Каррер ЭмманюэльУсы

Эмманюэль Каррер

Усы

Каролине Крузе

-Что бы ты сказала, если бы я сбрил усы?

Аньес, листавшая иллюстрированный журнал на диване в гостиной, откликнулась с легким смешком: "Неплохая мысль!"

Он улыбнулся. На поверхности воды в ванне, откуда он не торопился выходить, плавали островки пены, усеянные мелкими черными волосками. Жесткая, быстро отраставшая щетина вынуждала его бриться дважды в день, иначе к концу дня подбородок угрожающе чернел. По утрам он осуществлял эту процедуру, стоя у раковины перед зеркалом до того, как принять душ, и она представляла собой всего лишь череду машинальных жестов, лишенных всякой торжественности. Зато вечером то же самое бритье превращалось в целое действо, в ритуал отдохновения, который он готовил любовно и тщательно, опуская душевой шланг в воду, чтобы пар не затуманивал зеркала, окаймляющие вделанную в нишу ванну, устанавливая стакан со спиртным так, чтобы он был под рукой, медленно, усердно намыливая подбородок, аккуратно водя взад-вперед бритвой, чтобы не задеть усы, которые затем подравнивал ножничками. И не важно, предстояло ли ему выйти куда-нибудь "при параде" или, напротив, остаться дома; в любом случае эта ежевечерняя процедура занимала свое почетное место в пестрой мозаике дня, наряду с единственной сигаретой, которую он позволял себе после обеда с тех пор, как бросил курить. Умиротворяющая радость, доставляемая бритьем, неизменно сопутствовала ему с ранней юности, а профессиональная деятельность еще сильнее обостряла наслаждение этой церемонией, и когда Аньес ласково подшучивала над "бритвенным священнодействием", он отвечал, что это и впрямь его личный обряд "дзэн", единственная возможность для размышления, познания своего "я" и духовной стороны бытия - насколько это позволяет его пустая, но всепоглощающая работа молодого, динамичного служащего. "Не динамичного, но энергичного!" - с насмешливой нежностью поправляла Аньес.

И вот он наконец завершил процесс бритья. Расслабившись, прикрыв глаза, он разглядывал в зеркале собственное лицо, забавляясь сменой его выражений, от преувеличенного, распаренного блаженства до суровой, несокрушимой мужественности. На краешке уса, в уголке рта, белели остатки пены. Он заговорил о том, чтобы сбрить усы, в шутку, так же как иногда размышлял вслух над тем, не остричь ли совсем коротко свои полудлинные, откинутые назад волосы. "Совсем коротко? Боже, какой ужас! - неизменно протестовала Аньес. При усах, да еще в кожаной куртке ты будешь вылитый педик!"

- Но я ведь могу и усы сбрить.

- Я тебя люблю и с усами! - откликнулась она. По правде сказать, она никогда не видела его иным. А женаты они были уже пять лет.

- Я сбегаю в супермаркет, куплю кой-чего, - сказала Аньес, заглянув в полуоткрытую дверь ванной. - Мы уходим через полчаса, так что особо не рассиживайся.

Он услышал шуршание материи (это она надевала куртку), потом брякание связки ключей, взятых с низенького столика в передней, скрип открываемой и стук захлопнутой входной двери. "Могла бы включить автоответчик, - подумал он, - не хватало мне еще бегать мокрым к телефону, если кто позвонит". Он отпил глоток виски из толстостенного квадратного стакана, с удовольствием прислушиваясь к треньканью льдинок - вернее, того, что от них осталось. Вот сейчас он встанет во весь рост, вытрется, оденется...

"Нет, еще минут пять", - решил он, наслаждаясь отдыхом и мысленно видя, как Аньес, постукивая каблучками по асфальту, спешит к магазину и терпеливо ждет своей очереди у кассы, не теряя притом ни хорошего настроения, ни живости взгляда: она была мастерицей подмечать всякие странные мелочи, не обязательно смешные, но которые умела подать таковыми в своих рассказах. Он снова улыбнулся. А что, если устроить ей эдакий сюрприз: она возвращается домой, а он - нате пожалуйста! - сбрил усы. Пять минут назад она наверняка не приняла его слова всерьез - во всяком случае, не больше, чем обычно. Он ей нравился усатым, да, впрочем, и себе самому тоже, хотя давно уже забыл, как выглядел без усов, и не мог бы уверенно сказать, что ему больше шло. А в общем-то, если бритым он ей не "покажется", всегда можно отрастить усы заново, на это понадобится дней десять, ну, от силы пара недель, в течение которых он сможет любоваться своим преображающимся лицом. Аньес - та регулярно меняла прическу, не ставя его в известность, а он каждый раз бранил ее, устраивал нарочито бурные сцены и только-только начинал привыкать к новому облику жены, как ей снова хотелось перемен и она стриглась по-другому. Так почему бы и ему, в свой черед, не изменить внешность? Это было бы весьма забавно.

Хихикнув про себя, точно мальчишка, затеявший злую каверзу, он водрузил пустой стакан из-под виски на полочку и взял большие ножницы. Но тут ему пришло в голову, что такой густой пучок волос рискует забить слив: стоило хоть нескольким волоскам угодить в отверстие, как начиналась канитель - нужно было лить туда кислотный растворитель, который потом долго вонял на всю квартиру. Он взял стакан для полоскания рта и, установив его в относительном равновесии на краю ванны, врезался ножницами в свои густые усы. Волосы падали на покрытое беловатым налетом дно стаканчика короткими плотными пучочками. Он старался действовать как можно аккуратнее, чтобы не пораниться. Минуту спустя он остановился и поднял голову, чтобы оценить достигнутые результаты.

Если он хотел работать клоуном, то на этом можно было и успокоиться, оставив на верхней губе нелепо торчащие черные остья, где густые, где пожиже. В детстве он никак не мог уразуметь, почему глупые взрослые не извлекают из своего волосяного покрова ни малейшей комической пользы; отчего, например, мужчина, решивший расстаться с бородой, проделывает это единым махом, вместо того чтобы денек-другой поразвлечь своих друзей и знакомых уморительным зрелищем только одной выскобленной щеки, при второй заросшей, или только одного срезанного уса, или встопорщенных бакенов, как у Микки Мауса; в общем, пренебрегает таким богатым источником веселья, с которым, вдоволь натешившись, легко покончить одним взмахом бритвы. "Странно, что вкус к подобным эскападам пропадает с годами, то есть именно тогда, когда их легче всего реализовать!" подумал он, зная при этом, что и сам в данной ситуации будет держаться приличий; например, ему даже в голову не придет явиться в таком диком виде на ужин к Сержу и Веронике, старым друзьям, которые, разумеется, обиделись бы на его выходку. "Мелкобуржуазный предрассудок!" - со вздохом решил он и снова заработал ножницами, пока стаканчик не наполнился волосами доверху, а пространство под носом не расчистилось для бритвы.

Однако нужно было торопиться - Аньес могла вернуться с минуты на минуту, и если он не успеет завершить свое дело, то рискует испортить весь эффект. С радостной спешкой человека, который в последнюю минуту упаковывает приготовленный подарок, он намылил выбритое место. Бритва скрипнула, вызвав у него болезненную гримасу, но все-таки не порезала. Новые хлопья пены, еще более обильные, вперемешку с черными волосками, шлепнулись в ванну. Он дважды тщательно прошелся бритвой по верхней губе, и вскоре она стала зеркально-гладкой, не хуже щек, - отличная работа!

Хотя часы у него были водонепроницаемые, он снимал их перед мытьем; по его приблизительной оценке, вся операция заняла шесть-семь минут, не больше. Заканчивая, он нарочно не смотрел в зеркало, чтобы узреть себя в новом виде внезапно - так же, как это предстояло Аньес.

И вот он поднял глаза. Что ж, не так уж и страшно! Правда, на месте усов теперь красовался четырехугольник неприятно бледной кожи, казавшийся странной заплаткой на лице, еще покрытом легким загаром, приобретенным во время пасхальных каникул: фальшивое отсутствие усов - так он назвал это; не утратив озорного настроения, подвигшего его на сию проказу, он все-таки уже слегка жалел о содеянном и мысленно утешал себя тем, что дней через десять урон будет восполнен. Вообще пускаться на такие затеи следовало перед отпуском, а не после него - тогда лицо получилось бы ровно смуглым, а отпускать усы заново лучше вдали от дома, чтобы об этом знало поменьше людей.

Он встряхнулся: ладно, не беда, было бы от чего расстраиваться! По крайней мере, этот опыт хорош тем, что доказал: с усами ему лучше, чем без них.

Опершись на край ванны, он встал, вытащил затычку из слива и, пока вода с громким бурчанием уходила вниз, завернулся в махровое полотенце. Его слегка познабливало. Стоя у раковины, он натер щеки кремом after shave, избегая касаться молочно-белого квадрата под носом. Когда же он все-таки решился на это, неприятное пощипывание заставило его скривиться: кожа под усами давно отвыкла от внешних воздействий.

