"Чудо в аббатстве" - читать интересную книгу автора (Карр Филиппа)

УБИЙСТВО В АББАТСТВЕ

Cобытия в стране обрушились на нас, ворвались в дом, разрушили покой. Даже матушка не могла закрыть глаза на это. Отец сказал, что поколеблены сами основы церкви. Брат Иоан и брат Яков сидели с ним в саду; они говорили шепотом, голоса их были печальными. Отец, как всегда, часто беседовал со мной. Он хотел, чтобы я знала, что происходит, и часто повторял:

— Ты не легкомысленная девочка, Дамаск. Ты не похожа на Кейт, которая интересуется только лентами и украшениями. Мы живем в опасные времена.

Я знала о трагедии наших соседей Моров. Сэр Томас ясно дал понять, что не признает главенство короля над церковью и недействительность брака с Екатериной Арагонской, а следовательно, и того, что законными наследниками короля должны стать дети королевы Анны Болейн.

— Я боюсь за сэра Томаса, Дамаск, — сказал отец. — Он смелый человек и будет отстаивать свои принципы до конца. Ты знаешь, что его ввели в Тауэр через Ворота изменников, и я очень боюсь, что мы больше не увидим его.

Лицо отца выражало бесконечную печаль и страх.

— В его доме сейчас так тревожно, Дамаск, — продолжал он, — а ты ведь хорошо помнишь, как было весело в нем когда-то. Бедная госпожа Элис, она сбита с толку и сердится. Она не понимает.» Почему он такой упрямый? — повторяет она все время. — Я ему говорю: господин Мор, вы дурак «. Бедная Элис, она никогда не понимала своего мужа, этого замечательного, святого человека. И еще Мег… о, Дамаск, когда я вижу бедняжку, у меня разрывается сердце. Она — любимая дочь сэра Томаса, и никого нет ближе для него. Мег как несчастная потерянная душа, и я благодарю Бога, что у нее хороший муж, Уилл Роупер, в котором она может найти утешение.

— Отец, если бы он принес присягу, ничего бы не случилось.

— Но тогда бы он предал Бога. Он предан королю, но он сказал мне:» Уильям, я — слуга короля, но прежде всего — Бога «.

— Но из-за этого они такие несчастные.

— Ты поймешь, когда станешь старше, Дамаск. Как я хочу, чтобы ты стала немного постарше. Хотел бы я, чтобы ты была в возрасте Мег.

Я удивлялась такому желанию отца и только позднее поняла его.

Я помню день казни епископа Фишера. Потом с большой жестокостью были убиты монахи из Чартер-хауса . Их проволокли к месту казни, повесили, а потом, еще живых, сбросили на землю и оставили мучиться в ужасной агонии. В тот день брат Иоан и брат Яков пришли к отцу. Я слышала, как брат Иоан сказал:

— Что с нами будет, Уильям? Что с нами со всеми будет?

Бруно рассказал нам, что в Аббатстве постоянно молятся за епископа Фишера, за монахов из Чартер-хауса и за сэра Томаса Мора; что брат Валериан сказал: то, что случилось с теми монахами, могло случиться с другими и многое зависит от судьбы сэра Томаса Мора. Он пользовался всеобщей любовью. Если король осудит его на смерть, народ разгневается. Некоторые считали, что король не посмеет, но король смел все. Он объявил, что не потерпит вмешательства и что всякий, кто будет отрицать его главенство над церковью, — изменник, будь то бывшие канцлеры или друзья короля. Кто перечит ему, тот не может быть его другом. А кто выступил против, не избежит его гнева.

И вот наступил ужасный день. Из суда вывели под стражей сэра Томаса. Нам рассказали очевидцы, как бедная Мег подбежала к отцу, обхватила его шею руками и потеряла сознание.

— Они не сделают этого, — сказал отец. — Король не может убить человека, которого раньше любил, он не осмелится казнить святого.

Но король никому не позволял открыто не повиноваться ему. Я часто вспоминала, как видела его на барке смеющимся с кардиналом… еще одним, кто умер, говорят, из-за него. Никто не мог позволить себе вызвать неудовольствие короля.

А потом звонили колокола по сэру Томасу. Ему отрубили голову и посадили ее на шест на Лондонском мосту, откуда Мег потом сняла ее.

Отец закрылся в своей комнате. Я знала, что в тот день он часами стоял на коленях и молился, думаю, не за себя.

Он опять говорил со мной, когда мы гуляли в высокой траве, росшей по берегу реки, не боясь, что наш разговор подслушают.

— Тебе уже почти двенадцать лет, Дамаск, — сказал он и повторил, — если бы ты была старше.

— Почему, отец? — спросила я. — Потому что ты хочешь, чтобы я была более понятлива?

— Ты и так умна не по годам, дитя мое. Если бы тебе было пятнадцать или шестнадцать лет, ты могла бы выйти замуж, и тогда я знал бы, что кто-то сможет позаботиться о тебе.

— Почему я должна хотеть мужа, когда у меня есть лучший из отцов? И матушка у меня есть.

— И мы будем заботиться о тебе, пока живы, — с жаром сказал он. — Просто я думаю, что если по несчастной случайности…

— Отец!

Он продолжал:

— Если нас здесь не будет… если меня здесь не будет…

— Но ты же не уезжаешь.

— В такие времена, Дамаск, мы не можем знать, когда придет наш день. Кто бы мог поверить несколько лет тому назад, что сэра Томаса не будет с нами?

— Отец, тебя не попросят дать присягу?

— Кто это может сказать?

Я вдруг прижалась к его руке. Он сказал ласково:

— Времена опасные. Может быть, нас призовут сделать то, чего не позволит нам сделать наша совесть. И тогда…

— Но это же жестоко.

— Мы живем в жестокое время, дитя.

— Отец, — прошептала я, — ты веришь, что новая королева — истинная королева?

— Лучше не произносить таких слов.

— Тогда не отвечай на вопрос. Когда я думаю о ней… лежащей в паланкине, улыбающейся, такой гордой, такой радостной, что все эти торжественные церемонии были устроены в ее честь… О, отец, ты думаешь, она хоть на мгновение подумала о всей крови, которая будет пролита из-за нее?.. Такие люди, как сэр Томас, монахи…

— Тихо, дитя. Сэр Томас сказал, что ему жаль новую королеву. Головы летели из-за нее. Кто может сказать, как долго продержится ее собственная голова?

— Кейт слышала, как говорили, что королю она уже начала надоедать, она не родила ему сына, только принцессу Елизавету… и что он уже посматривает на других.

— Скажи, Кейт, чтобы она попридержала язык, Дамаск. Она беспечная девочка. Я боюсь за Кейт, но, тем не менее, думаю, у нее талант самосохранения. Я больше боюсь за тебя, моя любимая дочь. Я бы хотел видеть тебя взрослой и замужем. Что ты думаешь о Руперте?

— Руперт? Ты имеешь в виду, хотела бы я выйти за него замуж? Я не думала об этом.

— Да, дитя мое, он хороший мальчик. Кроткого нрава, добродушный, работящий, правда, у него почти ничего нет, но ведь он наша плоть и кровь, и я хотел бы, чтобы он и в будущем продолжал присматривать за хозяйством. Но больше всего мне хотелось бы знать, что я отдал тебя в надежные руки.

— О, отец, я не думала… о браке.

— В двенадцать лет пора уже немного подумывать о таком важном деле. Пройдет четыре года… Четыре года! Это долго.

— Ты говоришь так, будто я — ярмо, которое ты был бы рад скинуть.

— Дорогое мое дитя, ты же знаешь, что в тебе вся моя жизнь.

— Я знаю, я сказала это, не подумав. Отец, ты так боишься за меня, что хочешь, чтобы у меня был еще защитник?

Он немного помолчал, посмотрел на реку; я знала, он думает о том опустевшем доме в Чел си.

И впервые в жизни я осознала, как ненадежна наша жизнь.

То лето тянулось долго, казалось, все дни были наполнены солнцем. Когда бы ни приезжали к нам гости — что было довольно часто, ибо ни одному путнику не отказывалось в приюте, бедному ли, богатому ли, — за столом всегда находилось для них место. Если они приезжали из дворца, Кейт всегда подстерегала их и пыталась заманить подальше от ушей моего отца, в сад посмотреть павлинов или собак и поговорить о королевском дворе.

