Верно! Магулия художник, так? Что ему остается делать в карцере!

— Он рисует химеры. Горгулий.

— Больной разум порождает монстров.

— Он говорит, что рисует для того, чтобы отогнать демонов.

— Кому говорит, агент Скалли?

— Агенту Молдеру.

— Два сапога — пара. И вы, Молдер, разумеется, принимаете слова серийного убийцы-маньяка за чистую монету?

— Я, Патерсон, взял за правило не только доверять, но и проверять.

— Проверили?

— Не успел. В карцер ворвались вы и нарушили намечающееся между мной и Магулией доверие.

— Вы готовы довериться серийному убийце-маньяку, так?

— Во всяком случае, он уже готов был мне довериться. Он не тривиальный психопат, Патерсон! С ним случился натуральный нервный припадок, когда он узнал от меня о новом убийстве.

— М-м, новом убийстве?

— А, так вы не в курсе, Патерсон? Тогда следите, чтобы натуральный нервный припадок не случился с вами. Этой ночью в заброшенном доме обнаружен восемнадцатилетний Рэм Орбитмэн — без глаз, без языка, без гениталий. Джордж Магулия этой ночью пребывал в камере. Каково?

— То-то, Патерсон! Нет, я все понимаю — трехлетнее кропотливое расследование, арест убийцы-маньяка… и тут откуда не возьмись появился свеженький человечек со свеженькими ранами на лице и в паху, один к одному — почерк схваченного вами душегуба. Обидно, да?

— Молдер, если это шутка, то это дурная шутка.

— Не шутка, Патерсон.

— Агент Скалли? Ваш напарник…

— Мой напарник не шутит, сэр.

— Где сейчас труп? В морге? Хочу взглянуть.

— В госпитале святой Терезии. Не совсем труп. Потерпевший скорее жив, чем мертв.

— Тем более хочу взглянуть!.. Кстати, Молдер, если потерпевший жив, это свидетельство справедливости нашей версии, то есть версии моей группы. Ранее, во всех семи случаях, он убивал.

— Он, Патерсон? Или Оно?

— Вот только не надо мне читать краткий курс демонологии! Полный — тем более!

— Не буду. Но на прощание хотел бы вам заметить, Патерсон, что случаев могло быть не семь. Мы знаем о семи, а сколько их было и есть на самом деле…

— Вы предполагаете или знаете?

— Я говорил с Джорджем Магулией.

— Как же, как же! И он взял на себя еще дюжину трупов!

— Он просто характерно запинался всякий раз, когда звучала цифра семь.

— Нет трупа — нет проблемы, Молдер. Азы следственной практики!

— Думаю, проблемы для вас, Патерсон, еще впереди.

— Вы так добры ко мне, Молдер. Не нахожу слов выразить вам своё приятие.

Коллеги! Спасибо за компанию. Кофе был замечательный. Цинци, вы идете?

— Еще минуточку! Лейтенант Хачулия?

— Да, спецагент Молдер?

— Вы как грузин… Что такое в переводе на английский «щ-щэни дэда…»?

— Спецагент Молдер! Я как потомок древнего грузинского княжеского рода не позволю вам…

— Ах, вот что такое «щэни дэда…» в переводе! Спасибо, я удовлетворен.

— Щ-щэни дэда!

— И вам того же, лейтенант!

Саут Дакота-стрит, Вашингтон

— Молдер? По-прежнему считаешь, что раскрыть это дело — раз плюнуть?

— Уже не уверен, Скалли

— Куда мы идем?

— В мастерскую Магулии.

— Зачем?

— Посмотреть. Для общего развития. Не все же тебе по арт-галереям…

— Та-ак! Один, два, три, четыре… Не обращай внимания, пробую перенять твой способ унять раздражение… Пять, шесть, семь, восемь, девять…

— А что я такого сказал?! Что я сделал?!

— Десять, одиннадцать, двенадцать… Сам знаешь! Ведешь себя отвратительно! Дался тебе этот милый мальчик!

— Ну, не мне, а тебе. И не такой уж твой Хачулия мальчик. Кто скажет, что он мальчик, пусть первым бросит в меня камень. Не мальчик, но муж!

— Не мой!

— Сла-ава богу! Камень с души сняла!

— С души — не знаю, но за пазухой ты его держишь. Для Патерсона, нет? Что ты с ним сцепился? Вы же раньше были с ним в теплых отношениях?

— Мы никогда не были с Патерсоном в теплых отношениях. Из приличия сохраняли видимость таковых и только.

— Однако, согласись, Вильям Патерсон был и остается крупной фигурой в деле, которому мы служим. Объективно, Молдер?

— Был — возможно. И то сомневаюсь. А нынче — так и вообще!..

— Ты субъективен.

— Я?! А он?! Скалли, сколько лет мы с тобой знакомы?

— Вечность. И один день.

— Вот-вот. Ну, и что ты можешь сказать обо мне образца пятнадцатилетней давности?

— Когда ты только пришел в ФБР, все считали тебя весьма многообещающим. И я, в том числе.

— Вот-вот. Все! И даже ты! А Патерсон при каждом удобном и неудобном случае демонстрировал мне… Да если б только мне! Вышестоящему руководству! Его же крекером не корми, но дай высказать в кулуарах мнение: Фокс Молдер — работник не ахти, характер неуживчивый, оперативная логика хромает!.. Объективно, да?! Нет, скажи, объективно?!

— Прости, не знала об этом.

— Будешь знать.

— Но почему он к тебе так?..

— Очень просто. Я как-то не вписывался в роль ученика, обожающего учителя.

— Но в душе-то ты понимал, что он — величина?

— Понимал, понимал. Я и сейчас кое-какие его постулаты беру на вооружение. Но ходить перед ним на цыпочках — увольте.

— Какие постулаты, Молдер?

— У Патерсона был постулат: хочешь познать художника — изучи и, более того, проникнись его художествами. Иными словами, применяясь к специфике нашей работы: если хочешь поймать монстра, сам стань монстром, аналогичным ему.

— И вот мы здесь?