Он отвел глаза от зеркала. Сейчас придет Аньес. Внезапно он понял, что боится ее реакции, словно явился домой после ночи, проведенной с другой женщиной. Войдя в гостиную, где на кресле был приготовлен костюм для сегодняшнего вечера, он поспешно, точно вор, надел его. Он так нервничал, что слишком сильно потянул за шнурок туфли, и тот лопнул, заставив его выругаться. Бурный всхлип воды оповестил о том, что ванна опросталась. Добежав туда прямо в носках (мокрый кафель заставил его поджать пальцы), он тщательно смыл струей из душевого шланга остатки пены, а главное - налипшие на стенки волоски. И уже собрался было почистить ванну пастой, стоявшей в шкафчике под раковиной, но вовремя сообразил, что такой поступок будет выглядеть скорее попыткой преступника уничтожить следы злодеяния, нежели заботой любящего мужа. Вместо этого он высыпал в жестяной бачок с педалью срезанные волосы из стаканчика и тщательно вытер его, не сумев, однако, отскрести беловатый налет засохшей пасты. Отчистил он и ножницы, также позаботившись вытереть их насухо, чтобы не заржавели. Наивность этих ухищрений позабавила его самого: глупо чистить орудие преступления, если труп - вот он, торчит на самом видном месте, как нос на лице!

Перед тем как выйти, он еще раз оглядел всю ванную, избегая, однако, смотреться в зеркало. Вернувшись в гостиную, он поставил пластинку - босанова 50-х годов, - уселся на диванчик, испытывая неприятное ощущение пациента, ожидающего своей очереди к зубному врачу. Он и сам не знал, чего ему больше хочется: чтобы Аньес пришла прямо сейчас или задержалась, дав ему время собраться с мыслями, осознать содеянное в его истинном значении, а именно как шутку - удачную или на худой конец глупую, над которой она посмеется вместе с ним. А может, и не посмеется, а притворится рассерженной, и это тоже будет забавно.

Он услышал звонок, но не тронулся с места. Через несколько секунд в замке повернулся ключ и он увидел со своего диванчика Аньес, нагруженную бумажными пакетами и отворившую дверь ногой. Он едва не крикнул ей, чтобы оттянуть решительный момент: "Отвернись! Не смотри!" Вспомнив про туфли, оставленные на ковре, он быстро нагнулся к ним, воспользовавшись возможностью хоть на какое-то время спрятать лицо.

- Мог бы и открыть! - беззлобно бросила Аньес, увидев мужа, застывшего в согбенной позе над туфлями. Не входя в гостиную, она направилась прямо в кухню, в дальний конец коридора, а он, затаив дыхание, прислушивался к легкому жужжанию открытого ею холодильника, к хрусту пакетов, из которых она вынимала продукты, и, наконец, к ее приближающимся шагам.

- Ты чего тут возишься?

- Шнурок лопнул, - пробормотал он, не поднимая головы.

- Ну так надень другие туфли!

И она со смехом бухнулась рядом на диванчик. Он же, сидя на самом краешке и замерев в деревянной позе над туфлями, тупо созерцал двойной ряд дырочек, не в силах выйти из столбняка. Дурацкая ситуация: ведь, затевая эту шутку, он готовился встретить Аньес с победоносным видом, посмеяться над ее удивлением либо, в худшем случае, недовольством, но уж, конечно, не так - скорчившись в три погибели и с ужасом ожидая момента, когда она увидит его лицо. Нужно было поскорее встряхнуться, взять себя в руки... и тут он, ободренный, скорее всего, глухим завыванием саксофона с пластинки, резко встал и зашагал, спиной к Аньес, в коридор, где находился обувной шкафчик.

- Если ты все же предпочитаешь эти, - крикнула она вслед, - то шнурок можно связать, а потом я куплю тебе новые шнурки.

- Да не стоит, - ответил он и вынул мокасины, которые и надел прямо в коридоре, ожесточенно сминая задники. Слава богу, хоть эти без шнурков! Глубоко вздохнув, он провел рукой по лицу, задержал ее на месте сбритых усов. На ощупь это было не так противно, как на вид; похоже, Аньес останется только одно - целовать его, закрыв глаза. Он изобразил широкую улыбку, подивился тому, что она ему почти удалась, захлопнул дверцу шкафчика, предварительно сунув в щель кусочек картона, чтобы она не раскрывалась, и вернулся в гостиную, напряженный, все с той же приклеенной храброй улыбкой на открытом взору жены лице. Аньес уже сняла пластинку и теперь засовывала ее в бумажный конверт.

- Ну что ж, наверное, пора идти, - сказала она, взглянув на мужа, и бережно опустила крышку проигрывателя; красный глазок погас, хотя он даже не заметил, когда она нажала кнопку.

В лифте, спускавшем их на подземную стоянку, Аньес проверила перед стенным зеркалом свой макияж, затем оглядела мужа с одобрением, которое, впрочем, явно относилось к его костюму, а не к метаморфозе, которую она до сих пор никак не прокомментировала. Он выдержал этот взгляд, открыл было рот, но тут же и закрыл, не зная, что сказать. В машине он тоже молчал, тщетно подыскивая фразы, с которых можно было бы начать нужный разговор, но так ничего и не придумал: это она должна была заговорить первой; да она и говорила, рассказывала смешную историю про одного автора, пришедшего в издательство, где она работала; он рассеянно слушал и, не в силах объяснить себе ее поведение, отвечал скупыми междометиями. Вскоре они очутились в квартале Одеон, где жили Серж с Вероникой и где, как обычно, невозможно было припарковаться. Пробка на шоссе и троекратный объезд квартала дали ему наконец возможность разрядиться стукнуть кулаком по баранке и осыпать проклятиями усердно гудевшего рядом водителя, который все равно ничего не слышал. Аньес подняла его на смех, и он, чувствуя свою вину, предложил ей выйти из машины, чтобы не ждать, пока найдется место для стоянки. Она согласилась, вышла напротив дома Сержа и Вероники, пересекла было дорогу, потом, словно спохватившись, бегом вернулась к светофору, где он стоял в ожидании зеленого света. Он опустил стекло, теша себя мыслью, что ей захотелось искупить свое невнимание каким-нибудь ласковым словечком, но Аньес всего лишь напомнила ему код на входной двери. Решив ее удержать, он высунулся из окна, но она уже спешила назад и только, глянув через плечо, подмигнула ему, что могло означать и "до скорого", и "я тебя люблю", и вообще все что угодно. Раздраженный, разочарованный, он тронулся с места, испытывая страстное желание закурить. Ну зачем она притворилась, будто ничего не видит? Чтобы ответить сюрпризом на сюрприз? Да ведь самое удивительное как раз и состояло в том, что никакого сюрприза не получилось: она не выразила ни малейшего удивления, и не похоже было, что она старается сыграть роль, состроить равнодушную мину. Он внимательно наблюдал за ней в тот миг, когда она повернулась к нему, пряча в конверт пластинку: ни одна черточка у нее не дрогнула, словно она была заранее готова к ожидавшему ее зрелищу. Конечно, он, можно сказать, сам предупредил ее, и она даже ответила смеясь, что, мол, любит его и с усами. Но ведь это была просто шутка, бездумно заданный вопрос и столь же бездумный ответ. Невозможно представить себе, что она приняла все всерьез, что, делая покупки, говорила себе: "В эту самую минуту он сбривает усы; когда я увижу его, нужно держаться так, будто ровно ничего не произошло". С другой стороны, если она ни о чем не подозревала, продемонстрированное ею хладнокровие выглядело совсем уж неестественно. В любом случае, решил он, я снимаю перед ней шляпу. Она великая артистка!

Несмотря на затор, его раздражение мало-помалу улеглось, а с ним и обида. В общем-то, отсутствие реакции Аньес или, вернее, быстрота ее реакции - это еще одно свидетельство их духовного родства, любви к доброй шутке, к неожиданным розыгрышам, и, вместо того чтобы дуться на жену, следовало, напротив, поздравить ее с таким удивительным самообладанием. Ты хитер, а я вдвойне остер! - это было очень на нее похоже, это было очень похоже на них обоих, и он уже раздумал выяснять отношения, ему не терпелось посмаковать вместе с Аньес их почти телепатическое взаимопонимание и приобщить к нему друзей. Серж и Вероника, конечно, посмеются от души - и над его преображенной физиономией, и над розыгрышем Аньес, а он подробно, не щадя себя, распишет им, как смешался и оторопел, уразумев, что последнее слово осталось за его любезной супругой. Разве что... разве что эта самая супруга, которой не откажешь в смекалке, придумала еще разок обвести его вокруг пальца, предупредив Сержа с Вероникой и наказав им брать с нее пример. Разумеется, это он предложил Аньес подняться к ним первой, однако, не сделай он этого, она, вероятно, сама попросилась бы выйти из машины. А может быть, она, так же как и он, только сейчас увидела все преимущества затянувшегося розыгрыша? Честно говоря, такой вариант его вполне устраивал, и он заранее испытывал удовольствие от новой, необычной игры, где участники, как в пинг-понге, быстро обмениваются четкими ударами. Он даже разочаровался бы, упусти она такой прекрасный случай, но нет, она, конечно, его не упустит, слишком уж это заманчиво. Он представил себе, как Аньес в эту самую минуту инструктирует Сержа и Веронику, веля им держаться невозмутимо, как Вероника, прыская, грозится не утерпеть и захохотать. Она отнюдь не обладала актерскими талантами Аньес, ее самообладанием, ее любовью к розыгрышам и рисковала быстро выдать себя.