Таким образом мы узнали, что король действительно устал от королевы, они поссорились и что королева была так беспечна, что не оказала должного почтения Его Величеству; мы услышали, как король обратил внимание на хитрую и не очень красивую молодую женщину, одну из фрейлин королевы. Джейн Сеймур была тиха и сговорчива, но происходила из очень честолюбивой семьи, которая считала, раз король отрекся от Екатерины Арагонской, испанской принцессы и тетки великого императора Карла, почему бы ему не поступить также с дочерью робкого Томаса Болейна.

Мы слышали, что если бы родился сын, все было бы по-другому. Но у Анны шансов родить сына было не больше, чем у Екатерины, а уже ходили слухи, что Джейн носит под сердцем ребенка короля.

Кейт любила вытянуться на траве и без умолку болтать о придворных делах. Она уже перестала воображать себя королевой Анной. Теперь она была Джейн Сеймур, но роль смиренной Джейн, подчиняющейся честолюбивым братьям, менее подходила ей, чем роль гордой Анны Болейн. Ей, скорее, нравилось презирать Джейн.

— Как ты думаешь, насколько ее хватит? — почти сердито спросила она.

Иногда мы через потайную дверь пробирались на земли Аббатства, и там она все говорила о Мадонне в драгоценностях. Мысль о всех этих драгоценностях, на которые могли смотреть только монахи, сводила ее с ума, говорила она. Как бы ей хотелось надеть их!

Ее отношение к Бруно менялось так же, как и мое. Я с нетерпением ждала наших тайных встреч. Мне нравилось смотреть на его лицо, а когда он говорил, я всегда пыталась перевести разговор на вещи, о которых я знала больше, чем Кейт. Это делало меня ближе к нему. Ему нравилось разговаривать со мной, но смотреть он любил на Кейт; фактически он редко глядел на меня, когда она была с нами. Она задирала его, помыкала им, что выводило его из себя, но в то же время повышало интерес к ней. Пару раз она грозилась рассказать всем, что он водил нас в Аббатство и показал Мадонну.

— Но ведь это ты хотела туда пойти, — сказала я, так как всегда старалась быть на стороне Бруно против нее.

— Ах, — ответила она, — но ведь он же взял нас туда. — Она с ликующим видом показала на него пальцем. — Его грех больше.

Потом она стала дразнить его, что он Святое Дитя, причем так невыносимо, что он побежал за ней, а она, смеясь, убегала. Когда он поймал ее и они покатились по траве, Бруно притворился, будто хочет сделать ей больно. Кейт поддразнивала его, словно хотела, чтобы он на самом деле причинил ей боль, тогда у нее был бы еще один повод дразнить его. Я всегда старалась держаться подальше от этих проказ. Я могла только смотреть на них, но всегда чувствовала, как их обоих охватывало волнение, когда они играли в такие грубые игры.

В то лето я быстро взрослела, вышла из детского возраста. Я знала, что Кейт имела особые привилегии у Кезаи, потому что Кезая по ночам впускала Томаса Скиллена к себе в комнату, и не только его. Кезая и Кейт были похожи в одном — их очень интересовали мужчины. В их присутствии Кезая менялась почти так же, как Кейт; но в то время как Кезая была мягка и податлива, Кейт была заносчива и требовательна Но я заметила, что на них обеих мужчины сразу же обращали внимание.

Кейт немного пооткровенничала со мной:

— Пора тебе взрослеть, маленькая Дамаск. Однажды поздно вечером она пришла ко мне в комнату и сказала:

— Вставай. Я что-то хочу показать тебе. Она заставила меня пойти за ней по винтовой лестнице к комнатам слуг. Прислушавшись у двери Кезаи, я услышала голоса. Кейт посмотрела в замочную скважину и заставила меня сделать то же самое. Я увидела Кезаю в постели с одним из конюхов. Кейт вынула ключ и заперла дверь, потом на цыпочках мы спустились вниз и по нашей лестнице поднялись в ее комнату. Кейт едва сдерживала смех.

— Подожди, когда он захочет выйти и обнаружит, что дверь заперта! — воскликнула она.

Я сказала:

— Лучше открыть дверь.

— Зачем? — резко спросила она. — Тогда они не будут знать, что я их видела.

Она считала это очень удачной шуткой, но я беспокоилась о Кезае, потому что любила ее и чувствовала, что эти приключения с мужчинами были необходимы ей, без них Кезая не была бы Кезаей.

В ту ночь ее приятелем оказался Уолт Фриман; он сломал ногу, когда выбирался через окно на рассвете. Что до Кезаи, она не могла выбраться через окно, а как же ей было выйти, если дверь была заперта?

Уолт рассказал историю о том, будто он слышал голоса грабителей и, выйдя в темноте на улицу, споткнулся о корень. Кейт взяла меня с собой, когда пошла отпирать дверь смущенной Кезаи.

— Так значит, это была ты, озорница! — воскликнула Кезая.

— Мы подкрались и видели тебя и Уолта в постели, — сообщила ей Кейт.

Кезая посмотрела на меня, и краска медленно залила ее лицо. Мне было жаль Кезаю, потому что Кейт разоблачила ее передо мной.

— Ты действительно распутница, Кезая, — сказала Кейт, содрогаясь от смеха.

— Есть много способов быть таковой, — произнесла Кезая многозначительно, что заставило Кейт смеяться еще больше.

Когда мы остались одни, Кезая попыталась объяснить:

— Понимаешь, Дамми, во мне есть какой-то избыток любви, который я должна отдать, — сказала она мне. — Все было бы по-другому, если бы у меня был муж. Вот чего бы я хотела иметь, так это мужа и много малышек, вроде тебя. Но не таких, как госпожа Кейт.

— Ты любишь многих мужчин? — спросила я ее.

— Видишь ли, моя прелесть, вся неприятность в том, что я люблю их всех и не принадлежу к тем, кому нравится говорить» нет «… в этом все дело. Пусть что будет нашей маленькой тайной, а? И ты никому не скажешь?

— Кези, — сказала я, — я думаю, все уже знают об этом.

Было чудесное майское утро, когда мы услышали об аресте королевы. Мы были потрясены, хотя и ожидали, что нечто подобное должно случиться. Ходило так много слухов о разочаровании короля в королеве, делались намеки, будто она ведьма и заманила его под венец. Он устал от ее колдовства и хочет иметь хорошую спокойную жену, которая подарит ему сыновей. И король уже приглядел себе Джейн Сеймур, которую стали подготавливать к роли королевы. Эти и много других слухов доходило до нас, и только в мае мы узнали, что они правдивы.

Король и королева вместе поехали на рыцарский турнир; потом внезапно он уехал, а королеву арестовали и отправили в Тауэр; были арестованы и те, кого считали ее возлюбленными, причем в их число был включен и ее музыкант, бедный мальчик по имени Марк Смитон. Невозможно было поверить, чтобы надменная королева одарила его своим вниманием, но самым скандальным было обвинение, что ее брат является ее любовником.

Мой отец никогда не верил, что Анна Болейн была законной королевой, но теперь он жалел ее, и я думаю, многие ей сочувствовали.

Кейт до такой степени отождествляла себя с ослепительной королевой, что все происходящее казалось ей почти личной трагедией. Всего три года тому назад королева с таким триумфом проехала по городу, а сейчас находилась в зловещей подземной тюрьме Тауэра. Это подействовало на всех нас отрезвляюще.

Что до Кезаи, то она была полна сочувствия.

— Господи, помилуй! — скорбела она. — Бедняжка! Что с ней будет? Эта гордая голова, по всей вероятности, скатится с плеч, и все это потому, что она увлеклась мужчиной!

— Значит, ты веришь, что она виновна, Кезая? — спросила я.

— Виновна?! — воскликнула Кезая, глаза ее сверкали. — Разве это вина — принести немного утешения тем, кто в нем нуждается?

Она была откровенна со мной с той ночи, когда Кейт заперла ее в спальне с любовником. Я уже не была ребенком. Я должна была узнать жизнь, говорила она, и чем скорее, тем лучше. Жизнь для Кезаи заключалась во взаимоотношениях между женщинами и мужчинами.

« Мужчины!»— ее глаза гневно сверкали, и это был тот редкий случай, когда она сердилась на мужчин. Она обожала их, удовлетворяла их желания; были они грубыми или нежными, умоляющими или настойчивыми, она любила их всех, но при этом не могла смириться с тем, что то, что сами они проделывали безнаказанно, считалось преступлением для женщины. Они могли поступать, как хотят, и удовлетворять свои желания, считала она, пока женщин, уступающих им, не винят за это. Но когда женщину стыдят за то, что она принимает участие в том, что для мужчины считается нормальным, она приходила в ярость.

