"В неверном свете" - читать интересную книгу автора (Шефер Карло)

11

Старший гаупткомиссар сидел на кухне Ильдирим и терпеливо выслушивал ее гневную тираду. По телефону он узнал, что она сказалась больной, — именно теперь, когда все закручивается. Обвинительница ходила взад и вперед. На ней была пижама с мишками и толстые шерстяные носки.

— Знаете, что написано в газете? Про вас? Про меня? Я даже не смогла дочитать до конца: «чрезмерные претензии», «хаотичность», «потухший комиссар», «наивная немецкая турчанка»… Мы трупы! Сейчас у меня женское нездоровье — да лучше бы уж я была беременна ежом! Всю ночь у меня что-то пищало в ушах, как будто я проглотила звуковой сигнал с пешеходного перехода для слепых. И вот теперь являетесь вы и хотите все уладить. — Она в гневе остановилась. — А если бы у меня было что-нибудь заразное? Что тогда?

Тойер наклонил голову набок как воробей:

— Вчера я познакомился с отличным отоларингологом…

— Я давно наблюдаюсь у ушника! — грубо заорала прокурорша, не дав ему договорить. — Я должна избегать стрессов. Если мне это удается, свист становится тише и даже проходит совсем. А при стрессах усиливается. Вы угадали в самую точку. Мало с меня вчерашнего стресса, так теперь еще и вы явились.

Обруганный комиссар шарил взглядом по стенам, придумывая отвлекающий маневр.

— У вас нет фотографий вашей родины? — неловко поинтересовался он.

— О Господи! — Ильдирим подошла к холодильнику и вытащила из полупустой пачки сухой хлебец. — Или я должна еще сказать «О Аллах»? Вас это больше устроит? Я вот что вам скажу: мои самые ранние детские воспоминания — это Ингриммштрассе в Старом городе, я жила там на первом этаже. Еще детский сад на Канцлейгассе, там я один раз наделала в штаны, и это был позор, почти такой же, как та дурная пресс-конференция. Потом училась в школе имени Фридриха Эберта. Знаете, какая у меня была первая песня? «Мое сердце осталось в Гейдельберге». А куда я поехала в свои первые каникулы? В Берфельден, что в Оденвальде, с церковной экскурсией. Потом я иногда бывала в Турции со своими несчастными родителями. Мы с братом пытались говорить по-турецки, но нам не хватало слов. Что ж вы теперь, прикажете мне пришпилить к стенке Айя-Софию или Ататюрка? Меня спрашивают по поводу и без него, не хочу ли я вернуться. Куда мне возвращаться?

— Ну, например, на Ингриммштрассе, — попробовал пошутить комиссар.

— Ах! — Ильдирим в ярости рухнула на стул напротив него. — Знаете что? — продолжала она уже спокойней, но с грустью. — Мои родители вернулись назад, как образцовые граждане, теперь они пенсионеры в Измире. И ужасно несчастны, особенно отец, потому что там нет вина «Пфельцер Рислинг».

— А ваш брат? — Тойер надеялся своими расспросами постепенно отвлечь ее от гневных мыслей.

— Он держит диско-клуб во Фрейбурге. Мы очень разные с ним и поэтому мало общаемся.

Ильдирим, казалось, исчерпала всю свою злость. Уже спокойней она рассказала, что Бабетта подсунула ей под дверь записку. Ее мать почти сразу же запила снова.

— А я рада, понимаете? Радуюсь, что бедная квашня допьется до чертиков и умрет, потому что получу тогда свою девчушку. Но даже если так и случится, я не знаю, что буду делать дальше. Ведь у Бабетты начинается трудный возраст, а у меня нет никаких материнских навыков.

— Это ничего, — рассеянно успокоил ее Тойер. — Вам ведь, конечно, уже лет тридцать пять, и если бы вы рано…

— Мне тридцать, — зашипела прокурорша. — Значит, я могла бы родить ее в девятнадцать. Но не все же турчанки так поступают!

— Вот что, позвольте мне сообщить вам то, с чем я пришел, — решительно проговорил Тойер.

Ильдирим издала неопределенное междометие, и он истолковал его как позволение.

— Сегодня вечером я вызвал своих людей к моей приятельнице. Туда приедет искусствовед, специалист по живописи, и тогда мы сделаем еще одну попытку. Времени нам оставили совсем мало.

Ему удалось лишь рассказать Ильдирим о вечерней прогулке. Было заметно, что в ней накапливается лава для нового извержения. Когда он начал описывать свои мистические ощущения на плотине, ее терпение лопнуло.

— Такого просто не бывает! Неправда! Я оказалась в одной связке с сыщиком, которому грезится по ночам, что он летает, и поэтому, здрасьте пожалуйста, вознамерился стать героем телевизионного реалити-шоу «Шифр Икс-Игрек». Господин Тойер, это не доказательство! Не является таковым здесь, в Центральной Европе. Может, вам нужно попытаться с этим в Индии! — Тут она снова иссякла; вероятно, нездоровье вынуждало ее беречь свои силы.

Тойер погрузился в себя, затем объявил, что все серьезно обдумал.

— Речь идет только вот о чем: если Вилли подделал картину Тернера, тогда этот Зундерманн становится главным подозреваемым. — Тут он удивленно замолчал — на деле все оказалось просто.

Ильдирим долго смотрела на него. Затем подошла к телефону.