Предвкушение этой сцены, удовольствие, с которым он собирался следить за ней и за возможными промахами участников, рассеяли овладевшее было им замешательство. Вспоминая все случившееся, он уже дивился своей недавней панике и упрекал себя за излишний пессимизм; впрочем, даже эта паника прекрасно вписывалась в сценарий начатой игры, и ему задним числом казалось, что он и панику-то изображал притворно. Ощупав лицо, он вытянул шею, стараясь разглядеть себя в зеркальце. Н-да, видик у него тот еще: верхняя губа посреди смуглого лица напоминала цветом болезненно-бледный парижский шампиньон; но ничего, они и над этим позубоскалят, а место под носом скоро загорит, остальной же загар побледнеет, да и усы к тому времени отрастут, и вообще, единственный повод для раздражения - коли уж он решил сыскать таковой - это наглец водила, ехавший за ним следом и успевший втиснуться на свободное место, пока он занимался изучением собственной физиономии.

Серж с Вероникой оказались на должной высоте. Ни удивленных взглядов, ни нарочитого безразличия; они взирали на него абсолютно спокойно, как всегда. Нельзя сказать, что он не пытался их спровоцировать: например, вызвался помочь на кухне и, оставшись наедине с Вероникой, восхитился тем, как она прекрасно выглядит. Вероника тут же вернула ему комплимент: "А ты здорово загорел; вам, наверное, повезло с погодой, ты тоже в отличной форме и вообще совершенно не меняешься!" За ужином все четверо болтали о лыжах, работе, общих друзьях, новых фильмах, и беседа эта текла так естественно, что шутка, чем дальше, тем больше, теряла свою остроту, словно карикатура, слишком похожая на оригинал и оттого вызывающая не столько смех, сколько одобрение. Эта безупречная игра заранее отравляла ему удовольствие ожидаемого финала; он уже почти сердился на Веронику, которую считал самым слабым звеном в цепи заговора и которая тем не менее держалась как кремень. И никто из них не клевал на его приманки, от раза к разу все более откровенные, - например, когда он заводил речь об "оголенном" социализме, навязанном Франции правительством Фабьюса, или об усах, пририсованных Марселем Дюшаном Джоконде; все эти коварно задуманные намеки словно проваливались в пустоту, и он чувствовал себя обиженным, точно ребенок, который, получив отличный аттестат, хочет, чтобы на семейном обеде, устроенном в его честь, все говорили только об этом достохвальном событии, и недоумевает, отчего взрослые, поздравив его с успехами, тут же отворачиваются и заводят посторонние разговоры. Он приналег на вино и вдруг поймал себя на мысли, что и сам в какой-то миг забыл о сбритых усах, так же как о притворном небрежении остальных, и торопливо глянул в зеркало над камином, желая убедиться, что все это ему не примерещилось, что удивительный, но игнорируемый всеми феномен по-прежнему существует, так же как и мистификация, чьей добровольной жертвой он стал, уже тяготясь ею, словно прима, которой обрыдла партия Арлезианки. Стойкость окружающих еще больше удивила его после ужина, когда слегка захмелевший Серж разругался с Вероникой буквально на пустом месте - трудно было понять, из-за чего именно. Такие ссоры возникали у них сплошь да рядом, и никто не придавал им особого значения. У Вероники был скверный характер, и Аньес, знавшая ее с незапамятных времен, открыто насмехалась над выходками разъяренной подруги и ее демонстративными уходами в кухню, куда шла за ней следом, чтобы подлить масла в огонь. Однако эта супружеская сцена заслонила собой комедию с игнорированием сбритых усов, что поначалу казалось вполне нормальным, но стало выглядеть очень странным позже, когда инцидент был исчерпан. Ибо напряжение, вызванное ссорой, разрядилось не сразу, и, по логике вещей, оскорбленная Вероника, упорно дувшаяся на мужа, должна была решительно отказаться от своей роли в спектакле, державшемся именно на общей солидарности участников. Тем не менее она этого не сделала. Он попытался найти средство вынудить ее расторгнуть пакт, о котором она в гневе, видно, совсем забыла, но ему приходили на ум только неуклюжие, беспомощные намеки, совершенно недостойные игры, которой Аньес наверняка уготовила куда более блестящую развязку. Вероника тем временем явно давала понять, что с нее хватит и что она ждет лишь ухода гостей, дабы опять сцепиться с мужем наедине; в общем, стало ясно, что финала не будет, что заговор не состоялся и никто, вопреки его надеждам, не собирается с радостным смехом и взаимными поздравлениями комментировать ситуацию. И вновь его уколола детская обида, вновь проснулось раздражение. Теперь, даже если он и найдет остроумный способ вернуть дело к отправной точке, у него нет никаких шансов на то, что его "выход на сцену" встретит горячий прием - скорее наоборот, все удовольствие от розыгрыша давным-давно улетучилось, сменившись неподдельным, оскорбительным для него равнодушием.

Даже в машине Аньес не подумала возвращаться к этой теме. Она, без сомнения, жалела о том, что шутка затянулась, что, прощаясь у лифта, они все молчаливо решили предать ее забвению; однако сожаления своего не выказывала, а весело вспоминала прошедший ужин и сварливый нрав Вероники, в общем, злословила вовсю. И хотя он уже не надеялся на ее раскаяние, это упорное нежелание затронуть, пусть вскользь, их маленький вечерний заговор показалось ему прямо-таки вызывающим, как будто она вдобавок ко всему мстила ему за провал своего розыгрыша. Но он не мог долго сердиться на Аньес, ему хотелось любить ее без всяких задних мыслей, пусть даже мимолетных; да их любовь и в самом деле всегда шла об руку с чувством юмора "для семейного употребления", и этот юмор нередко помогал избегать серьезных конфликтов. При такой безобидной, в сущности, размолвке малейшая уступка с ее стороны должна была бы удержать его от раздражения. Между тем поведение Аньес раздражало его, более того, вызывало какую-то необъяснимую тоску, смутное чувство вины, преследующее его с того момента, как он вышел из ванной. Разумеется, это было смешно, нелепо, он вполне мог продлить игру еще на пять минут, если это забавляло Аньес, но в конечном счете он потом будет ее же упрекать за все, так не лучше ли покончить с недоразумением прямо сейчас? Конечно, первый шаг был за ней, и тем хуже, если, выдержав столь длительную паузу, она произнесет всего лишь банальное "А знаешь, неплохо получилось!", но пусть хотя бы скажет это ласково. Может, она считает, что отсутствие усов обезобразило его? Ладно, главное, чтобы она заговорила. Но она явно не желала говорить. "Вот упрямая башка!" - подумал он.

Уже несколько минут Аньес молчала, скучающе глядя вперед и всем своим видом осуждая его за невнимание. Он обожал ее вот такой, с нахмуренным лбом под челкой, с гримаской обиженной маленькой девочки. Все его недовольство мигом испарилось, сменившись чуть насмешливой нежностью взрослого, понимающего, что самое разумное - уступить капризу ребенка.

Остановив машину на красный свет, он нагнулся к Аньес и губами, едва касаясь, обвел контур ее лица. Она запрокинула голову, открывая поцелуям шею, и он заметил ее торжествующую улыбку. "Ладно, твоя взяла!" - едва не сказал он вслух. Но вместо этого потерся, сплющив нос, выбритым местом об ее щеку и, добравшись до уха, шепнул: "Ну что, чувствуешь разницу?"

Аньес легонько вздохнула, и ее рука легла на его ногу; увы, зажегся зеленый свет, и ему пришлось включить первую скорость. Когда они проехали перекресток, она вполголоса спросила:

- Какую разницу?

Он прикусил губу, стараясь сдержать злость.

- Ну ты даешь!

- Что я "даю"?

- Слушай, может, хватит? - взмолился он с комическим отчаянием.

- Да что "хватит", что случилось?

Обернувшись к нему, Аньес глядела с таким непритворным, ласковым, чуть встревоженным любопытством, что он почувствовал: еще минута, и он разозлится на нее всерьез. Ведь он сам сделал первый шаг, уступил по всем пунктам, так должна же она понять, что это уже не смешно, что он намерен спокойно обсудить с ней ситуацию. Изо всех сил стараясь сохранять тон взрослого, вразумляющего капризную девчонку, он высокопарно объявил:

- Самые удачные шутки - короткие шутки!

- Какие такие шутки?

- Ну хватит! - оборвал он ее с яростью, которой тут же устыдился сам. И добавил чуть мягче: - Довольно!

