Джон Диксон Карр Тот, кто шепчет

Глава 1

Он подумал, что это знамение времени.

Когда Майлс Хэммонд свернул с Шафтсбери-авеню на Дин-стрит, моросил дождь, более походивший на туман. Потемневшее небо мало что говорило ему, но, наверное, было около половины десятого. Получив приглашение на обед, даваемый «Клубом убийств», опоздать почти на час было неслыханным, непростительным хамством, даже при наличии веской причины. Однако, дойдя до первого поворота на Ромилли-стрит, тянувшуюся вдоль квартала Сохо, Майлс Хэммонд остановился.

Да, письмо в его кармане – знамение времени. Свидетельство того, что в 1945 году в Европу нехотя и медленно возвращался мир. И Майлс никак не мог к этому привыкнуть.

Он огляделся вокруг.

Он стоял на пересечении Дин-Стрит и Ромилли-стрит, и слева от него высилась восточная стена церкви Святой Анны. Эта серая стена с большим полукруглым окном выстояла, почти не пострадав. Но из окна вылетели стекла, и через него были видны лишь грязно-белые пилоны. Там, где сильные бомбежки превратили Дин-стрит в месиво из разрушенных домов, шпунтовых досок и разбросанных по мостовой гирлянд чеснока, лежавших вперемешку с осколками стекла и известковой пылью, теперь вырыли аккуратный постоянный резервуар для воды, оградив его колючей проволокой, чтобы дети не свалились туда и не потонули. Но шрамы еще оставались, он видел их, стоя под шуршащим дождем. Прямо под брешью окна находилась старая доска в память о жертвах предыдущей войны.

Нереально!

Нет, сказал себе Майлс Хэммонд, не следует называть возникшее у него чувство болезненным, считать его фантазией или следствием нервных перегрузок во время войны. Вся его нынешняя жизнь с ее удачами и неудачами действительно была нереальной.

Много лет назад ты вступил в армию, полагая, что устои рушатся и необходимо принимать какие-то меры. В том, что ты отравился дизельным топливом, не было ничего героического, хотя, когда воюешь в танковых войсках, это может точно так же убить, как и все, что летит от фрицев. Восемнадцать месяцев ты провел валяясь на больничной койке, на казенных простынях, а время ползло так медленно, что само понятие времени утрачивало смысл. А потом, когда деревья оделись листвой во второй раз, ты получил письмо с сообщением, что дядя Чарльз умер – в отеле в Девоне, где он по своему обыкновению уютно расположился и где ему ничего не угрожало, – и что вы с сестрой унаследовали все его состояние.

Ты всегда ощущал мучительную нехватку денег? Вот тебе то, чего ты хотел.

Тебе всегда нравился этот дом дяди Чарльза с библиотекой в придачу? Вступай во владение!

Ты страстно желал – и это желание было намного сильнее всех прочих – высвободиться из удушающей тесноты, когда давление, оказываемое на тебя окружающими, поистине можно было уподобить давке в переполненном автобусе? Ты хотел освободиться от необходимости возвращения в полк, обрести пространство, в котором можно вновь двигаться и дышать? Обрести свободу читать и мечтать, не имея при этом моральных обязательств по отношению к кому-либо или чему-либо? Все это стало бы возможным, если бы война когда-нибудь кончилась!

Но вот война закончилась, задохнулась, словно гаулейтер, проглотивший яд. Ты, слегка пошатываясь, вышел из больницы с бумагами об увольнении из армии в кармане и попал в Лондон, еще испытывающий нехватку всего; в Лондон длинных очередей, нерегулярно курсирующих автобусов, пабов, в которых не подают спиртное; в Лондон, где уличные фонари зажигают и сразу же гасят, экономя топливо; но при том в город, наконец-то освободившийся от непереносимого гнета опасности.

В праздновании победы не было ничего истеричного, как это по той или иной причине любили изображать газеты. То, что показывала кинохроника, было лишь пузырьком на огромной поверхности города. Майлс Хэммонд подумал, что большинство людей, так же, как он сам, испытывают некоторую апатию, потому что они еще не в силах поверить в реальность происходящего.

