"В неверном свете" - читать интересную книгу автора (Шефер Карло)

3

Музыка затихла и больше не звучит в его голове. Черные пятна плывут на зловещем красном фоне, бесшумно плывут. Он открывает глаза, чтобы избавиться от этого видения.

Ночной переезд прошел жестко, но не в этом проблема. Единственный отрезок поездки, неприятный для него, начинается сейчас. Ему предстоит провести неизвестно сколько времени между двойными стенками каюты, свернувшись, будто зародыш. Вся ответственность лежит на незнакомом типе, а он лишен всякой свободы, будто охромевшая лошадь в боксе.

Он слышит слова голландского таможенника:

— Славная лодка, да только зря вы отправились в плаванье нынче ночью…

— Вот и я так сказал… — (Идиот!) — …сам себе. Что ж, в другой раз буду умней.

— Так вы хотите плыть вверх по Рейну?

— Да, отпуск у меня, на реке, вроде бы, ничего…

— Бар у вас хорошо упакован, ничего не скажешь.

Он дал лоцману концентрированную дозу средства от похмелья, а сам принял кодеин, чтобы предотвратить возможный приступ кашля. Как долго это еще протянется? От кодеина кружится голова. Двинутся ли они дальше, или наркотик успеет добраться до его сознания? Он терпеть не может наркотики.

Но все хорошо, и они уже плывут. Он слышит шум винтов, слышит шипенье за кормой. Придется подумать о другом варианте прохождения таможни, этот для него неприемлем. Он бьет кулаком в стенку, колотит ногами, кричит:

— Открывай, идиот! — В нем бушует ярость.

— Все уже о'кей. Мы прошли, не волнуйтесь.

До него доходит: этот муравей пытается его успокоить. Его!

Молчание после возгласа Лейдига длилось недолго, лишь одну сотую секунды, столько теряют на склоне лыжники, соревнующиеся в скоростном спуске, когда по ошибке оттопыривают большой палец. Но во времени все-таки образовалась дыра, куда ускользнула вся нелепая внутренняя жизнь Тойера. Он смог лишь внятно спросить:

— Кто такой Вилли?

Лейдиг еще раз посмотрел на снимок и покачал головой:

— Вилли это… Вилли — это Вилли. С такими типами в Старом городе сталкиваешься постоянно, хочешь того или нет, особенно если никуда оттуда не выходишь. Ты видишь их в лавках, в кабачках. Рано или поздно ты слышишь, как другие называют его Вилли. Я никогда с ним не разговаривал… Кого там только нет: прежде была горбатая цветочница, якобы игравшая в гольф за университет. Сумасшедшие со своими фантазиями и секретами, которые известны половине Главной улицы. Они кричали, что во всем виноваты шпионы. Среди них был и Вилли, точней, целая армия таких Вилли. А еще — неудачники-студенты, вечно корпевшие над дипломом, и…

— Так ты заходишь в пивные? — спросил Хафнер, словно озаренный теплыми лучами.

— Естественно. — Лейдиг даже обиделся. — Почему бы и нет?

— Я вижу тебя каждый день уже три с лишним месяца и никогда бы не подумал, что ты бываешь в пивных. — Хафнер смотрел на Лейдига почти влюбленно.

— Тут каждый знает, что я живу вместе со своей фрау мамочкой, поэтому я иногда ухожу из дома, чтобы побыть в одиночестве. В пивных ведь можно заказывать не только спиртное, но и минералку или кофе. Тебе это, конечно, не приходило в голову, — высокомерно пояснил Лейдиг. — А работаем мы вместе два месяца, хотя кое-кому такой срок может показаться и более долгим.

Этого объяснения оказалось достаточно. Даже Хафнер, почитавший всех матерей как богинь, вынес по поводу матери Лейдига приговор: «это нечто ужасное». Растерявшись, он слишком сильно ударил своего коллегу по напряженному плечу.

— Значит, больше вам ничего о нем не известно? — Тойер снова стал нормальным и даже вспомнил о своей придуманной стране, где живут только медведи. (Он переносился туда мыслями всякий раз, когда его одолевала тоска.) Мишки выпускали там газету, в которой были лишь крупные буквы, да картинки лосося и ульев. — Так вы больше ничего о нем не знаете? — повторил он.

Лейдиг взглянул на него почти с отчаяньем.

