Карпов ВладимирВечный бой

Карпов Владимир Васильевич

Вечный бой

С о д е р ж а н и е

Часть первая. Суд чести

Часть вторая. Товарищи офицеры...

Часть третья. "Ч"

Часть первая.

Суд чести

Дознание было поручено командиру второй роты капитану Дронову. Он вызвал лейтенанта Шатрова в канцелярию, маленькую, пропахшую табаком комнатку, на стенах которой висело много плакатов-пособий для занятий по строевой, огневой, физической подготовке, ракетно-ядерному оружию и противохимической защите.

Офицеры сели лицом к лицу. У одного - четыре звездочки на погонах, у другого - две. Дронов среднего роста, крепкий, русоволосый; он сердится своих дел прорва, а тут веди это чертово расследование!

Капитану надлежало сделать беспристрастный разбор происшествия и установить меру личной виновности лейтенанта. Но, даже не приступив к делу, Дронов знал, что Шатров виноват, презирал и клял его в душе, а заодно с ним и всю компанию молодых офицеров, в которой вращался Шатров и которая приносила полку много хлопот и неприятностей. "Почему с ними чикаются, зло думал капитан, - Давно надо гнать их в шею из армии!"

Лейтенант Шатров, пока Дронов раскладывал на столе анкетные бланки, листы для протокола, устало думал: "Уж скорей бы это кончилось. Так все надоело!"

Шатров был совсем молодой, лицо его еще не успело возмужать. В пухлых губах, в густой волнистой прическе, в округлости щек, не тронутых морщинами, ощущалась свежесть молодости. Вот только серые глаза смотрели грустно и несколько утомленно. Дронов записал в протокол допроса звание, фамилию, имя и приступил к делу:

- Вы пошли служить в Советскую Армию добровольно?

- Да.

- Ну рассказывайте.

- О чем?

Капитан опять с горечью подумал, что придется заниматься формалистикой и напрасно тратить время - все и так ясно. Сам Дронов несколько месяцев назад тоже попал в неприятную историю из-за компании Шатрова. Все началось с мотоцикла, который тогда купил Дронов. И если бы не Шатров и его легкомысленные дружки, капитан сейчас ездил бы на мотоцикле, а не таскался на стрельбище пешком по пыльной дороге, изнывая от жары.

Будучи офицером дисциплинированным, Дронов старался подавить в себе чувство неприязни к лейтенанту и провести расследование, как и полагалось, объективно и всесторонне.

- Расскажите по порядку: почему выбрали военную профессию, что мешает честно служить, ну и вообще, как дошли до жизни такой?

Бывает... Идет жизнь размеренно, месяц за месяцем, год за годом, в учебе и труде, и кажется, вся она пройдет спокойно, не торопясь. Но вдруг события замелькают одно за другим, как в кино. Началом быстрых перемен в жизни Алексея Шатрова было производство в офицеры.

Торжественный выпускной вечер. Ярко освещенный зал. Бордовая плюшевая скатерть на столе президиума. Блеск орденов на мундирах начальников и преподавателей. Захватывающие минуты читки приказа министра обороны...

Выпускники были уже в офицерской форме, но пока без звездочек на погонах.

И вот - поздравление генерала. Прикреплены звездочки. И теперь Алексей не просто Шатров, а лейтенант Шатров, человек, которому, в отличие от многих других граждан страны, даны особые права, вплоть до права приказывать именем Родины.

Вот с этого дня все закружилось и понеслось в стремительном праздничном круговороте. Последовали переезды. Сначала домой - в отпуск. Затем в Ташкент, в штаб Туркестанского военного округа, за назначением. И наконец, сюда, в далекие Каракумы, - "для прохождения дальнейшей службы". Новые места, встречи, быстрая смена впечатлений. И все же самое яркое и волнующее событие в этом калейдоскопе - выпускной вечер в училище.

Детство у Алексея было не очень радостным. Шла война. Сводки Информбюро в газетах он читал, едва успев одолеть букварь. В День Победы Алексею исполнилось восемь лет, он заканчивал второй класс. Отец погиб еще в сорок первом. Алексей смутно помнил его - знал только по фотографиям.

Мать Алексея не баловала. До гибели мужа она не работала, потом устроилась в госпиталь. А много ли зарабатывает няня? Едва хватало на то, чтобы одеться и не быть голодными.

Как и все юноши, Алексей искал в жизни путь интересный. Профессия военного казалась Шатрову увлекательной. Поэтому он и поступил в Ленинское училище в городе Ташкенте. Делая этот шаг, как и все кандидаты, написал в рапорте: "Буду с честью носить высокое звание советского офицера и отдам все силы, а если потребуется, и жизнь делу защиты социалистической Родины".

Написал это Алексей, не вникая в значение слов, - все писали. Слова эти воспринимались как форма, как другие стандартные фразы вроде "настоящим прошу" или "к сему прилагаю". А что значит отдать все силы, что значит защищать именно социалистическую Родину, Алексей не задумывался. Он был комсомольцем. Не очень активным. Пошли его на целину - он поехал бы, начнись война - пошел бы на фронт, но в то же время, если бы комсомольские собрания не созывались целый год, его это не встревожило бы.

За годы учебы в военном училище Алексей окреп, возмужал, приобрел немало знаний, по к вопросам политическим оставался по-прежнему равнодушным. Однажды у него наметился серьезный душевный перелом. Как человек, идущий в жизни по узкому мостику, он зашатался. Но не упал.

Случилось это после окончания второго курса. Курсанты разъехались стажироваться по войсковым частям. Шатров попал в отдаленный гарнизон. Дела в здешнем полку не ладились. Командиры нервничали, "давай-давай" было главным принципом в работе. Выходных дней не было, работали с рассвета до поздней ночи. Люди выдохлись, озлобились. Отбыв положенный месяц, стажер Шатров, уставший до изнеможения, сел в поезд, забрался на верхнюю полку и проспал двое суток подряд. Его даже пытались будить соседи - живой ли? Первое, что он почувствовал после сна, - был страх. Он открыл глаза и с ужасом подумал: "Так будет всю жизнь".

Штатский человек может изменить профессию просто: был строителем стал колхозником, играл на сцене - перешел в канцелярию, надоело быть матросом - иди в рабочие. Офицеру сложнее: он выбирает специальность навсегда.

После стажировки Алексей не раз подумывал о том, что допустил ошибку, поступив в училище. Но предпринимать какие-либо меры было уже поздно - он перешел на выпускной курс. К тому же Алексей знал, что попытки нескольких курсантов уйти из училища ни к чему не привели, эти курсанты лишь потеряли уважение, их склоняли на каждом собрании. Так Шатров по течению, вместе со всеми дотянул до последнего курса, сдал экзамены и был выпущен лейтенантом.

В те радостные дни на Алексея нашло просветление. Вместе с офицерской формой лейтенанту Шатрову будто вложили в грудь батарейку, вроде той, какие вставляют в карманные фонари. Глаза у него бойко заблестели, лицо оживилось, движения и жесты стали уверенней. "Как хорошо, - думал он, - что я не наделал глупостей, не оставил училище". Он смотрел на себя в зеркало стройный, золотые погоны на плечах сияют, как кусочки солнца. Алексей небрежно вставил в рот папиросу, взглянул искоса, и сердце его застучало от удовольствия: в зеркале он был похож на офицеров, каких приходилось видеть в исторических фильмах.

Поздно вечером, после выпускного торжества, когда гости уже разъехались, а духовой оркестр отправился отдыхать, усталые, счастливые выпускники-лейтенанты, обняв друг друга, прогуливались по ярко освещенным коридорам, обменивались адресами, обещали писать. Спать не хотелось. Это был последний вечер, который им предстояло провести вместе. Завтра они уедут в разные концы страны, и кто знает, где и когда доведется им свидеться. На учениях? В бою? В госпитальной палате? Или через много лет на каком-нибудь ответственном совещании, уже в сединах и с лампасами?

В уютной ленинской комнате за шахматами сидел строгий капитан Потресов - командир выпускной роты. Несмотря на позднее время, он не уходил домой и, видно, оттягивал момент расставания со своими питомцами.

Молодые офицеры накурились до горечи во рту, успели сказать друг другу все, что считали нужным перед расставанием, и постепенно, группа за группой, сошлись в ленинской комнате у доски, где играл капитан.

Выиграв партию, ротный грустным взором обвел молодых офицеров. Он знал характер каждого из них, понимал настроение по взгляду, по жесту, по тону. Он прожил с ними всего три года, а изучил так, будто каждого вынянчил с пеленок.

- Ну что ж, други мои, будем спать?

- Не хочется. Расскажите нам что-нибудь на прощание.

- За эти годы я успел вам поведать все, что знал...

Офицеры помолчали. Все чувствовали, что капитану тяжело с ними расставаться. Но вот он решительно вскинул глаза:

- Скажу вот что на прощание. Всем вам написаны хорошие аттестации. И вы заслужили их. Но вы еще, дорогие мои, не совсем окрепли. Примите эти характеристики как программу, как руководство к действию. Желаю вам закрепить в себе те прекрасные качества, которые сформировались здесь, в училище...

Капитан пошел к выходу. И молодые офицеры расступались перед ним. Одних он просто похлопывал по плечу, другим тихо говорил: "За вас я спокоен". Третьим грозил пальцем и, улыбаясь, журил: "Увлекаться танцами не советую. Танцевать хорошо, когда твердо стоишь на ногах". Шатрову задумчиво сказал: "Мне бы очень хотелось, чтобы вы попали к опытному командиру роты. Вы можете быть хорошим офицером, вырабатывайте в себе самостоятельность".

После окончания училища полагался отпуск, и лейтенант Шатров поехал к матери, в Куйбышев.

Мать встретила сына счастливая и окрыленная. Рано постарев от забот, она впервые за долгие годы просияла. Алексей никогда не видел ее столь радостной. "И как только я мог даже помыслить о том, чтобы бросить училище? Сколько бы горя принесло это ей! Еще больше состарилась бы..." - думал Алексей, глядя на дорогое, родное лицо матери.

- Какой же ты нарядный! - воскликнула она, разглядывая сына.

- Это, мама, повседневная форма, а на парадной еще и золотые погоны.

Шатров достал из чемодана мундир и надел его. Мать покачала головой, на глазах ее неожиданно заблестели слезы - вот бы Ваня посмотрел на сына!

- Чего ты, мам? Не надо. Не плачь... Теперь я не допущу, чтобы ты плакала!

Слезы переполнили глаза и пролились блестящими полосками по щекам:

- Спасибо, сыночек. Может быть, и я под конец жизни вздохну свободнее.

Она вытерла слезы, вздохнула и умиротворенно проговорила:

- Ну слава богу, теперь ты вышел в люди.

При встрече с Алексеем знакомые восхищенно всплескивали руками, поздравляли, кое-кто из ребят завидовал.

Но не только солнце сияло в тот праздничный месяц над Алексеем. Была у него подруга - Надя. Они учились в одном классе. Он никогда не говорил ей о любви и не предлагал выйти за него замуж. Но то, что они станут мужем и женой, было несомненно и для них самих, и для всех знакомых и близких. Они дружили давно, дружба эта росла вместе с ними и постепенно сложилась в такие отношения, когда люди не могут жить друг без друга. В последние школьные годы они расставались, пожалуй, только на ночь, расходясь по домам спать. Все остальное время были вместе - на уроках, готовили домашние задания, ходили в кино, просто бродили по улицам.

Началась эта дружба с шестого класса. В их группе были колоритные личности - Славка Оганесян и Любка Ростовцева. Все мальчишки и девчонки с любопытством следили за перипетиями их дружбы-любви: тайные прогулки, вздохи, записки, ссоры.

Лешка Шатров им тоже завидовал, пытался подражать. Он написал записку Наде: "Давай дружить". Но Надя не оценила его рыцарский порыв, показала записку девчонкам, и они смеялись как сумасшедшие. Алексей в тот же день побил Надю на улице, еще раз доказав тем самым, что от любви до ненависти один шаг. Записок Алексей больше не писал, никаких признаков ухаживания с его стороны не проявлялось, но с того дня за веселой, озорной Надей никто в школе не бегал. Все знали: Надька - Лешкина.

А вот когда Алексей приехал из училища, для того чтобы жениться и увезти с собой Надю, она вдруг сказала:

- Ты что, обалдел? Я на четвертый курс перешла.

Шатров понимал: Надя права, институт нужно

окончить. Но ему хотелось увезти Надю немедленно. Хотелось, чтобы праздник, начавшийся выпуском из училища, продолжался долго-долго, может быть, всю жизнь. А без Нади это невозможно. Она непременно должна быть рядом. Худенькая, в двадцать лет совсем еще девчонистая, она была бойчее Шатрова, и он сам, видимо, именно поэтому в ее присутствии становился смелее и находчивее. В ней чувствовалась та самостоятельность, приобрести которую очень советовал Шатрову капитан Потресов.

- Недаром у тебя имя такое - Надежда, - обиженно сказал Алексей, значит, только жди и надейся?

- А если ты здесь за кого-нибудь другого выскочишь? Горе ты мое.

Надя обняла Алексея и, чмокнув в надутые губы, спросила:

Ну куда я денусь? Я Лешкина Надя. Ты что, забыл? Вся школа так говорила. К тому же я знаю, с тобой шутить опасно. Помнишь, как ты меня побил? Бессовестный.

Алексей рассмеялся.

- Ладно, буду ждать, - согласился он, - но имей в виду, если что случится...

- Ах ты, собственник несчастный! Я что, не равноправный человек? За кого хочу, за того и выйду. Хоть за Федю-дурачка. Мое дело!

- Во-во, за Федьку можешь, - согласился Алексей.

- Послушай, а ты совсем не изменился в этом училище, как был сумасшедший, так и остался!

...Отпуск промелькнул точно один счастливый день. Лейтенант Шатров уехал к новому месту жизни и службы, полный решимости сделать свой взвод лучшим в полку и привезти Надю в город, где будет ярко сиять его слава.

2

Вдоль железной дороги громадной каменной волной возвышался горный хребет. За южными склонами хребта - другое государство. На нашей земле весь этот огромный каменный вал служит берегом бескрайнему мертвому морю песков. И вчера, и сегодня за окнами вагона тянулись желтые барханы. Только узкая полоска такыров - выжженной добела земли - лежала между горами и пустыней. Эта полоска была гладкая, как пологий берег моря после откатившейся волны. Будто обороняясь от пустыни, на такырах, вдоль линии железной дороги, островками раскинулись небольшие пыльные городки, в которых стены домов, крыши и ограды - из глины.

Лейтенант Шатров получил назначение в Рабат. Он слышал много рассказов о тяжелой службе в этом гарнизоне, но не поддавался унынию, успокаивал себя: "Люди служат, и я не пропаду".

Поезд прибыл в Рабат днем. После одуряющей духоты вагона на перроне дышалось легче. "Даже деревья есть, а говорили - голо", - отметил про себя Алексей, рассматривая за железнодорожными путями одинокие пыльные кроны. Перейдя пути, он отправился искать полк.

Город был небольшой. Прямые улицы просматривались насквозь. Пустыня обложила Рабат со всех сторон, а местами даже вторглась в его пределы: вдоль глиняных дувалов, в непроезжих переулках, иногда прямо поперек тротуара лежали волнистые, как шифер, барханчики. Дома были низенькие, приземистые, с плоскими крышами. Чахлые деревца виднелись только по дворам, а вдоль улиц стояли серые, потрескавшиеся от жары телефонные столбы. Все было покрыто слоем пыли и придавлено горячей подушкой воздуха.

Через полчаса Шатров был в кабинете командира полка и, с волнением думая о том, чтобы не сбиться, докладывал полковнику заученные слова рапорта о прибытии.

Полковник Кандыбин - пожилой, седеющий человек с усталым лицом. На груди его выгоревшие орденские планки в три ряда. Командир пожал Шатрову руку и пригласил сесть. Он несколько раз пытался поговорить с лейтенантом, но его постоянно перебивали. В кабинет один за другим, а иногда сразу по двое входили офицеры с неотложными делами, срочными бумагами, с вопросами, требующими немедленного решения. "Достается человеку", - пожалел Шатров командира.

Алексей просидел в кабинете больше часа. Разговор шел урывками.

- Будете служить в роте капитана Зайнуллина... Опытный офицер. Есть чему поучиться. Кремень.

Полковник подписал бумагу, отдал ее тому, кто принес. Повернулся к лейтенанту:

- Рота - лучшая в полку, краса и гордость. Стреляет только отлично.

Зазвонил телефон. Кандыбин взял трубку. Коричневое от загара лицо его посветлело, он заулыбался:

- Молодцы!.. Очень хорошо придумали! Надо всему личному составу рассказать. Это пример сознательного отношения к службе. Приду посмотреть обязательно! - Положил трубку - и Алексею: - Вот какие у нас люди! В гарнизоне трудно даже с питьевой водой. А как мыть автомобили? Мыть-то полагается! Так шофера что придумали? Сделали небольшой бассейн, заполнили его водой и моют свои машины. Место же оборудовали так, что вода стекает назад в бассейн - отстаивается и опять пошла в дело.

Полковнику положили на стол еще какие-то бумаги. Он читал, подчеркивал, коротко бросал пришедшему:

- Это на контроль. Кирпичом пусть займется Торопов. И чтоб точно к указанному сроку!

Шатров следил за лицом командира полка. После рассказа о находчивости шоферов полковник выглядел моложе и бодрее. Покончив с бумагами, он вновь обратился к Алексею:

- А шофера молодцы! Таких дел в полку много. В вашей роте народ особенно подтянутый.

Полковника опять прервал звонок.

- Не разрешаю! - строго ответил он, послушав минуту. - Лучше дайте отпуск солдату из роты, он целый день на жаре. Писаря - не разрешаю. Не перегружен, сидит в комнате, вентилятор на него, наверное, дует. Нет, не поедет!

Он сердито стукнул трубкой по аппарату и пояснил Шатрову:

- Моду взяли писарей в отпуск посылать! Крутятся около начальства, жужжат в уши. И кое-кто попадается на удочку. Ходатаи!.. Лимит на отпуска невелик. Солдата нужно поощрять. Из роты, батареи. Он трудом, потом, мозгами, как те шофера, держит на себе всю боеготовность.

Полковник поглядел на часы, взял фуражку:

- У меня занятия. Мы с вами еще побеседуем. Не пугайтесь нашей жары и песков. Привыкнете. Служба у вас только начинается. Впереди много других мест, и все они будут легче этого. Кто послужит в Каракумах, становится навсегда жизнерадостным. Любой ручеек, лужайка, роща его радуют. Люди, побывшие в пустыне, знают цену красотам природы. Вам повезло - вы начинаете здесь службу. Нам, старикам, труднее - дело идет к финишу. Ну, желаю успехов. Хочу предупредить вас на прощание: выбирайте друзей тщательнее. Есть у нас, к сожалению, отдельные субчики - не попадайте под их влияние.

Первый день Алексей только представлялся да знакомился. Побывав у всех заместителей командира полка, у командира батальона и его заместителей, Шатров наконец предстал перед своим непосредственным начальством командиром роты капитаном Зайнуллиным. Это был низкорослый крепыш с загоревшим до черноты лицом. Глаза суровые, голос глухой, не по росту басовитый.

Зайнуллин коротко рассказал о роте. Спросил Шатрова о прошлой жизни. О планах на будущее. Иногда задавал странные вопросы:

- Постель имеете?

- Нет, но я куплю...

- Пока наживете, можете взять у старшины солдатскую. Комнату нашли?

- Еще нет.

- Выбирайте хозяйку постарше. Спокойнее будет. Завтра день на устройство. Об остальном будем говорить после.

Шатров ушел от командира роты, чувствуя неприятную робость. Зайнуллин и понравился и не понравился. Шатров уважал строгих, уверенных в себе людей, хотел быть на них похожим. Но знал - служить у таких командиров очень тяжело. Шатров пытался себя успокоить: "На выпускном вечере капитан Потресов пожелал мне попасть к строгому командиру - это сбылось. Видно, крут и груб этот Зайнуллин. Ну да ничего. Потерпим". Но сомнение и страх все же охватывали молодого лейтенанта, когда он вспоминал обгоревшее на солнце лицо капитана и особенно его воспаленные глаза. "Сегодня беседовал просто для знакомства, и то сердце холодело. Попади к нему с какой-нибудь виной - прожжет глазами".

Уже под вечер Алексей зашел в комсомольское бюро - встать на учет. Секретарь полковой организации лейтенант Золотницкий приветливо заулыбался Шатрову, сразу заговорил на "ты".

- Садись. Из Ленинского училища?

- Да.

- Однокашники. Я два года назад окончил.

Золотницкий расспрашивал о преподавателях, командирах. Вспоминали забавные случаи из жизни в училище. Общительный и веселый, лейтенант Золотницкий, казалось, был создан для комсомольской работы. Он был комсомольским вожаком не по должности, а по призванию - бурный, напористый, вечно что-то организующий. Комсомольцы полка между собой звали секретаря Золотцем. Причем вкладывали в это слово не тот презрительный смысл, которым порой наделяют людей неприятных - вот, мол, попалось нам "золотце"! Нет, Коля Золотницкий был уважаем, к нему бежали со всеми неразрешенными вопросами. Даже когда нужно было переубедить в чем-нибудь полковника Кандыбина, приходили к секретарю.

"Коля!.." - говорили офицеры. "Товарищ лейтенант! - обращались солдаты. - Ну нельзя же так! Мы хотим как лучше, а он!.." "Ничего, я попрошу командира!" - отвечал секретарь. И комсомольцы уходили окрыленные. А уж потом между собой и офицеры, и солдаты говорили: "Золотце сказал будет порядок!"

Коля был худощавый, гибкий, волосы с золотистым отливом.

- В общем, если что-нибудь не будет ладиться или кто зажимать начнет давай прямо ко мне, поможем! - сказал на прощание Золотницкий Шатрову. - Ты иди, а я еще останусь - протоколы переписать нужно, план продумать на следующий месяц... - Он махнул рукой: - Погряз я в этих бумагах. Завидую тебе. Взводом командовать гораздо интереснее.

Темнело, однако духота не спадала, она не была такой жгучей, как днем, но все же дышалось тяжело, теплый воздух стоял неподвижной плотной массой. Ни ветерка, ни малейшей прохлады от сгустившихся вечерних теней. Тени были горячие.

Столовая военторга оказалась уже закрытой. Шатров отправился по городу искать, где бы поужинать. Есть не хотелось, просто надо было поддержать себя - нельзя же целый день жить без пищи.

У калиток сидели местные жители. Побрызгав перед воротами водой, они отдыхали и смотрели на прохожих. Алексей остановился около болезненно толстой старушки.

- Не сдается ли у вас комнатка, мамаша?

- Сдала уж, милый, сдала.

Алексей спросил еще у нескольких человек - комнаты не было. Дойдя до конца улицы, он увидел вокзал и вспомнил: там же есть буфет.

Он не ошибся - буфет был еще открыт. В небольшой, плохо освещенной комнате было тускло и грязно. Алексей поужинал лежалыми бутербродами с сыром. Чаю в буфете не было - продавалась только водка. С трудом проглотив сухие комки хлеба, Шатров пересел за стол, над которым желтела лампочка. Он достал из полевой сумки бумагу и стал писать письма. Первое написал матери, второе Наде. И в том и в другом было одинаковое место: "Встретили меня хорошо. Сразу же с головой окунулся в работу. Нет ни минуты свободного времени, люди подходят один за другим, с каждым нужно решить неотложные дела, срочные вопросы, искать выход из затруднения..." Алексей и сам не знал, для чего написал эту невинную ложь - просто ему хотелось выглядеть в глазах матери и Нади значительным, серьезным офицером; не напишешь же о том, что ходишь по пустынному городку, никому не нужный, голодный и одинокий. В буфет зашли три офицера. Все они были лейтенантами, выгоревшая форма и запыленные сапоги говорили о том, что офицеры здесь уже старожилы. Это подтвердилось и свободным шутливым обращением с буфетчицей, которая оживилась при их появлении. Офицеры были навеселе. Говорили громко, жестикулировали размашисто. Обнаружив скучающего коллегу, пригласили его за свой стол. Шатров пересел.

- Моя фамилия Берг, - сказал высокий черноволосый, очень красивый лейтенант. - Семен Берг! Я швед. Вернее, не швед, а мои предки были шведы. Я русский.

- Не отмежевывайся, - перебил его приятель, - все равно ты битый швед. Тот самый, который драпал под Полтавой.

- Ша! - остановил его Берг. - Дай с человеком поговорить! Значит, ты из училища? Понятно. Спать негде? Порядок! Выпить хочешь? Похвально! Способный малый! - Все вопросы задавал и на все вопросы отвечал сам Берг. Будем служить вместе. Мы тоже из полка. Причаливай в нашу капеллу. Мы союз непромокаемых холостяков. Ты женат?

- Нет.

- Отлично! Будем считать заявление поданным. Но таким босяцким ужином тебе не отделаться. Вступление в капеллу отпразднуем особо. Знакомьтесь, этот молодой человек с вдохновенным, многообещающим лицом - Гарри Ланев. Берг указал на рыжего лейтенанта, его лицо было не усыпано, а просто заляпано веснушками.

Лейтенант Ланев весело огрызнулся:

- Иди ты, травило! - и, пожав руку Шатрову, сказал: - Гриша.

- А это йог Савицкий, - продолжал Берг, кивнув на худощавого стройного лейтенанта с тонким аристократическим лицом. - Местный сердцеед, гроза рабатских девочек.

Савицкий привстал, тоже пожал руку, представился:

- Игорь.

Он действительно был красив: высокий, ладный, подтянутый, с умным взглядом. Берг, кажется, не преувеличивал, представляя его так.

Лейтенанты, видно, умели веселиться. Как часто бывает между давно знакомыми людьми, начинали смеяться по одному только намеку или слову, таящему в себе какой-то особый, понятный только им смысл.

Шатрову было лестно и приятно чувствовать себя равным в кругу опытных, разбитных офицеров. Совсем недавно он проходил мимо таких, старательно отдавая честь, а сегодня сидит с ними за одним столом. Не желая показаться желторотым, Алексей чокнулся граненым стаканом и выпил теплую водку, стараясь не морщиться.

Знакомство состоялось. Шатров ночевал у новых приятелей. Они жили в большой комнате, которую снимали в частном доме.

Проснувшись раньше других, Алексей, еще не отвыкший от училищной чистоты и порядка, невольно заулыбался, разглядывая холостяцкое жилье лейтенантов. "Если бы сюда зашел наш капитан Потресов, он упал бы в обморок", - подумал Алексей.

На столе была скатерть, которую безошибочно можно назвать весьма грязной, каков ее подлинный цвет, установить едва ли возможно. Закопченная сковородка с остатками подгоревшей картошки находилась в центре стола, в том месте, где обычно ставят вазу с цветами. Грязные тарелки, сальные вилки, куски хлеба окружали сковородку со всех сторон. Пустые консервные банки из-под сгущенного молока оживляли натюрморт ярко-голубыми этикетками. Под каждой кроватью - по открытому чемодану, из них будто бы разбегались носки, галстуки, зеленые форменные рубашки.

На работу лейтенанты собрались быстро, никто и не думал заниматься уборкой. Весело разговаривая, поспешили в военторговскую столовую. За столом Савицкий представил нового друга официантке:

- Аня, это наш четвертый мушкетер. Просим любить и жаловать. А ты, Алексей, когда тебя человечество перестанет понимать и весь мир от тебя отвернется, приходи к Ане, она выручит. Короче, когда не будет денег и никто тебе не доверит в долг мокрой скомканной рублевки, Аня накормит в кредит.

Аня - молоденькая, располневшая на бесплатном военторговском питании девушка. У нее простое, немного глуповатое лицо, добрые доверчивые глаза, ленивые медлительные движения. "Мушкетерам" она все время улыбается, ждет сейчас опять что-нибудь скажут смешное.

Приближаясь к проходной, лейтенанты стали менее разговорчивы. Посерьезнели.

"Хорошие ребята, - думал Шатров, - живут по принципу: всему свое время. Пошутили, подурачились, а теперь возьмутся за работу". Алексею все в них нравилось.

По какому-то неписаному уговору в "капелле" не полагалось говорить серьезно. Лейтенанты звали друг друга сокращенными именами - Сэм, йог, Гарри. Шатрову тоже сказали:

- Алексей не звучит. Алексис пошло. Алик приторно. Будешь просто Айк.

Шатров знал, к таким нелепым сокращениям обычно прибегают стиляги, но перед ним были загорелые, бывалые офицеры, служаки труднейшего гарнизона. Алексей понимал - все это просто веселая шутка, лейтенанты потешаются над стилягами и их именами, расслабленной походочкой, своеобразной манерой говорить хохмами.

В полку офицеры разошлись по своим подразделениям и в течение дня не виделись - у каждого были свои дела и заботы.

3

Капитан Зайнуллин пришел в роту, как всегда, рано. В прибранной, хорошо проветренной казарме было прохладно. Дневальные побрызгали цементные полы водой, и теперь в помещении веяло приятной, непривычной для жителей пустыни сыростью.

Зайнуллин любил эти ранние часы - дышится легко, хочется работать, кажется, много дел за день сделаешь. Но часам к десяти воздух станет горячим и упругим, строения и земля раскалятся так, что от них потянет жаром. Навалится угнетающая духота, движения станут медленными, мысли тягучими.

Вот потому и приходил Зайнуллин пораньше, чтобы до наступления жары все организовать и, как он говорил, раскрутить. А потом - в зной - только ходил и поддерживал заданный ритм - где немногословным одобрением, где суровым и тоже немногословным замечанием...

Перед началом занятий Зайнуллин, вдруг увидев в роте прибывшего вчера лейтенанта Шатрова, сказал:

- Я вам дал этот день на устройство.

- Хочется поскорее в дело вникнуть, - ответил лейтенант.

- Квартиру нашли?

- Нет. Ночевал в гостинице, - соврал Шатров, почему-то решив, что его сближение с компанией Берга Зайнуллину будет неприятно.

- Гостиница вам не по карману. Ищите комнату. На казенную не надейтесь: многие семейные, с детьми - на очереди.

Разговаривая с лейтенантом, Зайнуллин рассматривал его и думал: "С виду паренек ничего - строевой, а что у него внутри?"

Капитан знал, как некоторые ротные командиры в полку мучаются с молодыми офицерами. Все лейтенанты как лейтенанты, и вдруг появляется в роте или в батальоне один, будто разум у него помутило...

Зайнуллин шел по расположению роты, а Шатров следовал за ним. Капитан умышленно ждал, как поступит лейтенант: попросит разрешения заниматься своими делами или будет идти и поддерживать разговор с начальством. Это, конечно, мелочь. Но и мелочь - тоже штрих, из таких черточек в конечном счете вырисовывается характер.

- Разрешите идти к своему взводу, товарищ капитан? - спросил Шатров, будто прочитал мысли командира.

"Хорошо, - отметил про себя Зайнуллин, - хоть и нет еще у тебя никаких дел, но то, что не хочешь тереться около старших, - уже похвально!" Именно поэтому, наверное, не захотелось отпускать лейтенанта: может быть, еще чем-нибудь порадует, снимет гложущие опасения.

- Подождите, познакомлю вас с расположением роты. Да и с офицерами, добавил капитан, увидев идущего навстречу лейтенанта.

- Вот командир второго взвода лейтенант Анастасьев.

Лейтенант Анастасьев, маленький, худенький, протянул небольшую ладонь.

Зайнуллин смотрел на него добро и улыбчиво. Анастасьев был плод его, зайнуллинских, трудов, настоящее произведение, созданное потом, кровью и нервами капитана. Когда Анастасьев прибыл в полк, все ротные, у кого были вакантные места, ходили в штаб и тайно принимали меры, чтобы хлипкий лейтенантик не попал к ним. Щупленький, стеснительный, Анастасьев стоял в коридоре, ожидая назначения. Он опускал глаза и краснел от одних только взглядов загорелых и обветренных капитанов, которые косо поглядывали на него, проходя в комнату помощника начальника штаба. "И зачем только таких в училище берут!" - говорили их взгляды.

Зайнуллин тогда не прошел мимо. Остановился. Побеседовал с Анастасьевым. Долго колебался, брать или не брать его. Но в конце концов решил - уж лучше этот тихоня, чем какой-нибудь артист, с которым хлопот не оберешься.

Приведя Анастасьева в роту, Зайнуллин сказал ему:

- Ты слушай меня и делай, что я буду говорить. Я тоже был молодым офицером. И ростом, как видишь, не выше твоего... - При этих словах Анастасьев так и залился румянцем. Но Зайнуллин умышленно сказал об этом, считая, что не обидит лейтенанта, раз сам мал ростом, наоборот, подбодрит его, покажет, что не в росте дело. - Ты не красней. Суворов тоже нашей комплекции был. Все трудности, которые встанут перед тобой, я пережил и преодолел. Станешь выполнять, что скажу, - будет полный порядок.

Анастасьев был очень рад этому условию - робкий и неопытный, он нуждался именно в таком командире. Первый год службы в роте Зайнуллина он скрупулезно выполнял все указания ротного и ходил у него на вожжах: не только на работе, но и в остальное время старался подражать ему во всем. Много пришлось повозиться с ним капитану. Но зато через год, пройдя зайнуллинскую выучку, Анастасьев работал вполне самостоятельно. Взвод его выходил в передовые. Хрупкая внешность лейтенанта, голосишко слабенький и способность краснеть хоть и были по-прежнему предметом шуток офицеров, но шутки эти стали мягкими, дружескими. Как над ним шутить, если у него чуть ли не лучший взвод? Только одно осталось за лейтенантом Анастасьевым навсегда - офицеры с первых дней прозвали его Настей и между собой звали только этим именем: "Настя отличился", "Заступаю в наряд - меняю Настю", "Настин взвод на кроссе лучшее время показал".

Солдаты взвода Анастасьева конечно же заметили в первые дни неуверенность лейтенанта, но молодой офицер и не скрывал этого, он был бесхитростный, простой и хорошо знал все, чему обучают в училище. Солдаты оценили его заботливость и справедливость, они по-человечески поняли его затруднения и стали всячески помогать новому командиру. А как может помочь солдат офицеру? Только хорошей службой. Как ни странно, во взводе молодого, неопытного лейтенанта дисциплина улучшилась, лености и нерадивости почти не отмечалось. А если и случался у кого-нибудь промах в службе, сержанты и солдаты сами, без Анастасьева, брали виновника в шоры, да так, что тот пищал. Когда же взвод стали похваливать, тут уж появилась не только гордость, а какое-то связавшее и сблизившее всех чувство как бы здоровой круговой поруки. Подчиненные знали, что успехи взвода во многом - результат их труда, они никогда не говорили об этом между собой, но понимали и в душе гордились: помогли вырасти своему командиру. Придет время - уволятся они в запас, а лейтенант Анастасьев будет уверенно шагать по службе, вспоминая благородство первых своих солдат, помогавших ему встать на ноги...

Шатров пожал маленькую руку Анастасьева, приветливо ему улыбнулся и пошел за капитаном, который жестом пригласил его следовать дальше. В углу казармы Зайнуллина встретил и отдал честь плотный и, видимо, очень сильный лейтенант, плечи, руки и ноги у него были круглые, толстые, как у борца. Знакомьтесь, командир первого взвода лейтенант Антадзе.

Шатров назвал свое имя и фамилию. Пожимая крепкую руку лейтенанта Антадзе, еще раз подумал: необыкновенно сильный человек. Антадзе был из тех грузин, которые отличаются от своих стройных, чернявых земляков светло-зелеными глазами, волосами с рыжинкой, негорбатым мясистым носом, невысоким ростом.

Представляя лейтенанта Антадзе, Зайнуллин тайком поглядывал на Шатрова - как он оценивает этого своего будущего соперника. Ротный не ошибался Шатров действительно присматривался и решил, что соперники у него не очень-то серьезные. Анастасьева он, несомненно, обойдет в первые же месяцы. А этот белобрысый грузин, хоть и сильный, видно, тоже звезд с неба не хватает, к тому же по-русски говорит не очень бойко.

Зайнуллин догадывался о той оценке, которую дал Шатров своим сослуживцам, был доволен, что новенький с первых шагов обретает уверенность в своих силах. Это хорошо, смелее возьмется за дело. Что же касается легкой его победы, то капитан был уверен: Шатрову придется не один год попотеть, чтобы дотянуться до этих выращенных и вышколенных им лейтенантов.

Антадзе тоже был зайнуллинским детищем. От него тоже отмахивались другие командиры. Зоркие ротные с первой же беседы посчитали медлительного, неразговорчивого Антадзе тугодумом. А капитан Зайнуллин опять-таки решил: лишь бы лейтенант не был помехой в работе и имел желание служить - в этом он видел главное. "В цирке медведя учат на мотоцикле ездить, - говорил иногда капитан в шутку, - неужели я человека не научу полезному делу?"

Зайнуллин не ошибся и в Антадзе. Неразговорчивый грузин оказался неутомимым и старательным. И тугодумом он не был. Просто плоховато знал русский язык и не всегда умел высказать ясно и доходчиво свои мысли. В действительности Додик Антадзе был парень развитой, да к тому же еще и весельчак.

Все в полку знали: слава и успехи четвертой роты держатся прежде всего на мудром и опытном капитане Зайнуллине. Он крепко держал роту в своих жестких и умелых руках, ревниво оберегал людей от дурных влияний и случайностей.

Поэтому и сегодня он водил Шатрова по роте, знакомил с людьми и хозяйством, а сам с волнением думал: "Кем же ты окажешься, помощником или камнем на пути роты, о который все мы будем спотыкаться? Взвод - это одна треть роты! Ты можешь повести себя так, что снимешь с моих плеч одну треть всех забот. А можешь и взвалить все эти заботы на меня, да еще сам повиснешь тяжелым грузом". Будь у Шатрова какой-нибудь внешний недостаток, Зайнуллин, наверное, чувствовал бы себя более спокойно. Но молодой офицер был статный, ладный, красив и значителен лицом, в разговоре держал себя непринужденно. Что за всем этим кроется - стремительный рост офицера, успехи в боевой подготовке или танцы, вечеринки, опоздания на службу и то тяжелое состояние, когда работа становится лишь помехой на пути к удовольствиям?

У входа, где-то в коридоре, раздалась зычная команда:

- Батальон, смирно!

В мгновенно наступившей тишине послышались одинокие четкие шаги, и сразу же, как только они оборвались, последовал рапорт:

- Товарищ подполковник, второй батальон готовится к занятиям, командир батальона майор Углов.

После команды "Вольно" Зайнуллин сказал:

- Замполит Ячменев пришел. - Посмотрел лукаво на Шатрова, добавил: - И думается мне, пришел посмотреть специально на вас, товарищ лейтенант.

- Я ему вчера представлялся.

- Он хочет видеть, как вы за дело беретесь.

- Разрешите идти во взвод?

- Зачем? - вдруг хитро прищурясь, спросил капитан и сам же ответил: Изображать кипучую деятельность?

Шатров смутился, он об этом не думал, просто хотел быть в своем взводе, раз заместитель командира полка пришел посмотреть, как он приступил к работе.

- Никогда не занимайтесь этим ИКД - изображением кипучей деятельности, - сказал капитан, - ведите себя естественно. Я вам разрешил устраивать сегодня быт - вот идите и определяйтесь на квартиру.

Видя нерешительность лейтенанта, Зайнуллин нахмурился:

- Все же хочется показаться начальству при деле? Бросьте. Показуха унижает человека. После этого самому противно. Успеете еще показать себя в настоящей работе. Идите, делайте, что я сказал.

4

Ранним утром Шатров вел свой взвод на первое занятие. Алексей очень волновался. Как отнесутся к нему солдаты? Они народ грамотный, заметят малейший промах. Осмеют? Едва ли. Наверное, потом между собой станут потешаться - как он сбивался, заикался или сказал какую-нибудь чепуху. "Считали же мы в училище, сколько раз во время лекции подполковник Евсеев скажет "так сказать". Эти слова-паразиты он произносил буквально в каждой фразе, сам не замечая того, а курсанты ставили палочки на бумаге, учитывая каждое "так сказать".

Взвод вышел по пыльной дороге в поле. Голубой простор в небе и бескрайняя желтая рябь песков. Только слева, неподалеку, возвышалось каменистое плато. Трудно проводить занятия на такой местности, даже ориентиры не подберешь. А по расписанию - тактика. Шатров накануне подготовил подробный конспект, да и без него знал тему наизусть. Только вот местность смущала.

Остановив взвод на небольшом, выжженном добела такыре, он повернул строй фронтом к барханам. Солнце пока еще не жгло.

Лейтенант не видел ни яркого солнца, ни такыра, ни взвода Анастасьева, тоже занимавшегося тактикой поблизости. Шатров был полностью поглощен своим волнением.

Знакомя со взводом, капитан Зайнуллин рассказал Шатрову, какие у его подчиненных наклонности, кто как стреляет, как ведет себя, чем увлекается.

И замкомвзвода сержант Ниязбеков тоже подробно доложил о каждом солдате. Но сейчас в голове Шатрова смешались и перепутались и фамилии, и имена, и кто какой год служит. Строй стоял перед ним одноликий - все одинаковые, как штыки, все одного роста, одинаково загорелые. Сапоги, ремни, головные уборы, оружие - все абсолютно одинаковое.

"Как я их буду различать? - с тревогой думал Шатров. - Даже глаза у всех одинакового цвета!"

Глаза, пожалуй, были сейчас единственным, что видел Шатров.

"Главное - не растеряться! - подбадривал он себя. - Неуверенность пройдет, нужно не дать повода для насмешек или прозвища - оно прилипнет".

И лейтенант говорил, говорил и говорил. Он разъяснял, как нужно действовать в наступательном бою с применением ядерного оружия, как использовать результаты атомного удара и что делать, если попал в зону высокой радиации.

Иногда ловил себя на мысли, что стремится не столько обучить подчиненных, сколько показать им свои знания. Но, даже признаваясь себе в этом, Шатров не пытался ничего изменить - глаза, устремленные на него, пока спокойны; смотрят внимательно - пусть так будет до конца, больше он ничего не хотел.

- Капитан Зайнуллин идет, - тихо подсказал сержант Ниязбеков.

И хотя Шатров не заметил приближения командира роты, он все же буркнул:

- Вижу.

Сказал, и самому стало противно. "Ну зачем так поступил? Человек шепнул, желая добра, а я оборвал его. В другой раз он промолчит". Подав команду "Смирно", лейтенант доложил командиру роты о теме занятий. И даже сейчас, повернувшись к Зайнуллину лицом, Шатров спиной чувствовал устремленные на него глаза. И поэтому думал не о сути происшедшего, а о том, как он чеканит строевой шаг, как приставил ногу, на нужном ли уровне у него ладонь, вскинутая к фуражке.

- Продолжайте занятие, - спокойно сказал капитан.

- У нас сейчас должен быть перерыв.

- Что ж, делайте перерыв.

Капитан жестом пригласил Шатрова отойти с ним в сторону.

Шатров шел рядом с Зайнуллиным и опять чувствовал к себе отвращение. Как с этим "вижу", которое он бросил Ниязбекову, так и тут насчет перерыва ляпнул некстати, до перерыва еще оставалось пятнадцать минут. Просто струсил. Подумал, что Зайнуллин уйдет, не дожидаясь возобновления занятий. Побоялся продолжать занятия при капитане. Значит, делал что-то не так? Да нет, все как будто говорил правильно. Тогда почему же испугался?

Зайнуллин шагал рядом, как всегда строгий и значительный. Он о чем-то думал. И думы эти, отражаясь на лице, казались тоже важными и значительными.

- Я со стороны наблюдал, как вы проводили занятия, - наконец промолвил капитан. - О содержании ничего не могу сказать - не слышал. А методика неправильная. У вас тактика. Вы людей в поле вывели, чтобы учить их действовать практически. Говорить можно было бы и в классе. Даже удобнее не так жарко. Раз вышли в поле - используйте местность.

- Я хотел на первом часу отработать теоретические вопросы, а потом перейти к практическим действиям.

Зайнуллин посмотрел Шатрову в глаза, и лейтенант понял, что ротный видит его насквозь, он без слов, одними глазами сказал: брось оправдываться, зачем хитришь? Я все понимаю: ты волнуешься; если бы я не пришел, ты все три часа читал бы лекцию перед строем; я тебя не ругаю, а просто подсказываю, что нужно делать.

Зайнуллин посоветовал, как отрабатывать некоторые приемы на местности, подсказал, какие особенности действий в пустыне нужно помнить. Не дожидаясь начала занятия, капитан пожал руку Шатрову и подбадривающе сказал:

- Ну, давай, не теряйся.

Обращение на "ты" чудодейственно повлияло на Шатрова. Как-то сразу все стало на свои места. Лейтенант впервые увидел и окружающую местность, и взвод Анастасьева, и свой взвод, который теперь не казался одноликой массой, одетой в хлопчатобумажные гимнастерки.

Шатров все еще испытывал волнение и думал о том, чтобы не допустить какой-нибудь ляпсус, но после посещения командира роты капитана Зайнуллина это волнение уже не было слепым и гнетущим.

Развертывая и перестраивая взвод по различным вариантам, Алексей теперь вел занятия более сознательно. Каждый солдат постепенно стал принимать конкретный облик.

Первым вырисовался и определился замкомвзвода - сержант Ахмед Ниязбеков. Вчера, знакомясь с ним, Шатров подумал: "Зачем его назначили заместителем? Неужели поживее сержанта нельзя подобрать?" А вот сегодня, видя, как Ниязбеков умело помогает ему на занятиях, как тонко поддерживает и подсказывает иногда, Шатров радовался такому знающему и опытному помощнику. "Хорошо еще, что не ляпнул вчера Зайнуллину свое мнение о его замене".

После сержанта выделился из общей массы здоровенный, рыхловатый солдат со странной фамилией Колено.

Он запомнился и необычной фигурой, и медлительностью. Шатров приметил: Колено при всех перестроениях опаздывает занять свое место. При первом построении солдаты стояли строго по ранжиру и поэтому показались все одного роста и одинаковой комплекции. А вот на занятиях, когда взвод перестраивался быстро, в зависимости от обстановки и каждый солдат вставал в строй где придется, лишь бы побыстрее, Шатров увидел - есть у него низкорослые и высокие, есть худые и широкие в кости. И фигуры у них разные - одни подтянутые, ладные. А вот у Колено живот выпирает.

Да и глаза у каждого свои - голубые, карие, светло-зеленые. Правда, все они по-прежнему внимательно смотрят на взводного, но что же в этом удивительного - куда же им еще смотреть? Не стоять же с закрытыми глазами. Так будет всегда - они постоянно будут устремлены на командира.

К концу занятий Шатров различал уже не только цвет глаз, а попытался определить по их выражению настроение солдат, их отношение к нему и оценку его действий.

Вот у рядового Судакова, например, выражение глаз явно ироническое. Этот высокий, стройный парень окончил десятилетку. Шатров вспомнил, что говорил о нем сержант Ниязбеков, когда они в канцелярии перебирали служебные карточки взвода. Судаков вырос в семье инженера, получил хорошее, в дополнение к школьному, развитие дома, но, будучи единственным сыном, набалован, изнежен, эгоистичен, не любит черновой работы, служит без желания.

Шатров посмотрел в глаза Судакову еще раз и убедился - в них была нескрываемая ирония. Может, и умный малый, но насмешливым видом своим он был неприятен Шатрову. Глаза его так и говорят: хоть вы, товарищ лейтенант, и громко командуете, хоть и выкатываете грудь колесом, я-то знаю - внутри у вас все дрожит от волнения, думаете вы о том, как бы не ошибиться при подаче команд, голосишко бы не сорвался, как у молодого петушка.

А вот как поведет себя Судаков, если у Шатрова действительно случится оплошность: хохотнет и подсечет его авторитет или промолчит и тем поддержит нового командира, - этого Шатров пока определить не мог.

Выделив и запомнив на первом занятии всего троих, Алексей почувствовал себя спокойнее. "Постепенно всех узнаю. Да и ребята, видно, неплохие. Чего это я так напыжился сначала? Почему ждал от них недоброжелательности? Люди как люди - молодые, веселые, здоровые. Никакой неприязни ко мне у них нет. Даже наоборот, явно пытаются поддержать". Во время перекура солдаты сели полукругом около лейтенанта, расспрашивали:

- Вы до службы в армии где жили, товарищ лейтенант?

- В Куйбышеве.

- А спортом вы увлекались, товарищ лейтенант?

- Имею второй разряд по кроссу, в волейбол постучать люблю.

- А правду говорят, скоро служба не три, а два года будет? - спросил Колено.

Солдаты засмеялись.

- Этого я не знаю, - сказал улыбаясь Шатров.

К обеду взвод возвращался в городок. Была самая жаркая пора. Пот сбегал крупными каплями между лопатками. Шатров чувствовал, как мокрая ткань гимнастерки прилипает к спине. Пропыленные солдаты, раскачиваясь, шагали в ногу. "А что, если дать команду "Запевай"? Полагается же водить строй с песней. А вдруг не запоют? Устали, распарились, не до песни им сейчас".

И все же Шатрова так и подмывало испытать, как выполнит взвод не очень приятную команду.

"А зачем обострять отношения? Что это мне даст? Не буду настраивать против себя людей... Но и быть на поводу у подчиненных тоже не дело. Что же, я так и буду всегда подлаживаться - хотят или не хотят? Приятно или неприятно?"

- А как у нас насчет песни во взводе? - громко спросил Шатров.

- Споем! - задорно откликнулся командир третьего отделения сержант Велик.

- Лучше вечером, - вяло сказал разомлевший от жары Колено.

Остальные солдаты молчали. Шатров все еще колебался - как поступить?

- Запевай! - зычно скомандовал сержант Ниязбеков, и Велик тут же запел приятным напряженным тенором:

- Ходили мы походами...

Весь взвод подхватил песню, как только кончился запев. Шатров слушал изнывающих от жары, уставших солдат, и теплое чувство признательности и благодарности охватило его. Да, им сейчас не до песни. Они устали. В горле у них пересохло. Но они поют. Поют старательно, желая понравиться новому командиру. Им муторно от жары. Каждое слово сейчас требует усилий. И, несмотря на это, они поют! И сержанты быстро поддержали его, тут же, без промедления. Значит, он, Шатров, пришелся им по душе. Значит, его сомнения были напрасны. Солдаты тоже хотят ему понравиться, они приняли его признали командиром! Шатров с удовольствием запел вместе со всеми. И почувствовал - солдаты, видя, что лейтенант поет, стали выводить еще стройнее и громче.

В самое жаркое время подразделения редко возвращались с поля вот так с песней. Поэтому на взвод Шатрова многие обращали внимание.

- Молодой-то землю роет! - сказал дежурный по полку проходившему мимо комбату Углову.

- Второй батальон, - с шутливой значительностью произнес майор и поднял вверх руку: у нас, мол, все на таком уровне.

Услышал песню и капитан Зайнуллин. Он в этот момент собрался идти на обед и вышел из казармы. "Ну, кажется, не промахнулся, - радостно подумал он о Шатрове, - из лейтенанта будет толк. Цепкий, видно, парень".

5

Прошел первый месяц службы. В нем все было первым - первое занятие, первое заступление на дежурство, первая стрельба и первая получка.

У всех родов войск есть свой день - артиллерии, танкиста, авиации, строителя. А вот про пехоту, или как сейчас называют, мотострелков, забыли. Нет у них официального праздника. Молодые офицеры решили заполнить этот пробел и отмечали день пехоты двенадцать раз в год - каждую получку.

За месяц Алексей врос в жизнь компании холостяков так, будто провел с ними долгие годы. Он хорошо узнал новых друзей, привык к ним и втайне по-прежнему гордился, что его приняли в эту известную всему полку компанию. Узнав товарищей получше, он увидел в них много интересного, любопытного, порой неожиданного.

Обычно в компании кто-то верховодит. В "капелле" таким негласным "вождем" был Берг. Он всегда говорил веско и остро. Если спросить "мушкетеров", они единодушно отвергли бы чье-либо главенство, каждый считал себя независимым, но все же мнение или предложение Берга почти всегда было решающим и окончательным.

В первый месяц шевельнулось у Шатрова и первое сомнение. Произошло это так. Алексей писал письмо Наде, он с энтузиазмом рассказывал, какие замечательные у него товарищи - умные, веселые, лихие офицеры. Вдруг он поймал себя на том, что пишет Наде о своих не все, кое-где даже говорит неправду. Именно желание утаить от Нади некоторые черты и повадки товарищей впервые насторожило его. Однако думать об этом не хотелось, жизнь шла легко и весело, и главной причиной удач Алексей считал так счастливо завязанное знакомство. В конце концов Наде все знать и необязательно.

В день получки, который совпал с субботой, друзья решили после сытного обеда в полк не ходить. Придя из столовой, они легли каждый на свою койку, занавесили окна одеялами и, лежа в трусах, ждали, пока спадет жара и можно будет двинуться в парк. Они часто так отлеживались в самые жаркие часы. Лениво беседовали. Читали. Савицкий рассказывал какую-нибудь историю, в которой непременно участвовала женщина. Иногда даже философствовали или рассуждали о жизни.

Сегодня Берг долго и внимательно разглядывал руку и наконец изрек:

- А знаете, люди - как пальцы на руке - бывают большие, средние, маленькие, указательные, безымянные.

- Ты, конечно, большой? - спросил Савицкий.

Ему не нравилась самовлюбленность Берга.

- Нет, я указательный - я все вижу и называю своими именами. Ты средний, а Шатров безымянный - потому, что я его еще хорошо не знаю.

Вдруг заговорил Ланев. Копируя Семена, он поглядел на свою ступню, закинутую на колено, и задумчиво произнес:

- А по-моему, люди - как пальцы на ноге: бывают прямые, скрюченные и бывают вонючие.

- Железно! - засмеявшись, сказал Савицкий.