Но что-то проснулось в глубине людских сердец, когда в газетах начали появляться результаты крикетных матчей, а из метро исчезать койки. И даже общества мирного времени, вроде этого «Клуба убийств»…

– Так не годится! – произнес Майлс Хэммонд.

Надвинув на глаза промокшую насквозь шляпу, он повернул направо и пошел по Ромилли-стрит к ресторану Белтринга.

Ресторан находился слева, в четырехэтажном здании; когда-то оно было выкрашено в белый цвет, и стены выделялись в сумерках. Вдалеке на Кембридж-Серкус, сотрясая мостовую, с грохотом въехал запоздалый автобус. Освещенные окна словно давали отпор пелене дождя, шум которого, казалось, еще усилился. У входа в ресторан, совсем как в старые времена, стоял швейцар в униформе.

Но приглашенный на обед «Клубом убийств» не должен был входить в ресторан через главный вход. Вместо этого ему надлежало свернуть за угол, к боковому входу, находившемуся на Грин-стрит. Войдя в дверь с низкой притолокой и одолев покрытый толстым ковром пролет лестницы – согласно легенде именно так, не привлекая к себе внимания, сюда когда-то проникала некая особа королевской крови, – он попадал в коридор, с одной стороны которого располагались двери отдельных кабинетов.

Когда Майлс Хэммонд поднялся до середины лестничного марша, прислушиваясь к тому сочному приглушенному рокоту, который доносится из любого роскошного и уютного ресторана, его охватила самая настоящая паника.

В этот вечер он гость доктора Гидеона Фелла. Но, даже находясь здесь в качестве гостя, все равно посторонний.

О «Клубе убийств» уже складывались легенды, не уступавшие в популярности рассказам о подвигах королевского отпрыска, тайно пользовавшегося лестницей, по которой сейчас поднимался Хэммонд. В «Клубе убийств» состояло всегда только тринадцать членов – девять мужчин и четыре женщины. Все они были прославленными людьми, в особенности те, кто не кичился успехом на избранном поприще, будь то юриспруденция, литература, наука или искусство. Среди них числился судья Коулмен. Членами клуба были также токсиколог доктор Балфорд, романист Мерридью и актриса Эллен Най.

До войны они имели обыкновение встречаться четыре раза в год в двух отдельных залах ресторана Белтринга, закрепленных за ними метрдотелем Фредериком. Во внешнем зале устраивался бар, а во внутреннем накрывали на стол. Именно во внутреннем зале, где ради такого случая Фредерик всегда вешал на стену гравюру, изображавшую череп, эти мужчины и женщины засиживались до глубокой ночи, обсуждая убийства, уже признанные классическими.

И вот теперь сюда явился он, Майлс Хэммонд…

Спокойно!

Да, он явился сюда – посторонний, почти самозванец, и вода с его промокших плаща и шляпы капала на ступени лестницы ресторана, обед в котором в былые времена он редко мог бы себе позволить. Опаздывая вопреки всем правилам приличия, чувствуя себя до предела жалким, он собирался с силами, чтобы войти и увидеть вытянутые шеи и вопросительно поднятые брови.

Спокойно, черт тебя побери!

Он вынужден был напомнить себе, что давным-давно, в далекие, туманные предвоенные дни, жил некий ученый по имени Майлс Хэммонд, дядя которого, сэр Чарльз Хэммонд, замыкавший длинный ряд предков, подвизавшихся на поприще науки, умер совсем недавно. Ученый по имени Майлс Хэммонд в 1938 году стал лауреатом Нобелевской премии по истории. И этим человеком, как ни странно, был он см. Он не должен был позволять болезни так подточить его нервы. Он имеет полное право находиться здесь! Но мир постоянно преображается, без конца меняет очертания, а люди забывают так легко…

Настроив себя на циничный лад, Майлс добрался до холла наверху, где неяркие лампы с матовыми стеклами освещали двери из красного дерева. Там никого не было, и тишину нарушал только доносившийся издалека гул голосов. Все было почти так же, как и до войны. Над одной из дверей светилась надпись: «Гардероб для джентльменов», и он вошел в этот гардероб и повесил там шляпу и плащ. Напротив гардероба, на другой стороне холла, он увидел дверь с надписью: «Клуб убийств».

Майлс открыл дверь и застыл на пороге.