— Король, — сказала она, — сам не прочь позабавиться. И если королева, бедняжка, хочет того же… почему бы нет?

— Но она же будет носить в себе монарха, а будущий король должен быть сыном царствующего.

— Бог мой! Мы поумнели! Мы становимся взрослыми! Я рада. Теперь мы можем говорить с вами кое о чем, госпожа Дамаск. Но не думай больше плохо о королеве.

— Какое имеет значение, как я о ней думаю? Решает то, что думает о ней король, а он думает дурно, потому что его теперь интересует госпожа Сеймур.

Кезая приложила палец к губам.

— Вот в этом-то все и дело. Эта бледная красавица влюбила его в себя, и он захотел поменять жен. Мужчины любят разнообразие, хотя встречаются и верные. Я вот что скажу вам, немного есть того, что я не знаю про мужчин. Я узнала мужчину, когда была еще моложе тебя. Тогда у меня был мой первый… Симпатичный господин выехал из леса. Я была с бабушкой. Он сказал мне:» Жди меня в лесу около избушки «. Это была избушка моей бабушки.» У меня есть гостинец для тебя «. И я встретила его, и постелью нам был папоротник, который, когда все сказано и сделано, может быть так же хорош, как ложе девственницы из пуха и перьев. Я помню, были сумерки, в воздухе пахло весной, а когда я вернулась, бабушка сидела у огня, который она все время поддерживала, в горшке, как всегда, что-то кипело, у ее ног сидела черная кошка. Бабушка говорила, что в хвосте у этой кошки больше ума, чем у многих людей в голове. Кошка мяукала и терлась у ее ног, когда я вошла. Бабушка спросила:» Ну, и что ты получила, Кезая?»—» Гостинец «, — ответила я и показала марципан, перевязанный голубой лентой. —» О, — сказала она, — ты получила гостинец и потеряла невинность «. Я испугалась, ведь мне было меньше, чем тебе сейчас. Но бабушка сказала:» Никогда не рано учиться жизни, а ты никогда не сможешь сказать мужчинам «нет», да и они тебе. Так что сейчас будет у тебя первый или через два года — не имеет значения «.

— Он вернулся… этот красивый господин… и мы опять были с ним под плетнем, и даже на хорошей постели, и с каждым разом было все лучше и лучше… А потом он исчез, я тосковала, но приехал другой… и так с тех пор и пошло.

Я сказала:

— Кезая, таких женщин, как ты, называют распутницами?

— Ты знаешь, любовь моя, я всегда старалась, чтобы это не бросалось в глаза. Я не вела себя развязно. Я всегда пыталась относиться к этому как к делу, касающемуся только двоих. Честное слово, я сейчас разболталась, и все из-за короля и его королевы.

Я очень много думала о королеве, брошенной в мрачное подземелье. Я вздрагивала каждый раз, когда барка проносила нас вверх по реке мимо зловещей серой крепости. Я отводила глаза, когда мы проезжали мимо дома Моров. Сейчас он был всеми покинут, а я помнила, каким он был раньше, когда павлины важно вышагивали по лужайкам и можно было видеть обитателей, занятых серьезным разговором или смеющихся за какой-нибудь игрой.

Потом пришел день, когда королеву вывели из Тауэра на Тауэрский холм и отрубили ей голову мечом, который специально для этого привезли из Франции. Потом был салют и король отбыл в Вулф-холл, чтобы жениться на Джейн Сеймур.

Я все думала об Анне Болейн, гордо возлежащей в паланкине, и об ее ужасном конце. Я вспомнила слова отца, что горе одного может стать трагедией для нас всех.

За столом мы теперь больше молчали, и гости, делившие с нами трапезу, уже не говорили так свободно, как раньше.

Мы узнали, что новая королева ожидает ребенка; и вот однажды прогремели пушки: Джейн Сеймур дала королю то, чего он желал больше всего на свете, — сына. Но, принеся королю счастливый дар, она рассталась с жизнью. Однако для короля самым важным было то, что у него теперь есть наследник. Нам всем приказали пить за нового принца, и мы преданно выполнили приказ.

Бедный сирота Эдуард, наследник короля! Конечно, его отправят в детскую к сестрам — Марии, дочери королевы Екатерины, которой был двадцать один год, и Елизавете, дочери Анны Болейн, которой было всего четыре года.

Мы все понимали, что пройдет немного времени и король будет искать новую жену. Бедные королевы — Екатерина, Анна и Джейн! Кто будет следующей?

Но известия пришли не о следующей королеве, а совсем о другом. Кезая и Том Скиллен смеялись по этому поводу:

— Помилуй, Господи! Оказывается, монахи и монашки — обыкновенные люди.

— Вот уж этого никак нельзя было от них ожидать, — говорил Том, и они опять хихикали.

Другие отнеслись к новости серьезнее. Отец стал очень мрачен. Появилось несколько жалоб по поводу поведения монашек и монахов в различных женских и мужских монастырях по всей стране, что вызвало большие скандалы.

О них мне сообщила Кейт.

— Монаха нашли в постели с женщиной, — рассказывала она. — Его шантажировали, и он был вынужден платить несколько месяцев. У одного настоятеля есть два сына, и он старался найти им хорошие должности в церкви.

— Но ведь монахи не ходят в мир. Как же они могут все это делать? Кейт засмеялась.

— О, рассказывают целые истории. Говорят, что существует туннель, соединяющий женский монастырь с мужским, и что монашки и монахи встречаются и устраивают оргии. Говорят, будто есть кладбище, где они хоронят детей, которых рожают монахини, а иногда они тайком уносят их.

— Все это ерунда, — сказала я.

— В этом может быть доля правды, — настаивала Кейт.

— Но почему вдруг монахи и монахини стали порочными?

— Они уже давно такие, но обнаружилось это недавно.

Она не могла дождаться, когда увидит Бруно. Она хотела поддразнить его тем, что узнала.

— Оказывается, вы не такие уж и святые в ваших монастырях, — сказала она, лежа на траве и дрыгая ногами в воздухе.

Бруно смотрел на нее со странным выражением в глазах, которое я и раньше видела, но никак не могла понять.

— Это заговор, — горячо запротестовал он. — Это заговор, чтобы опорочить веру.

— Но вера не должна быть такой, чтобы ее можно было опорочить.

— Можно всякое придумать.

— И все это ложь? Как же это можно?

— Может быть, есть отдельные проступки.

— Значит, ты допускаешь это) — Я допускаю, что, может быть, несколько из этих историй и правда, но почему из-за одного-двух порочных монастырей надо опозорить все?

— Люди, которые претендуют на святость, редко такими бывают., Они все совершают безнравственные поступки. Посмотри на себя, Святое Дитя. Кто показал нам Мадонну?

— Это несправедливо, Кейт, — сказала я.

— Маленькие дети должны говорить только тогда, когда к ним обращаются.

— Я не маленькая! — с жаром воскликнула я.

— Ты ничего не знаешь, так что молчи. Я понимала, что Бруно чувствовал себя неловко, и догадывалась, что причиной тому было напряженная атмосфера в монастыре. Об этом рассказывал мне отец, вид у него был несчастный.

— Жизнь полна испытаний, — печально произнес он. — Никогда не знаешь, откуда и когда ждать следующего удара молнии.

— Кажется, все изменилось с тех пор, когда король стал менять жен, — сказала я. — До этого все жили спокойно.

— Может, и так, — согласился отец, — а может, потому, что тогда ты была слишком мала, чтобы сознавать неприятности. Некоторые люди никогда этого не чувствуют. Я совершенно уверен, что твоя мать понятия не имеет об этих грозовых тучах.

— Она слишком поглощена тем, есть ли какая-нибудь тля на ее розах.

— Согласен, — сказал отец, мягко улыбаясь. И я подумала, какой он хороший человек и как бы он был доволен, если бы мог счастливо жить со своей семьей, подниматься вверх по реке на службу, где разбирал судебные дела, а потом возвращаться домой, чтобы послушать о наших домашних делах.

