"Валет червей" - читать интересную книгу автора (Карр Филиппа)

ПАРИ

В Кале мы высадились на берег и попали в объятия встречавшего нас отца. Я была поражена и слегка позавидовала матери, видя, как сильно он ее любит. Это просто бросалось в глаза. Моя же мать принимала это как должное, но я знала, что и она так же любит его. Я убеждена — она считала, что именно так и должны относиться друг к другу женатые люди. Меня часто удивляло, что ее слепая вера в такие узы оказалась настолько сильной, что даже мой отец, — казалось бы, столь многоопытный мужчина, — сумел обратиться в ее веру. Она смотрела на мир наивно и служила примером того, какой огромной силой обладает наивность. Как отличались от нее мы с Шарлем. Да, между нами существовало сильное влечение; мы имели право сказать, что любим друг друга, — с определенными оговорками. И все-таки я чуть не поддалась искушению с Диконом и была уверена, что у Шарля есть любовные связи на стороне. Я принимала это как условия существования брака — единственный способ, которым его можно сохранить. Как была бы потрясена моя мать!

Когда я видела их вместе, у меня становилось теплее на сердце, ведь у отца еще хватало тепла и для меня. Меня он рассматривал как осязаемый плод его великой страсти. Я была счастлива в их обществе.

В Обинье я задержалась на несколько дней. Родители хотели, чтобы я побыла подольше, но мне не терпелось попасть домой, встретиться с Шарлем и Детьми. Я предвкушала удовольствие от встречи с Лизеттой. К тому же мне было неуютно в этом замке, где себя заживо похоронила Софи.

Мне хотелось бы повидаться с ней, рассказать ей о возвращении Лизетты, о том, что иногда у меня бывает ощущение, будто вернулись прежние времена, что мы с Лизеттой часто вспоминаем о ней и очень бы хотели быть вместе с ней.

— Софи не меняется к лучшему, — сказал мой отец. — И теперь мы уже прекратили все попытки как-то повлиять на нее. Софи не выходит из своих комнат, и ей, видимо, вполне достаточно общества Жанны.

Я спросила, не могу ли посетить ее, но Жанна дала нам понять, что это нежелательно и может вызвать у Софи неприятные воспоминания.

Арман встретил меня как обычно одновременно и с удовольствием, и с прохладцей. А Мария-Луиза показалась мне далекой, как никогда. Отец рассказал, что ее набожность растет с каждым днем и что, похоже, детей у нее никогда не будет.

Шарль бурно выражал восторг по поводу моего возвращения и признался, что уже почти не чаял меня когда-нибудь увидеть. Шарло крепко прижался ко мне, его примеру последовал Луи-Шарль. Что касается Клодины, то она стала уже большой и время от времени произносила вполне разборчивые словечки и даже умудрялась сделать несколько шажков подряд. Самым приятным из всех событий оказалось то, что она меня узнала и зачмокала от удовольствия, когда я взяла ее на руки.

Как хорошо оказаться дома! Я благодарила судьбу за то, что сумела сохранить холодный ум и честь. Здесь, дома, казалось невероятным, что я была близка к тому, чтобы лишиться того и другого. С каждым днем Эверсли с его безумной Гризельдой и Эндерби с его привидениями становились все дальше — только Дикон, возможно, составлял, исключение. Воспоминания о нем жили во мне и пробуждались в самый неожиданный момент.

Лизетта желала знать все подробно. Я рассказала ей о Гризельде, но скрыла свои чувства к Дикону. Я чувствовала, это следует хранить в тайне. Она выслушала меня и призналась, что в Турвиле без меня было очень скучно.

Интерес Шарля к войне между Англией и ее американскими колониями ничуть не уменьшился. Я даже сказала ему, что это единственная тема его разговоров.

— Твой народ вступает в заранее проигранную войну, — рассуждал мой муж. — Им следует знать, что они потерпят поражение.

— Я не могу поверить в то, что мой народ будет побежден колонистами, которые все равно являются частью моего народа. Это похоже на гражданскую войну.

— Гражданские войны — самые страшные. Более того, моя дорогая, за колонистами будет стоять мощь Франции.

— Я в это не верю.

— Тогда позволь сообщить тебе кое-что. Твои англичане потерпели крупное поражение при Саратоге, и при дворе только об этом и говорят. Наш Луи заключил пакт с колонистами. Что ты скажешь на, это?

— Против Англии? Он улыбнулся.

— Бедняга Луи, он хочет мира С трудом удалось убедить его, что он не рискует вступить в настоящую войну. Я, честно сказать, немножко запаниковал. И не стесняюсь тебе в этом признаться. Я просто испугался того, что будет объявлена война в то время, как ты находишься в Англии.

— И что это значило бы?

— Ну, то, что связаться с тобой было бы нелегко. Возможно, у тебя не было бы возможности вернуться домой.

— Ты имеешь в виду, что мне пришлось бы остаться в Англии?

— Не беспокойся. Я пришел бы тебе на помощь. Но это могло оказаться сложной задачей. Во всяком случае, сейчас мы не находимся в состоянии войны, но британский посол отозван из Парижа.

— И что это означает?

— То, что англичане не слишком довольны нами.

— Я буду молиться за то, чтобы между нашими странами не разразилась война.

— Теперь, Лотти, ты дома, в безопасности, и ты уже никуда не поедешь.

Лето в этом году наступило рано. Клодина быстро подрастала. В феврале ей исполнилось два года, и теперь она уже вовсю болтала и бегала. Она была очаровательным ребенком, темпераментным, несколько своевольным и эмоциональным. Ее настроение менялось очень быстро, и она легко переходила от слез к смеху, так что все домашние стали чуть ли не ее рабами.

В начале июля у нас появился гость. Я, Лизетта и дети были в саду, когда одна из служанок сообщила, что какой-то джентльмен желает меня видеть.

— Он приехал издалека и спрашивает именно вас, мадам.

Я встала и пошла за ней.

Там стоял Дикон. Он улыбался мне с таким видом, словно не сомневался в радушном приеме. Мое сердце подпрыгнуло, но тут же меня охватили самые противоречивые чувства.

— Дикон! — воскликнула я.

— Ну что ж, похоже, что ты рада видеть меня, Лотти. Я знал, что так и будет. Я приехал по делам в Париж и был уверен, что если ты узнаешь о том, что я был во Франции и не заехал к тебе, ты мне этого не простишь.

— Тебе следовало предупредить меня.

— Не было времени. Я выехал сразу, как было принято решение, что я должен отправиться в Париж. И вот я здесь.

— Ну проходи. О твоей лошади позаботятся. Ты, должно быть, голоден.

— Скорее, я жажду видеть тебя.

— Пожалуйста, Дикон, — сказала я, — дока ты находишься здесь, в доме моего мужа…

— Все понял, — ответил он. — Обещаю, мое поведение будет безупречным.

Пришел вызванный служанкой конюх, а я повела гостя в дом.

— М-да, — произнес он. — Прекрасное место. Я бросил взгляд на Обинье, но не стал заезжать туда. Мне показалось, что твоя мать не очень обрадуется моему появлению. Мы с ней никогда не были близкими друзьями. И вообще я хочу провести как можно больше времени с моей обожаемой Лотти.

— Ты обещал…

— Всего лишь изящный комплимент очаровательной хозяйке и ничего более.

Даже когда он оглядывал холл, я заметила в его глазах оценивающее выражение. Он прикидывал стоимость окружающих вещей. С этим ничего нельзя было поделать. Таков уж был Дикон.

Я послала служанку за Шарлем и велела подать закуски и приготовить комнату для гостя.

— Ты, видимо, пробудешь здесь несколько дней? — спросила я.

— Конечно, если будет позволено.

— В качестве родственника ты имеешь на это полное право.

— Лотти, ты такая красивая. Знаешь, когда я вдали от тебя, то забываю о том, как ты прекрасна. Но при встрече с тобой во мне все вспыхивает вновь, и еще признаюсь, что всегда ношу в своем сердце твой образ.

— Еще один пример самообмана, — бросила я. Принесли закуски, и я провела Дикона в небольшую гостиную рядом с холлом и сидела с ним, пока он ел. Услышав в холле шаги Шарля, я вышла к нему.

— Шарль, — сказала я, — у нас гость. Ты уже слышал о Диконе. Он был по делам в Париже и решил навестить нас.

Мужчины, казалось, заполнили собой всю комнату. Пока они обменивались рукопожатиями, я внимательно наблюдала за ними.

Дикон был на дюйм с небольшим выше и выглядел еще светлей, чем обычно, на фоне брюнета Шарля. Шарль, похоже, воспринял его несколько враждебно. Я решила, что он видит в Диконе одного из тех, кто угнетает колонистов… но дело было не только в этом. Дикон разглядывал Шарля, довольно улыбаясь, и был, видимо, доволен тем, что увидел. Это, по-моему, могло значить одно: он сразу же заметил в нем массу недостатков.

Так или иначе, но, судя по всему, они с первого взгляда невзлюбили друг друга.

— Добро пожаловать в Турвиль, — приветствовал Шарль, однако его тон не соответствовал словам.

— Благодарю вас, — ответил Дикон по-французски с явно преувеличенным английским акцентом. — Мне доставляет огромное удовольствие находиться у вас и иметь возможность познакомиться с вами. Лотти очень много рассказывала о вас.

— Я тоже слышал о вас, — сказал Шарль.