— Вы уже ответили, да я прослушал, — вздохнул Тойер. — Повторите для меня еще раз. Извините.

Его подчиненный попытался говорить ровным тоном, но было заметно, что он нервничает.

— Да, как я уже говорил… Я часто захожу в «Круассан», что на Хоймаркт. Вероятно, там я его и видел. Когда в начале Главной улицы еще стоял магазинчик Нанца. Возможно, это было и там. Не знаю. Таких людей встречаешь повсюду и нигде конкретно. Вот вы, шеф, когда вы в первый раз услышали про Гельмута Коля? Не помните? Ну и я тоже не помню.

— Обманщик, жулик, жирный мешок с дерьмом! — Хафнер неожиданно сошел с катушек. В его районе Пфаффенгрунд всегда голосовали за социалистов или за республиканцев и никогда не голосовали за «Черных» [3].

Тойер невольно рассмеялся.

Путаница трамвайных проводов висела в сыром воздухе, словно узловатая штриховка. Маленькая Бабетта уже не всхлипывала, но в школу шла понуро. Ильдирим смотрела ей вслед из окна, и ее маленькая подружка казалась ей раскрашенной от руки фигуркой из черно-белого фильма.

На фоне одиночества девочки она подумала и о себе. После того как лучшая подруга вышла замуж и переехала с мужем в Гамбург, Ильдирим иногда готова была разговаривать с порхавшими в доме мотыльками. Одноклассники рассеялись по всем частям страны, а с теми немногими, которые еще оставались, она давно уже не поддерживала отношений, увлеченная амбициозным стремлением сделать карьеру. Так что у нее осталась парочка школьных подруг, да и те уже давно обретались в надежной семейной гавани. И никаких интересных мужчин поблизости.

Ильдирим жила на Берггеймерштрассе, почти на уровне улицы Черныринг, всего в километре, если мерить по прямой, от Старого города, но вместе с тем на другой планете. Этот участок улицы застроили домами, а район Берггейм бесстыдно назвали «новым центром Гейдельберга». Но это был уже другой город, что-то вроде Мангейма. Знала ли она вообще другие города? За окном мчались автомобили, ведь, если выжимать полный газ, можно сразу проскакивать несколько светофоров и быстрей выехать на автостраду, к чему, как известно, стремится каждый водитель.

Она снова опустила гардину и взглянула на часы. Ей пора идти.

Ильдирим решила, что в джинсовой куртке сейчас слишком холодно. Потом все-таки надела ее. Сумка была собрана, как всегда, еще накануне вечером.

На лестнице не горел свет. Нижняя половина стен была покрашена зеленой латексной краской; при сумрачном свете дождливого дня она казалась почти черной. Дом был построен в тридцатые годы и после этого непрерывно эксплуатировался, и стоял он не среди гейдельбергских красот, а почти на выезде из невзрачного Берггейма, с видом на вокзал, а не на замок. В нем всегда воняло, а чем — Ильдирим даже думать не хотелось.

Внизу ей встретилась фрау Шёнтелер.

— Моя Бабет ток што вышла из дома, я видела, — проскрипела она. — Снова у вас торчала. Так не пойдет. Я ее мать. Нечего ее приваживать.

Ильдирим кивнула, покрепче сжала сумочку и попыталась проскользнуть мимо пьяницы.

— Нечего приваживать ее, ясно? — повторила женщина. — Ишь, фифа какая, вырядилась!

— Вы лучше почаще вспоминайте о своей дочери и заботьтесь о ней, а не оскорбляйте людей, которые желают ей добра! — огрызнулась Ильдирим.

— Я инвалид! — визжала мамаша. — У меня давление и сердце. Такие, как вы, виноваты, что я получаю жалкую пенсию. Погодите, скоро я позвоню в полицию!

— Вот и хорошо, — спокойно заявила Ильдирим. — С полицией хотя бы можно поговорить нормально.

За широкой фигурой соседки через открытую дверь она увидела почти все ее скудное хозяйство, и прежде всего бутылку из-под коньяка и рюмку на пластиковом столе. Жилище прямо-таки образцовое для дешевого магазина распродаж «Рудис рестерампе». Кое-кто в доме предполагал, что Шёнтелер принимала мужчин с коммерческими целями, но Ильдирим не верилось, что толстая, рыхлая, вечно жалующаяся на свои хвори женщина, получавшая пенсию по инвалидности, могла кого-то завлечь. Хотя в глубине души подозревала, что так оно и есть.