— И вот мы здесь. Надеюсь, монстрами не станем, но изучить…

Все-таки Джордж Магулия — не тривиальный художник. Тривиальные в качестве творческих студий-мастерских выбирают мансарды, чердаки и вообще что-нибудь эдакое, где посветлей. Здесь же, в дискомфортном, забытом богом и чертом производственном цехе (или складе неготовой продукции?), тяп-ляп приспособленном под творческую студию-мастерскую — тьма.

Тьма кромешная, в которой разве что там и сям что-то беленькое чернеется, что-то черненькое белеется… Картины! Вернее, наброски. Эскизы…

Химеры, химеры, химеры. Монстры, монстры, монстры.

Кругом одни химеры-монстры!

— Молдер?!

— Здесь я, здесь!

— Зажги фонарик. Что-то тут жутковато.

— М-да, если Джордж Магулия рисовал горгулий, чтобы отогнать монстров, и на каждого монстра — по рисунку, то они его, получается, толпами одолевали.

— И одолели. Господи, Молдер, у меня такое ощущение, что они вот-вот оживут и ка-ак прыгнут на плечи!

Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется.

— М-мя!!! — они ка-ак прыгнут!

— А-ай-яй!!!

— Скалли! Это просто кот, Скалли. Кот.

— Господи, Молдер, я действительно решила, что одна из этих кошмарных картин ожила!.. Кыс-кыс-кыс! Куда же ты, киса? Кыс-кыс!.. Наверное, парни из группы захвата его не заметили и опечатали студию. Он голодный, наверное. Третий день взаперти.

— Э-э, нет! Кажется, у котяры — свой ключ… Видела, куда он шмыгнул?

— Куда?

— Вот сюда. Посмотри, я посвечу. Внизу. Здесь лаз. Здесь тяга. За стеной — пустоты… Ну-ка, ну-ка!

— Молдер, не сдирай картины! Поаккуратней! Молдер, ведь все-таки произведения искусства!

— Не горящий очаг на куске старого холста — и ладно!.. Скалли! Дверь! Здесь дверь. Ну-ка, ну-ка… Стой здесь. Я сейчас.

— Молдер, не ходи туда! Там темно!

— А фонарик? Дай.

— Молдер, но здесь тоже темно! Молдер! Ты хочешь оставить меня без фонарика? В темноте?

— Стой и молчи! Я сейчас!..

— Молдер? Как ты там? Молдер, не молчи! Молдер, что там у тебя? Молдер!

— Здесь куча горгулий! Целая куча!

— Ж-живые?

— Скалли, не сходи с ума! Они все — из глины. В натуральную величину. То есть, тьфу, в натуральную человеческую величину.

— Молдер, зачем бы Магулии прятать их в потайную комнату? Ну, не молчи, Молдер!

— Брысь, сволочь!

— Т-ты… мне?!

— Коту, срань господня!

— А он там, да?

— Куда он денется! Брысь, сказал!

— Молдер?

— Представляешь, эта сволочь пометила меня!

— Молдер, только не бей котика!

— Я его бить не буду! Я из него шмазь сотворю!.. Иди сюда! Ид-ди сюда, сволочь, кому сказал!

— Т-ты… мне?!

— Ему!

— Молдер! Может, скажешь, что у тебя там происходит?!

— Представляешь, эта сволочь прыгнула от меня на голову горгулий и уселась! Мне до него даже не достать!

— Ой, какой умный!

— Ты про меня?

— Про котика. А что он сейчас делает? Ну что?

— Сейчас эта сволочь шипит и точит когти об башку этой глиняной уродины. Ну, что уставилась на меня своими базедовыми глазами,сволочь?!

— Т-ты… мне?!

— Ему! Он, сволочь, расколупал эту глиняную башку до… О, Господи!

— Молдер?

— О-о-о, Гос-с-споди!

Если атеист Молдер восклицает «О, Господи!», да еще с такой экспрессией, то — что же там такое?!

А такое! Под слоем глины, раскорябанной кошачьими когтями — череп. Не глиняный!.. А если дальше отколупнуть? О-о-о, Гос-с-споди! Случайно ли все статуи горгулий в натуральную человеческую величину?! Знаете ли вы, что такое — человек в футляре?! Нет, вы не знаете, что такое человек в футляре! А спецагент Молдер теперь знает…

Человек, а точнее, мумия (давно стоим, отцы!) — в футляре. В глиняном. По анекдоту: «Похороны дорого? Памятник на могилке дорого? А ты наполовину закопай, наполовину покрась!»

Но — не анекдот. Если анекдот, то скверный. Скверный анекдот…

— О-о-о, Гос-с-споди!

Госпиталь св. Терезии Вашингтон, округ Колумбия

— Доктор? Как состояние пациента Рэма Орбитмэна?

— Вы — родственник?

— Я лейтенант Цинциннат Хачулия, группа поддержки следствию, ФБР.

— О! У Рэма Орбитмэна такие родственники!

— Я не родственник.

— Отрадно.

— Доктор?

— Будь вы родственником, вы бы очень огорчились.

— Он так плох?

— Мы наблюдаем за ним круглосуточно. Однако… В общем, ему еще крупно повезло, что он до сих пор жив. Или не повезло.

Не знаю, что бы лично я выбрал на его месте, тьфу-тьфу-тьфу… Простите. Мисс! Мисс, а вы куда?! Сюда нельзя! Мисс!

— Я хотела бы взглянуть на пациента Рэма Орбитмэна.

— Да что вы все, сговорились сегодня?! Не на что тут смотреть! Сплошные бинты! Кокон!.. Вы родственница?

— Я спецагент ФБР Дэйна Скалли!

— Точно, сговорились!

— Доктор, оставьте нас одних. С этим молодым человеком.

— Мисс, палата интенсивной терапии не самое подходящее место для рандеву с молодым человеком.

— Доктор!!!

— Как угодно, впрочем. Но учтите, камеры слежения здесь в палате работают.

— Учтем. Идите, доктор, идите… Цинци?

— Мы перевернули студию Магулии вверх дном. Еще пять тел. Закатанных в глину. Все — молодые мужчины. У всех лица обезображены. У всех в области паха… ну, в общем…

— Я поняла. М-да… Сказать, что до свадьбы заживет, — значит, быть беспочвенным оптимистом. Свадьбы не будет… Как и у семи предыдущих жертв.