— Садись, Шарль, — пригласила я. — Пусть Дикон поест. Он очень голоден, ведь ему пришлось проделать долгий путь верхом.

Шарль сел, а Дикон вернулся к еде. Шарль спросил его о причине приезда и о том, как понравился гостю Париж.

— Париж взбудоражен, — произнес Дикон. — Но такое случается нередко, не так ли? Похоже, им доставляет удовольствие балансировать на грани войны. Я заметил, что некоторые косо смотрят на меня, узнав мою национальность. Я был этим удивлен и уж не знаю, каким образом выдал себя.

— Это же очевидно, — сухо бросил Шарль.

— Ну, сказать по правде, я на это и рассчитывал. Все дело в болтовне. Слишком многим из них, похоже, не терпится поскорее броситься в драку. Ума не приложу, отчего бы это.

— Французы гордятся своей любовью к справедливости.

— Неужели? — спросил Дикон с преувеличенным удивлением, отрезая себе кусок каплуна. — Восхитительное блюдо, Лотти. Тебя следует поздравить с хорошим поваром.

— Я рада, что тебе понравилось. Я почувствовала, что следует как можно скорее сменить тему разговора, поэтому тут же спросила:

— Скажи, как поживают бабушка и Сабрина?.. Последующие дни оказались нелегкими. У Дикона была своя цель, и я решила, что он не намерен просто так позволить мне ускользнуть от него. При первой же возможности он нашел способ добраться до Турвиля. Я задумывалась над тем, действительно ли у него были дела в Париже, и решила, что это вполне возможно, поскольку у него могла оказаться там целая сотня неотложных дел. Как с гордостью рассказывала Сабрина, он был принят при дворе и вполне мог иметь отношение к политике. Он не был членом парламента, но существовали и иные должности… возможно, секретные. Не было ничего легче, как представить Дикона вовлеченным в какую-нибудь политическую авантюру.

— Комментарий Лизетты состоял в том, что она определила его как исключительно привлекательного мужчину.

— Он приехал сюда, чтобы встретиться с тобой, Лотти, — сказала она. — Какая ты счастливая!

— Не вижу в этом никакого счастья. Мне не нужны неприятности.

— Ты имеешь в виду Шарля? Ну, конечно, нельзя ожидать от мужа, что ему понравятся являющиеся сюда поклонники жены и пользующиеся его гостеприимством.

— Дикон на самом деле мой родственник.

— Он ведет себя, скорее, как поклонник.

— Ты вечно что-то выдумываешь. У Шарля тоже возникли подозрения. Когда мы остались вдвоем в спальне в первый вечер после приезда Дикона, он спросил:

— Ты виделась с ним в Англии?

— Ну, конечно, виделась. Эверсли принадлежит ему, а именно туда мы и ездили. Там живет моя бабушка. Ты же помнишь, я ездила туда, потому что она была больна.

— И он был там все время?

— Большую часть времени.

— А что он делает здесь?

— Ах, Шарль, я устала от твоего допроса. Я знаю не больше, чем ты. Он приехал во Францию по делам и заглянул сюда, чтобы повидать меня и детей.

— Он не проявил к ним особого интереса.

— Еще проявит. У него самого два чудесных сына. Родители всегда любят сравнивать детишек.

— Мне он не слишком понравился.

— Ты его не знаешь.

— Он груб.

— Возможно, к тебе это определение тоже относится.

— Я бы не доверял ему. Чем он занимается здесь во Франции?

— Ты только что спрашивал об этом. Я могу лишь посоветовать спросить его самого.

— Придется.

— Тогда все в порядке, — я обняла его. — Слушай, может быть, мы забудем о нем на время?

Он поцеловал меня. В эту ночь он был полон страсти, а я чувствовала, что это его настроение как-то связано с прибытием Дикона.

Атмосфера в доме накалялась. Видимо, это было неизбежно из-за присутствия Дикона. Он был мастер создавать разные осложнения. Возможно, это происходило потому, что он, преследуя собственные цели, никогда не думал об окружающих.

Я мечтала, чтобы он поскорее уехал, и в то же время хотела, чтобы он оставался. Каждый час, проведенный с Диконом в доме, казалось, был чреват опасностью. И все же я чувствовала, что живу жизнью, вдвое более насыщенной, чем обычно.

Дикон объехал со мной и Шарлем все имение, делая по пути замечания, которые мне показались очень уместными. Если он видел что-то достойное одобрения — что случалось редко, — он отмечал это; однако в основном его замечания были полны скрытой критики, выражавшейся в сравнении того, как ведутся дела по управлению имениями во Франции и Англии, и подчеркивании превосходства последней. Он проявил отличное знание предмета и вообще интересовался вопросами управления больше, чем Шарль. Я понимала, что он постоянно всеми возможными способами демонстрирует свое превосходство.

Шарль часто выходил из себя, в то время как Дикон проявлял показное добродушие, про себя наслаждаясь создававшейся ситуацией. Он был способен свести с ума кого угодно.

Он побывал в детских и выразил восхищение детьми. Дикон понравился и Шарло, и Луи-Шарлю, так как выдерживал с ними линию поведения, балансирующую между полным безразличием к ним и отношением к ним, как к взрослым, что, видимо, приводило детей в восторг. Его внешность и манера поведения вызывали уважение, и даже Клодина отнеслась к нему с вниманием, когда он взял ее на руки, и попыталась оторвать от его камзола пуговицы. Это означало, что они ей очень понравились.

Он очаровал родителей Шарля и Амелию с мужем, заехавших к нам на денек погостить. Он готов был очаровать всех в доме, за исключением Шарля.

Лизетта сделала вывод:

— Такого мужчину я бы опасалась. Слишком уж он привлекателен и соблазнителен… а такие всегда самые опасные.

— Не бойся, — ответила я. — Я настороже. Ей было известно о нем кое-что, поскольку в прошлом я не раз вела с нею доверительные разговоры. Она сказала:

— Я понимаю, почему твоя мать хотела держать тебя подальше от него. И могу понять, почему ты этому противилась.

— Я никогда не встречала человека, похожего на Дикона, — призналась я. — И сомневаюсь в том, что когда-нибудь встречу.

— Жизнь с ним, — мечтательно проговорила Лизетта, — была бы одним сплошным приключением. А он очень богат?

— Теперь, думаю, очень. Он владеет Клаверингом и Эверсли, а его жена принесла ему в приданое большое состояние.

— И ты полагаешь, что теперь он удовлетворен… в финансовом отношении?

— Надеюсь, что да.

— Готова поспорить, что это не так. Таким людям, как он, всегда недостаточно денег. Когда он вновь женится, его женой станет богатая женщина.

— Это пророчество?

— Считай, что да, — ответила Лизета.

— А ты сознаешь, — спросила я, — что с момента появления Дикона мы говорим почти исключительно о нем?

— А разве есть более интересная тема?

— Я буду рада, когда он уедет. Здесь из-за него возникают неприятности. Так бывает всюду, где он появляется, — так всегда говорила моя мать.

— Но это неприятности, которых тебе самой хочется. Будь честной, сознайся, ты же понимаешь, что, когда он уедет, здесь станет скучно.

— Он очень раздражает Шарля. Иногда я не знаю, как дотянуть до конца вечера.

— Несомненно, Дикон этим наслаждается.

— Зато я уверена, что этим не наслаждается Шарль.

По вечерам они подолгу засиживались, играя в карты. Им обоим нравилась азартная игра. Шарль играл нерасчетливо, его лицо краснело, глаза сверкали, Дикон играл хладнокровно и, даже взвинчивая ставки до пределов возможного, не проявлял никаких эмоций, независимо от того, выигрывал или проигрывал. Хотя, кажется, он постоянно выигрывал.

Я покидала их и отправлялась в спальню. Когда приходил Шарль, я притворялась спящей.

Шарль возвращался рассерженный. Я слышала, как он с шумом расшвыривал по комнате вещи, перед тем как улечься в постель. Иногда он подолгу лежал рядом со мной без сна; иногда он любил меня и проявлял бешеную страсть, означавшую, что в данный момент он не может забыть о Диконе. Конечно, он подозревал о чувствах, которые питал ко мне Дикон, и знал об истории наших отношений. Это не меняло ситуацию к лучшему.

Вскоре Дикон должен был уехать.

Они постоянно говорили о войне.

Я хорошо запомнила тот вечер. Мы сидели за столом: Шарль, его родители, Дикон и я. Дикон, как это случалось почти всегда, заговорил о войне. Вообще отношение этих двух мужчин к войне отражало их отношение друг к другу. Между ними разыгрывалась чуть ли не личная война. Шарль радовался победам американских колонистов, которые Дикон называл всего лишь мелкими стычками. Но в основном Дикон направлял свои атаки на вмешательство в эти дела французов, становясь весьма красноречивым, когда дело доходило до осуждения глупости тех, кто поступал подобным образом.

В этот вечер его синие глаза сверкали, как обычно, когда он бывал возбужден, его галстук казался ослепительно белым на фоне синего бархатного камзола, его сильные руки (на одной красовался золотой перстень) лежали на столе — воплощенное спокойствие, резко контрастирующее с пылкой жестикуляцией Шарля.

Дикон развивал любимую тему: война и безрассудное вмешательство в нее французов.