- Чего довольно?

- Хватит, прошу тебя. Прекрати это, пожалуйста.

Он уже не улыбался, она тоже.

- Вот что, остановись-ка! - сказала она. - Сейчас же. Здесь!

Он понял, что она имеет в виду машину, резко свернул к обочине, притормозил прямо у автобусной остановки и заглушил мотор, чтобы подчеркнуть всю серьезность своего намерения покончить с этой историей. Но Аньес опередила его:

- Объясни мне, что с тобой творится?

Она казалась такой растерянной, такой шокированной, что он на миг усомнился в самом себе и подумал: а вдруг она по какой-нибудь невероятной причине и впрямь ничего не видит? Но какая же причина могла помешать ей? Нет, глупо было даже задавать этот вопрос и себе и, главное, ей. И все-таки он спросил:

- Значит, ты ничего не заметила?

- Нет! Нет! Нет! Я ничего не заметила, так что будь любезен объяснить мне, что я должна была заметить?

"Ну и ну!" - подумал он, вслушиваясь в этот твердый, почти угрожающий тон женщины, готовой устроить сцену, оскорбленной в своих лучших чувствах. Н-да, придется уступить, не завязывая ссоры,- тем скорее это ей надоест, как избалованному ребенку, на которого перестали обращать внимание. Однако его жена уже не говорила тоном обиженной девочки. Поколебавшись, он со вздохом ответил:

- Да ладно, ничего, - и протянул руку к ключу зажигания. Но Аньес удержала его.

- Нет! - приказала она. - Сперва объясни!

Он даже не знал, с чего начать. Аньес, в силу какой-то непонятной жестокости, хотела, чтобы он подсыпал соли себе на рану, непременно заговорил первым, и эта прихоть вдруг показалась ему не просто тяжко выполнимой, а почти непристойной.

- Ну... в общем... мои усы, - процедил он наконец сквозь зубы.

Слава богу, выговорил!

- Твои усы?

И Аньес сдвинула брови, великолепно изобразив недоумение. Ему захотелось поаплодировать ей. Или дать затрещину.

- Перестань, прошу тебя! - повторил он.

- Сам перестань! - почти крикнула она. - Что это за выдумка с усами?

Он бесцеремонно схватил ее руку, поднес к своему лицу и прижал напрягшиеся пальцы жены к выбритому месту. В этот момент сзади ярко вспыхнули фары подкатившего автобуса. Отпустив руку Аньес, он вырулил на середину шоссе.

- Поздненько ходит этот автобус, - заметил он невпопад, лишь бы дать себе передышку, одновременно сообразив, что они ушли от Сержа с Вероникой довольно рано и что глупо оттягивать объяснение, которое все равно уже начато. Аньес, и не помышлявшая об отступлении, продолжала свой допрос:

- Ну, объясни мне, в чем дело? Ты хочешь отпустить усы?

- Да прекрати ты это, черт подери! - вскричал он, снова притиснув ее пальцы к своей верхней губе. - Я их только что сбрил, ты разве не чувствуешь? Разве не видишь?

Аньес выдернула руку и ответила с коротким невеселым смешком, какого он доселе у нее не слышал:

- Ну побрился, и что из того? Ты бреешься каждый день. Даже по два раза на дню.

- Мать честная, да прекрати же ты!

- Если это шутка, то очень уж однообразная, - сухо заметила она.

- Ну да, еще бы, шутки - это ведь твоя специальность!

Аньес смолчала, и он подумал: "Ага, сейчас я попал в цель!" Он прибавил скорость, твердо решив не разговаривать с женой до тех пор, пока она не положит конец этой дурацкой истории. "Кто из нас умней, тот и покончит со всем этим первым", - твердил он про себя, но фраза, утратив присущий ей оттенок ворчливой благосклонности, тяжело ворочалась у него в голове, ожесточенно и тупо громыхая каждым своим слогом. Аньес по-прежнему молчала, и, взглянув на нее искоса, он увидел на ее лице смятение, больно поразившее его. Никогда еще она не выглядела такой враждебной и испуганной, никогда не играла комедию с таким агрессивным упорством. И ни одного срыва, ни единой фальшивой ноты, абсолютно безупречная игра - зачем это, к чему? Что ею руководило?

Они хранили молчание до самого дома, и в лифте, и даже в квартире, где разделись каждый в своем углу, не глядя друг на друга. Чистя зубы в ванной, он вдруг услышал ее смех, явно побуждавший к вопросу, но удержался и не задал его. Однако по звуку этого смеха, беззлобного, почти естественного, он угадал, что Аньес решилась на примирение. Когда он вошел в спальню, она улыбнулась ему с кровати, и выражение ее лица - робко-плутоватого, покаянного и уверенного в прощении - делало почти невероятным тот испуганный взгляд в машине. Она явно жалела о своей выходке; ладно, он, так и быть, проявит великодушие.

- Мне кажется, Серж и Вероника уже помирились,- сказала она. - Может, последуем их примеру?

- Хорошая мысль, - ответил он, тоже улыбнулся и, нырнув в постель, заключил Аньес в объятия, довольный ее капитуляцией и в то же время слегка разочарованный таким скромным триумфом. Закрыв глаза и прильнув к мужу, Аньес коротко простонала от удовольствия и слегка отстранила его, давая понять, что хочет заснуть. Он погасил свет.

- Ты спишь? - спросил он спустя какое-то время.

Она тут же откликнулась, тихим, но разборчивым шепотом:

- Нет, не сплю.

- О чем думаешь?

Она негромко засмеялась - тем же смехом, какой он услышал из ванной.

- О твоих усах, конечно!

Наступила пауза; мимо дома промчался грузовик, задребезжали оконные стекла. Аньес нерешительно продолжала:

- Знаешь, там, в машине...

- Что - в машине?

- Странное дело: мне почудилось, что еще немного и... я бы испугалась всерьез.

Снова пауза. Он лежал с открытыми глазами, хорошо зная, что и она тоже глядит в темноту.

- Я и вправду испугалась, - опять шепнула она.

У него пересохло в горле.

- Но ведь это ты затеяла спор...

- Ну хватит, прошу тебя! - взмолилась она, стиснув ему руку. - Пойми же, что мне страшно!

- Тогда не начинай все сначала, - сказал он, крепко обняв ее, в смутной надежде задержать эту готовую вновь раскрутиться адскую карусель. Аньес почувствовала то же самое; резко вырвавшись из его объятий, она зажгла свет.

- Это ты начинаешь все сначала! - крикнула она. - Никогда больше так не делай!

Он глядел, как она рыдает, горько скривив губы, вздрагивая всем телом, и в ужасе думал: "Нет, невозможно притворяться до такой степени, она горюет совершенно искренне!" Но разве искренность здесь возможна, разве что... разве что Аньес сошла с ума.

Он схватил ее за плечи, потрясенный этими судорожными всхлипами, этой дрожью. Челка скрывала глаза Аньес, он приподнял ей волосы, открыв лоб, и сжал в ладонях лицо жены, готовый на все, лишь бы она утешилась. Она пробормотала сквозь слезы:

- Что это за история с усами?

- Аньес! - прошептал он. - Аньес, я их сбрил. Но это не страшно, они отрастут. Взгляни на меня, Аньес! Что с тобой творится?

Он твердил эти нежные, убаюкивающие слова, обнимая и целуя Аньес, но она опять вырвалась, глядя расширенными, испуганными глазами, совсем как недавно, в машине.

- Ты прекрасно знаешь, что никогда не носил усов! Прекрати это, умоляю! крикнула она. - Пожалуйста, перестань! Это же полная бессмыслица, ты меня пугаешь, молчи!.. - И, совсем обессилев, прошептала: - Зачем ты это делаешь?

Он молчал, подавленный вконец. Что сказать ей? Как прекратить этот цирк, этот диалог глухих? Ну и заваруха! Ему вспоминались прежние розыгрыши Аньес, самые дерзкие из них - например, история с замурованной дверью... Внезапно он вернулся мыслями к сегодняшнему вечеру у Сержа и Вероники, к их упорному нежеланию замечать перемену. Что же такое наговорила Аньес? И с какой целью?

Им довольно часто приходили в голову одинаковые мысли. Так случилось и на сей раз, и в тот миг, когда она открыла рот, он понял, что перевес будет за тем, кто успеет первым задать вопрос. А значит, за ней.

- Если ты утверждаешь, что сбрил усы, Серж и Вероника заметили бы это, разве не так?

Один - ноль в ее пользу! Он со вздохом ответил:

- Но ведь ты велела им притвориться...

Она посмотрела на него, открыв рот, с таким ужасом, словно он угрожал ей бритвой, и с трудом вымолвила упавшим голосом:

- Ты сумасшедший... попросту сумасшедший!..