Алексей положил на грудь книгу, которую листал, и высказал свое суждение:

- А я бы сравнил людей с книгами: есть люди - романы, встречаются повести, а бывают и скучные брошюрки.

- Ты кто? - спросил Берг.

- Не знаю, не думал.

- Ты - незаконченное произведение.

- А я? - спросил Савицкий.

- Ты - бульварный роман.

- А я? - Ланев приподнялся на локте и ждал, что скажет Семен.

- Не обидишься? - Глаза у Берга сощурились.

- Давай, трави!

- Ты, Гарри, "Крокодил" - такой же смешной и разноцветный.

Ланев несколько раз хлопнул ресницами, потом лег на спину и обиженно сказал:

- А ты просто скотина!

- Таких произведений не бывает! - пытался сгладить свою обидную шутку Семен. - Да, я совсем забыл рассказать вам, что сегодня утром было. Иду я в роту, ну и, как всегда, стремительно опаздываю. Вдруг из нашей казармы прямо на меня идет Кандыбин. Отозвал в сторону и спрашивает: "Говорят, выпьете подряд два стакана водки и не закусываете. Это правда?" - "Никак нет, товарищ полковник, вас обманули - три!"

- Врешь, - возразил Ланев, желая хоть чем-нибудь отплатить Семену, - у тебя при виде полковника язык западает.

- Куда там! Я ему не раз говорил все, что думаю. Чего мне бояться? Скорей уволят.

- Как же, держи карман шире! Из молодых без неприятностей еще ни одного не уволили.

Помолчали.

- Ох и безобразие я однажды устроил, - вдруг весело заявил Игорь, когда выпустили из училища, получили документы, купил билет на поезд, и вдруг осенило меня - дай, думаю, дамский парад устрою. Бегу в автомат и по всем телефонам, какие были в моем блокноте, даю команду: "Мусенька, жду тебя под часами около универмага в девять! Аллочка, сосредоточиться в девять ноль-ноль под часами!" И так обзвонил всех. А сам сел на такси и к назначенному времени медленно проезжаю мимо. А они там, возле часов, виражи туда-сюда выписывают, друг на друга поглядывают, как кошки перед дракой. Я дверцу приоткрыл, а они все ко мне. Хорошо, успел крикнуть шоферу "газуй", а то бы всю "Волгу" по винтикам разнесли. Представляю, что там после было. Вот дал копоти! Классическое безобразие получилось!

Смеялись. Шатров подумал: "Это, пожалуй, подло". Алексей не мог похвастаться такими победами. Надя была единственная девушка, которую ему довелось целовать...

Жара спала часам к восьми. Лейтенанты надели легкие тенниски, узкие брюки, остроносые полуботинки. Только Алексей, не имевший гражданской одежды, был в армейских брюках с кантом и в тенниске, которую дал поносить Савицкий. Такая одежда стесняла Шатрова, и он твердо решил купить все необходимое после очередной получки.

По улице компания шла медленно. Через дорогу переходили не торопясь. Разогнавшийся автомобиль, визжа тормозами, едва не ударил шедшего с краю Савицкого, но "капелла" шагу не прибавила: это считалось своеобразным шиком. Бледному, свирепо ругающемуся шоферу небрежно бросили:

- Заткнись!

В парке на волейбольной площадке играли случайные команды любителей. "Мушкетеров" в городе знали, их охотно стали звать в свои команды. Они, снисходительно улыбаясь, сняли наглаженные брюки и рубашечки, вышли на площадку и без труда разгромили противников. После игры, помывшись под водопроводной колонкой, лейтенанты удалились, сопровождаемые восхищенными взорами мальчишек.

С получки первым делом пошли в столовую. Щедро расплатились с Аней. Каждый понимал свою зависимость и старался заручиться расположением официантки на будущее. Эти расходы, безусловно, считались неизбежными и обязательными. Что же касается других долгов, которые числились за всеми, кроме Алексея (он просто не успел их еще завести), то отдача их откладывалась до лучших дней.

Ужинать в столовой офицеры не стали. Сегодня это им не подходило.

Отправились в ресторан. Он находился неподалеку, на перекрестке улиц Песчаной и Достоевского. Это заведение было когда-то открыто с самыми благими намерениями. Считалось, наверное, что сюда будут приходить жители после работы, отмечать дни рождения или молодежь соберется потанцевать. Для танцев была установлена радиола с набором пластинок, для дружеских компаний вдоль глухой стены было сделано несколько кабин с плюшевыми гардинами. В зале стояли столики, накрытые белыми скатертями, на столиках вазочки с бумажными салфетками... Впрочем, дальше перечислять не стоит: ничего этого давно уже нет. Расчет не подтвердился. Сюда не пошли семейные люди отмечать юбилеи, и не успела облюбовать место для танцев молодежь. Заведением завладели личности с фиолетовыми носами, небритыми физиономиями и те, кто считал допустимым быть с ними. Вазочки побили, скатерти пришлось заменить клеенками, перекалеченные стулья уступили место табуреткам, плюшевые занавески стали грязными, как половые тряпки.

Обычно ресторанам дают какое-нибудь название - "Лебедь", "Прохлада", "Луна". У этого тоже было экзотическое имя - "сторан" - не потому, что здесь часто бывали драки и поножовщина - нет; это бывало, но не часто. Да и райсовет ни за что не согласился бы на такое название: шутка ли, "сторан" хулиганское, блатное название. Все дело в том, что краска на вывеске от солнца потрескалась, а дожди смыли две первые буквы "Ре" - вот и получилось "сторан". Так ресторан, вообще не имевший никакого названия, обрел свое имя.

Из ресторана офицеры отправились на танцы.

На танцплощадке в парке толпилось много парней и девушек, все они знали друг друга. Вели себя свободно. Тут был особый мир, со своими правилами и условностями. Девушки, например, разделялись на тех, кто танцует с гражданскими и кто - с военными. Каждая группа вела себя так, будто других не существовало, - говорили и смеялись громко, у всех были свои шутки-хохмы.

Берг, Савицкий, Ланев и Шатров держались особняком - они тоже знали, кто пойдет с ними танцевать и кто откажет. Берг обычно выбирал высоких, статных - себе под стать. Савицкий искал партнерш поярче. Ланев, стесняясь своей рыжей масти, приглашал только хорошо знакомых - официанток из военторговской столовой, машинисток из штаба, сестер из госпиталя. У Алексея определились две постоянные партнерши: Лена - худенькая блондинка, продавщица из книжного магазина, и вторая - низкорослая, крепконогая армянка Нора, она работала приемщицей в ателье мод.

Несмотря на то что танцплощадка находилась в парке и ее окружала лишь легкая металлическая решетка, было душно, как в закрытом помещении. Приторно пахло одеколоном, смешанным с запахом пота и табака. Танцующие вытирали платочками влажные лбы и руки. Еще хорошо, что в моду вошли медленные танцы, с едва заметным покачиванием. А как тут прежде управлялись с румбами и быстрыми фокстротами - просто непонятно!

Оркестр мягко загасил мелодию, и музыканты ушли с эстрады на отдых. "Мушкетеры" собрались в своем углу, и Ланев небрежно бросил реплику "под Шмагу":

- Наше место в буфете!

Разгоряченный танцами и духотой, Алексей с удовольствием осушил две кружки прохладного пива. У стойки было шумно, тесно и еще жарче, чем на танцплощадке, хотелось поскорее выйти отсюда. Но сегодня был особый день.

- Четыре по сто пятьдесят! - заказал Ланев, и офицеры с видом людей, утомленных прелестями жизни, выпили по стакану водки.

Водка была теплая, глотать ее было противно. Но делать это у всех на виду было почему-то приятно.

У Алексея шелестело в ушах, огни в глазах расплывались. Ему казалось, что он очень хорошо танцует, двигается легко, говорит свободно. Однако танцевать с ним отказалась даже Нора:

- Иди ты, по туфлям ходишь!

Ланев вывел Шатрова из парка, и они пошли по темной улице. Алексею казалось, что они идут очень долго и не в ту сторону.

- Куда ты меня ведешь?

- Шагай, шагай.

Двинулись дальше. И опять это тянулось бесконечно. Алексей устал. Он теперь висел на руке Ланева. Мысли перепутались и остановились на том, что вот так он идет давным-давно, с тех пор, как отошел поезд от перрона, где стояли, махая руками, провожающие мать и Надя идет по этой черноте, и нет ничего ни впереди, ни по бокам, только позади где-то, за тысячи километров, остался светлый перрон и улыбающаяся Надя. Шатров упорно пытался повернуть назад, к этому светлому перрону, но Ланев бесцеремонно дергал его за руку и сердито говорил:

- Да иди ты! Не трепыхайся!

6

Над городом кружил очередной мутный афганец. Песчаные бури, как по расписанию, налетали два-три раза в неделю. Горячая пыль застилала все окружающее. Зайнуллин ходил по расположению роты злой и угрюмый. Нет, не плохая погода действовала на него. К песчаным бурям, их здесь называли туркменским дождичком, он привык. Настроение у капитана испортилось совсем по другой причине. Зайнуллин видел вчера нового взводного, лейтенанта Шатрова, в компании Берга и Савицкого. А поздно вечером, случайно подойдя к окну, капитан различил в темноте две бредущие в обнимку фигуры. Зайнуллин не разобрал, кто там ковылял, спотыкаясь на ровном асфальте, но ему показалось, что один из пьяных был Шатров. Если он угодил в эту компанию, добра не жди. Нужно, пока не поздно, принимать меры.

- Зайдите ко мне, - сказал капитан Шатрову вечером после занятий.

Алексей понял - ротный недоволен. В канцелярии Зайнуллин сказал:

- Садитесь.

Это тоже был недобрый признак, обычно он подолгу не разговаривал, отдавал короткие распоряжения и - "можете идти", рассиживаться считал излишним.

- Я хочу поговорить с вами, товарищ Шатров, о неприятном деле.

Голос у Зайнуллина был глухой, обиженный, капитан смотрел не в лицо Шатрову, а на свои черные от загара, жилистые руки, которые положил на стол.

- Вы попали в группу лейтенанта Берга. Эти стиляги в военной форме вам в друзья не годятся. С ними вы пропадете. Пока не поздно, бросьте эту компанию. Они служить не хотят, добиваются увольнения. Что у вас с ними общего?

Была бы воля Зайнуллина - он просто запретил бы Шатрову встречаться с этими распущенными людьми, но капитан понимал и очень жалел, что на это у него власти мало. Надо как-то убедить, уговорить Шатрова, доказать, что это в его же интересах. Однако, будучи до мозга костей строевым командиром, Зайнуллин пространно говорить не умел. Он считал достаточным сказать один раз и требовал выполнения без повторных разговоров. Сейчас он понимал: нужно бы разъяснить Шатрову, почему он боится за него, за свою роту. Его подразделение может быть опорочено каким-нибудь ЧП, которое непременно произойдет, если Шатров останется в этой компании. Это будет проступок офицера, который служит в четвертой роте, в той самой, что считается красой и гордостью полка. Зайнуллин был убежден - под угрозой долгий и тяжкий труд его, офицеров, сержантов и солдат роты. Так упорно боролись все они за право называться передовыми! И вдруг появляется этот новый, посторонний человек, который ни одной пылинки не вынес из роты ради того, чтобы она стала еще лучше, но может одним махом все испортить и зачеркнуть. Что бы он ни натворил, что бы ни случилось - все теперь ляжет на баланс четвертой роты. Зайнуллин очень хотел вложить все это в сознание молодого лейтенанта, чтобы отвести угрозу от своей роты. Но, как часто бывает у неразговорчивых людей, все эти мысли и доводы, бурно перебродив в душе, так и остались невысказанными.

Зайнуллин долго и тяжело молчал. Хмурился. И все смотрел на свои загорелые руки. Затем, как это обычно случалось в такие напряженные минуты, на него накатил короткий порыв неукротимой ярости. Ротный поднял голову.

Шатрову показалось, что у капитана нет глаз, между красными каемками воспаленных век стояла сплошная чернота. Несмотря на жару и духоту, Алексей вдруг почувствовал, как холодный ветерок прошелся у него по спине.

- Будем считать - поговорили, - глухо сказал Зайнуллин. - Хочешь служить - бросай этих дружков. Не хочешь - скажи сразу. Гадить роте я не позволю. Понял?

Лейтенант вышел из канцелярии, чувствуя, как гимнастерка по всей спине плотно прилипла к телу.

"Дал жизни! - невесело подумал Алексей. - Умеет стружку снимать!"

Шатров уже и сам тяготился дружбой с компанией "мушкетеров". В этот вечер, после разговора с Зайнуллиным, Шатров решил остаться в роте. Он пошел в класс и стал готовить конспекты к занятиям на следующий день. Но работал он недолго. Отворилась дверь, и в комнату вошли иронически улыбающиеся "дружки".

- Привет пролетарию умственного труда! - с легким смешком сказал Савицкий.

- Что пишем? - спросил Берг. - Трактат о том, как громче топать ножкой? Брось, Айк, все равно не оценят. Пойдем в кино.

Шатров, наблюдая за собой, как за посторонним, вдруг в полной растерянности увидел, что покорно встает и идет за товарищами. Не хватило решимости отказаться. Не хотелось терять приятельские отношения. Не хватило чего-то очень нужного, что позволило бы решительно сказать "мушкетерам": "Нет, я не пойду. Не пойду с вами не только сегодня, а вообще отхожу от вас навсегда".

Алексей искал в себе силы, чтобы сказать это, все существо его лихорадочно металось в поисках твердой опоры... но опоры этой в себе он так и не нашел. Как часто бывает у молодых людей, какая-то стыдливость мешала сделать решающий шаг. Не хотелось оставить о себе плохое мнение, пусть даже у людей нежелательных. Чего доброго, могут посчитать трусом. Молодость горда, она ревниво оберегает свое достоинство!

В следующий вечер после занятий Шатров спрятался в ротной каптерке. Он предупредил дневального:

- Если меня будут спрашивать, скажите, ушел домой.

Алексей слышал, как приходили за ним "мушкетеры". Не поверив дневальному, они, громко хлопая дверями, искали его во всех комнатах. Подходили и к двери каптерки, подергали.

- Ключ у старшины, - соврал дневальный.

Друзья удалились.

Шатров выбрался из укрытия, его встретил улыбающийся солдат, доверительно сообщил:

- Ушли.

Лейтенант обошел расположение роты. Еще в училище, будучи рядовым, он любил эти недолгие часы солдатского отдыха, называемые "личным временем". В казарме стояла уютная тишина. В курилке слышалась беседа. В ленинской комнате шелестели газеты, лоб ко лбу сидели строгие шахматисты. В спальной комнате несколько человек, каждый у своей тумбочки, писали письма - эти были сейчас мыслями далеко.

Грустные думы охватили Алексея. Живут люди спокойной деловой жизнью, а ему приходится мучиться, переживать, искать. А чего искать? Все прозрачно ясно: вот жизнь, к которой он стремился, служба, хорошие трудяги солдаты, строгий деловой порядок. Нужно только бросить кривую дорожку, по которой шел с компанией Берга. "И нечего откладывать - пошлю их к черту, займусь работой, никуда больше не пойду с ними".

Алексей вошел в ротную канцелярию. Комнатка была маленькая; огромная лампочка без абажура переполняла ее светом, все предметы были яркие, четкие, как на картине художника, не успевшего наложить тени.

Давно Шатров не испытывал такого тихого удовлетворения. Он проработал до поздней ночи. Написал подробный конспект, подчеркнул каждый учебный вопрос цветными карандашами, главное выделил красным, составил расчет времени, продумал весь ход предстоящего занятия.

Уж давно был отбой. Все спали. Но Алексею не хотелось прерывать приятное ощущение деловой занятости.

Предстояли занятия по огневой подготовке - оставалось подготовить материальное обеспечение. Лейтенант вышел к дежурному:

- Где у вас прицельные станки и командирские ящики?

- В роте нет. Помнится, их куда-то сдали. На склад, кажется.

- Не может быть, они постоянно нужны для занятий. Старшина спит?

- Спит.

- Давайте поищем сами.

Комната для оружия после яркой канцелярии казалась плохо освещенной. От пирамид приятно пахло смазкой. Ровными рядами стояли одинаковые автоматы. Командирских ящиков и прицельных станков не было.

- Может быть, в каптерке?

- Точно вам говорю, товарищ лейтенант, на склад их таскали месяца три назад.

- Ладно, завтра разыщем.

На следующий день, после утреннего построения, Шатров спросил капитана Зайнуллина, где взять ящики, но капитан увидел приближающегося командира полка, махнул рукой:

- Потом.

- Мне занятия проводить...

Капитана возмутила непонятливость лейтенанта.

- Да уводите скорее взвод. Неужели не понимаете, время начинать занятия. Сейчас и мне и вам достанется.

Зайнуллин побежал навстречу полковнику с рапортом. Шатров после команды "Вольно" поспешил увести взвод в поле.

К занятиям он приступил с некоторым смущением, его стесняло отсутствие нужных приборов. Он старался подыскать самые доходчивые слова и приемы, чтобы научить солдат тому, что наметил в конспекте. Будь эти приспособления, все воспринималось бы в десять раз легче.

Перед концом первого часа занятий к взводу Шатрова подкатила легковая машина, из нее вышли командир полка и подполковник Ячменев.

7

Кандыбин спал, не укрываясь. На стуле, рядом с кроватью, стоял вентилятор "подхалим" и, мягко урча, гнал теплый ветер.

Окна были распахнуты, но сквозняка не ощущалось. Нагретый за день воздух стоял неподвижно. Было еще темно, только на востоке начинало сереть.

Зазвонил телефон. Полковник сел на кровати. Протянул руку. Рука безошибочно нашла в темноте трубку. Первая мысль: "ЧП!"

Если звонят командиру полка ночью, значит, случилось что-то необыкновенное. Или возникло такое затруднение, которое никто из офицеров штаба, заместителей и все они вместе разрешить не смогли. Хотя ночной звонок в жизни командира полка не исключение, все равно каждый раз он заставлял Кандыбина вздрагивать и поднимать трубку с ожиданием неприятности.

- Слушаю, - сказал Кандыбин хриплым после сна голосом.

- Товарищ полковник, беспокоит Торопов, завтрак срывается, - сказал в трубке голос заместителя по тылу.

Опять воды нет?

- Так точно...

- На водопровод звонили?

- Звонил.

- Ну?

- Говорят, нет воды.

Это случалось не впервые. Летом городок всегда страдал от безводья. Реки здесь нет, родников тоже нет. Город питали водой две скважины, пробуренные недалеко в горах. Но и скважины эти, будучи неглубокими, в самые жаркие месяцы иссякали.

- Сейчас приеду, - сказал Кандыбин и стал одеваться.

Подъехав к штабу, он увидел три темных силуэта: толстый, круглый подполковник Торопов; тонкий и длинный - начальник продовольственной службы капитан Щеглов; маленький, кряжистый - заведующий столовой старшина-сверхсрочник Тимченко.

Поздоровавшись, полковник коротко приказал:

- Вы со мной.

Грузный Торопов полез в машину.

- Вы разбудите начальника военторга, узнайте, сколько у него на складе бутылок минеральной воды.

Щеглов стукнул каблуками и пошел в штаб.

- Вы пройдите по умывальням и посмотрите, где сколько в бочках воды, вернусь - доложите.

Старшина сказал "Есть!" и быстро пошел в сторону казарм.

- На водопровод, - сказал Кандыбин шоферу.

В армейской жизни может случиться все - срываются занятия, не подвезут вовремя обмундирование, перенесут совещание, отложат лекцию, отменят киносеанс, только одно здесь произойти не может - солдат никогда и ни при каких обстоятельствах не будет оставлен без пищи. Вот и сейчас, отправляясь на водопровод, Кандыбин уже готовился к самым крайним мерам: не окажется воды на головном сооружении, завтрак можно будет приготовить, собрав воду из металлических бочек и емкостей, приспособленных для набора воды в умывальни. Если и там она кончилась, придется прибегнуть к такой необычной мере, сварить кашу на боржоме или нарзане. Кандыбин не раз уже сам умывался дома минеральной водой и кипятил чай из солоноватой "Арзни".

Головное сооружение водопровода находилось за городом. Оно было обнесено высокой стеной. Оставив машину у ворот, офицеры пошли к дежурному. Дежурил высокий, стройный Берды Клычев, молодой, но уже с особой туркменской бородкой, которая растет лишь под скулами и похожа на приклеенную. Он знал офицеров, не раз встречались. Клычев повел приехавших вдоль сооружений, виновато говоря:

- Чего будем делать - нэт вода! Дождь нэт, зем ля сухой, вода нэт.

Бетонированные отстойники зияли огромными пустыми чашами. Только на дне блестели остатки воды - уровень ее был ниже черных отверстий труб, по которым вода должна вытекать из бассейнов.

- Может быть, резерв какой-нибудь есть, хотя бы немного, солдатам пищу приготовить нужно, - сказал мрачный Кандыбин.

- Резерв был. Тоже кончал. Пока резерв раздавал, думал, другой бассейн полный станет. А он не наполнился. Теперь нигде вода нэт. Через сутки будем пускать. Наберем одна котлован - дадим, потом опять сутки собирать будем.

- Тогда разрешите, мы насосом накачаем ту, что ниже уровня осталась. Водовозку подгоним прямо к берегу и накачаем, - попросил Торопов и добавил: - Нельзя солдат голодными оставлять.

Клычев задумался. Отстойники водопровода - святая святых, сюда не только машину - человека постороннего нельзя впускать. Но военных Клычев знал хорошо, их в городе все уважали. И он тоже уважал. Очень хотел помочь им, но нельзя было нарушать инструкцию.

Проще всего сказать "нет". Он был бы прав и поступил бы, как положено по должности. Но Клычев был туркмен, он знал цену воде. Когда дело касается воды, ответить просто отказом нельзя. Вода нужна людям, если ее не дать, будет тем людям очень плохо. Клычев решил:

- Пусть приезжает водовозка. Один раз дам вода. Другой раз директором договаривайся. Другой дежурный не пустит.

Возвращаясь в полк, Кандыбин и Торопов молчали. Оба думали, как быть дальше. В столовую для приготовления пищи воду придется возить, выкачивая ее насосом. Об этом можно договориться с райисполкомом. Ради солдат местные руководители пойдут на такую крайнюю меру. А как быть с офицерами, с их семьями? Кандыбин отчетливо представил дома офицеров, ярко белеющие под палящим солнцем. Ни деревца, ни кустика вокруг - сколько раз пробовали сажать, все выгорает. И в этих голых домах женщины и дети. Даже день прожить в таких домах без воды - пытка. Женщины будут приходить в штаб, спрашивать: что случилось? Одни будут слушать объяснение спокойно, поймут, почему временно нет воды. Другие станут тяжело вздыхать, может, даже поплачут: "Мы-то ладно, а как быть с детьми?" Кое-кто может истерику закатить: "Дожили, воды не хватает! Начальнички! Куда же вы раньше смотрели! Мы будем жаловаться!"

Есть и такие. Жара и жажда изматывают людей, толкают на крайности. "Будут жаловаться - это неплохо: может быть, скорее пробурят третью скважину", - невесело думал Кандыбин.

В полку Кандыбина встретил Ячменев, у него уже были все сведения, которые командир поручил подготовить начпроду и заведующему столовой.

Ячменев прибыл в полк сразу же после отъезда Кандыбина на водопровод. Замполит отругал дежурного за то, что он не доложил ему, Ячменеву, о срывающемся завтраке. Так уже повелось издавна, что политработники занимаются не только пищей духовной. Несмотря на существующий аппарат тыла, и забота о питании по традиции стала предметом постоянного внимания замполитов.

А сегодня случилось так, что водой занимался сам командир полка. У него и без этого забот много. Ячменев был очень недоволен тем, что, минуя его, сразу обратились к командиру. За это он и ругал дежурного, а тот оправдывался:

- Я же не докладывал. Подполковник Торопов сам звонил ему на квартиру.

- Ну хорошо, Торопов позвонил ему. А вы мне почему не доложили?

Дежурный молчал, потом, опустив глаза, сказал:

- Виноват, товарищ подполковник.

- Вот и я про то же - виноват! - сердито выговаривал Ячменев.

Замполит сообщил Кандыбину все, что узнал о запасах воды в полку.

- Не густо, - сказал командир. - Надо ехать в райисполком договориться, чтоб три раза в день хотя бы по одной водовозке разрешили брать прямо с головного сооружения.

- Хорошо, я сейчас же туда поеду, - сказал Ячменев.

Кандыбин посмотрел на замполита и понял: Ячменев переживает за то, что остался сегодня в стороне от ночных хлопот. Хотел сказать: "Брось, не расстраивайся, Афиноген Петрович, хватит мороки с этой водой еще и тебе и мне", но не сказал, сейчас не слова нужны, а как-то по-другому следует снять тяжесть с души замполита. Кандыбин знал: трудяга Ячменев измучается теперь от угрызений совести, что не он, а Кандыбин пробивал вопрос с водой. Уважая своего комиссара и ценя его как человека, полковник думал, какой применить дипломатический ход, чтобы избавить Ячменева от самобичевания.

- Сейчас ехать не надо - там еще никого нет, рано, - сказал Кандыбин. - Давайте позавтракаем. Проверим, как начались занятия. А то один не умылся, другой не побрился - отсутствие воды может и на ходе занятий отразиться. Потом вместе в исполком поедем. Предлагая это, Кандыбин размышлял: "Подержу его при себе. Попьем чайку... Пусть убедится, что я на него не обижаюсь".

Когда полк был накормлен, Кандыбин и Ячменев перекусили сами и, выехав из городка, направились на стрельбище посмотреть ход занятий.

Стрельбище от городка было недалеко. Только выехали через задние хозяйственные ворота, сразу стали слышны автоматные очереди, будто по листу железа кто-то стучал отбойным молотком.

Белые домики и пульт управления стрельбищем стояли на ровном открытом поле - вокруг ни кустика, ни травки, все выжжено и засыпано желтоватым песком.

На первом направлении, где остановилась машина Кандыбина, занимался взвод лейтенанта Берга. Красивый и статный, Берг подошел и доложил полковнику о проводимых занятиях. Лейтенант был в хорошо отутюженном обмундировании, начищенных сапогах, опрятный и чистый. Однако полковник сразу нахмурился. "Чем он недоволен? - подумал Ячменев. - Нельзя же так вот по привычке, только потому, что за Бергом утвердилась репутация разгильдяя, считать, что у него всегда все плохо".

- Продолжайте стрельбу, - сказал Кандыбин.

Очередная смена солдат в выгоревших почти добела гимнастерках по команде Берга вышла на огневой рубеж. Солдаты в присутствии командира полка старались выглядеть бойчее и действовать расторопнее. Трещали короткие очереди, всплескивалась легким дымком пыль в районе целей. Некоторые мишени падали, другие продолжали стоять положенное количество секунд.

Пропустив несколько смен, Кандыбин стал еще мрачнее. Из шести стрелявших упражнение выполнили все шестеро. "Чем он все-таки недоволен? Стреляют отлично. Наверное, не выспался, да из-за воды ночью перенервничал", - опять подумал Ячменев. Полковник отозвал Берга в сторону и спросил:

- Где командир роты?

- Он у командира батальона на занятиях.

- Неужели вы сами не в состоянии провести стрельбы как полагается?

Берг хмуро ответил:

- Стрельбы идут нормально. Я не вижу никаких...

- Вот и плохо, что не видите, - перебил Кандыбин. - Солдаты должны при выполнении этого упражнения идти ускоренным шагом или бегом. А у вас как? Не спеша! Вразвалку. Вы попусту тратите время и патроны.

Берг строптиво вскинул голову и смотрел в сторону. Заметив это, Кандыбин сказал:

- Думаете, это блажь? Считаете, что я придираюсь? Хорошо, я вам сейчас докажу. Вызовите на огневой рубеж двоих только что выполнивших упражнение.

Берг все с тем же недовольным и обиженным выражением лица крикнул:

- Ильин! Каймаков! Подготовиться к стрельбе.

Когда солдаты вышли на исходное положение, Кандыбин стал командовать сам. Он произносил слова громко и четко, будто перед ним стояли не два солдата, а целое подразделение. После поражения первых целей солдаты поднялись в атаку.

- Бегом! - зычно крикнул командир полка, и солдаты побежали, на ходу прилаживая автоматы для обстрела целей, которые должны появиться. С первых очередей мишени поражены не были. Подбежав ближе, солдаты стали хлестать по цели короткими очередями. Пули бились в землю то дальше, то ближе мишеней. Зеленые щиты были теперь близко, но солдаты не попадали в них, потому что после бега у них дрожали руки и колыхалась от тяжелого дыхания грудь. Оба стрелявших получили неудовлетворительные оценки.

- Вот так сказываются упрощенчество и отсутствие у людей натренированности! - зло сказал Кандыбин Бергу. - А на проверке вас заставят стрелять, как написано в Курсе стрельб. И мишени вам поставят под цвет местности, а не такие зеленые, как у вас. И вообще, для того чтобы солдата учить стрелять, нужно приходить на стрельбище в полевом обмундировании и ползать рядом с подчиненными по земле, а не ходить наглаженным и чистеньким. Занятия продолжайте, устранив указанные мною недостатки. Доложите о них командиру роты. Пусть он примет свои меры...

"Зоркий глаз у Матвея Степановича, - думал Ячменев, сидя в машине на заднем сиденье. - А я-то, святая простота, даже умилялся чистеньким видом Берга. Как будто сам на животе не ползал! Да, начинаю забывать строевую науку. Нехорошо это. Надо почаще на полевые занятия ходить".

На обратном пути Кандыбин и Ячменев увидели в поле, в стороне от дороги, еще одно подразделение.

- Это, кажется, взвод молодого лейтенанта, - сказал Ячменев, присматриваясь к офицеру, стоявшему перед строем. - Помните - новенький?

- Вот и хорошо. Посмотрим, что он собой представляет, - сказал Кандыбин и показал шоферу, чтоб свернул с дороги и ехал к подразделению.

- Был я в роте Зайнуллина в первый день после прибытия Шатрова, - стал рассказывать Ячменев, пока машина, прыгая на кочках, приближалась к взводу. - Специально ходил посмотреть, как новенький лейтенант за дело берется. Захожу в казарму, а он навстречу. "Куда направляетесь?" - спрашиваю. "Иду квартиру искать".

Кандыбин при этих словах неопределенно хмыкнул.

- Вот и я сначала подумал: время рабочее, квартиру можно искать и вечером, - продолжал Ячменев. - Но знаете, Матвей Степанович, как он открыто и прямо на меня тогда смотрел! Честный он, хороший парень. Не повернул назад, когда меня увидел, не

побежал к взводу рвение служебное показывать. Сказал прямо: иду квартиру искать - и точка!

- Сейчас посмотрим, - не возражая, сказал Кандыбин и вышел из газика.

Шатров доложил Кандыбину. Полковник, услышав тему занятий, вдруг сморщился, будто глотнул уксуса. Отвел Шатрова в сторону от солдат и, обращаясь к Ячменеву, сказал:

- Вот полюбуйтесь - огневая подготовка! Прицельных станков нет, ортоскопов нет, солдаты целятся в свет божий. И чему только их учат в училище! Ну объясните мне, товарищ лейтенант, почему вы так проводите занятия? Это же не учение, а мучение - напрасная трата времени!

- Товарищ полковник, я просто не знал, где взять приборы, в роте их нет, - сгорая от стыда, сказал Шатров.

Он сам понимал: так нельзя заниматься. Не скажешь же, что ваш приход в роту, товарищ полковник, помешал найти эти нужные приборы, что Зайнуллин отправил взвод побыстрее, чтобы не торчал он в расположении роты после сигнала приступать к занятиям.

- Отговорка всегда найдется. Но зачем врать? Спросите любого, он скажет - командирские ящики и все необходимое находится в складе учебных пособий. Я не знал. У нас в училище все это хранилось в роте.

- Вижу, если поговорить с вами еще пять минут, во всем виноватым окажусь я, а не вы! Занятия отменяю! Повторите их при полном материальном обеспечении. А вас накажу за халатность.

Полковник сел в автомобиль, сердито хлопнул дверцей.

"Что-то я сегодня весь день не в ногу, - невесело подумал Ячменев, беду с водой проспал, Берг мне поначалу понравился, Шатрова расхвалил".

А Кандыбин, поостыв от охватившей его злости, хотел было подшутить над Ячменевым по поводу его похвал лейтенанту, но, вспомнив, почему не отпустил замполита и возит с собой, решил промолчать. Однако про себя усмехнулся и подумал: "Все же при более хорошем твоем настроении я тебе, Афиноген Петрович, шпильку подпущу".

Вечером на совещании офицеров Кандыбин отругал Берга, а лейтенанту Шатрову за нерадивость объявил выговор.

После совещания к Алексею подошел Берг, за ним следовала "капелла". С серьезным видом, без тени улыбки, будто разговор шел о деле большой важности, Берг пожал Шатрову руку и сказал:

- Поздравляю вас, сэр, вам вставили фитиля и всунули первого рябчика.

Ланев и Савицкий прыснули.

- Ну что, пойдешь конспекты писать или с нами на танцы?

У Берга был победный вид отца, встречающего блудного сына.

При упоминании о конспектах у Алексея дрогнули губы, ему стало очень жаль труда, потраченного напрасно. Прежде - на мутную с похмелья голову, без подготовки, с одним желанием побыстрее отделаться - все проходило гладко. А тут единственный раз поработал от души, и такая несправедливость!

8

Весь вечер Шатров был хмурый. Сидел в слабо освещенном углу танцплощадки, слушал музыку. Мелодичное танго шептало о светлых залах, о столиках, уставленных хорошей посудой и закусками, о джазе и красивых женщинах. Музыка умоляла забыться, советовала наплевать на невзгоды, звала к независимости и отрешению от служебных забот. Но обида не сдавалась, она держала Алексея за горло и упорно напоминала о полученном выговоре. Шатров несколько раз ходил к буфету... Задолго до окончания танцев он сильно опьянел. Сегодня хмель был необыкновенно тяжелый. Жизнь казалась отвратительной. Не хотелось никого видеть. Шатров пошел домой.

...Утром он открыл глаза и по яркому солнцу понял: давно уже опоздал на службу. "Ну и пусть. Сегодня не встану. Буду отлеживаться", - решил он.

Однако долго лежать ему не пришлось - из штаба прибыл посыльный. Вытянувшись у двери, он доложил:

- Товарищ лейтенант! Вас вызывает командир полка!

- Иду.

- Приказано срочно...

Шатров поднялся с величайшим трудом. Ему хотелось послать всех к чертям, наплевать на приказы и на обязанности. Мучения, которые его терзали, были так велики, что казалось, кроме них, ничего на свете не существует.

Лейтенант оделся и пошел только потому, что за ним наблюдал солдат. Солдат шел рядом и делал вид, будто ни о чем не догадывается.

Полковник Кандыбин встретил злыми, холодными глазами:

- Как прикажете вас понимать? Это что - демонстрация протеста против вчерашнего выговора? Объявляю вам пять суток ареста за невыход на службу! Предупреждаю, дело кончится плохо, если вы не исправитесь.

У Шатрова стучало в висках, еле держали ноги, тошнота подкатывала к горлу. Он равнодушно смотрел на полковника и думал: "Только бы не читал длинной морали".

Дежурный по приказу полковника отвел лейтенанта на гауптвахту.

Маленькая комнатка, беленые стены, цементный пол, железная койка, солдатская постель. До Алексея никто, наверное, не испытывал радости при виде этой тюремной обстановки. А Шатров облегченно вздохнул: наконец-то один, наедине с желанной кроватью! Можно бухнуться на нее немедля, не раздеваясь, и заснуть.

Так он и сделал.

Разбудили Шатрова поздно вечером. Начальник караула долго тряс его за плечо. Открыв глаза, Алексей не сразу понял, где он и что происходит. Над головой тускло тлела испачканная известью лампочка. Рядом с кроватью стояли два офицера. У Шатрова было ощущение человека, который очнулся в больнице после автомобильной катастрофы. Он не сразу сообразил, где находится.

Один из офицеров сказал:

- Вы можете идти.

Начальник караула стукнул каблуками, отдал честь, вышел. В оставшемся Алексей узнал подполковника Ячменева. Шатров поднялся и стал приводить в порядок свое обмундирование.

Алексей старался вспомнить, что с ним произошло. Вместе с похмельной одурью из головы выветрились все последние события.

Он с волнением ждал, когда заговорит подполковник, надеясь из слов его понять, за что угодил на гауптвахту. Для Шатрова было бы одинаковой неожиданностью услышать и что совершил преступление, и что не отдал честь генералу.

Ячменев стоял низенький, кругленький, пристально смотрел на неопрятного, помятого лейтенанта. Алексей вспомнил, как Берг называл его Афоня и утверждал, что на гражданке в колхозе Ячменеву больше одной брички не доверили бы. Замполит сел на табуретку, печально вздохнул и сказал:

- Когда я увидел вас впервые, подумал - замечательный будет командир. Была у вас подтянутость... И еще что-то располагающее и привлекательное. Я посмотрел ваше личное дело. Признаюсь откровенно - не нашел ничего, что могло бы объяснить ваше поведение. По бумагам вас можно допустить на самую ответственную работу.

- А по делам? - спросил Алексей, надеясь разгадать, почему же он водворен на гауптвахту.

- По делам вас нужно, - подполковник помедлил, выбирая подходящее выражение, - нужно сначала лечить, затем учить и, если все это не поможет, судить и с позором выгнать из армии. Сегодня я пришел к вам как доктор лечить. Хочу поставить диагноз, хочу установить, где и когда вы заболели.

- О какой болезни вы говорите?

- Давайте определим ее вместе. Я читал автобиографию, которую вы писали, стараясь во что бы то ни стало попасть в училище, а теперь вы расскажите о себе просто так, как собеседнику в поезде.

Шатров усмехнулся и решил тут же воспользоваться приглашением быть откровенным:

- У нас не получится простая беседа. Мы не попутчики. Я арестованный, а вы тот, кто меня арестовал. Я подчиненный, вы начальник. Я младший, вы старший. Поэтому лучше задавайте вопросы, а я буду отвечать.

Голубые глазки Ячменева сверкнули холодком, он строго сказал:

- Я пришел серьезно говорить с вами, а не упражняться в красноречии. Между прочим, я вас не арестовывал и был против этой крайней меры. Говорю вам это не для того, чтобы расположить к себе и не в виде аванса за вашу откровенность. Я презираю вас, вы позорите высокое звание офицера, но, как политработник и коммунист, я обязан разобраться в причинах, толкающих вас на путь разложения. Я не собираюсь с вами заигрывать и приму все меры, чтобы эти причины были ликвидированы...

- Что же я должен вам рассказать? - сухо спросил лейтенант.

Ячменев склонился на руку, потер глаза, лоб. Он, видно, очень устал за день.

- Черт тебя знает, о чем теперь с тобой говорить. - сказал вдруг замполит с досадой. - Хотел как с человеком, а ты сразу отбил желание. Разговора не получится. Теперь слушай, что я скажу. Вот смотрю я на тебя, Савицкого, Берга, Ланева, живете вы, как загипнотизированные. Видел на сцене - гипнотизер скажет: "Плавайте!" - уснувшие плавают, прикажет: "Смейтесь!" - они смеются. Вот так и вы - живете какой-то странной, призрачной жизнью. Люди в вашем возрасте революции делали, в Отечественной войне Родину отстояли; сейчас домны, шахты, каналы их руками создаются. А вы? Что вы делаете?

Подполковник встал, глаза у него были полны гнева, белые ресницы торчали, как иглы, желваки бегали по скулам. Махнув рукой, он вышел из камеры.

Вспышка Ячменева озадачила лейтенанта. Он подумал: "Политработники так не разговаривают. Много нужно гадостей натворить, чтобы разъярить такого спокойного человека, как Ячменев. Вот так Афоня - отчитал. Хуже, чем пощечин надавал! Нет, не в ту сторону я иду, не туда заворачиваю! Надо с этим кончать!"

Но не успел Алексей закрепиться в этом решении, как за дверью послышались голоса, и в камеру в сопровождении начальника караула вошли Берг и рыжий Ланев.

- Привет одинокому узнику! - весело крикнул Берг.

- Знакомая квартирка! - усмехнулся Ланев.

Берг разложил на столе еду: колбасу, сыр, хлеб и, обращаясь к начальнику караула, сказал:

- Ты иди, друг, наш Монте-Кристо подкоп сделает сам, мы ему помогать не будем. Дай человеку покушать.

Лейтенант ушел. Ланев достал из кармана поллитра, ударом ладони вышиб пробку и быстро налил водку в кружку:

- Лечись, голова гудит, наверное?

- Уже прошло. Скажите, что я натворил?

- Ничего особенного, культурно провел вечер, - с невинной миной сказал Берг. - Употребил изрядно горючего. И не вышел на работу. Ну давай пей, не задерживай тару!

Шатрову стало легко и весело. В эту ночь он спал спокойно и крепко, никакие терзания совести его не одолевали.

9

Сидеть на гауптвахте неприятно не потому, что здесь душно, или плохо кормят, или изнуряют какой-нибудь непосильной работой. Офицер и на гауптвахте, по сути дела, остается свободным - он находится в незапирающейся камере, имеет право выйти погулять, может, с разрешения дежурного, сходить в библиотеку или в баню. Офицеру дают постель, ему разрешается заказывать пищу в столовой по своему выбору и средствам. Его могут навещать друзья и знакомые. Только где-то в приказе написано, что он арестован. Докатился до того, что его изолировали от людей и препроводили в позорное место. В этом суть ареста. И название у позорного дома не наше, иностранное - гауптвахта! Все слова в уставе понятные, русские, и только одно - название места, где содержат провинившегося, - иностранное, будто ты удален с родной земли, - гауптвахта!

И однако... На гауптвахте Шатров отдыхал. Он отсыпался, собирался с мыслями, много думал о Наде. Здесь было чище, чем на квартире холостяков. Пол мыли, обметали пыль. Можно было целый день читать книги или разгадывать кроссворды.

Здесь Алексей и написал Наде письмо. Он не поведал ей о всех деталях, но дал понять, что попал в беду и дело может кончиться худо. Письмо лежало на тумбочке. Шатров думал, отправлять его или нет. Но когда, возвратясь после вызова и беседы с командиром батальона, окончательно решил не отправлять, его вдруг не оказалось; видно, унес к почтальону солдат, который убирал камеру.

Отсидев срок наказания, Алексей пришел на квартиру. Освобождение отпраздновано не было. Последние дни месяца, перед получкой, считались траурными - "мушкетеры" сидели без денег. В столовой добрая Аня кормила их в кредит, записывая долг в блокнотик, залитый щами. Взаймы денег никто не давал - платежная способность холостяков была известна всем.

В эти дни пропадала игривость в разговорах лейтенантов. Гарри, Йог, Сэм, Айк превращались в Гришу, Игоря, Семена, Алексея. Иногда налетал порыв чистоплотности. Раздевшись, мыли пол, выбрасывали объедки, консервные банки, чистили ботинки, утюжили брюки, меняли постельное белье. В проветренной, прохладной от мокрых полов комнате делалось уютно. Друзья включали магнитофон и ложились на свежие постели. Читали.

Берг любил.западных писателей, особенно Ремарка и современных итальянцев.

Гриша Ланев упивался библиотекой приключений - маленькими книжечками, на обложках которых темнели силуэты шпионов, пистолеты или мчащиеся автомобили.

- Я, когда учился в ремеслухе, - говорил Ланев, - ни одной лекции не слушал, все эти книжки читал. Даже на практике приспособлялся: положу перед собой книжку, напильником вкалываю, а глазами то в книжку, то на деталь.

Шатров был уверен, что и в военное училище Гриша пошел, начитавшись этих приключений, в поисках романтики. Савицкого интересовала любовь, причем Мопассана он считал слишком старомодным.

Шатров любил разгадывать кроссворды. Не находя нужного слова, Алексей кричал, ни к кому не обращаясь:

- Чтение, сопровождаемое музыкой?

- Оратория, - откликался Берг.

- Четырнадцать букв надо.

- Вздрючка на разводе, когда играет оркестр, - предлагал Ланев.

- Сформулируй одним словом.

- Одним не получается.

- Кажется, сам нашел: радиопередача. А, черт, одной буквы не хватает...

В эти дни Берг, Савицкий, Шатров и Ланев выходили на работу без опозданий и даже неплохо проводили занятия со взводами. Кое-кто из старших командиров с надеждой посматривал на них: может быть, наступит перелом и бесшабашные лейтенанты остепенятся? Чтоб не спугнуть деловитость молодых, им не вспоминали старые грехи, пытались даже похвалить. Но в тот момент, когда все были довольны друг другом, когда как будто наступала служебная гармония, лейтенанты вдруг преподносили очередной номер. Справедливости ради нужно сказать: ни разу молодые офицеры не выходили из дома с намерением напиться или что-нибудь натворить. Они отправлялись в город с надеждой весело провести время, встряхнуться, расправить плечи от гнетущей жары. Беды и происшествия случались непредвиденно и там, где их никто не ожидал.

Однажды, в эти вот дни "пустых карманов", возвращались друзья домой трезвые и злые. Шли гуськом. Даже говорить не хотелось, настолько тяжело было на душе. У подъезда дома встретили капитана Дронова с мотоциклом. Он жил на втором этаже и, стоя перед лестницей, соображал, как закатить мотоцикл наверх.

- Разрешите помочь? - спросил Шатров.

- Очень буду благодарен.

Друзья подняли пахнущий заводской смазкой мотоцикл и на руках внесли его на второй этаж. Здесь они прокатили мотоцикл по длинному коридору, в который с обеих сторон выходили двери, и прислонили к стене у комнаты капитана.

Трудновато будет каждый день таскать, - сказал Савицкий.

- А я во дворе сарайчик сделаю.

Вообще-то покупку обмыть полагается, а то заржавеет, - пошутил Ланев просто так, не думая, что Дронов примет это всерьез.

- Что ж, не отказываюсь. К тому же за помощь я перед вами в долгу. Заходите.

Лейтенанты для вида стали отнекиваться, но все же вошли. Капитан временно жил один. Жена уехала в гости к родителям.

- Вот и поторопился купить, пока ее нет. Она против - говорит, не хочу быть вдовой. Мотоцикл душегубкой называет. А мне без мотоцикла просто невыносимо; на стрельбище, на кросс - везде он нужен.

После второго пол-литра выяснилось, что Дронову еще нужно учиться водить мотоцикл.

- Я его, красавчика, и включать не умею.

- Это же проще пареной репы! - уверял Берг.

- У меня есть права, я вас в два мига научу.

Компания вышла в коридор. Пока Семен объяснял устройство мотоцикла, Ланев спустился с бидончиком на улицу и, остановив проходящую машину, нацедил бензина. Игорь попросил на время заряженный аккумулятор у соседа Дронова.

Мотоцикл заправили, отерли смазку, и он радостно взревел на весь дом и задрожал от желания побегать. Соседи встревоженно выглядывали из дверей, растерянно наблюдали, как Берг медленно проехал по коридору от окна к окну мимо табуреток с примусами и ведер для мусора, выстроившихся вдоль стен.

- Ну, садитесь теперь вы. Пусть хозяина почувствует. Так! У вас отличная хватка! Рекорды будете ставить! Теперь медленно вращайте вот эту ручку, прибавляйте газ.

Дронова отпустили, и он, торжествующий и немного испуганный, покатил по коридору. Но вдруг его неопытная рука резко дернула рычаг. Мотоцикл отчаянно зарычал, оглушительно выстрелил, заполнив коридор голубым дымом, и рванулся вперед. Когда рассеялся дым, лейтенанты и оторопевшие жильцы увидели лежащий у стены мотоцикл и над ним окно, распахнутое настежь. Поняв, что произошло, все побежали вниз и подняли с земли стонущего Дронова.

Капитан сломал ключицу и был помещен в госпиталь. Срочно прилетела жена и первым делом продала мотоцикл. А полковник Кандыбин после этого случая на совещании офицеров сказал:

- Не связывайтесь вы с этой бражкой. Уж сколько раз я вас предупреждал. Это не офицеры, а ходячее ЧП.

Берг был объявлен зачинщиком этого происшествия и арестован на трое суток.

Дело разбирали на комсомольском бюро. Берг и Ланев не были комсомольцами. Савицкому и Шатрову пришлось выслушивать обвинения за всю компанию. Золотницкий метал громы и молнии.

Высказывались члены бюро, вспоминали прошлые грехи. Было принято решение: Шатрову объявить выговор, а Савицкому - строгий выговор с предупреждением, так как у него уже были другие взыскания.

Когда расходились, встретили в коридоре полковника Кандыбина. К командиру полка обратился комсорг Золотницкий:

- Товарищ полковник, завтра у нас будет обсуждаться вопрос о воспитательной работе среди молодых офицеров. Может быть, зайдете?

- Нет времени, дорогой, - ответил Кандыбин. - Как-нибудь в другой раз.

От этих слов Алексей вдруг почувствовал себя свободнее, скованность ослабла и постепенно вовсе исчезла. "Все это говорильня, - утешал себя Алексей, - буря в стакане воды. Мы еще в школе не очень-то боялись этих выговоров. Кандыбин даже время тратить не хочет на такие пустяки".

Город давили душные сумерки. Старушки поливали тротуары у ворот и садились на лавочки подышать. Савицкий и Шатров шагали рядом. Им было немного грустно, но не больше.

Легкомысленный Савицкий через несколько минут забыл неприятности. Недалеко от дома, в котором снимали квартиру холостяки, жила стройная и миловидная девушка. У нее были темные косы, собранные в тугую корону, глаза черные и блестящие. "Мушкетеры" не раз пытались с ней заговорить при встречах. Однако юная красавица, даже не удостоив их взглядом, проходила мимо. И вот Савицкий, возвращаясь с Шатровым домой, увидел идущую впереди грациозную соседку. Он поравнялся с ней. Заговорил. Но ответа не последовало. Игорь до самой калитки пытался вызвать девушку на разговор, но она молчала и, ускорив шаг, зашла в свой двор:

- Подумаешь! - сказал Игорь подошедшему Шатрову. - Говорить не хочет!

10

Полковник Кандыбин разговаривал в своем кабинете с Ячменевым. Разговор перебил Зайнуллин. Он открыл дверь и спросил:

- Разрешите, товарищ полковник?

- Заходи! - радушно встретил капитана Кандыбин. Он любил Зайнуллина. Высоко ценил и ставил всем в пример его требовательность и твердость. Полковник считал, что у каждого офицера, независимо от звания и должности, должен быть свой стиль, свой почерк в работе. Уставы и порядки в армии одни для всех, но каждый офицер поддерживает и внедряет

их по-своему, в зависимости от опыта, знаний, склада характера. У Зайнуллина свои твердые взгляды. Он нравился Кандыбину, скорее всего, потому, что сам полковник тоже был не из говорунов, любил строгость и решительность. Кандыбин видел в Зайнуллине себя - молодым ротным командиром. Он работал бы точно так же напряженно, цепко, ни на минуту не ослабляя требовательности. Полковник втайне завидовал Зайнуллину и жалел, что самому не довелось командовать ротой в мирное время. Ротная ступень промелькнула во время войны; не успел осмотреться, как был назначен замкомбата в боях на Висле.

Зайнуллин постоял у стола, помедлил, будто хотел подчеркнуть значительность того, что он сейчас произнесет.

- Садитесь, - сказал Кандыбин.

Но Зайнуллин не сел. Он этого себе не позволял - полковник для него был полковник, и Зайнуллин считал себя обязанным стоять, когда решаются служебные вопросы. Капитан садился в присутствии полковника только на совещаниях или на офицерских вечерах, к праздничному столу, да и там немедленно поднимался, когда к нему обращались старшие. Зайнуллин был ярый противник показухи. Просто уважение к старшим и понятие субординации он считал главными устоями дисциплины и порядка в армии.

Полковник, зная эту особенность капитана, не настаивал - все равно не сядет. И это тоже нравилось Кандыбину.

- Ну, с чем пришел?

Зайнуллин еще помедлил и наконец выложил:

- Уберите от меня этого разгильдяя!

И Кандыбин и Ячменев поняли: говорит о Шатрове.

- А почему? - спросил Ячменев.

- Он разлагает роту. Мешает работать.

- Почему-то у нас принято считать, что молодых офицеров должны воспитывать старшие начальники, - сказал Ячменев. - Лейтенант Шатров ваш подчиненный, и вы обязаны его воспитывать.

- Я обо всей роте забочусь, - хмуро буркнул Зайнуллин.

- А Шатров это не рота? Он тоже служит в вашей роте, товарищ капитан.

- Служит? Он не служит, а гадит...

Кандыбин поспешил на выручку своему любимцу:

- Может быть, переведем его куда-нибудь?

- Если Зайнуллин не может с ним справиться, Шатров другому командиру вообще на шею сядет. - Ячменев невольно польстил самолюбию капитана.

- Ты сделай так, товарищ Зайнуллин, - посоветовал командир полка, требовательности не снижай, о каждом проступке докладывай официальным рапортом. Пора за них браться всерьез, хватит прощать и уговаривать. Как думаешь, Афиноген Петрович?

- Браться всерьез давно пора, - задумчиво сказал Ячменев, - и браться нужно всем, а не только нам с вами.

- Некогда мне рапорты писать, - упорствовал Зайнуллин. - Мне работать надо, а не бумагу переводить.

Зайнуллину позволялось многое. Никто другой не посмел бы так говорить с полковником. Но полковник прощал ему эту грубоватую манеру. Он стремился ни в чем не отказывать ему. Тем более что Зайнуллин никогда не злоупотреблял его расположением и обращался с просьбами только в крайних случаях. Кандыбину было очень неприятно отказывать сейчас капитану.

- Ничего не могу сделать. Штат во всех ротах укомплектован. Перевести Шатрова некуда. Ты потерпи немного, я переведу его при первой же возможности.