— Это вне моего понимания. Посмотрите на свою страну… Вы только подумайте. Ведь ее никак не назвать процветающей. Тюрго… Неккер… оба делали смелые попытки упорядочить финансы, и оба не преуспели в этом. Король Людовик получил в наследство разоренную страну. Конечно, я слышал, что его дедушка предсказывал, что наступит после него . Это и в самом деле может произойти… и очень скоро. Ваш дом разваливается, а вы вместо того, чтобы взяться за приведение его в порядок, поворачиваетесь к нему спиной и ищете, как бы досадить соседям.

— Французы всегда придавали большое значение борьбе за справедливость, — произнес Шарль. — Эти люди, живущие за океаном, большей частью ваши соотечественники, обложены несправедливыми налогами. Они совершенно правы, что восстают против этого, и все французы сочувствуют им, как и всем, кто страдает от несправедливости.

— Это очень заметно во Франции, — вежливо улыбнулся Дикон. — Давно ли у вас разыгрывалась эта самая «мучная война», вспыхнувшая в результате того, что одно сословие вашей нации восстало против несправедливости другого? Не лучше ли будет французам сначала позаботиться о собственных делах, а уж потом проявлять благородное беспокойство по поводу несправедливостей, творимых иностранцами? Ваша страна накануне восстания. Неужели вы этого не видите? Неужели вы не поняли, что достаточно самого ничтожного повода, чтобы в ваших городах вспыхнуло восстание? Беспорядки у вас происходят постоянно. Мы не слишком много знаем о них, поскольку они еще не приняли больших масштабов… пока. Но они происходят. Они являются предупреждением для вас, но вы этого не видите, вы обращаете свои взоры за моря. Я бы сказал: «Французы, сначала наведите порядок в собственном доме!»

— Я понимаю, что вам неприятно замечать столь сильное сочувствие к угнетаемым колонистам, — едко заметил Шарль.

— Естественно, мы бы предпочли, чтобы не было таких людей, как маркиз де Лафайет, который собирает добровольцев и выкрикивает лозунги относительно свободы, которую они принесут миру. В данное время маркиз де Бруйяр собирает добровольцев в Ангулеме. Он блистает красноречием на площади, и толпа послушно кричит: «Долой англичан! В Америку!»

— Я знаю об этом, — ответил Шарль, — и подумывал о том, чтобы присоединиться к ним.

— Неужто? Впрочем, почему бы и нет, мой друг? Всегда стоит следовать своим наклонностям, если они достаточно сильны, ибо если их подавлять, они будут вновь и вновь досаждать вам.

Глаза Шарля сверкали.

— Это великая цель, и я всем сердцем за нее.

— Тогда вам следует отправляться.

— Так, значит, вы подбиваете меня на то, что сами считаете глупым капризом?

— Я вас ни на что не подбиваю, а вам это не кажется капризом. Для вас это было бы благородным жестом — сильный защищает слабого. Если бы я чувствовал то же, что и вы, я непременно отправился бы в поход.

— Так почему же вы не отправляетесь драться на стороне вашего короля?

— У меня не столь сильные эмоции, как у вас. Как вы могли заметить, я не утверждаю, что в этой глупой войне кто-то прав, а кто-то не прав. Я всего лишь постоянно подчеркиваю, что крайне глупо для такой страны, как Франция, увязшей в собственных финансовых трудностях и, что еще хуже, страдающей от социальной несправедливости, вмешиваться в дело, которое абсолютно ее не касается.

— А я постоянно говорю, что с несправедливостью надо бороться, где бы она ни совершалась.

— А я постоянно говорю, что это благородное чувство, но лучше всего начинать уборку с собственного двора.

— Вы, похоже, очень хорошо разбираетесь в делах моей страны.

— Посторонний наблюдатель частенько видит то, что не видят участники событий. Считайте меня сторонним наблюдателем. Я слышу о разрозненных бунтах, происходящих время от времени в небольших городах по всей стране; я слышу ропот народа — сословие против сословия. Знаете, брат королевы, император Иосиф, — весьма мудрый человек. Вы слышали, что он заявил, когда поинтересовались его мнением относительно того дела, о котором вы столь благородно высказываетесь? Он сказал: «Я профессиональный роялист». Он имел в виду, что не очень умно ставить под вопрос авторитет королей, поскольку если где-то создается прецедент, это рождает неуверенность и в других местах. Вы профессиональный аристократ и в то же время толкуете о свободе… Вы подчеркиваете правоту тех, кто поднял оружие против монархии. Такова моя точка зрения.

— У вас весьма циничные взгляды.

— У меня реальный взгляд на вещи, причем до поры до времени я полагал, что именно таким взглядом на жизнь гордились французы.

Я вмешалась:

— Хватит этих разговоров о войне. Кажется, вы оба уже не способны думать ни о чем другом. Дикон укоризненно взглянул на меня.

— Этот вопрос весьма важен для моей страны. Если мы проиграем, то потеряем свой плацдарм в Северной Америке. Но выиграем ли мы, проиграем ли — для Франции это имеет гораздо большее значение.

— Чепуха, — возразил Шарль. — Теперь я вижу, что англичане начали по-настоящему беспокоиться.

— Не начали, — отпарировал Дикон. — Мы беспокоились с самого начала. Считалось, что победы достичь гораздо легче, чем оказалось на самом деле. Никто не понимал, как трудно вести войну в столь дальних краях.

— Давайте, признайте свое поражение.

— Еще ничего не решено. Существует множество французов, которые рвутся отправиться на помощь. Как вы, например. Я хорошо их понимаю. Лафайет, Сегур и тот человек… В Ангулеме… их можно понять. Приключения… благородные рыцарские приключения… заморские путешествия… Вам все это близко. Любопытно, почему вы до сих пор туда не отправились?

— Я бы не отказался.

— Как увлекательно было бы встретиться с вами на поле битвы. Это несколько отличалось бы… от наших застольных баталий.

Я решительно вмешалась, начав разговор о пристройках к дому, которые задумал один из наших соседей. Это был предмет, интересовавший обоих мужчин, так что мне удалось, наконец, увести разговор с военной тропы. Однако они оба пребывали в каком-то странном настроении, к тому же я заметила, что Шарль пьет гораздо больше, чем обычно.

Когда мы встали из-за стола, Дикон предложил сыграть в карты. Родители Шарля уже слегка клевали носами, как это зачастую случалось после ужина, но отправились с нами в небольшую гостиную, где стоял карточный стол.

Я болтала со стариками, пока мужчины играли в карты. Сначала игра шла спокойно, и в комнате было тихо. Я ощущала странное напряжение, которое объясняла себе разговором за ужином, хотя было непонятно, отчего этот разговор расстроил меня больше, чем обычно. Дикон подкалывал Шарля не больше, чем всегда, но на этот раз за его репликами сквозила напряженность, какой-то пока еще не вполне понятный мне мотив.

Шарль продолжал много пить. Дикон же пил очень мало и, судя по его торжествующим смешкам, он выигрывал в карты. Как раз это не особенно меня волновало, поскольку знала, что Шарль расплатится со своими долгами; меня беспокоило то, как в этот вечер выглядел Дикон. В его глазах сверкала та самая яростная синева, которая, насколько я знала, появлялась у него в моменты крайнего возбуждения. Подобное выражение его глаз я видела в Эндерби, когда уже была готова сдаться. И сейчас в его глазах горел триумф победы.

Через несколько дней он должен был уехать, и теперь я уже действительно ждала его отъезда. Пока он находился здесь, я постоянно ждала какого-нибудь несчастья; несчастья, которое вызовет он.

Зачем он приехал? Чтобы встретиться со мной. Но если он не смог соблазнить меня у себя дома, вряд ли он мог рассчитывать на то, что это удастся в моем доме. Хотя, возможно… чем труднее была задача, тем больше она его привлекала.

Видимо, существовала, какая-то иная причина. Он знал о Франции очень много. Его знания удивляли меня. Откуда он мог знать о беспорядках, творящихся в стране? О них почти не говорили. Я полагала, что король и его министры не хотят, чтобы народ знал о брожении среди крестьян. Сам король не хотел неприятностей с Англией. В данный момент война значила бы для Франции катастрофу, но эти аристократы-авантюристы с их стремлением завоевать свободу для других делали все, что могли, чтобы спровоцировать войну. На чьей бы стороне ни были их симпатии, им следовало бы держать их при себе, поскольку, как заметил Дикон, крупные неприятности происходили в нашем собственном дворе. Но откуда все это знал Дикон? Он был принят при дворе и, зная его авантюристический характер, я хорошо представляла, в каком направлении он мог действовать. Могло случиться и так, что он приехал во Францию в качестве обычного путешественника, навещающего родственников. В этом не было ничего подозрительного. И в то же время он мог узнать очень много о происходящем в стране. Он мог выяснить масштаб экспедиционных сил, готовящихся к отправлению в Новый Свет; изучить настроения, господствующие во Франции.

Он пожил в Париже, проехал по стране и своими глазами видел все, что там происходит, но все выглядело так, что просто-напросто Дикон приехал повидать меня.

От размышлений меня оторвал разговор за карточным столом. Они прекратили играть и обсуждали ставки.

— Давайте поставим на кон что-нибудь другое, не деньги, — предложил Дикон. — Так игра станет гораздо интересней. Какой-нибудь предмет… Скажем, ваш перстень против моего.

— Ни ваш, ни мой перстень не представляют для меня особого интереса.

Шарль говорил не вполне связно. Он слишком много выпил. Мне следовало бы напомнить ему, что уже поздно, и попытаться прервать их игру.