Мы могли бы вести спокойную, безмятежную жизнь. Но я все время пререкалась с Кейт, очень мало видела Руперта, а Саймон Кейсман, хоть и делал все от него зависящее, чтобы всем угодить, мне не нравился; матушка иногда раздражала меня тем, что была поглощена только своим садом, будто вне его ничто не имело значения; отец являлся центром моего мира, его настроение я всегда понимала, и, когда он тревожился о чем-нибудь, это беспокоило и меня. Поэтому и сейчас я была сильно обеспокоена. Мне очень нравились наши слуги, некоторые наши соседи. Матушка была щедрой женщиной: она следила, чтобы у ее нуждающихся соседей всегда были хлеб и мясо. Ни один нищий не ушел из нашего дома с пустыми руками. Нас считали свободными от предрассудков. Мы могли бы быть счастливы, если бы не слухи и тот факт, что сэру Томасу Мору отрубили голову, а его поместье конфисковали. Это были факты, которые даже моя матушка не могла игнорировать. Однажды она заметила, что сэр Томас должен был подумать о своей семье, а не о принципах. Тогда он принес бы присягу, и все было бы хорошо.

И вдруг несчастье нависло над аббатством Святого Бруно. Отец сообщил мне об этом. Я быстро становилась его поверенной в этих делах. Иногда он говорил с Рупертом и Саймоном, они обсуждали дела, но я думаю, что мне он охотнее поверял свои самые сокровенные мысли.

Направляясь к реке, мы, как всегда, разговаривали, и отец сказал мне:

— Я боюсь за Аббатство. Со времени чуда оно стало богатым. Думаю, оно в числе тех, на которые именем короля нацелился алчный Томас Кромвель.

— И что тогда с ним будет?

— Что случилось с другими. Ты же знаешь, что несколько более мелких аббатств были захвачены.

— Говорят, что — монахи в них были повинны в немонашеском поведении.

— Говорят… говорят… — Отец устало провел рукой по глазам. — Как легко что-то сказать, Дамаск. Как просто найти тех, кто будет свидетельствовать против других, особенно когда это им выгодно.

— Саймон Кейсман говорил, что закрыты были только те монастыри, которые были виноваты в этой мерзости.

— О, Дамаск, времена нынче печальные. Подумать только о всех тех годах, когда монастыри процветали. Они сделали так много добра для страны. Они олицетворяли собой сдерживающее начало. Лечили больных. Нанимали на работу людей, воспитывали их в любви к Богу. Но теперь, когда король стал главой церкви, а человек может лишиться головы, если будет это отрицать, Кромвель всюду рыщет, чтобы пополнить его казну. Он закрывает монастыри и отдает богатства церкви государству. А со времени чуда аббатство Святого Бруно стало одним из самых богатых. Брат Иоан говорит, что аббат не переживет потерю Аббатства, и я верю этому.

— О, отец, будем надеяться, что люди короля не придут в наше Аббатство.

— Мы будем надеяться, но это будет чудо, если они не придут.

— Но раньше случилось же чудо, — сказала я. Я попыталась успокоить его, и, думаю, это мне, немного удалось. Но какие это были неспокойные дни!

Мать послала меня снести корзину с рыбой и хлебом старой Гарнет, прикованной к постели. Она жила в крошечном домике, где была только одна комната, и существовала только благодаря нашей помощи. Она потеряла мужа и шестерых детей во время эпидемии чумы, но старая Гарнет, казалось, не подвластна ничему. Все уже давно забыли, сколько ей лет, да и сама она не помнила. Время от времени матушка посылала одну из служанок отнести ей свежие тростниковые дорожки на пол, а также травы и мази. Моей обязанностью было следить, чтобы в кладовой Гарнет всегда что-нибудь было, вот почему Кезая отправилась со мной, помогая нести корзину.

Кезая слышала массу рассказов о том, что делалось среди монахов и монахинь. Фактически об этом говорили все. И каждый день сообщали что-то новое и еще более ужасающее.

Мы уже побывали у старой Гарнет, выслушали в очередной раз историю о том, как она схоронила всех своих детей, и возвращались домой, когда услышали приближающийся топот копыт, а затем увидели группу из четырех всадников, во главе которой на большой черной лошади скакал довольно неприятный человек.

Он остановил нас.

— Эй, — крикнул он, — покажите нам дорогу в аббатство Святого Бруно.

Держался он высокомерно, почти нагло, но Кезая, казалось, этого не замечала.

— Ах, господин, — воскликнула она, присев в реверансе, — Аббатство совсем рядом.

Я заметила, как он посмотрел на Кезаю: его узкий рот слегка приоткрылся, а маленькие черные глазки, казалось, исчезли, когда на них опустились веки.

Он пустил лошадь вперед. Едва удостоив меня взглядом, снова посмотрел на Кезаю.

— Кто ты? — спросил он.

— Я из большого дома, а это моя маленькая госпожа.

Человек кивнул. Он наклонился в седле и, взяв Кезаю за ухо, потянул к себе. Она вскрикнула от боли, а мужчины засмеялись.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Меня Кезая, сэр, а маленькую госпожу…

— Держу пари, ты хорошая девушка, Кезая, — сказал он. — Мы это проверим. — Потом он отпустил ее и продолжал:

— Так говоришь, совсем близко? По этой дороге? Когда они отъехали, я посмотрела на Кезаю, на ее багровое ухо.

— Вот это мужчина, правда, госпожа? — спросила Кезая, хихикая.

— Скорее животное, — ответила я презрительно. Я вся дрожала после этой встречи, ибо в том человеке действительно было что-то скотское, что привело меня в ужас. Но на Кезаю он, кажется, произвел противоположное впечатление. Он взволновал ее; мне уже слышалось знакомое дрожание в ее голосе.

— Он же сделал тебе больно! — воскликнула я возмущенно.

— О, это было сделано по-дружески, — со счастливым видом сказала Кезая.

Позднее я узнала, что этого человека звали Ролф Уивер. Он предводительствовал отрядом, посланным оценить богатства Аббатства.

Отец глубоко опечалился.

— Посланники Кромвеля в Аббатстве, — произнес он. — Это убьет настоятеля.

Приезд этих людей стал началом конца аббатства Святого Бруно, каким мы его знали. Солдаты Уивера буянили в его галереях, прошли по всем подвалам, часто напивались, затаскивали к себе девушек и заставляли их заниматься любовью на монашеских соломенных тюфяках, испытывая нечестивое удовольствие в осквернении келий. Девушки потом говорили, что боялись перечить людям Кромвеля, и я знала, пройдет немного времени и Кезая будет там, и, когда я представляла ее с Ролфом Уивером, мне становилось дурно.

Брат Иоан пришел к отцу и рассказал, что аббата так потрясли эти события, что у него случился удар, и теперь он не встает с постели.

— Боюсь, его конец близок, — ответил отец. — Осквернение святыни убьет его.

Когда на следующий день не пришли ни брат Иоан, ни брат Яков, отец отправился в Аббатство повидать их. Ему преградили дорогу, и один из людей Ролфа Уивера спросил его о цели прихода. Отец объяснил, что пришел навестить двух мирских братьев. На это ему ответили, что приказано никого не впускать и не выпускать из Аббатства.

— Как здоровье аббата? — спросил отец. — Я слышал, он нездоров.

— Болен от страха, — был ответ. — Он испугался, что добрались и до него. Вот в чем дело. Страх.

— Аббат вел святой образ жизни, — с возмущением возразил отец.

— Это вы так думаете. Подождите, когда мы расскажем вам все, что мы узнали.

— Я знаю, что любое обвинение против него будет ложным.

— Тогда советую вам быть поосторожнее. Люди короля не любят тех, кто слишком дружелюбно относится к монахам.

Моему отцу оставалось только уйти. Я не видела его таким удрученным с тех пор, как был казнен Томас Мор.

Поздним вечером Кейт и я видели Кезаю. Слегка спотыкаясь, она шла к дому. Я догадалась, что она была в Аббатстве.

Кейт принюхалась к ней.

— Ты пила, Кезая, — разоблачила ее Кейт.

— О, Кези, — с укором сказала я. — Ты была с тем человеком.

Кезая все продолжала кивать головой. Я никогда не видела ее пьяной, хотя она и любила эль и часто пила его. Она должна была выпить что-то более крепкое, чтобы дойти до такого состояния.

Глаза Кейт загорелись. Она тряхнула Кезаю и сказала:

— Расскажи нам, что произошло. Опять ты со своими штучками!

Кезая захихикала.

— Что за мужчина! — бормотала она. — Что за мужчина! В жизни никогда такого еще не…

— Это был Ролф Уивер, да? Кезая все кивала.

— Он послал за мной. Он сказал: приведите Кезаю. Я должна была пойти.