– Кто… – неожиданно агрессивно произнес женский голос, в котором слышалось смятение. Девушка осеклась, а потом заговорила мягко и ровно, даже неуверенно: – Извините, но кто вы?

– Я ищу «Клуб убийств», – сказал Майлс.

– Да, это здесь. Но только…

Что-то тут было не так. Совсем не так. Посередине внешнего зала стояла девушка в белом вечернем платье, ярко выделявшемся на фоне темного ковра. В плохо освещенном зале царил желтовато-коричневый полумрак. На двух окнах, выходивших на Ромилли-стрит, висели мрачные, расшитые золотом шторы. К этим окнам был придвинут длинный, покрытый нарядной белой скатертью стол, выполнявший функцию бара, и на нем бутылка хереса, бутылка джина и бутылка пива соседствовали с дюжиной изящных бокалов, из которых в этот вечер еще не пили. Кроме девушки, в зале никого не было.

Майлс заметил справа от себя приоткрытые двойные двери, ведущие во внутренний зал. Он мог видеть большой, накрытый для обеда круглый стол, вокруг которого впритык друг к другу стояли стулья и на котором теснилось сверкающее столовое серебро; украшавшие стол алые розы и зеленые листья папоротника ярко выделялись на белой скатерти; четыре высокие свечи еще не были зажжены. Над каминной полкой, придавая всему фантастический колорит, висела, в знак того, что проводится заседание «Клуба убийств», заключенная в раму гравюра с изображением черепа.

Между тем заседание «Клуба убийств» не проводилось. Более того, в зале никого не было.

Тут Майлс заметил, что девушка подошла ближе.

– Мне ужасно жаль, – сказала она. Низкий нерешительный голос, казавшийся пленительным после наигранно-бодрых голосов медицинских сестер, согрел ему сердце. – С моей стороны было чрезвычайно невежливо кричать на вас подобным образом.

– Вовсе нет! Вовсе нет!

– Полагаю, нам следует друг другу представиться. – Она подняла глаза. – Меня зовут Барбара Морелл.

Барбара Морелл? На каком поприще могла прославиться эта юная сероглазая девушка? Вернувшись из наполовину обескровленного войной мира, Майлс остро ощущал невероятную энергию и живость, бурлившие в ней. Это видно было в блеске глаз, повороте головы, подвижности губ, свежести лица, шеи и плеч, розовеющих на фоне белого платья. Он задался вопросом: сколько же времени прошло с тех пор, как он в последний раз видел девушку в вечернем платье?

И каким пугалом рядом с нею должен был выглядеть он сам!

На стене между двумя зашторенными окнами, выходившими на Ромилли-стрит, висело высокое зеркало. Майлс мог видеть в нем неясное отражение белого платья Барбары Морелл, срезанное ниже талии столом-баром, и изящный узел, в который она собрала свои гладкие пепельные волосы. Поверх ее плеча мелькнуло его собственное отражение: изможденное, перекошенное, полное сарказма лицо с высокими скулами и удлиненными золотисто-карими глазами, седая прядь волос, из-за которой он казался сорокалетним, хотя ему исполнилось всего лишь тридцать пять. Ну просто король-интеллектуал Карл Второй, и при этом (черт бы его побрал!) столь же располагающий к себе.

– Меня зовут Майлс Хэммонд, – сообщил он и стал в отчаянии озираться в поисках кого-нибудь, перед кем можно было бы извиниться за опоздание.

– Хэммонд? – Последовала небольшая пауза. Девушка смотрела на него широко раскрытыми серыми глазами. – Значит, вы не член клуба?

– Нет. Я гость доктора Фелла.

– Доктора Фелла? Так же, как и я! Я тоже не состою в клубе. Но в этом-то все дело. – Мисс Барбара Морелл всплеснула руками. – Ни один из членов клуба не появился здесь сегодня вечером. Весь клуб в полном составе просто… исчез.

– Исчез?

– Да.

Майлс оглядел зал.

– Здесь никого нет, – объяснила девушка, – кроме нас с вами и профессора Риго. Фредерик, метрдотель, почти потерял голову, чего же до профессора Риго… Господи! – Она оборвала фразу. – Почему вы смеетесь?

Майлс вовсе не собирался смеяться. В любом случае, сказал он себе, это трудно назвать смехом.