— Но ведь должно существовать что-то, представляющее для вас интерес. Ваше поместье? Когда-то мужчины играли на свое имение. Ваше поместье против моего.

— А что я буду делать с имением в Англии?

— Да, пожалуй, трудно найти у меня что-нибудь, представляющее ценность для вас, — сказал Дикон. — То, что мы живем в разных странах, создает некоторые трудности. Дайте-ка мне подумать, нет ли у вас чего-нибудь, чего хочу я?

Он поднял глаза и поймал мой взгляд. Я быстро отвела глаза. Я не могла выдержать этот взгляд ярких синих глаз.

— Я вижу, — продолжал Дикон, — что нам трудно найти удовлетворительное решение. Но я же чувствую, что есть нечто… Нашел!

В комнате повисло напряженное молчание. Я вдруг подумала, что они могут услышать, как бешено бьется мое сердце. В эти секунды я думала: ему не надо было приезжать сюда. Где появляется Дикон — начинаются неприятности. К чему он клонит? Что сейчас произойдет?

Дикон говорил тихо, чуть ли не упрашивая:

— Вы говорили, что хотели бы уехать. Я тоже подумывал об этом. Вот это приключение! Мне бы хотелось увидеть Новый Свет. Говорят, там очень красиво. Очень живописно. Табак… хлопок… Хотя, возможно, не в тех местах, куда мы должны отправляться. Вот на это я и предлагаю сыграть. Проигравший отправляется в бой. Вы — бороться за права угнетаемых; я — на стороне угнетателя.

— Что за смехотворная идея! — воскликнула я. — Никогда не слышала столь абсурдных предложений. Играть на такую ставку… в карты!

— Увы, мой друг, ваша жена запрещает вам это. Несомненно, в голосе Дикона звучала жалость к мужчине, не имеющему права распоряжаться самим собой. Бедняжка Шарль, — намекал он, — тебе не позволяют поступать по собственной воле. За тебя решает твоя жена.

Он знал, что это подстегнет Шарля к решительным действиям.

— Думаю, это занятная идея, — произнес Шарль.

— Это первый раз, когда ты согласился с Диконом, — напомнила я ему, — причем нашел для согласия столь дурацкий повод.

— Это волнует меня, — сказал Дикон. — Выпадут карты… и судьба одного из нас изменится. Это и есть настоящая азартная игра.

— Сдавайте карты, — попросил Шарль.

— Из трех игр! — воскликнул Дикон, — поскольку вопрос слишком важен, чтобы решить его за одну игру.

Я знала, что ему нужно. Он хотел избавиться от Шарля. Но как он мог быть уверен? Внутренний голос говорил мне, что Дикон всегда уверен с себе.

Я взглянула на свекра. Он уже спал. Его жена клевала носом. Я не могла оторвать глаз от карточного стола.

Первая игра осталась за Шарлем. Он очень развеселился.

— Мне кажется, вам там не понравится, — заявил он Дикону.

— Если отправлюсь туда я, то проявлю себя наилучшим образом, — возразил Дикон. — Так же, как и вы, в чем я уверен.

— Одна игра уже за мной, — весело сказал Шарль. — Следующая может стать решающей. Мне нужно выиграть одну игру, и тогда третья уже не понадобится.

— Лучше, если выиграю я, — возразил Дикон. — Если выиграете вы, удовольствие закончится слишком быстро.

— Конечно, вы играете не всерьез, — вмешалась я.

— Мы смертельно серьезны, — ответил Дикон. Началась игра. Я слышала, как тикает секундная стрелка, а потом раздался крик триумфа. Победил Дикон.

Теперь напряжение стало для меня невыносимым. Если Дикон отправится в Америку, я могу никогда больше с ним не встретиться. Мне в любом случае не следовало с ним встречаться. Я должна была избегать этого. Он опасен. Там, где был он, не было места покою. Но я не верила в то, что он отправится в Америку. Даже если он проиграет, у него найдется предлог остаться дома.

Началась решающая игра. Я наблюдала за ними, мое сердце сжималось от волнения. Тишина, казалось, тянулась бесконечно. И наконец… Дикон бросил свои карты на стол. Он улыбался, глядя на Шарля. Я не могла понять, что означало выражение лица Шарля. Оба они молчали.

Я больше не могла выдержать. Я встала и подошла к столу.

— Ну? — потребовала я. Дикон улыбнулся мне.

— Ваш муж отправляется в Северную Америку, чтобы бороться за правое дело.

Я была настолько сердита на обоих, что смела со стола карты. Дикон встал и снисходительно посмотрел на меня.

— Вам не следует винить в этом Шарля, — сказал он.

Взяв мою руку, он поцеловал ее и пожелал мне спокойной ночи.

Я помогла Шарлю лечь в постель. Он был ошеломлен и количеством выпитого вина, и результатом игры. Думаю, он не до конца понимал, что именно произошло.

Сумеречный бред — так я назвала происшедшее. Я попыталась внушить себе: просто они решили внести побольше эмоций в обычную карточную игру.

Шарль спокойно проспал всю ночь и утром выглядел вполне нормально. Я же спала беспокойно, поскольку, хотя и пыталась уверить себя в том, что случившееся — всего-навсего малозначительная чепуха, на самом деле вовсе не была уверена в этом.

Шарль сел на кровати и сказал:

— Мне придется ехать.

— Это же смешно!

— Я всегда платил свои карточные долги. Это вопрос чести.

— Да это была просто чепуха.

— Нет. Это было всерьез. Я часто задумывался над тем, что мне следовало бы туда отправиться, и вот на этот раз вопрос решился. Сегодня же повидаюсь с Бруйяром.

— Ты имеешь в виду этого человека из Ангулема!

— Лучше всего будет отправиться именно с ним. Несомненно, среди его добровольцев найдутся знакомые.

— Шарль, ты всерьез собираешься отправиться за границу?

— Это же ненадолго. Мы обратим англичан в бегство, и все быстро кончится. Мне интересно будет посмотреть, как это все завершится.

— Так ты говоришь серьезно!

— Как никогда более.

— О Господи! — воскликнула я. — Насколько глупы бывают мужчины!

Дикон уехал через два дня: к этому времени Шарль уже успел связаться с графом де Бруйяром и теперь был в постоянном контакте с дворянами, составлявшими часть экспедиционного корпуса графа.

Дикон производил впечатление довольного человека, когда говорил мне au revoir. Ему не нравилось английское «до свидания».

— Звучит слишком категорично, — заявил он. — Мы скоро увидимся, обещаю тебе.

— А что бы ты сделал, если бы проиграл? — спросила я. — Покинул бы ты Эверсли… свою волнующую лондонскую жизнь?

Он таинственно улыбнулся.

— Я стараюсь никогда не делать того, что не хочу делать, — ответил он. — Нет ничего ужасней этого. Сказать по правде — это предназначено только для твоих ушей, — я на стороне колонистов. Мне кажется, что наше правительство ведет себя так же глупо, как и французское, и в любом случае никогда не получило бы этих налогов, из-за которых все началось. Только не рассказывай об этом французам. Из сказанного о них я не беру назад ни единого слова. Французы делают еще одну из тех ошибок, которые скоро аукнутся. Тебе бы следовало вернуться домой в Англию, Дотти. Там было бы безопасней. Мне не нравится то, что я вижу здесь. Здесь целый котел раздоров… который пока еще только закипает, но придет время — и пар вырвется наружу: эта война за независимость… или, точнее, участие в ней Франции… добавляют жару в очаг. Французские аристократы вроде Лафайета и твоего мужа не понимают этого. Мне жаль их.

— Не заговаривай мне зубы, Дикон. Ты с самого начала решил устранить его со сцены.

— Признаюсь, мне не нравилось видеть то, насколько близки ваши отношения. Я рассмеялась.

— Знаешь ли, он все-таки мой муж. Прощай, Дикон.

— Au revoir, — сказал он.

Следующие недели были заняты подготовкой Шарля в дорогу. Он договорился с Амелией и ее мужем, что они переедут в наш замок на время его отсутствия. Муж Амелии считал, что ему посчастливилось породниться с такой богатой семьей, как Турвили, и с готовностью откликнулся на предложение пожить в замке. Что же касается Амелии, то она была рада вновь оказаться дома.

Итак, через несколько недель после визита Дикона Шарль отправился в Новый Свет.

Прошло уже несколько месяцев после отъезда Шарля, а от него не было никаких известий. В течение первых недель я не могла поверить, что он действительно уехал, а потом стала задумываться, почему он уехал с такой готовностью. Конечно, Шарль ввязался в эту дурацкую игру, но я чувствовала, что в душе он давно был готов уехать. Из этого я сделала вывод:

Шарль считает наш брак не вполне удачным. Сначала он действительно хотел жениться на мне и страстно желал меня. Эта страсть в нем оставалась, поскольку в его любовных ласках не было никакого притворства, а в нашу последнюю ночь перед расставанием он явно сожалел о случившемся, вновь и вновь заявляя, что ему страшно не хочется покидать меня. Однако в нем всегда жила страсть к приключениям, и он охотно отправлялся на поиски новой жизни, хотя бы временной.

Я была уверена, он считал, что его отсутствие продлится не более шести месяцев. Но я никак не могла забыть о том, что уезжал он с определенной степенью готовности к этому.

А Дикон? Какими мотивами руководствовался он? Видимо, хотел разлучить нас.