— И ты довольно охотно пошла, — сказала Кейт. — Продолжай.

— Он был там и… — она опять начала хихикать.

— Это тебе не в новинку, — сказала Кейт, — но почему ты в таком состоянии?

Но, по всей видимости, это оказалось Кезае в новинку. Она только кивала головой и хихикала. Кейт и я уложили ее в постель. Мы заметили, что ее большое, мягкое, белое тело было в синяках. Я содрогнулась, а Кейт была очень возбуждена.

За воротами Аббатства соорудили виселицу. На ней раскачивалось тело монаха. В рясе, развевающейся на ветру, он выглядел нелепо, как большая черная ворона. Его преступление заключалось в том, что он пытался часть сокровищ Аббатства снести к золотых дел мастеру в Лондон. Несомненно, он хотел убежать с полученными деньгами, но люди Уивера поймали его. Это стало уроком всякому, кто будет с пренебрежением относиться к властям и попытается утаить богатства Аббатства от короля, объявившего их своей собственностью.

Нам было жутко. Никто не мог пройти мимо ворот Аббатства. Мы оставались дома, боясь выйти на улицу. Из всего того, что случилось, это было самым ужасным. Казалось, весь мир рушится вокруг нас. Раньше что бы ни произошло, Аббатство стояло, могучее и прочное, теперь же оно было потрясено до основания.

Я часто думала о Бруно. Мне хотелось знать, что случилось с ним. Ведь он видит этих грубых людей, расположившихся, развалясь, за столом в трапезной, где раньше сидели монахи, соблюдающие обет молчания. Он смотрит, как они врываются в кельи, тащат туда кричащих девушек, получают удовольствие от осквернения святых мест. Я вспомнила тот день, когда по настоянию Кейт он привел нас в священную часовню и показал Мадонну в драгоценностях. У меня перехватило дыхание. Эти люди найдут ее, они сорвут с нее сверкающие камни. И безмолвная часовня будет осквернена. Я молилась за Бруно, а отец молился, чтобы ничего не произошло с аббатом, чтобы Аббатство было спасено, хотя надежда была очень слабой, потому что люди Кромвеля уже хозяйничали там и составляли опись богатств. Бруно не выходил у меня из головы. Возможно, он постоянно присутствовал в моих мыслях с того самого дня, когда мы впервые увидели его, проникнув на земли Аббатства через потайную дверь. Он был гордый — не такой, как все мы. Святое Дитя! Иногда мне приходила в голову мысль — а какой бы стала я, если бы родилась не обычным образом, а была найдена в яслях в святом месте.

Кейт и я говорили о Бруно, в то время как другие говорили об Аббатстве.

— Мы должны попытаться увидеть его, — сказала она. — Можно пройти через дверь.

Я представила всех этих грубых людей, слоняющихся по Аббатству.

— Теперь этого делать нельзя, — сказала я. Кейт сразу поняла меня. Может быть, она живо вообразила, как ее хватают и силой тащат в одну из келий, ибо многие девушки рассказывали об этом. Подобные действия оскорбляли утонченную натуру Кейт. Кейт, скорее, хотела наслаждаться всеобщим восхищением, чем давать физическое удовлетворение. Как я убедилась позднее, она принадлежала к тем женщинам, которые хотят, чтобы их постоянно добивались, но редко завоевывали.

Теперь она уже не настаивала на том, что нам следует пойти через потайную дверь, но все время говорила о Бруно, и что-то в ее манере слова о нем наполняло меня уверенностью, что для нее он так же важен, как и для меня.

— Случится чудо, — сказала она мне, — вот увидишь. Все происходит ради этого. Вот почему он был послан. Его положили в ясли, чтобы сейчас он находился здесь. Вот увидишь.

Она выразила словами то, что у всех нас было на уме. Мы все ждали чуда. Чуда от Святого Дитя.

Тучи сгущались. И, наконец, наступила развязка. Но это было не то чудо, которого мы ждали.

Уже за полночь Кейт пришла ко мне в комнату. Она была очень красива в голубой ночной рубашке, с длинными рыжеватыми волосами, распущенными по плечам.

— Проснись, — сказала она.

Но я не спала. Я не знаю, очевидно, какое-то предчувствие удерживало меня ото сна в ту ночь. Мне казалось, что эта ночь должна стать концом целой эры.

Она сказала:

— Кезаи нет в ее комнате.

Я села на постели.

— Она опять с одним из тех мужчин.

— Да, она с мужчиной. Она в Аббатстве, я готова поклясться.

— Этот человек. Он опять послал за ней!

— Она довольно охотно пошла. Это… ужасно!

— Кезая всегда была такой.

— Да, я знаю. Мужчине стоит поманить ее пальцем — и она уже бежит за ним. Удивляюсь, как твой отец держит ее в доме.

— Я не думаю, что он знает.

— Он витает в облаках и может потерять голову, если не будет осторожен.

— Кейт, не смей так говорить!

— Я должна сказать то, что чувствую. Все так переменилось. Помнишь нашу поездку на коронацию Анны Болейн? Ведь все было по-другому! Теперь все изменилось.

— Нет, уже тогда были перемены. Перемены были всегда, но теперь, кажется, приближается трагедия… все ближе к нам.

Кейт сидела на краю моей кровати, сжав руки, задумавшись. Она не хотела волнений. Ей хотелось балов, веселья, удовольствия от дорогих нарядов, драгоценностей; чтобы мужчины мечтали о ней.

— Пора бы уже твоему отцу подумать о женихе для меня, — сказала она. — А он думает только о том, что происходит в Аббатстве.

— Мы все думаем об этом.

— Мы так давно не видели Бруно, — сказала Кейт. — Интересно…

Я никогда не видела раньше, чтобы она о ком-нибудь так беспокоилась. Она предложила:

— Давай поговорим о приятных вещах. Забудем Уивера, его людей, Аббатство.

— Надолго ли мы сможем забыть, — возразила я, — ведь это часть нашей жизни, и то, что случилось там, касается нас.

Но Кейт хотела говорить о приятных вещах. Например, о ее замужестве. О герцоге или графе, который представит ее ко двору. Он будет богатым и заботливым; но все это занимало только часть ее сердца. Я знала, что пока она говорила о будущем великолепии, ее мысли занимал Бруно. Было ли это предчувствие?

Кезая появилась в пять часов утра. Кейт увидела, как она, шатаясь, идет по двору и привела ее в мою комнату. Кезая была без туфель и чулок, ее ноги кровоточили; платье было разорвано, на плече я увидела большой синяк. Она казалась пьяной, но от нее не пахло спиртным.

— Что случилось? — воскликнула я.

— Она, кажется, помешалась, — сказала Кейт. — Что-то определенно случилось с ней.

Кезая посмотрела на меня и протянула руку. Я взяла ее. Рука дрожала.

Я спросила:

— Кезая, в чем дело? Что случилось? Тебя били. Она промолвила:

— Госпожа Дамаск. Я грешница. Ворота ада раскрыты для меня.

— Очнись, Кезая. Что случилось? Почему ты в таком состоянии?

— Она пришла из Аббатства, — сказала Кейт. — Ты пришла из Аббатства, Кезая. Не пытайся отрицать этого.

Кезая затрясла головой.

— Нет. Не из Аббатства, — произнесла она. — Я согрешила… я сотворила что-то ужасное. Я покаялась в том, что должно быть заперто здесь, — она била себя в грудь с таким неистовством, что я подумала: Кезая может сломать себе что-нибудь.

Я спросила:

— Ради Бога, Кезая, что ты сделала?

— Я рассказала им. Я поведала ему, а теперь весь мир будет знать… мою святую тайну. Что они теперь сделают, госпожа Дамаск? Что они сделают теперь, когда они знают?

— Тебе лучше рассказать нам, что знают они, — приказала Кейт. — И чем скорее, тем лучше.

Кезая закатила глаза к потолку и разразилась рыданиями.

Мне казалось, что я попала в какой-то кошмар. Я знала, случилось что-то зловещее. Никогда до этого я не видела беззаботную, чувственную Кезаю в таком состоянии. Если бы она была молодой невинной девушкой, я бы подумала, что ее изнасиловали эти чудовища, нагрянувшие в Аббатство. Но Кезая не невинная девица. Для нее изнасилование — это, скорее, радостное событие.

Но здесь чувствовалось искреннее безудержное горе. Кезая страдала.