Зайнуллин зло и глухо сказал:

- Гнать надо из армии этих бергов, савицких, ланевых. Чего с ними возиться? Это они сбивают с пути молодых офицеров. Шатров сначала хорошо за дело взялся.

- А почему же вы его не удержали? - спросил Ячменев.

Зайнуллин промолчал.

- Природа, как известно, не терпит пустоты. Не было вашего и нашего влияния, вот и заполнили этот пробел Берг и Савицкий.

Зайнуллин не стал спорить с Ячменевым. Он пожалел, что замполит оказался в это время у командира полка. Будь Кандыбин один, он поступил бы решительнее.

Раздосадованный неудачей, Зайнуллин, возвратясь к себе в роту, вызвал Шатрова в канцелярию. Сдерживая гнев, капитан сказал, не взглянув даже на вошедшего лейтенанта:

- Если вас наказывать за каждый проступок, то вы один потянете роту на последнее место по дисциплине. Поэтому будет так: сержанты справятся без вас.

И вдруг, не сдержав злости оттого, что офицер, которого он так ждал, на которого возлагал большие надежды, оказался не помощником, а помехой, Зайнуллин почти выкрикнул:

- А твоего духу чтоб в роте не было! Понял?! Ходи где хочешь, а здесь не появляйся. Не разлагай мне людей своим гнусным видом. Понял?!

- Так точно, - ответил Шатров, растерянно соображая: отстраняют его от должности или это просто очередной разнос?

А Зайнуллин продолжал еще некоторое время бушевать. Он сознавал изгнать Шатрова из роты у него не хватает власти. То, что он говорит, это лишь попытка как-то в обход пресечь разлагающее влияние лейтенанта. Уж если не помогает, то пусть хотя бы не вредит! Но капитан знал: все это лишь разговор, болтовня... Вообще случилось то, чего капитан больше всего боялся, от чего долгое время старательно оберегал свое подразделение - в роте завелся "артист", и теперь все результаты его трудов могут пойти прахом.

Потерял покой и полковник Кандыбин. В тот же день он попросил генерала Таирова принять его. Командир полка приезжал к комдиву иногда без предварительных звонков. Официальное обращение насторожило генерала. Он принял полковника, готовый услышать что-то неприятное.

Генерал Таиров был плосколиц, с раскосыми башкирскими глазами и жестким седым ежиком. В прошлом кавалерист, генерал и в пятьдесят лет сохранил стройность и подтянутость.

- Слушаю вас, - сказал Таиров, когда полковник по его приглашению сел к столу.

- Представляю вам рапорт и прошу предать суду военного трибунала лейтенанта Берга, - сказал Кандыбин и подал генералу рапорт.

Таиров взял бумагу, положил ее на стол перед собой - вот оно что! - и, не читая, продолжал смотреть на Кандыбина.

- Я о нем несколько раз вам докладывал, - продолжал командир полка, понимая взгляд генерала как желание выяснить суть дела. - Вы, товарищ генерал, каждый раз высказывали надежду, что Берг исправится. У меня лично больше надежды нет, наказания на него не действуют. Я настаиваю на суде. Берг систематически пьянствует, опаздывает на службу, служебные обязанности выполняет формально. В прошедшее воскресенье не выполнил мой приказ.

У генерала дрогнули седые брови.

- Как? Прямо отказался выполнить? - спросил Таиров.

- Он не заступил в наряд. Должен был дежурить согласно утвержденному мной графику, но явился на развод пьяным, и его не допустили. Я понимаю, суд - крайняя мера, но мне нужно на нее опереться. С воспитанием молодых офицеров в полку дела обстоят очень напряженно. Есть у меня еще Савицкий, Ланев, да вы сами их знаете, товарищ генерал.

- Вы все возможности испробовали?

- Все.

- Приносит ли Берг общественный вред?

- Так точно. Он вовлек в свою компанию прибывшего из училища лейтенанта Шатрова. Была в полку отличная зайнуллинская рота, а теперь ее знобит как в лихорадке.

- Почему?

- Шатров в ней командует третьим взводом. На Зайнуллина смотреть жалко. Извелся офицер. И так работает много, а тут этот Шатров. От него столько неприятностей!

Генерал очень хорошо знал капитана Зайнуллина, не раз награждал его ценными подарками и отмечал в приказах. Роту, конечно, надо выручать. Но и отдать человека под суд, искалечить ему жизнь генерал Таиров так вот просто, с маху, не мог.

- Сознательно или несознательно влияет на молодых офицеров Берг? спросил генерал.

Кандыбин заколебался. Он понял, разговор о судьбе Берга сейчас закончится. Генерал примет решение. Полковнику очень хотелось избавиться от нерадивого лейтенанта, но Кандыбин был честным человеком.

- Нет, товарищ генерал. Берг влияет на других не умышленно. Он не враг, а заблудившийся. Вместе с тем проступки он совершает сознательно, добивается, чтоб его уволили из армии.

- Вот видите, - задумчиво сказал комдив. - Мне кажется, вы еще не использовали все средства дисциплинарного воздействия. Поэтому удовлетворить ваше ходатайство я не могу. Поработайте еще с этим человеком. Лучше, если он перебесится и будет служить в наших рядах, чем попадет в тюрьму и всю жизнь потом будет коситься и считать себя обиженным. Кстати, вы советовались с замполитом, с секретарем партийной организации?

Полковник отвел глаза. Устало, как о деле, давно всем надоевшем, сказал:

- Говорил не раз. И с ними говорил, и на совещаниях при всех офицерах каждую неделю толкуем - все за то, чтобы избавиться от этого типа.

Но, верный себе, Кандыбин, почувствовав, что уклоняется от прямого ответа и докладывает хоть и правду, но не точно, тут же переломил себя, подчеркнуто прямо и ясно сказал:

- Решение предать суду Берга я принял самостоятельно, с замполитом и секретарем по этому вопросу не советовался.

- Тем более нельзя считать, что все меры уже исчерпаны. - Генерал спокойно смотрел на помрачневшего Кандыбина, понимая: полковнику неприятно сейчас сидеть перед ним - получалось так, будто он пришел с делом, которое глубоко не продумал; не использовав свои возможности, уже просит вмешаться старших.

Командир дивизии знал: это не в правилах Кандыбина, и, стремясь как-то смягчить отказ и принять часть вины и на себя, рассудительно проговорил:

- Все мы не безгрешны были в молодости, Матвей Степанович. Посоветоваться, послушать других никогда не вредно... Поговорите с замполитом. Сами еще подумайте. Судить Берга, я считаю, нецелесообразно.

11

Вечером Кандыбин умышленно заговорил с Ячменевым о Берге.

- Я сегодня подавал рапорт о предании суду Берга, но генерал меня выставил за то, что я не мог доложить ваше мнение по этому делу.

Ячменев очень хорошо знал Кандыбина, уважал его за прямоту. Были ему известны и недостатки полковника - излишняя самостоятельность, нежелание послушать других, поэтому, узнав о случившемся, Ячменев подумал: "И поделом тебе, не будешь лезть к начальству, не поговорив предварительно с замполитом". Но подумал так Ячменев без злорадства, а с легкой иронией. Ведь Кандыбин не питает к нему личной антипатии, даже наоборот - по-своему любит комиссара.

Кандыбин честный, опытный командир и коммунист, делить им нечего интересы у них одни, ну а что касается ошибок, так они в одночасье не устраняются. Да и к себе Ячменев был сугубо требователен. Он считал: получив большие права и поддержку партии, нужно пользоваться ими осторожно и умело. Афиноген Петрович хорошо усвоил разницу в понятиях - быть комиссаром и комиссарить. Быть комиссаром, по его убеждению, значило проводить линию партии, подчинять этой линии все, руководствоваться ею при решении вопросов боевой готовности и жизни полка. Комиссарить же - это значит проводить в жизнь любые субъективные решения, опираясь на силу, данную тебе партией, и ею, этой вот силой, делать обязательными для всех свои личные прихоти.

Не так-то просто, как это кажется на первый взгляд, быть партийным руководителем, быть совестью полка, быть эталоном чистоты и честности. Показать себя прямолинейным и несгибаемым нетрудно - эти качества можно проявить, обладая и ограниченным рассудком. Гораздо более ценными и полезными для дела Ячменев считал гибкость и дальновидность. Как строевой командир в бою для продвижения вперед применяет обходы и охваты, так и политработник должен осуществлять свою несгибаемость и неуклонное движение вперед не путем упрямых лобовых ударов, а выбирая самый верный и надежный путь к решению вопроса.

Такова была стратегическая основа, которой руководствовался Ячменев в своей работе.

Узнав подробности разговора Кандыбина с генералом, Ячменев понял - это не тот случай, когда нужно заботиться о командире, щадить его нервы, думать о его работоспособности, оберегать его уравновешенность.

В принципиальных вопросах Ячменев всегда занимал открытую, прямую, партийную позицию, не считая возможным допускать какие-то недомолвки и сглаживание углов.

Воспитание молодых офицеров вообще, а не только Берга, давно беспокоило Ячменева. Он много думал, наблюдал, анализировал, но не ставил эту проблему, как говорится, ребром только потому, что сам не приходил к каким-либо определенным выводам. В полку время от времени появлялись трудные молодые лейтенанты. Они приносили много неприятностей, отрывали время, которого и так не хватало. Ячменев часто размышлял: как могло получиться, что некоторые молодые люди не хотят служить? Он вспоминал свою молодость - с каким трепетом он и его сверстники шли в военные училища! Командир Красной Армии - самый уважаемый, самый желанный человек всюду. Однако появление пусть даже одиночек, не желающих служить, не только волновало Афиногена Петровича, но и оскорбляло его. Тем более что одиночки эти не были какими-то выродками. Взять хотя бы Берга, Савицкого или Шатрова - смышленые ребята, имеют хорошее образование. Хотя они и причиняли много неприятностей, хотя и проштрафились неоднократно, Ячменев где-то в глубине души питал к ним отеческое чувство. С решением Кандыбина отдать Берга под суд Ячменев был категорически не согласен и сказал об этом прямо:

- Берг, Шатров и Савицкий неглупые ребята, их нужно сохранить для армии. Я уверен, со временем они станут хорошими командирами. Вспомните, Матвей Степанович, разве мы не допускали промахи в молодости?

- Промахи были. Но служили мы от души...

- А не думали вы над тем, почему они не хотят служить?

Ячменев не мог бы ответить на этот вопрос определенно и задал его умышленно, намереваясь послушать мнение полковника. В который уже раз он пытался найти конец в этом запутанном клубке.

- Думал, - сказал Кандыбин. - Мне кажется, это избалованные люди. Удовольствия у них на первом плане. Им не хочется, видите ли, проводить молодые годы в далеком гарнизоне. Тот же Берг. Пока отец воевал да служил в частях, мамочка нежила чадо у себя под крылышком.

- А Шатров? - спросил замполит.

- Что Шатров?

- Лейтенант Шатров рос без отца, мать - санитарка в больнице. О нем нельзя сказать, что он избалованный. Да и Савицкий тоже из семьи трудной. У Савицкого мать после гибели мужа опустилась, пила, собутыльников и ухажеров на глазах у сына чуть не ежедневно меняла. Вот и вырос он циником. Ни в чью порядочность не верит... Нет, мне кажется, одной причиной объяснить их поведение нельзя. У каждого должна быть своя.

Кандыбин ничего не отвечал.

- А не подходили вы к этой проблеме с другой стороны? - продолжал Ячменев. - Мы служили, нам все нравилось. А этим что-то не по душе. У нас были одни запросы, свой диапазон, а у этих потолок гораздо выше нашего. Может быть, им тесны наши рамки?

- Я согласился бы с вами, - задумчиво сказал полковник, - если бы большинство или лучшие молодые офицеры заговорили о необходимости изменить некоторые порядки в армии. Но Ваганов, Антадзе, Анастасьев, Зайнуллин, Дронов да и все остальные офицеры работают с удовольствием, и ничто их не стесняет. Нет, Афиноген Петрович, компания Берга - не новая поросль, это плесень.

- Не хочу вас обидеть крайностью своих суждений, - умышленно осторожно начал Ячменев, опасаясь, что полковник, задетый за живое, разозлится и прервет такой нужный и полезный разговор. - Я знаю, вы любите Зайнуллина, и я высоко ценю работоспособность капитана. Но представьте на месте Зайнуллина Берга - не такого, конечно, какой он сейчас, а Берга с зайнуллинской целеустремленностью и служебным рвением. Кто из них оказался бы лучшим и, главное, более современным командиром?

Кандыбин, не скрывая удивления, смотрел на замполита. Берг и Зайнуллин! У полковника никогда не возникало даже мысли о возможности сравнивать, а тем более ставить этого разгильдяя хотя бы на йоту выше лучшего командира роты.

- Что-то ты загибаешь, - откровенно сказал Кандыбин, а Ячменев стал пояснять:

- Капитан Зайнуллин - трудяга, это бесспорно. Но он только отличный исполнитель. А полета мысли, фантазии у него нет.

- Да, уж чего-чего, а полетов и завихрений у Берга предостаточно! - с сарказмом воскликнул Кандыбин.

- Я тоже согласен, - быстро поддакнул замполит, опять-таки опасаясь, чтобы не прервалась нащупанная, как ему показалось, очень правильная мысль. - Вся беда в том, что завихрения и вообще большой запас энергии у некоторых молодых офицеров направлен не в ту сторону! Нет у них сознательного понимания необходимости воинской службы. Крутит их, как перекати-поле по такыру. И тут, Матвей Степанович, дело упирается в нас. Мы не умеем дать нужную направленность. Их кружит, а что делаем мы? Ставим на ковер, сажаем на гауптвахту, отдаем под суд и называем это воспитанием. Не приближаем к себе, а отталкиваем... Мы и вы. Мы - начальники, вы - наказуемые. А где чувство коллектива? Уважение? Забота как о наследниках? Чему мы их научили? Чем увлекли? Попытались ли зажечь страстную убежденность в том, что надо сидеть здесь, в этих проклятых огненных песках, ради блага Родины?

- Не согласен! - строптиво заявил Кандыбин. - Меня и тебя много воспитывали? Ты часто видел командира полка, когда был лейтенантом? Много они с нами беседовали? Я, например, с командиром полка всего один раз говорил. Однажды на марше... натер ногу и отстал, пока переобувался. Подъехал ко мне на лошади командир полка и с презрением сказал: "А еще командир!" - и поехал дальше. Вот и все воспитание. Они делом занимались... А мы все говорим и говорим, а толку мало.

- Значит, нас не воспитывали? - загораясь полемическим задором, возразил Ячменев. - Значит, мы самородки? А что, если я вам скажу такое: мы уже пройденный этап! Как в свое время наши командиры - герои гражданской войны, с их церковноприходскими школами, оказались этапом пройденным, так и мы, с нашими десятилетками и училищами, тоже ступень уходящая. Сейчас высшее образование, кругозор инженера и ученого на первый план выходят. Мы с вами, Матвей Степанович, только педагоги. Учим новое поколение победителей. В случае войны тяжесть на их плечи ляжет, как в свое время на наши плечи свалилась. Когда командир с презрением сказал вам: "А еще командир!", может быть, большое беспокойство у него было на душе за судьбу армии, и так же, наверное, сетовал он на молодежь, как мы сейчас. А вы до Берлина дошли и переломили хребет самой сильной в мире армии. Так и наши лейтенанты - превзойдут нас! Ученики всегда должны учителей превосходить. Только опыта у них нет. Опыт у нас. И мы должны передать его им. И еще одно - самое досадное - не у всех хватает политической зоркости. В гражданской войне людей вздымала волна свободы и жажда мировой революции. В борьбе с фашизмом - смертельная опасность, нависшая над Отечеством. А что сейчас? Враги готовятся к войне, а некоторые лейтенанты разгильдяйствуют. Так кто же в этом виноват? Опять мы с вами, Матвей Степанович! Мы, опытные, битые и - победившие! Если мы не добьемся политического горения, кто, кроме нас, это сделает? Идейная убежденность - главное.

Кандыбин молчал. Ячменев смотрел на его загорелое, обветренное лицо. В глубоких морщинках у глаз просвечивала белизна. "Щурится, когда бывает солнце, - подумал Ячменев, - поэтому и остаются белые полоски. Как бы не подумал, что я веду с ним официальный разговор и ратую за политическую линию по долгу службы".

Но Кандыбин так не думал, он сидел, тяжело опираясь руками и грудью на письменный стол, и, не меняя позы, спокойно сказал:

- В этом ты прав, Афиноген Петрович, все идет от идейной основы, корни всех поступков и дела человека в ней. Наши муки с бергами и шатровыми тоже отсюда начинаются.

Зазвонил телефон на столе Кандыбина. Полковник поднял трубку:

- Слушаю.

Кандыбин выпрямился. Сидел теперь ровно, не облокачиваясь на край стола. Ячменев сразу понял - говорит с генералом, и, вспомнив, как утром здесь в кабинете отказался сесть Зайнуллин, подумал: очень похожи они друг на друга. Зайнуллин тоже вырастет в такого же опытного, твердого, знающего полковника, но этого в наше время уже мало...

- Слушаюсь, товарищ генерал. Есть... Есть, - коротко ответил Кандыбин. - Почему поздно сижу на работе?

Полковник взглянул на часы и только сей час обнаружил: скоро двенадцать.

- Засиделись вот с Афиногеном Петровичем... Есть, сейчас выезжаем.

Ячменев думал, что генерал велит идти домой, однако полковник сказал:

- К себе вызывает.

- Что-нибудь случилось?

- Не сказал. По голосу - вроде ничего не случилось. Голос веселый.

Когда Кандыбин и Ячменев выходили из штаба, им казалось, что ночь очень темная. Но мрак выглядел беспросветным только из ярко освещенного коридора. На дворе было светло, как ранним утром.

Луны на небе не было, серебристый свет исходил от тысяч ярких, будто никелированных, звезд. Было душно. Духота не вязалась с ночью и холодным сиянием звезд; ночь всегда ассоциируется с прохладой, но здесь, в Каракумах, и чернота ночи была перегретая, плотная, неподвижная...

Чего вы так поздно торчите? - улыбаясь, спросил Таиров; глаза его сузились в косые щелки. - Не даете мне возможности элемент внезапности осуществить! Или кто-нибудь подсказал, что тревога будет?

- Что вы, товарищ генерал, - возразил Ячменев, - разве мы позволим такое?

- Позволите! Позволите. Знаю вашего брата, - продолжал добродушно пошучивать комдив. - Вы хитрые, но и мы тоже хитрить умеем.

- Честное слово, товарищ генерал... - начал было Ячменев.

- Ладно, верю, - остановил его комдив и, обращаясь к начальнику штаба, высокому полковнику с бритой головой, сказал: - Иди, Захар Юрьевич, подавай сигнал, а я их здесь подержу. Посмотрим, как у них полк поднимается.

Ячменев видел: усталость мгновенно слетела с Кандыбина, морщины на его лице как-то подтянулись и стали прямые и резкие. И спина, до этого немного сутулая, выпрямилась, и глаза, секунду назад утомленные, вдруг засветились и беспокойно забегали. Да и сам Ячменев чувствовал, как тяжелая усталость, которую нес он в себе, направляясь сюда, в штаб, вдруг исчезла. Все существо его напряглось, насторожилось и было готово к действию... Готово к действию на всю ночь, на несколько суток, на неделю - если это учения; на год, два и несколько лет - если так вот неожиданно начнется война.

12

Ночью Шатров и его друзья вскочили с кроватей: стекла дребезжали от частых торопливых ударов.

- Тревога! - кричал за окном солдат. - Весь полк поднимается!

Лейтенанты стали торопливо одеваться. Алексей выхватил из-под кровати чемодан, в нем полагалось иметь постоянно уложенными необходимые вещи по определенному списку. Но в холостяцкой "капелле" это правило, конечно, не соблюдалось. Шатров набросал в чемодан вещи, подвернувшиеся под руку, и выбежал вслед за Бергом и Ланевым на улицу, Савицкий продолжал возиться со своим чемоданом.

В полку все двигалось, суетилось...

Во взводе Шатров увидел, что его подчиненные спешно грузят в машины какие-то ящики. Командовал сержант Ниязбеков. Лейтенант стоял в коридоре и чувствовал себя лишним. На него натыкались солдаты. Один из них, не узнав в темноте офицера, взбудораженный тревогой, хрипло крикнул:

- Ну чего торчишь на дороге? Отслонись!

Солдат пронес на спине что-то большое, черное, похожее на сундук. Шатров разглядел рядового Колено.

"Даже этот, непрошибаемый, забегал, - поразился Алексей. - Ну что же я стою?.."

Через несколько минут рота построилась. Проверяющий, высокий худой подполковник, пошел вдоль строя. Вместе с капитаном Зайнуллиным он осматривал экипировку.

- Неплохо, - сказал подполковник, когда перед ним было выложено содержимое всех вещевых мешков. - Теперь постройте отдельно офицеров.

Капитан Зайнуллин действовал уверенно и четко. Он знал - рота его готова к любым неожиданностям и не подведет.

Проверив чемоданы всех офицеров роты, подполковник в недоумении остановился против Шатрова.

- Вы что, чемодан впопыхах перепутали?

Лейтенант стоял смущенный. В его чемодане не было того, что требуется в боевой обстановке. Наоборот, среди зеленых форменных рубашек предательски белела гражданская тенниска.

- Почему вы прибыли по тревоге неподготовленным?

Шатров молчал.

- Где ваша шинель?

- Сейчас и без шинели жара невыносимая.

- А разве известно, куда вы двинетесь по тревоге? Может быть, в эшелон - и на север. Как ваша фамилия?

Подполковник записал в блокнот; капитан Зайнуллин смотрел на Шатрова ненавидящими глазами. А проверяющий, будто нарочно, подлил масла в огонь:

- Обидно! Хорошая рота, и вдруг такой конфуз. Давно я не встречал подобной безответственности.

Марш длился всю ночь. Наутро, когда нужно было спешиваться и атаковать, Шатров чувствовал себя вялым и разбитым. Он с трудом плелся за цепью взвода и тоскливо думал: "Когда все это кончится? Кому нужна такая игра в солдатики? Что дадут эти дистанции, интервалы, углом вперед, углом назад? Атомная бомба хряпнет - и останется одна пыль от всей этой строевой науки".

В полдень Алексей вновь столкнулся с проверяющим.

- Покажите вашу карту... Почему нет последних данных? Доложите, что вам известно о противнике? Какова радиационная обстановка?

Шатров попытался пересказать то, что говорил капитан Зайнуллин, отдавая приказ. Но сознание никчемности всего происходящего настолько его размагнитило, что не хотелось даже повторять, как он считал, пустые и никому не нужные выдумки о несуществующем противнике.

- Он что у вас, больной? - спросил подполковник командира роты, готового кинуться на лейтенанта.

- Он не больной, он стиляга, - выдавил из себя капитан Зайнуллин.

- Вот оно что! Тогда понятно...

"Что ему понятно? - подумал Шатров. - Я сам ничего понять не могу, а ему уже все понятно!"

...День был еще более мучительный, чем ночь. Солнце выскочило из-за края земли сразу, горячее, обжигающее. На небе, как всегда, ни облачка. Солдаты закреплялись на захваченном рубеже. Рыли окопы, а барханы текли и заравнивали ямки после каждого взмаха лопаты. Алексея раздражала эта бесполезная, идиотская трата сил. Хотелось бросить все к черту, укрыться в тени, замереть и лежать неподвижно, пока не пройдет нестерпимая жара. А солдаты, обливаясь потом, продолжали копать. Рыл ленивый Колено и всегда ироничный и флегматичный Судаков, рыли все. Гимнастерки на них сначала чернели под мышками, потом мокрое пятно расплывалось на всю спину. Часа через два одежда высохла прямо на людях; спины покрылись солью, как инеем, и только под мышками продолжала чернеть мокрая ткань.

Под руководством Ниязбекова солдаты рубили лопатами саксаул и укрепляли осыпающиеся стены окопов. К полудню все же своего добились песок покорился, траншеи были вырыты. И в тот момент, когда все было сделано и люди могли прилечь отдохнуть, вдруг поступила команда:

- Собрать подразделения! Выходить для посадки на машины!

Где-то что-то изменилось в обстановке, и рота, бросив траншеи, поспешила на новый рубеж.

Моторы бронетранспортеров перегревались, колеса буксовали в песке. Солдаты вылезали из кузова и катили машины руками. Раскаленная броня обжигала руки, песок убегал из-под упирающихся ног.

На такырных участках машины поднимали плотную завесу горячей пыли. Солдаты сидели в кузовах, густо засыпанные этой мельчайшей коричневой пудрой. На каждом лице оставалось лишь три влажных пятна - глаза и рот.

Шатров механически отдавал распоряжения, получая команды от Зайнуллина, а что, в сущности, происходит вокруг, какова обстановка, он не разбирался да и не стремился к этому.

На третий день учений, приблизительно в полдень, когда колонна, рыча надрывающимися моторами, продиралась через барханы, вдали вскинулся гриб условного ядерного удара. В это время бронетранспортер командира батальона обгонял роту Зайнуллина. Комбат по радио приказал роте остановиться.

Шатров видел, как майор Углов тоже остановил свою машину неподалеку и стал быстро проводить необходимые расчеты. Он, не обращаясь ни к кому, выкрикивал вопросы:

- Ветер? Расстояние? Высота?

А из бронетранспортера тут же доносились ответы тех, кому полагалось их давать:

- Ветер северо-западный, скорость пять метров в секунду!

- Дальность семь километров!

- Высота взрыва две тысячи метров!

Комбат быстро писал на планшетке и, видно, не успев дописать еще последней цифры, но в уме закончив подсчет, крикнул:

- Газы!

Радисты мгновенно натянули противогазы, забубнили глухими голосами всем подразделениям:

- Газы! Газы!

- Доложите наверх, - сказал комбат начальнику штаба и замахал фуражкой, подавая кому-то сигнал "Ко мне".

Шатров оглянулся - кому он машет? А комбат недовольным, сдавленным под противогазом голосом кричал и тыкал в сторону Шатрова фуражкой:

- Да вам, вам!

Шатров выпрыгнул из бронетранспортера и побежал по мягкому песку к комбату.

- Поставьте здесь маяка, пусть направляет всех за нами, в обход зоны с высоким уровнем радиации.

И не успел Шатров ответить "Есть!", как майор, не сомневаясь в том, что лейтенант его понял, помчался на своем бронетранспортере в голову колонны.

- Ченцов! - позвал Шатров.

Солдат быстро подбежал к нему и приложил руку к головному убору.

- Будешь стоять здесь и поворачивать всех по нашему следу, чтобы подразделения не попадали туда, где произошел взрыв. Понял?

- Так точно!

Шатров сел на свое место и двинулся дальше вместе со всей колонной.

Он прикрыл глаза, старался дышать неглубоко, чтобы пыль, окутавшая машину, не проникала в легкие. Думая опять только о своем, Алексей вскоре забыл и о ядерном взрыве и о маяке, которого поставил на повороте.

Вечером, когда на привале взвод ужинал и некому было вручить порцию хлеба, сахара и каши, лейтенант забеспокоился - где же Ченцов? Подобрал его кто-нибудь или он так и стоит там, в песках, на повороте? Помня, как Зайнуллин костерил его за то, что он подводит роту, Шатров не осмелился подойти к капитану и не доложил об оставшемся солдате.

Лейтенант поглядывал вдоль колонны - не бежит ли Ченцов к своему взводу? Может быть, его подобрала последняя машина, и теперь, воспользовавшись общей остановкой, он поспешит к своим. Но солдата не было.

Не успел Шатров решить, что же делать, как прозвучала команда "По машинам", и рота опять помчалась навстречу откуда-то выдвигавшемуся "противнику".

Только на другой день утром, когда опять остановились ненадолго, чтобы позавтракать, Шатров подошел к Зайнуллину и доложил об отсутствии солдата. Даже под слоем пыли было видно, что капитан побледнел. Он коротко бросил:

- Идемте! - и быстро зашагал к комбату.

Доложив майору, Зайнуллин не сказал Шатрову ни слова. Он стоял рядом с лейтенантом и ждал, пока майор Углов и начальник штаба по радиостанциям запрашивали всех - нет ли у них Ченцова.

Убедившись, что солдата нигде нет, Углов доложил о случившемся начальнику штаба полка.

- Разрешите послать за ним одну машину? - спросил майор, держа перед собой микрофон.

- Да.

- Пошлю того, кто его оставил. Он дорогу знает...

- Есть! - И, обращаясь к Шатрову, майор коротко приказал: - Вернитесь! Заберете солдата и прибудете вот в этот район. Дайте вашу карту. - Майор сам обвел красным кружком место, куда следовало Шатрову возвратиться: Отправляйтесь!

Никто не ругал Шатрова. Но Шатров чувствовал - все, ненавидя его в эти минуты, сдерживаются только потому, что надо действовать очень быстро. Все знали: с пустыней шутки плохи! Только замполит, капитан Дыночкин, укоризненно сказал:

- Как же вы одного оставили? Ни на войне, ни в пустыне люди в одиночку не ходят. Неужели не знаете этого?

...Шатров долго колесил по безмолвным горячим пескам в поисках солдата. Пустыня, когда по ней шли колонны, казалась обжитой, обыкновенной местностью. Только песок мешал движению. А вот сейчас, когда вокруг не было ни души и все барханы стали одинаковыми, Шатров впервые за все время почувствовал, что находится именно в пустыне и что пустыня эта огромна, безжалостна и опасна. Ему стало страшно. А каково в этом огнедышащем песчаном море Ченцову? Бедный солдат без воды, без пищи, да еще в одиночестве может погибнуть от солнечного удара или сойти с ума от этого колоссального раскаленного безмолвия. Здесь даже с целым взводом солдат на сильной машине чувствуешь себя почти обреченным.

Шатров метался по пескам. Он гонял бронетранспортер то вправо, то влево и вскоре окончательно запутался во множестве следов, оставленных подразделениями полка, средствами усиления и тыловыми службами, которые обеспечивали учения.

Замкомвзвода Ниязбеков, а потом и все остальные солдаты пытались вместе с лейтенантом сориентироваться и разобраться, где же они находятся.

Попробовали двигаться на север к засыпанному колодцу, чтобы от него начать поиски. Однако, проехав около двадцати километров, решили остановиться.

- Может, мы удаляемся, а не приближаемся к этому колодцу? - сказал Судаков, как всегда иронически глядя на лейтенанта.

К вечеру Шатров окончательно запутался. Бензин был на исходе. Уже не о Ченцове, а обо всем подразделении думал лейтенант. Теперь, если строго двигаться на юг, и то не добраться до края пустыни, вдоль которого идет железная дорога.

Шатров решил вести машину на юг, пока хватит горючего, а дальше выбираться пешком.

...Утром взвод Шатрова нашли вертолеты.

Подняв в воздух огромную воронку песка, один из них приземлился. Песок еще не успел осесть, а из машины выпрыгнул летчик в белом полотняном шлеме. Он подбежал к Шатрову и, не здороваясь, неприветливо сказал:

- Солдата нашли и вывезли на вертолете. Вы находитесь вот здесь. Летчик показал место на карте. - Бензин мы вам привезли. Двигайтесь строго на юг. Мы будем периодически к вам подлетать. Если собьетесь, подправим.

- Не собьемся, у меня есть компас, - сказал Шатров.

Летчик посмотрел на взводного. Алексей ожидал прочитать в его взгляде ироническое: "У тебя и раньше был компас!", но встретил в его глазах строгое, холодное презрение.

Шатрову предстояло еще вывести из пустыни взвод, поэтому летчик не сказал ему о том, в каком состоянии он подобрал в песках Ченцова. Солдат был без сознания. Может быть, он уже умер в госпитале, во двор которого, нарушая все инструкции, летчик посадил вертолет.

...Шатров со взводом медленно пробивался через пески. Приближение к железной дороге, к людям, к воде и жилью не радовало его. Он знал, там ждали его большие неприятности. Если бы не нужно было выводить взвод, он остался бы здесь, в песках, и умер в одиночестве. Кому он нужен там, на обжитой земле? Бергу, Савицкому, Ланеву? Плевать им на него. Наде? Матери? Когда они обо всем узнают, будут презирать его. Вот и выходит, что ждут Шатрова только Зайнуллин, Золотницкий и Кандыбин, ждут для того, чтобы публично наказать и объявить всем, что лейтенант Шатров не офицер, а ничтожество. Стоит ли ради этого выходить... Шатров не отрываясь с сожалением смотрел на проплывающие мимо горячие горы желтого песка. Совсем недавно он проклинал эти барханы, боялся их, старался вырваться из их жаркого безбрежия. А теперь они казались ему более добрыми, чем те люди, которые встретят его там, у края пустыни...

13

...Капитан Дронов закончил допрос. Шатров подписал протокол... Когда лейтенант вышел из канцелярии, к нему обратился дежурный:

- Товарищ лейтенант, звонили из комсомольского бюро. Лейтенант Золотницкий просит вас прийти туда.

"Ну пошло теперь по всем инстанциям", - с тоской подумал Шатров.

Золотницкий, всегда веселый и подвижный, сегодня был хмур и официален. Глядя мимо Шатрова и обращаясь к членам бюро, он сказал:

- Мы вам, товарищ Шатров, не позволим таскать комсомольский билет по скамьям подсудимых.

Другие члены бюро тоже ругали, стыдили Алексея и были согласны с Золотницким - такому человеку не место в комсомоле. Однако, когда дело дошло до голосования, секретарь партийной организации полка майор Вахрамеев, седой, лохматый, в роговых очках, сказал:

- Я предлагаю объявить комсомольцу Шатрову строгий выговор с предупреждением. Может быть, он найдет в себе силы исправиться. Поймите, товарищ Шатров, вас не только за ЧП разбирали. ЧП - лишь следствие образа жизни, который вы ведете. Даже если бы не оставили солдата в пустыне - вас уже давно пора спросить, как вы совмещаете звание комсомольца с пьянками, безответственным отношением к службе?

Члены бюро, как показалось Алексею, с облегчением проголосовали за строгач. Видно, им тоже нелегко было выносить человеку "высшую меру".

Дома Шатрова встретили неунывающие "мушкетеры".

- Ну как? - спросил Савицкий.

- Исключили? - насторожился Ланев.

- Врезали "строгача", - криво усмехаясь, ответил Шатров.

- Поздравляю вас, сэр, вам оказали доверие.

Берг картинно пожал Алексею руку.

- И позвольте доложить о надвигающейся радости, сэр, - в тон Бергу сказал Савицкий, щелкнув каблуками. - К вам едет ваша леди.

- Кто едет?

- Прошу вас ознакомиться с этой депешей.

Телеграмма была от Нади. Она сообщала о выезде. Шатров растерялся. "Зачем она едет? Кто ее звал? Что она здесь будет делать?"

- Нечестно, Айк, жить в стае холостяков и подпольно проталкивать семейный вопрос, - пожурил Савицкий.

Несколько дней Шатров был объектом розыгрышей и подначек. В день приезда Берг объявил:

- "Капелла" берет организацию встречи на себя!

На вокзале лейтенанты зашли в буфет и заставили Алексея купить бутылку шампанского.

- Грабьте, плебеи, - отшучивался Шатров, - человеку предстоят опустошительные расходы, и вы его разоряете.

За бутылкой вина строились различные варианты предстоящей встречи. Больше других фантазировал Игорь Савицкий - женщины были его стихией.

- Значит, так, - говорил он, подняв руки вверх, как фокусник, показывающий, что в них ничего нет. - Прекрасная незнакомка появляется из вагона, а мы стоим, выстроившись в одну шеренгу у выхода. Айк преподносит букет, и мы все по очереди ее целуем.

Ждать пришлось долго. Поезд опоздал на тридцать минут. За это время друзья успели выпить "эстафету два по сто", и окончательный вариант встречи, изложенный все тем же Савицким, выглядел так:

- Прекрасная незнакомка выходит из вагона, и мы даем салют из четырех бутылок шампанского. Айк подхватывает невесту на руки и несет к машине, мы с Сэмом оберегаем от толкотни на флангах. Ланев тащит чемоданы с нарядами.

- Сам тащи.

- Гарри, не восставай.

Игорь продолжал:

- Да, послушай, Айк, опиши внешность, а то мы дадим салют какой-нибудь чужой красавице. Я себе ее представляю так: голубоглазая блондинка, модное светлое платьице обрисовывает гибкий стан. Она упругая и гибкая, как хлыст.

Здание вокзала наполнилось гулом, задребезжали окна, и вдоль перрона тяжело покатился пассажирский состав.

Офицеры поспешили к выходу. Бутылку шампанского успел купить только Савицкий.

У восьмого вагона встречающие неодобрительно поглядывали на шумную группу нетрезвых офицеров. Игорь держал бутылку наготове и, вытаращив глаза, смотрел то на Шатрова, то на выходящих из тамбура пассажиров.

Когда вышла Надя, Алексей пошел ей навстречу, и друзья поняли: это она. Разочарование, словно ледяной душ, охладило пылкое воображение офицеров. Савицкий не выстрелил пробкой шампанского. Берг весело хмыкнул. У Ланева от удивления на секунду отвисла нижняя челюсть, он перевел глаза на оцепеневшего Савицкого и, вспомнив его радужные фантазии, вдруг заржал, заикал в неудержимом смехе. Берг дернул его за рукав, Ланев смолк.

Надя была худенькая веснушчатая девушка, в простеньком ситцевом платье, на ногах дешевенькие подростковые туфли с ремешками на подъеме.

Алексей тоже был смущен. Прежде он не задумывался о внешности Нади, она просто была лучше всех. А вот сейчас, глядя на нее глазами человека, уже потертого жизнью, он вдруг увидел - Надя-то, оказывается, самая заурядная девчонка.

С офицеров слетела игривая веселость. Они сдержанно поздоровались с Надей и не знали, как себя держать при ней.

Воспользовавшись заминкой, Алексей кивнул друзьям:

- Ну, бывайте. Мы пошли.

Он взял у Нади чемоданчик и повел ее в гостиницу. Дорогой Надя расспрашивала, как он живет, а сама все время рассматривала его со стороны.

- Это твои друзья?

- Да.

- Какие смешные. Они всегда такие стеснительные и растерянные?

- Стеснительные? - Алексей усмехнулся. - Ну знаешь, любому из них палец в рот не клади, до плеча руку оттяпает.

Алексей чувствовал: Надя и его рассматривает, она насторожена, и первое впечатление, видно, складывается не в его пользу. Это злило - он привык ей нравиться. Из головы не выходили беды последних дней и предстоящий суд чести. "Мало забот, теперь еще эта приехала. Дернул меня черт написать ей тогда на гауптвахте дурацкое письмо. Вот, пожалуйста, благородная девушка пришла на помощь в трудную минуту. Друзья познаются в беде! Все на своих местах. Погибающий товарищ обопрется на протянутую руку и будет спасен".

В номере гостиницы Надя подошла к Алексею, взяла его за руки и печально сказала:

- Ты очень изменился, Алеша. Я тебя едва узнала.

Она посмотрела на его глаза, красные от выпитого на вокзале вина и водки, на одутловатое лицо, поблекшие губы.

- А ты не изменилась, выглядишь, как тогда, в школе.

- Я плохо сделала, что приехала?

- Нет, почему же? - Алексей попытался придать своему голосу бодрость и улыбнуться.

- Наверное, я опоздала. Я теперь не нужна. Но когда ты прислал письмо, у меня шли экзамены. Я не могла потерять год. Выехала, как только отпустили на каникулы. У тебя очень большие неприятности?

"Начинается, - подумал Алексей и чуть не застонал от сознания безвыходности положения. - Ну зачем ты приехала! Куда тебя деть? Как избавиться от этого тошнотворного, никому не нужного разговора? Была бы хоть прилично одета, пошли в кино или на танцы..."

- Я привезла тебе письмо от мамы, - сказала Надя и, открыв чемоданчик, подала конверт.

В номере было серо от наступающих сумерек. Алексей не стал зажигать свет и подошел к окну. Кроме обычных упреков за долгое молчание мать писала: "А Надя девушка очень порядочная. Как получила от тебя письмо, места не находила, высохла вся, бедняжка..." Алексей посмотрел на Надю она сидела в глубине комнаты, маленькая, серенькая, похожая на тень. Сострадание и жалость на миг шевельнулись в груди. "А какая была задорная девчонка, красивая, фигуристая, - вспоминал он. - Показать бы "мушкетерам", какой она была на выпускном вечере в школе! Тогда у нее были длинные волосы, подвитые снизу в локоны. Они красиво колыхались при каждом движении. Румяные, будто после горячего душа, щеки, белоснежная кофточка и огненно-красная юбочка". Надя всегда жила бедновато: отец ее погиб на фронте, мать, сраженная горем, болела и с трудом зарабатывала на питание. Она не смогла сшить Наде белое платье к выпускному вечеру. Но веселая и бойкая Надя и в будничной одежде была привлекательной. "Да, сейчас, наверное, жить стало совсем тяжело, мать состарилась, на стипендию не распрыгаешься. Совсем высохла, бедная. И за меня переживала, наверное. Если я ее обижу, будет очень подло. Но и жениться из жалости тоже не дело. Хоть ты и привезла рекомендательное письмо от мамы, все равно я тебя выпровожу. Надо это сделать до суда, чтоб ничего не узнала. Только как-то сделать помягче".

А Надя тем временем пыталась избавиться от охватившего ее смятения. "Как он опустился! - думала она. - Был такой чистый и хороший парень, а сейчас... Он совсем не рад моему приезду. Даже не поцеловал. Он все забыл, что было между нами. А может быть, вообще ничего не было, и мне только казалось, что он с меня глаз не сводит. Но письма из училища? Планы на жизнь? Он умолял ждать, ревновал, каждый месяц просил фотокарточки. И вдруг такой холодный и чужой. А я - фантазерка! Никакой помощи ему не нужно. Еще подумает, что я набиваюсь в жены. Как глупо и стыдно, стыдно, стыдно". Надя почувствовала, что глаза стали у нее горячими, губы запрыгали и шершавый комочек покатился по горлу. "Только этого не хватало! - сердито подумала она. - Нет, милая, раскисать я тебе не позволю. Сейчас же бери себя в руки! Что затеяла, доводи до конца и убирайся с поднятой головой. А ты, Алеша, если даже будешь умолять меня на коленях, я твоей женой не стану и если смогу тебе помочь, то сделаю это ради того Алешки, с которым целовалась в пустом классе".

Так они сидели в неосвещенном номере - он на подоконнике с письмом в руке, которое уже давно прочитал, а она у стола, делая вид, что не хочет мешать его чтению. И оба мучительно думали, что же им делать, о чем говорить.

Выручили "мушкетеры" - они загалдели, затопали в коридоре, отыскивая номер, который указал им администратор. На секунду затихнув, умышленно осторожно постучали в дверь. "Наверняка стучит Савицкий, - отметил про себя Алексей, - даже в этом проявляется его натура, стучит осторожно, игриво, с намеком на возможность пикантного положения".

- Да, входите.

Веселая троица ввалилась в номер. Их лиц не было видно, однако Шатров и по качающимся силуэтам видел - добавили.

- Пардон.

- Воркуете?

- Айк, поправьте манишку, я включаю свет.

Щелкнул выключатель, и улыбающиеся красные рожи с любопытством уставились на Алексея и Надю.

- Чистая работа, никаких улик! - сказал Савицкий.

- Ну хватит вам трали-вали разводить, идемте на танцы, - предложил Берг.

- Может быть, нам выйти, пока вы наденете вечерний туалет? - спросил Савицкий, склоняясь перед Надей.

"Видно, у них так принято - говорить обо всем развязно, с потугой на остроумие, - подумала Надя. - Ну что же, постараюсь держаться в тон". И она ответила:

- Выходить не нужно, наряды и меха я отправила багажом, а с собой привезла одни драгоценности.

Она открыла чемоданчик, достала простенькие, похожие на пуговицы, клипсы и, прикрепив их на уши, весело добавила:

- Я готова.

- Железно! - промычал Ланев.

На танцплощадке Надя старалась быть веселой назло раскрашенным фифам, которые презрительно кривили губы, кивая в ее сторону. Одна из них громко спросила Берга:

- Где вы подобрали эту пеструшку?

Пьяные "мушкетеры" мужественно танцевали с Надей по очереди, делая вид, что им весело. Но, оставаясь с Алексеем наедине, говорили без стеснения:

- Не то, Айк! Нет в ней породы - село. Для любви надо иметь не только душу, но и тело.

В перерыве Шатров предложил пойти в ресторан.

- Я не пойду, - решительно отказалась Надя.

- Почему?

- Я не хожу по ресторанам.

- Теперь придется пойти. Ужинать надо? Надо. Не умирать же с голоду.

- Пойдемте, Наденька, - убеждал Савицкий. - Это вполне приличное место, туда даже детей водят кушать мороженое. - Он предложил ей руку и повел к выходу.

По пути в ресторан Берг, шедший с Алексеем сзади, вполголоса наставлял:

- Ты смотри, Айк, не вляпайся. Эта пеструшка тебе в жены не годится. Тебе нужно подбирать такую, чтобы после того, как выгонят из армии, могла поддержать, пока получишь высшее образование.

- Тебе не кажется, что это вроде сутенерства?

- Айк, брось хорохориться. Я же не говорю - всю жизнь сидеть на ее шее, а только пока окончишь институт, получишь специальность.

В ресторане офицеры вели себя шумно...

В общем, ночью, когда покачивающийся Алексей стоял в коридоре перед дверью в номер Нади, ей был полностью ясен образ жизни этих холостых офицеров и ее школьного товарища.

Шатров был пьян. Он порывался войти в комнату, Надя его не пускала.

- Пусти.

- Не пущу.

- Почему?

- Я хочу спать.

- Будем спать вместе.

- Не говори глупостей, иди домой.

- Пусти.

- Идем я тебя провожу.

Она довела Алексея до квартиры. Он пытался обнять ее в темноте и завести в дом.

- Как тебе не стыдно!

- Да ты не бойся, их нет дома, они еще где-нибудь мотаются!

Надя освободилась от его рук и пошла в гостиницу. Алексей, покачиваясь, брел за ней, бормотал:

- Надя, подожди. Надо поговорить...

Она пришла к себе, заперлась в номере и долго плакала.

...На следующее утро Алексей столкнулся с Надей у дверей штаба.

- Ты что здесь делаешь? - спросил удивленно Шатров.

- Пришла в политотдел.

- У нас нет политотдела.

- Тогда к замполиту.

- Зачем?

- Рассказать, как живут некоторые молодые офицеры.

Шатров обозлился:

- Там без тебя давно все известно.

- Пусть прибавится и мое мнение.

- Кому оно нужно? - Алексею очень не хотелось, чтобы Надя говорила с Ячменевым. Он ей обязательно скажет о предстоящем суде. - Послушай, брось ты эту затею. Не ходи. Мне будет стыдно за тебя. У офицеров считается позорным, когда жена бежит жаловаться. Это неприлично.

- Я тебе не жена, а школьный товарищ. Я просто расскажу, каким ты был и каким стал. Ты очень опустился, и я хочу, чтобы тебе помогли.

- Да пойми: они знают все лучше тебя. Поняла?

Надя испуганно глядела на Алексея.

- Что с тобой происходит, Алеша? - тихо спросила она.

- Я не хочу служить в армии.

- Но разве для этого нужно падать так низко?

- Поговорим вечером, а сейчас уходи.

- Нет, я повидаюсь с замполитом.

- Да пойми ты наконец, это же глупо. Только в книгах положительные герои критикуют лучших друзей и ставят о них вопросы на собраниях. Если ты пойдешь, между нами все будет кончено.

- Между нами все кончилось. Я так поступаю ради твоей матери. Сколько она, бедная, страдает из-за тебя! Ты здесь пьянствуешь, а ей дрова на зиму купить не на что. Пошли ей хоть рубль на лекарство. Она от одного внимания поправится. Она скрывает от людей, что сын, лейтенант, ей не помогает.

Надя едва сдерживала слезы. Чтобы не расплакаться, она отвернулась от Алексея и решительно вошла в штаб.

Шатров поручил взвод сержанту Ниязбекову, а сам вернулся к штабу, сидел в курилке и следил за выходом.

Надя вышла через час. Ее сопровождал подполковник Ячменев. Он пожал ей руку и кивнул на прощание. К вечернему поезду Надя пришла на перрон. Алексей следил за ней издали, но не подходил. Он же сказал: если пойдешь к замполиту - между нами все кончено. Она купила билет. Прибыл поезд, и Надя вошла в вагон. Были минуты, когда Алексею хотелось броситься к ней, плакать, просить и умолять, чтобы она не уезжала. Он чувствовал - рвется последняя ниточка, связывающая его с юностью, с прошлым. Понимал: это та последняя соломинка, за которую нужно ухватиться. Но не мог заставить себя. Как патефонная пластинка с испорченной дорожкой, мысль кружилась на одном: поздно, поздно. Слишком поздно! Теперь уже все пропало!

14

- Слыхали, ребята, нашего лейтенанта под суд отдают, - сказал, таинственно понизив голос, Колено.

Взвод только что отпустили после вечерней поверки. Солдаты готовили постели на ночь.

Слова Колено так и обожгли Ченцова: "За меня!" Ченцов пролежал в санчасти три дня и, оправившись от солнечного удара, вернулся в строй.

- Откуда знаешь? - спросил Ченцов.

- Офицеры в курилке между собой говорили, - все так же таинственно поведал Колено. - Лейтенант Ваганов сказал лейтенанту Антадзе: "Приходи на тренировку в субботу без опоздания". Они штангой занимаются. А лейтенант Антадзе ответил: "Мы все опоздаем, и ты, Ваганов, тоже - в субботу суд чести дело Шатрова разбирать будет".

К ним подошли другие солдаты взвода. Они сели на кровати и стали негромко обсуждать случившееся.

- Жалко лейтенанта, - сказал Ченцов. - Совсем он не виноват. В этой чертовой пустыне любой заплутать может.

- А если бы ты концы отдал?

- Если бы да кабы. Живой остался, зачем лейтенанту службу портить? возразил Ченцов.

- А он не очень-то дорожит службой, - сказал Судаков, - радоваться будет, если уволят.

- Ты-то откуда знаешь? - недовольно спросил Колено.

Судаков считал Колено недалеким парнем, он не был с ним в приятельских отношениях, даже разговаривал с ним редко - был убежден: ничего умного Колено не скажет. Вот и сейчас, отвечая на вопрос Колено, Судаков глядел на сержанта Ниязбекова. Умышленно адресовал свой ответ Ниязбекову, который очень досаждал Судакову своим служебным рвением и постоянной требовательностью.

- Лейтенант считает, что военная служба отживает. Все эти "ать-два", "становись", "равняйсь" пора сдавать в музей. Он правильно решил: надо уходить из армии. Найдет на гражданке более интересную специальность.

Это заявление Судакова не было новостью для замкомвзвода. Ниязбеков знал давно - Судаков тяготится службой. Он не служит, а отбывает воинскую повинность. Сержант убеждал, втолковывал. Но тот, считая себя более развитым и знающим, не прислушивался к словам Ниязбекова. Тогда сержант решил сломить внутреннее сопротивление солдата повышенной требовательностью. Но из этого ничего хорошего не получилось. Судаков озлобился, стал вступать в пререкания, подшучивать за глаза над сержантом. Вот и сейчас он неспроста заговорил о том, что армейские порядки пора сдавать в музей.

- Интересного в жизни много, это правильно, - согласился Ниязбеков, но кроме интересного и приятного есть еще и необходимое. Армия и армейские порядки будут нужны еще долго - пока будут враги на земле.

Судаков знал, что Ниязбеков до призыва на военную службу был учителем. Поэтому он и говорил всегда так назидательно, будто объяснял. А Судакова эта манера выводила из себя. Он считал, что Ниязбеков говорит прописные истины, а значительность и солидность на себя напускает искусственно. Поэтому, когда заходил разговор вообще и возражения не считались пререканием, Судаков всегда отстаивал противоположную точку зрения. О чем бы ни говорил Ниязбеков, Судаков непременно был против. А сержант, верный своей учительской манере, не торопясь, пункт за пунктом разъяснял и прижимал к стене поверхностного в суждениях и непоследовательного Судакова.

- Я разве говорю, что армия не нужна? - горячился Судаков. - Я говорю, что одни люди могут служить в армейских условиях, а другим это не нравится, им тесны армейские рамки, у них запросы шире.

Ах, запросы шире? - с легким сарказмом сказал Ниязбеков. - Запросы, товарищ Судаков, это в некотором отношении синоним слову "потребность". А мы пока еще не дошли до того, чтобы удовлетворять все потребности. Сейчас еще такие времена, когда нужно думать и о своих обязанностях...

- Товарищ сержант, - перебил Ниязбекова Ченцов, - товарищ сержант, бросьте вы с этой занудой спорить, надо о лейтенанте подумать.

Солдаты выжидающе смотрели на сержанта. Фактически он был командиром взвода, Лейтенант Шатров, поначалу горячо взявшийся за работу, потом как-то от нее отошел. Занятия по расписанию проводил неинтересно. После окончания занятий куда-то исчезал. Не было у него времени поговорить с солдатами, просто побыть с ними, посидеть в ленкомнате, расспросить о домашних делах или помочь во время самоподготовки. Вот лейтенанты Анастасьев и Антадзе с солдатами постоянно. А Шатров как служащий в каком-нибудь учреждении отсидел свои часы, и шабаш. Будто не с людьми работает!

Ниязбеков давно уже во всех этих вопросах заменил лейтенанта, и поэтому взвод держался по результатам боевой подготовки на приличном уровне.

Ниязбеков после слов Ченцова задумчиво сказал:

- Помочь ему, к сожалению, мы едва ли сможем. На заседании офицерского суда чести нам не полагается присутствовать.

- А может быть, мне пойти к командиру полка? - спросил Ченцов. - Ведь все из-за меня заварилось.

- Конечно, как потерпевший, вы можете заявить, что не имеете претензий к лейтенанту. Но боюсь, дело не только в ЧП, которое с вами произошло, все также, будто размышляя вслух, негромко говорил Ниязбеков.