В течение этих месяцев я ничего не слышала о Диконе, но Сабрина присылала письма, в которых выражала желание, чтобы я приехала в Эверсли, Бедняжка Кларисса, она очень слаба, — писала Сабрина, — ей очень хотелось бы повидаться с тобой «.

Мать получала письма с теми же самыми обращениями, и, быть может, если бы она предложила мне поехать, я бы не отказалась. Но она не предлагала. Должно быть, мой отец убедил ее в том, что именно он нуждается в ней более всех. Кроме того, отношения между Францией и Англией продолжали ухудшаться. Франция все увеличивала свою помощь Америке, и англичанам становилось труднее бороться с колонистами, что усиливало вражду между двумя странами.

Таким образом, было достаточно причин, чтобы отказаться от мысли о посещении Англии в данное время.

У нас в Турвиле установились новые порядки. Мы с Амелией всегда хорошо относились друг к другу. Ее муж, мягкий человек, был польщен и обрадован предоставившейся возможностью жить в замке и охотно взялся за управление поместьем. Собственные дела не отнимали у него много времени, и он без труда справлялся с обоими имениями. Что же касается родителей моего мужа, то они были довольны тем, что дочь вновь живет под крышей их дома. Мне кажется, они понимали ее гораздо лучше, чем Шарля, так что его отсутствие вызвало с их стороны гораздо меньшую озабоченность, чем я предполагала.

Я проводила много времени с детьми и с радостью наблюдала, как они подрастают. Лизетта была со мной неотлучно, и в ее обществе я проводила гораздо больше времени, чем с любым другим взрослым обитателем Турвиля.

Хорошо помню тот весенний день, когда мы с Лизеттой сидели в саду. Клодина бегала возле нас по траве, а мальчики собирались на прогулку верхом с одним из конюхов.

Мы говорили о Шарле, о том, что сейчас происходит в тех далеких землях.

— Конечно, — рассуждала я, — оттуда трудно получить хоть какие-нибудь вести. Я даже не знаю, ведутся ли там сейчас боевые действия.

— Думаю, ему скоро все надоест и он затоскует по домашнему уюту, — предположила Лизетта.

— Ну что ж, по крайней мере, он выполнил свое обещание.

— Дикон, скорее, вынудил его к этому. Ты что-нибудь слышала о Диконе?

— Только то, что пишет Сабрина.

— Хотела бы я знать…

— Да? Что ты хотела бы знать?

— О Диконе… то ли он просто любит розыгрыши, то ли все это лишь часть большого плана.

— Розыгрыши, — произнесла я; и именно в этот момент я увидела бегущую через лужайку служанку, а за ней какого-то мужчину. Я встала, но узнала его не сразу. Это был мой отец, и я никогда не видела его таким. Казалось, он постарел лет на двадцать и, что было уже совсем невероятно, был чрезвычайно небрежно одет, а галстук был смят.

Я поняла, что случилось нечто ужасное.

— Отец! — воскликнула я.

— Лотти! — в его голосе звучало отчаяние. Он обнял меня, а я воскликнула:

— Что случилось? Скажи… быстрее. Отстранив его от себя, я увидела, что по его щекам текут слезы.

— Моя мать… — пробормотала я. Он кивнул, но не мог вымолвить ни слова. Рядом появилась Лизетта. Она спросила:

— Не могу ли я чем-нибудь помочь?

— Забери, пожалуйста, Клодину и оставь нас наедине. Отец, — обратилась я к нему, — присядем. Скажи мне, что произошло.

Он позволил мне отвести себя к скамье, которую только что покинула Лизетта. Я едва обратила внимание на то, как она уводит ошеломленную и готовую протестовать Клодину.

— Ты только что приехал. Должно быть, ты устал. Почему бы…

— Лотти, — сказал он, — твоя мать мертва.

— Нет, — прошептала я.

Он печально покивал головой.

— Погибла! Она погибла, Лотти. Я больше никогда не увижу ее. Я хочу убить их… всех до одного. За что ее? Что она им сделала? Боже, храни Францию от черни. Я бы повесил их… всех… но и этого было бы для них слишком мало.

— Но почему… почему моя мать?

Я попыталась представить ее мертвой, но сейчас я могла думать лишь об этом бедном надломленном старом человеке, который должен продолжать жить без нее.

— Расскажи мне, что произошло, — взмолилась я, — говори… прошу тебя… я обязана знать.

— Как я мог предположить, что такое возможно? В то утро она отправилась в город… точно так же, как и десятки раз до этого. Она собиралась зайти к модистке, хотела заказать себе новую шляпу и советовалась со мной о цвете перьев.

— Да, — я терпеливо пыталась поторопить его с рассказом. — И она отправилась к модистке…

— В карете. С нею были двое слуг и камеристка. В карете! Я тут же вспомнила ее. Великолепный экипаж с золоченым гербом на дверце.

— Я не знал о том, что накануне в город прибыл один из этих агитаторов. Он подстрекал народ к восстанию. Это происходит по всей Франции, хотя и не в больших масштабах. Мы узнаем далеко не обо всех случаях, но, похоже, народ подстрекают даже в самых отдаленных уголках…

— Ну, — подгоняла я, — и что? Я чувствовала, что он пытается затянуть рассказ, потому что не решается сообщить мне ужасную правду.

— Пока она находилась у модистки, начались беспорядки. Это произошло возле бакалейной лавки. Она вышла и, должно быть, услышала крики толпы. Вместе со служанкой она села в карету. Ее немедленно окружила толпа.

— О нет… — пробормотала я, вспомнив случай, когда мы с графом слушали человека, призывавшего людей к революции. Я навсегда запомнила фанатичный блеск в его глазах.

— Кучер попытался пробиться сквозь толпу. Это было единственным выходом.

— А потом? — спросила я. Он покачал головой.

— Я не могу думать об этом. Эти преступники стали хватать лошадей под уздцы, пытаясь остановить их. Карета опрокинулась, и напуганные лошади начали рваться, пытаясь высвободиться. Один из слуг спасся, хотя и был серьезно ранен. Остальные же…

Я обняла его. Я пыталась утешить его, хотя знала, что это невозможно Он сидел и молчал, как мне показалось, целую вечность, глядя перед собой невидящим взглядом.

Как прошел остаток дня, я плохо помню. Это потрясло меня не меньше, чем его.

Прошла неделя, как он приехал ко мне с известием о смерти матери, но я была все еще не способна до конца поверить в случившееся. Я знала, что отец пытается убедить себя в том, что все происходящее только сон, что страшная трагедия — лишь ночной кошмар, родившийся в его воспаленном воображении. Утешение мы могли найти только друг в друге. Мы постоянно говорили о моей матери, поскольку это, казалось, немного успокаивало нас обоих. Я знала, что он почти не спит, и Амелия, с готовностью вызвавшаяся помочь, делала для него успокоительные настои, которые я заставляла его пить на ночь. Таким образом ему удавалось хоть немного поспать. Иногда отец ненадолго засыпал среди дня, и я была рада, поскольку так быстрее пролетало время.

Однажды утром я была в комнате отца, когда он проснулся. Несколько мгновений отец производил впечатление счастливого человека, так как еще не успел осознать, где и почему находится, и был похож на прежнего себя, каким я его знала много лет. Но как короток был миг! С болью я наблюдала, как он возвращается в действительность. Я понимала, что уже никогда отец не будет счастлив, а ведь он был еще не старым человеком.

Пока отец жил в Турвиле, я все свое время посвящала заботам о нем. Теперь я понимала, как глубоко любила свою мать, хотя между нами возникла некоторая холодность после того, как ей удалось разлучить меня с Диконом. Теперь, после ее смерти, я начала сознавать, что мама чувствовала и с какой готовностью жертвовала собой ради меня. Как мне хотелось сказать ей все это, сказать, что теперь все понимаю, сказать, как люблю ее. Я знала, что ее единственной просьбой была бы просьба позаботиться об отце, что я и делала. История их любви была, пожалуй, самой романтичной из всех, которые я слышала. Юношеское романтическое увлечение, а затем воссоединение в зрелом возрасте, когда оба они стали мудрей и начали понимать, что значат друг для друга. Их идеальная любовь завершилась так горько, так трагично. Неужели за все хорошее в жизни приходится расплачиваться? — задумывалась я.

Его вид — вид жалкого, сломленного человека, еще совсем недавно столь бодрого и уверенного в себе, — ранил меня почти так же сильно, как и гибель матери. Мы всегда с любовью относились друг к другу, а теперь еще больше сблизились. Именно он привез меня во Францию и заботился обо мне, когда я особенно в этом нуждалась. Теперь настал мой черед.

Казалось, отец не замечает, как пролетают дни. Его единственным желанием было находиться рядом со мной, рассказывать о матери: о том, как он впервые увидел ее, об их волнении, о страсти, которая их охватила… а затем о долгих годах разлуки.

— Но мы никогда не забывали друг друга, Лотти. Ни я, ни она… — И он рассказывал о встрече, о том, как совершенно складывались их отношения в последние годы.

— Это было чудом, — говорил он, — обрести ее вновь.

Я стала задумываться над некоторыми вопросами. Значит, она написала ему, рассказала обо мне и о необходимости вырвать меня из лап авантюриста. Дикон! Опять Дикон! Он постоянно вмешивался в нашу жизнь. Всегда Дикон!

Мысли о нем оказались как никогда кстати, так как на какое-то время отвлекли меня от нашей трагедии.