— У восьми. Еще Рэм Орбитмэн — вот…

— Этот… кокон на койке и есть Рэм Орбитмэн?

— По крайней мере, он все-таки жив. Пока…

— Но сказать ничего не в состоянии?

— Да уж. Язык…

— А Патерсон? Что он хоть говорит?

— Что он может сказать?! Полный провал. Три года работы — и коту под хвост.

— Гм, что коту, то коту. Если бы не кот, Молдер бы не обнаружил… то, что он обнаружил.

— Агент Молдер — это высокий класс!

— Правда? А мне показалось, вы его недолюбливаете.

— Это он меня недолюбливает.

— Извините его, Цинци. Это из-за Патерсона. Вы работаете с Патерсоном рука об руку. А тот невысокого мнения о способностях Молдера и мнение это выражает где ни попадя.

— Да слышал я это мнение! И сколько раз! Но, однако, агент Скалли, несмотря на это, Патерсон сам настоял перед Скинне-ром, чтобы именно Молдер был придан нашей группе.

— Правда? Невероятно!

— Невероятно, но факт. Непредсказуемый он наш!

— Вы о Патерсоне, Цинци?

— О нем, о родимом! Что такое Патерсон? Пара бутылок пива после бессонной ночи — и он готов рассказывать и рассказывать о себе-родимом в таких превосходных степенях, что нобелевские лауреаты корчатся от комплекса неполноценности.

— Правда? А мне показалось, вы его боготворите.

— Вам показалось. Я просто блюду приличия и субординацию. Работаем же вместе.

— Тогда… блюдите. Он идет сюда к нам.

— Черт побери! Нигде от него не скрыться! Хоть на часок! Хоть в палате интенсивной терапии!.. О-о, мистер Патерсон! Как нам вас не хватало!

— Цинци? Агент Скалли?.. А где агент Молдер?

— В библиотеке.

— Ну, компания! Интеллектуалы! Одни по арт-галереям прохлаждаются, другой книжки в библиотеке читает! Работать кто будет?!

— Мистер Патерсон! При всем моем к вам уважении, хочу напомнить, что именно мой напарник обнаружил потайную комнату вместе с ее… содержимым. Ваша же группа при задержании Джорджа Магулии эту комнату прохлопала.

— Моя группа проводила силовое задержание, агент Скалли, а не рутинный обыск.

— Вы, конечно, схватили подозреваемого. Честь и хвала! Но преступления продолжаются, не так ли? И вот, на койке, — яркое тому свидетельство.

— Это — пострадавший?

— Это пострадавший.

— Он сообщил о приметах нападавшего?

— Он не в том состоянии… И, вообще, непонятно, выживет ли… Ой, кажется, у него агония!

И то верно — стоило полковнику Патерсону объявиться в палате, забинтованный кокон задергался, затрепыхался. Зуммеры запищали, кривые в мониторах запрыгали.

Агония?

— Доктор! Доктор!

— Так! Я требую, чтобы все покинули палату! Это я вам как врач говорю! И вы, мисс, и вы, молодой человек! А вы кто, мистер?

— Я глава орготдела ФБР, полковник Патерсон!

— Н-нашествие! Точно, сговорились!.. Не родственник?

— Кому?

— Больному Рэму Орбитмэну.

— Нет.

— Тогда попрошу на выход. Па-а-апрошу!

Университет Джорджа Вашингтона Библиотека, читальный зал Вашингтон, округ Колумбия

Книга — источник знаний. В таком случае, жаждущих — по пальцам одной руки пересчитать. Да что там! По пальцу! Один… а всё. Более никого. Один Фокс Молдер над книжным вымыслом корпит:

«Химера — (др-гр. миф.) тератоморфное существо, порожденное Эхидной и Ти-фоном. См. Аполлодора: „Не только один человек, но даже целое воинство не могло бы одолеть чудовище. Передняя часть туловища Химеры была львиной, хвост — дракона, из трех же ее голов находящаяся посреди туловища была головой козы и из-рыгала пламя. Химера опустошала землю и губила скот“. Победил Химеру герой Бел-лерофонт, перед тем подчинивший себе крылатого коня Пегаса. См. Р. Грейвса „Мифы Др. -Гр.“ ): „Беллерофонт одолел Химеру, сначала взлетев над ней на Пегасе и осыпав ее стрелами, а затем протолкнув концом копья кусок свинца меж ее челюстей. Огненное дыхание Химеры расплавило металл, и он потек ей в глотку, прожигая внутренности“.

Химера — в ср.-век. европ. иск-ве скульпт. изображение фантастич. чудовища. Наиб, известны химеры Собора Парижской Богоматери в натуральную величину. Химеры Собора Парижской Богоматери служат в качестве стилизованных водостоков, откуда и пошло иное название химер — горгульи (от фр. gorgullia — водосток).

Горгулья — от фр. gorgullia, что в переводе озн. водосток, что в обратном переводе озн. горгулья. Имя средневекового дракона, жившего в реке Сене. Его ужасный облик стал символом проклятых душ, обращенных в камень или демонов подземного мира и падших ангелов, получивших проклятие на свою голову, воплощение зла вселенной, смерти, наших собственных страхов и темного подсознания. В течение 1200 лет гротескные изображения горгулий в камне, дереве, угле, масле возникали снова и снова, будто человеческое воображение постоянно находится под пытками, будто горгульи на самом деле существуют, измываясь над человечеством. Такое ощущение, что они будут существовать еще века и века, вселяясь в души людей…»

Во многом знании многая печаль. И сиди, думай, агент: что за импульсы двигали Магулией? почему он убивал? могло ли это и впрямь быть воплощением Зла? А не присуще ли то Зло каждому из нас? Затаилось внутри, до поры до времени прикидываясь несуществующим. Монстр, насилующий наши тела и уродующий души. Монстр, чье имя безумие…

— Это все химера, агент Молдер. Химера! Кто тут?!

Кто-кто — полковник Патерсон в штатском пальто. Вот пришел…

— Библиотека с минуты на минуту закрывается, агент Молдер. Чем вы так увлеклись?