- А может, все же сходить? - настаивал Ченцов.

- Сходите, - согласился сержант, - хуже от этого не будет. Как вы думаете, ребята?

- Конечно надо, - заговорили солдаты.

- Давайте всем взводом пойдем, - предложил Колено.

- Вот этого делать нельзя, - возразил сержант. - Это просто ни к чему. Да и по уставу коллективные заявления высказывать не полагается. Ченцов спросил наше мнение, мы ему по-товарищески посоветовали, а дальше пусть решает сам.

- Так я пойду, - сказал Ченцов. - В штабе окна светятся. Может быть, командир еще там. А то завтра с подъема опять занятия, и времени не вырвешь сбегать.

В ярко освещенном коридоре Ченцова остановил дежурный:

- Вы к кому?

- К командиру полка.

- Зачем?

- По личному делу.

- Разрешение у своего командира спрашивали? - оглядывая невысокую, подтянутую фигуру Ченцова, спросил дежурный.

- Так точно, - ответил Ченцов, не моргнув глазом.

По уставу Ченцову, конечно, полагалось идти по служебной лестнице от младших командиров к более старшим. И каждый из них давал бы разрешение идти выше только в том случае, если бы сам не смог удовлетворить просьбу Ченцова. Но Ченцов понимал - ни командир роты, ни командир батальона ему помочь не могли. К тому же их нет в подразделении. Они дома. А суд завтра. Поэтому, отвечая дежурному "так точно", Ченцов думал, что обманывает его частично: сержант разрешил обратиться к командиру полка, ну а Шатрова об этом и спрашивать неудобно, потому что разговор о нем и пойдет.

- Ну что ж, пройдите, - сказал дежурный, - командир еще здесь.

Ченцов подошел к двери, на которой висела черная стеклянная табличка с надписью: "Командир части". Солдат постоял, собираясь с мыслями. Затем расправил гимнастерку под ремнем, подтянул живот, выпрямился и, приоткрыв дверь, воскликнул неестественным голосом:

- Разрешите войти, товарищ полковник!

Кандыбин сидел за письменным столом, разбирал бумаги. Он поднял глаза на Ченцова:

- Входите. - Затем встал из-за стола, пожал солдату руку. - Слушаю вас.

- Товарищ полковник, я насчет лейтенанта Шатрова. Не судите его, пожалуйста. У меня никакой обиды на него нет. Пустыня, сами знаете, какая она. С кем беды не бывает. А я к товарищу лейтенанту Шатрову никаких претензий не имею.

Ченцов сказал все это быстро, на одном дыхании, боясь, как бы не сбиться, не оробеть. А высказав, он облегченно вздохнул и вытер со лба крупные капли пота.

Кандыбин внимательно смотрел на солдата. Лицо полковника было спокойно. Ченцов даже не подозревал, какую бурную реакцию вызвали его слова в душе Кандыбина.

Это длилось всего несколько секунд. Полковник, не склонный к сантиментам, вдруг почувствовал горячий прилив любви и уважения к солдату. Он смотрел на невысокого Ченцова, на его по-мальчишески оттопыренные уши, на мягко очерченный рот, на широковатый, как бы слегка расплющенный нос, потом негромко сказал:

- Садись, Ченцов.

- Ничего, я постою, - смущенно сказал солдат.

- Садись, поговорить хочу с тобой.

Ченцов подождал, пока сел полковник, а потом уж осторожно опустился на краешек стула.

- Расскажи мне о себе. Откуда ты, кто родители, где учился, кем работал, - попросил командир полка.

Не понимая, зачем это нужно полковнику, но улавливая его доброжелательный тон, солдат успокоился.

- Жил я в деревне Зыкино, она в Оренбургской области находится. Там и учился. Окончил десять классов. Отец на фронте погиб. Мать и сестра работают в колхозе. Я тоже до армии работал в колхозе.

- Кем?

- В полеводческой бригаде.

- А где отец воевал, на каком фронте?

- По письмам, которые сохранились, вроде бы на Прибалтийском.

- Ну а город или село, где погиб, не знаешь?

- Нет, - печально сказал Ченцов. - В последнем письме, как и во всех других, обратный адрес - полевая почта и номер. И все.

Кандыбину очень хотелось помочь солдату. Стоит, наверное, где-нибудь скромный памятник, и, может быть, на нем в длинном списке есть и фамилия Ченцова. Сын должен знать, где похоронен отец.

- Номер полевой почты не помнишь?

- Нет, не помню.

- Напиши матери, пусть пришлет, а мы через архив запросим. Попытаемся установить боевой путь, которым шел твой отец. Уволишься, может быть, пройдешь или проедешь по этому маршруту. - И, чтобы как-то развеять охватившую его и солдата печаль, Кандыбин добавил: - Туристом, может, проедешь, на собственном автомобиле.

Ченцов улыбнулся.

Полковник встал, пожал ему руку.

- Ну что ж, иди, товарищ Ченцов, я передам твою просьбу офицерскому суду чести.

15

Суд чести проходил в Доме офицеров. Зал, в котором Шатров много раз смотрел кинофильмы, теперь выглядел строго и официально. Стол, накрытый красной скатертью, стоял не на сцене, где его обычно ставили для торжественных собраний, а внизу, в самом зале. Одинокий Шатров сидел в пустом пространстве между красным столом и рядами кресел.

Судьями были хорошо известные Шатрову однополчане: подтянутый и стройный командир первого батальона подполковник Тарасов, постоянно суетливый и худой, как мощи, начпрод капитан Щеглов и здоровенный, не только видом похожий на борца, но и действительно борец старший лейтенант Аронов. Да, сейчас не подойдешь к Тарасову и не заговоришь запросто о рыбалке, о которой он может говорить в любое время дня и ночи. Или к Щеглову с каким-нибудь продовольственным вопросом. Или к Аронову, который в другое время мог бы добродушно пошутить.

Сегодня они судьи.

В зале, за спиной Алексея, все ряды были заполнены. Кандыбин, Ячменев, Торопов, штабные офицеры сидели около окна. Компания Берга собралась возле глухой стены в заднем ряду. Анастасьев, Антадзе - рядом с Зайнуллиным.

Сначала судьи, как и полагалось, подробно разбирали суть дела.

Шатров хоть и волновался, но все же раздраженно думал: "Зачем повторять? Они же читали все перед заседанием. Опять формализм и напрасная трата времени! А впрочем, это естественно, мне хочется, чтобы все кончилось побыстрее, а им нужно использовать дело как воспитательное средство для других".

Шатров утешал себя тем, что происходящее - неизбежная неприятная ступень к скорому освобождению. Надо только потерпеть. Замкнуться. Перенести. Слушать и пропускать все мимо ушей. Все это скоро кончится. Суд возбудит ходатайство об увольнении лейтенанта Алексея Шатрова из армии. А министр обороны, конечно, издаст приказ. Министр не откажет офицерскому суду чести.

Однако, как ни старался Шатров замкнуться и укрыться, судьи, то один, то другой, кололи его вопросами, обнажали перед всеми.

- Это ваша карта? Ею вы пользовались на учениях?

- Да.

- У вас почти нет тактической обстановки, почему?

- Не успевал наносить. В движении не было возможности.

- Ну а там, где вы оставили человека, можно было хотя бы точку поставить?

Шатров молчал.

- Можно или нет?

- Можно, - тихо сказал Шатров.

- Почему же вы не поставили? Почему вы так легко подвергли смертельной опасности человека? Вашего подчиненного, о котором вам полагается заботиться.

Шатров молчал.

Но молчать ему не позволяли. Его заставляли говорить. Из-за стола судей и из зала все время сыпались разоблачающие вопросы, и на них надо было отвечать.

Офицеры безжалостно клеймили Шатрова позором. Многие требовали изгнать его из армии. Особенно зло и горячо высказался Зайнуллин. Он боялся, как бы суд не пожалел Шатрова и не продлил бы тем самым его, зайнуллинские, муки.

Шатров очень удивился, услыхав, как после Зайнуллина слова попросил Берг.

Присутствующие притихли.

Высокий, красивый Берг подошел к трибуне. Проходя мимо Шатрова, он украдкой подмигнул ему - не принимай, мол, всерьез, это все лишь хитрость, ради твоей же пользы.

- Я хочу присоединиться к общему мнению, - веско сказал Семен. Лейтенант Шатров совершил достаточно проступков для того, чтобы уволить его из армии. Не хочет служить - и пусть уходит, зачем его держать? И командованию меньше неприятностей. В общем, надо увольнять: всем будет от этого польза.

В зале послышался сдержанный ропот. Офицеры задвигались, заскрипели стульями, они явно были недовольны выступлением Берга. Руку поднял Ячменев. Председатель дал ему слово.

Маленький, белобрысый замполит быстрым шагом вышел к трибуне, на ходу резким движением рук расправил гимнастерку, и по этому резкому движению, по быстрым шагам Ячменева Алексей понял: сейчас подполковник наговорит много неприятного.

- Ни один завод не выпустит за ворота явный брак, - сказал Ячменев и рубанул ладонью воздух. - Так почему же мы хотим выпустить Шатрова из своей среды? Он тоже брак в нашей воспитательной работе! Изгнать его из армии значит признать себя бессильными. Что же получается? Советские люди, у которых и так забот по горло, станут за нас еще и с Шатровым возиться? Я считаю это неправильным и прошу суд не возбуждать ходатайство об увольнении лейтенанта Шатрова из армии. Нам всем надо задуматься о работе среди молодых офицеров. И взять наконец за горло стиляг в военной форме, которые позорят офицерский корпус. Я имею в виду Берга, Савицкого и Ланева. Они разлагают, отравляют нашу жизнь. Я не случайно назвал их стилягами. Да, товарищи, стиляжничество проникает в армию. И дело тут вовсе не в ширине брюк и поповских прическах. Наши стиляги носят военную форму. Правда, стремление чем-то выделиться приводит к нарушению формы одежды и в условиях армии - они вынимают пружинки из фуражек, перешивают брюки, отпускают волосы, как пещерные люди. Но это внешние проявления стиляжничества в условиях армии. Не в этом главный порок. Стиляжничество, товарищи, - это прежде всего категория идеологическая, искривление в сознании. И приводит оно к антиобщественным делам и поступкам. Все стиляги ищут полегче тропинку в жизни. Если удается не работать, они не работают, их лозунг - "пусть все работают, а я буду есть". Посмотрите на наших полковых стиляг, кто из них работает как положено? Никто! Все они отбывают служебное время! Мы долго терпели их в своей среде, надеясь, что они заблуждаются, ошибаются по молодости. Но сегодня должны предупредить - не надейтесь больше на нашу доброту! И не ждите, что мы пойдем по легкому пути. Нет, мы не возложим бремя вашего перевоспитания на плечи советских тружеников. Мы сами попробуем излечить вас от хамского отношения к труду и к своим общественным обязанностям.

Выступление Ячменева офицеры одобрили аплодисментами.

После Ячменева попросил слова командир полка.

Полковник встал. Он был хмур. Дождался, пока успокоились офицеры, взволнованные выступлением замполита.

- Вчера вечером, уже после отбоя, ко мне приходил солдат, - медленно проговорил Кандыбин.

В зале стало совсем тихо.

- Тот самый рядовой Ченцов, которого лейтенант Шатров потерял на учениях. Он пришел с просьбой...

У Шатрова по телу побежал холодок. Лейтенант напряженно ждал - что мог сказать солдат? Просил о беспощадном наказании? Требовал воздать по заслугам? Шатров считал, что солдат вправе просить самой суровой кары, потому что он, лейтенант, виноват перед ним.

Кандыбин сделал паузу умышленно, чтобы пронять лейтенанта. Пусть попереживает. Это полезно, даже сейчас, когда по лицу видно - дошло наконец!

- Солдат просил меня передать суду офицерской чести, что он ни обиды, ни претензий к лейтенанту Шатрову не имеет...

По рядам прошел сдержанный гул. У Шатрова напряжение сменилось чувством благодарности к солдату и к полковнику Кандыбину, передавшему эти слова. Однако то, что командир полка сказал дальше, опять заставило Шатрова внутренне съежиться, опустить голову.

- Вы знаете, товарищи, как устает наш солдат за день. После отбоя он засыпает мгновенно. Голова не успеет коснуться подушки, он уже спит. А Ченцов не спал. Он не мог спать потому, что его командира будут судить. И как он считал... судить из-за него!

- Человек, жизнью которого вы так легкомысленно рисковали, - сказал Кандыбин, обращаясь к Шатрову, - просит суд о снисхождении к вам. Вот пример благородства! Вот вам пример проявления солдатской чести! И такого человека вы едва не погубили, лейтенант Шатров!

Кандыбин повернулся к судьям и жестко закончил:

- Я считаю, товарищи судьи, просьба солдата должна склонить вас не к снисхождению, а к предельной суровости. Офицер, легкомысленно рискующий жизнью людей, не заслуживает пощады ни на войне, ни тем более в мирное время!

Когда суд удалился на совещание, Алексей вышел покурить. Он стоял в стороне один. К нему подошли "мушкетеры".

- Ну, старик, поздравляю, - негромко сказал Берг, чтобы не слышали другие, - скоро ты будешь вольный сокол, идут последние часы твоей службы.

И только сейчас Алексей осознал, что действительно служба его кончается. Ячменев хоть и выступил против увольнения, но он выступал не как замполит, а как рядовой участник суда. Суд может не посчитаться с его мнением. К тому же выступление Кандыбина свело на нет слова Ячменева. И другие выступающие офицеры тоже высказывались за безусловное изгнание Шатрова из армии. Офицерский суд чести будет руководствоваться мнением большинства. А мнение большинства ясно. К тому же приговор офицерского суда чести обжалованию не подлежит.

Значит, судьба лейтенанта Шатрова решена. И главным виновником в том, что служба сложилась так позорно, был, несомненно, Берг. С него все началось. Он постоянно твердил о необходимости уволиться. Если бы Алексей не встретился в тот проклятый вечер на вокзале с "капеллой", может быть, ничего этого и не было. Через несколько дней придется снять офицерскую форму. А что дальше? Специальности нет. Приедешь к маме и скажешь: я опять на твою шею, мамочка! Нет, в Куйбышев ехать нельзя. Что же остается? Опять поступить учиться, как советует Берг, определиться к какой-нибудь одинокой женщине, чтобы кормила, пока продлится учеба в институте? Опять этот Берг и опять подлость? Алексей с ненавистью посмотрел на улыбающееся, красивое лицо Семена и злобно сказал:

- Уйди.

Берг побледнел. Стараясь сгладить ситуацию, спросил:

- Ты что, чокнулся?

- Уйди или я при всех дам тебе в морду.

Берг хмыкнул и, сохраняя достоинство, отошел не торопясь.

Суд вынес решение: объявить лейтенанту Шатрову строгий выговор. Мнение Ячменева посчитали наиболее правильным. Алексей отыскал глазами подполковника. Понял Ячменев или нет, что хотел высказать Шатров этим взглядом, неизвестно. Он посмотрел на лейтенанта прямо и строго, но Алексей заметил, что у замполита чуть дрогнули уголки губ в ободряющей улыбке. И этот едва уловимый намек был сейчас в жизни лейтенанта единственной опорой, надеждой и великой ценностью. Вокруг недоброжелательные косые взгляды. Позади все мерзко, подло и грязно. Даже "капеллы" для него больше не существует - он сказал об этом Бергу прямо в его красивую рожу. В общем, все рухнуло. Все надо начинать сначала. Причем начинать в гораздо более трудной обстановке. Когда он приехал из училища, все двери перед ним были гостеприимно распахнуты. Каждый готов был помочь, поддержать, ободрить. Теперь от него все отвернулись. И только вот эта едва заметная улыбка комиссара, скорее даже намек на улыбку, говорила о том, что жизнь продолжается, что еще есть возможность поправить дело!

Шатров не подошел к Ячменеву. Офицеры делали вид, что не замечают его.

Он шел один. Куда идти? Что делать? Опять нет квартиры. Нет друга. Нет близкого человека, с кем можно было бы отвести душу.

Единственное место, куда он мог пойти, где было ему отведено определенное место, где всегда он нужен и где постоянно есть дело, - это был полк. А в полку его взвод. Туда и отправился Алексей.

Часть вторая.

Товарищи офицеры...

1

Партийное бюро полка собралось обсудить и принять решение по вопросу: "Воспитание молодых офицеров и задачи коммунистов". Здесь были: седой строгий секретарь - майор Вахрамеев, полковник Кандыбин, командир второго батальона майор Углов, инженер полка капитан Сапрыкин, начальник артиллерии подполковник Богданов, командир лучшей роты Зайнуллин и командир лучшего взвода молодой коммунист Ваганов, которого избрали в бюро, чтоб растить смену и учить делам партийным.

Кроме членов бюро были приглашены замполит Ячменев и секретарь комсомольской организации лейтенант Золотницкий.

Все они были заранее оповещены майором Вахрамеевым о теме предстоящего разговора, думали о ней, советовались по этому поводу с сослуживцами.

Вопрос о воспитании молодых офицеров давно уже беспокоил всех. Коммунисты понимали - упущен момент. А в работе с людьми - как в бою: упустишь время - жди неприятностей. И вот они налицо.

Короткую информацию о состоянии работы с молодыми офицерами сделал по просьбе Вахрамеева подполковник Ячменев. После его сообщения первым попросил слова подполковник Богданов. Немолодой, с запорожскими усами артиллерист прошел долгую службу. В полку офицеры старшего поколения в шутку звали его между собой "экс-бог войны", имея в виду, что когда-то он как артиллерист был "богом войны", а теперь с появлением на вооружении ракетного оружия стал "экс".

- Я согласен с Афиногеном Петровичем, - сказал Богданов густым, сильным голосом, который явно сдерживал. - Главная причина всех бед молодых офицеров - это отсутствие опыта. В училище им дают военные знания. А вот практический опыт они приобретают уже в полку. Причем каждый молодой офицер начинает открывать Америку заново, самостоятельно. Он идет не торной дорогой, которую мы уже проложили, а пробивается где-то параллельно. Ну зачем это? Почему мы допускаем такое? Придет время - уйдем из армии и унесем с собой этот богатый опыт, а лейтенанты так и будут разбивать себе лбы. По-моему, надо создать какой-то практический курс, что ли, и не только в полку, а еще в училище его преподносить.

- Не могу согласиться с вами, Вениамин Николаевич, в том отношении, что мы опыт не передаем, - заговорил Кандыбин. - А уставы? Уставы обобщения долголетнего опыта. В них собраны и расписаны все детали и тонкости службы: и внутренней, и караульной, и дисциплинарной практики, и боевых действий.

- Это, конечно, так, - согласился Богданов и тут же возразил: - Но есть еще что-то такое, чего нет в уставах. Оно в нас. Мы носим это в себе. Уносим в конце концов в могилу. Жалко ведь, Матвей Степанович... Вы думаете, Берг, Савицкий и Шатров не знают уставов?

- Они только помнят, что в них написано, - вставил Кандыбин.

- На все случаи рецептов не придумаешь, - сказал Вахрамеев, - это, пожалуй, даже хорошо, что каждый офицер накапливает опыт самостоятельности. Пусть иногда и шишку на лбу набьет - лучше запомнится! Но приобрести опыт побыстрее, уметь брать из опыта полезное, драгоценное - в этом мы должны помочь молодому офицеру. Во всяком случае, нужно налаживать эту работу. Сейчас у нас какая-то пассивная позиция в деле воспитания молодых, а нужно перейти к активным, наступательным мерам. Новое нужно искать и в этом деле.

Руку поднял Золотницкий.

- Пожалуйста, Николай Владимирович, - сказал Вахрамеев, и лейтенант Золотницкий слегка покраснел от приятного ощущения своей солидности - его обычно не называли по имени-отчеству.

- Я хочу сказать о пассивности. Это очень правильно. Комсомольское бюро тоже только наказывает за проступки, а живой, интересной работы у нас еще нет.

Коля Золотницкий волновался, ему хотелось назвать одну важную, на его взгляд, причину, но он и стеснялся и побаивался - это касалось командира полка. Однако, подумав о том, что он находится на бюро, где просто обязан доложить об известных ему недостатках, Коля все же решился:

- Мы не раз ставили вопрос о работе с молодыми офицерами, вы у нас были, товарищ майор, помните, Шатрова разбирали? - сказал Золотницкий, обращаясь к Вахрамееву. - Вы тогда посоветовали воздержаться от исключения.

- Помню, - сказал секретарь.

- Так вот я просил полковника Кандыбина прийти к нам, когда мы говорили о работе с молодыми, да и в другой раз тоже приглашал, но у командира все времени нет. А нам тоже много нужно бы подсказать. Как говорится, варимся в собственном соку...

Кандыбин подвигал бровями, но ничего не сказал.

После Золотницкого выступил Ваганов:

- Насчет внимания к молодым Коля правильно говорит. Ругать нас нужно. Но и помогать тоже следует. Вот взять вопрос с квартирами. Где мы живем? Где придется. Я почти месяц после училища в казарме спал. Солдат в наряде, а я на его койку ложусь. Разве это правильно? Нужно к занятиям готовиться, отдохнуть. А угла нет. Теперь о питании. Столовая по два часа работает завтрак, обед и ужин. Чуть задержался на работе - уже поесть негде. Вот и приходится идти в "сторан" или в буфет на вокзал. Ну а там без водки заказ сделаешь, так тебе нахамят и жмотом публично обзовут. Надо о нашем быте тоже подумать. Насчет опыта я согласен. Нет его у нас. Но быт - это тоже трещина, в которую некоторые сваливаются. Вот хотя бы тот же Шатров. Я думаю так: попади он сразу в здоровую среду, совсем по-другому бы у него дело пошло.

Кандыбин насупился еще больше. Он относил эти упреки не в адрес бюро, а принимал как камешки в свой огород.

А майор Вахрамеев считал, что Золотницкий и Ваганов критикуют бюро. Секретарю было неприятно слышать эти слова, но в то же время он был и доволен - дельное говорят ребята. Надо их поддержать.

- Мне кажется, товарищи, Золотницкий и Ваганов правы, - сказал Вахрамеев и, обращаясь к лейтенантам, добавил: - Вы по возрасту и по служебному положению ближе всех нас соприкасаетесь с молодыми. Давайте-ка выкладывайте дальше все без стеснения.

Ваганов и Золотницкий переглянулись. Вахрамеев, принимая это за нерешительность, весело подбадривал их:

- Говорите, чего мнетесь! Здесь все свои.

Ваганов встал.

- Сиди, - сказал Вахрамеев.

- Мне так удобнее, - ответил Ваганов, заметно волнуясь, потому что хотел сказал об очень, на его взгляд, важном.

- Может быть, я не прав, но скажу откровенно, мы решаем сегодня вопрос о молодых. Пусть мы бюро. Пусть большинство из вас жизненный опыт имеет. Но не кажется ли вам, что было бы неплохо и самих молодых послушать. Вот мы с Колей Золотницким по одному недостатку высказали, и вы хвалите - полезные вещи говорим. А если поговорить со всеми офицерами? Может ведь получиться так: примем мы решение, а потом окажется - чего-то не учли, что-то упустили. Надо послушать ребят, они многое подскажут.

Полковник Кандыбин представил собрание молодых офицеров: много неприятных слов будет высказано там в его адрес. Но, судя по тому, что говорили здесь Ваганов и Золотницкий, упреки будут дельные.

- Давайте проведем собрание молодых офицеров, послушаем их, предложил Кандыбин.

Вахрамеев, Богданов и Углов поддержали командира. Но Ваганов, который все еще продолжал стоять, не согласился.

- Собрание - это не то. Красная скатерть, президиум, сбор в приказном порядке. Мне кажется, с молодыми офицерами надо как-то поинтереснее, по-новому...

- Им живинка нужна, - вставил Золотницкий.

- Давайте соберемся просто так, - поддержал Вахрамеев. - Пригласим их... на чай и потолкуем.

Ваганов посмотрел на Кандыбина.

- Вы, товарищ полковник, пригласите всех на чай, - предложил лейтенант. - Это будет солидно и интересно.

Кандыбин улыбнулся, ему тоже понравилась эта затея.

- Ну что ж, с удовольствием. Только, хоть президиума и не будет, руководить собранием исподволь все же нужно, - посоветовал Вахрамеев. Такие, как Берг и Савицкий, могут повернуть разговор в нежелательном направлении.

- Ну и пусть! - пробасил Ваганов. - Дадим бой! Поспорим на высшем уровне.

- Только обязательно нужно собрать всех, - сказал майор Углов. - Но как это сделать? Без приказа кое-кто может не прийти.

- Товарищ полковник, вы каждому пошлите персональное приглашение на чай, - сказал Золотницкий и, вспомнив, как ему приятно было обращение по имени-отчеству, порекомендовал: - Красивый билет отпечатайте, на нем имя-отчество, без фамилии даже лучше, теплее получится. Каждый обязательно придет, получив такое необычное приглашение. Мы ведь - народ любопытный.

- Ну что ж, товарищи, - заключил оживленно Вахрамеев, - решения принимать пока не будем. Попьем чайку с молодыми, послушаем их, вое вместе еще раз подумаем...

- Согласны, - подтвердили члены бюро.

- Кроме такого общего, массового метода, - сказал Ячменев, - мне хочется напомнить членам бюро и об индивидуальной работе. Не знаю, как это назвать: шефство не совсем подходит. Суть дела в том, что старшие коммунисты, мне кажется, должны более внимательно, персонально работать с "трудными" молодыми офицерами. Я, например, могу взять на себя Шатрова.

- Я возьму Берга, - сказал Вахрамеев.

- Мне дайте Савицкого, - попросил Кандыбин.

- Ну а с Ланевым надо заняться полковому инженеру Сапрыкину. Ланев служит в саперном подразделении, это ваш кадр!

- Не отказываюсь и обещаю поработать с ним самым серьезным образом. Сапрыкин явно смущался при этих словах, он понимал: заниматься воспитанием лейтенанта Ланева ему полагалось давно, без этого напоминания и поручения партбюро.

- Что-то сегодня Зайнуллин молчит, - заметил шутливо Ячменев.

Капитан шутливого тона замполита не поддержал. Ответил серьезно своим глухим баском:

- Я молчу потому, что не сторонник решать дела одними разговорами. Разговоры - дело хорошее. Но, как говорит пословица, воспитывают не только пряниками, но иногда и кнутом.

Майор Вахрамеев, подумав, ответил:

- Мне кажется, товарищ Зайнуллин, в нашей работе кнута было и так больше чем достаточно... Правильно предлагают товарищи Ваганов и Золотницкий - поговорить с людьми нужно по душам.

2

- Матвей Степанович, давайте решим насчет общежития для молодых офицеров. Нельзя больше ждать, - сказал Ячменев Кандыбину на следующий День после заседания партбюро.

- Нет у меня свободной жилплощади. Вы же знаете. Семейные, с детьми сидят без квартир. Семейные - люди определившиеся. А холостяков тоже надо поддержать. Давайте что-нибудь придумаем.

- Ну хорошо, в конце месяца уезжает майор Семенов. У него две комнаты. Коек на восемь можно будет оборудовать.

Ячменев хотел сказать полковнику, что разговор идет не о койках, а о людях, но сдержался.

- Нельзя ждать, Матвей Степанович, общежитие нужно создать сегодня же. Мы ведь решили серьезно заняться молодыми офицерами. Создать им нормальные условия, чтоб можно было жить, а не приходить, как в ночлежку, - переспал и проваливай. Нужно дать комнату на двоих, обставить ее, создать уют.

Полковник насупился. Он только что вернулся со строительства автомобильного парка, там работа остановилась из-за отсутствия шифера. Автомобили стояли на солнце, кабины и кузова уже начали рассыхаться. Надо было что-то срочно придумать для спасения этих новых, недавно полученных машин, а тут Ячменев с общежитием... К тому же полковник не любил, когда на него нажимали.

А Ячменев подумал: "Хмурься не хмурься, я не отступлю".

- Ну где я возьму этот уют? Где деньги? - сердился Кандыбин.

- Найдем. Кровати есть. Столы есть. У нас в штабе штук пять книжных шкафов, только место занимают. КЭЧ потрясем. Я сам этим займусь, только помещение дайте.

- Так нет же его.

- А домик напротив столовой?

- Это для командующего и прочего начальства.

- Начальство не так уж часто приезжает. Домик пустует. А приедет - в гостинице устроим. Разбогатеем - новый отгрохаем, лучше этого. Как было бы хорошо в том домике: и ванная, и веранда, и садик.

- Поселили бы в каждой комнате по два человека...

- А приедет командующий, отдохнуть негде, настроение испортится. Он про гостиницу ничего не скажет, а за беспорядок так даст, что век помнить будешь!

- Он за беспорядки надает, хоть во дворце его посели.

- Ну ладно. Мы так ни к чему не придем. Домик я не дам.

Ячменев пошел на крайность:

- Тогда я сегодня переберусь в городскую гостиницу, а свой дом отдам под общежитие. У меня три комнаты. Семья небольшая, устроимся как-нибудь.

Гнев волной прошел по лицу полковника, но Кандыбин сдержал себя, не вспылил. Стараясь быть спокойным, сказал:

- Вы отлично понимаете, я не могу допустить, чтобы вы ушли в гостиницу. Но и домик командующего я тоже не отдам. Давайте искать другой выход.

Выход нашелся. Бывший начальник связи майор Лыков много раз просил помочь ему переехать в город. Он недавно уволился в запас. Занимал со своей многодетной семьей домик из трех комнат. Ему хотелось перебраться в центр города, поближе к школе, базару, магазинам.

Командир полка и замполит поехали к секретарю райкома. У секретаря больше говорил Ячменев, а Кандыбин сидел для представительства. Ячменев рассказал все подробно, горячо убеждая:

- Неустроенность быта молодых офицеров мешает нормально работать. Надо обязательно им помочь. Не откладывая.

Секретарь - худощавый, высокий туркмен с блестящими залысинами в черных волосах - смотрел на военных и думал: "Военные - народ не надоедливый, они приходят, когда самим невозможно выйти из трудного положения". Выслушав, секретарь райкома сказал:

- Вы знаете, мы тоже испытываем квартирный голод. Но я вам помогу. Я часто встречаю молодых лейтенантов: на одного посмотришь - сердце радуется - подтянутый, вежливый. А иногда с таким столкнешься... Ничего в нем офицерского нет... Договорились.

Идите в райисполком, получайте ордер. Я позвоню.

На следующий день перевезли вещи майора Лыкова в новую квартиру. А его домик в военном городке отвели под общежитие. Ячменев лично занялся оборудованием. Он приходил несколько раз в день, придирчиво наблюдал, как идет ремонт.

В один из дней Ячменев предпринял набег на склады и каптерки. Всюду реквизировал подходящее имущество. Прижимистые старшины и каптенармусы кряхтели. Слух о нашествии замполита летел впереди него. Слух, как всегда, обрастал враньем.

- Усе выметае начисто, - доверительно хрипел на ухо командиру роты пожилой сверхсрочник. - Просто подгоняе машину и грузить!

И уже бежали солдаты с узлами на плечах. Волокли какие-то тяжелые ящики. Уносили вырывающиеся на ветру листы фанеры. Прятали, маскировали, "ховали" старшинское добро.

Ячменев действительно продвигался вперед с грузовым автомобилем. Он брал немногое: только то, что было необходимо. Однако, обнаружив маневр старшин, замполит вскочил в кабину и помчался кружным путем на хозяйственный двор, куда тянулись солдаты с добром.

Этот двор был, как одесские катакомбы: все, что сюда попадало, найти было уже невозможно. Низенькие каптерки с плоскими крышами прилипали одна к другой. Между ними прятались горбатые землянки, они выглядывали из земли подслеповатыми окошечками и честно оберегали доверенные им тайны. Между домиками и землянками были свалены исковерканные кровати, безногие стулья, скамейки, табуретки. Разинув пасти, стояли без дверей шкафы, пирамиды для оружия, тумбочки. Весь этот лабиринт в обиходе назывался "Хозяйственный двор К.ЭЧ" (квартирно-эксплуатационной части), но в действительности он намного превосходил это скромное название. Остряки говорили: если здесь хорошо порыться, то можно найти и атомную бомбу.

Подполковник Ячменев въехал в распахнутые ворота и остановился в сторонке. Он опередил беглецов. Нагруженные солдаты под руководством старшин и каптенармусов только начали прибывать. Они входили во двор, воровато оглядываясь в сторону жилого городка. И как только входили в эти коварные ворота, их тут же встречал Ячменев и приглашал к машине.

- Прошу.

Смущенно улыбаясь, солдаты поглядывали на расстроенных старшин.

- Развязывай! - приказывал замполит.

Из узлов появлялись скатерти, портьеры, новые одеяла, занавески на окна, салфетки на тумбочки, ковровые и льняные дорожки - в общем, все то, что лежит до поры до времени под спудом и вводится в действие перед приездом большого начальства или проверяющих комиссий.

- Вот сознательный народ пошел, - шутил Ячменев, - не успели объявить о создании офицерского общежития, как сразу несут все самое лучшее, да бегом! Молодцы!

Он осматривал "добычу", сортировал, коротко приказывал старшинам:

- Это в машину. Это оставить.

Некоторые сверхсрочники пытались разжалобить Ячменева:

- Товарищ подполковник, то же для ленкомнаты скатерти запасные. Ну как солдату можно без уюта?

- А зачем ты с этим уютом сюда пришел?

- Так отбираете же.

- Раз сюда принес, значит, дело нечисто. Я еще расследование назначу.

Проситель умолкал. Ценности действительно были результатом ненужной экономии, ловкости старшинских рук или заработаны солдатами полка на "левых" работах.

- Прошу сюда! - покрикивал замполит, приглашая вновь прибывающих. Ячменев действовал по всем правилам военного искусства - не отпускал обысканных пленников. В городке о засаде ничего не знали. Хитрые старшины продолжали прибывать.

А те, кого уже потрясли, смирившись, встречали новичков дружным смехом. Через два часа все необходимое было собрано.

Ячменев объявил:

- Отобранное оформить и переписать на хозяйственный взвод. Можете быть свободны.

- Тю! А говорили, усе отбирать будуть. Панику подняли. Стоило бегать! Та вы б сказали, що нужно, мы б сами принесли! - весело сказал тот самый старшина, который шепнул командиру роты: "Усе выметае начисто!"

Ячменев погрозил пальцем:

- Знаю вашего брата!

Общежитие получилось хорошее. Первым в нем поселился Шатров. Ему негде было жить. Частной комнаты он не нашел, да настойчиво и не искал, зная, что готовят жилье для холостяков. Жил это время в гостинице, иногда оставался ночевать в роте. Солдаты взвода поглядывали на лейтенанта с любопытством: "Что случилось? То на работу не всегда приходил, а то вдруг даже на ночь остается!"

Когда комнаты общежития были приведены в порядок, Ячменев подъехал к расположению четвертой роты на машине. Вызвал Шатрова, улыбаясь, сказал:

- Где твои вещички? Грузи.

Лейтенант вынес чемодан.

- Все?

- Да.

- Не густо. Поехали.

Вместе выбрали удобный угол. Каждая комната была подготовлена на двоих. Кровати покрашены под слоновую кость, постельное белье новое, шелестящее. Стол накрыт скатертью. Книжный шкаф блестит вымытыми стеклами, у кроватей ковровые дорожки. Светло, чисто, пахнет свежей побелкой.

- Как? - спросил Ячменев.

- Жить можно! - с шутливой бодростью ответил Шатров.

- Подбери себе хорошего соседа. У нас есть отличные ребята. Вот, например, лейтенант Антадзе. Ты знаешь, что он служил в нашем полку солдатом? Когда призвали на срочную службу, ни одного слова по-русски не знал. За три года изучил язык. Поступил в военное училище, окончил его и попросился в родной полк. Вот какой парень! Ни пустыни, ни трудностей не испугался, так и сказал при распределении: "Из меня в этом полку сделали неплохого солдата, надеюсь, помогут стать и хорошим офицером". Присмотрись к нему. Он, хоть и молодой, жизнь прошел нелегкую. У него в один день отец и мать погибли при автомобильной аварии. Остался четырехлетним. Рос у дедушки. Потом работал в шахте. Учился в институте. В общем, человек интересный, крепкий. Или лейтенант Ваганов, тоже личность колоритная, бывший детдомовец, прошел огни и воды, а сейчас командир подразделения разведки, штангист-перворазрядник.

Общежитие заселялось быстро. В первый день все места были заняты. В комнате с Шатровым поселился Антадзе. В компании холостяков его считали человеком недалеким. "Плебей, рабочая лошадка", - говорил о нем Берг. А сейчас, после того, что рассказал замполит, Шатров с особым любопытством начал присматриваться к своему соседу.

- Здравствуй, кацо! Послушай, Алеша, давай пуд соли купим, - весело сказал, входя в комнату, Антадзе.

- Зачем?

- Съедим по-быстрому, хорошо узнаем друг друга.

После суда над Шатровым "капелла" распалась. Шатров с Бергом не разговаривал. Савицкий и Ланев тоже как-то охладели к Бергу, но и с ними Алексей старался не встречаться. Общежитие было очень кстати, "мушкетеров" самих втайне давно уже тяготила совместная взбалмошная, нечистоплотная жизнь. Здесь они поселились в разных комнатах.

Берг в общежитие не переехал. Он остался на прежней квартире. Это обрадовало его бывших друзей - без него они чувствовали себя свободнее, непринужденнее. Но командование было недовольно решением Берга. Оно хотело собрать всю молодежь в одном месте не только, чтобы она была на глазах, но и чтобы постоянно заботиться о ее быте.

Вахрамеев беседовал с Бергом, настаивал на переезде в общежитие.

- Я на днях женюсь, - заявил Берг.

"Пусть женится, - подумал секретарь партбюро. - Это многих остепеняло".

Берг, конечно, жениться не собирался, это был лишь предлог, чтобы не переезжать в общежитие. Его тоже тяготила близость бывших партнеров. Он хотел остаться один. Ходил по городку теперь тоже один. Смотрел на всех вызывающе. Вечера проводил в компании гражданских танцплощадочных завсегдатаев.

Савицкий поселился с лейтенантом Анастасьевым. Анастасьев натащил в комнату кипы журналов. Он читал военные журналы, извлекая из них немало полезного и нового. Иногда он забирался в дебри пока еще не столь нужной ему стратегии и, запутавшись, надоедал потом лекторам бесконечными вопросами. Это пристрастие стало даже традиционной шуткой. После окончания любой лекции, когда лектор спрашивал: "Есть ли вопросы?", из задних рядов кто-нибудь обязательно отвечал под общий смех: "Есть, у лейтенанта Анастасьева!"

Савицкий журналами не увлекался, он прикрепил к стене над кроватью портреты двух хорошеньких девочек, вырезанные из "Экрана". Кто они, Игорь не знал, просто понравились, взял и повесил.

А вот Ланев никак не мог жить без покровителя. Видимо, не окрепло собственное "я". Он обязательно должен был при ком-то состоять, подчиняться кому-то сильному.

Ланев сунулся было в комнату Ваганова. Но Захар оглушительно рявкнул:

- Куда?

Гриша Ланев обомлел, пролепетав:

- Так ведь все места заняты. Одно это осталось.

- Ну ладно, черт с тобой. Селись. Только предупреждаю, будешь в комнате курить, вышвырну. Припрешься пьяным и станешь безобразничать р-р-рас-плющу!

Ваганов так пророкотал последнее слово, что стекла задрожали. Ланев мягко прокрался к свободной кровати. Быстро и без шума разложил вещи в тумбочке. Сел на койку и уставился преданными глазами на Ваганова.

На Ваганова действительно стоило посмотреть. Широченный в плечах, тонкий в талии. Голова массивная, круглая, острижена под машинку, только над крутым лбом крошечный чубчик - называется коротко и броско - "бокс". Шея у Захара была такой же примерно толщины, как талия у Ланева. Лицо мясистое - полное отсутствие резких линий, глаза серые, навыкате, губы негритянские - большие и вывернутые. Он смотрел на Ланева угрожающе-весело.

Ланев с первых же минут почувствовал в Захаре Ваганове человека, которому он готов подчиняться безоговорочно.

3

Лейтенант Шатров начал работать по-настоящему. Это он сам так считал. Приходил в роту рано, к подъему, занятия проводил точно по расписанию, присутствовал на вечерних мероприятиях, предусмотренных распорядком дня.

Он стал требовательным до скрупулезности. Неисполнительность, лень, медлительность некоторых солдат бесили его. Шатров ругал нерадивых, свирепо лепил им взыскания на полную катушку. Алексей из кожи лез, объяснял, как ему казалось, все предельно ясно, разжевывал, только глотай. А они не понимали, не усваивали. Лейтенант думал, что люди притворяются, издеваются над ним.

- Ну чего же тут непонятного? - со злостью спрашивал Шатров.

На огневой подготовке хватал сам автомат и, дрожа от возмущения, показывал взаимодействие частей автомата при выстреле:

- Газы давят на поршень, поршень отводит пружину, автомат снова взведен, нажмешь спусковой крючок, а при автоматической стрельбе он уже нажат, - и пружина посылает затвор вперед, боевые упоры входят в пазы, ударник бьет в капсюль - происходит выстрел. Понятно?

- Понятно, - хмуро гудел солдат, а Шатрову казалось, ничего он не понял, сказал просто так, чтобы от него отстали.

Особенно злил Алексея рядовой Колено. Этот огромный, сделанный будто из ветоши парень был от природы медлителен. Он постоянно искал возможность полежать, и горизонтальное положение было для него самое желанное. Он выработал правило: занятия есть занятия, от них никуда не денешься, а вот после занятий поменьше попадайся на глаза начальству - и будешь жить спокойно. Колено постоянно искали. Он каждый день исчезал. Находили его всегда спящим или полеживающим в самых неожиданных местах: в клубе, на борцовских матах, на крыше умывальни, в кузове неисправной машины. Однажды его обнаружили в траве, у забора, на одном из охраняемых постов. Уж тут он выспался всласть: никто не беспокоил.

- Вас же могли застрелить, - возмущался Шатров.

- Не... Часовой ушел на другой край, когда я заполз.

- А если бы обнаружил?

- Ну-к что. Обнаружил бы - увидел: то я, Колено. Прогнал бы, да и все.

- Трое суток.

- Есть!

Капитан Зайнуллин, заметив изменения в поведении Шатрова, стал к нему внимательно приглядываться. У Зайнуллина вообще был такой стиль работы. Он приглядывался к человеку со всех сторон. Ходил мимо, вроде бы внимания не обращал, а сам постоянно держал в поле зрения интересующего его человека. Через подчиненных офицеров или сержантов ставил того, за кем наблюдал, в различные условия и опять смотрел, смотрел со стороны.

- Пошлите рядового Никитина на кухню мыть посуду, - говорил он, к примеру, старшине. - Лейтенанту Анастасьеву скажите, что я просил его зайти в канцелярию в пятнадцать двадцать.

Потом Зайнуллин побывает в посудомойке. Он не будет смотреть, как работает Никитин, появится будто случайно, по какому-то делу. Но одного взгляда капитана достаточно для того, чтобы сделать заключение еще о какой-то черточке в характере солдата Никитина. В пятнадцать ноль-ноль капитан непременно будет в канцелярии роты, и, если лейтенант Анастасьев придет в пятнадцать пятнадцать, он напомнит ему, что вызывал на пятнадцать двадцать, и попросит прийти через пять минут, так как сейчас занят. Если же вызванный придет на две-три минуты позже, Зайнуллин строго отчитает его, да еще расскажет пример, к чему может привести опоздание на одну минуту.

Некоторые офицеры считали это странностями. Но он не очень-то прислушивался к посторонним мнениям, упорно проводил свою линию.

Изучив человека всесторонне, он брал его мертвой, бульдожьей хваткой за слабое место, и уж потом, как бы тот ни крутился, у Зайнуллина не вывернешься!

- Ничего, еще спасибо скажет, - успокаивал Зайнуллин замкомбата по политчасти капитана Дыночкина, когда тот тревожился по поводу очередного зайнуллинского зажима.

И многие действительно благодарили капитана за суровую школу. Солдаты в его роте были крепкие, немногословные, серьезные, как сам Зайнуллин.

Бывали у капитана и неудачи. Вот с Шатровым, например, зайнуллинский метод не сработал.

Потерпев неудачу, Зайнуллин, однако, не отступил навсегда. Приметив изменения в работе Шатрова, ротный насторожился.

Капитан слышал, как Шатров ругал рядового Колено. Он не вмешался в действия лейтенанта. Но когда Колено отправили на гауптвахту, Зайнуллин вызвал Шатрова в канцелярию.

- Не так надо, - угрюмо сказал капитан, привычно глядя на свои руки, положенные на стол. - Люди могут озлобиться.

Шатров не верил своим ушам - Зайнуллин, который, не считаясь ни с кем и ни с чем, давил, гнул и ломал, вдруг опасается озлобления! "Тебе все не так - думал Алексей Шатров, - все, что я делаю, обязательно будет не так".

- Нужно сначала хорошо понять человека. Найти причину нарушений, а потом рубить. Что вы знаете о Колено? Докладывайте!

- Служит второй год. Разгильдяй и сачок, - начал Шатров и осекся говорить было нечего.

- Не густо. Даже то, что положено по уставу, не знаете о человеке. Где призывался? Что делал на гражданке?.. Не знаете. Слушайте. Колено, конечно, сачок закоренелый! Он жил до призыва в недружной семье. Родители разошлись, когда ему было шестнадцать лет. Он не стал жить ни с матерью, ни с отцом. В шестнадцать лет был здоровенным парнем, стал работать. В хороший коллектив не попал. Угодил к шабашникам. Бродил с ними из села в село, деньги за лето набирал не малые, а зимой на печке полеживал, спал как медведь в берлоге. Вот и обленился от жизни такой. Одичал. Ни газет не читал, ни радио не слушал, что на свете происходило, не знал. И сейчас у него мечта: вернуться туда же. Гауптвахтой дело здесь не поправишь. Такой человек труднее пьяницы, дебошира и хулигана. Работать с ним нужно постоянно и упорно. Следует ежедневно разъяснять ему, что происходит в стране, что на свете творится. Короче, надо добиться, чтобы он понял, зачем нужна армия, почему нужно служить вообще и служить честно каждому. Я давал советы командиру отделения, групкомсоргу вашего взвода и сержанту Ниязбекову. Они делают все возможное. А вы, если у вас появился вкус к работе, тоже подходите к Колено не наскоком, а с расчетом на длительность дела. И не горячитесь понапрасну. А наказали вы его, в сущности, правильно: нечего лезть сдуру на пост! Но все обстоит, как видите, гораздо сложнее.

Шатров ушел от командира роты в некоторой растерянности. Его поразил не столько рассказ о Колено, сколько сам Зайнуллин. Прежде он представлялся прямолинейным, грубым и недалеким солдафоном, который не считается ни с усталостью людей, ни с их настроением, ни с какими-либо переживаниями и знает в службе одно - "давай-давай!" и "не рассуждать!".

Сегодня с Шатровым разговаривал другой Зайнуллин: умный, осторожный, гибкий. Конечно, он так не за последнее время изменился... Видимо, Алексею только теперь приоткрылась еще частица характера этого человека.

В работе с рядовым Колено лейтенанту очень помогли советы командира роты.

В беседах с Колено Шатров прежде всего старался заинтересовать солдата рассказами о многогранности жизни, обширности земных просторов, о природе. Колено воспринимал беседы командира довольно живо, с явным интересом, часто рассказ лейтенанта был для него настоящим открытием.

- Скажи, пожалуйста! Ну ежели в том пароходе десять этажей, почему ж они в воду не уходят?

- Не на земле ведь стоят, - рассуждал он, когда Шатров по какому-то поводу рассказал о Черном море и дизель-электроходе "Россия".

Шатров втайне уже торжествовал победу. Оказывается, можно и без скучного пережевывания прописных истин пробудить в человеке интерес. Колено заметно активизировался на занятиях, стал более внимательным.

Но однажды, придя в солдатскую чайную за сигаретами, Шатров случайно услышал такие слова, что у него уши загорелись от стыда.

Колено сидел с товарищами за столиком. Перед ними стояла раскрытая банка рыбных консервов, лежали кубики плавленого сыра в металлической бумаге и пачка печенья в цветистой обертке. Колено рассуждал:

- Жизнь, она что? Она интересная! Вот отслужу я в армии и подамся сначала, скажем, на... - Колено прочитал этикетку на консервах и добавил: На Курилы. Поступлю на рыбозавод. Поем икры, крабов всяких. А потом перееду... вот устроюсь хотя бы на Ставропольский молочный комбинат, солдат показал пальцем на этикетку сыра. - Молочка попью, сливками побалуюсь, сырку пожую. Ну а после можно и в Ригу... - Колено щелкнул по красивой пачке печенья. - На комбинат "Лайма", шоколаду отведаю, конфеточкой закушу!

Солдаты смеялись:

- Ну и Колено, до чего додумался!

- Не смейтесь, взаправду поеду. Мне ведь больших должностей не надо. Я чернорабочим. Чернорабочие везде требуются.

4

В субботу на чай прибыли все молодые офицеры. Пришел и Шатров. У него, как и у других, был пригласительный билет, напечатанный на хорошей глянцевой бумаге: "Уважаемый Алексей Иванович, приглашаю Вас на чашку чаю. Приходите в субботу к 7 часам вечера в читальный зал библиотеки. М. Кандыбин".

Алексею никогда не доводилось бывать на подобного рода "чаях", он не слышал, чтобы такое устраивали где-либо в других частях. Если бы не этот необычный билет, Шатров не пошел бы. Ему после всего случившегося было тяжело появляться на людях. Но неожиданно теплое "Уважаемый Алексей Иванович" так брало за душу!..

Прежде чем войти, Шатров отодвинул портьеру и заглянул в зал. Ярко-белая скатерть сияла на огромном, овальной формы, столе, сверкали подстаканники, пестрели конфеты, печенье.

"Интересно, - подумал Шатров, - это неспроста, тут какая-то скрыта затея. И стол! Хм... За круглым столом..."

Шатров, конечно, не знал, что овальный стол - без разделения на руководителей и аудиторию сделан по предложению Ваганова. Белую, тщательно отутюженную скатерть принес из дому Ячменев. Он вчера весь вечер надоедал Клавдии Сергеевне, которая и без него знала, что нужно делать:

- Ты накрахмаль ее, Клаша. Скатерть обязательно должна хрустеть. И чтоб ни единой складочки.

Красивые восточные чайники для заварки собрали в домах, где жили семейные офицеры. Около каждого стакана лежал небольшой блокнотик. На окнах висели легкие занавески салатного цвета. Пол вымыли, в комнате было прохладно. Даже люстру под потолком тщательно протерли и надраили до лунного сияния.

Лейтенанты входили в зал несмело, но глаза их поблескивали любопытством. Ваганов, Ланев и Савицкий появились в зале одновременно.

- Ух ты! - восхищенно воскликнул Гриша Ланев. - Хоть совещание министров иностранных дел проводи! - И, обращаясь к Савицкому, добавил: Посмотри, под столом коньяку нет?

Ваганов повел бровью, и Ланев виновато улыбнулся:

- Я в смысле к чаю. Дипломаты всегда пьют чай с коньяком или с лимоном.

- Бывал на приемах? - спросил Ваганов.

- Нет. Об этом все знают. Так принято. Сидят, ложечками помешивают, улыбаются, говорят приятные вещи - пардон, мерси, и каждый гнет свою линию, аж кости под фраком трещат. Без коньяка в таком напряжении никак нельзя. Коньяк тонус поддерживает.

Ваганов усмехнулся:

- Оригинал ты, Гриша.

Ланев теперь не отставал от Захара ни на шаг. Он даже не взглянул в сторону своего прежнего владыки - Берга, который тоже пришел на чай и беседовал сейчас с офицерами у окна, как обычно независимо задирая голову.

Полковник Кандыбин, замполит Ячменев и майор Вахрамеев пришли торжественные, до глянца выбритые, надушенные.

- Садитесь, товарищи офицеры! - пригласил Кандыбин. - Принесите, пожалуйста, чайку.

Появились горячие, фыркающие паром большие солдатские чайники. Ячменев тихо сказал:

- Надо бы самовары зеркальные.

- Разбогатеем - заведем, - отозвался Кандыбин.

Ланев потянулся к уху Ваганова, зашептал:

- Я видел в одном американском фильме, как русские офицеры водку из самоваров дуют...

Ваганов с уничтожающим сожалением посмотрел на Ланева:

- Кто про что, а коза все про капусту.

Заваркой занимался Ячменев. Он ополоснул чайнички горячей водой, пояснил:

- Чтобы нагрелись.

Потом насыпал сухой чай, залил его кипятком. Подождав немного, отлил полстакана густой, как йод, заварки и, приподняв крышку, вылил ее обратно в чайник.

- Не могу объяснить смысл происходящего при этой операции, но знаю точно, после того как вернешь заварку в чайник, она приобретает особый вкус и аромат.

Ячменев, продолжая возиться с чайником, рассказывал:

- Приехал один иностранный журналист в Туркмению. Ну туркмены его, конечно, на обеде и чайком угостили. Увидел иностранец, как заварку в пиалу налили и, покрутив, опять в чайник опрокинули, - очень поразился. Возвратясь в свою страну, корреспондент всем рассказывал: в Туркмении так мало воды, что даже воду, которой моют посуду, не выплескивают, а пьют...

Все рассмеялись.

Когда чай был разлит, заговорил Кандыбин:

- Так вот, друзья, не кажется ли вам, что любой из вас пытается открыть Америку заново?