– Извините, – поспешно проговорил он. – Просто я подумал…

– Подумали о чем?

– Ну, понимаете, члены этого клуба регулярно собирались в течение многих лет, и каждый раз новый оратор освещал изнутри какое-нибудь знаменитое преступление. Они обсуждали преступление, они упивались преступлением, они даже вывешивали на стену гравюру с черепом, избрав его символом своего клуба…

– И что же?

Майлс смотрел на ее волосы, такие светлые, что казались почти белыми, и разделенные посередине пробором: прическа, по его мнению, несколько старомодная. Он встретил взгляд серых глаз с темными ресницами и черными крапинками на радужной оболочке. Барбара Морелл стиснула руки. Ее манера жадно внимать собеседнику, дарить ему все свое внимание и ловить каждое произнесенное им слово успокаивала расшатанные нервы выздоравливающего.

Майлс ухмыльнулся.

– Просто я подумал, – ответил он, – какая бы это была сенсация из сенсаций, если именно в тот вечер, на который назначено собрание клуба, все его члены исчезли бы из своего дома. Или при двенадцатом ударе часов обнаружилось бы, что все они преспокойно сидят в своих креслах с ножом в спине.

Шутка не удалась. Барбара Морелл слегка изменилась в лице:

– Что за ужасная фантазия!

– Правда? Простите меня. Я только хотел сказать…

– Не пишете ли вы, случайно, детективных романов?

– Нет. Но я прочел их множество. Это… а, ладно!

– Эго серьезно, – вспыхнув, заверила она с наивностью маленькой девочки. – В конце концов, профессор Риго проделал очень длинный путь, чтобы рассказать об этом преступлении, об этом убийстве в башне, а они так обошлись с ним! Почему?

А если в самом деле что-то случилось? Это казалось не правдоподобным, фантастическим, но, с другой стороны, сам вечер выглядел настолько нереальным, что можно было поверить в любую нелепость. Майлс пораскинул мозгами.

– Не можем ли мы что-нибудь предпринять и выяснить, в чем дело? – спросил он. – Можно позвонить?

– Уже звонили!

– Кому?

– Доктору Феллу, он почетный секретарь клуба. Но никто не ответил. Сейчас профессор Риго пытается связаться с президентом клуба, судьей Коулменом…

Выяснилось, однако, что связаться с президентом «Клуба убийств» не удалось. Внезапно дверь распахнулась, словно произошел какой-то бесшумный взрыв, и в комнату ворвался профессор Риго.

В походке Жоржа Антуана Риго, профессора французской литературы Эдинбургского университета, было что-то от дикой кошки. Он был мал ростом и тучен; он был суетлив; он был одет слегка небрежно, от галстука-бабочки и лоснящегося темного костюма до тупоносых ботинок. Редкие волосы на затылке казались очень черными по контрасту с огромной лысиной и красным лицом. Надо сказать, что профессор Риго умел напустить на себя чрезвычайно важный вид, но мог вдруг ни с того ни с сего расхохотаться во все горло, выставляя на всеобщее обозрение золотую коронку.

Но сейчас он никаких вольностей себе не позволял. Его очки в тонкой оправе и даже щеточка черных усов дрожали от мрачного негодования. Голос звучал резко и грубо; по-английски профессор говорил почти без акцента. Он поднял руку ладонью вверх и растопырил пальцы.

– Прошу вас, не говорите ничего, – попросил он. На сиденье стоящего у стены стула, обтянутого розовой парчой, лежали темная шляпа с мягкими полями и толстая трость с изогнутой ручкой. Профессор Риго бросился к стулу и схватил их.

Сейчас его манера держаться была заимствована из высокой трагедии.

– В течение многих лет, – сказал он, даже не успев выпрямиться, – они приглашали меня в свой клуб. Я говорил им: «Нет, нет и нет!» – потому что не люблю журналистов. «Не будет ни одного журналиста, – говорят они мне, – и никто не станет цитировать то, что вы расскажете». – «Вы мне это обещаете?» – спрашиваю я. «Да!» – говорят они. И вот я проделал долгий путь из Эдинбурга. К тому же не смог купить билет в спальный вагон, потому что не имею «преимущественного права». – Он выпрямился и потряс мощной рукой в воздухе. – Эти слова – «преимущественное право» – вызывают отвращение у всех порядочных людей.