А! Я и говорю — химера. В смысле, неосуществимая мечта. Вам известно такое определение химеры — в переносном смысле. Всё никак не надышитесь книжной пылью? Что вы там ищете?

— Вы сами говаривали, Патерсон: хочешь познать художника — изучи и, более того, проникнись его художествами. Видите, я наконец-то с вами согласен, иду по пути, указанному великим и ужасным!

— Не знаю, куда вы направляетесь, но сдается мне, что я уже этот путь прошел. Так что не тратьте время зря.

— Тогда вы, прошедший путь, скажите — почему человек вынужден рисовать и лепить одно и то же лицо? Снова и снова.

— Потому что он псих. Его мазня — каракули сумасшедшего.

— Он сказал, что хочет увидеть собственное отражение.

— Он не сказал самого главного — как зовут его сообщника.

— А вдруг он говорит правду?

— О том, что в него кто-то вселяется? Вы действительно так думаете? Я в вас разочарован, Молдер.

— Не хотел бы разочаровывать вас, не дав вам разочароваться во мне.

— Я-то думал, что вы, наконец, опуститесь с небес на землю. Признаю, что ошибался.

— С небес-то я спустился, но хочется заглянуть поглубже, под землю.

— Взгляните лучше на часы. Библиотека закрыта. Собираетесь здесь ночевать? Как угодно! Счастливо оставаться!

Срань господня! Пришел Патерсон и всё опошлил. И ушел ведь уже — а осадок остался. Ну как тут поработаешь мозгами, как! Впору хрестоматийно приникать воспаленным лбом к холодному стеклу окна библиотеки — остудить мозги.

Ан глядь — за окном, опять же, мерзостная рожа химеры! Тьфу! Не химеры. Горгулий. В смысле, gorgullia-водосток. Каменная. Изыски архитектуры, понимаешь!

Предупреждать надо! А то ночью приснится — подушкой не отмахаешься!

Саут-Дакота-стрис, Вашингтон

Впрочем, не спать, агент Молдер, не спать. Дело прежде всего. Ночевать — да, спать — нет. Почувствуйте разницу.

И ночевать — не в библиотеке. Это ж додуматься надо: «Как пройти в библиотеку?» В три часа ночи! Идиот!

Фокс Молдер не идиот. Он спецагент ФБР. Он, знаете ли, в студию-мастерскую на Саут-Дакота-стрит вернется и посидит наедине со всеми — со всеми монструальны-ми воплощениями больного разума Джорджа Магулии. Сам карандашиком по бумаге поводит, глину свежую разомнет, что-нибудь слепить попытается. Не такой уж и бессмысленный постулат «Хочешь познать художника — изучи и, более того, проникнись его художествами» — кто бы его ни изрек.

Творческий процесс требует полной отдачи и отрешения от мирской суеты сует.

Требовательно верещащий мобильник — суета сует.

Взывающий по мобильнику напарник Дэйна Скалли: «Молдер! Это я! Молдер, отзовись! Где ты?» — суета сует.

Брезжащий рассвет — суета сует.

Процесс пошел, а вы с какими-то пустяками! Творческий процесс! Хочешь познать художника — изучи и, более того, проникнись его художествами. У Молдера получается? Получается! И не дурачится он! Творит!

Однако, творец доморощенный, ты твори-твори, а ухо востро! Небось, не какой-то там мальчик Хачулия с нехваткой оперативного опыта. Ибо…

…тень в плаще с капюшоном, почти сливающаяся с полумраком студии-мастерской, — уже не суета сует! Не зашелохнет, не прогремит! Что за птица?! И ближе, и ближе — к увлеченному спецагенту. Молдер, за спиной! Молдер!

А то! Ухо востро! Редкая птица докра-дется до середины дистанции между собой и спецагентом. Чутье у спецагента — еще то! Кто тут?! Без расплошных оглядок через плечо — прыжок с корточек, оборот в воздухе, оружие наголо. Только что — уязвимая поза, провоцирующая на удар по беззащитному затылку, и уже — позиция боевой машины, заряженной на действие. Кто тут?!

Ой, никто-никто! Извините за беспокойство! И тень в плаще стремительной, гм-гм, тенью — назад-назад, бегом-бегом, в глубь, в недра дискомфортного, забытого богом и чертом производственного цеха (или склада неготовой продукции?). Не было тут никого. Тень это, тень, обман зрения.

Не-ет уж! Тень бестелесна и эфемерна. А смутная фигура в плаще с капюшоном на пути отступления в панике сворачивает мольберты, глиняные заготовки, столы-стулья, гремит каблуками по рифленым сту-пеням лестницы — вперед и вверх! А там…

Крыша там, крыша. Попался, «капюшон»?! Спецагент Молдер в затылок дышит! С крыши ты, «капюшон», никуда не денешься! Разве что в небо вознесешься? Вряд ли! Уровень святости-бегрешности не тот! Ага, попался?! Но…

…где ты, «капюшон»?! Крыша — пуста. Звезды над головой. И тишина… Срань господня, не вознесся же «капюшон», в самом-то деле!

Не вознесся, а притаился, спецагент Молдер. Сзади, Молдер, сза!.. Ах, черт! Неуспе…

Удар-р-р! Ах, черт, — затылок! Какая боль, какая боль! Что ж, «капюшон» — спецагент: один — ноль.

И звезды, звезды, звезды… Не над головой, в голове. Вечерний звон…

И был вечер (в голове), и было утро (в голове). И подоспела на место происшествия оперативная группа из Федерального Бюро Расследований. Аккурат после того, как у спецагента Молдера прояснилось сознание. И он таки нащупал мобильник, включил его и воззвал: «Нужна помощь!»

А в группе той…

…и доктор:

— Ничего серьезного, агент. Шишка. Шишка на ровном месте. Я положил лед. Но постарайтесь с неделю не делать резких движений. Хотя бы головой.

…и простые безымянные парни, очередной раз переворачивающие вверх дном студию-мастерскую:

— Молдер! Как он выглядел?! Который тебя долбанул. А куда побежал? Из-под земли достанем! Агента ФБР по затылку отключать — совсем распоясались!