Такая постановка вопроса сразу же заинтересовала офицеров. А Кандыбин стал развивать эту мысль:

- Каждый молодой офицер проделывает тот же путь, которым в свое время шли к зрелости мы. Спотыкаясь о те же кочки, повторяя порой те же ошибки, вы набираетесь опыта и лет через пять наконец становитесь настоящими офицерами. А нельзя ли ускорить этот процесс? Зачем ждать так долго? Воспользуйтесь нашим опытом. Мы, не таясь, все вам передадим с превеликим удовольствием. Берите! Освойте и двигайтесь дальше. Как наше поколение оказалось по своей подготовке грамотнее командиров периода гражданской войны, так и вы должны быть на две головы выше нас.

Готовясь к сегодняшнему разговору, командир полка вспомнил свои размышления, беседы с Ячменевым и рекомендации партбюро, касающиеся молодых офицеров.

- Я вспоминаю себя. Окончил училище. Экзамены сдал прилично. Казалось, все знаю. Думал: приеду в полк, скомандую - взвод туда, взвод сюда, и готово... Но когда стал я первый раз перед строем взвода, когда посмотрел на подчиненных, что-то задрожало в груди, ослабли поджилки в коленях. Страшно сделалось, вдруг подам команду, а голос сорвется на петушиную фистулу. Бывало у вас такое ощущение?

- Было, товарищ полковник! - весело ответили с разных сторон.

- Ну а задумывались вы, отчего это происходит?

- Уверенности нет. Не привыкли к офицерскому званию, - сказал Золотницкий.

- Фитилей от начальства еще не получали. Когда вставят, злей будешь, сказал Ланев.

Многие засмеялись.

- А по-моему, дело вот в чем, - продолжал командир полка. - Кроме звания и должности, нужно еще и такое качество, которое называется официальным, строгим словом - авторитет. Бывает в жизни так - одного слушаются с первого слова, за ним люди готовы идти куда угодно, а другого не уважают, подчиняются только потому, что дисциплина велит. Значит, у одного есть авторитет, а у другого нет. Что же делать - угождать подчиненным, быть добрым дядей, чтобы тебя любили?

- Угождать нельзя, - сказал Ваганов, - это поведет к панибратству.

- Но и прислушиваться к настроению людей тоже нужно, - быстро вставил Анастасьев и покраснел, потому что все посмотрели в его сторону.

- Для того чтобы дать исчерпывающий ответ, я расскажу вам о моем первом командире взвода, - предложил Кандыбин. - Вы послушайте и постарайтесь сделать вывод сами. Поступил я в училище. Служба казалась интересной. Но прошло два-три месяца, юношеское любопытство насытилось. Начались повторения, одни и те же строевые приемы, марш-броски, физзарядки. Жизнь сделалась скучной, однообразной... Я да и другие курсанты загрустили. Трудности давали себя чувствовать все больше и больше.

А наш командир как будто этого и не замечал, с каждым днем становился все придирчивее. Его фамилия была Кобец, а мы прозвали его Кобчик. Он ни в чем не давал спуску. Бывало, на занятиях по тактике целый день окапывание, перебежки, атаки; жара, пыль, обмундирование пропиталось потом. Построимся для возвращения домой, а Кобчик прижимает: "Вяло оружие взяли на плечо! Повторим!" "Ну зачем здесь четкость ружейного приема? Будет строевая, тогда и требуй!" - думал я. А он так во всем. Гнет свое и будто не замечает, что мы живые люди, а не автоматы.

Трудно складывались наши отношения с командиром. Порой казалось, предел нашей покорности наступил, вот-вот порвется последняя нить и кто-нибудь откажется повиноваться. Если бы в это время спросили, пользуется ли наш командир авторитетом, ответ был бы отрицательный. Скажу прямо, недолюбливали мы лейтенанта. И все же окончательно невзлюбить не могли. Недоставало чего-то для этого. Чего именно, я понял гораздо позже. Дело оказалось вот в чем. Все, что требовал от нас Кобец, не выходило за рамки положенного. И сам он эти требования соблюдал образцово. Ну как на него обижаться, если он выйдет к спортивному снаряду и работает безукоризненно?! На занятиях по рукопашному бою залюбуешься его ловкостью. На марш-броске всегда впереди, и нет на лице признаков усталости. Посмотришь на него, внешний вид блестящий - красавец наш Кобчик, да и только! На плакате картинка выглядит хуже. Вот если бы он был чуточку помягче... Причем каждому из нас казалось, что именно к нему Кобеи особенно придирчив.

Требовательность нашего лейтенанта скоро принесла плоды: взвод стал лучшим в училище, мы уверенно сдавали экзамены и зачеты. К нам все относились с уважением. Взводу выделили лучший ряд в клубе. Курсанты из других подразделений, которые прежде над нами подтрунивали: "Дает вам Кобчик жизни!", теперь смотрели с завистью. Они стали понимать, что Кобец делает из нас настоящих командиров.

Наряду с требовательностью лейтенант очень ревностно заботился о нас. Выяснилось, что он знал о каждом абсолютно все. Попадешь иногда на "душеспасительную" беседу и просто поражаешься, откуда ему известны имена родителей, чем ты увлекался в школе, с какой девушкой дружишь, какие читаешь книги.

Когда мы повзрослели - а в армии это происходит не за годы, а за месяцы, - стали присматриваться к стилю работы командира взвода. И тут обнаружилось, что у него строгая система и пунктуальность в работе. Он каждый день очень тщательно готовился к занятиям. Он любил свою профессию. Он любил нас. Ну как не уважать такого офицера!

На втором курсе, когда все мы поняли, какой замечательный у нас командир, служба шла настолько ритмично, что лейтенанту почти не приходилось повышать тон. Мы выполняли все его требования безоговорочно, старались делать все быстро и сноровисто. Огорчить командира взвода какой-нибудь оплошностью считалось теперь предосудительным. Если такое случалось, виновник сам глубоко переживал и от товарищей влетало. Вот если бы теперь спросили, пользуется ли авторитетом наш командир, то каждый, не задумываясь, ответил бы: да-да, и неограниченным! Достаточно было одного его слова, и любой из нас пошел бы, как говорится, в огонь и в воду.

Я не хочу идеализировать того командира. Может быть, у него были, как у каждого, свои недостатки. Но мы их никогда не видели. Для меня он остался на всю жизнь образцом.

И вот когда я заволновался, впервые встав перед строем подчиненных, я вспомнил лейтенанта. Тогда я полностью осознал, как мне повезло, что попал к такому командиру.

Всю жизнь с благодарностью я вспоминаю его! Признаюсь вам, товарищи офицеры, даже став полковником, я стараюсь работать, как Кобец. Его стиль очень полезно было бы и вам перенять...

Откровенность командира полка как-то сразу всех сблизила. Лейтенанты смотрели на полковника очень дружелюбно. Полковник говорил о лейтенанте Кобеце, а молодые офицеры видели перед собой Кандыбина. Кое-кто только сейчас стал понимать его и прощал теперь в душе пожилому офицеру его крутость.

Ланева рассказ полковника очень растрогал: Гриша был человек настроения.

- Закурить бы, - несмело простонал Ланев, томимый нахлынувшими чувствами.

- Курите, пожалуйста, - разрешил командир полка, - и вообще, будьте как дома. Отдыхайте.

Лейтенанты защелкали портсигарами, зачиркали спичками. С удовольствием задымили.

Подполковник Ячменев внимательно наблюдал за лицами офицеров. Ему хотелось втянуть в разговор всех присутствующих, вызвать их на спор. Ячменев умышленно дискуссионно поставил вопрос:

- А почему командиру необходим авторитет? Может быть, можно без него? Какая разница, любят тебя или нет. Требуй, что написано в уставах, и баста!

Лейтенанты зашумели:

- Без авторитета нельзя.

- Без авторитета нет командира!

Ячменев улыбался:

- А все же в чем главный смысл?..

Никто не мог сказать точно, в чем этот смысл, и Ячменев ответил сам:

- Главное в том, что авторитет офицера - широкое понятие. Это очень узко - "любят - не любят", "приятно - неприятно"... Авторитет офицера способствует укреплению дисциплины, повышению качества боевой и политической подготовки.

- Товарищ полковник, - обратился к Кандыбину Антадзе, - большинство наших офицеров имеет авторитет, но почему-то он у всех разный.

Кандыбин отпил чаю, подумал. Он иногда делал такие затяжные паузы с целью привлечь внимание. Молодые офицеры расшумелись, говорили между собой, что-то доказывали и опровергали, разделившись на группы. Когда наступила тишина, полковник ответил:

- Сила авторитета зависит, по-моему, прежде всего от знаний, от порядочности, от личной честности и нравственной чистоты. Это создает нормальный, здоровый авторитет. Однако как в любом, так и в этом вопросе встречаются отклонения. Вы слышали выражения "ложный авторитет", "дешевый авторитет"?..

- Слышали.

- Некоторые офицеры не в состоянии завоевать уважение делом и начинают заигрывать с подчиненными. Ищут путь к душе солдата шуточками, прибауточками, анекдотиками, крепким словом. Порой шутка, конечно, нужна, она бодрит людей в трудную минуту... Но шутовство, неуместное зубоскальство свидетельствуют о несерьезности и легкомыслии.

- А бывают еще и такие командиры, в наши дни их немного, но все же встречаются иногда, - подхватил Ячменев, - взгляд исподлобья, угрюмая маска вместо лица, а если случается заговорить, то такие не говорят, а изрекают!

Офицеры весело посматривали в сторону Кандыбина. "Не намек ли это? Как полковник будет реагировать?" Но командир слушал серьезно и внимательно. Молодежь успокоилась. Кандыбин при всей своей крутости все же был далек от солдафонства. Сегодня все особенно хорошо это поняли.

Время пролетело незаметно. Проговорили больше двух часов.

- Ну что вы скажете насчет сегодняшнего чая? - спросил в заключение Ячменев.

- Хорошее дело. Почаще надо так собираться.

- Вот и мы с командиром так думаем. Давайте будем сегодняшний день считать началом работы, скажем условно, "Общества молодых офицеров". Главная цель этого общества - дать молодому офицеру побольше практических навыков в работе и устройстве личной жизни. Согласны?

- Согласны!

- У каждого солидного общества должен быть руководитель или наставник, называйте как хотите, - весело сказал Вахрамеев. - Этим наставником должен стать самый опытный и примерный офицер.

- Таким офицером в нашем полку, мне кажется...

Вахрамеев умышленно остановился, а Ваганов пробасил:

- Командир полка!

Офицеры зааплодировали. Полковник встал. Лейтенанты забили в ладоши еще громче.

- Что ж, Матвей Степанович, - сказал Вахрамеев, - надеюсь, вы не откажете молодым офицерам и займете этот почетный пост?

Полковника, видно, очень тронуло внимание офицеров.

- Спасибо вам, товарищи, за большую честь, которую вы мне оказываете, - сказал растроганно он.

Идя на сегодняшний чай, Кандыбин не подозревал, что ему предстоит пережить такие минуты. Не баловала его жизнь лаской.

- Я бы очень хотел, чтобы все наши встречи были искренни и непринужденны. Не стану вам навязывать темы для разговоров, выбирайте сами. Намечайте, что вас интересует. Я все сделаю, чтобы организовать и подготовить нужную вам беседу.

- Хорошо бы послушать лучшего командира взвода в полку, - предложил Анастасьев, - это и по масштабам к нам ближе.

- Командир взвода, поди, тоже еще Америку не открыл, - возразил Ваганов. - Нужно послушать лучшего офицера нашего полка.

- Кстати, - вмешался Ячменев, - кого вы считаете в полку офицером, достойным подражания?

- Майора Чернова.

- Майора Углова.

- Капитана Зайнуллина.

- Во, правильно, Зайнуллин - самый интересный командир, и рота у него передовая!

Все сошлись на кандидатуре Зайнуллина.

- Я передам капитану Зайнуллину ваше приглашение, - согласился полковник. - А теперь еще по чашке свежего чайку и на этом закончим, а то вы на танцы и в кино опоздаете. Между прочим, блокноты эти для вас, делайте заметки.

- А вот этот гроссбух, - добавил Вахрамеев, - будет вашим дневником. Дневник "Общества молодых офицеров". Сюда предлагаю записывать содержание очередной беседы, кто чем отличался - и хорошее, и плохое. Осенью к нам приедут новые молодые офицеры, пусть почитают. Для них это будет хорошей помощью с первых же шагов. Я предлагаю постоянного секретаря не выбирать. Записи поручим делать каждому по очереди. Секретарь должен к очередному заседанию в течение недели накапливать материал и в живой форме сообщить его всем членам общества перед началом заседания. Кого назначим первым?

- Ваганова!

- Анастасьева!

Каждый выкрикивал чужую фамилию, лишь бы не попасть самому.

- Правильно, Настю, он парень писучий.

Офицеры расходились после беседы неторопливо. Кое-кто тут же засел играть в шахматы. Анастасьев удалился с "гроссбухом" в канцелярию делать записи по свежим впечатлениям. Ваганов стоял в раздумье - куда податься? Ланев ждал его решения. Видя затруднения нового друга, он сказал:

- Ушлый мужик Ячменев. Именно в субботу все организовал. Ну как после такого душеспасительного толковища пойти выпить? Не пойдешь. Идейность не позволит.

- Ну-ну, я тебе дам "толковище"!.. В кино двинем, - сказал Захар.

- Может быть, хоть по кружке пивка? - несмело предложил Ланев.

- Я чаем налился по самый галстук.

- Ну и хитер замполит. Чаек, сахарок, а для пива места не оставил!

- Так я в кино, - сказал Ваганов.

- О чем разговор, согласен! - тут же откликнулся Ланев.

- А по кружке пива мы все же тяпнем, - вдруг весело заявил Захар.

Ланев даже покраснел от избытка переполнивших его чувств. Вот это человек! Сила! Он зашагал рядом со своим кумиром, гордый близостью к этому могучему, всеми уважаемому человеку. Гриша сиял от удовольствия, что-то принялся рассказывать веселое. Захар иногда оглушительно рокотал над его шутками.

...Берг за время беседы не сказал ни слова, не задал ни одного вопроса. Порой ему хотелось ввернуть что-нибудь колкое и поставить начальство в тупик. Удивить всех своей смелостью и остроумием. Но Берг был не дурак, он понимал настроение окружающих. Сейчас только сунься с неуместной хохмой - могут выгнать. К тому же Берга очень поразила заинтересованность молодых офицеров.

Шатров слушал всех говоривших очень внимательно, пытаясь понять и осмыслить главное. Сейчас, после разрыва с "капеллой", он трудился старательно, но чувствовал - дело не идет! Порой его охватывала неуверенность. Он нервничал, злился, не мог понять, почему работа не клеится. Сегодняшняя беседа вроде кое-что прояснила, она будто была специально для него организована. Алексей даже заподозрил, уж не очередной ли это воспитательный прием Ячменева. "Нет, из-за моей персоны всех собирать не стали бы. Общество задумано помимо меня. Гораздо шире. Но как, черт возьми, это удачно совпало с моими затруднениями! Значит, вся загвоздка в авторитете".

Кандыбин и Ячменев возвращались домой усталые и довольные.

- Хорошее дело начали, - сказал полковник. - Я после сегодняшнего разговора сам как-то более молодым себя чувствую. Работа с молодыми на многих повлияет благотворно. Возьмите хотя бы Зайнуллина. Он человек своеобразный, коряжистый. А после общения с молодыми непременно подшлифуется...

- Кстати, как же быть с Зайнуллиным? Это такой кремень, говорить он не любит, может наотрез отказаться. И ничем его не сдвинешь, - озабоченно сказал Кандыбин.

- Что касается подготовки его выступления, то я сяду с ним вместе и помогу отобрать самое существенное и полезное. А приглашение передайте вы. Вам он не откажет. Да еще если вы сделаете это умело... Стихия Зайнуллина черновая кропотливая работа. В торжественной и парадной обстановке он теряется и становится беспомощным.

5

Вечер наступал, как всегда в пустыне, поздно. По часам уже скоро ночь, а небо все еще пылало ярким светом. Красное солнце лежало неподалеку на барханах.

Алексей шел в столовую ужинать. Из двери магазина навстречу вдруг шагнул Ячменев. Он держал в охапку множество покупок. Подполковник резко остановился, чтобы не столкнуться с Шатровым, отчего верхний пакет, кувыркнувшись, шлепнулся на тротуар. Лейтенант поднял пакет и посмотрел на руки Ячменева. Положить было некуда.

- Ну что ж, неси, нам по пути, - весело сказал Ячменев.

Шатров улыбнулся:

- Пожалуйста.

Когда подошли к дому, подполковник пригласил:

- Заходи.

Алексей зашел. Их встретила жена Ячменева, такая же маленькая, кругленькая, беловолосая. "Правду говорят, что муж и жена со временем становятся похожи друг на друга", - отметил лейтенант.

- Фима, ты с гостем? Почему не предупредил?

Ячменев взглянул на Алексея, чуть прищурился: как, мол, согласен быть гостем?

- Я не гость. Я попутчик, - заторопился лейтенант и подал хозяйке пакет. "Фима, - думал Алексей, - это она его так уменьшительно зовет от Афиногена. Интересно, деревенского имени стесняется или с молодости у них так осталось?"

- Почему не гость, - возразил Ячменев, - раз вошел в дом, значит, гость. Проходи. Знакомься, это моя жена, Клавдия Сергеевна.

Лицо у жены Ячменева было простое, белобровое, с Добрыми карими глазами. Ей было уже за сорок. Чистенькая и опрятная, она будто излучала спокойствие. В прихожей крашеный пол поблескивал прохладным глянцем. Половичок, аккуратно подшитый по краям, был слегка влажным, чтоб лучше собирал пыль.

- Эх!.. Давно не бывал Шатров в семейных домах. Ему захотелось остаться хоть ненадолго в этом чистом, ухоженном доме.

Ячменев передал жене покупки и легонько подтолкнул Шатрова:

- Проходи!

В комнате тоже чисто, светло и просторно. Ничего лишнего. Ковер на полу, полированный стол, четыре стула, книжный шкаф, маленький сервант с "парадной" посудой.

Все просто и с хорошим вкусом. Да... А в компании "мушкетеров" замполита считали человеком деревенским, недалеким.

- Клаша, неси нам закуски. Сейчас мы с лейтенантом чайку с огурчиками откушаем.

Шатров взглянул на подполковника.

- Что смотришь? - улыбнулся тот. - Ты думаешь, замполиты только нотации читают. Нет, брат, они и водку пьют! Это никому не возбраняется, все дело в норме. Тем более сегодня суббота.

На столе появились сияющая посуда, салфетки, закуски. Особенно поразили Алексея маринованные грибы - в этих-то краях!..

- Кланя, ты сегодня раздобрилась! - воскликнул подполковник. - Скажу тебе по секрету, товарищ Шатров, эти грибки Клавдия Сергеевна подает только самым почетным гостям. Есть у нее заветные баночки, привезли из России. Признаюсь, зашел к нам как-то начальник тыла, грибков не поставила. А тебя потчует, значит, произвел впечатление!

Пока хозяйка хлопотала на кухне, Ячменев включил магнитофон, настроил его так, чтобы музыка не мешала разговору. А музыка была джазовой. И Шатров опять удивился. И, словно поняв это, Ячменев сказал:

- Придешь иногда усталый. Включишь приемник, и вот где-то далеко-далеко играет джаз... У меня магнитофон всегда наготове, если что-нибудь хорошее по радио транслируют, кнопочку чик - и записал. Вот на этой кассете дальше будет вещичка - негры поют. Заслушаешься! Я люблю, чтобы джаз был настоящим - не какофония или заумь какая-нибудь, а с четким ритмом, с мелодией.

Водку пили без тостов, просто для аппетита, только первый раз чокнулись, и Ячменев сказал:

- За ваш приход к нам. Шатров не придал значения этому "вы", у подполковника такое в разговоре случалось. А Ячменев на этот раз не оговорился, вырвалось это "вы" непроизвольно - он сейчас, глядя на Шатрова, подумал обо всех бывших его друзьях из "капеллы".

После военторговской "столовухи" Алексею все казалось необыкновенно вкусным. Борщ был душистым и такого особенного цвета, который нельзя определить одним словом: он искрился и переливался разными оттенками - был он, пожалуй, похож на рыжего петуха с огненными вспышками на перьях. Котлеты (да, именно котлеты, которые Шатров терпеть не мог, в столовой их подавали синими, скользкими) у Клавдии Сергеевны были ароматные, с хрустящей поджаристой корочкой сверху и нежной, пахучей, тающей во рту мякотью внутри.

"И я бы мог жить, как они, - подумал Шатров. - И Надя могла бы так готовить. Могла бы..."

- Сейчас нам Клавдия Сергеевна чай организует, - сказал Ячменев. - Ты в шахматы играешь?

- Немного.

- Давай сгоняем одну партию, пока хозяйка стол приберет.

Подполковник открыл книжный шкаф. На средней полке лежала коробка с шахматами, на коробке альбом с фотокарточками.

- Семейная летопись наша! - воскликнул Ячменев. - Хочешь посмотреть? Взгляни.

Он сел рядом с Шатровым, раскрыл альбом. На первом листе были прикреплены карточки, изображающие солдат, - простые одинаковые парни со стрижеными головами.

- Узнаешь?

Шатров пригляделся: на всех карточках, и одиночных и групповых, встречалось одно лицо - белобровое, белобрысое, - несомненно, Ячменев в молодости.

- Узнаю.

- Это, брат, тридцать седьмой год, срочная служба. - Он перевернул лист: - А вот училище.

С фотографии смотрел задорный паренек с круглыми девичьими щеками, видно, ни разу еще не брился. Одет в хорошо подогнанную форму курсанта. А на другой фотографии Ячменев сидел в лейтенантской форме с двумя кубиками на петлицах и в новых честящих ремнях через оба плеча. Волосы на голове только что начинали отрастать - щетинисто топорщились.

Ячменев открыл следующую страницу альбома:

- А это Дальний Восток. Командир взвода. Наскучался о волосах, гляди, какую гриву отпустил.

На Шатрова смотрел молодой командир с гладким зачесом назад, в глазах его - торжественная серьезность.

- Каждый день ходил восемь километров по зарослям в Мигуновку. Восемь туда и восемь обратно. Знаешь зачем? - Ячменев перевернул страницу. - Вот она, укротительница отчаянного пограничного волка!

Алексей невольно засмеялся - так была непохожа та, о ком говорили, на укротительницу.

Она стояла в плохо сшитом ситцевом платье, в грубых брезентовых туфлях, обыкновенная сельская девушка, на грудь через правое плечо спускалась толстая коса. Коса очень красивая - будто чужая.

- Клавдия Сергеевна?

- Она.

Сменилась карточка - Ячменев и его жена с ребенком на руках. Потом шли фотографии, где родители были уже с двумя детьми. Ячменев задумчиво перелистывал альбом, с каждой страницей дети взрослели - годик, два, три.

"Странно, - думал Алексей, - у замполита вроде бы нет детей". Взглянув на печальное лицо подполковника, Шатров понял: об этом спрашивать не нужно.

Ячменев вновь оживился, когда пошли фронтовые снимки. Офицеры были одеты в сшитые фронтовыми умельцами кителя и фуражки. На груди их блестели ордена и медали.

- Вот... Это Гриша Круглое, однокашник, стал Героем Советского Союза. Сейчас полком командует в Забайкалье. А это Ваня Пилипенко. Хороший былпарень. Друг мой еще по училищу. Погиб на Калининском фронте.

Ячменев перевернул несколько страниц, видно, хотел миновать всю войну разом. С листа глянула круглая, стриженная под машинку голова. Снимок был крупный: одна голова и часть тонкой шеи... Бледное, болезненное лицо показалось Шатрову знакомым. Но не успел он узнать, кто это, как Ячменев закрыл альбом. С кухни шла Клавдия Сергеевна с чайником. Алексей посмотрел на нее и поразился. "Конечно, на том снимке она. Только почему острижена под машинку? Может, тифом болела?"

Когда жена вышла в кухню, подполковник сказал:

- Много ей пришлось пережить... Этот снимок, - Он показал глазами на альбом, - сделан после освобождения Клавы из гитлеровского лагеря. Помнишь первую фотографию? Тогда Клава была дояркой в колхозе "Амурский рассвет". Потом окончила зооветтехникум. Война нас застала уже на западе, недалеко от Белостока. Полк вел бои прямо на зимних квартирах. Казармы, склады, классы превратились в огневые точки. Семьи отправили в лес. Потом пришлось отступать в лагерь. Детей фашисты...

Ячменев тяжело вдохнул воздух. Стал молча листать альбом. Мелькали снимки периода учебы в академии. Московские улицы, Кремль, Большой театр. Пейзажи... Ячменев с друзьями стоял то на фоне забайкальской щебенки и багульника, то около готического костела, - наверное, где-нибудь в Германии. Затем шли муаровые, в рубчик, каракумские барханы - это уже местные прелести.

Шатров ждал, когда вернется Клавдия Сергеевна, хотелось рассмотреть ее внимательно. Замполит встал, отнес альбом в шкаф, вернулся с шахматами и принялся расставлять фигуры.

Машинально сделали несколько ходов. Подполковник тихо сказал:

- Да, много трудного у нас в прошлом. И в настоящем, - добавил Алексей, глядя на доску и соображая, где удобнее напасть на противника.

- Да, да, - эхом отозвался Ячменев, двинул пешку и вдруг спохватился: - Что ты имеешь в виду?

Шатрову очень хотелось знать, что действительно думает о современной военной жизни замполит. Ему почему-то казалось, что на работе Ячменев говорит, исходя из официальных установок, по долгу службы, но есть у него и свое личное мнение.

Я хочу сказать, что офицерская жизнь была и в настоящее время осталась тяжелой и безрадостной, - довольно твердо сказал Шатров, умышленно вызывая на спор подполковника.

- Ах, вот как... Ну что ж, не хотел я заводить этот разговор, но если вы сами начали, давайте условимся говорить начистоту, без дипломатии. Теперь, поскольку разговор переходил на деловой, официальный тон, Ячменев уже сознательно перешел в обращении на "вы".

- Я готов.

- Глубоко убежден я, товарищ Шатров, что по натуре вы хороший, порядочный человек, но где-то свернули не туда, заблудились и плутаете теперь по бездорожью.

"Это ты после беседы с Надей стал так думать, - отметил Алексей, - она тебе мои школьные годы наверняка в самом розовом цвете разрисовала".

А замполит продолжал:

- Вам иногда хочется выйти на свет, к людям, но стыдно показаться в том виде, к которому вас привело это бездорожье. Что же предпринять, чтобы изменить эту жизнь?

- Уволиться и заняться делом.

- Хорошо. Осуществляем ваше предложение: вы увольняетесь, я уволился, полковник Кандыбин уволился - все уволились. Что будет дальше?

- Будем работать, кому где нравится.

- Правильно, будем работать.

Ячменев говорил спокойно, но, кажется, спокойствие это давалось не легко.

- Только не там, где захочется, а где надо. Иначе придут иноземцы, засадят тебя за колючую проволоку, и будешь работать. А если откажешься или ослабеешь, они засунут тебя в печь, и останется от тебя и твоей пацифистской болтовни один вонючий дымок!

- Я же не говорил, что всем нужно увольняться, - неуверенно возразил Шатров.

- Не говорил... Сложно все это, друг мой...

Подполковник посмотрел на шахматную доску, передвинул ладью. Спросил:

- Письма получаешь?

- От матери, - коротко сказал Алексей, делая вид, что поглощен шахматами, а сердце у него так и запрыгало от волнения.

- А от Нади?

- Нет...

- И напрасно.

- Так это же не от меня зависит.

Ячменев в упор посмотрел на Шатрова:

- А от кого же это зависит?

- Алексей пожал плечами:

- Не знаю.

- Только от тебя! - уверенно заявил Ячменев.

- О чем вы с ней говорили? - не выдержав, спросил Алексей и опустил голову, почувствовав, что краснеет.

Ячменев или не заметил смущения лейтенанта, или сделал вид, что не замечает. Он рассмеялся и весело сказал:

- Здорово мне от нее влетело!

- Что? - поразился Шатров.

Он даже подумал, не путает ли Ячменев Надю с кем-нибудь другим.

- Вам влетело от Нади?

- Да, и еще как! Так отчитала, что до сих пор ее голос слышу. Мой школьный товарищ Алексей Шатров, говорит, был скромный и стеснительный парень, а здесь, у вас, за несколько месяцев он превратился в пьяницу и распущенного циника. Я никогда бы не поверила, что в армии человек может испортиться. И сейчас не верю. Наверное, только в вашей части такие беспорядки!..

Алексей смотрел внимательно на Ячменева, старался понять - не шутит ли?

- Неужели Надя могла так говорить...

Ячменев опять засмеялся:

- Я, конечно, не ручаюсь, что передаю дословно. Сам понимаешь, официальные формулировки - моя беда, ничего не могу поделать, профессиональная привычка. Но смысл разговора абсолютно точный - можешь не сомневаться.

Алексею хотелось услышать о Наде побольше, но замполит так же неожиданно, как начал этот разговор, закончил его дружеским советом:

- Скажу тебе как мужчина мужчине: не упускай Надю. Эта - та единственная, которую некоторые ищут всю жизнь. Тебе повезло: ты встретил свое счастье еще в юности. Не упускай его!

...Много раз Алексей ходил по Рабату ночью, но только сегодня заметил, какие здесь необыкновенно крупные звезды. Вот бы их Наде показать. И Алексея опять охватил жгучий стыд, который уже не раз обжигал его, когда он вспоминал приезд Нади. Она была здесь. На небе горели вот эти же яркие звезды. А он плелся за ней пьяный и пошлый. Гнусно лез к ней. Нет и не будет ему прощения! Алексей презирал себя. Он с отвращением вспомнил "мушкетеров". Тоже мне друзья - все испачкали: и жизнь, и любовь, и службу.

6

В понедельник на разводе Кандыбин вызвал офицеров на середину строя. Четко печатая шаг по политому асфальту, офицеры подошли. Полковник отдал необходимые распоряжения по организации учебы и работ в предстоящей неделе. Затем Кандыбин обратился к Зайнуллину:

- Товарищ Зайнуллин!

- Я!

Кандыбин громко, чтобы слышали все, сказал:

- Молодые офицеры единодушно признали вас лучшим офицером в полку. Лейтенанты приглашают вас на чай и просят рассказать, как вы начинали службу, как добиваетесь высоких показателей в работе.

Капитан Зайнуллин покраснел и опустил голову. Он всегда смущался, когда его хвалили. "Молодые офицеры признали вас лучшим офицером в полку". Шутка ли! Позади офицеров стоял строй полка, там, конечно, слышали слова Кандыбина. Зайнуллин, охваченный волнением, долго молчал, не зная, что ответить командиру, наконец коротко сказал:

- Есть!

Кандыбин улыбнулся. Но причиной этому была не растерянность Зайнуллина. Полковник был доволен своей хитростью, тем, что она удалась. В другое время и в другом месте Зайнуллина трудно было бы уговорить выступить перед молодыми офицерами с рассказом о своей работе.

Когда полк по окончании развода проходил маршем под оркестр, все ревниво следили за ротой Зайнуллина. Да, тут было на что посмотреть! Рота двигалась мощным монолитным квадратом. Ритм шага сливался с ритмом музыки. Раз! Раз! Раз! Никаких посторонних звуков. Единый четкий удар. Раз! Раз! Раз! Головы у всех обращены в сторону трибуны. Вот мы какие! Вот! Вот! Зайнуллинцы! А впереди роты шел маленький капитан с опаленным до черноты лицом. Он тоже рубил строевым, слегка приседая от усердия. Это шел сам Зайнуллин - краса и гордость полка! Лучший офицер в полку! Лучший! Лучший! Лучший!

Шатрова, как и любого в роте, охватило чувство гордости. Ведь он тоже зайнуллинец! Алексей рубил строевым вместе со всеми. Он был захвачен общим порывом и ритмом.

Подразделения одно за другим выходили на прямую асфальтовую дорожку плаца перед трибуной, где стояло командование полка. Все пытались дать шаг не хуже зайнуллинцев. Роты шли хорошо, двигались ровно, однако не было у них того порыва, не хватало лихости, не было зайнуллинской устремленности.

Когда спало торжественное напряжение, когда умолк оркестр и подразделения в разных направлениях разошлись на занятия, у Шатрова тоскливо сжалось сердце, и он, проклиная себя, подумал: "Почти год прослужил у Зайнуллина и ничему не научился".

Вечерами в общежитии разговор часто возвращался к беседе, состоявшейся на первом заседании. Офицеры сходились в чьей-либо комнате сыграть "блиц" в шахматы. Или лежали в трусах и перекликались через открытые настежь, для прохлады, двери.

- Требовательность прежде всего - это правильно. Но требовательность не всегда приятна, - мягко говорил Анастасьев.

- Врачи тоже делают больно. И горькими лекарствами поят, - басил в ответ Ваганов из своей комнаты.

- А если врач ошибся и дает какую-нибудь дрянь, совсем тебе не нужную? - спрашивал Савицкий.

- Вот и получается, все зависит от знаний, - крикнул Антадзе. - Будешь знать свое дело, не ошибешься!

Алексей в разговоре не участвовал. Ему иногда хотелось высказаться, но он считал себя не вправе вступать в разговор. Разве знает он свое дело? Разве имеет право давать советы другим? Терзаемый невеселыми мыслями, он через несколько дней пошел к Ячменеву.

- Что случилось? - дружелюбно спросил замполит.

- Не могу больше, товарищ подполковник, помогите перевестись в другую часть. Даю вам слово, буду честно работать. Здесь ничего не получится.

- У меня нет авторитета, я не имею морального права проявлять требовательность к подчиненным.

- Мы с тобой на эту тему уже говорили. Мне казалось, ты понял, что именно здесь тебе нужно восстанавливать свое доброе имя. Здесь ты оступился, упал, здесь и поднимись в полный рост. Подчиненные твои знают только то, что ты плохо относился к служебным обязанностям. А все упреки, наказания, суд чести происходили в офицерской среде. Неужели тебе не жалко оставить полк? Здесь началась твоя офицерская биография.

- Не жалко. Кувырком все шло у меня... Что бы я ни сделал, все не получалось. Помните, выговор мне полковник дал и занятие отменил? А я тогда самый лучший за свою службу конспект написал. Но у тебя действительно не было никакого материального обеспечения занятия. Я правду сказал: не нашел прицельные станки, не знал, что они на складе учебных пособий. В училище они в ротах были.

- В училище другое снабжение, в полку невозможно дать каждой роте полный набор приборов для огневой подготовки. Это очень дорого будет стоить. Вот и держат их на складе учебных пособий - когда кому нужно, берут и сдают назад. Теперь-то я это знаю, а тогда не знал... Честное слово.

- Обиделся?

- Чуть не заплакал, когда выговор влепили.

- Ну ладно. Предположим, полковник Кандыбин не разобрался. Почему же ты на весь полк обиделся? Разве можно из-за одного человека обижаться на всех? Кандыбин человек, у него, как у любого, есть недостатки. Может быть, тот день для него был особенно тяжелый. Возможно, он заболел или неприятности случились. Ты знаешь, как нелегко быть командиром полка? Это самая трудная должность в армии. С полковника ведь за каждого из нас спрашивают. Ты где-нибудь нашкодил, а его первого вызывают - "почему?". После случая с твоим Ченцовым Кандыбин отчитывался о дисциплине перед Военным советом. А там держать ответ очень тяжело! Ты о полковнике Кандыбине еще мало знаешь. Не обижаться, а пожалеть его нужно. У него не один седой волос из-за тебя и вашей "капеллы" прибавился. Он на фронте все нервы истрепал. В самых тяжелых боях - с сорок первого и до освобождения Праги - участвовал. Три раза ранен. И после войны перенес страшную трагедию. В сорок восьмом году он служил в Ашхабаде. Во время землетрясения погибли его жена и дочь. Не обижаться, а удивляться нужно, как он держится и не гнется. Служба сейчас для него все: и жизнь, и лекарство.

Ячменев помолчал, остывая, а Шатров - вот уже в который раз за последние дни! - почувствовал мучительный прилив стыда за свои поступки.

- Если бы мы переносили наши личные обиды на службу, что было бы с армией? - сказал Ячменев. - Хочешь, расскажу, как меня однажды обидели. Если я не отрываю вас от дела...

- Не отрываешь. Разговаривать с тобой тоже, между прочим, для меня дело. Так вот, после тяжелого ранения вернулся я на фронт. Был я тогда не политработник, а пулеметчик. Помнишь, дальневосточные фотографии тебе показывал? Я там пулеметным взводом командовал. Прибыл я, значит, после госпиталя на формирование новых частей. Где-то в районе Торопца это было. Народ собрался разный - из окружений, из разбитых частей, из госпиталей. Отдел кадров направил меня в пулеметный батальон. Дали предписание. Долго я ходил по грязи, по траншеям. Комбата искал. Шел сильный дождь. Места там и без дождя болотистые. Все раскисло. На дороге утонуть можно. Наконец нашел землянку командира. Захожу. Сидят в блиндаже двое, в нижних рубашках, видимо офицеры. Как выяснилось позже, чернявый с усами был майор, командир батальона, к которому меня назначили. Другой - капитан - командир отдельного лыжного батальона, формировавшегося по соседству.

Я представился.

"Ты кто?" - спросил майор. "Лейтенант Ячменев", - отвечаю. "Я специальность спрашиваю". - "Командир пулеметного взвода". - "Не треба. Взводные у меня полностью". "Послушай, - говорит вдруг капитан, - отдай мне его". - "Не отдам. Я у тебя миномет третий день прошу - не даешь". "Миномет, - отвечает капитан, - не дам. Давай на станкач его сменяю".

Я возмутился. Сказал, что не вещь и менять себя не позволю. Если я не нужен, отправьте назад. А майор выкатил на меня удивленные глаза: "Ты, лейтенант, молчи, тебя не спрашивают. Может, ты вообще на передовую боишься? Так я тебя быстро оформлю куда следует". Время тогда было напряженное. Я покорился. Даже выпил с ними за знакомство. Что же, по-твоему, надо было обидеться и с передовой уходить? Нет, я остался, и командиры те отважными людьми оказались... Погибли оба - и майор, и капитан, - грустно сказал Ячменев. - Так что обижаться тебе не следует. Ты приглядись к полковнику Кандыбину, у него есть чему поучиться. Человек он несгибаемый и прямолинейный, его не свернет ни горе, ни беда, ни враг. Он строг, но любит людей. Он все отдал для защиты Родины: и молодость, и здоровье, и семью, и всего себя. И будет стоять на своем командирском посту, пока бьется сердце. Радоваться надо, дорогой товарищ Шатров, что попал в такие руки!

7

Лейтенант Ваганов стоял в прихожей общежития и говорил так, что было слышно во всех комнатах:

- Время - без пятнадцати семь, пошли, ребята, пора!

Из своей комнаты выглянул удивленный Савицкий:

- Куда пора?

- Объявление читал? - спросил Ваганов.

- Какое объявление? - недоумевал Игорь.

- В клубе встреча с ветераном полка старшиной Тимченко.

- Это какой Тимченко? Сверхсрочник, что ли? Завстоловой?

- Он самый.

- Так он перед солдатами будет выступать, мы то зачем пойдем? Для нас по субботам беседы.

- А тебе разве не интересно? Человек со дня формирования полка служит. Вся история части на его глазах прошла. Неужели не любопытно послушать?

Ваганов знал, что компания Берга ни на лекции, ни на беседы, ни на встречи раньше не ходила. Теперь он, как член бюро, считал своей обязанностью - благо живут вместе - вытаскивать на полковые мероприятия и Савицкого, и Ланева, и Шатрова - пусть слушают, ума набираются, это им полезно.

В клубе было многолюдно. Роты подходили строем. Солдаты шумно рассаживались по местам. Играл духовой оркестр. Около сцены бегал Коля Золотницкий, отдавал какие-то распоряжения - сегодня он был организатором встречи. Увидев молодых офицеров, Коля замахал рукой, приглашая их в передние ряды.

Ровно в семь грянул марш, и под его торжественные звуки на сцену вышел старшина Тимченко и все командование полка.

Солдаты весело захлопали в ладоши. Они хорошо знали старшину - каждый день три раза встречались с ним в столовой.

Сегодня старшина был ослепителен. Невзирая на жару, он пришел в парадном мундире. Грудь его была украшена длинным рядом орденов и медалей.

Шатров никогда не думал, что у скромного сверхсрочника, какого-то завстоловой, столько наград.

Алексей рассмотрел ордена Красной Звезды, Славы III степени, медали "За отвагу", "За боевые заслуги" и еще много за взятие городов, за выслугу лет и юбилейных.

Встречу открыл Ячменев. Он коротко, но очень тепло и уважительно рассказал о старшине Тимченко и предоставил ему слово.

Тимченко, красный и потный от жары и волнения, вышел на трибуну. Он вытер лицо носовым платком, покачал головой, словно говоря: "Ну и жарища!"

Солдаты уловили это движение, засмеялись и зааплодировали.

- Товарищи, спасибо, шо вы пригласили меня и захотели послушать, сказал старшина.

Солдаты отозвались на "шо" и украинский акцент старшины веселым оживленным гулом.

Шатров посмотрел на солдат своего взвода, они сидели неподалеку. Все ребята были добродушно-веселы. Только Судаков не понравился Шатрову: он улыбался криво, с явным пренебрежением, его лицо так и говорило: "Тоже мне, лектора нашли!" "Ох и тип! - думал Шатров, глядя на Судакова. - Доберусь я до тебя когда-нибудь!" Шатров давно понял: есть в Судакове что-то нехорошее, даже опасное. В его иронии постоянно сквозит высокомерие и презрение к окружающим. Этот солдат был чем-то очень похож на Берга. Смышленый, развитой, но постоянно себе на уме. Что-то затаил, живет, не раскрываясь людям, считая их просто недостойными своих "оригинальных дум". Лейтенант понимал: нельзя допустить, чтобы Судаков ушел из армии таким же, каким пришел в нее. Но Шатров не знал, как к нему подступиться. Он пока присматривался к солдату, старался его получше изучить.

Тимченко рассказывал о себе. Он давно оторвался от родных украинских земель, и поэтому речь его была русской, но он произносил некоторые слова, переделывая их на украинский манер.

- До войны я работал на заводе в Ново-Краматорске. Прийшов однажды после ночной смены домой. Тихо прийшов, щоб не будить родителей. Поел. Спать лег. И только заснул, будто сон нехороший снится. Стоит надо мной отец и говорит: "Война, сынку, вставай". Долго мне потом так и казалось, шо все происходит во сне. Беженцы идут, как реки людские текут. Завод наш от бомбежки развалился. А там и фронт к городу подошел.

Побиг я в военкомат. Год прибавил, чтобы призвали. Направили меня в Куйбышев. Вот тут как раз и формировался наш полк. Так и получилось, что я с первых дней в нем оказался. Вы не думайте, я не все время возле кухни воевал, - сказал Тимченко, а солдаты опять откликнулись на его слова веселым оживлением. - Я сперва в пехоте был, простым красноармейцем. Но получил ранение под Запорожьем, а потом еще на реке Молочной. Подлечили меня, и доктор сказал: "Обе ноги повреждены, не годен ты для пехоты". Потом спросил: "Пойдешь, солдат, в артиллерию? Там все же кони, глядишь, между боями на лошадке подъедешь. Или в тыловики тебя списать?" "Нет, - говорю, товарищ военврач, в тыл мне рано. Я еще повоюю. Пошлите меня в артиллерию". Вот так я в свой же полк, в батарею сорокапятимиллиметровых пушек попал. Наводчик у нас был пожилой усатый дядько - Гущин. Оглядел он меня, когда я прибыл, и говорит: "Дуже тощий ты, брат, снаряд не подымешь". Я молчал, думал: сейчас прогонит меня с артиллерии. "А скажи, Тимченко, ты когда кашу ешь, остаток бывает или добавку просишь?" - говорит дальше дядько Гущин. "После ранения приходится добавки просить", - честно говорю я и опять тайком думаю: ой, прогонит он меня, подумает, шо я дуже прожорливый. А наводчик вдруг засмеялся и сказал: "Молодец! Я сразу определил, способный ты малый. Ничего, кости мясом обрастут, добрым артиллеристом станешь".

Учил нас дядько Гущин между боями, щоб друг друга в расчете заменить могли. Так объяснял это положение: "На войне продвижение по службе можно быстро получить. Сейчас ты орудийный номер, а через час, глядишь, уже наводчик. Поэтому воспринимайте науку мою, она пригодится". И как в воду глядел наш дядько Гущин. Ранило его вскоре. Отбивали мы сильную атаку пехоты и танков, вот тут его и ударило осколком. Зажал он рану рукой и повалился на землю. Мы кинулись было к нему, а он ругает нас: "Куда с бинтами лезете! Заряжающий, вставай на место наводчика, целься вон тому танку прямо в крест". Заряжающий выстрелил два раза и промазал. Танк идет прямо на нашу огневую позицию. Земля вскидывается от разрывов то сзади, то сбоку. "Эх, плохо я вас учил", - сказал Гущин. Попробовал сам к пушке встать, но заскрипел от боли зубами и опять повалился. Но тут я к прицелу кинулся. Поймал танк в перекрестие - выстрелил. Гляжу и глазам не верю. Танк дрогнул, будто на шо налетел, из щелей слабый дымок пустил, а потом как задымит черной гарью! "Я же говорил, что ты парень способный, похвалил меня Гущин. - Ну-ка, цель вон в этот". Подбил я и другой танк.

"Как это у тебя так ловко получается?" - спрашивали меня наши ребята после боя. А я им говорю: "Я когда по танку бью, думаю, шо в нем тот самый фашист сидит, который Гущина нашего срезал". Говорю, а у самого ком глотку забивает... Могила-то дядьки Гущина здесь, рядом с огневой. Еще и земля на ней не обсохла...

Вот так отдал жизнь за Родину один наш однополчанин, артиллерист товарищ Гущин.

В зале стало очень тихо. Шатров почувствовал, как у него запершило в горле. "Живешь и не знаешь, какие люди рядом с тобой, - думал Алексей. - Я на этого Тимченко раньше внимания не обращал. Проходил мимо и не подозревал, какой он хороший человек. Оказывается, не только борщи, каши да мытье посуды у старшины за плечами". Алексей вспомнил, как Савицкий не хотел идти на встречу. Отыскал глазами Игоря. Савицкий сидел немного бледный, он подался вперед, увлеченный рассказом старшины.

После недолгой паузы Тимченко продолжил свой Рассказ.

- Однажды, уже в Восточной Пруссии, под городом Пилькален, передовая рота захватила высоту и держала ее. Гитлеровцы наседали. Пока шла пехота, наши все атаки отбивали. Но вот гитлеровцы подогнали танки. Командир полка приказал нашей батарее выдвинуться на высоту для подмоги. Между той горкой и лесом, где мы стояли, была открытая местность. Командир батареи решил для проверки сначала одно орудие послать. А у нас их, к слову сказать, всего два в батарее осталось. Покатил первый расчет свою пушку на руках. Когда отошли они от леса метров двести, вдруг начал бить по ним "фердинанд" сбоку. Специально, видать, допустил, гад, до середины поля, щоб назад не убегли. С третьего выстрела получилось прямое попадание. Перекинулась наша пушка. Ребята вокруг нее лежат то ли побитые, то ли притворяются - мы не знаем.

"Неужели сдадим высоту? - говорит командир полка. - Без противотанковых средств ее не удержать!" "Вы же видите, что получилось", отвечает наш командир батареи. "Вижу, - сказал командир, - но надо придумать что-нибудь". "А позвольте, я попытаюсь", - говорю я командиру батареи. "Как?" - "Я не на руках покачу, а на конях, карьером". - "Коней на высоте побьют". - "Зато пушку доставим". - "Давай, - сказал командир полка, - черт с ними, с конями, там люди погибают!"

Отвел я упряжку от опушки в лес, чтобы взять разгон. Расчет сел на коней. Как закричали, как загикали, как засвистели мы - лошади с перепугу понеслись как бешеные. Вылетели на открытое место, а "фердинанд" давай бить по нас: то справа, то слева снаряды ложит. Видать, не может хорошо в прицел поймать. А я не по прямой гоню, а туда-сюда виляю по полю. Я ж сам наводчик - знаю, когда труднее цель поймать. Немцы к тому же не ожидали, шо мы на конях помчимся. В общем, пока они очухались, мы уж до высоты доскакали. Пехота видела, как мы к ней пробивались, - "Ура!" нам кричала.

Сорокапятка - орудие небольшое, но когда в роте двадцать пять человек осталось, такая пушечка грозной силой кажется. Выдвинулись мы по кустам к гребню. Командир роты говорит: "Вон там, за сараем, самоходка спряталась. Жизни не дает, проклятая, нашим пулеметам!" "Сейчас, - говорю, - мы ее выкурим". Зарядил зажигательным и по сараю - раз! Загорелся сарай. Когда весь его пламенем охватило, смотрю, пятится самоходка - жарко стало. Зарядил я подкалиберным да по самоходке. Качнулась она и встала. Не горела, не дымила, как встала, так больше и не двинулась с места.

Увидали гитлеровцы, как пушка подбила их самоходку, стали за нами охотиться. Два танка подстерегали нас и вели огонь с места. А мы по обратному скату высоты пушечку тягаем. Наметим цель, зарядим орудие, все нужные расчеты сделаем, а потом выскочим на гребень: "бах-бах!" - и обратно за скат. Так помогли мы отбить несколько контратак. Но и нас фашисты подкараулили. Выкатили мы раз пушку на гребешок высоты, и тут нам влепили, почти прямое попадание... Очнулся, гляжу, надо мной командир роты стоит: "Жив, артиллерия?" "Вроде жив", - говорю. Встал, удивился: не ранен.

Пушку мою на колеса поставили, землю с нее очистили. Осмотрел я ее. Заедает кое-где. Но ничего, стрелять можно. В общем, удержали мы эту высоту. Через неделю после боя командир полка меня вызвал.

"Вот, - говорит, - товарищ Тимченко, - правительство награждает тебя за мужество". И прикрепил мне на гимнастерку этот самый орден Славы.

Старшина приподнял на мундире орден и показал солдатам.

Присутствующие захлопали.

- Так со дня формирования и служу я в нашем полку. Куда полк, туда и я. С женой, с детишками... Полк в леса, и мы в леса. Полк в пустыню, и мы за ним.

Шатров, увлеченный простотой и душевностью рассказа, смотрел на крепкого, приземистого старшину с восхищением. Много ему пришлось перенести трудностей. А он почему-то не пытается облегчить свою жизнь: истекает потом в адской духоте кухни, страдает из-за отсутствия воды, когда не только мыть посуду, а даже кашу сварить не на чем. И почему? Почему он не уезжает из пустыни в другое место - с хорошим климатом?

Зашел об этом разговор и среди молодых офицеров, когда возвращались в общежитие.

- В другом месте он столько не заработает, - сказал Савицкий.

- Такого опытного старшину в любую часть возьмут. И не в деньгах дело, - возразил Ваганов.

- А как ты думаешь, Додик? - спросил Алексей.

Антадзе тоже приехал сюда добровольно после окончания училища, ему больше, чем кому-либо другому, должны быть понятны мотивы, руководившие старшиной. Поэтому Шатров именно его и спросил. Додик подумал, виновато сказал:

- Наверное, нэ могу я этого объяснить.

- А ты попробуй.

- Попробую. То, что старшина зарабатывает здэсь, он и в другом месте заработает - бесспорно! Но то, что он имеет здэсь, он не будэт иметь в другом мэсте. Я нэ про дэнги говорю! Привязанность, воспоминания, любовь все у нэго здэсь. Если бы он был малэнький человек, ему хватило бы для счастья одних дэнег. Но старшина Тимченко нэ малэнький человек, у нэго большая душа. Ему одной зарплаты для счастья мало. - Антадзе подумал, что-то вспоминая, и добавил: - Есть у меня тэтрадь, я в училище начал записывать интересные мысли и высказывания умных людей. В ней есть слова, которые очень хорошо к. старшине подходят...

Когда пришли в общежитие, все столпились в комнате Антадзе и Шатрова. Додик достал из чемодана общую тетрадь и, перелистав страницы, воскликнул:

- Вот, нашел: "Жизнь, нэ освещенная высшей целью, сведенная к голой борьбе за примитивные потребности существования, - такая жизнь - тоска, томление и гнусность".

- Ну-ка, читай, что еще у тебя там записано! - попросил Савицкий.

- Тут много...

- Ну несколько подряд прочитай.

Додик стал читать:

- "Живешь только тогда, когда пользуешься уважением других". "В лесу можно встретить дуб-великан, но это его величие зависит нэ от дуба самого по себе, а от той благодатной почвы, на которой онвырос..."

Шатров слушал и думал: "А ведь это верно. Не только по отношению к Тимченко - сам Додик не случайно такие слова записывает, он тоже стремится ими руководствоваться в жизни. А какой у меня лозунг? Чем я руководствуюсь? Неужели я такой пустой человек, что нет у меня никаких идеалов? Нет, это не верно. За Родину и я жизнь отдам в любую минуту. И приказ любой выполню ради блага народа, И на старшину Тимченко быть похожим мне хочется. Значит, хорошие стремления во мне есть, только они не упорядочены, расплывчаты..." Антадзе продолжал читать:

- "Когда эгоистическое счастье является единственной целью в жизни, жизнь очень скоро оказывается лишенной цели".

"Так это же про Берга! - едва не воскликнул Шатров. - А почему только про Берга? Это и ко мне, и к Савицкому тоже относилось, когда мы "капеллой" жили... В школе я тоже записывал много хороших слов, а в жизни вот не воспользовался ими. Надо будет попросить у Додика эту тетрадочку почитать".

Лейтенант Антадзе перевернул сразу все листы и весело сказал:

- На последней странице я записал и такие, тоже мудрые слова: "Самое трудное - познать самого себя, самое легкое - давать советы другим".

Офицеры засмеялись. А Ваганов сказал:

- Нет, дельная у тебя тетрадь. Давайте, ребята, как-нибудь вечерком ее почитаем. Тут есть о чем подумать и потолковать.