Он крепко, до боли, зажмурился, в безумной надежде открыть глаза и увидеть, что Аньес мирно спит, а весь этот кошмар ушел, как не был. Зашуршали простыни - это она откидывала их, вставая с постели. Как быть, если она сошла с ума или у нее начались галлюцинации? Поддержать игру, наговорить ей утешительных слов, обнять, приговаривая: "Ну конечно, ты права, у меня сроду не было усов, я тебя просто разыграл..."? Или же доказывать ей, что она бредит? Из ванной донеслось журчание воды. Он открыл глаза; Аньес стояла перед ним со стаканом в руке. Она успела натянуть майку и выглядела почти спокойной.

- Вот что, - сказала она. - Давай звонить Сержу и Веронике.

Снова она опередила его, заняв следующую позицию - в каком-то смысле разумную, но вынуждающую его самого уйти в оборону. Однако если она подговорила их участвовать в мистификации и если они так стойко держались в течение всего ужина, то с какой стати расколются сейчас, в телефонном разговоре? И вообще, зачем она все это делает? Он терялся в догадках.

- Звонить ночью?! - запротестовал он, ясно сознавая, что допускает ошибку, дает ей в руки лишний козырь, уклоняясь от испытания, которое, он чувствовал, таит для него опасность.

- Я не вижу другого выхода, - ответила Аньес внезапно окрепшим голосом и потянулась к телефону.

- Это ничего не докажет, - буркнул он. - Если ты их предупредила...

Едва он выговорил эти пораженческие слова, как горько пожалел о них и, спеша вновь завладеть инициативой, сам схватил трубку. Аньес молча отодвинулась на край постели и уступила ему аппарат. Набрав номер, он выслушал четыре гудка, и наконец в трубке раздался заспанный голос Вероники.

- Это я! - резко сказал он. - Извини, что разбудил, но мне нужно кое-что выяснить. Ты хорошо помнишь мое лицо? Ты его как следует разглядела за вечер?

- Чего?

- Я спрашиваю, ты что-нибудь заметила?

- Чего-чего?

- Ты разве не заметила, что я больше не ношу усов?

- Что ты там мелешь?

Аньес, державшая отводную трубку, сделала красноречивый жест, означавший: "Вот видишь!", и нетерпеливо сказала:

- Дай мне поговорить!

Он протянул ей аппарат, отмахнувшись от протянутой взамен второй трубки и показывая тем самым, что не придает никакого значения этому, конечно, заранее подстроенному тесту.

- Вероника! - начала Аньес и, выслушав подругу, ответила: - Вот именно это я и хотела спросить. Предположим, я заставила тебя поклясться, что в любой ситуации ты будешь утверждать, будто у него никогда не было усов. Ты меня слышишь?

Она снова сунула ему отводную трубку, и он, кляня себя за уступчивость, прижал ее к уху.

- Так вот, - продолжала Аньес. - Если я действительно тебя подговорила, считай, что все отменяется, забудь мою просьбу и отвечай абсолютно правдиво: ты когда-нибудь видела его с усами, да или нет?

- Нет. Конечно нет. И потом...

Вероника умолкла, и сквозь треск в аппарате до них донеслось приглушенное, как будто трубку закрыли ладонью, перешептывание; потом в разговор вступил Серж:

- Вы там, ребята, развлекаетесь вовсю, а нам спать хочется. Пока!

И он дал отбой. Аньес медленно опустила трубку на рычаг.

- Да уж, мы и вправду развлекаемся, - сказала она. - Ну, ты слышал?

Он растерянно глянул на нее:

- И все-таки ты их подговорила!

- Тогда звони сам - Карине, Полю, Бернару, коллегам из твоего агентства, да кому угодно!

Поднявшись, Аньес взяла с низенького столика телефонную книжку и бросила ему. Он понял, что, открыв ее и начав искать чей-нибудь номер, он признает свое поражение, как это ни дико, ни абсурдно. Нынешний вечер все перевернул с ног на голову, вынудив его доказывать очевидное, но он почувствовал свое бессилие - Аньес обложила его со всех сторон. Он уже боялся телефона, подозревая гигантский, неведомый ему в деталях заговор, где ему уготовили роль жертвы, и заговор отнюдь не безобидный. Он отбросил фантастическое предположение, что Аньес успела обзвонить всех его друзей, чьи номера значились в телефонной книжке, и убедила их под каким-нибудь предлогом клясться и божиться, что он никогда не носил усов, даже если сама потом велит им отказаться от своих слов; однако интуиция нашептывала ему, что, позвонив Карине, Бернару, Жерому, Замире, он услышит все тот же ответ, и лучше всего, презрев сей "божий суд", переместиться с этого минного поля на другое пространство, где он сможет взять инициативу в свои руки и контролировать ситуацию.

- Послушай! - воскликнул он. - У нас же есть где-то целая куча фотографий. Когда мы были на Яве, например.

Встав и порывшись в ящике секретера, он извлек оттуда пачку фотографий, сделанных во время последнего отпуска. На большинстве снимков они были вдвоем.

- Ну что? - спросил он, протянув ей один из них.

Аньес бросила взгляд на фотографию, затем на мужа и вернула ему снимок. Он посмотрел еще раз: да, это он самый, в пестрой летней рубашке, с волосами, облепившими потный лоб, улыбающийся и - усатый.

- Ну так что же? - повторил он.

Аньес, в свою очередь, прикрыла глаза, затем, подняв их, устало ответила:

- Не вижу никаких доказательств.

Он собрался было еще раз накричать, заспорить, но при мысли, что вся эта канитель вернется на круги своя, ощутил полное изнеможение; наверное, самое разумное - остановиться первым, перетерпеть, переждать: может, все и обойдется.

- О'кей, - сказал он, бросив фотографию на ковер.

- Давай спать, - откликнулась Аньес.

Она вынула из медной шкатулочки, стоявшей у изголовья, пачку снотворного, приняла таблетку, дала ему другую вместе со стаканом воды. Они улеглись подальше друг от друга, и он выключил свет. Через несколько минут Аньес нашла его руку под простыней, и он стал гладить ее пальцы, машинально улыбаясь в темноте. Расслабленный и душой и телом, он покорно отдавался действию снотворного и уже не в силах был сердиться на Аньес; конечно, она здорово одурачила его, но это была его жена, и он любил ее именно такой, с сумасшедшинкой, как, например, в тот раз, когда она позвонила приятельнице и заявила: "Слушай, что там у тебя творится?.. Ну как же, дверь... да-да, твоя дверь... неужели ты еще не видела?.. Так вот, у вас внизу весь проем входной двери заложен кирпичом... Да нет, прочно замурован... Клянусь тебе, я звоню из автомата напротив... Правда-правда, настоящая кирпичная стенка!..", и так до тех пор, пока приятельница, и веря и не веря, в панике не помчалась вниз, чтобы затем позвонить Аньес домой и сказать: "Ну ты и надувала!"

- Ну ты и надувала! - тихонько, почти про себя, шепнул он, и оба заснули.

Он проснулся в одиннадцать утра, с тяжелой головой и горечью во рту из-за снотворного. Аньес сунула под будильник записочку: "До вечера. Я тебя люблю". Фотографии по-прежнему валялись на ковре возле кровати; подобрав одну из них, он долго разглядывал ее: Аньес и он, оба в светлых одежках, сидят, тесно прижавшись друг к другу, в коляске велорикши, а сам возница за их спинами скалится всеми своими красными от бетеля зубами. Он попытался вспомнить, кто же это их снимал - скорее всего, какой-нибудь прохожий по его просьбе; всякий раз, отдавая свой аппарат незнакомцу, он втайне опасался, что тот удерет со всех ног, но нет, такое ни разу не случилось. Он растер ладонями лицо, словно одеревеневшее от тяжелого сна. Пальцы задержались на подбородке, ощутили привычное покалывание щетины, боязливо помедлили, прежде чем тронуть верхнюю губу. Наконец он решился на это и не испытал никакого удивления - в самом деле, ведь не привиделось же ему вчерашнее происшествие! - но касаться выбритого места, в отличие от щек, было неприятно. Он снова взглянул на снимок с велорикшей, затем встал и отправился в ванную. Раз уж он проспал, не стоило теперь спешить - он позволит себе роскошь принять ванну вместо обычного утреннего душа.

Пустив воду в ванну, он позвонил в агентство и сообщил, что явится только после обеда, что было не так уж страшно: они теснились в своем офисе как сельди в бочке и потому предпочитали работать вечерами, допоздна. Он едва не спросил Замиру о своих усах, но вовремя удержался: хватит с него этих глупостей!

Он не стал бриться, сидя в воде, а сделал это позже, стоя перед зеркалом и старательно обходя пробивающиеся над верхней губой ростки будущих усов; конечно, их следует отпустить заново. Совершенно ясно, что безусым он себе не нравится.