…и напарник Скалли, как же без нее и ее традиционных причитаний:

— Я тебя не могла найти ни в библиотеке, ни в офисе, ни дома. Если честно, я испугалась за тебя, Молдер, не знала, куда ты делся. Твой сотовый телефон молчал.

— Я его выключил.

— Зачем?

А затем и… Чтобы круглосуточно не выслушивать традиционных причитаний!

— Зачем ты вообще его носишь в таком случае?!

А затем и… Престижно, срань господня! Ну, и на помощь позвать, когда приспичит. Но, напарник, помощь — не есть твои традиционные причитания! Затылок и так ломит!

— Молдер? Что ты молчишь? Ты меня игнорируешь?

— Нет.

— Тогда, может, все-таки объяснишь, что ты здесь, в студии Магулии, делал?

— Работал.

— Над чем?

— Над собой!

— Занятие более чем достойное посреди ночи наедине с самим собой! Более тебе нечего сказать?

— Есть что. Эта штука существует на самом деле.

— Штука? Эта? Ты о чем?!

— О том, что или кто убил эту дюжину парней.

— Дюжину?

— Семь плюс пять, найденных здесь в глине. Двенадцать. Считай.

— Чертову дюжину, Молдер. Тринадцать.

— Скалли? Я ведь жив!

— Я не о тебе. Рэм Орбитмэн ночью скончался в госпитале.

— Тогда — да, тогда — тринадцать.

— И ты мог бы стать четырнадцатым! Осознаешь, нет?! Ладно, к себе у тебя наплевательское отношение, но обо мне ты подумал?! Что бы со мной было — подумал?!

— А что бы с тобой было? Нашла б себе другого — молодого, красивого, умного. Того же Цинци! Напарники приходят и уходят, а Дэйна Скалли остается…

— Прекрати болтать глупости!

— Почему глупости? Цинциннат Хачулия — образец скромности, доблести, верности гражданскому долгу. Дэйна Скалли — воплощенный профессионализм. Последняя к вам обоим просьба: на могилку мне, пожалуйста, хризантемы и ни в коем случае не гладиолусы — они на фаллос похожи… и по звучанию и внешне. Да! И еще просьба! Речи над могилкой покороче, ладно? Никаких «Он пал смертью храбрых при исполнении служебного задания!» Простенько и со вкусом: «Оно достало его…»

— Опять Oho!. Молдер, ты несносен! Магулия их всех убивал, Джордж Магулия!

— И Рэма Орбитмэна тоже?

— Джордж Магулия и пока еще неуточненный псих-подражатель, продолжающий серию!

— То, что напало на меня, не было человеком. Это было Оно.

— Ты Его разглядел?! Нет, скажи, разглядел?! Его или их? Сколько их было? Пять? Шесть? Десяток? Не меньше, да?! Ты ведь у нас крутой, ты у нас спецагент!

На тебя не меньше десятка громил надо напустить, чтобы одолеть, да?! Перед каким-то одиночкой ты бы ни за что не спасовал, да?! А если спасовал, если тебя огрели по башке и уложили скучать на пол, то, разумеется, это был не человек, разумеется, это было Оно, да?! Молдер, может, тебе мерещится то, что тебе хочется видеть?

— А почему ты решила, что мне хочется это видеть?! Не-ет, напарник, мне не мерещится!

— Ты сам послушай, что говоришь! Сам себя послушай!

— М-минуточку!.. Кха-кха! Не-ет, напарник, мне не мерещится!.. Вот послушал себя. Знаешь, очень убедительно звучит.

— Не паясничай!

— Не паясничаю. Говорю правду, одну только правду и ничего, кроме правды! Да вот тебе и наглядный пример — я не хочу видеть доблестного лейтенанта Хачулию, а он — вот он. Или, скажешь, он мне тоже мерещится?

— Зря ты, Молдер, право слово. Он к тебе относится очень и очень тепло.

— Скорее, к тебе.

— Ко мне он не относится!

— Неужто? А мне померещилось, что…

— Помолчи, а? Хотя бы из вежливости… Цинци? У вас к нам вопрос?

— Агент Молдер, агент Скалли… Видите ли… Меня мучают тайные сомнения. Мы с парнями третьего дня перевернули здесь всё вверх дном и вывезли все глиняные скульптуры. А сейчас мы опять перевернули здесь все вверх дном и… обнаружили еще одну — незаконченную, правда. Откуда она здесь?! Глина свежая, не застывшая. Не стоит ли нам изучить ночную сводку происшествий по городу? Или прямо здесь и сейчас будем сразу ее… э-э… вскрывать?

— Зачем?

— Но внутри нее возможен очередной труп! Не так ли?

— Не так, лейтенант. Нет там трупа. Это… я лепил. Ночью.

— Молдер?! Ты?! Лепил?!

— Я, Скалли. А что, нельзя?!

— Нет, но я не понима…

— Агент Скалли, агент Скалли! Я понял, понял! «Изучи и, более того, проникнись художествами художника». Постулат Патерсона. Да, агент Молдер, да?

— Н-ну… где-то как-то…

— Послушайте, агент Молдер! Не могу не воздать вам должное — вы же талант, агент Молдер! Вы талант во всем!

— Н-ну… громко сказано… А что, правда, ничего получилось?

— О, еще как! Знаете, у меня даже тоже появилось желание слепить что-нибудь. Для дела, конечно! В рамках расследования, конечно! Согласно постулату!

— Не всякому дано, лейтенант.

— Так! Цинци, будьте добры, оставьте нас на минутку. Приватный разговор. Не сердитесь, Цинци.

— Да нет, не сержусь. Я пока Патерсона поищу.

— А-а, великий и ужасный тоже здесь?

— Должен вот-вот подъехать. Или уже подъехал.

— Поищите, Цинци, пошлите… Молдер?! Ну?! Что за фокусы?!

— Какие фокусы?

— Не строй невинные глазки! Ты хоть понимаешь, что с тобой происходит?! Ты и впрямь становишься похожим на Магулию! И чем дальше, тем больше!.. Неужели ты не понимаешь — он просто испытывает тебя на прочность, просто хочет доказать всему миру, что ты псих! И ты послушно идешь у него на поводу!