– Верно, верно! – с горячностью воскликнул Майлс Хэммонд.

Профессор Риго словно очнулся ото сна; негодование его рассеялось. Он вперил в Майлса маленькие глазки, сверкающие за стеклами очков в тонкой оправе.

– Вы согласны со мной, друг мой?

– Да!

– Очень мило с вашей стороны. Вы?…

– Нет, – ответил Майлс на незаданный вопрос. – Я вовсе не один из исчезнувших членов клуба. Я тоже гость. Моя фамилия Хэммонд.

– Хэммонд? – переспросил тот. В его глазах появился недоверчивый интерес. – Не вы ли сэр Чарльз Хэммонд?

– Сэр Чарльз Хэммонд был моим дядей. Он…

– Ах, ну конечно! – Профессор Риго щелкнул пальцами. – Сэр Чарльз Хэммонд умер. Да, да, да! Я прочел об этом в газете. У вас есть сестра. Вам с сестрой досталась по наследству библиотека.

Майлс заметил, что на лице Барбары Морелл появилось весьма озадаченное выражение.

– Мой дядя, – объяснил он девушке, – был историком. Он много лет прожил в маленьком домике, тысячами приобретая книги и складывая их штабелями самым диким и безумным образом. Собственно говоря, я и в Лондон-то приехал затем, чтобы подыскать опытного библиотекаря, который смог бы расставить эти книги в должном порядке. Но доктор Фелл пригласил меня в «Клуб убийств»…

– Та самая библиотека! – вздохнул профессор Риго. – Та самая библиотека!

Казалось, внутреннее возбуждение переполняло его, точно пар; грудь бурно вздымалась, лицо еще больше побагровело.

– Этот Хэммонд, – провозгласил он с энтузиазмом, – был великим человеком! Он был любознателен! У него был живой ум! Он, – профессор сделал рукой движение, словно поворачивая ключ в замке, – проникал в суть вещей! Я бы многое отдал за возможность ознакомиться с его библиотекой. За возможность ознакомиться с его библиотекой я бы отдал… Но я забылся. Я в ярости. – Он нахлобучил на голову шляпу. – И теперь я намерен удалиться.

– Профессор Риго, – тихо окликнула его девушка.

Майлс Хэммонд, всегда тонко чувствовавший атмосферу, осознал, что его слова в какой-то степени потрясли собеседников. Во всяком случае, ему показалось, что после того, как он упомянул дом своего дяди в Нью-Форесте, в их поведении произошла какая-то неуловимая перемена. Он не мог сказать, в чем она выражалась, не исключено, что все это лишь плод его воображения.

Но когда Барбара Морелл неожиданно сжала руки и обратилась с призывом к профессору Риго, в ее голосе, без сомнения, звучала отчаянная настойчивость:

– Профессор Риго! Пожалуйста! Не могли бы мы… не могли бы мы все-таки провести заседание «Клуба убийств»?

Риго повернулся к ней:

– Мадемуазель?

– С вами плохо обошлись. Я понимаю это, – торопливо продолжила она и слегка улыбнулась, хотя в глазах и застыла мольба. – Но я так ждала этого вечера! Преступление, о котором профессор собирался рассказать… – она взглянула на Майлса, точно ища поддержки, – вызвало сенсацию. Оно совершено во Франции перед самой войной, и профессор Риго – один из немногих оставшихся в живых людей, которым что-либо об этом известно. Речь идет…

– Речь идет, – сказал профессор Риго, – о влиянии, которое оказывает некая женщина на человеческие жизни.

– Мы с мистером Хэммондом были бы прекрасной аудиторией. И ни слова не проронили представителям прессы, ни один из нас! И в конце концов, знаете, нам все равно придется где-то обедать – а я сомневаюсь, сможем ли мы вообще поесть, если уйдем отсюда. Не могли бы мы, профессор Риго?… Не могли бы мы?…

Метрдотель Фредерик, мрачный, удрученный и рассерженный, тенью проскользнул в полуоткрытую дверь, ведущую в холл, и щелкнул пальцами, делая знак кому-то, стоящему в ожидании снаружи.

– Обед сейчас подадут, – сказал он.