Энергично отодвинув в сторону ворчавшую соседку, она вышла на улицу. Дверь подъезда закрыла за собой лишь после того, как посмотрела в обе стороны. Привычка, вызывавшая в ней досаду. Она появилась после того, как в прошлом году бритоголовые положили на рельсы турецкого парнишку. Но все же Ильдирим ходила всюду пешком, у нее не было даже велосипеда.

Тут, вне дома, она должна всегда быть в форме. Ее тело должно быть жилистым, сильным, чтобы рассекать им чужой воздух. Машинально она сунула в рот антиникотиновую жвачку. На службе больше нельзя курить, к тому же чистое безумие курить, если у тебя астма. Каблучки цокали по асфальту. Она знала, что мужчины смотрели ей вслед, но она была вне дома, и вокруг был лед.

Она свернула направо и прошла мимо своего фитнес-центра, расположившегося в панельном доме наподобие гедеэровского, прямо за ним находилась городская библиотека, а дальше тянулись здания суда, хотя каждый день она надеялась, что они испарились, исчезли.

Спортивный тренер из Гонконга, один из тех людей, которые когда-нибудь оглохнут от собственного голоса, восторженно проревел, высунувшись из окна:

— Ну, турка чокнутая, сколько человек отправила сегодня за решетку?

Она показала ему средний палец.

Ее голова наполнилась вибрирующим звуком, напоминавшим скрипку. Это случалось все чаще. Ей снова вспомнился высокопарный начальник полиции. Может, она совершила промах? Первый труп в ее карьере, а она ничего не предприняла. Лучше бы ей досталось дело о собаках.

Городская библиотека приветствовала ее теплым светом, льющимся сквозь большие окна. С каким удовольствием она зашла бы туда и почитала что-нибудь, на худой конец даже специальную литературу. Но здания суда стояли на месте и никуда не исчезли. Облицованные бетонные кубики, выстроенные в ряд, рядом финансовое ведомство. Здесь всякий житель Гейдельберга мог развестись, обанкротиться и попасть за решетку, не замочив ног. В принципе, Ильдирим нравилась ее работа, но не эти здания и не всякая чушь, которой приходилось ежедневно заниматься.

— Доброе утро, фрау доктор. — Привратник поклонился ей с преувеличенной вежливостью.

— Доброе утро, господин Гартман, — ответила Ильдирим. — Только я пока еще не доктор.

— Для меня вы все доктора, — последовал подобострастный ответ. — Даже вы.

Связь номер один, звонок от начальства. Тойер набрал в грудь воздуха и снял трубку. Не прошло и тридцати минут, как Штерн отдал «собачье письмо» в типографию. Гаупткомиссар в ярости переключил телефон на громкий звук.

— Тойер.

— Зельтманн. Разрешите пожелать вам чудесного и доброго утра, мой дорогой господин Тойер. Впрочем, я взглянул на часы — скоро можно пожелать и приятного аппетита. Итак, приятного аппетита, господин Тойер. Мы говорим приватно? Без этого отвратительного динамика?

— Естественно, — солгал комиссар. — Только вы и я. Почти романтично.

— Романтично, это вы точно приметили! Ах, милый Тойер, вчера вечером я гулял с женой в Старом городе, это к слову о романтике. И знаете, что я подумал? Господи, этому Гейдельбергу ничего не страшно, даже затянувшийся дождь. Ничто не в силах его испортить…

Тойер старался изо всех сил не задремать и не улететь мыслями в свою придуманную страну медведей.

— Итак, я тут прочел вашу листовку, посвященную безобразиям с собаками в Хандшусгейме. Мой любезный, по существующим правилам бумаги сначала должны попадать на мой стол, так сказать, в пасть ко льву. Служебный порядок, вы понимаете. Но ладно, не будем об этом вспоминать! Нашлись коллеги, которые исправили эту маленькую небрежность. И слава богу, скажу я вам…

Тойер мысленно перебрал свою картотеку говнюков. Кто мог на них настучать? Получился внушительный список подозреваемых.

— …но уважение! Я позволил себе внести пару небольших изменений, а в остальном бумага свидетельствует о том, что ваша группа вполне подходит для этого дела. Для каждой кастрюльки своя крышечка, как говаривала моя бабушка.