— У Магулии?! Я?! На поводу?!

— При чем тут Магулия! Патерсон! Со своим дурацким постулатом! Ты знаешь, что Патерсон сам настоял перед Скиннером о включении тебя в состав группы?!

— Да он меня на дух не выносит!

— Ага! И тем не менее — сам настоял. Делай выводы. Сколько будет дважды два, Молдер?

— Пять! Пошел я…

— Ку-уда?!

— Не куда, а отсюда. Вон твой Хачулия Патерсона к нам ведет. Не хочу.

— Он не мой!

— Да ладно тебе!

— Спецагент Скалли?

— Мистер Патерсон?

— А куда это агент Молдер направился?

— Дела…

— У нас одно дело. Общее.

— Да, мистер Патерсон. Простите, можно вас на минуточку?

— Конечно!

— Приватно.

— Лейтенант Хачулия, проследите там, чтобы… В общем, проследите и доложите.

— Есть, сэр!

— Слушаю вас, спецагент Скалли.

— Может, объясните ваши действия по отношению к моему напарнику?

— Не понимаю, о чем вы.

— А мне сдается, понимаете, сэр. Полагаю, вы прекрасно знали… предугадывали, во всяком случае, как агент Молдер отреагирует, узнав, что включен в группу именно по вашему настоянию.

— И что с того? От меня-то вы чего хотите?

— Чтобы вы были со мной честны. Ваши действия — это что, своеобразная месть за уход Молдера из-под вашей опеки?

— О, нет! Я слишком высоко себя ценю, чтобы реагировать на такие мелочи.

— Для Молдера это не мелочь.

— Вероятно, он оценивает себя немного дешевле, чем я себя и… чем я его.

— Ну как же, как же! Сам Патерсон! Автор универсального Постулата!

— Спецагент Скалли, что за тон?

— Нормальный тон. А ваш постулат живет и побеждает. И похоже, обретает все новых и новых адептов. Похоже, и ваш ныне опекаемый лейтенант готов вслед за Молдером явиться сюда ночью и лепить горбатого… монстра. И таким образом разоблачить преступника.

— Разве я сторож опекаемому моему? А преступника, спецагент Скалли, надо разоблачать не колдованием над куском глины, а обнаружением веских улик. Кстати! Секунду! Спецагент Скалли, что у вас под ногой?

— Где? Не вижу.

— Да, здесь темновато. Под левым каблуком. Ну-ка, переступите.

— Нет там ничего!

— Охо-хо, пожилого человека вынуждаете нагибаться. Вот же! Глядите!

— Нож?

— Макетный нож, если не ошибаюсь. И не исключено, с отпечатками пальцев. Хорошо, что я в перчатках.

— Здесь же ничего не было, никакого ножа! Еще пять минут назад! Наши парни обшарили каждый сантиметр! И в прошлый раз и сегодня!

— Что вы говорите?! Может, он выпал из вашей сумочки?

— Я не ношу ножей.

— Так-так. А спецагент Моддер, значит, только что на этом самом месте беседовал с вами?

— Сэр! Не хотите ли вы сказать…

— Спецагент Скалли, видите этот нож у меня на ладони?

— Вижу.

— И уверяете, что его не было еще пять минут назад?

— Сэр…

— И полагаете, что я — я, Вильям Патерсон, — вытряхнул его из рукава?

— Сэр…

— Спасибо, спецагент Скалли! Вы достойны, напарник,своего напарника.

— Но, сэр…

— Полагаю, у вас все-таки хватит ума и сообразительности отдать его на экспертизу. Хотя бы для того, чтобы разрешить сомнения.

— Да, сэр.

Лаборатория криминалистики Штаб-квартира ФБР Вашингтон, округ Колумбия

— Агент Скалли?

— Да, эксперт. Готово? Уже?

— Готово. Мы проделали весь комплекс исследований. На рукоятке никаких отпечатков. Чисто. Будто ее тщательно протерли. А вот на лезвии…

— Что на лезвии?

— Отчетливо — кровь.

— Чья?

— Вот этого я вам не скажу со стопроцентной гарантией.

— А хотя бы с двадцатипроцентной?

— Агент Скалли, работа наша такая, что надо исходить всегда и только из стопроцентной… Простите, телефон!.. Да? Да, она здесь. Да, сэр, передам… Агент Скалли, помощник директора ФБР Уолтер Скиннер просит вас немедленно подняться к нему в кабинет.

— Сэр, вызывали?

— Да. Присаживайтесь, Скалли, присаживайтесь. Я слышал, вы нашли некую новую улику?

— Не совсем я, сэр. Полковник Патерсон, сэр.

— Вы с полковником Патерсоном.

— Да, сэр.

— Не с агентом Молдером?

— Нет, сэр.

— Но он был рядом с вами?

— Сначала да, потом нет, сэр.

— Найденная улика — нож, так?

— Да, сэр.

— Орудие убийства?

— Предположительно да, сэр.

— И отпечатков никаких?

— Никаких, сэр.

— Что по этому поводу думает ваш напарник Молдер?

— Мы с ним по этому поводу еще не говорили, сэр.

— Он прошлой ночью был в студии-мастерской на Саут-Дакота-стрит, не так ли? Там, где его… ушибли.

— Да, сэр.

— Зачем?

— Н-не знаю, сэр.

— Не знаете?

— Нет, сэр!

— Может, он там что-то искал? Что-то, что ранее обронил. Может, он и сегодня туда направится? И тоже ночью?

— Не могу знать, сэр.

— Вы не определили бы мне, в каком эмоциональном и физическом состоянии сейчас агент Молдер?

— Он прилагает все усилия для раскрытия дела, сэр. По вашей просьбе, сэр.

— Скажите, он не вызывает у вас беспокойства?

— Нет, сэр.

— Ну, а без протокола? И перестаньте вы с непрестанным «сэром», Скалли. Без протокола, ну?