Стараясь успокоить ее, я попросила:

— Расскажи нам, Кези. Это поможет. Начни с самого начала и расскажи нам все.

Она повернулась ко мне, и я обняла ее. Лицо Кезаи исказила гримаса боли, ее большое, слегка располневшее тело дрожало.

— Я рассказала, — лепетала она, — я рассказала то, о чем никогда нельзя было говорить. Я сделала что-то ужасное. Удивляюсь, почему сам сатана не пришел еще, чтобы забрать меня.

— Начни с начала, — скомандовала Кейт. — Расскажи нам все. Ты несешь какую-то ерунду.

— Да, это поможет тебе, Кези, — убеждала я. — Наверно, не так все плохо, как ты думаешь.

— Это ужасно, госпожа Дамаск, я обречена. Ворота ада распахнулись…

— Не начинай опять, — нетерпеливо перебила Кейт. — Итак, что случилось? Этот человек послал за тобой, и ты охотно пошла. Ведь мы знаем — ты еле дождалась этого.

— О, это было еще раньше, госпожа Кейт. Задолго до этой ночи. Это было тогда, когда я нашла дверь в стене. Вот когда это началось.

Дверь в стене! Мы с Кейт переглянулись.

— Она была покрыта плющами, и никто не догадывался о ее существовании, но я нашла ее… и я прошла через нее. Я ступила на святую землю. Я должна была знать, что с тех пор я проклята…

— Не говори ерунды, — резко оборвала ее Кейт. — Если бы там не было двери, ты бы ее не нашла. Тебя нельзя винить за то, что ты открыла ее и вошла. Это так естественно.

— Но это не все, госпожа. Там я увидела его… он снял свою рясу и ничем не отличался от обычных людей — это был мужчина, и ничего больше. Он возился с растениями, сажал их, он был очень красив, это было сразу видно. Я наблюдала за ним, потом позвала, и, когда он увидел меня, он испугался. Он попросил меня побыстрее уйти. Потом он говорил, что подумал, будто дьявол послал меня для его искушения. Так оно и было. Дьявол искушал нас обоих.

— Продолжай, — возбужденно воскликнула Кейт, и вдруг я поняла, чем окончится рассказ Кезаи. Я ясно представила себе это. Брат Амброуз и искушающая его, чувственная Кезая.

— Я смотрела, как он работает, и сказала, что жаль, что такой красивый мужчина пропадает зря, а он только промолвил:» Изыди, сатана «. Но я хитрая, я знала, что надо только подождать. Я ушла, но потом вернулась и увидела, что он ждет меня, а я уже ни о ком, кроме него, не могла думать и знала, что он тоже думает обо мне. Мы легли в высокую траву и делали то, что естественно для большинства мужчин и женщин, но меня очень сильно возбуждало то, что он монах. Думаю, и его тоже. Потом я пришла еще раз, но он не появился, потому что в келье, одетый во власяницу, на коленях молился перед крестом, прося об очищении. Так он говорил мне, но я не слушала. Я была уверена, что он придет и что он хочет этого, как и я. Так оно и продолжалось. Потом я почувствовала, что беременна. Я знаю, это случалось с другими и до меня. Но здесь произошло совсем другое. Ребенок был от монаха.

— Готова поклясться, что это случилось с тобой не впервые, — сказала Кейт с блестящими от возбуждения глазами.

— Это было в первый раз. Раньше, хотя я и беременела, но избавлялась от ребенка с помощью моей старой бабушки. Если бы это совершилось впервые, может быть, я действовала бы по-другому. Но это был ребенок… от монаха. Я испугалась. Поэтому я ничего не сказала… ни ему, ни кому другому, а через шесть месяцев, когда это уже стало заметно, я пошла к моей старой бабушке, в лес. Она умная женщина. Она знала, что делать.» Уже поздно, Кези, — сказала она. — Приди ты три месяца назад, я бы Помогла тебе. А теперь это опасно. Ты должна рожать «. Я рассказала ей, что это монашеское семя, и она засмеялась, она смеялась так долго и так громко, что я почувствовала себя спокойнее.» Иди обратно в дом, — сказала она, — носи самые широкие нижние юбки. Потом им скажи, что твоя тетушка из Блэк Хита заболела и зовет тебя Ты поедешь к ней на некоторое время «. Я сделала так, как она велела, собрала немного вещей в дорожный мешок и отправилась в путь с человеком, якобы посланным моей теткой. Но я спряталась у бабушки и жила в ее домике; никто не знал об этом; она придумала, что сделать, когда родится ребенок. Бабка послала за Амброузом, и он пришел к ней в дом, хотя жил в затворничестве и это было нарушением его обета. Ребенок должен был родиться примерно в Рождество. Амброуз не хотел этого делать, но моя бабушка сумела убедить его. Он считал ее дьяволом в юбке, ибо верил, что продал свою душу сатане. Она искушала его.» Это твое собственное дитя, — говорила она. — Плоть от плоти твоей. Тебе захочется иногда видеть его, наблюдать за ним «. Она сидела у огня, покачиваясь, и гладила кошку. Когда мальчик родился, наступило Рождество. Ребенка надо было положить в ясли, чтобы все подумали, что это Святое Дитя. Бабушка сказала, что монахи воспитают его в Аббатстве и, может быть, когда-нибудь он станет аббатом. Они сделают из него образованного человека, и он будет совсем не похож на незаконнорожденного сына служанки. Таковы были наши планы, и в канун Рождества я пронесла моего мальчика через потайную дверь, Амброуз взял его и положил в ясли…

Мы с Кейт молчали, пораженные. Мы не могли поверить. Бруно — Святое Дитя, чье появление стало чудом, которое превратило аббатство Святого Бруно из прилагающего все усилия, чтобы выжить, в преуспевающе, — сын монаха и служанки! Все же, хотя мы открыто возражали против этой фантастической истории, мы знали, что это правда…

— Ты — порочное существо! — закричала Кейт. — Все это время ты обманывала нас… и весь мир.

Я думала, она ударит Кезаю. Она рассердилась; я знала, что ей невыносима даже мысль о том, что Бруно обыкновенный мальчик. Она глумилась над Святым Дитя, но все-таки хотела, чтобы он занимал особое положение, не смешиваясь с нами.

Кезая разрыдалась.

— Но сейчас я говорю правду, — сказала она. — И это самое порочное, что может быть. И теперь об этом знает весь мир.

— Кезая, — воскликнула я, — ты рассказала это… тому мужчине'.

Она раскачивалась взад-вперед, охваченная отчаянием.

— Госпожа, я не могла не рассказать. Он послал за мной, чтобы я пришла в тот дом, где в Аббатстве принимают странников. Меня провели в комнату, и он приказал мне раздеться и лечь на кровать. Я так и сделала, я ждала его, потому что думала, что…

— Мы знаем, что ты думала, ты, шлюха! — крикнула Кейт.

— Но это было не то, — продолжала Кезая. — Он подошел, наклонился надо мной, стал грубо ласкать меня и сказал:» Ты больше уже не маленькая потаскушка, Кезая, но в тебе очень много осталось от шлюхи, а?»Я засмеялась, я думала, что это любовная игра, но он взял веревку и привязал меня за лодыжки к кроватным стойкам. Я сопротивлялась не слишком сильно.

— Ты думала, что это будет что-то новое в… любовной игре, как ты называешь это? — спросила Кейт.