— Что за изменения? — спросил Тойер, полный нехороших предчувствий.

— Ах, ничего особенного, практически ничего. Изменения — слишком громко сказано. Считайте меня редактором ваших трудов. Редакторская работа — это труд повивальной бабки в духовной области, не более того. Пускай порой бывает больно, но все направлено на общее благо. Автор — это рожающий гений, а его редактор — врач, принимающий роды. Мужской и женский принцип. Инь и Ян.

— Определенно. — Тойер взглянул на свою группу и увидел, что у всех отразился в глазах его собственный страх. Он заставил себя сдержаться и не брякнуть: «Ну совсем как Толстяк и Коротышка» [4], а только слегка фыркнул. — Я был сильно беременный, но теперь мне уже лучше.

Зельтманн не удостоил внимания его шутовскую фразу.

— Вы, конечно, просто не продумали вопрос до конца, призвав присылать сообщения в письменной форме. Теперь вам будут часто звонить. Я распоряжусь, чтобы вам подключили дополнительный аппарат. Да, к тому же вы должны указать горожанам время, когда им звонить. Горожанам требуется ориентировка: с десяти до восемнадцати часов, с понедельника по пятницу. Так что со следующей недели вам не придется скучать, грубо говоря. Мне не хотелось бы оказаться на вашем месте. Ну, еще раз желаю всего наилучшего. Так держать!

— До свидания, — фальцетом попрощался Тойер и положил трубку.

В маленьком городке он видит причал.

Его перевозчик удивляется, ведь они уговаривались о долгой поездке. Но он больше не доверяет этому типу. Когда дверь скрипит, ее требуется смазать, и немедленно, иначе она так и будет скрипеть; одними намерениями тут не обойдешься. Планы без воплощения — удел большинства, но он не принадлежит к большинству. Когда-нибудь этот субъект его выдаст, оговорка на границе — никакая не мелочь. Первый писк предшествует скрипу, а скрип — неподвижности шарниров.

Это не для него.

Для того, кто умеет проламывать себе проход даже сквозь камень, не бывает запертых дверей.

Вылезая на берег, он пачкает брюки о релинг лодки и с трудом сдерживается, чтобы не выругаться. Грязь — ее он переносит с каждым годом все хуже.

Он идет по улице городка. На него обращают внимание, но он рассказывает о себе четко и внятно. Все напоминает ему бешеную пляску на волнах, а какая пляска без импровизации. До сих пор он ехал с одним из своих друзей, а другой обещал забрать его отсюда, но что значат сегодня обещания?

Глупые люди всегда поддакивают громче всех. На этот раз таковым оказался старик, который, услышав его сетования на нынешние времена, почувствовал их глубокое духовное родство. Хотя они похожи не больше, чем царственный бык на вола, жарящегося на вертеле. Рассыпаясь во всяческих любезностях, он позволяет старику отвезти себя в ближайший крупный город. Как он презирает эту заплесневевшую землю, не важно, отвоевана она у моря или нет. Он не понимает, чем просоленное болото лучше игры морских волн. Больше места для людей? Ну, это совершенно его не волнует.

В первом же городе после бесчисленных слов благодарности, которые он произносит, с трудом подавляя усмешку, он садится на первый же поезд, идущий на восток. Когда приходит кондуктор, он его мучает потоком немецких слов. Дорогой дополнительный билет он намеренно оплачивает голландскими деньгами, которые, разумеется, имеет при себе.

Он высаживается в приграничном городе.

— Там дальше уже Германия, — сообщает дружелюбная дама, перед которой он разыгрывает неловкого, заблудившегося британского туриста.

Он идет пешком мимо пограничного поста. Насвистывает и напевает, едва не подбивает на глупый танец одного из пропыленных слуг закона. Таможенник заботливо замечает, что ему предстоит еще довольно далеко тащить свой чемодан, пока он найдет отель. Наконец-то он может засмеяться. И он, смеясь, объясняет, что врач прописал ему побольше движения.

Все машины задерживают из-за ящура. Иногда он жалеет, что нет публики, которая наградила бы его аплодисментами. Сначала по переполненным рядам его великолепного театра пробежал бы шепот: почему бы ему просто не взять машину? Некоторые зрители, из тех, что посообразительней, шипели бы и призывали к порядку. Потом поняли бы даже самые тугодумы: из-за множества контрольных пунктов! И все бы зааплодировали, спонтанно, как при исполнении известной арии. Он слышит аплодисменты и чувствует, как они нарастают, — ведь усталые войска системы в случае чего смогут проследить за ним только досюда. К примеру, кондуктор может дать описание его внешности, но оно никогда не всплывет там, откуда он прибыл, и никогда не прозвучит в Гейдельберге.