— Вызывает, Уолтер, вызывает. Чего уж там…

— Вот и у меня тоже…

Еще бы не беспокоиться! Опять исчез, как в воду канул! Опять ночь, а его где-то носит, неизвестно где! Или… известно? Неужели, действительно, снова поперся в студию-мастерскую?! Зачем? Снова лепить горбатого, проникаясь эманациями преступника? Искать улику, которую обронило… кто? Кто обронил?! И кого она, улика, обличает?! Ну, не Молдера же! Или… Молдера?

Нет, так больше невозможно — сиди, Скалли, дома, из окошка не выглядывай, дверь никому не открывай, нервочки изматывай, а напарник где-то как-то что-то… Хоть бы позвонил, мерзавец! Или звонил, пока ее не было? Что у нас на автоответчике?

На автоответчике единственно что:

— Агент Скалли? Алло! Это Цинци Ха-чулия. Позвоните мне, пожалуйста, когда вернетесь домой, по номеру 5550143. Есть мысль по поводу нашего подозреваемого! И какая мысль! Агент Скалли! Жду с нетерпением! Это и в ваших, и в моих интересах. И в интересах вашего напарника. В наших общих интересах. Вы меня поняли?

Гм, общих? Хачулия, Скалли, Молдер… Кого-то в этом ряду недостает, нет?

Какой, значит, номер? 5550143. Ну? Ответят ей, наконец, или она до утра будет слушать длинные гудки?!

— Алло?

— Алло! Цинци! Алло! Почему вы так долго не снимали трубку?! Алло!

— Скалли? Во-от, дожили. Ты меня уже с ним путаешь.

— Молдер?! Ты?!

— А это ты?

— Это я.

— И это я.

— Бред! Ты где?!

— В студии Джорджа Магулии.

— Зачем ты там?

— Без комментариев.

— Ты что-то там ищешь?

— Без комментариев.

— Нож? Молдер! Нож? Скажи мне, Молдер! Мне-то скажи!

— Ка-акой еще нож?!

— Макетный!

— Скалли, как у тебя с головой? Зачем мне нож?! Просто я вчера не докончил одну работу… в глине. Решил попытаться по-новой.

— Да-а-а… А у тебя с головой как, Молдер?!

— С головой у меня хорошо. Без головы плохо.

— Лейтенант Хачулия с тобой?

— Нет. А что, должен быть?

— Но я именно ему и звоню! Он оставил мне на автоответчике именно этот номер своего мобильника.

— Мобильник я нашел на полу. По зуммеру вызова. Я сначала даже не понял, откуда звук, что за звук? Гляжу — мобильник.

Погоди, сейчас фонарик включу. Здесь темно, опять темно, срань господня!

— Молдер?

— О! Срань господня!

— Молдер? Молдер?!

— Скалли, здесь опять она!

— Кто?!

— Горгулья, срань господня! Глиняная! Ее же утром отсюда вывезли!.. А она — вот она!.. Ну-ка, ну-ка. Погоди-ка…

— Молдер?! Не молчи! Комментируй, Молдер! Что ты сейчас делаешь?

— Знакомлюсь с химерой. Органолепти-чески. Пальцами, срань господня!..

— Молдер, стой где стоишь! Я сейчас приеду! Через пять минут!

— Ну-ка, ну-ка… Та-ак, а глина-то све-е-ежая, срань господня. И творческая манера не моя, не-ет, не моя. Это не я-а-а лепил, не я-а-а…

— Молдер! Перестань разговаривать с самим собой. Молдер, я еду! Молдер, не трогай там ничего руками! Еду!

— Ну-ка, ну-ка… Торгулия-загогулия… А что у нас внутри? Сняли первый слой, да, с первого сфероида… А за ним второй… Что тут у нас, горгулия-заго… О-о-о!!! Гос-с-споди!!!

Впрочем, последнего, то есть крик Молдеровской души «О-о-о!!! Гос-с-споди!!!» пришелся в уже повешенную трубку.

Саут-Дакота-стрит, Вашингтон

А было отчего вскричать молдеровской душе при всей ее закаленности, было!

Ars longa, vita brevis.

…Жизнь коротка. Жизнь лейтенанта Цинцинната Хачулии, образца скромности, доблести, верности гражданскому долгу.

Был человек — нет человека.

А есть свежеглиняная химера, статуя.

И в качестве каркаса, так сказать, свежеубиенный экземпляр.

С выколотыми глазами, с вырванным языком, с отрезанными гениталиями.

Потому что видеть Его не должно! Потому что прекословить Ему не должно! Потому что трясти перед Ним членом не должно! Это Его привилегия — всем показывать член!

А вот член Тебе, а не привилегия! Кто бы Ты ни был, в кого бы Ты ни вселился — на скорость пули это не влияет. Ты здесь. Ты сейчас здесь, за спиной. Агент Молдер не мальчик для битья! У агента Молдера оперативного опыта, в отличие от мальчика для битья, под завязку! Агент Моддер, возможно, и охренел, но не оглох! Шорох! Шорох на спиной. Ближе. Еще ближе.

Ну, агент Молдер?! Чему тебя учили в ФБР, в конце концов?! Резкий прыжок в сторону, оборот корпуса в воздухе, и в падении — пли!

Сейчас. Вот сейчас. Сейчас! Вот!

Резкий прыжок в сторону, оборот корпуса в воздухе, и в падении… И в падении — все-таки не «пли!», а «6у-6ум-м!», как и звучит натренированное тело при соприкосновении с полом.

Не выстрелил. Нет, не осечка. Хотя при встрече с лукавым всяческое случается. Уж осечка-то непременно. Но — не осечка. Удержал Молдер палец на спусковом крючке от нажимного движения. Каким инстинктом, какой реакцией — сам бы не сказал. Но удержал.

— Патерсон?!!

Да, знаете ли, агент Молдер, — Патерсон. В плаще с капюшоном. А глаза добрые-добрые. Не патерсоновские какие-то глаза. С некоторой сомнамбулинкой, да позволено будет так определить.

— Молдер?!!

— Что вы здесь делаете, Патерсон?!

— А что вы здесь делаете, Молдер?!

— В данный момент держу вас на мушке.

— Прекратите! Опустите оружие! Немедленно! И это уже приказ!