- Принято единогласно! - воскликнул Ланев, теперь готовый поддерживать все, что бы ни сказал Ваганов.

Лейтенанты разошлись по своим комнатам. А Шатров, оставшись наедине с Антадзе, попросил:

- Додик, дай мне полистать твою тетрадку.

- Бери, кацо! Пожалуйста, читай сколько хочешь, - радушно сказал сосед и подал ему тетрадь.

8

Нина Павловна Торопова надела в этот день самое лучшее платье. Она была женщина крупная, полная, лет сорока. Седина уже тронула темные завитые волосы, морщинки чиркнули по доброму круглому лицу.

Подполковник Торопов, провожая жену, добродушно усмехнулся:

- Лектор! Не представляю, о чем ты будешь им говорить.

Нина Павловна волновалась. Офицеров было немного, каждый из них годился ей в сыновья. Но выступать перед людьми для нее было делом непривычным. Лейтенанты Нине Павловне налили чаю. Тайком разглядывали ее...

- Не могли моложе подыскать, - шепнул Савицкий Ланеву. - Начнет сейчас: "Товарищи, мы должны, вы должны..."

Торопова действительно положила перед собой голубенькую ученическую тетрадь с конспектом и, после того как Ячменев ее представил, сказала:

- Товарищи...

Савицкий качнул головой: "Вот пожалуйста. Что я вам говорил!"

- Товарищи, семья офицера строится на моральных принципах, характерных вообще для советской семьи. Но условия военной службы придают ей и некоторые особенности. - Нина Павловна запнулась, посмотрела в конспект: Вот... в Дисциплинарном уставе, в третьей статье, сказано: "Воинская дисциплина обязывает каждого военнослужащего стойко переносить все тяготы и лишения военной службы, не щадить своей крови и самой жизни при выполнении воинского долга".

Шатрову показалось смешным, что женщина цитирует воинский устав. Он шепнул Антадзе:

- Очень интересно и ново...

- Волнуется человек, - сказал тихо Антадзе.

Торопова действительно чувствовала себя очень стесненно. Ей казалось, что она говорит очень плохо. То и дело проскакивают одни и те же слова. Лейтенанты о чем-то шепчутся. Наверное, смеются над ней. Вот, скажут, косноязычная жена у подполковника Торопова. Нина Павловна отложила конспект.

- В общем, сегодня я хочу вам рассказать о том, как лучше построить семью. Люди вы молодые, неопытные. Женитесь иногда впопыхах, а потом всю жизнь маетесь.

Офицеры заулыбались.

- Как вы думаете, что необходимо для создания крепкой семьи?

- Любовь, - томно произнес Савицкий.

Офицеры засмеялись.

- Дружба, - сказал Антадзе.

Савицкий ухмыльнулся.

- Вы оба правы. И любовь и дружба для создания хорошей семьи необходимы. Но и любовь и дружба зависят от одного очень важного условия.

Шатрову стало интересно. Это что-то действительно новое... Раньше он считал: любовь решает все. Были, конечно, семьи, которые создавались по материальным соображениям, но это случалось когда-то давно. Сейчас это редкое явление. Что же имеет в виду Нина Павловна?

- Вы все слыхали, конечно, выражение "они пара" или "они не пара", продолжала Торопова.

- Слышали.

- Что же имеют в виду, когда так говорят?

- Рост, - сказал Анастасьев. - Он маленький толстый, она длинная худая - не пара.

Анастасьев сам был невелик ростом и, видно, говорил по принципу "у кого что болит".

- "Не пара" можно сказать и по внешности - он красивый, видный, а она пеструшка какая-нибудь серенькая, - сказал Савицкий и взглянул в сторону Шатрова.

Алексей мысленно ругал Савицкого: "Скотина! Намекает на меня и Надю".

Нина Павловна преодолела неловкость, стеснявшую ее в начале разговора.

- И внешность тоже элемент серьезный, но не главный, - сказала она.

- Образование, - как всегда громко, прогудел Ваганов, - у нее высшее, а он какой-нибудь простой работяга.

- Сейчас на это уже не смотрят, - возразил комсорг Золотницкий. Сколько угодно случаев, когда, скажем, девушка-инженер выходит замуж за рабочего, и наоборот.

- Только в кино, - басил Ваганов, - да и то, если рабочий какой-нибудь рационализатор-изобретатель.

- Образование тоже дело не главное, - опять возразила Торопова.

Теперь она окончательно овладела вниманием аудитории. Все с интересом хотели узнать, что же она имеет в виду.

- Вот вам два примера. Служит в нашей части офицер. Я не буду называть его фамилию. У него есть все качества, о которых вы говорили: высокий, интересный, образованный. К тому же очень добросовестный работник и обладает покладистым, добрым характером. После окончания военного училища женился он на девушке, с которой учился еще в школе. И по внешности, и по образованию они были прекрасная пара. И вот приехали они в наш дальний гарнизон. Ему на службу надо рано. А жена спит. Он уходит без завтрака. С работы приходит поздно, усталый. А ее нет дома - ушла к подругам, а то и на танцы. Обеда в доме нет. В квартире грязно, душно, мухи. Поговорили раз, другой. Она заявила: "Я тебе не домработница!" Пробовали мы, соседки, ей помочь. Женсовет вмешался. Учили вести хозяйство. А она ни в какую не хочет. У девушки, оказывается, были очень состоятельные родители, баловали ее. Ничего она делать не умела, а самое плохое, что и не желала. Терпел, терпел парень, похудел, издергался. Видит, жить так нельзя. Давай, говорит, или исправляйся, или разойдемся. Исправиться она не хотела. На развод согласилась легко и скоро - это значило вернуться к мамочке, к прежней беззаботной жизни. А сейчас она где-нибудь болтает об офицерах: "Они грубые, недалекие, живут в ужасных условиях". Видела я, как эта фифочка уезжала. Противно смотреть. Мещанка самого низкого пошиба. Возвращалась в Ташкент к обеспеченным родителям, а в доме мужа все собрала и увязала в узлы, даже кастрюли и плохонький радиоприемник. Все это было куплено на деньги мужа и, главное, ей абсолютно не нужно. Однако душонка ее мелкая изнывала от желания нагадить. Командир наш полковник Кандыбин очень правильно поступил. Он не раз бывал у этой четы, пытался мирить. И перед отъездом тоже пришел. Она даже не поздоровалась толком. Ходит, фыркает, как побитая кошка, и заявляет полковнику: "Дайте мне машину багаж на вокзал отвезти. В этой трущобе даже такси нет!" Посмотрел полковник на узлы. Гадко ему стало. Человек он нервный, много пережил за свою службу. Глянул на нее, как на раздавленную лягушку, и процедил сквозь зубы: "Неужели у вас не осталось ни капли совести? Ведь ему здесь служить нужно. - Не сдержался, вспылил: - Никакой машины тебе не будет! На себе тащи все, что увязала!" И ушел.

Теперь послушайте вторую историю, - продолжала Нина Павловна. Служили мы с мужем до войны на Дальнем Востоке. Край огромный, а населения мало. И особенно мало женщин. Помните, одно время даже движение специально было организовано - хетагуровками называли тех, кто переезжал на Восток. Техника в те годы была еще отсталая. Я имею в виду хозяйственную технику. Например, стиральных машин не было. Стирка, как известно, дело женское. И вот, чтобы обслуживать воинские части, создавались специально банно-прачечные отряды. Вербовались туда женщины разных возрастов и различной внешности. Ну вы сами понимаете, красавицы и женщины образованные туда не шли. - Торопова озорно улыбнулась и весело продолжала: - На безрыбье, говорят, и рак рыба. Было в те годы в нашем полку много таких же, как вы, молодых командиров. И пустились они ухаживать за прачками. Разные люди по-разному относятся к жизни. Были среди прачек и такие, кто не очень дорожил своей репутацией. Но были и серьезные девушки. Знала я одну из них. Звали ее Маруся. Она после работы стирала белье еще и в нашем доме. Рядом с нами жил лейтенант, здоровый, плечистый, вроде товарища Ваганова.

Ваганов при этих словах так и полыхнул румянцем. Офицеры возбужденно задвигались, кое-кто проронил смешок.

- Звали мы этого лейтенанта Сашенькой, - продолжала рассказывать Нина Павловна. - Был он человек стеснительный и чистый, как барышня.

- Как Настя, - вставил Ланев.

Лейтенанты засмеялись. Нина Павловна не поняла, почему они смеются: она, конечно, не знала, что офицеры так зовут Анастасьева.

- И вот мы стали замечать, что наш Сашенька начинает заговаривать с Марусей.

- Не растерялся, - шепнул Савицкий.

- А Маруся, нужно сказать, хоть была и молода, но внешне не очень привлекательная - худощавая, лицо землистое, да еще и в рябинках.

- У-у, - разочарованно протянул Савицкий.

- Стал наш Сашенька провожать Марусю, а потом и гулять с ней вечерами. А Маруся оказалась очень порядочной девушкой, держала парня все время на расстоянии. И вот однажды сосед наш заявляет: "Женюсь на Маше!" Мы ахнули. Уж такая они не пара, что дальше некуда. Отговаривали мы Сашу: мол, одумайся, это от скуки, кровь в тебе молодая играет. Не век на Востоке служить будешь. Куда с такой женой поедешь? И ее пожалей. Испортишь человеку жизнь. Она хоть и некрасивая, а девушка, видно, очень хорошая. "Вот поэтому и женюсь", - заявил Саша. Пробовали мы отговаривать и Марусю: "Одумайся. Изведешься. Всю жизнь страдать будешь. Не жить вам вместе, не пара вы". А Маруся ответила: "Поздно об этом говорить. Полюбила я. Сколько бы ни продлилась наша жизнь - день или месяц, - все равно буду счастлива! Саша меня не бросит. Не такой он". Поженились. Я на свадьбе была. Сердце кровью обливалось. Жалко было - такой хороший парень погибает. Стали жить они вместе. Маша за книги взялась. Вскоре мы расстались: перевели Сашу а другой город. Хорошие проводы справили. А на другой день после проводов Маруся тщательно мыла полы, обметала пыль в квартире. Мы удивились: "Останешься?" А она говорит: "Это я для новой хозяйки. Ей, бедняге, и так много хлопот будет".

Уехали. С тех пор мы их не видели. И вот, представьте себе, встречаем мы с мужем года два назад, во время отпуска в Москве, - Сашу! Еле узнали: здоровенный, представительный генерал - Александр Степанович. Он вообще был очень способный и талантливый командир, все считали, что со временем далеко пойдет. И не ошиблись. В Министерстве обороны сейчас служит. Так вот, встретил он нас в магазине военторга, обнял моего подполковника, расцеловал при всех. "Пойдемте, - говорит, - немедленно ко мне. Маша будет очень рада вас видеть". Я чуть не ахнула - неужели они все-таки живут? Приезжаем к ним домой. Квартира прекрасная - просторная, светлая, чистая, богатая, одним словом генеральская. И выходит нам навстречу Маша. "Вот так Маруся-прачка!" - подумала я. Женщины с возрастом полнеют, для них это беда. А Маша в молодости была худая-худая, а теперь полнота ее украсила. Одета она была в модное платье, лицо белое, рябинки еле-еле заметны. И именно эти рябинки придавали ей необыкновенную симпатичность и доброту - простая, душевная женщина. Неловко я себя чувствовала поначалу. Может быть, неприятно ей будет меня видеть. Как ни говорите, она мне белье стирала когда-то. Однако Мария Николаевна вела себя очень просто. С удовольствием вспоминала однополчан, рассказывала о себе. Она училась. Окончила педагогическое училище. Но работать не пришлось - ее непрерывно возили по соревнованиям. У Марии Николаевны открылся стрелковый талант. Сначала она выступала за батальон, которым командовал Александр Степанович, потом участвовала в сборной полка и дивизии. После войны ездила на всесоюзные соревнования в команде Вооруженных Сил. И вот совсем недавно побывала в Европе и заняла там хоть и не первое, но все же призовое место. В доме у них стоит застекленная горка, полная кубков, медалей, значков и грамот. Это все отличия Марии Николаевны. Весь тот день я прожила, как в сказке. Верно, ну чем не сказка: Мария Николаевна на моих глазах превратилась из бедной Золушки в прекрасную царевну. Стала она начитанной и сведущей. С ней очень приятно было побеседовать. Держала она себя свободно и естественно. А Саша наш, Александр Степанович, глаз с нее не сводил. Он ухаживал за ней во время обеда, как за невестой. "Машенька, салат?", "Машенька, ты маслины любишь..." Не успеет она руку за хлебом протянуть, а уж он тут как тут, подает ей хлебницу. Я своего супруга подталкивала: учись, мол, вот как надо с женой обращаться!

Офицеры отреагировали на это легким движением, будто ветерок пробежал по комнате, и тут же затихли, увлеченные рассказом. Торопова продолжала:

- Как видите, в первом случае они были "пара", была любовь, внешность, и все же люди не ужились. Во втором ничего этого не было, они явная "не пара", и смотрите, что получилось! Не посчитайте это за правило. Я умышленно взяла две крайности. Теперь каждому, надеюсь, понятно, что кроме любви, образованности и прочего у людей должен быть одинаковый взгляд на жизнь, единые цели. Когда люди стремятся к разному - пути их расходятся. Отношение к жизни, курс, которым идет по жизни человек, взгляды, которыми он руководствуется, - вот главное, что сближает людей.

Торопова помолчала. Вдруг она улыбнулась и сказала:

- Ну а когда семья уже создана... Когда выбор сделан... Тут тоже все не просто, много нового открывается. В каждой семье отношения складываются по-своему. В зависимости от характеров. Но есть, на мой взгляд, одна истина, которую нужно усвоить. Ее, к сожалению, не все знают. У каждого человека есть недостатки - совершенных людей нет. Учитывая это, муж и жена должны относиться друг к другу терпимо. Не в смысле терпеть, а быть чуткими, тактичными, сглаживать углы, где это необходимо. Например, пришел муж домой усталый, начальство его за что-то отругало. Сел обедать, а жена забыла поставить солонку. "Черт знает что! Вечно у тебя соли нет в доме!" "Сам возьми - не барин!" - ответит жена в таком случае. "Ах вот как, я устал, как собака, а ты целый день дома сидишь..." И пойдет между супругами "приятный" разговор. А если бы он просто сказал: "Анечка, подай, пожалуйста, соль", размолвка не состоялась бы. Жена в этом случае десять раз упрекнула бы себя за забывчивость и еще была бы благодарна мужу за его корректность.

...Беседа Нины Павловны вызвала особенно оживленные разговоры. Всю неделю молодые офицеры в общежитии возвращались к этой теме. И раньше тоже немало говорили о женщинах, о любви, но сейчас появилось в этих разговорах нечто новое. Много размышлял и Алексей.

Теперь, когда служебные дела Шатрова стали поправляться, он все чаще думал о Наде. Искал повод, изобретал удобные подходы, придумывал различные варианты для примирения. Не раз он брался за ручку и даже писал письма, но все они так и не были отправлены. "После того, как я ее здесь принял, пощады ждать нельзя. Я бы на ее месте ни за что не простил!"

Решение всех этих личных проблем Алексей откладывал до отпуска: "Поеду в Куйбышев, там все станет ясным... А вдруг она замуж вышла?!" Алексея очень волновало такое предположение. Он хватался за бумагу, желая напомнить о себе, как-то намекнуть Наде, чтоб она подождала его и не совершила этот роковой для их отношений шаг. Но каждый раз, вспоминая, как встретил ее пьяный, как стеснялся ее внешности на танцплощадке, как лез к ней в номер, как оставил ее одну и даже не попрощался на вокзале, каждый раз при этих воспоминаниях пальцы невольно разжимались, и ручка падала на стол.

9

В пятницу Шатров заступил дежурным в полку. Ночь прошла спокойно. Алексей обошел казармы. В помещениях было душно. Окна и двери раскрыты настежь, но сквозняка не ощущалось. "Наверное, оттого, что воздух на улице такой же густой и теплый", - подумал Алексей.

В пять часов утра он отправил машину на квартиру подполковника Ячменева. Тот должен был ехать на вокзал встречать инспектора из политуправления округа.

В шесть приказал трубачу подать сигнал подъема. Труба пропела мягко, но настойчиво: "Поднимайтесь! Поднимайтесь!" Шатров не любил этот сигнал. Утренний сон всегда так приятен. Хочется спрятать голову под подушку, укрыться поплотнее одеялом и еще хоть чуточку поспать, а сигнал лезет в уши: "Поднимайтесь! Поднимайтесь!"

Вскоре после физзарядки мимо штаба проехала машина, вернувшаяся с вокзала. Инспектор сидел рядом с шофером, замполит - позади. Они направились в офицерскую столовую. "Интересно, как ведет себя Ячменев с начальством?" - подумал Шатров.

Из столовой инспектор и Ячменев пришли в штаб. У крыльца приезжий полковник остановился. Как и полагается дежурному, лейтенант Шатров представился полковнику, осторожно пожал его мягкую руку. Был полковник уже не молод, лет сорока пяти, и, сразу видно, не здешний: форма невыгоревшая, не пропитана мельчайшей пылью, как у местных офицеров, лицо свежее, не испытавшее рабатского солнца и ветров. И вообще он был чистенький, аккуратный, внушительный, от таких людей всегда ждешь - сейчас скажет что-нибудь умное, значительное, важное.

Полковник обратил внимание на доску объявлений, висевшую около крыльца, прочел приглашение на очередной чай.

- Что это за "Общество молодых офицеров"? - спросил полковник, прочитав подпись под объявлением.

Мы создали его для более быстрого приобретения опыта лейтенантами, прибывающими из училища, - ответил Ячменев.

- По какой директиве? Что-то я не помню такого указания.

- Указаний не было. Мы сами. Собрали молодых офицеров и решили.

Инспектор с нескрываемым любопытством посмотрел на Ячменева, взял его под локоть и, улыбаясь, повел в штаб.

- По собственной инициативе? Это что же, попытка возродить дворянское или офицерское собрание?

- Просто мы хотели сколотить коллектив молодых офицеров, помочь им лучше познать жизнь и службу.

Шатров слушал напряженный, приглушенный голос Ячменева и думал: "Чего он волнуется, инспектор говорит спокойно, по-хорошему".

Но Ячменев, видимо, не впервые встречался с этим инспектором и знал его повадки. Да и Шатров через несколько минут понял, почему замполит вел себя несколько нервозно.

Полковник, продолжая похаживать по комнате, задал еще несколько незначительных вопросов, потом остановился. Солнце заиграло на его блестящем покатом лбу. Посмотрев ласково и как-то иронически на Ячменева, инспектор вдруг сказал такое, что у Шатрова по спине пробежал холодок.

Не повышая тона, все так же спокойно и рассудительно полковник выкладывал:

- А по-моему, вы не создаете, а разрушаете коллектив. Дробите его на группы. Сегодня создали общество молодых и пьете в нем чай. Завтра общество средних, где будут пить водку. Потом появится общество старших, где, конечно, надо пить коньяк! Это групповщина и, следовательно, непартийный метод воспитательной работы. Расценить это иначе я, к великому сожалению и при всем своем уважении к вам, Афиноген Петрович, не могу.

Но Ячменев не сдавался, стоял на своем и, стараясь быть спокойным, докладывал:

- Общества средних и старших у нас нет, и создавать их мы не намеревались. А с молодыми офицерами работаем, руководствуясь решением партии. Там сказано: нужно искать новые, доходчивые формы работы с людьми, всюду осуществлять партийное влияние. Вот мы и дерзаем. Если что не так, подправьте.

К обеденному перерыву все молодые офицеры знали о туче, которая собиралась над их обществом. Лейтенанты, те самые, кто еще недавно относился с сомнением к этому "мероприятию", кто кроме "прения" в духоте от этих встреч ничего не ожидал, вдруг заволновались, запротестовали, решили постоять за свои субботы. Прежде всего решено было навести идеальный порядок в комнате, где они собирались. Раньше это помещение убирали солдаты. Сегодня же офицеры пришли задолго до начала собрания и принялись вытирать пыль, мыть окна, вытряхивать дорожки.

Шатрову очень хотелось быть на собрании общества. Он даже намеревался выступить в защиту Ячменева, если позволит обстановка. Офицерский чай начинался в восемнадцать часов, и смена дежурных происходила в это же время. Шатров поспешил к заступающему в наряд капитану Никитину. Рассказал, в чем дело, и просил прийти на дежурство пораньше, чтоб успеть оформить прием и сдачу до начала разговора молодых офицеров.

Подготовив зал, лейтенанты разошлись по домам и надели парадную форму.

Когда Кандыбин и Ячменев вошли в библиотеку, они в недоумении остановились: лейтенанты, стройные, выбритые, сияли золотом мундиров. Они, как один, поднялись со своих мест и замерли, приветствуя старших.

Инспектор был такой же, каким его видел впервые Алексей: аккуратный, улыбающийся, добродушный. Но теперь Шатров, глядя на него, думал: "Знаем-знаем: мягко стелешь, да жестко спать". Гость посмотрел на чашки, сахарницы, чайники. "Хорошо, что самовар не успели купить, - мелькнуло у Алексея, - вот был бы для него крючок добротный".

- Прошу садиться, - сказал Кандыбин.

Командир полка не умел маскироваться, его настроение всегда было легко определить по внешности. Сегодня он явно был не в духе: лицо мрачное, в глаза людям не смотрел. Ячменев же старался быть веселым, оживленным. Но Шатров понимал: на душе у замполита кошки скребут.

- Ну что же, товарищи, чай разлит, начнем разговор. Как всегда, сначала послушаем дневниковые записи за неделю. Кто у нас вел дневник?

- Лейтенант Савицкий.

Алексей с досадой подумал: "Одно к одному. До чего не везет Ячменеву! Игорь легкомысленный парень, обязательно ерунду какую-нибудь напорол в дневнике".

Савицкий встал, раскрыл "гроссбух" и начал читать:

- "На этой неделе замечено следующее событие: некоторые офицеры стреляют из автомата хуже своих подчиненных. Да-да, солдаты, которых они учат, стреляют хорошо и отлично, а офицеры на тройку и двойку. Парадокс! Как же так получается? Лейтенант Ланев по этому поводу дал командиру роты такое объяснение: "Мы все знания солдатам передаем - себе ничего не оставляем!" Однако при более детальном разборе выяснилось следующее. Офицеры хорошо знают теорию. Они учат и рассказывают все правильно. Солдаты ползают у приборов и все отрабатывают практически. А офицеры лишь похаживают между приборами, на землю не ложатся, жалеют отглаженные гимнастерки. О том, что теория без практики мертва, знают в младшей группе детского садика. Нужно некоторым товарищам побольше тренироваться на приборах. Тогда и положение с личной стрельбой поправится".

Алексей наблюдал за инспектором. Полковник слушал улыбаясь, а когда Савицкий кончил читать, тихо и холодно сказал Ячменеву:

- Никакой серьезности.

В эту субботу встречались с капитаном Зайнуллиным. Он должен был рассказать о своем опыте. Капитан вообще был человек не из веселых, ораторствовать не умел. И сегодня выступал только потому, что Кандыбин тогда, на разводе, поставил его в такое положение, что отказаться было невозможно. На протяжении всего рассказа Зайнуллин глядел на загорелые кулаки, которые положил перед собой. Он выдавливал из себя короткие, рубленые фразы:

- Прибыл в полк. Принял взвод. Стал работать. Сначала не получалось. Потом стало получаться.

Капитан говорил недолго, с большими паузами. Когда он умолк, Шатров с тоской отметил: "Провал окончательный". Но неожиданно выяснилось, что выступление Зайнуллина инспектору понравилось.

- Докладчик, видно, человек серьезный, - сказал полковник, - это хорошо. Однако в докладе мало сказано о партийной работе и роли комсомольской организации.

- Я доклада не делал, - сказал Зайнуллин. - Я рассказывал, как работал командиром взвода.

- Не будем спорить, - веско сказал полковник и спросил Ячменева: - Кто подготовлен для выступления?

Теперь он говорил с Ячменевым так, чтобы не слышали молодые офицеры.

- Мы выступающих не готовим. Собрания проходят в форме простой товарищеской беседы.

- То есть как не готовите? - поразился инспектор.

Слова замполита показались полковнику таким кощунством, что он даже растерялся.

- У нас не собрание, а товарищеская беседа за чаем, - пытался негромко пояснить Ячменев.

- Ну знаете, это уж слишком! - тихо, но все же официальным тоном заявил проверяющий. - Считаю мероприятие неподготовленным. А общество надо распустить. Это дело искусственное. Работать нужно со всем коллективом. Групповщина - не партийный стиль!

Инспектор достал папиросу, постучал ею по крышке портсигара и направился к двери, будто бы покурить. Сделал он это, чтобы уход его не оценили как демонстративный. Присутствовать же на "мероприятии", которое расценивал как вредное, считал для себя неуместным. Ячменев последовал за ним.

Кандыбин, мрачный, будто на похоронах, закурил. Напряженно думал. Затем сказал притихшим лейтенантам:

- Собираться будем. Но сегодня придется разойтись. Не знаю, как у вас, а у меня настроение отвратительное.

В первый раз офицеры уходили с чая без споров и шуток.

10

На третий день после отъезда инспектора политического управления прилетел на самолете член Военного совета генерал Рокотов. Наверное, бросил все дела и вылетел немедленно. Шутка ли, в округе создаются какие-то общества, а он ничего не знает! Инспектор, видно, не пожалел красок при докладе.

Шатров проходил мимо штаба в тот момент, когда около подъезда остановилась машина, в которой с аэродрома приехал генерал.

Еще раньше в Ташкенте Шатров видел Рокотова в училище. Он приезжал к ним, и все знали его как человека энергичного, любящего шутку. Однако сегодня скуластое лицо Рокотова было серьезно, даже озабоченно. Выслушав доклад дежурного, генерал, Кандыбин и Ячменев вошли в штаб.

В этот день у Шатрова все занятия по расписанию были в расположении роты. Занимаясь в классе, он часто поглядывал через окно в сторону штаба. В девять часов утра генерал Рокотов в сопровождении командования пошел по расположению полка. Они побывали на занятиях и у Шатрова. Когда открылась дверь, лейтенант подал команду и подошел к генералу с докладом.

- Продолжайте занятия, - разрешил генерал и сел за первый стол рядом с солдатами.

Шатров подумал: "Наверное, член Военного совета специально ходит по взводам молодых офицеров. Подметит недостатки и промахи, а потом доконает Ячменева: "Вот плоды вашей выдумки!" И некуда будет деться замполиту факты есть факты. Генерал скажет: "Я был у ваших членов общества на занятиях и сам все видел".

Желание хоть чем-нибудь помочь Ячменеву побудило Шатрова держаться уверенно, излагать материал доходчиво. Тема занятия была "Поражающие свойства ракетно-ядерного оружия". Алексеи, учитывая, что его слушает начальник политического управления, умышленно выделил побольше времени моральному фактору. Сделал упор на то, что для солдата, сильного духом и беззаветно любящего свою Родину, никакое оружие не страшно - эти качества сильнее любого оружия.

В ходе рассказа Шатров вспомнил, как на субботних встречах и Кандыбин, и Ячменев советовали говорить не только самому, но и вовлекать в разговор аудиторию.

Занятие приняло характер беседы...

Рокотов просидел до перерыва. Покидая класс, он спокойно сказал Шатрову:

- Неплохо. Прощаться не буду, вечером встретимся.

Слова генерала и обрадовали Шатрова, и огорчили. Почему Рокотов сказал: "Вечером встретимся"? Неужели опять будет беседовать насчет старых дел? Конечно, об этом... Лейтенант ясно представил, как сидит генерал за письменным столом, накрытым зеленой скатертью, и мягко говорит: "Вот видите, когда вы захотите, то можете неплохо проводить занятия..."

Однако предположение Шатрова не подтвердилось. Во время обеденного перерыва по радио было передано объявление:

- Внимание! Всех членов "Общества молодых офицеров" просят прибыть сегодня в читальный зал к восемнадцати часам.

К назначенному времени лейтенанты сошлись в зале, где обычно проводились чаи. Впервые они собрались в среду, а не в субботу.

- Наверное, распустят нас, - сказал грустно Анастасьев.

- Не может этого быть! - прогудел Ваганов. - Что мы, заговорщики, что ли? Полезным делом занимались. Я хоть где скажу.

- У меня генерал на занятиях был, - сказал Савицкий, - слушал, присматривался.

- Ну и как? - спросил Золотницкий.

- Вроде нормально, замечаний не было.

- И у меня был, - торопливо стал рассказывать Ланев. - Я на полосе препятствий занимался. Вдруг из-за караульного помещения выходит. Смотрю лампасы! Ну я, конечно, "Смирно" подал. Отрубал строевым как положено...

- Да ты дело говори! - перебил Ваганов. - Как занятие прошло?

- Будь спок! На уровне! Похвалил даже. Хорошо, говорит, товарищ Ланев, что вы сами все практически показываете.

Солдаты принесли стаканы и чайники. "Значит, разгона не будет", - с облегчением решил Шатров. И окончательно в это поверил, когда увидел лицо вошедшего генерала. Рокотов был веселый, оживленный, от утренней сухости не осталось следа. Он помахал рукой - садитесь, мол, не вставайте, и с любопытством оглядел комнату.

- Хорошо, уютно, - сказал он Ячменеву.

Когда все расселись, полковник Кандыбин сказал:

- Товарищи, я думаю, вы не будете возражать, если мы очередное собрание нашего общества проведем на этот раз в среду. Член Военного совета хочет послушать нашу беседу, но до субботы ждать не может.

Офицеры негромко заговорили. Конечно, они не возражали. Каждому было ясно, генерал хочет сам во всем убедиться.

Однако обстановка опять складывалась невыгодно для молодых офицеров: не успели толком подготовиться, рассчитывали на субботу. Как и опасался Шатров, традиционный обзор дневника не состоялся.

- Кто вел записи за эту неделю? - спросил Кандыбин.

- Я, - сказал Антадзе и встал. - Должен был вести я, - пояснил лейтенант, - но не знал, что собрание будет сегодня, - смущенно закончил он.

- Ну ничего, я посмотрю старые записи, - согласился генерал, принимая от Антадзе "гроссбух". - Солидная книжечка, без обеда не поднимешь! пошутил Рокотов.

- Мы поэтому и собираемся всегда после обеда, - вставил Савицкий.

- А вы попейте чайку, - гостеприимно пододвинул чашку Ланев. Туркмены говорят: "Чай не пьешь - где силы возьмешь?"

- С удовольствием. - Генерал принял чашку. - Вам бы самовар завести. Чай из самовара особенно вкусен.

- Боимся, - пробасил Ваганов, - обвинят в патриархальности.

- А вы купите электрический самовар, вот и будет на уровне времени. Генерал засмеялся: он прекрасно понял, на что намекал Ваганов.

В следующую получку обязательно в складчину купим.

Пока офицеры наливали чай, Кандыбин листал записную книжку, готовился. Когда все утихли, он сказал:

- Для очередной беседы вы наметили тему "Любовь к военной профессии" и просили меня поделиться своими мыслями. Я тоже не успел изложить на бумаге все, что собирался вам рассказать, и поэтому прошу, товарищи, быть снисходительными, если я буду говорить не очень последовательно.

Несмотря на сделанную оговорку, Кандыбин говорил интересно. Он приводил в пример слова и деяния прославленных русских и советских полководцев, и, что особенно всех заинтересовало, полковник с большим уважением говорил и о присутствующих офицерах. Особенно подробно он остановился на службе лейтенанта Антадзе, который поступил в военное училище не в первый год срочной службы, а прослужив в армии полный трехгодичный срок рядовым.

- В таких труднейших условиях, как наши, товарищ Антадзе, пройдя суровую солдатскую школу, не утратил интерес к военной профессии. Окончив училище, лейтенант Антадзе попросился в родной полк, сюда, в Рабат.

Додик сидел красный от смущения, смотрел куда-то под стол, беспокойно крутил в пальцах карандаш.

Шатров вспомнил, как при первой встрече с Антадзе, когда их познакомил Зайнуллин, он самонадеянно решил быстро опередить в работе этого неброского на вид грузина. Теперь Алексей смотрел на Додика с уважением и хорошей завистью. Да, Антадзе оказался гораздо тоньше, интереснее и умнее, чем можно было предполагать по внешности, под впечатлением минутного знакомства...

Шатров на протяжении всей беседы внимательно следил за Рокотовым. По лицу генерала нетрудно было определить: ему нравится все, что здесь происходит. И Алексей порадовался за Ячменева - не будет у замполита неприятностей!

Участвуя в общем разговоре, Рокотов ставил прямые и злободневные вопросы. Шатрову порой казалось, что генерал, пользуясь удобным случаем, проверяет свои обобщения, ищет ответы на беспокоящие его думы.

Рыжий Ланев, лукаво блестя глазами, попросил:

- Товарищ генерал, у вас много наград, вы бы рассказали нам хотя бы про одну из них. Может быть, мы учтем ваш опыт, а кто-нибудь отличится и тоже орден получит!..

Рокотов улыбнулся. И после небольшой паузы с увлечением заговорил:

- Я расскажу вам про орден. Это был не мой орден.

Шатрову показалось странным - у генерала много своих наград, а рассказывать собирается о чужом ордене. Но в то же время намерение Рокотова вызывало и любопытство: он должен рассказать что-то особенное, необыкновенное,

Генерал поглядел на притихших офицеров:

- Когда разгорелись бои у озера Хасан, я был курсантом военного училища. Все мы тогда с трепетным вниманием следили за событиями на Дальнем Востоке. Каждый курсант готов был в любую минуту лететь к озеру Хасан и бить самураев. - Рокотов улыбнулся: - Разумеется, в мечтах каждый видел себя совершающим подвиги. Но увы! Подвиги вершили другие, а нам посчастливилось только увидеть одного из героев. После окончания хасанских событий участники боев ехали в отпуска, к родным, к друзьям, подлечиться. В наш город приехал выпускник училища старший лейтенант Ястребов. Вот у него на груди был тот орден, о котором я хочу вам рассказать. Командование училища пригласило Ястребова погостить у курсантов.

Был солнечный день. Мы собрались в клубе. С нетерпением ждали героя. В актовом зале на стенах висело много мемориальных досок, на каждой из них были написаны дата и место боя, который вело наше училище, отстаивая Советскую власть.

Это было уже историей, она превратилась в архивные документы, в золотые записи на мраморе. А мы ждали человека, который несколько дней назад был в бою, бил врагов, все сам видел, во всем сам участвовал. И что важнее всего - этот человек наш собрат по училищу. Счастливчик, как мы ему завидовали!

Ястребов вошел в зал, высокий, улыбающийся, перетянутый в талии новым блестящим ремнем.

Он бы одет в зеленовато-серую коверкотовую гимнастерку. На воротнике малиновые петлицы, окаймленные золотым кантом. В петлицах поблескивали три красных квадратика - кубари, как мы их тогда называли. Ястребов шел с начальником училища, у которого на груди блестели два ордена Красного Знамени. Но это были "старые" ордена, мы их видели каждый день, знали, что там на флажках написано, где облетела эмаль и какой краешек немного погнут. Орден Красной Звезды на груди старшего лейтенанта вспыхнул рубиновым жаром и сразу заслонил все.

Командиры прошли на сцену, а мы все это время оглушительно били в ладоши, желая хоть этим выразить свое восхищение. Старший лейтенант вышел на трибуну. Мне казалось, что я никогда прежде не видел таких красивых и стройных людей. Он был, видимо, очень сильный, лицо загорелое, мужественное. Но самым притягательным был все же орден. Наша рота сидела в задних рядах, и я приподнимался и тянулся до половины следующего ряда, желая хоть на один метр поближе рассмотреть орден Красной Звезды.

Старший лейтенант Ястребов передал нам горячий привет от участников боев Хасана и потом рассказал, что там происходило. Сначала он нарисовал общую картину. Потом наконец перешел к своему, личному участию в боях и тут всех нас разочаровал краткостью рассказа: "Я повел свой взвод в атаку. Мы ворвались в траншею японцев. Завязалась рукопашная схватка. В моем пистолете кончились патроны - каждым уложил по одному самураю. И в тот момент, когда я хотел заменить обойму, на меня бросился японский офицер с ножом, которым они обычно делают себе харакири. Я успел увернуться от удара, а потом обезоружил японца. Он пытался применить ко мне какие-то приемы джиу-джитсу или дзюдо, но я просто дал ему в зубы и нокаутировал".

Зал грохнул одобрительным смехом. Курсанты смотрели друг на друга сверкающими глазами, подталкивали в бока: "Во как! Знай наших!"

Ястребов смеялся вместе со всеми от души и просто.

Когда мы успокоились, он вдруг заявил: "Вот и все, что я могу сказать о себе".

Мы загалдели, задвигались. Кто-то крикнул: "Расскажите еще что-нибудь!" - "Да больше нечего, товарищи". "Ну тогда это же самое еще раз!" - попросил кто-то. Все засмеялись и опять захлопали.

"Я расскажу вам о своих однополчанах. О том, как они мужественно защищали Родину. О тех, кто отдал жизнь за народное счастье".

В зале установилась напряженная тишина.

Старший лейтенант говорил очень интересно. Мы не отпускали его до самого обеда. Он пошел в курсантскую столовую, обедал вместе с нами.

В выходной день разрешили увольнение. Я отутюжил форму, начистил сапоги, подшил воротничок и подманжетники. Мы все были большие форсуны. Чиститься, прихорашиваться, блестеть и выглядеть молодцом было для каждого из нас удовольствием. Я не помню ни одного неряхи в роте. Ни пушинки, ни пылинки не было на курсанте, когда он выходил в город.

И вот иду я по улице Пушкина. Вдоль дороги тянется цветочный газон. Навстречу идут девушки, и все они на меня смотрят. Ох, высоко и гордо мы носили в те дни звание курсанта!

И вдруг на перекрестке вижу: с противоположной стороны улицы через дорогу мне навстречу идет старший лейтенант Ястребов. Я так рубанул подошвами по асфальту, отдавая ему честь, что с деревьев листья посыпались. Тогда честь отдавали при строевом шаге. Голову настолько резко повернул, что хрустнули шейные позвонки. Я не дышал, пока шел мимо старшего лейтенанта. А когда он оказался позади, у меня вдруг мелькнула мысль: "Орден-то, орден не рассмотрел! Был так близко, всего в одном метре, и не взглянул. Эх, растяпа!"

Но не все еще было потеряно. Я мигом сообразил, что нужно делать, и бросился бежать в обход квартала. Пока Ястребов прошел одну его сторону, я обежал три. И снова встретил его на следующем углу. И опять рубанул строевым шагом, отдавая честь. Но на этот раз глаза мои косили на орден! Я успел заметить все, и рубиновые лучи, и серую матовую середину, и воина, стоящего с винтовкой в руках.

Пройдя мимо старшего лейтенанта, я остановился, стараясь тщательно все упорядочить в голове и запомнить каждую мельчайшую деталь и подробность: как я приближался, как он приложил руку к козырьку, что выражали его глаза, где какие складки были на его гимнастерке и, главное, как выглядел орден. Я посмотрел на тенистую улицу, окаймленную цветами. По ней я должен был идти дальше. И вдруг мне расхотелось идти в город. Что я там увижу? Самое интересное и невероятное уже произошло. Мне не терпелось поскорее рассказать все своим товарищам. Расписать, как это случилось, может быть, даже приврать немножко, ну, например, можно сказать, что Ястребов поздоровался со мной за руку. В общем, я повернул назад и поспешил в училище...

И вот теперь, когда прошло много лет, я с волнением и благодарностью вспоминаю старшего лейтенанта Ястребова - необыкновенно красивого человека с тремя рубиновыми кубарями в петлицах и блестящим скрипучим ремнем на талии. Я вспоминаю его орден Красной Звезды, встречу с Ястребовым на улице. Вроде нет в этом ничего особенного. И все же это очень приятные, незабываемые минуты моей молодости.

...Откровенный и простой рассказ понравился присутствующим, взволновал всех. Рокотов казался теперь не строгим большим начальником, а человеком понятным и близким.

Время было позднее, лейтенантам нужно было идти на ужин. Генерал подвел итог:

- Хочу сказать вам, дорогие друзья, на прощание: нужно больше уделять внимания воспитательной работе. Она проводится в самых различных формах. Одна из них - ваше "Общество молодых офицеров". Сегодня я побывал на занятиях у многих присутствующих здесь товарищей. Должен с большим удовлетворением отметить - все занятия мне понравились: проводились грамотно, толково, доходчиво, интересно. И, что особенно отрадно, эти занятия проводили товарищ Шатров, товарищ Савицкий, товарищ Ланев. Вы меня извините, я не хочу вас обидеть неприятным напоминанием. Но этот факт настолько показателен, что я просто не могу о нем умолчать. Я и командующему об этом расскажу. Желаю успехов в работе!

11

Ночь была тяжелая. Пустыня давила город густым зноем. Шатров проснулся от мучительного чувства удушья - будто на лицо подушку положили. Встал, обтер влажное тело простыней. В соседней комнате, всплескивая воду в ведре, мочил полотенце и обтирался Ваганов. В комнате Савицкого гудел вентилятор.

Вдруг Алексей услышал топот бегущего человека. Это сразу насторожило. Что-то случилось? Гулкий стук сапог по пустой улице становился все громче. Шатров пошел к выходу. В прозрачной голубизне ночи он увидел бегущего солдата. "Чей-нибудь связной", - решил Шатров, наблюдая за приближающимся силуэтом.

На небе светила огромная и яркая, будто начищенная, луна. Такая бывает только на юге, на севере она с небольшую тарелку, а здесь висит, как бронзовый таз для варенья, и сияет ярким лимонным светом. Свету так много, что от домов, деревьев, столбов падают черные тени, Алексей только сегодня обратил на это внимание: "Странно, ночью - и вдруг тени". Бегущий солдат повернул с дороги в калитку общежития офицеров. "За кем-то из нас", подумал Шатров и в тот же миг узнал рядового Степаненко.

- Тревога, товарищ лейтенант! - тяжело дыша, крикнул солдат. Лейтенанты Антадзе и Анастасьев дома? - тут же спросил он.

Дома, дома, сейчас подниму!

Алексей побежал в свою комнату. Толкнул в плечо Антадзе, крикнул:

- В ружье!

В смежной комнате Савицкий уже будил Анастасьева.

В батальоне у входа в казарму стоял молчаливый и как всегда строгий Кандыбин. Взвод лейтенанта Шатрова уже был в сборе. Сержант Ниязбеков проверял, не забыто ли что в спешке. Выслушав доклад, Шатров приказал:

- Сажайте людей на бронетранспортеры, - а сам поспешил к командиру роты получать задачу.

Ввиду того что начальник штаба батальона был в отпуске, произошло перемещение офицеров. Его должность временно поручили Зайнуллину, а командовать ротой капитан вместо себя оставил лейтенанта Анастасьева. На эту должность больше подходил Антадзе - он был готовый командир роты, мог не только временно, а и постоянно командовать ею. Но именно поэтому Зайнуллин назначил вместо себя Анастасьева. Как мать больше беспокоится о слабом и хилом своем ребенке, так и капитан стремился укреплять самостоятельность в скромном Анастасьеве. За Антадзе капитан был спокоен, а вот Анастасьеву надо дать возможность покомандовать ротой.

Ставя задачу офицерам роты, лейтенант Анастасьев заикался, терял приказной тон и постоянно сбивался на ненужные разъяснения:

- "Противник" перешел в наступление внезапно. Он стремится преодолеть горный хребет и перерезать железную дорогу... Вот здесь, смотрите, показал лейтенант карту, - идет по долине к ущелью. Батальон получил задачу выдвинуться на рубеж родников Сай и Аксу, захватить перевал и удержать его до подхода главных сил полка. Наша рота будет совершать в колонне главных сил. Взвод лейтенанта Шатрова комбат забирает себе в резерв.

- Ты иди к нему - он ждет, - добавил Анастасьев, обращаясь к Шатрову.

- Что же ты сразу не сказал? Конечно, ждет да еще отругает за то, что здесь около тебя торчу! - сердито сказал Шатров и побежал к штабу.

- Будете двигаться за штабом, - коротко сказал майор Углов Шатрову и опять склонился над картой вместе с Зайнуллиным, что-то замеряя циркулем.

Шатров переставил свой бронетранспортер к штабной машине и стал ждать.

Длинная вереница темных автомобилей стояла вдоль дороги. Сдержанный говор и редкие громкие команды слышались в хвосте: как всегда, что-то не ладилось у хозяйственников.

"Значит, пойдем в горы, - думал Алексей. - Это, пожалуй, лучше, чем в песках барахтаться. Прохладней". И Шатров посмотрел на темную громаду хребта, он лежал вдали, черный и массивный на фоне ночного неба. Тени сровняли отроги, выступы и долины. Горы выглядели крутыми и неприступными. Но Алексей знал - есть там дороги, ущелья, ручьи и даже плоскогорье на самом верху.

Колонна тронулась и, не выдавая себя ни единым лучом света, словно крадучись, поползла к горам.

Шатров стоял на сиденье и, опираясь на бронированный борт, наблюдал за дорогой. Колонна шла быстро. При яркой луне держать такую скорость было нетрудно. Но когда машины влетели в черную тень хребта и понеслись, не сбавляя хода, Алексей невольно залюбовался.

Тяжелые бронетранспортеры мчались уверенно. Они катили, будто скрепленные единым жестким буксиром, - не увеличивая и не сокращая дистанций. Алексей посмотрел на матовое пятнышко, скользившее под днищем впереди идущей машины. Просто и умно придумано: каждый шофер следит за таким световым пятнышком и соблюдает необходимую дистанцию. Лампочку-подсветку с самолета противник не заметит - ее закрывает корпусом машина. А шоферы видят и ориентируются по ней.

Когда колонна останавливалась, Шатров бежал вперед к штабу выяснить, не пришло ли время действовать его взводу. На каждой остановке он узнавал о какой-нибудь новой каверзе "противника". "Южные" прилагали все усилия, чтобы задержать выдвижение "северных" и первыми выйти на перевал. На одной из остановок Алексей услышал, как Кандыбин говорил окружающим его командирам:

- Обнаружив выдвижение соседа справа, "противник" нанес по нему "атомный удар" мощностью двадцать килотонн. Облако взрыва движется в направлении дороги, по которой нам предстоит идти, ветер сто двадцать пять градусов, скорость десять метров в секунду.

Майор Углов и Зайнуллин достали из полевых сумок счетные линейки, таблицы, плексигласовые шаблоны. Каждый самостоятельно, чтобы потом проверить правильность расчетов, принялся за вычисления. Тут ошибаться нельзя - ошибка может стоить жизни всему батальону. Сверив расчеты, майор Углов принял решение:

- Преодолеть след облака в средствах защиты, уровень радиации невысокий.

Зайнуллин отдал необходимые распоряжения по радио. Проверил, все ли приняли команду.

Защищаясь противогазами и накидками, подразделения въезжали в страшный смертоносный след. Он невидим. Ничем не пахнет. Не имеет ни цвета, ни каких-нибудь заметных осадков на поверхности земли. В общем, в нем нет ничего такого, что люди привыкли понимать под словом "след", будь то след жидкости, пыли, ветра или ступни человека. Этот след - невидимый, след смерти.

Колонна приближалась к ущелью. "В узком месте "противник" обязательно устроит какую-нибудь каверзу", - подумал Алексей. И он не ошибся. Ущелье оказалось "зараженным отравляющими веществами". Опять пошли в ход противогазы, накидки. Но "противник" оказался коварным - для того чтобы батальон не проскочил с ходу, а задержался в зараженной зоне, он насыпал с самолета противошинные шипы. На учении автомобильные баллоны, конечно, не лопались. Лучше всяких шипов выводили машины из строя посредники. В действительности еще не известно, проколол бы шип покрышку или нет, а может быть, кое-кто вообще на него не наехал бы. Но посредники действовали безотказно. Они останавливали бронетранспортеры и коротко сообщали:

- Спустил задний скат!

- Вышло из строя переднее колесо!

Водители, проклиная втайне не "противника", а посредников, приступали к исправлению ходовой части. Противогазы и грубые резиновые перчатки на руках мешали работать. Кое-кто, воровато оглядываясь, сбрасывал перчатки и крутил гайки голыми пальцами. Номер этой машины немедленно попадал в блокнот посредника.

Когда батальон выбрался с зараженного участка, Кандыбин остановил колонну и вызвал к себе шоферов, номера машин которых были записаны посредниками.

Водители выстроились у дороги около штабной машины. Их было много.

- Товарищ командир батальона, - сказал полковник Кандыбин, обращаясь к майору Углову, - эти водители пренебрегали средствами защиты - я вывожу их из строя. Пусть ими займется ваш медицинский пункт. Действуйте!

Шатров с любопытством слушал командира полка. Что же теперь будет делать комбат? Почти половина шоферов выведена из строя. Как двигаться дальше?

Углов решил продолжать выполнение поставленной задачи и приказал вызвать в голову колонны всех солдат и офицеров, у кого имеются права на вождение автомобиля. Подсчитав прибывших, Зайнуллин распределил, кому идти на какую машину, и доложил командиру батальона о готовности продолжать движение.

- Действуйте, - спокойно сказал Кандыбин, стоявший тут же.

Шатров поразился: "Неужели он разрешит вести машины этим людям? Рискованный шаг. Во время войны, может быть, так все и произошло бы. Но сейчас, когда за происшествия и аварии строго наказывают, так поступать весьма опасно".

Майор Углов стоял в некотором смущении - как быть?

- Время уходит, - предупредил Кандыбин.

Углов подал команду, и новые водители побежали к машинам. Все они имели права. Но сдавали экзамены давно. Не получили достаточной практики. Многие перезабыли. Как они поведут автомобили? Да еще ночью!

Командир батальона сделал последнюю попытку:

- Может быть...

Но Кандыбин резко оборвал его:

- Вот именно, на войне все может быть.

Тихо, чтобы не слышали солдаты, полковник добавил:

- Действуйте, или я прикажу передать командование капитану Зайнуллину.

Шатров с сожалением наблюдал за Кандыбиным. "Теперь все. Раз уперся его не свернешь. Ну зачем это нужно? Покалечат кого-нибудь, поломают машины, ему же будут неприятности. Проводил бы учение спокойно, без риска. Старшего начальства нет, чего из кожи лезет?"

Колонна медленно тронулась. Дистанции между машинами сразу нарушились. Одни отстали, другие чуть не врезались во впереди идущие. "Побьются!" - с волнением думал Алексей.

А Кандыбин стоял около своего газика на обочине дороги и невозмутимо наблюдал за происходящим.

К немалому удивлению Шатрова, колонна постепенно выровнялась. Автомобили с замененными водителями поболтались взад-вперед, повиляли немножко из стороны в сторону, а затем, усвоив свое положение и место в общем строю, пошли ровнее. Через несколько километров батальон уже шел ровно и довольно быстро.

Обогнав по левой стороне дороги, Кандыбин остановил колонну и сказал майору Углову:

- Вот теперь можете вернуть штатных водителей на свои места.

Полковник говорил, как всегда, спокойно, однако Шатров уловил в его тоне некоторый оттенок удовлетворенности.

...Батальон выбрался на хребет. Под луной раскинулось морщинистое, пересеченное оврагами и балками плоскогорье. Стало прохладно. Духота осталась внизу. Вдруг разведка доложила, что "противник" опередил "северных". Он преодолел перевал, вышел на плоскогорье и, захватив выгодный рубеж, готовится к обороне.

Углов и Зайнуллин советовались, как быть. Нужно выполнять задачу, а перевал теперь в руках противника, путь закрыт. По данным разведчиков, у "противника" почти равные силы. Командиру батальона и начальнику штаба в короткое время следовало прикинуть, продумать, взвесить все им известное, отыскать и разгадать то, что неизвестно; все это увязать, проанализировать, оценить. И, найдя самое главное, что решит судьбу предстоящего боя, ударить всей нощью батальона и опрокинуть "противника".

Наблюдая за напряженной работой командира, Шатров смотрел на притаившийся батальон и думал: "Если Углов ошибется в бою, все эти красивые машины превратятся в пылающие костры, груды металлолома и разбросанные по полю трубки и гайки. А люди будут лежать на земле неподвижные, мертвые. И все это произойдет через несколько минут и только потому, что ошибся один человек - командир".

Шатров живо представил лица Кандыбина, Ячменева, Зайнуллина, Углова. "Нет, ни один из них не ошибется - это люди прочные, свое дело знают... А я? - спросил себя Алексей. - Я - ошибусь. Обязательно ошибусь. Нет во мне уверенности, нет стержня, нет опыта". Алексей впервые с сожалением вспомнил об учениях, в которых ему приходилось раньше участвовать. Единственное, о чем он тогда думал, - было желание, чтобы учение побыстрее кончилось. Он замирал, выключался из происходящего вокруг, дремал и мечтал о том, как вернется в город, смоет пот и пыль, переоденется в чистое белье и пойдет с друзьями гулять. "Если бы я тогда приглядывался к ходу действий, вникал в обстановку, у меня наверняка накопилось бы немало опыта, который в конечном счете и приносит командиру уверенность. Конечно, из меня не вышел бы Зайнуллин или Кандыбин, но кое-что я уже кумекал бы. А сейчас?.."

События между тем развивались напряженно и стремительно. Углов решил сбить "противника" атакой с ходу; использовать момент внезапности и ударить, пока "противник" не успел окопаться. Алексей знал: атака сходу это очень трудный вид боя. В нем все построено на сложных расчетах, высочайшей организованности, ювелирной точности, полнейшем напряжении всех участников боя, их умении, знаниях, воле.

Находясь в резерве и имея возможность до поры до времени свободно размышлять и наблюдать за происходящим, Шатров с интересом стал следить, как будет осуществлен этот сложнейший маневр.

Вот колонна батальона распалась на части. Роты ушли - каждая на свое направление. Они сразу исчезли из виду. Луна, как нарочно, перед рассветом скрылась за горы, мрак сгустился, будто ночь только начиналась.