— Я так и подумала, госпожа… пока не увидела кнут. Тогда я закричала, а он ударил меня по лицу и сказал:» Не шуми, сука «. Я спросила его, что он еще хочет от меня; кроме того, что он уже имел, я больше ничего не могу ему дать.» О, у тебя еще есть кое-что, — сказал он. — У тебя есть кое-что, что я хочу, и ты мне дашь это, даже если для этого мне нужно будет тебя убить «. Я очень испугалась, госпожа, даже кричать не могла, а он смотрел на меня, как дьявол, наклонясь надо мной, смотрел с вожделением, как мужчина смотрит на голую женщину, но такого вожделения я никогда раньше не видела. Потом он сказал:

« Ты имеешь какое-то отношение к монахам. Ты же не будешь отрицать, что такая женщина, как ты, не прочь немного пошалить за серыми стенами. У тебя уже достаточно было слуг, конюхов, садовников и всех путников, которые проходили мимо. И ты захотела немножко разнообразия, ведь так?»Тогда под тяжестью моего греха я начала дрожать, а он увидел это и засмеялся еще больше:» Ты мне скажешь, Кезая? — спросил он. — Ты мне скажешь все о вашем кувырканий на алтаре и в святых часовнях «. Я закричала:

« Это было не там. Это было не там. Мы не были такими грешниками „. И он сказал:“ Где же вы тогда согрешили, Кезая?»Я крепко закрыла рот, я не могла говорить. Он ударил меня кнутом, госпожа. Я вскрикнула, и он рассмеялся:» Кричи, сколько хочешь, Кезая. Здесь привыкли к крикам и не посмеют пожаловаться «. Это была только проба, начало. Я почувствовала кровь на бедрах. Он наклонился надо мной и стал ласкать меня, как обычно, грубо. Он укусил меня за ухо. При этом он произнес:» Кезая, если ты не расскажешь мне все, я сделаю с твоим телом то, что навсегда отвернет от тебя всех мужчин, ни один не захочет лечь с тобой. Я изуродую твое лицо такими шрамами, что мужчины будут содрогаться при виде тебя. Ты будешь желать их, но они не захотят тебя. И тебе не легко будет завлечь взглядом мужчину, как ты сделала это со мной, когда мы встретились на дороге «. Я дрожала и твердила себе: я не должна говорить, не должна говорить. Я ничего не сказала, тогда он наклонился надо мной и сказал:» Еще разок, чтобы напомнить тебе, как ты любишь это «. И он придавил меня своим телом с такой яростью, что это доставляло скорее боль, чем удовольствие. О, госпожа, что я сделала!

— Ты ведь не рассказала свою тайну этому зверю? — воскликнула Кейт. Кезая покачала головой.

— У него был кнут. И он все время повторял, что он со мной сделает, и я закричала:» Я расскажу… я скажу все…»И я рассказала ему об Амброузе, как я искушала его и как моя бабушка убедила его положить ребенка в ясли и объявить святым… А он уставился на меня — я никогда не видела, чтобы мужчина мог так вдруг измениться. Он так хохотал, — я подумала, что он сошел с ума. Потом он развязал веревки и сказал:» Ты скоро поправишься, Кезая. Ты будешь еще лучше. Ты хорошая девушка, сегодня мы с тобой хорошо поработали «. Я оделась, но не могла найти башмаков… Спотыкаясь, я вышла из дома для странников и пошла домой, и теперь все знают. Тайна раскрыта.

Она была права.

Тайна уже не была тайной.

Так я внезапно узнала о яростных страстях человеческих. Те несколько дней всегда будут возникать в моей памяти как самые ужасные. Конечно, с тех пор я познала больший ужас, большие страдания, но в те дни я была так потрясена, что детство мое разом кончилось. Мне казалось, что с того дня, как мы с отцом стояли на берегу реки и видели короля рядом с кардиналом, я медленно, но верно приближалась к этому моменту. Вокруг меня нагромождались смерть и разрушение, как сорная трава в заброшенном саду; тогда же я увидела убийство человека, и это впечатление осталось на всю жизнь. Я слышала, как звонили колокола по королеве Анне и сэру Томасу Мору, воспоминания об этом навевали грустные мысли, но это было совсем другое.

Все следующее утро мы ждали, что все будут говорить о тайне Кезаи. Мы знали, что скоро об этом узнают все. Мы с Кейт были так потрясены рассказом Кезаи, что ни с кем не могли говорить об этом. Мы и между собой-то если и говорили, то шепотом.

Интересно, знал ли Бруно? Мысль о том, что он мог знать, была невыносима. Я ощущала, что для него много значит то, что он — Святое Дитя.

Я должна была увидеть Бруно. Я была поражена силой моих чувств. Я не думала о том, что это опасно для меня. Я хотела сказать ему, что для меня не имеет значения, что он сын Кезаи и монаха. Фактически я ощущала некое облегчение, хотя и понимала, какое несчастье это принесет Аббатству. Но я должна его увидеть. Я вышла одна и побежала к потайной двери, отодвинула плющ и шагнула на землю Аббатства. Сердце мое так билось, что казалось, что я задохнусь. Я не смела остановиться, чтобы подумать, что же будет со мной, если меня поймают. Я пошла к тому месту, где мы раньше встречались с Бруно, и спряталась в кустах, где мы прятались с Кейт, нелепо надеясь, что он придет. Вот поэтому я и стала свидетельницей ужасной сцены.

Должно быть, я пробыла там с полчаса. Бруно пришел, но не один. С ним был монах Амброуз.

Я вспомнила, как, посадив меня на стену, Кезая подтрунивала над монахом.

При взгляде на Бруно я сразу поняла, что он знает все. Он смотрел как-то потерянно. Амброуз о чем-то говорил с ним. Должно быть, они пришли сюда, потому что это место было уединенным — из Аббатства редко кто заходил сюда.

— Как ты не можешь понять, — говорил Амброуз. Его хорошо было слышно. — Я хотел присматривать за тобой. Хотел принимать участие в твоем воспитании. Это греховно. Это порочно. Это богохульно… но я сделал это, потому что не мог разлучиться с тобой. — В его голосе звучала такая боль, что она ранила мое сердце. Мне были понятны его ужасные угрызения совести и страдания. Я представляла, как он терзается в тиши своей кельи. Грешник, закрывший себе путь в рай. Так же, должно быть, чувствовал себя Адам, когда съел запретный плод.

Меня глубоко тронул брат Амброуз. Может быть потому, что я помнила, что мой отец тоже хотел иметь семью. И из-за этого ушел из Аббатства. Амброуз тоже должен был так поступить. А вместо этого он попытался получить лучшее, что было в обоих мирах, — келью монаха и сына. Я очень хорошо понимала все и хотела, чтобы и Бруно тоже понял.

Но Бруно молчал.

— Я за свой грех уже отстрадал, — продолжал брат Амброуз. — Но я с большой радостью наблюдал за тобой. Разве ты не чувствовал, что я о тебе забочусь больше, чем другие? Неужели ты не чувствовал, что ты мой ребенок? Я ревновал тебя к Клементу за то, что ты любил его, Валериана за те часы, которые ты проводил с ним. Я хотел учить тебя греческому и латыни, хотел печь для тебя вкусные пироги в моей печи. Но я мог только учить тебя травам да их целебным и плохим свойствам. Мне жалко того времени, которое они проводили с тобой. Они по-своему любили тебя… но я был твоим отцом. Я бы хотел, чтобы ты хоть раз назвал меня так…

Но Бруно молчал.

Я представляла все это так ясно: беспокоящийся отец, его любовь к ребенку, его радость, которую он находил в сыне, несмотря на угрызения совести. Мне понятны были его восхищение и страдание, и я хотела крикнуть:» Бруно, поговори с ним ласково. Пусть он узнает, что ты рад назвать его отцом «.

Но Бруно молчал как завороженный.

И вдруг все изменилось. Я услышала громкий голос:

— Так вот вы где. Отец и сын, а? — И, к моему ужасу, появился Ролф Уивер.

Я отпрянула в кусты. Я подумала о Кезаи, лежащей на кровати голой, привязанной веревками за лодыжки, и молилась, чтобы ветви спрятали меня. Я даже вообразить не могла, что будет со мной, если меня обнаружат. Этот человек, жестокое животное, способное совершать поступки, которых я даже не понимала, являл собой ужасное зрелище. Камзол расстегнут почти до пояса, так что видны черная волосатая грудь, красное лицо, темные волосы, низкий лоб. Настоящий зверь. Он был способен на любую жестокость. Я удивлялась, как могла Кезая, найти его привлекательным даже еще до того, как он так подло поступил с ней. Но Кейт говорила, что такие женщины, как Кезая, даже находят удовольствие в жестокости. Я вспомнила, что она говорила о его грубых любовных играх. Я видела, как брезгливо скривились губы у Кейт, когда Кезая рассказывала об этом. Кейт знала так много из того, чего не знала я. Я хотела, чтобы сейчас она находилась со мной. С ней мне было бы спокойнее. Я удивлялась собственной смелости — прийти сюда в одиночку. Но сейчас им было не до меня. У Ролфа Уивера появилась возможность помучить сразу двоих, и сейчас он был поглощен только ими.

— Ну, — крикнул он, — каково знать, что ты — сын этого блудливого монаха и деревенской шлюхи?

Я смотрела на лицо Бруно, белое, как мраморное лицо Мадонны, украшенной драгоценностями.

Он ничего не ответил. Амброуз шагнул к Ролфу Уиверу.