— Ах, приказ?! И это уже приказ?! А это тогда что такое, в глине?! А?! Подсказать, полковник Патерсон?! Это ваш самый перспективный ученик Цинциннат Хачулия, полковник Патерсон. Узнаёте? Как же вам и не узнать его?!

— То есть?

— А то и есть! Это ты его убил, Билл!

— Что-о?!!

— Ученик заподозрил учителя. Справедливо, замечу, заподозрил. И ты его убил, Билл.

— Спятили?! Спятили, Моддер?!!

— Не я, и не сейчас.

— Опустите пистолет!

— Щас-с-с! Посмотри на свои руки! Что на них, Билл?! А?! Глина?! Свежая глина, да?! А теперь задай себе вопрос, что ты здесь делаешь.

— Я… сам точно не знаю…

— Объяснить?! Джордж Магулия украл у тебя три года жизни, Билл! Три года день за днем ты воображал все то, что воображает он, ужас-шоу. Шоу должно продолжаться, не так ли, Билл?! Ты все глубже и глубже погружался в его неадекват — в строгом соответствии со своим же постулатом! Когда ты, наконец, поймал Магулию, неадекват из твоей головы никуда не делся! Ведь не делся, а, Билл?! Неадекват внутри тебя! Ты-то считал, что справишься с ним, загонишь внутрь, придушишь! Но не смог, не сдержал. Осознал, что бессилен перед ним, перед Ним. По крайней мере, без чьей-либо помощи. Вот почему ты затребовал у Скиннера, чтобы я вошел в твою группу! Вот почему не смог или не захотел добить меня прошлой ночью, хотя имел все возможности для этого! Я долго блуждал впотьмах, Билл, но тут меня как ослепила мысль…

Но тут его как ослепило. И без «как». И не мысль. Фонарик. В глаза.

Ослепила, срань господня! Скалли, срань господня! Выключи фонарь, срань господня!

— Молдер! Что ты делаешь!

— Убери фонарь, сказал!!!

— Молдер! Не целься в Патерсона! Это же Патерсон!

— Это не он! Ты не понимаешь!

— Так объясни!

— Потом!

— Сейчас!

— Уйдет же!

— Кто?

— Патерсон!

— Ты же сказал, это не он?

— Не он. И он! Он и не он!

— Окончательно запутал. Не нервничай, Молдер. Давай сейчас у него у самого спросим. Мистер Патерсон? Вы Пат… Ой! А где он?!

— Где-где! Рифмуй, срань господня!

— Только что был!

— Ага! Испарился! Не-ет уж. Кто бы у тебя, сволочь, в башке ни засел, бренная оболочка не испаряется!

— Молдер?!

— Тс-с-с! Тихо! Замри! Слушай! Слышишь?

— На крыше. Шаги? Он убегает, Молдер!

— А ты что хотела?! Вперед, вперед! На лестницу! На крышу! От меня еще никто не убегал!

— Молдер! Каблук! Мой каблук!

— А-а, срань господня! Стой, где стоишь! Я сам!

— Молдер! Только не выскакивай на крыдну, Молдер! А то будет, как вчера!

— Не будет! Сегодня не будет! Будет лучше, чем вчера! А завтра… Завтра никакого завтра для Билла Патерсона!

— Молдер! Ты где?! Я не вижу тебя!

— Я уже наверху. Я у двери на крышу. Я вижу его! И враг бежит, бежит, бежит!..

— Молдер, инструкция!

— Не учи ученого!.. Патерсон! Стой! Стой, стрелять буду!

Пли! В воздух.

— Ну, я тебя предупреждал, Билл! Пли!

Бряк.

— Попал, попал!!!

— Куда?! Молдер! Наповал?!

— Вот еще! Куда надо, туда и попал!.. А не ищи на задницу приключений, великий ты наш и ужасный!

— Молдер?!

— Звони в госпиталь, Скалли. Кем бы он или оно ни было, пульс прощупывается. Будет жить! Но плохо…

— Алло! Госпиталь? Святой Терезии? Это спецагент Скалли. Карету мне, карету! Скорой помощи! Нет, я в порядке. Здесь у нас человек… м-м… существо — с пулевым ранением. Саут-Дакота-Стрит. Знаете, такой производственный цех… Или склад неготовой продукции… Ничего, захотите — найдете! Только попробуйте не захотеть!.. Ждем. Мы на крыше… Потому что на крыше!.. Да. Ждем-с…

Исправительный комплекс (тюрьма) Лортон, штат Вирджиния Месяц спустя

— Эй! Вы меня слышите?! Кто-нибудь! Ну ради бога!!! Выпустите меня из этого карцера!!! Я полковник Вильям Патерсон!!! Я никого не убивал! Это не я, это Оно!

Сколько раз повторять!!! Неужели никто не выслушает меня?! Ну, пожалуйста!!! Вызовите ко мне спецагента Молдера! Он знает, он поймет! Он хотя бы выслушает!!! Эй!!! Кто-нибудь!!! Я полковник Вильям Патерсон!!! Я никого не убивал! Это был не я! Молдер, где ты?! Молдер, ты же знаешь!!! Скажи им! Мо-олде-е-ер!!!

Да что тебе может сказать Молдер, бедолага!

Разве что:

Мы работаем в темноте. Мы делаем все возможное в борьбе со злом, которое иначе уничтожило бы нас. Но если характер человека это не есть его судьба, то вечный бой это не выбор, а призвание. Иногда мы обессиливаем под этой тяжестью, и тогда монстры извне превращаются в монстров внутри. А мы остаемся в одиночестве на краю бездны безумия. Удержаться бы на краю…

Ну что, бедолага, легче стало? То-то! Полковник, понимаешь, Вильям, понимаешь, Патерсон, понимаешь! Светило, понимаешь, бихевиоризма! Автор, понимаешь, Постулата!

Так вот тебе другой постулат, справедливый для всех времен и народов:

Заслужил — носи.

И еще постулат:

Попал в сранъ господню, не чирикай.

Так что кричи — не кричи, пиши прошения — не пиши… Никто не отзовется, никто не пришлет письменного ответа.

Ненастоящий полковник! А хоть бы и настоящий! Настоящий полковник…

Полковнику никто не пишет. Полковника никто не ждет.