Иногда Алексей видел в кузове впереди идущего бронетранспортера Зайнуллина. Его голова то поднималась над бортом, то вновь исчезала в темном кузове. Капитан, видно, переходил от радиостанции к радиостанции сейчас только он и командир знали, где находятся подразделения. Они вели их по радио, делая отметки на карте. Одних спокойно придерживали, других поторапливали...

Штабная машина свернула за горку. Офицеры, пригибаясь, полезли на гребень. Связисты, стуча металлическими застежками, понесли за офицерами радиостанции. Алексей тоже побежал наверх. На наблюдательном пункте он встал поближе к Кандыбину, чтобы слышать, что тот будет говорить.

Впереди раскинулась пологая долина, затянутая серым, похожим на тучи, предрассветным туманом. На противоположной стороне на темных загадочных склонах затаился "противник".

Шатров никого не видел и на своей стороне. Долина казалась пустой. А может быть, там действительно никого нет? Уперлись взводы в какое-нибудь ущелье на подходе и встали. Нет. Лицо капитана Зайнуллина спокойно. От бессонной ночи у него черные тени не только под глазами, но и на скулах; он сдержанно говорит в микрофон:

- Подравнивайтесь, вы немного отстали. Видите осыпь? Хорошо. Выходите к ней побыстрее.

И вот настал самый решающий момент. Пора атаковать. Углов посмотрел на часы, на Кандыбина. Взял ракетницу.

- Не нужно ракеты, - остановил его полковник. - "Противник", видимо, вас не обнаружил. Зачем выдавать себя сигналом? Используйте внезапность до конца. Дайте команду по радио. Атакуйте с ходу.

"Хитер старик, - отметил Шатров. - Ракета - мелочь, но она действительно даст несколько секунд на размышление "противнику". Зайнуллин подал условный сигнал по радио. Принял ответы.

- Подразделения пошли в атаку, - доложил он Углову.

Алексей напрягал зрение, но за пеленой тумана внизу ничего не было видно. Кандыбин вызвал по радио помощника, действующего на противоположной стороне. Алексей придвинулся поближе, чтобы услышать, что будут отвечать.

- Видите ли вы наступающих? - спросил полковник.

- Вижу, - ответил голос.

- Как идут?

- По направлению вышли точно и одновременно. Немного отстает правый фланг... Сейчас подравнивается...

В этот момент Шатров сам увидел: на противоположном берегу показались темные точки атакующих. Они поднимались из туманной пелены, будто выходили из молочного озера, и быстро продвигались вперед по склону, на котором тумана уже не было.

Чтобы не отстать от боевого порядка, майор Углов повел группу вслед за атакующими.

Когда пересекли долину, комбат крикнул:

- Лейтенант Шатров!

- Я!

- Будьте наготове.

- Есть! - ответил Алексей и стал всматриваться вперед - что могло насторожить майора?

Туман остался в долине, внизу. На взгорье все было видно отчетливо. Катились цепи атакующих рот, за ними на некотором удалении двигались бронетранспортеры. В низинке хлопотали минометчики. Зычно выкрикивали команды у орудий артиллеристы. "Интересно, ночью были тени, а утром их нет - все ровное, как на плохой фотокарточке", - думал Шатров.

Вдруг Алексей увидел три бронетранспортера, которые крадучись двигались с фланга в низине.

- Товарищ капитан! - крикнул Шатров, обращаясь к Зайнуллину. "Противник" обходит наш левый фланг.

Углов и Зайнуллин вскинули бинокли.

- Понятно, - сказал комбат. - Вот, значит, где он хочет преподнести нам сюрприз! Не позволим! Товарищ Шатров! - крикнул он, - вашему взводу выдвинуться на скаты желтой высоты и прикрыть фланг батальона!

- Есть!

Бронетранспортер Шатрова, лязгая и сотрясаясь на неровностях и камнях, двинулся на фланг по бездорожью. Алексей наблюдал за "противником" и с тревогой приходил к заключению, что тот выйдет к желтой высоте раньше. Другого удобного рубежа для прикрытия фланга здесь не было. Нужно было во что бы то ни стало опередить "противника".

- Быстрей-быстрей! - торопил Шатров водителя.

Бронетранспортер еще громче загрохотал бронированным корпусом. Солдат сильно встряхивало, но они безропотно держались за сиденья - понимали, не зря спешит их командир.

Машины контратакующих катились к высоте легко и свободно, там, видно, местность была ровнее. "Не успеем", - окончательно решил Алексей, с досадой глядя на медленно проплывающие мимо кусты и камни. Бронетранспортер трясло так, что люди падали друг на друга. Казалось, вот-вот вытряхнет все внутренности... "Какого черта я прилип к этому "бронику"? Бегом по этим камням будет быстрее", - вдруг сообразил Алексей.

- Стой! Слезай! К желтой высоте броском вперед!

Засидевшиеся за ночь солдаты устремились за лейтенантом.

"Противник", видно, наблюдал в бинокль. Поняв намерение взвода Шатрова, он тоже остановил бронетранспортеры, спешил людей и кинулся к высоте.

Алексей помчался изо всех сил.

- Вперед! Вперед! - кричал он.

Высота была на равном расстоянии от бегущих - с километр от тех и других.

Алексей несся, прыгая через камни и ямы. "Вот это кроссик, - думал он на бегу. - Неужели опоздаем?"

- Давай, ребята, давай! - подбадривал он солдат и рвался вперед.

Легкий и гибкий Ниязбеков летел рядом. Он тоже кричал. Весь взвод грохотал сапогами по камням, держась компактной группой. Только тяжелый Колено отстал, но и он напрягал все силы. Радиостанция, прикрепленная на спине Шатрова, колотила по лопаткам, будто подгоняла, антенна, мотаясь из стороны в сторону, со свистом рассекала воздух. Заметив, что они все же прибегут к высоте первыми, солдаты взвода Шатрова вдруг без команды закричали "Ура!" и понеслись еще быстрее. Достигнув высоты, они с ходу падали на землю и открывали частый, торопливый огонь.

- Молодец! - вдруг услышал Шатров в наушниках знакомый голос Зайнуллина.

Приятная теплая волна прошла по сердцу Алексея - ну вот и похвала от Зайнуллина.

Перед "противником" бегал офицер с белой повязкой, махал руками, кричал, - видно, приказывал отходить. "Да, под нашим огнем на скатах не улежишь, потери будут большие, - с удовольствием соглашался с посредником Шатров. - Все решили секунды! Если бы я задержался и высадил взвод на несколько мгновений позже, сейчас здесь лежал бы "противник", а нас заставили бы драпать. А это значит: "противник" обошел бы, смял фланг и сорвал атаку батальона! Секунды! Именно их я и выиграл. Кроссовая подготовка у тех, внизу, не хуже нашей, просто они позже нас догадались, что бегом сюда доберешься быстрее, чем на машинах!"

На этих учениях лейтенанту Шатрову удалось отличиться еще раз. В конце второго дня, когда батальон захватил перевал и отбивал ожесточенные атаки главных сил "противника", Шатрову приказали зайти в тыл и, отвлекая на себя часть сил, ослабить нажим "противника" с фронта.

Оказавшись в тылу, Алексей выбрал выгодный рубеж и перерезал дорогу. Он обстрелял и отогнал машины, которые двигались к переднему краю. Услыхав стрельбу в тылах, прибыл посредник - он сообщил:

- На вас двинули резерв до взвода, усиленного танками.

Алексей вдруг дерзко подумал: "Зачем я буду сидеть на этом выгодном рубеже? Ждать, пока нас окружат и уничтожат? Нет, не выйдет! Пусть попотеют, половят!" И Шатров доложил свое решение посреднику, а затем по радио комбату:

- Буду ходить по тылам, пусть гоняются. На одном месте обороняться считаю нецелесообразным...

На разборе командир полка, анализируя этот момент учения, сказал:

- Очень правильно поступил лейтенант Шатров. В современной маневренной войне именно так и нужно действовать - дерзко, подвижно, энергично. "Противник" вынужден был бросить на уничтожение его сначала усиленный взвод, а потом отвлечь до роты с главного направления. А он крутил по тылам, и попробуй его поймать. Все это способствовало, конечно, вьшолнению задачи батальоном в целом.

Присутствовавшие на разборе солдаты и офицеры искали глазами Шатрова. Анастасьев, сидевший рядом с Алексеем, показал ему большой палец.

Алексея охватило приятное смущение: не привык к похвалам.

Вернулся он с учений веселый и бодрый. Правда, устал, но это была усталость, которая исчезает после хорошего душа и крепкого сна. В общежитии он весело рассказывал лейтенантам других батальонов о прошедших учениях разумеется, ни слова о своих удачных действиях. На душе его было легко. Он говорил громко и свободно, чувствовал себя спокойно, как равный с равными.

Выйдя на следующий день перед строем взвода, он с радостью заметил, что голос его звучит увереннее, чем прежде. Солдаты стояли перед ним более собранно. Слушали внимательно. Почти год командовал взводом лейтенант Шатров, но только сегодня он почувствовал себя настоящим командиром.

12

Шатров работал последний день. Завтра он должен убыть в отпуск. Документы были оформлены и лежали в кармане. Алексей изредка ощупывал их не подмокли бы, не испортились от пота. Шатров все уже рассказал сержантам, особенно Ниязбекову, о том, как следует работать без него, на что обратить особое внимание. Взвод выходил на уровень лучших в роте, и Шатров опасался, как бы за время его отсутствия не произошел спад. Предстояло немалый срок жить без командира - месяц отпуск да еще дорога в два конца...

В поезде Шатров любовался проплывающими за окном пейзажами: "Какие зеленые лески! Как приятно видеть повсюду не желтую, жухлую, а свежую, яркую траву! Как многоводны реки! Вот бы их к нам в Рабат повернуть!.. Правильно говорил Кандыбин - пустыня делает человека жизнерадостным!" Раньше Алексей как-то не обращал внимания на природу, не понимал ее красоты. А теперь он видел все: и луга, и озера, и тяжелые дождевые тучи, и белые точки ромашек, и влажный мох на пнях.

В Куйбышев Алексей приехал охваченный чувством радости и неловкости. Радостно было увидеть маму, знакомые улицы, дома, трамваи, стадион, школьных товарищей. Но угнетало ощущение вины. Он был виноват перед матерью, которой мало помогал, редко писал письма. Ведь обещал ей после выпуска из училища: "Плакать больше никогда не будешь!" А сколько слез пролила, наверное, мать, убедившись, что последняя и единственная надежда ее - сын не принес ожидаемого счастья. Уехал, забыл и живет, видно, неправильной жизнью.

Еще большее чувство вины тяготило Шатрова, когда он думал о Наде...

Мать встретила сына приветливо, но настороженно. Надя после возвращения из Рабата не рассказала ей правды о неблаговидном образе жизни Алексея. Но сердце матери чувствовало - плохи дела у Алеши, грозит ему беда, а может быть, и стряслась уж она, эта беда. Поглядывая на сына, но не находя ответа и не понимая, что происходит с Алексеем, мать прятала боль и сомнения в хлопотливой радости свидания:

- Переменился! Настоящий офицер... Да что же ты худой-то такой? Или вас там не кормят? Ну-ка садись, я тебя домашним попотчую.

За столом мать заговорила о Наде. Алексей, скрывая волнение, насторожился.

- Надюша бывает часто. Помогает мне.

- Чем она может помочь, сама с матерью на стипендии сидит, - возразил Алексей.

- Нет, не скажи, сынок. Помощь не всегда в деньгах приходит. Доброе слово человеку порой нужнее любых капиталов. А мне, одинокой, тем более. Придет Надя, о здоровье спросит, поговорит, пошутит, прибрать поможет. Она институт-то в нынешнем году закончила. Диплом приносила. Показывала. Подумала я тогда: может, и тебе лучше было бы с ней в институт поступить не ходить в офицеры. Трудно там, почернел совсем. - Мать жалостливо смотрела на сына. Это от солнца, мама! Солнца у нас очень много.

И вдруг очень простая мысль мелькнула у Алексея, он поразился, почему об этом никогда не задумывался раньше:

- Мам, а чего ты здесь одна живешь? Поедем со мной, будем жить вместе.

Мать мягко махнула рукой:

- Что ты, Алеша. Куда мне? Разве я за тобой угонюсь? Военные - народ непоседливый, нынче здесь, завтра там. Я уж тут к месту приросла. Здесь жизнь прошла, здесь и помирать буду.

Убрав со стола, мать просто, по-будничному сказала:

- Ну вот, теперь можешь к Наде пойти. Ждет она тебя. Веди ее к нам. И Анастасию Михайловну зови. Мы вам пельменей налепим. Вместе обедать будем.

Алексей украдкой взглянул на мать: хитрит или в самом деле не знает? Неужели Надя ничего не рассказывала? Как было бы хорошо, если бы все в действительности обстояло так просто: пошел за Надей, пригласил ее и мать, пообедали бы, пошли вечером в кино. В театр старушки не согласятся платьев приличных нет. Погуляли бы по городу. А в следующее воскресенье в загс. Пригласили бы друзей, устроили свадьбу.

Алексей встал, надел китель. Осмотрел себя в зеркало:

- Пойду.

- Иди, иди, - сказала мать добрым говорком, а когда вышел Алексей в прихожую, перекрестила хлопнувшую за ним дверь.

На улице Шатров встретился со Славкой Оганесяном.

- Здорово, генерал! - крикнул первым Славка.

Алексей радостно пожал руку товарищу. Красивый, модно одетый Славка выглядел солидным, преуспевающим мужчиной.

- В отпуск приехал? Силен, бродяга, настоящим генералом выглядишь!

- Ну а ты как? - спросил Алексей.

- Порядок. Окончил политехнический, в управлении работаю. Хочу бежать на завод, тоска с бумажками.

Алексей вспомнил про школьную Славкину любовь и спросил:

- А где сейчас Люба Ростовцева?

- Нет такой.

- Что с ней случилось? - встревожился Алексей.

- Она стала Любовью Николаевной Оганесян!

Славка значительно поднял вверх указательный палец.

- Что ты говоришь? Молодчина, не растерялся!

- Да, собственно, все к тому шло.

- Мы живем там же, вместе со стариками, - сказал Славка. - Я вижу, ты к Наде топаешь? Не буду задерживать. Приходите сегодня вечерком. Посидим, поболтаем. Придешь?

- Не знаю, как Надя.

- Хо! А ты с ней не разговаривай: бери и волоки к нам. Договорились?

Алексей пошел дальше. Он шел к Наде и в то же время сознавал, что не имеет права к ней идти. Иногда смотрел в боковые улицы, искал, куда бы свернуть. Хитрил сам с собой, подбирал причину, чтоб оттянуть встречу или вообще отложить. Но идти было некуда и незачем.

Виноватые люди обычно стараются не шуметь, движения у них мягкие, осторожные. Алексей так тихо открыл дверь, что Надя не услышала.

Она стояла у стола, гладила белье. Сердце Алексея гулко забилось. Комната дохнула приятным домовитым теплом и запахом чистого, свежеотглаженного белья.

Алексей переступил с ноги на ногу, и Надя оглянулась. На лице ее засветилась радость. Она подошла к Алексею, с любопытством заглянула в глаза, как тогда в Рабате, на перроне. Алексей опустил голову. Однако короткого мгновения, когда их глаза встретились, для Нади было достаточно, чтобы понять многое.

Она подошла к нему совсем близко. Алексею хотелось схватить ее, прижать к себе, целовать и держать, не отпуская, долго-долго. Но он понимал, сейчас не имеет на это права. И только когда Надя положила ему ладони на грудь, он бережно обнял ее и прижался щекой к мягким волосам.

Надя слегка отклонилась, посмотрела в лицо Алексею. Он стоял не открывая глаз. Она приподнялась на цыпочки, поцеловала мокрые ресницы и тихо прошептала:

- Не надо, милый! Я все знаю. Все простила.

С этого мгновения жизнь для Алексея преобразилась, словно кто-то повернул невидимый выключатель, и окружающее осветилось, приобрело свои естественные, веселые краски.

Потом Алексей и Надя сидели рядом на диване; перебивая друг друга, спрашивали и, не дожидаясь ответа, принимались рассказывать новости, какие-то пустяки о школьных товарищах, о кинофильмах. А сами все смотрели друг на друга, и глаза блестели от счастья.

Когда прошло первое опьянение, Алексей спросил:

- А где Анастасия Михайловна?

- Она ушла к вам.

- Не встретил. Разошлись. Давай-ка собирайся. Мать пельмени затеяла.

Надя побежала в соседнюю комнату переодеться. Оставшись один, Алексей огляделся. Все по-прежнему: стол, комод, фотография погибшего отца, этажерка с книгами. Алексей подошел к этажерке, здесь были книги, старые его знакомые по школе и новые, институтские учебники. А вот и самый любимый Надин томик стихов Симонова. Когда-то они читали эту книгу вместе и потом многозначительно перебрасывались отдельными строками.

Алексей взял томик и посмотрел на подчеркнутые слова:

Без губ твоих, без взгляда

Как выжить мне полдня...

Это он подчеркнул красным карандашом после того, как они впервые поцеловались с Надей. А вот следы резинки. Это Надя подчеркнула для него в шутку и потом стерла:

На час запомнив имена,

Здесь память долгой не бывает,

Мужчины говорят: война...

И наспех женщин обнимают.

А вот опять он подчеркнул - уже в десятом классе, перед выпуском:

Будь хоть бедой в моей судьбе,

Но, кто б нас ни судил,

Я сам пожизненно к тебе

Себя приговорил.

Листая книжечку, Алексей нашел в ней и незнакомые подчеркивания, и одно, видимо, совсем недавнее, под словами:

Как я хочу придумать средство,

Чтоб счастье было впереди,

Чтоб хоть на час вернуться в детство,

Догнать, спасти, прижать к груди...

"Это обо мне... - радостно подумал Алексей. - Постоянно помнила и беспокоилась".

Вдруг из книги выпало письмо. Алексей поднял конверт. На обратном адресе бросилось в глаза название города - Рабат, а ниже под ним неразборчиво написанная фамилия. Да это же подпись Ячменева!

Воровато оглянувшись на дверь, Алексей вынул письмо. Оно было написано за неделю до отъезда Шатрова в отпуск. Не надеясь прочитать его полностью, так как Надя вот-вот должна была войти, Алексей стал читать с середины. Ячменев писал: "В жизни офицера, Надя, есть одна особенность. Он готовит себя для боя. Приобретает много знаний, накапливает физические и духовные силы. Это длится десятилетия, а может, и всю жизнь. Всю жизнь учится - и только на войне сдает экзамен! Нужно иметь крепкую волю и устойчивый характер не только для того, чтобы одолеть врага, но и для этой вот повседневной упорной подготовки к решающему экзамену, если он настанет.

У Вашего друга - Алексея произошло очень важное событие в жизни. Он одержал свою первую победу. И победа одержана не над врагом, а над собой, над своими слабостями. Эта победа, Надя, не легкая. Иногда бороться с собой труднее, чем с противником. С врагом проще, с ним дело идет на истребление. А с собой, за что ни возьмись, всюду больно, все свое!.. Теперь Ваш товарищ вне опасности, но ему нужен хороший друг..."

Послышались шаги, Алексей быстро положил письмо в книгу на место. "Так вот почему она сказала: "Я все знаю. Все простила". Ах, Афиноген Петрович!"

- Я готова, - сказала Надя, выходя к Алексею.

На ней было то самое платье, в котором она приезжала в Рабат. "Других, видно, нет", - мелькнуло у Алексея, и ему захотелось купить для нее все самые лучшие платья в мире...

Свадьба Алеши и Нади была необычная - без гостей, без веселого шума, без плясок. Где взять двум вдовым солдаткам денег на свадебный стол! Какие у них сбережения! А того, что было у Алексея, хватило не на многое. Купил Наде свадебный подарок - белое платье, отложил ей на билет до Рабата. На остальные взяли вина да закуски кое-какой - вот и вся его получка. После загса отмечали событие посемейному.

Еще раз помянул Алексей недобрым словом старых рабатских приятелей. Ведь можно было постепенно, из месяца в месяц, скопить денег и сделать настоящую свадьбу. "Мне-то что, я и этого не заслужил, а вот Наденьку жалко, такой девушке пир на неделю нужно закатить!"

Бывает, за большими столами, уставленными дорогими винами и редкими яствами, гнетет гостей и новобрачных тоска, подавленность. А бывает и другое: 33 скромным угощением плещет счастье и радость через край. Алексей чувствовал себя самым счастливым человеком. Он успокаивал мать и Анастасию Михайловну:

- Да бросьте вы, мама, сокрушаться. Все прекрасно! Не только мы так женимся. Вот Чкалов, например, великий летчик был, а свадьбы не справлял, только через много лет вспомнил об этом и отметил. Чкалов! Понимаете?

Алексей весь вечер шутил и дурачился. Сам себе кричал "горько" и без конца целовал Надю.

Когда кончился отпуск, новобрачные, взяв свои легкие чемоданчики, уехали в Рабат. На станцию их провожали две осиротевшие и в то же время счастливые матери. Они по старому обычаю помахали детям платочками и, утерев этими платочками глаза, пошли домой, когда перрон уже совсем опустел.

13

Алексей дал телеграмму Додику Антадзе. Сообщил ему о женитьбе и просил подыскать к приезду частную комнату. Не жить же с Надей в общежитии! На казенную надежды мало, бесквартирных старожилов - длинная очередь. Поселиться в городской гостинице - в трубу вылетишь, там дерут так, что долго не проживешь.

Вечером поезд подкатил к рабатскому вокзальчику. Алексей увидел среди встречающих лейтенанта Антадзе. Додик весело замахал рукой и побежал к вагону. "Если пришел, значит, телеграмму получил и все устроил!" Здесь же, на перроне, Шатров увидел Анастасьева. А кого он встречает?

Поздравляю вас, друзья! - сказал сияющий Додик, даже не успев поздороваться.

- Милости просим в Рабат! - по-девичьи звонким голосом вторил ему Анастасьев.

Оказывается, он тоже пришел встречать Шатрова.

- Прошу в машину, - пригласил Антадзе, отбирая чемоданы у Алексея и Нади.

- Что, в Рабате появилось такси? - спросил Алексей.

- Нет, командир свою дал! Собирались и другие ребята тебя встречать, но решили ждать дома. В машине больше четырех не поместятся. Послали самых малогабаритных, меня и лейтенанта Анастасьева.

Алексей не понимал, о каком доме идет речь, но догадывался - ребята что-то придумали. Горячий воздух взвихривался в машине, сушил лицо. Машина катилась по знакомым пустынным улицам, только телеграфные столбы стояли навытяжку вдоль тротуаров. Рабат не изменился, те же домики с плоскими крышами, дувалы и песчаные наносы вдоль них. Никогда прежде Алексей не думал, что видеть все это ему будет приятно.

Газик остановился у одного из домов в офицерском городке. Из дверей высыпала шумная компания. Здесь были Ваганов, Савицкий, Ланев, Золотницкий и, что особенно поразило Шатрова, официантка Аня и красивая девушка, с которой не сводил глаз Игорь.

Все пожимали новобрачным руки. Поздравляли.

- Вот ваш новый дом, - сказал торжественно Золотницкий, когда вошли в комнату. - Квартира - свадебный подарок командования. А это от нас. Золотце показал на радиоприемник. - А это от женсовета. - Комсорг широким жестом взмахнул в сторону накрытого стола. - Холостякам такая мудрость не под силу. Прошу к столу!

Офицеры наперебой ухаживали за Надей. Только Савицкий и Ланев не отходили от своих подруг. Алексей с любопытством наблюдал за ними. Приглядевшись, Алексей пришел к заключению: пожалуй, ничего особенного в этой новости нет. Все вполне естественно. Савицкий привык нравиться девушкам, они его избаловали своей отзывчивостью. А встретив серьезную, строгую красавицу, Игорь против нее сам не устоял.

Савицкий был шумлив, сыпал остротами. Девушка взглянула на него, легонько коснулась руки и мягко сказала, чтобы услышал только он:

- Игорь, ты здесь не один, дай другим поговорить.

Савицкий мгновенно утих, превратился в паиньку и сидел, не спуская влюблено-восторженных глаз со своей избранницы. А она, тоненькая и гибкая, как весенний вербный прутик, вскидывала густые ресницы и смотрела на Игоря блестящими, как чернослив, глазами.

Ланев являл собой образец полного довольства. Он поправился за этот месяц, и, видно, не без помощи Ани.

Алексей не сразу сообразил, почему Ланев переменился внешне. Потом понял: Гриша постригся, скромная короткая прическа заменила прежнюю длинную шевелюру. Это тоже, несомненно, влияние Ани. Кстати, сама Аня держала себя свободно и уверенно. Прежде она никогда не ходила с "мушкетерами", никакие приглашения в кино, на концерт, на танцы ее не соблазняли: девушка дорожила своей репутацией. Пойти с бесшабашной "капеллой" холостяков - значило уронить себя в глазах окружающих. Но втайне она им всегда симпатизировала: стройные, красивые, бедовые ребята, недаром она их кормила в кредит в трудные дни.

Аня, видно, заметила изменения, которые происходили в жизни "мушкетеров", и оценила обстоятельства очень реально: Берг и Савицкий слишком для нее красивы и непонятны, у Шатрова есть невеста, а вот Ланев свободен. Не беда, что он рыжий! Чутким женским сердцем Аня уловила - Гриша добрый и даже стеснительный парень, несмотря на вызывающий внешний вид. И она не ошиблась.

Остальные сослуживцы выглядели по-прежнему: Ваганов, как всегда, оглушал всех рокочущим басом, Золотницкий шутил и светился янтарными кудрями, как солнышко. Анастасьев, скромный и застенчивый, держался ближе к Ваганову, он, видно, в свите Захара заменил теперь Ланева, похищенного Аней.

Савицкий рассказал Алексею о последних новостях:

- Капитан Зайнуллин скоро уедет учиться в академию. На Ваганова послали представление, будет старшим лейтенантом. Он, наверное, и роту зайнуллинскую получит. Так что держись - Захар даст жизни!

- Ничего, вытерплю. Очень правильно, что Зайнуллина посылают учиться, толковый командир полка из него будет. И Захар - кандидатура достойная. Он дело знает. А как поживает Берг? - вдруг вспомнив, спросил Алексей.

- Переламывается помаленьку. Работать стал лучше. Только самолюбие у него - как опухоль злокачественная. Майор Вахрамеев с ним занимается, глаз не спускает с Семена. Да и Ячменев, и Коля Золотницкий, и наше общество приглядывает. Сейчас его обложили со всех сторон, как волка, только зубами щелкает... Что скажешь насчет моей Асеньки?

- Хороша, - сказал Алексей.

- Я думаю...

Игорь не успел досказать, что он думает: в комнату вошел подполковник Ячменев. Все радостно обернулись к нему, задвигались, приглашая сесть каждый рядом с собой.

Замполит, веселый, сияющий, свежевыбритый, нес что-то завернутое в бумагу.

- Прежде всего разрешите поздравить и от себя и от командира. Он на учениях.

Подполковник по дошел к Наде, поцеловал ей руку. Щеки Нади заалели. Затем Афиноген Петрович обнял Алексея и трижды расцеловал крест-накрест, по-русски. Растрогался и, желая скрыть это, взял со стола сверток.

- Принес вам подарок от Клавдии Сергеевны.

- Последнюю и единственную отдала. Для хозяйки в Рабате - это подвиг. У меня и то сердце екнуло, когда такое увидел.

Замполит развернул бумагу и поставил на стол литровую банку маринованных грибов. Все захлопали.

- Почему она сама не пришла? - спросил Алексей. - Я немедленно иду за ней.

- Не трудись, не пойдет. Сегодня у вас молодежный вечер. Мы как-нибудь в другой раз. Живем теперь по соседству, часто встречаться будем. Я только из-за грибов зашел. Мне кажется, их вам сейчас очень не хватает.

Ячменев помахал рукой и направился было к двери.

- Не отпускать! - рявкнул шутливо Ваганов.

Девушки вздрогнули. Анастасьева как ветром сдуло, он встал в дверях и распростер руки. Ячменева усадили и подали штрафную.

- Не буду пить, - вдруг строго сказал замполит, лицо его стало суровым.

"Что с ним? Чем обидели?" - с тревогой подумал Алексей. Да и все затихли, переглянулись.

- Не стану пить! - еще раз строго сказал подполковник и, не меняя выражения лица, добавил: - Горько!

Взрыв смеха так и грянул над столом:

- Правильно!

- Горько!

- Сегодня же не свадьба, - отшучивался Алексей.

- Неважно. Горько!

- Вот что значит опыт, - восхищенно сказал Золотницкий, - а мы сидим, то да се, а главное забыли!

- Горько! - пророкотал Ваганов, и Алексей поцеловал Надю.

Все захлопали, а Гриша с Аней перекинулись взглядами.

Когда настал вечер, решили всей компанией идти в парк. Только Ячменев, посмеиваясь, отказался:

- Я свое оттанцевал.

На танцплощадке, как и прежде, было тесно и душно. Молодежь в перерывах держалась стайками. Танцевали, как и раньше, только со своими. Алексей присматривался к окружающим: "Почему я считал, что большинство из них стиляги? Может быть, все они хорошие люди, пришли потанцевать, как и мы. Вообще как-то странно получается, тот же парк и танцы, те же ребята, Савицкий и Ланев, и выпивка вроде была - и все это уже не то, другое".

Здесь Алексей впервые после отпуска увидел Берга. Семен похудел, но по-прежнему был видный и красивый. Он держался надменно, компанию Шатрова не замечал, смотрел сквозь, будто ее вообще не существовало. Танцевал он с ярко накрашенной девицей.

В перерыве Ланев бросил свою коронную фразу:

- Наше место в буфете!

Аня тут же воспротивилась:

- Неужели мало?

- Девочки, милые, - взмолился Савицкий, - жарко ведь!

Девушки переглянулись.

- Ну ладно, по кружке пива разрешаем, - согласилась Аня.

- Ты умница, ты птичка райская, ты рыбка золотая! - шутливо заюлил около нее Гриша.

После танцев разошлись. Игорь пошел провожать Асю, Ланев - Аню. Ваганов, Антадзе и Анастасьев отправились в общежитие, Алексей и Надя - в свою новую квартиру, которую они еще не успели даже хорошенько рассмотреть.

Квартира была из двух небольших комнат, в первой - столовая, во второй - спальня с двумя солдатскими кроватями.

- Хорошие у тебя друзья. Я их в первый приезд как-то не разглядела, сказала Надя.

- Отличные ребята! - согласился Алексей.

- Мне здесь очень нравится. Напрасно ты пугал жарой и пустыней.

- Подожди, задует афганец - еще запищишь!

- Пусть дует сколько хочет. У меня есть ты. Мне с тобой нигде не страшно.

Утром Алексей помогал Наде убирать квартиру, носил воду, мыл посуду. У него оставалось еще три дня отпуска. Однако, когда все было приведено в порядок, он не выдержал. Стараясь не обидеть Надю, просительно сказал:

- Знаешь, дружочек, я схожу на минуточку в полк. Посмотрю, как там мой взвод. Молодое пополнение прибыло. Старики увольняются...

- Иди. Я уже заметила, что ты озабочен. Иди. Я здесь кое-что переставлю по-своему. Ты только мешать будешь.

Алексей вышел на улицу. Солнце набирало полный дневной накал. За домами лежали полосатые пески. У офицерских домов бегали дети, хлопотали женщины. Алексей посмотрел на белеющий вдали полковой городок - там шли занятия. Все трудятся. Все на работе: и Кандыбин, и Ячменев, и Зайнуллин, и Ниязбеков. И радостно было у Шатрова на душе, оттого что он скоро с ними встретится, будет смотреть в глаза прямо и разговаривать, как равный с равными...

Часть третья.

"Ч"

"...ровно в "Ч" стремительно врываются на передний край обороны "противника" и безостановочно продолжают движение вперед..."

Огненно-черный гриб "атомного взрыва" взметнулся от земли к небу. Вздыбившись, он разрастался плавно и медленно. Дым и огонь клубились в его круглой шапке. Толстая нога из копоти и пыли, подпиравшая шапку, клонилась набок и подламывалась.

Лейтенант Шатров смотрел на солдат своего взвода, и злость медленно, точно этот гриб, поднималась в нем.

Как большинство молодых офицеров, он был горяч и порывист, решения принимал быстро и, как ему казалось, всегда правильно. Вот и сейчас, увидев, что солдаты выглядывают из траншей и рассматривают имитацию атомного взрыва, Шатров разозлился. Им нужно лежать на дне окопа, закрыв глаза и лицо руками, чтоб не поразило вспышкой и ударной волной, а они высовываются! Сколько раз учил, рассказывал, предупреждал, и вот опять глазеют!

Шатров не выдержал. Он пошел по траншее, с возмущением распекая подчиненных:

- Ну что вы смотрите? Чего не видели? Ложись! Всем лечь и укрыться!

Солдаты падали на дно траншеи, закрывали согнутыми руками лицо. Лейтенант шел дальше и громко говорил, чтобы слышали все:

- Один миг дается вам для защиты. Надо уметь им воспользоваться. Привыкнете глазеть, а в бою это любопытство будет стоить жизни!

Шатров обошел отделения. Он заметил: не выглядывал во время взрыва только рядовой Судаков. Но Шатров, увидев лежащего Судакова, разозлился еще больше. Лейтенант отлично знал, почему так ведет себя его подчиненный. Ох уж этот Судаков! Лучше бы он выглядывал из траншеи во время "атомного взрыва". Он не поднялся потому, что ему просто не хотелось смотреть на взрыв - не интересно. Ему все не интересно.

Этот длинный, худой юноша был тяжким бременем для командира взвода. Своим безразличием ко всему он просто изводил Шатрова. Лейтенант стремился хорошо научить своих солдат, сделать подразделение лучшим в батальоне, а Судаков - что ни кинь в него, все отскакивает. Были во взводе и нецепкие ребята, и тугодумы. Гранатометчик Колено, например, или водитель Нигматуллин. Но у Колено трудно сложилась жизнь, он окончил всего шесть классов. А Нигматуллин плоховато знает русский язык, он в голове сначала все переводит на татарский, а потом уже отвечает - поэтому и думает долго.

А Судаков - парень начитанный, у него отличные способности, Шатров не раз в этом убеждался. Судаков остроумен - иногда такое сказанет, просто подивишься. Но есть в этом человеке и какая-то пружина замедленного действия. Все он делает вяло, нехотя, даже говорит мало и слова растягивает. Судаков был во взводе инородным телом, выпадал из коллектива, не укладывался в нормы армейской уставной жизни. И что больше всего возмущало Шатрова - Судаков совершенно не тяготился таким положением. Ему все было безразлично. Лицо его всегда бесстрастно - никаких переживаний, кроме скуки.

Лейтенант вернулся на свое место и, наблюдая за районом взрыва и командным пунктом капитана Зайнуллина, ждал сигнала для дальнейших действий. За спиной у Шатрова был небольшой зеленый металлический ящичек радиостанции, а на голове под полевой фуражкой мягкая пластинка с наушниками.

Черный столб имитации атомного взрыва постепенно редел и рассеивался. Солнце светило и пекло вовсю. Где-то в вышине, невидимые, бились в воздушном бою реактивные самолеты. Песчаные барханы на всем до горизонта пространстве лежали ярко освещенные, над ними дрожал горячий воздух. Шатров смотрел на пустыню и думал: "Солдаты не представляют, что бы сейчас творилось, если бы произошел настоящий атомный удар. Песок и пыль подняло бы ввысь на несколько километров, вокруг стало бы темно, как в самую сильную песчаную бурю, нечем было бы дышать".

Над НП командира роты замелькал белый флажок. В небо взлетела зеленая ракета, в легком шипении наушника возник голос капитана Зайнуллина. Он говорил: "Гроза!" "Гроза!" Это сигнал - вперед!

Шатров, еще не остывший от поднявшейся в нем злости, вдруг подумал: "Если подходить без скидок, то Судаков сейчас самый боеспособный во втором отделении. Он находился в траншее, вспышка его не ослепила. Значит, ему пришлось бы в реальной боевой обстановке взять на себя командование отделением. Вот и пусть командует. Пусть убедится, к чему приведет его инертность и безразличие в бою; может быть, это подействует на его непробиваемую натуру. Надо же когда-то за него браться. Сколько я буду ходить вокруг него и приглядываться?! Надо что-то делать. В общем, попробую".

И Шатров крикнул:

- Во втором отделении ранен сержант Колотухин, отделением командовать рядовому Судакову. Взвод, к машинам!

Словно эхо, отозвались голоса сержантов. Затопали по траншее бегущие солдаты. Все устремились к бронетранспортерам, которые были окопаны в лощине позади траншей. Во взводе Шатрова было три машины - по одной на отделение. Он недавно получил их взамен одной большой, старой.

Лейтенант обычно ездил со вторым отделением. Первым отделением командовал сержант Ниязбеков, он же, как и полагалось, был заместителем командира взвода. За его машину Алексей был спокоен.

Ниязбеков опытный сержант. Во втором отделении находился сам Шатров. В третьем - сержант Велик, тоже парень знающий, всегда все распоряжения выполняет точно, а когда есть возможность сделать больше и лучше, эту возможность не упустит, использует. Словом, Шатров был уверен в своем взводе и надеялся на этих учениях заслужить хорошую оценку. Первое, что увидел Шатров около бронетранспортера, - это вопрошающий взгляд Судакова: "Зачем вы это сделали? Может, вы ошиблись? Я же не смогу командовать отделением!" Но Шатров сделал вид, что не заметил этого взгляда, отвернулся и занялся своими делами. "Сам думай, - сердито решил лейтенант. - Хватит жить иждивенцем! В бою ты действительно мог оказаться в таком положении. Вот и смотри, на что ты способен!"

Через минуту торопливый топот, позвякиванье снаряжения и оружия прекратились - все заняли свои места.

- Первое отделение к движению готово! - крикнул сержант Ниязбеков.

- Третье отделение к движению готово! - доложил сержант Велик.

Шатров стоял в бронетранспортере на своем обычном месте - у переднего сиденья. Он ждал доклада командира второго отделения Судакова. За его спиной в кузове бронетранспортера что-то происходило - солдаты шептались; понизив голос, Колотухин сердито подсказывал Судакову. Но тот не докладывал о готовности, и лейтенант ждал.

Справа и слева уже поднимались и вытягивались серо-желтые шлейфы пыли. Это двинулись вперед соседние взводы лейтенантов Антадзе и Анастасьева. Рядом из урчащих моторами бронетранспортеров беспокойно поглядывали черные глаза Ниязбекова и голубые - Велика.

А Шатров все ждал. Он понимал - дорога каждая секунда. Нужно как можно быстрее навалиться на "противника", пока он не опомнился от "атомного удара". Успеешь в настоящем бою это сделать - атака пройдет без больших потерь, не успеешь - придется прогрызать оборону метр за метром, и многие сложат голову за допущенную нерасторопность.

В наушниках беспокойно прохрипел голос Зайнуллина:

- Двенадцатый! Почему не выполняете "Грозу"?

- Выполняю. Сейчас выполню, - ответил Шатров, а сам подумал: "По подсказкам или под взглядом офицера каждый сможет действовать.

Пусть Судаков сам пошевелит мозгами. Высшая оценка командиру в том, как ведет себя подчиненный, оставшись один; будет действовать энергично хорош командир, растеряется, опустит руки - плох, не подготовил подчиненного к современному бою. Вот и посмотрим, какую оценку даст мне Судаков". Лейтенант предвидел: ничего хорошего ждать от Судакова нельзя. Но сейчас Шатров уже злился не только на солдата, но и на себя, на свою нерешительность в обращении с Судаковым. "Будь что будет - сегодня я от него не отступлюсь!" - решил окончательно Шатров.

Голос капитана Зайнуллина уже не спрашивал, а свирепо царапал ухо Шатрова:

- Двенадцатый! Почему стоите? Почему стоите? Немедленно выполняйте "Грозу"!

По всему фронту, насколько видел глаз, поднимались и клубились длинные хвосты пыли, они разрастались и тянулись к небу. Кое-где эти длинные хвосты уже соединились и стояли, закрывая барханы и даль сплошным пылевым облаком.

Колотухин не выдержал, доложил:

- Товарищ лейтенант, на той стороне лощины гранатометчик Колено остался. Он, наверное, не слышал команды.

- Отделением командует Судаков, - холодно напомнил Шатров.

Переживая за отделение и за весь взвод, Колотухин раздраженно бросил Судакову:

- Ну пошли кого-нибудь за ним или сам беги на край лощины - крикни.

- Вот ты и сходи, если знаешь, что нужно делать! - огрызнулся Судаков.

- Есть, сходить! - тут же подхватил Колотухин.

В его голосе его было негодование, но ради общего дела он готов был и унизиться и схитрить. Сержант мигом выпрыгнул из бронетранспортера и хотел бежать. Но Шатров намеревался быть до конца последовательным:

Товарищ Колотухин, вы ранены!

Растерянный Колотухин умоляюще посмотрел на командира:

- Товарищ лейтенант, так я же в руку или в плечо ранен. Я бежать могу!

Шатров улыбнулся. Не стоять же здесь бесконечно.

- Ну ладно, давай, - согласился он.

И Колотухин во весь дух помчался по ускользающему из-под ног песку. Шатров глядел ему вслед. "Да, этот парень побежал бы и раненый. Для общего дела он жизни не пожалеет".

Колено и Колотухин прибежали красные, взмокшие. Они влезли в бронетранспортер. От них пахнуло потом и жаром. Колено оглядел товарищей, стараясь понять, что случилось, не виноват ли он в чем. Его огневая позиция была за лощинкой, для обеспечения стыка с соседним подразделением. Он не слышал команду Судакова, да тот, собственно, и не командовал. Колено видел движение, которое началось на поле, но не решился без команды оставить свое место. Колотухин, видно, дорожил секундой, он не успел сказать Колено, что произошло, позвал его и сразу побежал назад.

Шатров видел, пыль, поднятая колоннами, отодвинулась уже довольно далеко. В общем ее потоке потерялся короткий хвостик, который тянулся за ротой.

Конечно, ему влетит за эту задержку на несколько минут, но надо же браться когда-то за Судакова. К тому же Шатров надеялся догнать роту. Он подал команду, и машины помчались вперед. Пыль сразу же скрыла бронетранспортеры первого и третьего отделений, но Шатров был уверен, они не отстанут и не потеряются. И действительно, когда слабый ветерок сносил в сторону клубящееся позади облако пыли, бронетранспортеры были видны - они шли за командирской машиной как привязанные.

Однако взводу Шатрова не удалось сразу догнать роту. Дороги, наезженные ушедшими вперед войсками, оказались забиты. Вслед за мотострелковыми подразделениями хлынул поток средств усиления и поддержки. Сначала машины Шатрова уперлись в хвост колонны минометной батареи. Обгоняя ее по вязкому песку, чуть не столкнулись с большими, похожими на экскаваторы зенитными установками. Объезжая всех по подъемам и скатам барханов, бронетранспортер бухал и лязгал металлом, мотор выл от перенапряжения, готовый разорваться. Шатров посматривал на сжатые скулы водителя Нигматуллина, на его устремленные вперед глаза и понимал - сейчас не нужно ни торопить его, ни напоминать об осторожности: солдат все видит и понимает сам. Да, порой бывает и так: умение молчать, не мешать подчиненному - тоже значит командовать!

Обогнав зенитчиков и минометчиков, Шатров увидел впереди черные точки машин. Занавес пыли теперь вновь распался на отдельные хвостики: войска, не снижая скорости, развертывались в линию. Над ними низко носились поддерживающие атаку самолеты. Снижаясь, они, будто бичами, хлестали по земле резким свистом реактивных моторов. Напрягая зрение, лейтенант старался найти свою роту. Она должна была двигаться на левом фланге. Вскоре Шатров увидел ее. Ротная линия была короче других - будто обломана. Место, которое должен был занимать взвод Шатрова, пустовало. Капитан Зайнуллин, конечно, не мог ждать отставших и развернулся для атаки с теми подразделениями, которые были при нем.

Командир роты, занятый другими делами, коротко уточнил Шатрову задачу:

- Выходите на мой левый фланг. Скорее!

Голос ротного был спокойный, даже какой-то безразличный. Но Шатров понимал - за этой напускной сдержанностью скрыта неизбежная головомойка в будущем, а сейчас смысл ее таков: "Не буду тратить на тебя нервы и время презираю тебя, растяпу!"

Шатров еще вчера, во время занятий на ящике с песчаным макетом местности, усвоил свою задачу - он должен действовать на левом фланге батальона. Сейчас он видел: войска подошли к полевой дороге, с линии которой начиналась атака и считалось осуществленным заветное "Ч", которое теперь у всех, кроме взвода Шатрова, практически получилось.

Большое это искусство вести подразделения из разных мест сосредоточения, по разным дорогам, под Различным воздействием артиллерии и авиации противника и все же привести их все одновременно - секунда в секунду к "Ч" - на передний край противника. "Ч" - это святая святых, его никто не имеет права нарушать - ни солдат, ни маршал!

Выдвигаясь на фланг, Шатров еще надеялся: может быть, начальство не заметит его оплошность, может быть, все обойдется разносом одного Зайнуллина. Командир батальона, полковой командный пункт и руководитель учения находятся где-то далеко справа. В стремительно несущейся массе войск один взвод может остаться незамеченным. Сейчас батальон ударит по "противнику", все смешается в общей свалке боя, кто-то отстанет, другие вырвутся вперед, и Шатров незаметно пристроится на свое место.

Так думал Шатров. Но неумолимый закон боя был против него: отстал, опоздал - значит, будешь бит!

И Шатров, холодея от сознания обреченности и невозможности исправить случившееся, уже видел, как в том месте боевого порядка, где он должен был находиться со своим взводом, замелькали темные кубики и точки. Это был "противник" - бронетранспортеры и солдаты. Они занимали удобный скат бархана. И если бы все происходило не на учениях, а в настоящем бою, сейчас так влили бы огонька во фланг роте, что атака могла бы застопориться. И называлось все это: противник упредил - он выдвинул свежие подразделения в брешь, пробитую атомным ударом, раньше, чем подошли атакующие.

А по всем расчетам, которые вчера сделал командир батальона при отработке взаимодействия, времени хватало для успешной атаки. И все успели. Отстал только взвод Шатрова. Оплошал даже не лейтенант, не сержант Колотухин - плохо действовал один солдат - рядовой Судаков. И вот результат - не хватает нескольких секунд! Нескольких сот метров - и задача не выполнена. К тому же беда не ограничится одним взводом, другой закон боя неминуемо проявит себя - неудача одного подразделения или солдата отразится на действиях другого.

Шатров еще не успел определить все последствия опоздания своего взвода - у него еще таилась слабая надежда, что все обойдется, - как вдруг перед его машиной появился офицер с белой повязкой на руке - это был посредник.

- По вашему взводу сильный пулеметный и минометный огонь. Один бронетранспортер подбит, - сказал посредник.

"Началось! Надо спешиться!" - мелькнуло у Шатрова. А посредник, махая флажком капитану Зайиул-лину, бежал к нему и издали кричал:

- Стой! Рота попала под сильный огонь с фланга...

Что он говорил, подойдя ближе к командиру роты, лейтенант уже не слышал. Но Шатрову хорошо было видно, как остановилась рота, как изогнулся, как будто зацепился за что-то непроходимое, весь левый фланг батальона. А вдоль фронта все бегали и бегали посредники, махая белыми флажками, и останавливали рвущиеся вперед подразделения. У "противника" силы все прибывали. Уже выставили из-за высоток свои длинные пушки танки, появились орудия прямой наводки. А это означало - вся земля кипела бы сейчас там, где шли атакующие, бронетранспортеры разлетались бы вдребезги, как деревянные шкатулки, потому что танки били бы их по бортам с фланга, люди падали бы под ливнем пуль, мин и снарядов.

"И все это из-за нас", - с тоской думал Шатров. Он озирался, искал хоть какую-нибудь возможность выправить положение. Лейтенант готов был ценою своей жизни спасти атаку роты, но было поздно, он ничего не мог сделать, потерянных секунд не вернешь. На войне это могло кончиться очень печально...

2

Когда полк остановился для закрепления достигнутого рубежа, подполковник Ячменев подошел к командиру полка и сказал:

- Матвей Степанович, я хочу во второй батальон съездить, разобраться, что у них там произошло. Может быть, даже собрание партийное проведу.

- Стоит ли? До конца учения будут еще недостатки. После отбоя все обсудим и поговорим, - предложил Кандыбин.

- Такое дело откладывать нельзя, - возразил Ячменев. - Рота не выполнила задачу! Шутка ли!

- Вы знаете - я не сторонник проводить собрания на учениях только ради того, чтобы проверяющие зафиксировали их и отметили как положительное мероприятие в динамике боя. Но сегодняшний случай требует именно такой формы - надо разобраться с зайнуллинской ротой.

- Смотри, Афиноген Петрович, тебе виднее, - согласился полковник.

- Мы быстро, по-фронтовому. Пока батальон во втором эшелоне.

Приехав в батальон, Ячменев коротко поговорил с Угловым, с Дыночкиным, с Зайнуллиным. Выяснив, что главным виновником является беспартийный Шатров, замполит предложил провести открытое собрание, пригласив на него и беспартийных офицеров, для большей поучительности.

Собрание проходило недалеко от штаба батальона. Коммунисты расположились на песчаном скате бархана. Внизу, у подножия, стоял фанерный стол, покрашенный зеленой краской. У стола на раскладных стульях сидел президиум. Коммунисты пришли мрачные, пыльные, обожженные солнцем, - какими застал вызов, такими и пришли.

Невеселый, Шатров сидел на песке в заднем ряду.

Рядом опустился лейтенант Антадзе:

- Как у тебя случилось, Алеша?

- Сейчас услышишь. Все изложат и оценку дадут, - угрюмо сказал Шатров. Он был уверен - его оплошность будет расценена как продолжение прежнего плохого отношения к службе.

Короткую информацию сделал майор Углов.

- Товарищи, наш батальон несвоевременно выполнил поставленную боевую задачу. Это произошло из-за отставания четвертой роты коммуниста Зайнуллина. Она попала под фланговый огонь потому, что взвод лейтенанта Шатрова не выполнил задачу по обеспечению фланга. В современном бою счет времени ведется секундами. А товарищ Шатров топтался на месте, как в средневековой баталии. Техники проверили - машины в его взводе исправные. Значит, задержка произошла только по его нераспорядительности, из-за непонимания природы современного боя.

Шатров слушал командира батальона и мысленно возражал ему: "Нет, я понимаю особенности современного боя. В нем успех взвода зависит не только от секунд, но и от правильных действий каждого солдата. Поэтому я и хочу переломить этого Судакова. Меня постигла неудача. Но она подтверждает то, что судьба боя зависит от каждого солдата. И я обязан показать Судакову, к чему может привести его безразличие".

Ругал Шатрова и замполит Дыночкин. Он, как и предполагал Алексей, вспомнил ему все: и пьянки, и опоздания на службу, и гауптвахту, и ЧП, и суд чести.

- Сколько же можно, товарищ Шатров? - возмущенно спросил он в заключение. - Когда-то надо же кончать с этим! Вы всю роту, весь батальон подводите. Особенно тяжело Шатрову было слушать выступление коммуниста Глебова. Пыльный и потный, солдат был обвешан снаряжением: противогаз, лопата, запасные магазины, гранаты, фляга; в руках он держал автомат. На груди его поблескивал институтский ромбик.

- Солдаты - это рабочие, которые планы командира и штаба практически превращают в победу. Мы очень много потрудились при подготовке к учениям. Мы отдавали все силы, чтобы заслужить высокую оценку и в поле. Обидно, что эти усилия идут впустую. Не совсем, конечно, они пропали - солдаты повысили знания, потренировались в выполнении своих обязанностей, польза от этого будет. Но приятнее было бы возвратиться домой с победой. Солдаты нашей роты просили меня передать - они приложат все силы и помогут исправить ошибку, чтобы наш батальон закончил учения с высокой оценкой.

Шатров сидел опустив глаза. Лицо его пылало - под густым загаром этого не было видно, просто лицо стало еще темнее.

Если бы не Глебов, Алексей просидел бы на собрании молча. Пережил бы. Перестрадал в душе. Но после выступления солдата Шатров молчать не мог, попросил слова.

- Я понимаю, что виноват. Особенно перед солдатами, товарищ Глебов. Правильно меня критикуют. Но именно для того, чтобы такая задержка не произошла в боевой обстановке, я хотел поучить подчиненных. И особенно одного из них - рядового Судакова. Для чего мы вышли на учения? Учиться, как действовать на войне. Кроме больших задач, которые решает командование, я тоже наметил свои учебные цели. В ходе обычных плановых занятий не всегда есть возможность отработать некоторые вопросы. Я их записывал в блокнот, хотел доработать на больших учениях - здесь противник, темп, масштаб - все более реальное. Рядовой Судаков - это человек, не понимающий современного боя. Вот я и хотел показать ему, к чему это может привести.

Шатрову казалось, что он говорил убедительно и некоторые обвинения, высказанные ему, покажутся теперь коммунистам напрасными и отпадут. Как вдруг капитан Дыночкин, сидевший в президиуме, бросил реплику:

- В общем, получается так - весь батальон не в ногу, один Шатров в ногу. Вы решали свою задачу и забыли о том, что находитесь в общем строю, в коллективе.

Дыночкина поддержал майор Углов:

- Послушать вас - вы не виноваты. Занимались полезным делом! А как же с приказом, который вы получили? Вы должны были обеспечивать фланг. Но своевременно на указанное направление не вышли. А мы надеялись, что фланг у нас прикрыт, и тоже поплатились за эту доверчивость.

- Я стремился выполнить приказ, но меня затерли на маршруте спецподразделения, - несмело, сам понимая, что это не оправдание, сказал Шатров.