— Осторожнее, монах! — воскликнул Уивер. — Клянусь Богом, я велю содрать с тебя кожу, если ты подымешь на меня руку. Разве недостаточно, что ты лгал своему аббату, что ты осквернил его Аббатство, что ты совершил смертельный грех, а теперь ты еще угрожаешь человеку короля? — Уивер засмеялся. — Она смачная девица, можешь мне поверить. Быстро загорается и ни в чем не отказывает. Клянусь Богом, стоит на нее только взглянуть — и она уже готова тут же, не сходя с места, оказать все услуги. Это твоя мать, мой мальчик. Хотел бы я посмотреть, как они кувыркаются в траве! Вот так ты и был сделан. Не сомневаюсь, это было потрясением для святого монаха и его маленькой шлюшки, когда они обнаружили, что ты уже на пути в этот мир.

И он выдал тираду, которую я не поняла. Мне хотелось только одного: заткнуть уши и убежать. Но я боялась даже пошевелиться, иначе она обнаружат меня, а я, как ни странно, больше страшилась, что Бруно узнает, что я стала свидетельницей его позора, чем того, что Ролф Уивер может сделать со мной.

И вдруг случилось ужасное. Брат Амброуз, подскочив к Ролфу Уиверу, схватил его за горло. Они упали и покатились по траве. Бруно стоял, не шевелясь, только смотрел на них. Я увидела, что брат Амброуз подмял под себя Ролфа Уивера и, держа его за шею, несколько раз ударил его головой о землю.

Меня охватил ужас. Я видела побагровевшее лицо Ролфа Уивера, я слышала, как он ловит воздух, — и вдруг все стихло.

Брат Амброуз поднялся, взял Бруно за руку, и они медленно направились в сторону Аббатства.

Я сидела в кустах, сжавшись в комочек, потом побежала, стараясь держаться подальше от человека, неподвижно лежащего на траве.

На закате следующего дня тело Амброуза покачивалось на виселице у ворот Аббатства. Отец запретил матушке, мне и Кейт подходить к ней.

На него глубоко подействовало происшедшее, ибо в дополнение к этой ужасной трагедии умер аббат.

Отец сказал мне:

— Мы живем в ужасное время, дитя мое.

В доме царила тишина, если надо было что-то сказать, говорили шепотом. Казалось, мы ждали, какие еще напасти обрушатся на нас. Отец сказал, что его радует только одно: его друг сэр Томас Мор, по крайней мере, избавлен от всех этих ужасов, к которым привело желание короля получить свое любой ценой. Я была рада, что этим он поделился только со мной, и содрогнулась от мысли, что он может повторить это кому-нибудь еще. Но он успокоил меня и обещал, что будет осторожен, настолько осторожен, насколько это возможно в этом опасном мире.

Люди короля разогнали монахов. Аббатство теперь принадлежало королю. Было объявлено, что из-за мерзостей, творимых в его святых стенах, монахи лишаются пенсий. Аббат, которого ожидало епископство, если бы не этот скандал, к счастью для него, умер, пока люди короля находились в Аббатстве. Говорили, что он умер от разрыва сердца. Я могла поверить этому и догадывалась, что самым жестоким ударом для аббата было узнать, что один из его монахов обманул его и посмел осквернить святые ясли своим незаконнорожденным ребенком, а также потеря Аббатства.

В течение всех тех несчастных дней из Аббатства доносились голоса людей, грузивших на вьючных животных сокровища, которые пополнили королевскую казну. Часть сокровищ украли. Воры приходили по ночам и срывали роскошные покровы из-за золотых и серебряных нитей, вплетенных в них. Если грабителей ловили, то их сразу вешали, но соблазн был велик, дело стоило того, чтобы рисковать.

Множество манускриптов — работы брата Валериана — были сложены перед Аббатством и сожжены. Свинец на крыше представлял большую ценность, и человек, который заменил Ролфа Уивера, дал распоряжение снять его.

Монахов оставили на произвол судьбы: они должны были искать средства к существованию в мире, к которому не были приспособлены. Брат Иоан и брат Яков пришли к отцу; им немедленно предложили кров, но они отклонили предложение.

— Если мы примем его, — объяснили они, — то подвергнем тебя опасности, а как мирские братья мы не так уж не приспособлены. Мы выходили в мир, выполняя всякие поручения Аббатства; в Лондоне у нас есть знакомый купец, продающий шерсть, он мог бы дать нам работу.

Видя, что они непреклонны, отец настоял, чтобы с собой в дорогу они взяли по тугому кошельку.

В тот же день позднее в кабинете отца, когда мы разговаривали об ужасном несчастье, обрушившемся на аббатство Святого Бруно, к нам присоединился Саймон Кейсман. Отец как раз говорил, что очень хотел бы, чтобы святые братья остались у нас, когда мы увидели двух монахов, пересекающих лужайку. Отец поспешил им навстречу, за ним быстро вышли Саймон Кейсман и я.

Монахи сказали, что их зовут брат Клемент и брат Юджин, что один из них работал в пекарне, другой — в пивоварне. Теперь они были в растерянности и не знали, куда идти. Чувствовалось, что они не от мира сего, и это меня взволновало: выбросить их в мир — все равно, что оставить двух ягнят в стае волков.

Отец сразу же предложил им работу на нашей кухне и в пивоварне. Он сказал, что если они наденут камзолы и короткие штаны, то ничем не будут отличаться от слуг, и будет разумно, если все будут помалкивать, откуда они пришли.

Саймон Кейсман встревожился. Он стал уверять отца, что принятие изгнанных монахов может быть расценено как акт измены королю. Отец знал это, но не мог же он отослать их прочь. Я уверена, что он взял бы к себе всех монахов, как пытался взять к себе Иоана и Якова, если бы они уже не разбрелись кто куда.

А уже к вечеру появился Бруно. Я гуляла с отцом в саду, мы разговаривали о страшных событиях последних дней, о том, что значит для людей, проведших столько времени в тиши Аббатства, внезапно столкнуться с реальной жизнью.

— Может быть, еще несколько из них присоединятся к Клементу и Юджину, — произнес отец и тут увидел Бруно.

— Бруно! — воскликнула я. — О, как я рада тебя видеть! Я все время думала о тебе.

Потрясенный отец удивленно посмотрел на мальчика, и я поняла, что он не знает Бруно. Я сказала:

— Отец, это тот, кто был найден в рождественских яслях.

— Бедный мой мальчик! — воскликнул отец. — Куда же ты теперь пойдешь? Бруно ответил:

— Я должен найти кров и находиться под ним до тех пор, пока он мне будет нужен.

Я подумала, какой странный ответ, но ведь все, что Бруно делал, было необычным.

Отец сказал:

— У тебя есть крыша над головой. Ты останешься здесь.

— Благодарю вас, — ответил Бруно. — Вот увидите, вы не пожалеете об этом дне.

Я давно так не была счастлива, как теперь, когда мы взяли Бруно в наш дом и отвели ему комнату. Я сказала отцу, что нельзя, чтобы он спал со слугами. Когда мы остались одни, я объяснила ему, как познакомилась с Бруно, и рассказала о потайной двери.

— Ты поступила нехорошо, — сказал отец, — но, может быть, в этом был свой резон. Дамаск, этот мальчик все еще верит в свою святость.

Он был прав. Никто не мог относиться к Бруно, как к слуге. Отец сказал всем домашним, что мальчик пришел к нам от его друзей. Он будет учиться вместе с другими детьми.

Бруно принял такое объяснение. Он не потерял самоуверенности, которая внушала благоговейный страх мне и так пугала и раздражала Кейт.

Он настаивал на том, что Кезая солгала под пыткой и Амброуз тоже. Он предвидел все, что случилось. Это было частью божественного плана, и мы увидим, как со временем весь план осуществится; и хотя, оставаясь одна, я понимала, что он рассуждал так, потому что не может иначе, но, находясь рядом с ним, я уже не была так уверена в этом.

Люди короля уехали. Так как с крыши Аббатства содрали свинец, там стали гнездиться совы и летучие мыши. Разлагающийся труп сняли с виселицы по приказу моего отца и надлежащим образом похоронили.

После этого в течение нескольких недель мы дрожали от страха, что это будет истолковано как измена. Мы ждали, что кто-нибудь появится и предъявит права на Аббатство и его земли. Но никто не пришел.

Аббатство стояло, как скелет какого-то большого чудовища, как воспоминание о жизни, которая уже прошла и никогда не вернется.