Однажды отец сказал мне:

— Лотти, мне бы хотелось, чтобы ты вернулась домой. Переезжай ко мне… возьми с собой детей. Мне кажется, это сделает мою жизнь более или менее спокойной.

Я ответила:

— Я могла бы некоторое время пожить в твоем замке, но мой дом здесь. Когда Шарль вернется…

— Знаю, знаю, — быстро проговорил отец. — Это эгоистичная мысль. Но если бы это было возможно…

— Мы будем часто видеться. Ты обязательно приезжай сюда, а я буду гостить у тебя.

— Дорогая доченька, — сказал он, — как сильно ты отличаешься от всех остальных. Но ведь, в конце концов, ты и ее дочь.

— Быть может, теперь Софи изменит свое поведение. Когда она узнает, что… что тебе нужно сочувствие… когда ты так одинок…

— Софи не может думать ни о чем, кроме своей обиды. Арман… У нас с ним всегда было очень мало общего. Он живет своей собственной жизнью. Он безразличен ко мне… к жене… к нашей семье… и иногда мне кажется, что он безразличен к жизни. У меня только один ребенок, который мне дорог. Ах, Лотти, как бы я хотел, чтобы ты могла поехать домой вместе со мной.

Он знал, что я не могу этого сделать. Я должна была ждать возвращения Шарля здесь.

Я пыталась говорить с отцом на другие темы, но, судя по всему, безопасных тем не существовало. Я не решалась расспрашивать его о состоянии дел в стране, поскольку это сразу же напомнило бы ему ужасную сцену, во время которой погибла моя мать. Разговоры о Софи или Армане тоже вряд ли можно было назвать удачным предметом для разговора. Безопасно было разговаривать разве что о детях. Его очень радовал Шарло, и, к моей радости, их дружба росла. Им заинтересовалась и Клодина, иногда разрешавшая ему брать себя на руки, поскольку ей нравилось внимательно рассматривать его лицо.

Она спросила его:

— Ты мой дедушка?

Отец ответил утвердительно, и по его щекам потекли слезы.

— Ты плачешь! — воскликнула она испуганно и в то же время осуждающе. — Взрослые никогда не плачут. — Потом она добавила:

— Так делают только дети.

Я забрала ее, чувствуя, что отец слишком разволновался. Он очень полюбил ее. Должно быть, он гордился Шарло, но мне казалось, что Клодина с ее живыми непосредственными комментариями покорила его сердце.

Когда мы были втроем, создавалось некоторая иллюзия счастья, и в такие минуты мне действительно хотелось отправиться вместе с ним.

Отец мог оставаться и в Турвиле, на что и согласился, не замечая, видимо, как недели бегут одна за другой.

Он много рассказывал о своем прошлом. Между его первой встречей с моей матерью и последующим воссоединением у него было много женщин.

— Но когда она была со мной, ни делом, ни мыслью я не изменял ей. Тебе, наверное, это кажется естественным, но, принимая во внимание то, какой образ жизни я вел раньше, мое поведение можно было бы назвать чудом.

Как-то раз он заметил:

— Я рад тому, что ты дружишь с Лизеттой.

— Я очень люблю ее, — ответила я. — Иногда ей приходится нелегко. Она получила образование вместе с Софи и со мной, почти постоянно была с нами, но при этом ей давали понять, что она лишь племянница домоуправительницы. Думаю, ее это задевало.

— Возможно, мне не следовало делать то, что я сделал, — он пожал плечами, — Но тогда мне это казалось наилучшим выходом.

— С твоей стороны было очень мило позволить тете Берте держать при себе племянницу.

В его глазах появилось отсутствующее выражение, он помолчал, а затем начал рассказывать:

— Мне кажется, тебе следует знать, что было на самом деле. Это началось много лет назад, когда мать Лизетты появилась в нашем отеле с платьями для моей первой жены. Она была швеей, работавшей у одной из знаменитых портных, так что если требовалось что-то подогнать, к заказчице обычно являлась мать Лизетты. Она была очень хорошенькой… стройная соблазнительная девушка. Я встретил ее на пороге, когда она пыталась управиться с несколькими рулонами тканей… слишком тяжелыми для нее. Я помог ей донести их до комнаты моей жены. Вот так мы и познакомились. Она меня заинтересовала. Ее звали Колетт. Случилось неизбежное. Я посетил ее. Она жила на одной из улочек неподалеку от собора Парижской Богоматери… узеньких, извилистых, не слишком чистых, там, где обычно красильщики окрашивают ткани. По водосточным канавам там частенько текут красные, синие и зеленые потоки. Она снимала две комнатушки в доме одной старухи. В те дни я считал приключением посещение таких районов. Для этого я переодевался мастеровым. Я был тогда совсем молодым, так что не суди меня слишком строго. Я узнал историю Колетт. Как и многие другие девушки, она приехала в Париж в поисках впечатлений, которых было мало на ферме ее отца Она происходила из строгой религиозной семьи, из-под опеки которой стремилась избавиться, но вскоре выяснилось, что жизнь в Париже основательно отличается от той, которую она себе представляла. Колетт умела неплохо шить, но этого было недостаточно, чтобы заработать себе на пропитание. Она нашла покровителя… мелкого торговца, немногим более обеспеченного, чем она сама. Через некоторое время он бросил ее, но она нашла ему замену. Она не была проституткой. Она лишь искала любовника, который мог бы поддержать ее.

Она была храброй женщиной, эта Колетт, но не слишком крепкой, и для нее лучше всего было бы оставаться в деревне. Сначала я не собирался вникать в ее проблемы, поскольку в то время меня интересовала совсем иная дама, но у Колетт была весьма утонченная внешность и в ней чувствовалась ранимость, которая трогала меня. В те дни я не слишком задумывался о последствиях и делал только то, что хотел в данный момент.

Итак, я посещал Колетт, жившую в домике возле рю де Мармюсет. Я проводил у нее час-другой и оставлял деньги, которых ей должно было хватить на месяц. Ее такие отношения очень устраивали. Иногда на некоторое время я забывал о ней, но, когда она снова приходила в наш дом, мой интерес оживал и я вновь отправлялся к ней в гости.

Иногда в ее квартире у меня возникало странное ощущение. Какой-то шум… чье-то присутствие. Это было довольно неприятно. Я находился в районе бедноты. Колетт знала, кто я. Я начал побаиваться, что она может прятать кого-то, кто собирается ограбить меня или совершить кое-что похуже. Это было действительно неприятное ощущение. Помню, я поспешно оделся, дал ей денег и покинул дом.

Но Колетт меня интриговала. Она выглядела такой невинной, что я не мог поверить, что она замешана в преступное дело, не говоря уже о возможности насилия. Я приходил к ней одетым очень просто и брал с собой лишь те деньги, которые собирался передать Колетт. Но их она получила бы в любом случае. Шантаж? Это было бы смешно. Ни один человек не был бы возмущен, узнав, что я посещал девушку, пригласившую меня к себе. Моя жена? Она знала, что у меня есть любовницы, и никогда не возмущалась. Нет, мысль о том, что кто-то прячется в этих комнатках, чтобы подстеречь меня, была просто глупой. Я посмеялся над собой, и когда вновь встретился с Колетт, во мне ожили старые чувства и я направился к ней с визитом.

И опять я услышал странный шум. У меня снова появилось то же самое неприятное чувство, но на этот раз я был уверен, что мы не одни. Это стало вдруг невыносимым. Я должен был все выяснить. Я подошел к двери, соединявшей комнаты. К моему удивлению, в замочной скважине торчал ключ; дверь была заперта с моей стороны. Я открыл ее, и передо мной оказалась хорошенькая маленькая девочка. Она была явно испугана. Пробежав мимо меня, она бросилась к Колетт и расплакалась:» Мамочка, я там не шевелилась, не шевелилась «. Я перевел взгляд с ребенка на Колетт, и она сказала:» Да, это мой ребенок. Мне с ней приходится трудновато. Когда ко мне приходят друзья, я вынуждена ее прятать «.

Ты не представляешь, как я был тронут. Колетт выглядела такой беспомощной, дитя было таким хорошеньким, а когда я припомнил свои подозрения, то устыдился и испытал чувство вины перед этой храброй юной женщиной.

После этого случая я сблизился с Колетт. Мне хотелось помочь ребенку. Я одел девочку. Как выяснилось, ей было четыре годика. Колетт сказала мне, что большую часть работы она старается сделать дома, что для портнихи не составляет особого труда. Тогда ей не приходится беспокоиться за ребенка. Но когда ей нужно уходить, она всегда очень волнуется. Я был потрясен. Я дал ей денег, чтобы она могла не беспокоиться о хлебе насущном и нанять женщину, которая присматривала бы за ребенком в случае необходимости. Так продолжалось около года. Колетт была бесконечно благодарна мне.

Она рассказала мне историю своей жизни. В ней не было ничего необычного. Она приехала в Париж, полагая, что там найдет свое счастье, возможно, выйдя замуж за богатого — по ее понятиям — человека. Колетт сказала, что семья не оказала бы ей никакой помощи, если бы узнала, что она совершила ужасную вещь — завела внебрачного ребенка. Однако, хорошенько поразмыслив, решила, что ей могла бы помочь старшая сестра. Берта всегда была очень самостоятельной девушкой, взявшей на себя руководство домом; она очень расстроилась, когда Колетт заявила, что уезжает из дома. Остальным Колетт не решилась бы рассказать о себе.