- С больной головы на здоровую! - возмутился Углов. - Это вы мешали артиллеристам и минометчикам на дороге, потому что не прошли по ней в установленное для вас время.

Шатров молчал. Он всем своим нутром понимал раздражение Углова и других офицеров. Перед учением проводилась большая подготовительная работа: тактико-строевые занятия, беседы, собрания, готовили технику, экипировку, оружие, настраивали людей, заключали договоры о социалистическом соревновании. И все это теперь шло прахом. И дело не кончится одним этим неприятным разговором, еще долго на разборах, собраниях и совещаниях будут напоминать об этой неудаче.

Когда к столу президиума вышел Зайнуллии, сердце Шатрова замерло, насторожилось. Что скажет капитан? Последнее время Зайнуллин относился к Шатрову, как и к остальным офицерам, строго, но доброжелательно: учил, воспитывал, растил как самостоятельного командира. Неужели после случившегося капитан опять станет свирепствовать? Он может. Когда дело касается чести роты - а Шатров подвел всю роту, - Зайнуллин становится беспощадным.

- Товарищи, я не согласен с коммунистами Дыночкиным и Угловым, - без предисловий и не пытаясь как-то смягчить свое возражение старшим начальникам заявил капитан. - Нельзя все валить в кучу. Пьянки и суд никакого отношения к случаю на этих учениях не имеют. Лейтенант Шатров уже не тот.

Сердце Алексея будто оторвалось и полетело ввысь, замирая от приятного ощущения этой высоты. Но радость была преждевременной, Зайнуллин быстро приземлил Шатрова:

- То, что лейтенант Шатров подвел роту, имеет другие корни, отругать его нужно. Он должен понять, что из-за легкомысленного поступка поставил под удар всех. Он ошибся, страдают многие. И по отношению к Судакову неправильно поступил. Мы с вами, товарищ Шатров, уже говорили на эту тему. Помните, о рядовом Колено был разговор? Чтобы человека воспитывать всесторонне, его надо сначала изучить всесторонне. А вы действовали наскоком.

После Зайнуллина выступил Ячменев. Шатров опять напрягся в ожидании. Мнение и отношение к нему замполита были для Алексея очень важны. Когда ругает или одобряет близкий человек, ему больше веришь. Ячменев был теперь для Шатрова не только близким человеком, но и безусловным авторитетом, эталоном совести и честности. Что же он скажет? Как оценит действия Шатрова?

- Товарищи коммунисты, мне кажется, мы слишком много внимания уделяем оплошности лейтенанта Шатрова, - спокойно начал замполит. - Как ни велика его вина - все равно не стоило бы собирать из-за этого собрание. Не следует превращать наш разговор в персональное дело. Все обстоит гораздо серьезнее. Я не согласен с вами, товарищи Углов и Дыночкин, - нельзя неудачи батальона объяснять только ошибкой лейтенанта Шатрова.

Ячменев, как обычно, разгорался в ходе выступления. Дойдя до этих слов, он вдруг повернулся к командованию батальона и в упор спросил:

- А вы где были? Война есть война. Мог выйти из строя не только взвод Шатрова, а и другие подразделения. Почему же вы не приняли своевременные меры по обеспечению фланга? Вот вы говорили о природе современного боя, а где у вас маневр? А у вас, товарищ начальник штаба, где наблюдение, где информация? Вы все собрались пройти оборону "противника" в одном построении боевого порядка? Почему не реагировали на изменение в обстановке? Действовали не как в бою, а как на учении. Вот о чем говорить надо. Вот почему рота не выполнила задачу, а батальон пришлось командиру полка выводить во второй эшелон...

Шатров слушал Ячменева, и на душе становилось легче. Замполит повернул ход собрания в новом направлении не потому, что хотел отвести удар от Шатрова. Подполковник никогда на такое не пошел бы. Просто Ячменев, как всегда, видел лучше и вникал в суть дела более принципиально...

3

Когда собрание объявили закрытым, Ячменев сказал Шатрову:

- Подождите меня, пойдем к вам вместе.

Подполковник отошел с капитаном Дыночкиным

и несколько минут сердито его отчитывал. Маленький в запыленной гимнастерке, он ходил из стороны в сторону, а капитан Дыночкин стоял на месте, тянул руки по швам и, поворачиваясь к Ячменеву, односложно отвечал:

- Есть... Есть... Будет сделано.

Шатров терпеливо ждал. Коммунисты расходились по своим подразделениям.

- Поехали, Шатров, - позвал капитан Зайнуллин.

- Мне велел остаться замполит, - сказал Шатров и кивнул в сторону разговаривающих Дыночкина и Ячменева.

- Ну ладно, жди. Как добираться будешь?

- Приду пешком, тут рядом.

Зайнуллин и другие коммунисты роты уехали на одном бронетранспортере. Через несколько минут подошел Ячменев и, не останавливаясь, сказал:

- Пошли. Веди в расположение своего взвода.

Ячменев еще не остыл после надира, который сделал Дыночкину. Он понимал, с лейтенантом нужно говорить совсем в другом тоне. Шатрову на собрании устроили жаркую баню. Хорошо бы поддержать молодого офицера, чтоб не замкнулся, не окаменел в своей обиженности, а правильно понял вину, пусть разозлился бы. Ничего! Злость, как и энтузиазм, вызывает сильный прилив энергии. Беда, если этот порыв неуправляем, если муть обиды заволокла сознание - много дров может наломать человек, оказавшийся во власти этой мути! Но если человеку хорошо просветлить сознание сначала прямой, честной критикой, а потом поговорить с ним по-хорошему, дать ему понять, что он не отверженный, что оплошность его - явление временное, что товарищи верят в него и желают добра, тогда злость превратится в здоровую, крепкую силу, и, направляемая ясным рассудком, сила эта может горы свернуть.

- Больно? - спросил замполит Шатрова.

- Да, - сказал Алексей.

- А как, по-твоему, боль - это хорошо или плохо?

- Чего же в ней хорошего? Боль есть боль, кому приятна.

- А вот мой любимый поэт Михаил Светлов сказал: боль - полезное для человека ощущение. Она делает доброе дело. Она - предупредительный сигнал: как только начинает что-нибудь разлаживаться в организме - боль тут же бьет тревогу. Представь себе, простудился человек или аппендицит у него, лечение начинается после первого сигнала боли, когда боль можно легко побороть. А если бы не было боли, люди падали бы и умирали на ходу.

- Значит, я должен радоваться, что мне сейчас больно? - Шатров грустно усмехнулся.

- Ну радости в твоем положении и через микроскоп не найдешь. Но переживания вполне естественные. Нужно только не обижаться, а спокойно и трезво рассудить, как все это произошло. Я убежден - ты начинал с благими намерениями, цель была хорошая, но при осуществлении ее допустил просчеты. Хочешь, давай поразмышляем вместе?

Шатров рад был поговорить спокойно и откровенно. На собрании его попытка оправдаться прозвучала жалко и неубедительно. А Шатров все еще был уверен, если разобраться поглубже, вся эта затея с воздействием на Судакова выглядела бы иначе. Она обернулась бы в его пользу, показала бы, что он мыслящий, вдумчивый воспитатель.

- Я вам выскажу, товарищ подполковник, все мысли честно, без утайки, согласился Шатров. - Но сначала прошу вас ответить, только тоже на один вопрос.

Шатров знал, что в конце концов разговор подойдет к этому принципиальному, ключевому вопросу, и заранее хотел иметь в числе своих доказательств слова, от которых Ячменев уже не смог бы отказаться.

- Пожалуйста, спрашивай, - разрешил замполит.

- Скажите, имеет ли право командир взвода на эксперимент в воспитательных вопросах или он только исполнитель воли старших командиров? Могу сформулировать свой вопрос еще и так: я самостоятельный командир-единоначальник или я просто вентилятор, который крутится только тогда, когда кто-то воткнет вилку в розетку?

Подполковник не ожидал, что Шатров задаст такой вопрос и, главное, выразит его в такой необычной форме. Он улыбнулся и откровенно сказал:

- Это не вопрос, а тема для целой диссертации. Но постараюсь ответить коротко и, не в пример некоторым диссертациям, вполне определенно. Командир взвода - полновластный единоначальник и имеет право на эксперимент и вообще на все, что дано другим командирам в вопросах воспитания. Ты не вентилятор. Ты самостоятельный руководитель. Кроме того, что сам ведешь воспитательную работу, у тебя еще три командира отделения и комсомольская организация. Значит, ты должен еще воспитывать воспитателей. Объем твоей работы огромен, а круг вопросов неисчерпаем - ты и командир, и политработник, и штаб, и интендант в одном лице.

Стараясь довести до конца задуманное, Шатров решил подчеркнуть то, что считал для себя главным:

- Значит, командир взвода имеет право на эксперимент?

- Да, имеет, - подтвердил Ячменев.

Он догадывался, куда клонит лейтенант.

- Тогда за что же меня отхлестали? Я целый год присматривался к рядовому Судакову. Признаюсь вам честно, не знал, как к нему подступиться. Я даже побаивался его. Я презирал себя в душе за беспомощность. Но я не мог допустить, чтобы из армии ушел человек с пороками, которые в нем, несомненно, есть. Мне до сих пор не понятен этот солдат. Я должен, обязан его познать. Я хотел показать, к чему может привести его инертность. Надо же когда-то им заняться! Эксперимент обошелся мне дорого. Меня отстегали публично. А подумали вы, товарищ подполковник, о том, что теперь и я и другие взводные не станут заниматься рискованными опытами? Не кажеся вам, что сегодня на собрании вместе со мной подсекли инициативу?

Ячменев терпеливо ждал, пока лейтенант выскажет все. Когда Шатров замолчал, подполковник остановился и с любопытством посмотрел ему в лицо.

- Вон ты куда клонишь! А шелухи у тебя, брат, в голове, оказывается, еще много! - весело сказал подполковник.

Они стояли друг против друга на вершине бархана и со стороны были похожи на людей, готовящихся к драке.

- Высказался. Все сказал?

- Все.

- Так вот, дорогой товарищ Шатров, суждения твои - самая настоящая абстракция. Вот ты говоришь: "Командир взвода имеет право на эксперимент" и ставишь на этом точку. А я с этим согласиться не могу и заявляю: каждый командир, в том числе и взводный, имеет право на эксперимент, риск, инициативу, но не вообще, а в конкретных, дозволенных ему масштабах. Если мы все начнем фантазировать и проводить опыты, позабыв о дисциплине и субординации, это будет, дорогой мой, настоящая анархия!

Шатров слушал подполковника, смотрел на его белобровое лицо и старался не только понять, но и запомнить, что он говорит.

- Эксперимент - это одно из проявлений инициативы, - продолжал Ячменев. - А главный закон инициативы в том, что она должна быть направлена в сторону наилучшего выполнения полученной задачи или своих повседневных обязанностей. Твоему взводу было приказано выйти на рубеж атаки в точно определенное время. А ты проявил "инициативу" и пришел позже. Дал возможность "противнику" на этом участке опомниться. Обнажил фланг батальона. И это, по-твоему, называется эксперимент? Поделом тебе всыпали за такое экспериментирование! Теперь ты надолго запомнишь, что все усилия и эксперименты должны быть направлены только в одну сторону - как лучше выполнить приказ. Дошло?

Шатров кивнул.

- Ну, может быть, и не совсем дошло, - сказал замполит. - Постарайся понять все это - правда на моей стороне. Ну пошли, где твои войска?

- Вон, около тех кустов саксаула.

Офицеры зашагали дальше. Шатров, глядя в сторону кустов, с опаской подумал: "Что-то никого не видно, траншеи не роют. Сейчас придем, а солдаты, наверное, спят. Достанется мне от замполита после высоких материй самая прозаическая вздрючка!"

- Теперь насчет этого Судакова, - сказал Ячменев. - Ты применил к нему сильнодействующее средство. Дорого это тебе обошлось. А уверен ли ты, что это на него подействует?

- Нет, - сознался Шатров.

- Ну вот, значит, даже своей цели не достиг. Что он за человек?

- Образование десять классов, грамотный парень, но какой-то опустошенный. Ничем не интересуется.

Ячменев помрачнел. Лейтенант видел, как на глазах портилось настроение замполита. Полагая, что причина этой перемены в его поверхностном докладе, Шатров заторопился, стараясь высказать все, что знал о Судакове, лишь бы побольше:

- Стреляет удовлетворительно. Физически не развит. Открыто в пререкания не вступает, но делает все без желания. За ним нужен постоянный контроль.

Шатрову показалось, что упоминание о необходимости постоянного контроля должно понравиться замполиту. Однако Ячменев шагал задумчивый и мрачный. Наконец он глубоко вздохнул и сказал:

- Слова, слова! Какие они терпеливые! Если бы они имели свойство возвращаться, как бумеранги, и щелкать нас по лбу, мы бы ими так не разбрасывались. Ты слыхал, есть такая наука - психология? - с явной иронией в голосе спросил подполковник.

- Даже изучал.

- И я слыхал и тоже изучал, - задумчиво продолжал Ячменев. - Зачеты и экзамены сдавали в училищах и академиях. Но знания эти мы доносили только до преподавателя. Получали отметки и выходили за дверь с пустой емкостью.

Ячменев постукал пальцем по голове.

- А психологией, как это ни странно, мы всю жизнь занимаемся. Кто работает с людьми, без психологии обойтись не может. И вот мы ошибаемся, одерживаем победы, с годами накапливаем опыт, и все это мучительно, кустарно. А в библиотеке лежит на полке запыленный учебник психологии, где даны отправные данные для познания и воспитания человека. Да что там учебник! Ученые социальной психологией начали заниматься. А мы бредем впотьмах и, не терзаясь угрызениями совести, беремся за улучшение характеров людей. Когда это у нас в полку кончится, товарищ Шатров?

Лейтенант пожал плечами, хотел пошутить: "Это не мои масштабы для экспериментов", но сдержался; подполковник ответил сам:

- А кончится это, когда вызовут меня на Военный совет, возьмут за шиворот и спросят: "А почему вы, товарищ Ячменев, так равнодушно взираете на эту психологическую немощь?"

Вздохнув, подполковник продолжил:

- Вернемся с учений, товарищ Шатров, поставим вопрос о психологии ребром, и не только для молодых офицеров, а в общеполковом масштабе. А пока вот тебе совет: при подходе к Судакову, да и к другим подчиненным уясни прежде всего две вещи: первая - в чем главные черты характера человека, что является направляющим в его жизни и в службе. И вторая - объясни себе выявленные в человеке черты, определи, как и почему они сформировались. Познав для начала хотя бы это, ты будешь браться за конкретные недостатки.

Офицеры подошли к участку взвода. Солдаты, к радости Шатрова, не спали, они рыли окопы. Сержанты догадывались, что командиру взвода жарко на собрании, и, желая хоть чем-то облегчить его положение, организовали инженерные работы по всем правилам.

Ячменев прошел вдоль траншей, перекинулся несколькими словами со знакомыми солдатами и попрощался с Шатровым:

- Поеду, меня, наверное, уже ищут. Желаю успеха.

Подполковник оглянулся и, как предполагал, увидел неподалеку зеленый газик, на котором приехал на собрание. Шофер все время, пока шли офицеры, потихоньку двигался на некотором удалении, чтоб не мешать разговору гулом мотора.

Замполит уехал. Он даже не подозревал, а узнал бы, так, наверное, от души посмеялся, что стал первым объектом анализа по той схеме, которую предложил лейтенанту. Шатров глядел на удаляющийся газик и думал: "Главная его черта - это, пожалуй, целеустремленность. Вот хотя бы несколько последних часов его работы - провести собрание в ходе учения очень трудно, а он провел. Нашел и обсудил главную причину неудачи батальона. Докопался до истины. Да и все последующие действия Ячменева - это продолжение намеченной им линии. Не случайно велел мне его дождаться. И со мной пешком пошел, а не подвез на машине, потому что поговорить хотел".

Шатров вдруг насторожился, внезапная догадка изменила ход его мыслей, Алексей даже улыбнулся: "А ведь Ячменев меня тоже изучал по той самой психологической схеме, которую рекомендовал! Конечно он обо мне многое знает, не первый день работаем вместе, но что-то ему не было известно. Вот он и завел разговор и вытащил из меня рассуждения об эксперименте. Черт возьми, как просто у него это получилось. Раззадорил, заставил высказать сокровенное! Теперь понятно, почему он оборону взвода не стал детально смотреть. Его другие заботы ждут".

"Ну а как обстоит дело в характере подполковника со второй задачей? спросил себя Шатров. - В чем объяснение ячменевской целеустремленности и уверенности? А тут, собственно, и голову ломать нечего: он весь на виду, ни от кого не скрыты партийная убежденность, политическая эрудиция, многолетний опыт, академическое образование, стремление к новому". Шатров улыбнулся: "Лихо я раскусил подполковника. Психолог! Посмотрим, как ты с солдатом справишься!" И лейтенант стал искать взглядом Судакова среди работающих: где он, что делает, пошел ли ему на пользу недавний урок?

4

В голове колонны слышался треск автоматов, гулко грохотали танковые пушки. Пыль, которая раньше тянулась длинным хвостом вдоль колонны, теперь встала желтой стеной поперек поля. Войска разворачивались в боевом порядке. Там, в этих желтых, похожих на дым облаках, уже встретились передовые подразделения. Небо зачертили белыми полосами истребители.

Разгорался встречный бой. Рота, в которую входил взвод лейтенанта Шатрова, получив задачу, мчалась по целине, спеша выйти на фланг "противника", скованного боем с фронта.

Бронетранспортер скрежетал и кряхтел, подпрыгивая на неровностях. Водитель Нигматуллин быстро и цепко схватывал бугорки и выемки, летевшие под колеса тяжелой машины. Он то придерживал ее, чтоб ослабить удар, то гнал вовсю, чтоб взлететь на косогор по инерции. Солдаты смотрели на Нигматуллина - сейчас он был главным героем, от него зависело многое.

Выполняя маневр, задуманный командиром роты, лейтенант Шатров вел свой взвод в обход фланга. Он искал глазами "противника". Далеко впереди, в лощине, чернели машины, но солдат на них не было. Солдаты "противника" спешились и лежали на высотке. Судя по количеству бронетранспортеров, силы "противника" были невелики - наверное, головная походная застава. Командир батальона решил сковать ее с фронта ротой Дронова и, ударив ротой Зайнуллина во фланг, уничтожить. Шатрову казалось, что походная застава "противника" обречена - не устоять ей против батальона.

- Атака на бронетранспортерах, - приказал спокойно Зайнуллин. А лейтенант Шатров про себя комментировал это решение капитана: "Правильно, окопаться они не успели, мы пощелкаем их, как куропаток".

Однако радость Шатрова оказалась преждевременной - справа, нацеливаясь во фланг роты Зайнуллина, а может быть, и во фланг всего батальона, заходила, стремительно разрастаясь, густая туча пыли. Это мчалась колонна "противника". А далеко за ней появлялись все новые и новые землистые шлейфы. Они отделялись от центра и быстро растекались по всему полю.

Казалось, эта махина с ходу ударит сейчас по батальону, осмелившемуся преградить ей путь, протаранит боевой порядок в лоб прямыми, как пики, колоннами, сожмет, стиснет, раздавит.

Шатров оглянулся. Позади, закрывая горизонт, на всем пространстве, видимом глазом, тоже клубилась пыль. Это его родной полк, дробясь на колонны, стремительно выходил на свои направления.

До "противника" оставалось метров пятьсот. Но и колонна, нацелившаяся во фланг роты Зайнуллина, тоже приближалась стремительно. "Если успеем смять заставу, сразу целый батальон высвободится. Опередит "противник", ударит нам во фланг, тогда останется связанной рота Дронова, которая уже ведет бой с головной заставой. Мы тоже надолго увязнем. Да и резервную роту придется Углову двинуть нам на помощь - удар во фланг нелегко выдержать. Опять все решат секунды! Надо бы прикрыться частью сил от этой надвигающейся нам во фланг колонны - задержать ее", - подумал Шатров и услышал в наушниках приказ Зайнуллина:

- Третьему взводу развернуться влево. Не допустить контратаку во фланг роты! Шатров тут же скомандовал Нигматуллину и подал сигнал флажком двум другим отделениям.

Машины послушно вырвались из общего строя роты и понеслись навстречу "противнику". Шатрову предстояло самому определить боевой порядок, маневр и вообще самостоятельно решить - как выполнить приказ. Ударить с ходу в лоб, прямо на бронетранспортерах? Попытаться зайти с фланга? Спешиться и отражать контратаку с места? И как обычно в таких случаях - решать нужно было без промедления, а Шатров никак не мог остановиться ни на одном из пришедших в голову вариантов действий. Секунды летели. "Противник" приближался. У него тройное превосходство. Рота против взвода. К тому же усилена тремя танками.

"Вот это и было бы мое Волоколамское шоссе, - подумал Шатров. - Стоять пришлось бы насмерть!" И, вспомнив о панфиловцах, лейтенант сразу понял, как нужно действовать. Если ударить по "противнику" на бронетранспортерах танки подомнут машины, как консервные банки. А если спешиться, солдаты засядут в кустах саксаула и верблюжьей колючки, вгрызутся в землю, попробуй их оттуда выкорчевать! Тут еще вопрос, кто выйдет победителем в единоборстве - танки или человек! Иногда человек равен танку, а бывает и сильнее его!

И Шатров подал команду:

- Взвод, стой! К машинам!

И как только стихли, сбавив газ, моторы, приказал:

- Командирам отделений, первое - вправо, второе - в центре! Гранатометчики вперед! Пулеметчикам вести огонь! Всем приготовить противотанковые гранаты! Взвод, к бою!

В эти минуты Шатров забыл о схеме, по которой отдается приказ, - не до нее! Он умышленно не определил место третьему отделению - не было времени даже на эти несколько слов. Сержант Велик сам догадается. Лейтенант был уверен - сержанты поймут его так же, как он понял командира роты капитана Зайнуллина. Сейчас выиграть несколько секунд - значит выиграть бой!

Отделения выбежали на ближайший взгорок и залегли. Солдаты вели огонь, окапывались и выкладывали перед собой гранаты из сумок. Гранатометчики зарядили свои грозные трубы.

"Если попытаются нас раздавить с ходу - первым залпом гранатометчики собьют три машины". Шатров вдруг с сожалением вспомнил, как иногда он на стрельбище спокойно смотрел на гранатометчика, не поразившего цель с первого выстрела, думал: не поразил первой гранатой, попадет второй оценка будет "хорошо". Какое же это, к черту, "хорошо", если вот сейчас он промажет и второго выстрела сделать уже не успеет! Надо обязательно учить солдат, чтобы попадали с первого выстрела!

Бронетранспортеры и танки "противника" приближались. Шатров нашел взглядом Судакова. Тот лежал у куста колючки, упираясь локтем в песок, автомат он положил на руку. "Чтобы не пачкать и легче было потом чистить", - отметил Шатров. Лицо Судакова было, как всегда, скучное, он не чувствовал, да и не хотел поддаваться напряжению боя. "А в бою Судаков царапал бы сейчас ногтями землю, спасаясь от пуль. Лежал бы только потому, что все остаются на месте. А может быть, не выдержал бы - кинулся бежать? Если он трус и паникер - почему меня должна мучить совесть? Наверное, потому, что доля вины в его поведении лежала бы и на мне, - признался себе Шатров. - Да, и я виноват: в мирное время, в спокойной учебной обстановке знал о его пороках, но не принял решительных мер для их искоренения. И если я это не сделал, значит, тоже плохо выполнил свои обязанности, потому что это моя работа, мой служебный долг". Шатров взглянул еще раз на Судакова и, мысленно обращаясь к нему, сказал: "Ну подожди! Я из тебя сделаю человека! Чего бы это мне ни стоило!"

Бронетранспортеры и танки "противника" внезапно остановились всем развернутым строем и стояли, рокоча моторами, будто высматривали, кого давить. Из одной машины выпрыгнул посредник с белой повязкой. Это, конечно, он приказал остановиться, чтобы не произошло беды. Бой боем, но нельзя же без должной предосторожности пускать танки и бронетранспортеры на неокопавшихся людей.

Посредник, незнакомый Шатрову капитан, пыльный, как и все, выслушал доклад лейтенанта о принятом решении, оценил боевой порядок взвода, посмотрел на суровые лица солдат, приникших к оружию, и сказал Шатрову:

- Ваш взвод удержал занимаемую позицию, контр, атака приостановлена.

Офицер побежал назад, и Шатров слышал, как он на ходу крикнул командиру роты "противника":

- Два ваших бронетранспортера подбиты из гранатомета, по роте сильный пулеметный и автоматный огонь.

- Решил подавить "противника" огнем и продолжать атаку, - хриплым голосом тут же ответил посреднику офицер "противника" из бронетранспортера.

- Еще один бронетранспортер загорелся, - холодно сказал посредник.

- А, черт бы его побрал! - выругался командир и недовольно сообщил посреднику: - Организую обход этой высоты слева.

- Вы делайте, товарищ капитан, практически, или я вам выведу еще несколько машин из строя, - строго сказал посредник.

Дальнейший разговор Шатрову не был слышен. Посредник сел в машину.

Бронетранспортеры, рыча, принялись разворачиваться, направляясь для обхода слева.

Шатров оглянулся. Рота Зайнуллина успела ударить во фланг головной заставе "противника". Дело сделано! Шатров задачу выполнил - он добыл несколько секунд, которые были необходимы Зайнуллину. Теперь у всего батальона руки свободны!

5

Батальон майора Углова смял передовые подразделения "противника".

Шатров огляделся. За его спиной гудела армада главных сил полка, она огромной железной волной неслась во фланг "противнику".

Шатров просто ахнул: "Когда они успели развернуться и построиться в такой боевой порядок! Совсем недавно главные силы были где-то далеко позади. И вот они тут как тут! Это Кандыбин сделал". Алексей представил себе лицо полковника: коричневое от загара, лучики острых морщин у глаз, резко выделяющаяся седина на фоне темно-зеленой полевой фуражки, сосредоточенные, строгие глаза. Суров и строг полковник. Алексей понимал: без суровости и требовательности нельзя. Иначе не будет вот этой быстроты исполнительности и монолитности. В том, что главные силы упредили в развертывании "противника" и ударят во фланг, была, конечно, заслуга и его - Шатрова. Но все это происходило в жаркой пыльной суматохе, и командир полка даже, наверное, не знает, чей взвод отличился.

Встречный бой длился недолго. Руководитель учений оценил быстроту и напористость действий полка Кандыбина - дал ему успех. "Противник" вынужден был отходить. А полк Кандыбина кинулся в преследование.

Опять мчатся колонны. Клубится густая горячая пыль. Отяжелела голова от бессонницы, нервного напряжения и постоянного стука металлического кузова бронетранспортера. Ноет тело от многодневной тряски. Болят кости. Затекли, окаменели мышцы. Но расслабляться, поддаваться усталости нельзя!

Есть у командира тайники, где энергия хранится до поры до времени даже при самой крайней усталости. И приводит эту энергию в действие чувство ответственности. У каждого человека имеется такой запас сил, но не всякий обладает искрой, которая его зажигает. Поэтому, наверное, и на подвиг не каждый способен. Право его совершить у всех одинаковое, а под силу он, видно, только тем, у кого постоянно теплится этот драгоценный огонь чувство ответственности.

Некоторое время было слышно только гудение мотора да шелест шин в песке. Мимо проносились однообразные барханы, скованные саксаулом и колючкой. Солнце сияло ярко, но не жгло. К вечеру оно истощило свой накал. По радио зазвучал тревожный голос командира роты:

- Всем внимание - газы! Дорога заражена "радиоактивными веществами", уровень радиации...

Капитан еще говорил, когда Шатров скомандовал: "Газы!" - и передал флажками сигнал на другие машины.

Одним взмахом Шатров натянул на лицо противогаз и набросил на плечи хрустящую на ветру защитную накидку. Запахло резиной. Дыхание стало затрудненным.

Проезжая мимо желтой таблички, оставленной химразведчиками, Шатров прочитал на ней те же данные, которые передавал по радио Зайнуллин.

В противогазах и накидках все солдаты стали абсолютно одинаковыми. Они были похожи на пришельцев с другой планеты: огромные, стеклянные глаза, длинные гофрированные хоботы, безротые резиновые лица.

Бронетранспортеры, увеличивая дистанции, удалялись друг от друга, чтоб не попадать в смертоносную пыль, которую поднимают в движении колеса.

Шатров подумал: "Радиоактивное заражение, пожалуй, единственный вид оружия, который не нужно имитировать. И на учениях и в бою оно невидимо, не имеет ни цвета, ни запаха. Воздух как воздух. Если бы не специальные приборы - подышал бы, ничего не подозревая, и готов. До чего же велика ответственность каждого человека в современном бою! У нас часто говорят о революции в военном деле и любят приводить в пример только ракетчиков. А вот здесь, в этой пыли, едет в машине простой солдат или сержант, в руках у него рентгенометр, и если этот солдат зазевается или ошибется - погибнет взвод, а то и рота... А наша непрестанная борьба за секунды? Когда и в какой войне такое было, чтоб от одного солдата зависел исход боя? Разве это не признаки тех же революционных изменений?"

Занятый размышлениями, Алексей не вел пристального наблюдения. Местность впереди была открытая - насколько видел глаз, тянулись желтые барханчики, освещенные солнцем. Справа пылила колонна - это осуществлял преследование по параллельному маршруту соседний батальон. Впереди ничего подозрительного не было. Может быть, усталый Шатров даже задремал на минуту. Хлесткие автоматные очереди были для него полной неожиданностью. Они трещали совсем рядом. С двух сторон.

"Засада!" - успел подумать Алексей и скомандовал:

- Пулеметчики, огонь! Взвод, назад!

Но "противник" предвидел эту попытку. Как только бронетранспортеры Алексея развернулись, чтобы удрать из-под огня "противника", в них снова хлестнули огнем автоматы и пулеметы с тех барханов, мимо которых, ничего не замечая, взвод проехал минуту назад.

"Окружен! Хана! Через несколько минут нас уничтожат!" - мысли у Алексея были короткие и быстрые, как автоматные очереди, которые рокотали из всех бойниц его бронетранспортеров.

Алексей не успел за эти секунды решить, что же делать. Он уже видел, как из-за ближнего бархана поднялся офицер с белой повязкой на рукаве. Сейчас он подойдет и скажет: "Ваш взвод уничтожен!"

Посредник приближался. Бронетранспортеры брызгали во все стороны огнем. Солдаты поднимались в машинах и пытались добросить гранаты до барханов, с которых вели огонь автоматчики "противника". Но гранаты не долетали до них.

"За броней мы, пожалуй, вне опасности от огня автоматчиков. Но надо побыстрее вырываться из засады. Они могут подбить машины из гранатометов".

- Ваше решение, товарищ лейтенант? - спросил посредник, подойдя к машине. Он явно иронически поглядывал на Шатрова снизу вверх.

- Лейтенант Шатров, - представился Алексей, стараясь придать своему голосу бодрость и уверенность.

- Решил!.. - еще громче сказал Алексей и огляделся, будто хотел окончательно объявить свое решение.

Оглянувшись, лейтенант вдруг оторопел. В их сторону мчались развернутым строем три бронетранспортера. Глядя только на приближающегося посредника, как на неотвратимую силу, которая одним махом готова объявить взвод уничтоженным, Шатров не видел, как от соседа справа ему на выручку были брошены три бронетранспортера. В первом батальоне заметили, что головной дозор соседа попал в беду, и спешили помочь.

- Решил подавить противника огнем и во взаимодействии с соседом справа уничтожить засаду! - счастливым, звонким голосом крикнул Шатров.

- С каким соседом? - недовольно спросил посредник. Он стоял внизу, и ему из-за барханов не были видны подходящие машины.

- С нашим соседом, вот он уже рядом, - показал Шатров.

Посредник поставил ногу на колесо и, ухватившись за борт, поднялся вверх. Он увидел мчащиеся машины, спрыгнул на землю и, отряхивая с рук пыль, весело сказал:

- Ваше счастье, лейтенант! Вы были без двух минут покойник! Скажите спасибо тому, кто вас выручил!

Обязательно скажу, товарищ капитан! - радостно ответил Шатров.

Алексей видел, как из подкативших бронетранспортеров первого батальона выпрыгнули солдаты и, Рассыпаясь в цепь, пошли на сближение с "противником".

Только пулеметчики остались на машинах и поддерживали наступающих огнем.

- Взвод, в атаку, за мной, вперед! - крикнул Шатров и перемахнул через борт. Он бежал навстречу своим спасителям. Теперь их было вдвое больше. В рукопашной они навалятся с двух сторон, за несколько секунд разделаются с этой чертовой засадой!

Еще на бегу Шатров разглядел офицера, который вел в атаку подоспевший взвод.

"Кто это может быть? Ваганов? Нет, Ваганов крупнее!"

Алексей вглядывался в фигуру бегущего офицера и не мог узнать его. Лицо его было покрыто сплошной маской пыли.

Наконец они, счастливые и радостные, оба крича "Ура!", сошлись на вершине бархана. Алексей порывисто обнял своего спасителя. И только тут узнал его: "Мать честная! Да это же Берг!"

Они несколько мгновений стояли, держась за руки. Все еще улыбающиеся. Но мысли их стремительно и растерянно метались. Как поступить? Что делать?

Они ни разу не заговорили с той минуты, когда Шатров во время перерыва на суде сказал Бергу: "Уйди или я при всех дам тебе в морду!"

И вот такая встреча.

Лейтенанты смотрели друг другу в глаза. Чего-то ждали. И вдруг это что-то сработало в их сердцах. Они крепко обнялись и так стояли некоторое время, боясь, что если отпрянут и вновь поглядят в глаза друг другу, то могут расплакаться.

Посредник снисходительно смотрел на молодых офицеров. Он думал, что они радуются удачному выходу из затруднительного положения...

6

В пустыне осенью сразу после жаркого дня наступает холод. Тени от саксаула и колючек становятся длинными, темно-серыми. Кажется, именно от этих густых теней и растекается прохлада приближающейся ночи.

Шатров, отдавая приказ командирам отделений, умышленно говорил громче, чтобы слышали и солдаты, - лучше поймут и запомнят задачу взвода. Изложив все пункты приказа, лейтенант добавил:

- Доведите до сознания солдат: чем быстрее и глубже мы зароемся, тем лучше для нас. Атомный удар может последовать в любой момент; каждая минута, использованная для окапывания, - это наш выигрыш.

Солдаты работали, никто не бездельничал, а Шатрову хотелось, чтобы копали еще быстрее.

И вот в этот момент в лощине, которая тянулась позади опорного пункта, появилась грузовая машина с кухней на прицепе.

Потянуло приятным запахом дыма и вкусной пищи. Хозяйственный взвод, словно боевой расчет у ракетной установки, мигом высыпал из кузова автомобиля, и через несколько минут все было готово для раздачи пищи. Кухню обтерли. Повара вымыли руки, надели белые халаты. Достали из ящиков хлеб, сахар, масло. Каждый хозвзводовец занял свое место и был готов к работе.

"Молодцы, - отметил наблюдавший за ними Шатров, - тоже знают цену минутам. Только не вовремя вы подъехали, ребята!"

Солдаты выжидательно поглядывали на лейтенанта. Некоторые перестали копать. Судаков уже рылся в вещевом мешке, гремя котелком и ложкой.

- Командирам отделений! - крикнул Шатров. - Продолжать работу! Ужинать пойдем, когда будут готовы окопы для стрельбы с колена.

Шатров ждал, какая будет реакция. По команде сержантов солдаты снова взялись за лопаты. Но Шатров видел - делают они это медленно. А Судаков со злостью швырнул вещевой мешок на землю и что-то забормотал себе под нос наверное, ругался.

Шатров остановился неподалеку от того места, где работал Судаков, и, обращаясь не к нему, а ко всем, кто находился поблизости, сказал:

- Лучше быть голодным и живым, чем сытым, но мертвым. Обстановка требует, чтобы мы сделали для себя хотя бы минимальные укрытия.

Шатров знал истину: у солдат не возникает внутреннего сопротивления приказу, если они осознали его необходимость и важность. Поэтому он хотел, чтобы его приказ был воспринят не как самодурство или упрямство. Но знал Шатров и пословицу: "С голодным говорить - все равно что показывать слепому или шептать глухому".

Шатров дождался, когда были вырыты окопы. Разрешил взводу поужинать. Поел сам. И только после этого решил продолжить разговор.

Совсем стемнело... Солдаты - кто сидел, кто полулежал. Колотухин и Ниязбеков курили. Розовый отсвет падал на их лица, когда ребята затягивались папиросами. Судаков и Ахтиев мыли котелки чаем.

Чтобы привлечь внимание солдат, Шатров, не обращаясь ни к кому, громко сказал:

- Помните, мы заговорили о бдительности, но начался встречный бой, и разговор не состоялся. Мы часто говорим - бдительность, бдительность. А как ее проявить конкретно вам, солдатам?

Первым отозвался Нигматуллин:

- Когда город ходишь, не болтай военный тайна. В письмо тоже не пиши.

- Правильно, - одобрил лейтенант.

- Задерживать подозрительных, кто суется к тебе с хитрыми расспросами, - сказал Колено.

- И это правильно, - сказал Шатров. - Только я имею в виду бдительность в более широком понимании.

Неожиданно высказался Судаков:

- В более широком масштабе солдат бдительность проявить не может. С империалистами он не встречается, что они замышляют, ему неизвестно. Он получает готовую оценку их действий в газетах и по радио.

Шатров знал, Судаков постоянно ждет теперь от него придирок и уверен: все, что бы он ни сказал, лейтенант будет оспаривать. Поэтому Шатров, хоть и был не согласен с солдатом, сказал так:

- Правильно вы говорите, товарищ Судаков, вопросы бдительности возложены не на всех вообще.

Лейтенант вспомнил слова Ячменева об абстракции и уверенно стал разъяснять:

- Бдительность вообще - это фикция, отсутствие всякой бдительности разговорчики. Настоящая бдительность - дело конкретное. Однако ее нужно чувствовать и понимать каждому в зависимости от своих обязанностей и должности. Если мотор нашего бронетранспортера разобрать и раздать каждому из вас по болту и гайке, то мотор без любой из этих деталей работать не будет. Так и бдительность разложена на всех нас, и как бы мелко эти вопросы иногда не выглядели - они все равно государственной важности, потому что являются частицей общего дела. Бдительность не только в правилах, о которых сказали товарищи Колено и Нигматуллин, - она каждый раз проявляется исходя из конкретной обстановки.

- Товарищ лейтенант, - обратился сержант Колотухин, - а вот сейчас, в обороне, в чем будет наша бдительность?

Шатров отлично понял - Колотухин ему помогает, он уловил намерение командира и, как ближайший его помощник, старается поддержать разговор.

- В настоящей обстановке бдительность проявил тот, кто понял, что сначала нужно окопаться, а потом идти ужинать. Поесть и отдохнуть - тоже важные вопросы боеспособности, но выбрать, что важнее в данную минуту, помогает чувство бдительности. Свел действия ядерного удара до минимума сохранил себя, отделение, взвод. Вот это и есть наша бдительность в обороне.

7

К двум часам ночи были готовы окопы полного профиля, отрыты аппарели и спрятаны в них бронетранспортеры.

Если бы не холод, солдаты давно уж попадали бы от усталости. Но холод бодрил, заставлял работать. Ветер носился над траншеями, обжигал лица, руки...

Шатров ходил по окопам, проверял, как подготовлено оружие для стрельбы ночью, беседовал с наблюдателями.

Заканчивая обход обороны, лейтенант увидел крайним в окопе второго отделения Судакова. Обстановка была спокойная. Срочных дел не предвиделось. Оказавшись с Судаковым один на один, Шатров решил с ним поговорить.

- Ну как, товарищ Судаков, мерзнем?

- Холодно.

Молчание.

- Вы любите бокс? - неожиданно спросил Шатров.

- Нет.

- Ну а боксеров на ринге видели?

- Видел.

- Тогда скажите, почему из двух равных по весу, по разряду побеждает кто-то один.

Судаков размышлял, медлил с ответом, затем неуверенно сказал:

- Более техничный, наверное.

- Согласен. А откуда у него взялось это мастерство, или, как вы говорите, техничность?

Судаков усмехнулся:

- Добился на тренировках.

- Вот видите. Так и нам, солдатам, необходимо мастерство. Мастерство, между прочим, та самая сила, которая порождает смелость. Владеет человек своей специальностью - он смело берется за дело. Не владеет - его сдерживает нерешительность. Как вы думаете, почему я приказал вам командовать отделением тогда при атаке?

- Наверное, хотели выяснить, на что я способен.

- Вы недалеки от истины, - подтвердил Шатров. - А бой может сложиться именно так, что вам придется командовать отделением и даже взводом. Атомное оружие заставляет расчленять подразделения по фронту и в глубину, чтоб избежать больших потерь. Это расчленение все больше увеличивает роль и самостоятельность мелких подразделений. Каждый солдат должен быть готов заменить командира.

- Я стану командовать только в том случае, когда останусь один в отделении. Если нас уцелеет двое - командиром станет тот, другой.

- Почему вы себя так низко цените? У вас хорошее образование, вы развитой человек. Но для того чтобы командовать, этого недостаточно; нужны воля, строгость, настойчивость.

- У меня этого нет. Природа не наградила. Я бесхарактерный.

- Заблуждение. Бесхарактерных людей нет. Есть люди со слабым или сильным характером. Характер формируется у человека после того, как он родился, а не там где-то... в природе, которая, вы говорите, вас не наградила. Никто не приходит в жизнь готовым - ни героем, ни предателем.

Шатров едва не сказал: "И вы тоже не родились равнодушной тряпкой, а где-то набрались этого на своем коротком жизненном пути". Но вовремя остановился. Обидеть человека - значит загубить откровенность, и не только в этом разговоре, но и надолго в будущем. "Я поступаю не совсем правильно, - думал Шатров, - собрался изучать Судакова, а больше говорю сам. Надо, чтобы он говорил, а я только бы направлял его вопросами".

- Вот давайте вместе проследим вашу жизнь и попробуем определить, где и какие черты характера у вас формировались, а что от природы.

- Обстановочка не очень подходящая, для того чтобы меня раздевать и препарировать. Холодно.

- Ничего, - сказал Шатров. - Расскажите о себе: как жили, что делали, с кем встречались?

- Жил я просто и скучно - как все.

Опять молчание. "Не вовремя завел я эту беседу - невесело подумал Шатров. Он посмотрел на часы и с напускным беспокойством сказал:

- Однако мне пора. Договорим в другой раз.

Он шел по сырой, свежевырытой траншее - было темно и холодно. Ему казалось, что он очень плохой офицер, ничего не способен понять в людях. Он берется воспитывать Судакова, а сам беспомощный, бесхарактерный человек. Он приписывал себе много других слабостей, даже не подозревая, что эти муки познания человека только начинаются в его офицерской биографии, что будет он их испытывать и через десять и через двадцать лет, потому что нет на свете людей одинаковых, и, чтобы понять каждого, нужно делать каждый раз открытие. А открытия, как известно, не бывают без мук, страданий и радости победы.

8

Отбой учениям был дан через несколько суток. Войска собрались в поле. Проверяли технику и оружие. Предстояло совершить марш в расположение полка.

Офицеров вызвали в штаб на разбор учений.

Шатров приехал на одной машине с Зайнуллиным, Антадзе и Анастасьевым.

Офицеры штаба из-за отсутствия поблизости строений и деревьев поставили на плоскую высоту десятка два автомобилей, построили их буквой "С". На борта машин они развешивали многочисленные яркие схемы. Шатров удивился - когда успели так много начертить!

Разбор делал генерал Таиров. Офицеры сидели на песке, поджав по-восточному ноги. Как только Алексей опустился на землю, к нему подошел и сел рядом Берг. Шатров дружески пожал ему руку.

Генерал ходил вдоль строя машин, увешанных схемами, в руке генерала была длинная тонкая указка, которой он энергично водил то по одному, то по Другому листу. Таиров, несмотря на возраст и седую голову, был подтянут и строен. Он говорил громко и Уверенно, четко и коротко формулировал свои мысли. Генерал цитировал на память устав, приводил сложные теоретические выкладки, безошибочно называл номера частей, подразделений и фамилии командиров. Он ни разу не спутал оперативное время много, численных боев и не запнулся, произнося заковыристые местные названия населенных пунктов...

Когда генерал заговорил о неудачной атаке второго батальона, поднялся майор Углов. Шатров знал этот неписаный и не определенный уставом закон: если ругают подразделение - его командир должен встать. Алексей смотрел на стоявшего комбата и сгорал от стыда - это ему, Шатрову, полагалось сейчас стоять вместо Углова и краснеть на виду у всех. Лейтенант хотел было подняться, но вовремя понял, что это "рыцарство" будет выглядеть смешно и непонятно для окружающих.

Шатров видел, офицеры батальона косят на него недобрым взглядом, будто спрашивают: "Понимаешь ли ты, кто должен стоять вместо комбата?" Кроме этих осуждающих взоров лейтенант чувствовал - смотрит на него еще кто-то, смотрит пристально и пытливо, оценивая, как все это переносит он, Шатров. "Подполковник Ячменев", - уверенно определил Шатров и, подняв глаза, тут же встретил взгляд замполита.

Генерал меньше чем батальоном не имел возможности оперировать. Он предупредил в начале разбора:

- Действия командиров рот, взводов и сержантов оценить на полковых разборах.

Но, дойдя до встречного боя, Таиров вдруг весело сверкнул раскосыми глазами и подробно остановился на его завязке. Генералу очень понравились находчивость и смелый маневр во время боя с головной походной заставой.

- Кто командовал взводом и прикрывал фланг от контратаки? - спросил генерал.

Шатров знал - его хотят похвалить, но встать сразу после майора Углова было просто невозможно. Произошла небольшая заминка.

- Вставай, что же ты? - шепнул Антадзе.

- Товарищ Кандыбин, - негромко спросил генерал, - вы собрали не всех ваших офицеров?

Теперь уже поднялся полковник Кандыбин и, оглядываясь на своих подчиненных, сердитым взглядом спрашивал: "Кого же нет?"

Чувствуя, что совершает еще одну глупость и подводит на этот раз еще и командира полка, Шатров поднялся.

- Ага, вот он, - сказал генерал. - Скромность героя украшает, но, учитывая, что у нас очень мало времени, прошу отзываться побыстрее.

- Я не уверен, что вы имели в виду меня, товарищ генерал, - смущенно сказал Шатров.

- Прошу извинить, - тут же подчеркнуто вежливо сказал Таиров, значит, я не очень ясно выразился. Я имею в виду подразделение, которое встало на пути роты, заходившей во фланг атакующим. Вот здесь. - Генерал показал указкой на схеме. - Ваш взвод там был?

- Так точно, - ненавидя себя, готовый провалиться от стыда сквозь землю, подтвердил Шатров.

А Таиров, будто нарочно, принялся его расхваливать:

- Вы действовали энергично и умело. Особенно мне понравилось ваше решение отражать контратаку в пешем строю. Быстрота и находчивость ваша меня просто поразили. Люди против танков - соотношение, на первый взгляд, несравнимое. Но в той обстановке это был единственно правильный выбор. Если бы вы остались в бронетранспортерах - вас три танка, несомненно, расплющили бы всех разом.

Шатров еле выстоял, пока генерал говорил о нем. Алексею было жарко, пот выступил на лбу. Казалось, присутствующие встречают слова генерала неодобрительным гулом. Шатров был уверен - всеобщее презрение офицеров батальона ему обеспечено. Однако, когда кончился разбор учений, сослуживцы стали поздравлять его с успехом. Шатров рассеянно отшучивался, искал взглядом майора Углова. Он хотел подойти к комбату, извиниться перед ним; он еще не знал, что скажет майору, но необходимость признаться в своей вине и в том, что он сам себе противен, так и бурлила в груди лейтенанта.

Они встретились при посадке на машины, когда разъезжались к своим подразделениям. Шатров увидел комбата и умышленно остановился на его пути:

- Разрешите обратиться, товарищ майор?

- Слушаю вас, товарищ Шатров, - приветливо сказал комбат. - Сегодня вы у нас герой!

- Какой там герой... Простите меня, товарищ майор, за причиненные вам неприятности.

Голос у Шатрова был глух и дрожал от волнения.

- Ну, дорогой мой, вы сгущаете краски! - стараясь успокоить молодого офицера, сказал комбат.

Конечно, стоять "на ковре" дело пренеприятнейшее... На учении со всяким может такое случиться - на то оно и учение. Не казните себя. Я зла на вас не затаил. Тем более что вы лихо исправили свою ошибку! Много ли нужно человеку для счастья? Иногда всего несколько слов или просто ощущение, что ты не в тягость людям, что ты в кругу товарищей.

Колонны танков, бронетранспортеров и артиллерии вошли в город. От тяжелых машин вздрагивала земля и глиняные домишки, стоявшие по обе стороны дороги.

Это был тот же плоскокрыший, голый, без деревьев, Рабат, но после песков и неотступной пыли он теперь выглядел благоустроенной обителью.

В полковом городке было чисто, тихо, выметено и побелено. Все казалось родным, домовитым, приятным. Самым шумным местом в городке после учений стал автомобильный парк. Командир полка приказал офицерам все привести в готовность к немедленным действиям и только после этого уходить домой.

Пусть подкашиваются ноги от усталости, пусть шумит в голове и глаза слипаются от пыли - нужно почистить оружие, заправить машины, разложить все припасы и снаряжение на места, где руки их привычно найдут по сигналу "Тревога".

С приходом в городок у Шатрова ощущение усталости как-то уменьшилось. Наверное, это произошло от предвкушения близкого отдыха, радостной встречи с Надей, теплого душа, бодрящего холодка чистого белья, белой скатерти на столе, вкусной домашней еды и сладкого спокойного сна в тишине и прохладе комнаты. Все это было так близко и доступно, что от одного сознания предстоящего удовольствия и покоя по телу иногда пробегал легкий щекочущий озноб, а на душе становилось светло и радостно.

Шатров руководил работами своих подчиненных. Колотухин и Нигматуллин копались в моторе. Сержант Ниязбеков уже успел побывать со своим бронетранспортером на мойке - "броник", блестящий от воды, ярко-зеленый, будто улыбался оттого, что его помыли и вычистили.

"А где Судаков?" - вспомнил лейтенант. Алексеи нашел солдата внутри бронетранспортера. Ему, видно, поручили очистить кузов от пыли. Судаков водил сухой тряпкой по бортам и сиденьям и, по сути дела, гонял пыль с места на место.

- Товарищ Судаков, неужели вы не догадаетесь намочить тряпку? - с укором спросил Шатров.

Судаков выпрыгнул из машины и побежал к водопроводной колонке. А лейтенант смотрел ему вслед и чувствовал, как потянуло вдруг закурить. Он пошел к курилке, с грустью думая: "Ну и характер у человека".

У ворот Шатров встретился с Ячменевым. Подполковник, еще пыльный и не переодевшийся, направлялся в автопарк.

- Как дела? - весело спросил замполит.

- Неважно, - ответил Шатров, имея в виду Судакова.

- Чего не хватает? Масла? Ветоши? Горючего?

- Я говорю о том солдате. О Судакове. Помните, на учении докладывал?

- Помню, а что с ним?

- Ничего с ним не произошло. Это меня и удручает.

- Какой ты быстрый. За три дня хотел перевоспитать человека! Воспитательная работа, дорогой Алеша, это вечный бой. Он ведется в мирное время и на войне, днем и ночью. Он никогда не кончается. В нем нет имитации и условностей - он всегда настоящий. И еще одна особенность этого боя - в нем не погибают, а рождаются люди!

Шатров закончил все дела и шагал домой. Шел он по знакомой улице каждый день проходил по ней рано утром в полк, потом спешил на обед и обратно и затем уже вечером возвращался домой.

Он думал о словах Ячменева. Думал о своем взводе. И ему очень хотелось хотя бы в мыслях отметить одно радостное обстоятельство, о котором он не сказал подполковнику. Он и сейчас, шагая по улице, играл сам с собой в прятки, старался убедить себя, что ничего особенного не случилось. Но черт возьми - Судаков-то действительно побежал мочить тряпку к водопроводному крану, когда Шатров ему сделал замечание. Побежал! А не пошел шагом, вразвалочку, как он делал это прежде. Может быть, для других это окажется мелочью, крупицей... Но как знать, не окажется ли это одной из тех крупиц, из которых в конечном счете и складывается командирское счастье...

На углу Алексею повстречалась группа молоденьких лейтенантов. Они четко отдали честь и посторонились, уступая Шатрову дорогу.

- Разрешите обратиться? - спросил высокий стройный парень и покраснел от смущения. - Мы правильно идем - эта дорога в сторону штаба?

- Правильно идете, - радушно сказал Шатров, - не к штабу, а в полк идете. Вы из Ленинского?

- Так точно.

Лейтенанты окружили его.

- Вы тоже наш?

- Ваш! Год назад выпускался.

- Вот здорово!

Шатров смотрел на офицеров - не попадется ли знакомое лицо? Но близко знакомых не было. Вроде каждого из них встречал в училище. Все они были крепкие, румяные, немножко настороженные.

- Как здесь? - спросил тот же парень, который заговорил первым.

- Жить можно! Полк хороший, - сказал Шатров.

- Да-а, - неопределенно протянул чернявый красивый лейтенант и окинул взглядом пустынную, без деревьев, улицу, низкие домики и песчаные наносы около дувалов.

- Это ничего. Привыкнете, - подбодрил Алексей. - Все это уйдет на второй план... Пустыня даже делает человека жизнерадостным. Учит ценить природу.

Один парень криво и недоверчиво усмехнулся. Другой продолжал грустно смотреть на песчаный нанос поперек тротуара. Третий покосился на ножки прошедшей мимо девушки. А тот, что разговаривал с Шатровым, поднял свой чемодан и бойко сказал:

- Ладно, поживем - увидим!.. Пошли, ребята. До свидания, товарищ лейтенант!

1968