— А что вы, собственно, думаете про ящур и коровье бешенство? — спросил Хафнер, вероятно, только для того, чтобы нарушить их долгое молчание.

— Я больше не ем мяса, только индейку, — ответил Штерн с некоторым пылом, типичным в наши дни для всяких последовательных адептов здорового питания, гурманов, людей, излишне осторожных, и тех, кто-давно-обо-всем-уже-знал, когда всплывала эта болезненная тема.

— Ах, не говори глупости, — буркнул Тойер. — Индейку ты можешь есть, когда бастуют аптекари, а у тебя начинается заражение крови. Ведь это чистейшие пенициллиновые бомбы. — И, поскольку его так и подмывало сообщить что-нибудь полузабытое из колонки «Занимательная смесь» в «Рейн-Неккар-Цайтунг», добавил: — Когда видишь, что творится сейчас в мире, скоротечное размягчение мозгов уже не пугает.

— Итак, сейчас уже вторая половина пятницы. — Судя по голосу, Лейдиг слегка нервничал. — В понедельник, максимум во вторник, у нас, вероятно, вырастут собачьи уши. Что будем делать?

Маневр Зельтманна свел на нет их слабое воодушевление; по сути, казалось, что каждый из четверых с удовлетворением возится с текущей мелочевкой. Во всяком случае, Тойер уже много лет не вел протокол так внимательно, почти с терапевтической тщательностью, как при нынешнем опросе закоренелого безбилетника, который угрожал контролерам тупым кухонным ножом и посему был препровожден в их ведомство. Абсурдность внутреннего мира нарушителя почти не доходила до сознания гаупткомиссара, и это был либо очень хороший, либо весьма настораживающий знак. Тойер мысленно прикидывал в те минуты, не надеть ли ему, старому детективу, в знак протеста собачий ошейник.

Теперь крышки письменных столов опустели.

— Так что же мы будем делать? — вздохнул Тойер. — Может, повесим тут портрет Хонеккера, а? Вон какие у нас голые стены. Или комиссара Рекса. Хонеккера и комиссара Рекса.

— И портрет моей мамы, — ко всеобщему изумлению, проговорил Лейдиг: он бывал циничен только по отношению к Хафнеру. — По-моему, мы не должны отвлекаться от темы.

Старший гаупткомиссар подумал, усмехнувшись в душе, что у него и тут вырывают тетрадь из рук, но заметил, что эта метафора не годится. У него ничего нельзя забрать из рук, ведь его руки давно уже вяло повисли вдоль туловища. Ему стало досадно.

— Хватит болтать, пора браться за дело, — язвительно буркнул он. — Итак, мы решили прогуляться в выходные по Старому городу и немножко понюхать, чем там пахнет. Каждый будет иметь при себе снимок Вилли. Я считаю, что глупо рассчитывать на быстрый успех этого узколокального мероприятия. И не изображайте из себя агентов ФБР, вы не американцы, а мальчишки из Пфальца!

Молодые люди смущенно молчали. Тойер угадал их намерения. Преодолевая собственное нежелание, он со вздохом продолжил:

— Встретимся завтра в одиннадцать на Бисмаркплац. — Хафнер обрадовано кивнул, явно надеясь, что ему там удастся принять меры против предстоящего утреннего бодуна. — Дальше пойдем по двое. Будем обращаться к прохожим выборочно, по принципу случайности; кажется, и Вселенная тоже возникла по этому принципу. Случайно. И не только она, а все вокруг. Даже Гейдельбергский замок.

— Это круто, — кивнул Штерн и обхватил себя руками за плечи, словно мерз. — Про Вселенную.

Ильдирим созерцала жалкое существо, сидевшее на скамье подсудимых. Это был неопрятный мужичонка с острым, твердым брюшком, настоящим пивным сталактитом. Сальные волосы, пористый нос. Она ненавидела его, и это поддерживало ее дух, но одновременно связывало ее с ним недобрыми узами, так как казалось, что и он, при всей своей ничтожности, тоже держался лишь за счет собственной ненависти. Ненависть не давала ему развалиться на гнилые куски.