Еще сидя в ванне, он долго размышлял над вчерашним инцидентом. Он не злился на Аньес всерьез, просто никак не мог уразуметь, отчего она так упорно держится за этот розыгрыш, которому, честно говоря, грош цена в базарный день. Конечно, подобные дурацкие шутки всегда были у нее в ходу, он сам ее в этом упрекал. Взять все ту же выходку с якобы замурованной дверью, которую он считал прямо-таки скандальной. Но и в других случаях Аньес часто удивляла его своей способностью лгать. Разумеется, ей, как и всем людям, приходилось время от времени пускаться на мелкое вранье по обстоятельствам - например, не явившись на званый ужин или не окончив работу в срок, но вместо нормальных, правдоподобных (пускай и не правдивых) объяснений - мол, заболела, или потеряла телефонную книжку, или машина барахлила - она порола какую-нибудь дикую, несусветную чушь. Если кто-нибудь из друзей напрасно прождал целый день ее звонка, она не оправдывалась тем, что забыла об этом, или была занята линия, или телефон вовсе не отвечал, а значит, сломался, - нет, она глядела обманутому прямо в глаза чистым, невинным взором и утверждала, будто звонила и разговаривала с ним лично, хотя тот прекрасно знал, что этого не было; оставалось допустить одно из двух: либо она ошиблась номером и какой-нибудь незнакомец, в силу таинственных причин, выдал себя за другого, либо лукавил сам приятель, в чем Аньес и упрекала собеседника, прозрачно намекая на его неискренность, лишь бы отстоять собственную непогрешимость. Ну зачем, скажите на милость, ей требовалось измышлять такую нелепицу?! Подобная стратегия сбивала с толку окружающих; сама же Аньес после каждого розыгрыша во всеуслышание хвасталась своими подвигами; когда же очередная жертва, пытаясь ее разоблачить, напоминала ей эти признания, ответ был всегда один: да, она часто так шутила, но не в данном случае, о, конечно же нет, это исключено! - и держалась при этом с таким апломбом, что люди волей-неволей отступали, если и не поверив, то смирившись перед ее напором, иначе дискуссия грозила затянуться навечно, ибо Аньес никогда не сдавала позиций. Прошлой зимой им случилось провести уик-энд у Сержа и Вероники в их загородном доме с таким устаревшим отоплением, что комнаты можно было сносно нагреть лишь с помощью радиатора, включая его на половину мощности, не больше, иначе тут же летели пробки. Разумеется, зябкая Аньес врубила свой на полную катушку, и свет тут же погас. Ее это нисколько не огорчило; однако после трех таких инцидентов и, соответственно, трех клятв пожертвовать своим личным комфортом ради общего блага, данных по настоянию Сержа, она как будто смирилась. Гости, собравшиеся на уик-энд, провели в столовой мирный, ничем не омраченный вечер, причем Аньес ушла спать раньше всех. Каждый из присутствующих надеялся провести ночь в теплой комнате, и можно представить всеобщее возмущение, когда выяснилось, что радиаторы бездействуют, а в спальнях царит ледяной холод. Никто не сомневался, чьих рук это дело: усыпив бдительность окружающих, Аньес коварно вывела из строя их радиаторы, нагрев до оранжерейной температуры свою комнату, где и нежилась в тепле, совершенно, казалось бы, не ожидая, что разъяренные жертвы ворвутся к ней требовать отчета. Вопреки всякой очевидности, она стойко отрицала свою вину и даже возмутилась тем, что ее посмели заподозрить в столь черном злодействе. "Ну тогда кто же это сделал, кто?" - в бешенстве кричала Вероника. "Не знаю, но уж точно не я!" - упрямо твердила Аньес и так никогда и не призналась в содеянном. В конце концов все с горя начали смеяться, и она тоже, на сей раз даже не соблаговолив правдоподобно объяснить случившееся например, поломкой котла или проникновением в дом злоумышленника, шутки ради нажимавшего кнопки радиаторов.

По здравом размышлении, ее розыгрыш с усами представлялся не более удивительным, чем этот или скверная шутка с замурованной дверью. Разница состояла лишь в том, что на сей раз они оба слишком далеко зашли, доведя дело до ссоры, и что жертвой мистификации оказался он сам. Обычно она делала его молчаливым сообщником, взиравшим на ее выходки с одобрительным, даже восхищенным интересом. Странно, однако, подумал он, за пять лет совместной жизни Аньес ни разу не сделала его объектом своих шуточек, как будто муж был для нее табу. А впрочем, не так уж и странно: он прекрасно знал, что существуют две Аньес - одна веселая, общительная, блестящая, всегда в форме; непредсказуемые проделки этой Аньес, в силу их детской непосредственности, всегда веселили его и даже, хотя он в том не признавался, заставляли гордиться женой; вторую знал только он один - эта Аньес была хрупкой, уязвимой, а еще ревнивой, способной расплакаться из-за пустяка и прильнуть к нему в поисках утешения, как обиженное дитя. Для таких минут у нее имелся особый голосок тоненький, прерывистый, почти жалобный, который раздражал бы его на людях, но наедине был признаком ее трогательной беззащитности. Сидя в остывающей воде и ломая голову над всей этой историей, он наконец с грустью понял, чем его больше всего оскорбила вчерашняя сцена: впервые Аньес, с ее цирковыми номерами, рассчитанными на широкую публику, вторглась в их заповедную семейную жизнь. Хуже того, стараясь придать своей выдумке большую убедительность, она прибегла к тому самому голосу, тембру и повадкам, которые доселе приберегала только для их интимных, закрытых для других отношений, где не было места никакому притворству. Нарушив неписаный договор, Аньес обошлась с ним безжалостно и злорадно, как с чужим человеком, вывернув наизнанку реальность с виртуозным умением, обретенным в своих прошлых опытах. Он вспоминал ее искаженное ужасом лицо, ее слезы: она и впрямь выглядела загнанной, она и впрямь горячо и убежденно обвиняла его в том, что он нарочно преследует и пугает ее, неизвестно зачем. Вот именно, зачем?.. Зачем она так поступила? За что решила наказать его? Ведь не за то же, что он сбрил усы? Он никогда не обманывал, не предавал ее и, сколько ни рылся в памяти, не мог вспомнить проступка, за который полагалась бы столь жестокая кара. А может, ей вздумалось помучить его просто так, из любви к искусству; может, она и не представляла себе последствий? Ведь он и сам толком осознал случившееся только сейчас, на свежую голову. Как приятно, наверное, это слегка извращенное опьянение властью над другим человеком, возможностью вертеть им как вздумается, до тех пор, пока не надоест, а там уж можно вернуть все на круги своя, сказав: "Здорово я тебя провела, верно?" Правда, Аньес перегнула палку, заручившись против него, пусть даже под предлогом невинной шутки, содействием Сержа и Вероники. То, что его друзья согласились на эту роль, было неудивительно - они считали, будто участвуют в одном из мелких розыгрышей, обычных для их компании, тогда как это была первая серьезная стычка завязавшейся супружеской войны. Нет-нет, не стоит преувеличивать. Просто они все тогда выпили лишнего, но теперь кончено, Аньес наверняка одумалась. И все же... все же ему было больно от этого первого в их жизни предательства. Он вспоминал ее вчерашнее потрясенное лицо, ее театральные рыдания, звучавшие искренне, как настоящие; вот она - первая прореха в их взаимном доверии. "Ну ладно, - сказал он себе, - опять я драматизирую, хватит!"

Выйдя из ванны, он встряхнулся, полный решимости забыть все неприятности. Он не станет упрекать Аньес в ее проступке, даже если она и заслужила выговор... да нет, ничего она не заслужила, дело кончено, и не о чем больше говорить.

И все-таки, одеваясь, он корил себя за то, что сглупил, позволив Аньес вовлечь его в свою игру, и вдобавок убоялся возможности выяснить все по телефону. Аньес устроила так, чтобы сначала самой поговорить с Сержем и Вероникой, а уж затем, когда он заявил, что между ними существует сговор, пошла ва-банк, предложив ему звонить кому угодно. И он, как последний дурак, уверовал в то, что его преследует злой рок, что все его друзья в этот вечер будут отрицать наличие у него усов, а ведь реально Аньес могла предупредить только Сержа с Вероникой, больше никого. С того момента, как она увидела его безусым, они расставались один раз и только на десять минут - когда он парковал машину. Вот их-то она и использовала, чтобы проинструктировать Сержа с Вероникой, но, конечно, никак не могла за это время обзвонить всех его друзей. Он просто-напросто дал себя одурачить. Тем более что сегодня утром она имела полную возможность завербовать в свой лагерь всех, с кем они водили знакомство. Эта мысль, едва родившись, вызвала у него улыбку: одно лишь предположение, что он разгадал козни Аньес, ее телефонный заговор - и ради чего? Ради пустой шутки! - было ему приятно. А что, если посвятить ее в свою догадку - может, она посмеется с ним вместе, и таким вот окольным путем он даст ей понять, насколько серьезно задело его то, что она считала всего лишь невинной шалостью. Нет, лучше не надо, чтобы она теряла лицо; он ничего не скажет ей, никогда не попрекнет этой историей, кончено дело!

Однако, придя в агентство, он понял, что дело не кончено. Жером и Замира, склонившиеся над макетом, при его появлении подняли головы, но никак не отреагировали на перемену. Жером знаком подозвал его к столу, и минуту спустя они погрузились в свою задачу: клиент требовал представить проект в ближайший понедельник, а работа была еще далека от завершения, так что не миновать им аврала.