Колетт пробыла в Париже совсем недолго, когда встретила своего торговца. Она полагала, что он женится на ней. Он хорошо относился к ней, но, когда родился ребенок, испугался ответственности, а его родственники быстренько устроили ему брак с дочерью другого торговца. Сначала он изредка навещал Колетт, но визиты становились все реже, а затем она узнала, что он покинул Париж, и с тех пор ничего о нем не слышала.

Итак, бедняжка Колетт осталась с ребенком, которого нужно было содержать, хотя, как выяснилось, в Париже ей было трудно заработать даже себе на пропитание. Но она старалась изо всех сил. Колетт была доброй девушкой, во многих отношениях просто превосходной. Я не знал, что она серьезно больна. У нее был туберкулез, как у многих девушек, что работают в душных помещениях и плохо питаются.

Я довольно долго с ней не виделся, так как уезжал в провинцию, а вернувшись, застал ее уже прикованной к постели. Она наконец решилась известить сестру, и тогда я впервые увидел Берту. Я понял, что Колетт умирает, поскольку ни при каких иных обстоятельствах она не решилась бы послать за сестрой. Берта была незаурядной женщиной — жесткой, хотя и проявляющей это, но всегда готовой выполнить свой долг так, как она его понимала.

Я поговорил с ней, и она сказала, что забрать ребенка в деревню практически невозможно. Их семья — очень религиозная, и внебрачный ребенок вряд ли найдет в ней доброе отношение. Колетт знала об этом и, лишь попав в совершенно отчаянное положение, упросила Берту приехать с надеждой, что та подскажет какой-то выход.

Смертельно больная женщина, к которой я питал нежные чувства, суровая, но достойная сестра и прекрасное дитя — все это меня глубоко тронуло. Я нашел решение. Берта должна поступить ко мне домоуправительницей. Она была из тех женщин, что умеют быстро управляться с любым домашним хозяйством, как, впрочем, и с любым другим делом. Она привезет с собой ребенка, и эта маленькая девочка будет воспитана под крышей моего дома.

Как только я сделал это предложение, я понял, что оно устраивает всех. Теперь Колетт может быть спокойна, Берта сможет занять подходящую для нее должность и одновременно уладить семейные проблемы, дитя окажется под надежной опекой, а моя совесть будет спокойна. Возможно, ты будешь удивлена, Лотти, узнав, что у меня и в те дни была совесть. Но так оно и было… и временами она доставляла мне неприятности.

Я сказала:

— Это было добрым поступком с твоей стороны. Значит, так Лизетта попала в замок… Он слабо улыбнулся.

— Я никогда не забуду выражения лица Колетт, когда она услышала мое предложение. Я был поражен степенью ее благодарности, удивившей меня, поскольку все это не составляло для меня особого труда. Она сказала, что я святой, который принес в ее жизнь огромное счастье, и что теперь она может умереть спокойно, зная, что о ее маленькой дочурке хорошо позаботятся.

— Это было очень мило с твоей стороны, — ответила я, — хотя ты вполне мог себе это позволить. Далеко не все люди склонны принимать близко к сердцу заботы других.

— И что же я получил в результате? Я получил лучшую из существующих домоуправительниц. Так что, как видишь, сделка оказалась выгодной и для меня. Вскоре после этого Колетт умерла. Я видел ее лежащей в гробу и никогда не забуду умиротворенное выражение ее лица.

— Бедная Лизетта! А она об этом знает?

— Должно быть, она мало что помнит, ну, может, ту комнату, в которой ее запирали, не знаю. Думаю, ей было не более пяти лет, когда она поселилась у нас. Ей сообщили, что ее родители умерли и что их обязанности будет выполнять тетя Берта. Не думаю, что тетя Берта слишком баловала бедное дитя ласками, однако ребенок хорошо питался и воспитывался в строгости, что должно было пойти ему на пользу. Я велел обучать ее вместе с Софи, а когда появилась ты — она разделила вашу компанию. Я не уверен в том, что поступил правильно. Она была одна из нас… и все-таки не совсем наша. Меня всегда несколько беспокоила Лизетта.

— Я думаю, Лизетта сумеет постоять за себя.

— Ты знаешь ее лучше, чем кто-либо из нас. Вы с ней сразу же подружились… Ты общалась с ней больше, чем с Софи.

— С Лизеттой всегда было гораздо проще. У нас с ней живые характеры.

— Ну что ж, теперь ты знаешь, кто она такая. Лотти, мне кажется, что не следует рассказывать ей все подробности этой истории. Ей будет гораздо лучше полагать, что она ребенок от законного брака. Ее тетушка придерживается того же мнения.

— Я не собираюсь пересказывать ей что-либо из рассказанного тобой. По-моему, нет особой необходимости поднимать этот вопрос.

— Нет. Она гордая девушка и, видимо, будет расстроена, узнав, что она — дочь… ну пусть не проститутки, но бедной девушки, вынужденной заводить случайных любовников, чтобы свести концы с концами.

— Видимо, ты прав. Бедная Лизетта! Но ей все-таки повезло. Интересно, как бы сложилась ее жизнь, если бы не подвернулась тетя Берта, ну и ты, разумеется. Наверное, тетя Берта отвезла бы ее на ту самую ферму, с которой убежала Колетт. Можно представить себе, какой была бы там ее жизнь. Я думаю, ты можешь быть доволен тем, что тебе удалось сделать для Колетт и для ее дочери.

— Мне стало легче от того, что я рассказал тебе о Лизетте.

Да, — подумала я, — это отвлекло тебя от твоей собственной трагедии, пусть даже и ненадолго Конечно, отец не мог оставаться в Турвиле до бесконечности и вынужден был уехать, хотя и очень неохотно. Я сказала ему, что мы с детьми непременно навестим его, а он, как только почувствует необходимость встретиться со мной, пусть сразу же приезжает. Я с радостью встречу его в любое время суток.

Вот так он и уехал — бедный, печальный, надломленный человек.

Месяцы летели быстро. Я приехала пожить в Обинье. В этом доме поселилась печаль. Мой отец стал очень замкнутым, хотя, как сообщил мне Арман, после моего приезда его настроение значительно поднялось Арман и отец довольно часто ссорились, и, конечно, далеко не всегда виноват был Арман. Арман погрузился в личные проблемы; занимался имением, но не слишком. Он любил бывать при дворе и относился к той категории людей, которые, будучи рождены аристократами, презирают всех, кто ниже их по происхождению. В те времена народ воспринимал подобное отношение уже не с той покорностью, что прежде. Отец рассказал мне, что некоторые лучшие семьи страны уже подумывают о том, что следует коренным образом изменить условия жизни бедняков. К ним принадлежал и мой отец.

Он был очень честным человеком и признался мне, что подобные мысли не приходили ему в голову до тех пор, пока он не сообразил, что они соответствуют обстоятельствам.

Мария-Луиза оставалась бездетной и все больше погружалась в религию. Она часами молилась в церкви и часто проводила мессы. Софи стала еще большей затворницей, а поскольку ее комнаты в башне были более или менее отделены от остального дома, вокруг них, как и положено, начали вырастать легенды. Некоторые из слуг стали поговаривать о том, что Жанна — ведьма, специально подстроившая это несчастье с Софи, чтобы получить над нею власть. Другие возражали, утверждая, что Софи сама ведьма, а ее шрамы — результат сношения с дьяволом.

Больше всего меня расстраивало то, что отец даже не пытался пресечь эти слухи. Тетя Берта делала все, что могла, а могла она очень многое — в доме ее побаивались. И хотя в ее присутствии рассказывать эти истории никто не решался, это не значило, что их не смаковали в комнатах для прислуги и в тех местах, где слуги собирались поболтать.

Так что дела в доме обстояли не лучшим образом.

Лизетта радовалась пребыванию в замке — я взяла ее с собой. Однако ее не устраивало возвращение под опеку тети Берты.

— Теперь я вдова, — заявила она. — И даже тетя Берта обязана помнить об этом.

В то же время она очень любила этот замок, утверждая, что Турвиль не идет ни в какое сравнение с этим благородным старинным гнездом.

Мой отец с огромным удовольствием проводил время со мной и в основном рассказывал о том, как счастливы они были с матерью, какое удовольствие доставляло им общение друг с другом. Как будто я сама этого не знала!

— А каким благословением была для нас такая дочь, как ты! — говорил он, но я предполагала, что когда они были вдвоем, то вряд ли думали еще о ком-то. Только потеряв ее, отец начал испытывать ко мне столь патетические чувства.

Он гостил в Турвиле, и я была склонна думать, что здесь он чувствовал себя лучше, чем в Обинье. В Турвиле не было поводов для тягостных воспоминаний. К тому же здесь были дети, с которыми было не так уж легко отправляться в дальние поездки, поэтому я просила его самого почаще навещать нас, с чем он охотно соглашался.

Меня это устраивало так как означало, что я не обязана пребывать в этом мрачном доме с Софи, жившей затворницей в своей башне. Семейство Турвилей тоже с удовольствием принимало отца. Именно тогда мне пришло в голову, что мне все-таки повезло с семьей моего мужа. Это была не столь знатная семья, как Обинье, но они были добрыми людьми, а атмосфера в Турвиле была полной противоположностью атмосфере Обинье — мягкой и уютной. Впрочем, Лизетте она казалась неинтересной и скучноватой, в то время как в Обинье она постоянно могла ждать чего-нибудь неожиданного.