Она начала свою речь:

— Господин Шнейдер в ночь на 23 декабря прошлого года привязал свою жену в их совместной квартире электрическим проводом к стулу. Он издевался над ней несколько часов, прижигал сигаретой руки, бил в лицо, так что сломал обе скуловые кости. Я бы хотела избавить потерпевшую от дальнейших подробностей. Я ссылаюсь на имеющееся подробное признание обвиняемого, от которого он, впрочем, теперь отказывается. Далее у нас имеется медицинское заключение и письменное заявление пастора, к которому обратилась со своим горем истица.

Адвокат противной стороны, гладкий блондин, перебил ее:

— В вышеупомянутых материалах обвинения мы не видим достаточно веских доказательств. Никто не отрицает травмы, зафиксированные у супруги моего подзащитного, только мы полагаем, что большей частью она причинила их себе сама, чтобы отделаться от ставшего неугодным супруга. По-видимому, у истицы существуют собственные представления о супружеской верности…

— Это чистые домыслы! — воскликнула государственный обвинитель излишне громко.

— Мы уважаем наших духовников, но ведь и они могут свидетельствовать лишь о том, что услышали от потерпевшей; они не в состоянии проверить справедливость ее слов…

— Такие травмы невозможно нанести самому себе!

Голос Ильдирим звучал пронзительно, словно циркулярная пила. Она уже поняла, что проигрывает. Она была не дома, она здесь чужая. Ее эмоциям все равно никто не верит, а возмущение воспринимается как продуманная тактика. Ей следует вести себя иначе, спокойно, словно она дома и лишь репетирует предстоящую речь. Она постаралась не встречаться взглядом с усталой женщиной, смиренно сидевшей неподалеку, для которой мучения продолжатся теперь и впредь. Ильдирим знала, что ей следовало бы привлечь к обсуждению жертву, сыграть на представлениях о чести и рыцарстве, дремлющих в усталом и равнодушном судье. Знала, но не могла. Она здесь не дома, все ее силы нужны прежде всего для нее самой. Поэтому она машинально договорила свой текст.

— Обвиняемый не в первый раз жестоко обращается со своей женой, которую он четыре года назад, можно сказать, купил в Таиланде через соответствующее агентство…

Немного позже она пошла домой. Сегодня единственное везение: разбирательство было отложено незадолго до конца рабочего дня из-за каких-то там отделочных работ, так что ей пока еще не нужно мириться с поражением. Этот говнюк скорее всего получит два года условно. Он ухмыльнулся и поблагодарил ее.

Она устала. Стоял собачий холод, от которого не защищала джинсовая куртка. На регулируемом перекрестке возле клиники она взяла себя в руки и усилием воли остановила дрожь. В темноте она взглянула на огромное больничное здание. Шли годы, а оно выглядело вполне прилично, все-таки не холодный новодел, а достопочтенный комплекс, за спиной у которого пара столетий, с легкой аурой курортного курзала. Но теперь на его фасаде светилось множество окон, и за многими из них людям было ужасно плохо. Ильдирим предпочла бы не видеть этих окон и не думать об этом. Еще меньше ей хотелось идти через темный скверик перед библиотекой.

Пошел снег. В ее фантазиях снег был чем-то чудесным, он зачаровывал ее еще в раннем детстве. Но теперь, когда она одиноко шла в темноте, он превратился просто в белые точки, которые падали с неба и больно кололи кожу.

В почтовом ящике лежало приглашение от кузена из Леверкузена. На свадьбу. Придется подыскать удобную отговорку, к примеру, дежурство на службе.

Возле ее двери сидела Бабетта.

Ильдирим вздохнула:

— Сегодня утром твоя мама устроила мне скандал из-за того, что ты слишком часто бываешь у меня.

— Я знаю, — прошептала малышка в типичной детской манере, то есть слишком громко. — Но сегодня ничего. Она думает, что я буду ночевать у подружки.

В голове Ильдирим вдруг противно зазвенело.

— Так дело не пойдет, — заявила она громче и резче, чем хотела. — Бабетта, ты не можешь переселиться ко мне. Нет, так нельзя.

Девочка вскочила и уже хотела бежать прочь.

Ильдирим попыталась ее удержать.