- Меня сегодня пригласили на ужин, - объявила Замира, - но я сбегу оттуда как можно раньше и еще поработаю. - Он пристально взглянул ей в глаза; она улыбнулась, шутливо взъерошила ему волосы и добавила: - Что это ты такой помятый, - небось безумствуешь по ночам, а?

Но тут зазвонил телефон, и она кинулась к трубке, а поскольку Жером в этот момент вышел, он остался в одиночестве, растерянно потирая крылья носа. Потом уселся за свой планшет и начал изучать чертежи, прижимая ладонью их непослушные края. Наконец он придавил их по углам пепельницами и коробками скрепок и взялся за работу. Несколько раз поговорил по телефону, неотступно думая при этом о своем, хотя теснившиеся в голове мысли никак не могли выстроиться в гипотезу, столь же элегантную, функциональную и абстрактную, как общественное здание, над проектом которого они усердно трудились. Неужели Аньес успела предупредить и его товарищей? Нет, это чистейший абсурд, и, кроме того, он не мог даже представить себе Жерома и Замиру, по горло в работе, выслушивающих, какую роль им следует играть в идиотской шутке. В крайнем случае, они могли сказать "ладно", лишь бы отделаться, и тут же забыли об этом, а завидев его, конечно, выразили бы удивление. Возможно ли, что они просто ничего не заметили? Несколько отлучек в туалет и долгое изучение своего лица перед зеркалом над раковиной убедили его, что ни рассеянный, ни близорукий человек - а они отнюдь не были таковыми, эти его друзья, с которыми он работал бок о бок вот уже два года и часто виделся помимо службы, - не мог бы не заметить перемену в его внешности. И только боязнь выставить себя дураком удерживала его от вопроса.

К восьми вечера он позвонил Аньес и предупредил, что задержится допоздна.

- Все нормально? - спросила она.

- Да-да. Работы выше головы, а так все нормально. Пока!

Он работал молча, если не считать короткого обсуждения макета с Жеромом. В остальное время каждый из них сидел, уткнувшись в чертежи; один - дымя как паровоз, другой - нервно пощипыпая верхнюю губу. Ему безумно, как никогда, хотелось закурить. Но, насладившись своей единственной, сэкономленной в обед (который он пропустил) сигаретой, он сдерживал себя, слишком хорошо помня, как сорвался в предыдущий раз. Сперва просишь дать затянуться разок чужой сигаретой, потом время от времени выкуриваешь ее целиком, дальше - больше: Жером приносит в агентство лишнюю пачку и говорит, подмигнув: "На, пользуйся, только ко мне не приставай!" - и, глядишь, не прошло недели, как уже высаживаешь пачку за пачкой. После двухмесячной муки воздержания он вроде бы завидел свет в конце туннеля, хотя пессимисты утверждали, что нужно выждать годика три, прежде чем окончательно праздновать победу. И все же сейчас одна-единственная сигаретка успокоила бы ему нервы, дала бы сосредоточиться на работе. Он думал о ней так же неотступно, как о своих усах и о разыгранной комедии, и ему чудилось, что вожделенное прикосновение фильтра к губам и запах табака вмиг помогут найти простейшее объяснение терзавшей его тайны, а заодно и пробудят интерес к разложенным на столе чертежам. В конце концов он сдался и стрельнул сигарету у Жерома, который протянул ему пачку, не отрываясь от работы, даже без обычных шуточек; и, разумеется, она не принесла ему желанного облегчения - мысли по-прежнему вертелись вокруг загадки.

Незадолго до одиннадцати вечера позвонила Замира, возвращавшаяся со своего ужина; она просила, чтобы ей открыли через десять минут: агентство находилось во дворе жилого дома, где входную дверь запирали в восемь часов, и не было ни кода, ни домофона. Он тут же вспомнил историю с замурованной дверью, решил воспользоваться удобным случаем и вышел, потягиваясь, из бюро, чтобы дождаться Замиру на улице. Лил дождь; напротив дома как раз закрывалась табачная лавка. Перебежав улицу, он успел проскочить под спускаемую железную штору и спросить пачку сигарет. Это, конечно, для Жерома, успокаивал он себя, у того скоро кончатся свои. Хозяин, считавший у кассы выручку, с первого взгляда узнал его и поздоровался. Глянув в зеркало, он поймал свое отражение между бутылками на полочке и устало улыбнулся. Хозяин как раз поднял глаза и с машинальной ответной улыбкой вернул ему сдачу.

На улице он, злясь на самого себя, выкурил вторую сигарету и торопливо раздавил окурок при виде Замиры. Она шла, размахивая купленной по дороге бутылкой водки.

- У меня такое впечатление, что сегодня это нам пригодится! - сказала она.

Отворив входную дверь, он нажал на лестничный выключатель, но тот, видимо, был сломан - лампочка не зажглась. Пройдя во двор, где в освещенном широком окне, под чертежным тором, виднелась согбенная спина Жерома, он остановил Замиру:

- Погоди минутку!

Она тут же замерла на месте, не оборачиваясь к нему. Может быть, она думала, что он хочет положить руки ей на плечи, обнять, коснуться губами шеи вполне вероятно, она разрешила бы ему это.

- Скажи, Аньес тебе звонила? - спросил он нерешительно.

- Аньес? Нет, а что?

Полуобернувшись, она удивленно взглянула на него.

- Что-нибудь случилось?

- Замира...

Он глубоко вздохнул, подбирая нужные слова.

- Если Аньес звонила тебе, лучше скажи, прошу тебя. Это очень важно.

Она отрицательно качнула головой.

- Ты что, поссорился с Аньес? У тебя какой-то странный вид.

- Ты ничего не замечаешь?

- Замечаю: у тебя странный вид.

Он должен был принудить себя задать вопрос напрямик, как бы нелепо это ни звучало. Замира придвинулась к нему, явно готовая выслушать, и выслушать с сочувствием; трудно поверить, что она играла комедию. Ох, как ему хотелось крикнуть им всем: "Довольно, хватит с меня!" Сев на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в жилой дом, он обхватил голову руками. Шуршание плаща и скрип дерева подсказали ему, что Замира примостилась рядом. Она еще раз спросила:

- Так что случилось? - Над ее головой слабо мерцала кнопка сломанного лестничного выключателя. Он встал на ноги, встряхнулся.

- Ничего, пройдет. Знаешь, пойду-ка я домой. - И добавил, перед тем как открыть дверь их офиса и пропустить ее вперед: - Не говори ничего Жерому.

Взяв пальто, он объявил, что чувствует себя мерзко и кончит работу завтра. Жером что-то буркнул, не особенно вслушиваясь; он пожал ему руку, чмокнул Замиру и крепко стиснул ей плечо, словно говоря: "Не волнуйся, у каждого из нас бывают срывы!" Выйдя, он оказался на пустынной улице; табачная лавка давно закрылась. Сунув руку в карман пиджака, он обнаружил там сигареты, купленные для Жерома, поколебался - не отнести ли ему пачку - и... не сделал этого.

Аньес в ожидании мужа смотрела по телевизору старый фильм в программе "Киноклуб". "Ну, как?" - спросила она. "Нормально", - ответил он, сев на диванчик. Фильм шел уже около часа; она рассказала ему начало лениво-ироничным тоном, который он счел несколько наигранным. Кэри Грант играл энергичного врача, который влюбился в молодую беременную женщину, спас ее от самоубийства и вернул интерес к жизни, вследствие чего они поженились. Однако собратья по профессии из того же города, завидуя его успехам, начали строить козни и раскопали в прошлом их удачливого коллеги некоторые сомнительные эпизоды, за которые вполне можно было вылететь из Корпорации врачей. Никто не знал, обоснованны ли эти факты, ставившие под сомнение искренность его сентиментальной идиллии с молоденькой пациенткой: может, он и впрямь любил ее, а может, женился лишь ради каких-то своих темных делишек. В любом случае эти две интриги не очень-то состыковывались одна с другой. Он смотрел на экран без особого интереса, убежденный - хоть и не решался проверить это, - что Аньес краешком глаза наблюдает за ним. Вскоре началась сцена суда, на котором Кэри Грант был разоблачен: если он верно понял, врача обвиняли в том, что он практиковал в соседней деревне, где, с целью победить недоверие жителей к медицинскому сословию, выдавал себя за мясника - вплоть до того рокового дня, когда одна из его пациенток, которую он пользовал, прикрываясь продажей бифштексов, не обнаружила у него медицинский диплом; возмущенная этим мошенничеством женщина разгласила его тайну, и врачу пришлось, под угрозой линчевания, бежать из деревни. "С ума сойти!" - хихикнула Аньес, слушая оправдания героя, разъяснявшего суду, что он торговал мясом по себестоимости и не извлекал никакой прибыли из своей лекарской деятельности. Кроме того, у Кэри Гранта был верный помощник, медлительный пожилой субьект, который молча ходил за ним по пятам всюду, вплоть до операционной. Его присутствие сообщало всей этой врачебной мелодраме мистический оттенок, заставлявший вспомнить о фильмах ужасов, где действуют врачи-безумцы вкупе с горбатыми и хромыми уродами-ассистентами, которые по ночам, лучше всего в грозу, похищают из моргов трупы для расчленения; однако Кэри Грант ничем не походил на тех маньяков. Мало того, его таинственный сослуживец, обвиненный в убийстве, начал подробно и обстоятельно рассказывать историю своей жизни: некогда он имел друга и возлюбленную, но однажды заметил, что его друг одновременно является любовником его возлюбленной, и затеял с ним разборку, а когда, весь окровавленный, пришел в деревню - один, ибо друг бесследно исчез, а тело так и не нашли, - его приговорили к пятнадцати годам каторги. "Значит, тело так и не обнаружили?" - удивленно вопрошал судья. "Нет, обнаружили, - раздумчиво отвечал ассистент. - Я сам нашел его пятнадцать лет спустя по выходе из тюрьмы, увидев в окне ресторана, где оно или, вернее, он ел суп, кажется гороховый. Я спросил, почему он не заявил о том, что жив, и, поскольку его ответ мне не понравился, стал бить его и избил до смерти - ведь я уже сполна расплатился за это деяние, и справедливость требовала, чтобы оно свершилось. Однако суд не признал мою правоту, и на сей раз меня повесили". Повесить-то его повесили, но тот же Кэри Грант более или менее успешно вернул беднягу к жизни и, обеленный сим благородным поступком, а также бескорыстным служением мясной торговле, отпраздновал свой скромный триумф в конце фильма, вдохновенно дирижируя оркестром ликующих больничных санитаров.