Брак Амелии оказался счастливым; ее муж был добрым, весьма мягким человеком, несколько бесцветным, но исключительно сердечным… весьма похожим на саму Амелию. Мой свекор, похоже, предпочитал общество своего зятя обществу своего родного сына. У Шарля был горячий темперамент. Быть может, он был более яркой личностью, но никак не человеком, с которым легко уживаться, и его родители, тихие миролюбивые люди, были, судя по всему, довольны обстановкой в доме.

Мы часто говорили о Шарле. Мы ничего о нем не слышали. Получить какие-то сведения было невозможно. Во-первых, он находился очень далеко, а во-вторых, я не представляла, каким образом можно получать письма из страны, которая участвует в войне.

Время от времени в Турвиле появлялись посетители; некоторые прибывали из Америки, и поэтому мы имели хотя бы некоторое представление о событиях в английских колониях. Кое-кто из них видел там Шарля, и мы по крайней мере знали, что до Америки он добрался благополучно.

Эти возвращающиеся воины были благородными молодыми людьми. Они говорили о войне за независимость с искренним энтузиазмом.

— Люди должны иметь возможность выбирать своих правителей, — заявил один молодой человек. Он был юным идеалистом, и энтузиазм делал его благородные черты еще красивее.

Как раз в это время у нас гостил мой отец, и я надолго запомнила, как он ответил этому человеку:

— Я полагаю, — сказал мой отец, — что вы, молодой человек, вернувшись из Америки, будете бороться за свободу для угнетенных.

— Это так, граф, — ответил молодой человек. — За границей совсем другой, свежий дух, и эта война заставила нас по-другому взглянуть на происходящее в нашей стране. Монархи и правители не имеют права подавлять тех, кем они правят. Угнетаемые должны восстать и бороться за свою свободу.

— Именно эти доктрины вы и намерены здесь проповедовать? Не так ли?

— Совершенно верно, сударь. Это доктрины справедливости и чести.

— И это доктрины, которые подстрекают толпу к беспорядкам?

Кровь бросилась отцу в лицо. Я понимала, что сейчас он представляет, как моя мать выходит от модистки и оказывается перед разъяренной толпой, убивающей ее. Похоже, что за какую бы тему мы ни брались, она подводила нас именно к этому опасному предмету.

— Мы только объясняем народу, что у него тоже есть права.

— Права, позволяющие убивать лучших людей! — воскликнул отец.

— Нет, сударь, конечно, нет. Права, которые они обязаны иметь, а если им в этом отказывают… тогда они вправе бороться за них, как это делают колонисты.

Я тут же постаралась сменить тему разговора. Именно этим мне и приходилось заниматься постоянно. Больше всего я любила часы, проведенные наедине с отцом. И если он заговаривал о войне в колониях, я старалась, чтобы разговор не затронул внутренних проблем Франции.

Он считал, что Шарль поступил глупо, отправившись воевать.

« Во-первых, — говорил он, — этот конфликт не имеет ничего общего с Францией; во-вторых, оттуда французы возвращаются с революционными идеями; в-третьих, Франция вынуждена расплачиваться за поддержку колонистов… и не только деньгами, которых, впрочем, тоже не хватает и самой Франции «.

— Он покинул свою семью… на такой долгий срок. Сколько времени уже прошло? Должно быть, больше года. Я начинаю думать, что нам следовало бы подыскать тебе, Лотти, партию получше.

— Я люблю Шарля, и, как мне кажется, он любит меня.

— Но взять и вот так покинуть тебя! Уехать и драться ради целей, не имеющих ничего общего с судьбой его собственной страны!

— Он воспринял это, скорее, как вызов… мне кажется, он рассматривал это именно так.

— Да, — пробормотал отец, — мне следовало найти для тебя кого-нибудь более достойного.

— Но он собирался жениться на Софи. И ты относился к этому одобрительно.

— Софи не из тех, кто может привлечь завидного жениха… в отличие от тебя. Я был рад тому, что удается пристроить ее замуж, и Турвилей это тоже устраивало. Если бы только… но тогда… видишь ли, ты была рождена вне брака, и какими бы глупыми ни были условности, но они все равно существуют. В то время казалось, что брак с одним из Турвилей достаточно хорош для тебя.

— Это так было, и вот теперь у меня есть Шарло и Клодина.

— Да, милые дети. Лотти, как бы я хотел видеть их в Обинье… всегда, — он быстро взглянул на меня. — Я понимаю, тебе кажется, что это малопривлекательное место для детей. Но с их приездом все изменилось бы, Лотти. Мы бы позабыли о Софи в ее башне, которую охраняет Дракон-Жанна и об Армане, которому плевать на все, кроме собственных развлечений, и о его жене, распевающей псалмы и проводящей все дни в молитвах вместо того, чтобы рожать детей. Есть еще, конечно, занудный старый мизантроп — я… но я бы переменился, если бы возле меня постоянно находились мои любимые.

— Рано или поздно Шарль вернется домой, — возразила я. — И я должна ждать его.

Итак, мы вновь расстались» Отец вернулся к своей угрюмой жизни затворника, а я продолжала ждать известий от Шарля. Время от времени до нас доходили отрывочные сведения об этой войне. Она еще не завершилась. За победами следовали поражения, ситуация менялась, но дела у англичан, кажется, шли все хуже.

Наконец к нам приехал гость. Я уже встречалась с графом де Сараман в то время, когда Шарль готовился к отъезду в Америку. Граф был одним из тех, кто откликнулся на призыв, и несколько раз в связи с этим гостил у нас в замке.

Как только я увидела его, стоящего в холле, то поняла, что он привез вести от Шарля, и меня охватило чувство глубокой тревоги.

Почему Шарль не приехал вместе с ним? Ведь они уезжали вместе, и вернуться должны были вместе. И зачем граф де Сараман решил навестить меня?

Меня встревожила уже сама манера его поведения. Он казался чем-то опечаленным.

— Приветствую вас, граф, — сказала я. — Вы привезли какие-нибудь новости о моем муже?

Граф пристально взглянул на меня и произнес:

— Боюсь, у меня для вас дурные новости.

— Шарль… — пробормотала я.

— Он пал в битве при Юта-Спрингс. Я был рядом с ним до самого конца. Его последние мысли были о вас. Он сожалел, что оставил вас, и говорил, что ему не следовало этого делать. Он хотел, чтобы я передал вам его уверения в любви к вам… уверения в том, что вы были его единственной.

— Он мертв? — шептала я. — Шарль мертв.

— Он передал мне это кольцо, и я возвращаю его вам.

Я взяла у него кольцо. Это было золотое кольцо с лазурью, которое он всегда носил. Сомнений не было. Шарль погиб.

И хотя я все время допускала такую возможность, осознание случившегося явилось для меня ударом.

Шарль… мертв. Похоронен где-то в чужой земле. Потерян навсегда.

Я скорбела по Шарлю. Я уединялась, чтобы подумать над последствиями, к которым приведет его смерть.

Мы с ним так давно не виделись, и я не могла делать вид, что его смерть была для меня страшным ударом, каким могла бы стать, если бы мы не расстались на такой срок. Жизнь в Турвиле продолжалась. Шарль давно перестал быть ее частью, однако смерть потрясает вне зависимости от того, каким путем она приходит. Смерть необратима. Сколько раз за время его отсутствия я мечтала о том, что он вернется и мы будем обсуждать с ним дела… планировать… А теперь этого уже никогда не будет.

Шарло едва помнил его. Клодина, можно сказать, его не знала. Его родители потеряли единственного сына, но у них была замена в лице их зятя, а это значило, что Амелия с мужем теперь постоянно будут жить в Турвиле. Я решила сообщить новость Шарло:

— Шарло, твой отец уже никогда не вернется к нам.

— О, — произнес Шарло, на миг отрываясь от рисунка, — значит, теперь он будет жить в Америке?

— Он был убит в сражении, — пояснила я Его глаза округлились.

— А его застрелили из ружья?

— Да., видимо, так, — пробормотала я.

— Я тоже хочу ружье, — сказал Шарло и начал рисовать ружье на лежавшем перед ним листе бумаги.

Вот так воспринял Шарло весть о смерти своего отца.

Я воскликнула про себя с негодованием: «Ты сам виноват, Шарль, если твоему сыну на твою смерть наплевать! Ты не имел права покидать нас».

По ночам мне было грустно и одиноко. Теперь уже никогда мы не будем лежать с ним вместе. Никогда он не обнимет меня. Впрочем, я уже давно ощущала это одиночество и привыкла спать в постели одна.

«Ты не имел права покидать нас, Шарль», — повторяла я вновь и вновь.

Так что я не чувствовала особых изменений в Турвиле.

Мой отец, узнав о случившемся, немедленно приехал к нам. Его первые слова были:

— Теперь тебя здесь ничего не удерживает. Я была вынуждена с ним согласиться.

— Теперь твоим домом будет Обинье. Ты согласна, Лотти?

Я сказала, что мне нужно подумать.

— Прошу тебя, Лотти, возвращайся домой.

Он, такой гордый человек, никогда не просивший разрешения и считавший, что всегда имеет право на все, теперь обращался ко мне с мольбой.

Я знала, как много будет значить для него мой приезд в замок. Но будет ли это благом для детей? И будет ли это благом для меня?

Он взял меня за руку.

— Лотти, — просил он, — пожалуйста… И я знала, что соглашусь.