— Ты только не обижайся на меня! Пожалуйста! Понимаешь… сейчас я устала. Приходи завтра утром, можешь и рано! — отчаянно крикнула она вслед девчушке. — Я всегда рада, когда ты заходишь.

Бабетта остановилась и повесила голову так, словно перешла в класс беспозвоночных. Потом поднялась на пару ступенек, словно ее притягивала огромная резинка. Ильдирим распахнула свою дверь и втолкнула туда малышку.

В кухонном шкафу дребезжали тарелки. Соседи сверху проводили натовские маневры. Молодая турчанка, которая сегодня только чудом удержалась на ногах, поскользнувшись на банановой кожуре, вдохнула порцию кортизона от астмы, затаившейся в ее бронхах, и, презирая себя за слабость, потянулась за красной пачкой «Голуаз», лежавшей на холодильнике. Но, увидев немой укор в глазах Бабетты, положила ее назад. Все же одна пачка держится еще со среды.

— А ты знаешь? У Петерскирхе похоронен купец из Сент-Галлена, которого убили разбойники! — сообщила девочка со сладким ужасом в голосе.

Ильдирим шарила в холодильнике в поисках чего-нибудь съедобного, прежде всего такого, что она сама охотно ела в детстве, — и потому слушала Бабетту не очень внимательно.

— Теперь в Старом городе уже никого не хоронят!

— Да-да. — Бабетта потрясла крысиными хвостиками, словно рэгги-басист. — Это мы сегодня по истории проходили. Двести лет назад. Потом разбойников поймали и повесили в Гейдельберге на рыночной площади. Ужас, правда?

Ильдирим остановила свой выбор на тосте, сливочном масле и мармеладе. Сладкое всегда в почете у детей. Сама она предпочла бы яичницу с ветчиной, завершив этот противный день греховной для мусульманки свининой.

— Сегодня у меня весь день ничего не удавалось, — сообщила она, наконец, и ее душа чуточку потеплела при виде того, как ее подружка увлеченно поглощает мармеладные тосты. Половина лица Бабетты сделалась липкой, как изнанка почтовой марки.

— У меня тоже, — с набитым ртом проговорила девчушка. — Я получила «неуд» за реферат о мостах. Если бы сейчас подводили итоги успеваемости, я бы осталась на второй год.

При всей любви к девочке Ильдирим не могла себе представить Бабетту в гимназии. Ей приходилось все время прогонять возникавшую в мыслях картину: повзрослевшая, раздобревшая фройлейн Шёнтелер когда-нибудь станет неуклюже стучать по клавишам кассы в магазинчике фирмы «Альди».

— Вообще-то сначала я и не собиралась приходить к тебе сегодня второй раз. Я уже тебе говорила, что у мамы в шкафу коньяк, и она достает его все чаще. Я даже удивилась, что она мне сразу поверила. Ведь у меня нет никакой подружки.

Ильдирим убирала со стола. Снег за окном падал все гуще, теперь он ей нравился. Может, он завалит вот так весь город, и все учреждения закроются.

— Я в самом деле радуюсь, когда ты приходишь, — повторила она, — но если ты останешься ночевать у меня, твоя мама может заявить в полицию, понятно? Этого никак нельзя делать.

Магическое слово «заявить» возымело действие, девочка с понимающим видом кивнула. Потом взглянула на усталую хозяйку дома:

— Мы с тобой чуточку похожи. У меня нет никого, кто меня любит, и у тебя тоже, верно?

Ильдирим пожала плечами, но промолчала.

— Ладно, я просто скажу, что поссорилась с подружкой. Мама поверит. — Бабетта встала и обтерла с лица мармелад тыльной стороной руки.

— Ты только выйди на парочку минут во двор, чтобы на тебя упали снежинки, тогда она скорей поверит. — Ильдирим стало нехорошо при мысли, что девочка снова вернется в свою убогую квартирку, словно нырнет в ледяную воду.

— Мама все равно ничего не заметит, — возразила Бабетта, — она уже нажралась.

Возле двери она привстала на цыпочки и быстро чмокнула Ильдирим в щеку. Потом тихонько пошла вниз. Щека стала липкой от мармелада. Турчанка глядела в спину Бабетте и не сразу осознала, как глубоко растрогана: между этим поцелуем и последним поцелуем ее матери пролегли три года.

Она легла на кровать, сбросила с ног туфли и долго глядела в окно на падающий снег, пока у нее не смежились веки.