На экране под бурные аплодисменты невидимой аудитории возникло слово "Конец", затем дикторша пожелала всем спокойной ночи. Однако они продолжали сидеть на диванчике, устремив глаза на пустой экран. Аньес переключилась на другую программу, но и там ничего не было. Фильм, особенно просмотренный с середины, оставлял странное впечатление: было очевидно, что сюжетные ходы не состыкованы, что реалистическая, хоть и слащавенькая история матери-одиночки и улыбчивого доктора в корне противоречит истории деревни, населенной психами, способными линчевать мясника, скрывавшего свой медицинский диплом, или истории человека, совершившего убийство после того, как он отсидел за него; ему чудилось, будто они были не зрителями, а сами состряпали эту белиберду кое-как, не обсудив заранее детали и всеми силами стараясь напортить друг другу, лишь бы слава не досталась соавтору. "Вполне возможно, что сценаристы, замыслившие эту гениальную драму, именно так и трудились, ставя друг другу палки в колеса", - подумал он. На экране мелькали белые хлопья - не выключи телевизор, этот снег будет мельтешить там всю ночь. Он пожалел, что у них нет видеомагнитофона: вот сидеть бы тут и смотреть, смотреть без конца!..

- Ладно, - сказала наконец Аньес, убрав метель с экрана нажатием кнопки на пульте, - я пошла спать.

Он посидел еще немного, пока она раздевалась и возилась в ванной. Сегодня вечером он не брился, целый день ничего не ел, и от слабости у него взмокли ладони. Кроме того, он выкурил целых три сигареты. И все же ему казалось, что жизнь снова входит в нормальную колею, что никто больше не собирается говорить об усах, да так оно и лучше. Раздетая Аньес прошла через гостиную в спальню и спросила оттуда: "Ты идешь? Я прямо умираю хочу спать!" Почему же все-таки Аньес отказалась от объяснения? Если она успела обзвонить днем всех их друзей, значит, решила, с какой-то особой целью, организовать коллективный заговор, устроить ему нечто вроде именинного сюрприза, вот только именины были не его, а чужие. Сидя перед телевизором, он ясно почувствовал, что она следит за ним, а вот теперь как ни в чем не бывало укладывается спать. "Иду!" - ответил он, но перед тем, как зайти в спальню, тоже направился в ванную комнату, схватил зубную щетку, отложил ее, сел на край ванны и огляделся. Его взгляд застыл на железном бачке под раковиной; поддев крышку ногой, он приподнял ее. Бачок был пуст, на дне валялся только комочек ваты, которым Аньес, наверное, стирала макияж. Ну ясное дело, она поспешила уничтожить все доказательства! Он прошел в кухню, поискал там мешок с мусором - мешка не было.

- Ты вынесла мусор? - крикнул он, прекрасно сознавая, что его притворно-равнодушный тон все равно выдает его с головой.

Аньес не ответила. Вернувшись в гостиную, он повторил свой вопрос.

- Да-да, не волнуйся, - сонно сказала Аньес, как будто уже дремала.

Развернувшись, он вышел из квартиры, бесшумно прикрыл за собой дверь и спустился на первый этаж, в закуток под черной лестницей, где стояли мусорные баки. И здесь пусто - наверное, консьержка уже выставила их на улицу. Ну конечно, он же приметил их, возвращаясь с работы.

Да, баки еще стояли на тротуаре. Он начал рыться в них, ища свой мешок. Таких мешков - голубых целлофановых - оказалось довольно много, он надрывал каждый ногтями. "Странно, как легко опознать собственные отходы!" - подумал он, созерцая пустые баночки из-под йогурта и скомканную фольгу от быстрозамороженных ужинов - мусор людей с богемными привычками, редко питающихся у себя дома. Это наблюдение вызвало у него легкий прилив социальной гордости: сам-то он человек солидный, устойчивый, домашний, ведущий нормальный образ жизни! И он с веселым озорством опрокинул бак на тротуар. Небольшой пластиковый пакет из ванной нашелся почти сразу; он вытащил из него ватные фитильки, пару тампаксов, сплющенный тюбик от пасты, другой - от жидкой пудры, использованные бритвенные лезвия. И свои бывшие усы - они тоже были там. Не такой плотный, густой пучок, сохранивший форму усов, как он надеялся увидеть, - скорее, разрозненные волоски. Он собрал их в руку, сколько смог - маленькую кучку, гораздо меньше, чем было сострижено, но все же лучше, чем ничего, - и поднялся в квартиру. Бесшумно войдя в спальню, с волосами на ладони, он сел на кровать рядом с Аньес, которая, похоже, уже спала, и зажег лампу в изголовье. Аньес легонько простонала; он тряхнул ее за плечо, и она, открыв глаза, сморщилась и недоуменно заморгала при виде его ладони, подставленной к самому ее лицу.

- Ну-ка, скажи, что это такое? - резко спросил он.

Она приподнялась, опершись на локоть и мигая - теперь уже от слишком яркого света.

- Что случилось? Что это у тебя в руке?

- Сбритые волосы! - объявил он, еле удерживаясь от злобного смеха.

- Ой, не надо! Только не начинай все сначала!

- Волосы от моих сбритых усов, - продолжал он. - Можешь полюбоваться.

- Ты просто сумасшедший.

Она выговорила эти слова спокойно, точно констатируя очевидный факт, без малейшего признака вчерашней истерики. На какой-то миг он даже уверовал в ее правоту: в глазах стороннего наблюдателя он действительно выглядел бы разъяренным безумцем, который навис над сонной женой и тычет ей в лицо зажатые в горсти извлеченные из помойки волосы. Но ему было наплевать, теперь он имел вещественное доказательство.

- И что же это означает? - спросила Аньес, окончательно проснувшись. - Что у тебя были усы, так?

- Да, именно так!

Она подумала с минуту, потом взглянула ему в глаза и тихо, но твердо сказала:

- Тебе нужно сходить к психиатру.

- Ну нет, моя милая, уж если кому нужен психиатр, так это тебе!

Он расхаживал по комнате, крепко зажав в кулаке волосы.

- Это ведь не я, а ты обзвонила всех подряд и уговорила делать вид, будто они ничего не замечают! Кто настропалил Сержа и Веронику? А Замиру? А Жерома? - Он чуть было не добавил: "И хозяина табачной лавки", но вовремя прикусил язык.

- Ты хоть сам-то понимаешь, что плетешь? - медленно спросила Аньес.

Да, он понимал, он прекрасно понимал, что несет бессмыслицу. Но вокруг него все уже превратилось в бессмыслицу.

- Ну тогда что это такое? - опять спросил он, разжав кулак, словно пытался убедить самого себя. - Что это, скажи!

- Волосы, - ответила она. И со вздохом добавила: - Волосы от твоих усов. Ты это жаждал услышать? А теперь оставь меня в покое, я хочу спать.

Он вышел из спальни, хлопнув дверью, с минуту постоял, созерцая кучку волос на ладони, затем улегся на диван. Вынув из кармана купленную для Жерома пачку, он по одной извлек оттуда все сигареты и ссыпал на их место волоски. Потом закурил, провожая взглядом кольца дыма, но совершенно не чувствуя вкуса табака. Машинально стащил с себя одежду, швырнул ее на ковер, достал одеяло из стенного шкафа в коридоре и решил попытаться уснуть, ни о чем не думая.