— Говорит Ильдирим. Мне лучше. Я выздоровела. Приеду после обеденного перерыва. Да, я снова работаю. — Она села напротив Тойера. — Отправляйтесь к этому Зундерманну и, если у вас есть основания, арестуйте его.

Он не мог сдержать довольной улыбки, хотя и сам понимал ее неуместность. Прокурор нахмурилась еще сильней, но уголки и ее рта дрогнули.

Газета «Рейн-Неккар-Цайтунг» с неохотой дала адрес. Очевидно, он не первый явился с таким требованием, так что опять ему пришлось хитрить и изворачиваться.

Он сам вел машину — в первый раз после того, как два года назад, обливаясь потом и совершая ошибки, типичные для новичка, пригнал ее на техосмотр. Чудо, что громоздкий «опель» вообще завелся. Но машина послушалась, и он, самый оклеветанный сыщик в городе, сидел за рулем. Ехал медленно, нигде даже не сделал заметных ошибок. Перед поездкой он отыскал на плане города дорогу до дома Зундерманна и постарался ее получше запомнить. Парень заверил его по телефону, что не возражает против беседы, но вел себя как-то нервно.

На автобане Тойер отважился выжать больше 100 километров в час. Потом его обогнал желтый автомобиль, и комиссару стало плохо. От Секкенгейма до Неккарау он ехал так медленно, что ему сигналили даже грузовики.

Зундерманн жил в старом квартале, почти рядом со школой, которую архитектор, казалось, проектировал по картинке из конструктора «Лего». Тойер собирался позвонить, когда из-за угла бетонного уродца появился мускулистый парень, поглощавший кебаб. Сыщик даже подумал, не школьник ли он, но тот ухмыльнулся и спросил:

— Это вы, что ли, из полиции?

— Да, моя фамилия Тойер. Господин Зундерманн?

— М-м-м. — Парень сунул в рот последний кусок и слизнул каплю чесночного соуса с правой ладони, после чего протянул руку раздраженному Тойеру. — Добро пожаловать в наш великолепный район Мангейм-Неккарау. Заходите, пожалуйста. Сейчас в школе начнется большая перемена, а пиротехника осталась у учеников еще с Нового года. Мне просто нужно было подкрепиться, я простоял всю ночь за стойкой.

Зундерманн открыл дверь подъезда. Словно в подтверждение его слов, за углом, на школьном дворе, прогремел взрыв и одновременно зазвенел звонок. По кварталу разнесся полифонический вопль.

— Радуются, — пояснил Зундерманн. Он шел впереди Тойера, энергично шагая через три ступеньки. — Вот так всегда.

Тойеру еще предстояло переварить тот факт, что в XXI веке человек, планировавший заниматься углубленным изучением старых мастеров живописи, мог выглядеть как бармен из техно-диско. Несмотря на дрянную погоду, Зундерманн был одет в тишотку без рукавов под тонкой кожаной курткой, белые джинсы хип-хоп и какие-то пестрые матерчатые башмаки. Свою практически голую голову он украсил бейсбольной шапочкой фирмы «GAP». В ушах болтались всевозможные кольца.

На третьем этаже он отпер дверь. Тойер торопливо поднимался следом и почти не отстал.

— Заходите, — пригласил Зундерманн. — Кофе хотите? Или еще чего-нибудь? У меня только холодное все, по-японски…

— Не откажусь.

Тойер огляделся. Квартира была большая, три или четыре комнаты, со скудной мебелью. В жилой комнате, куда привел его Зундерманн, стояли лишь бабушкина софа, обтянутая красным плюшем, огромная стереоустановка и телевизор.

— Для искусствоведа у вас что-то маловато картин на стенах, — заметил Тойер. — То есть ни одной.

Зундерманн засмеялся:

— Вероятно, вы никогда не читаете детективы, даже перед сном. Да, в этой странной профессии есть одержимые, которые относятся к ней как к некой религии. Вообще-то искусствоведы почти все такие.

Тойер хлебнул из жестяной банки сладкий холодный кофе. Вкус ему понравился.

В коридоре запищал домофон.

— Вероятно, моя уборщица. — Зундерманн небрежно встал, но его участившееся дыхание не вязалось с его словами.

Тойер слышал негромкие фразы, сказанные в домофон, но не разобрал их смысла. Хозяин квартиры вернулся.

— Бедной женщине придется из-за меня прийти еще раз?

Парень лишь небрежно махнул рукой:

— Ничего. Она получает десять марок в час, так что не развалится из-за лишней прогулки.

В смазливом лице своего собеседника Тойер обнаружил что-то холодное.

— Ладно, перейдем к делу. Вы нашли ту картину.

Зундерманн кивнул и поведал с интонацией политика, делающего одни и те же заявления:

— Мне достался в наследство дом в Старом городе. Моя семья очень невелика. После того как пять лет назад мои родители погибли под лавиной, остались только мой пропитой дядя Хорст да я. И вот печенка Хорста не выдержала перегрузок и перестала работать.

— Значит, вы совсем рано остались совсем один.

Зундерманн небрежно постучал каблуком о паркет:

— Тут есть и свои преимущества.

— Если допустить, что Тёрнер подлинный, — вернулся к интересующей его теме комиссар, — как же он оказался на чердаке у вашего дяди?

— Дом всегда принадлежал нашей семье. В девятнадцатом веке он служил маленьким винным погребком. Тёрнер всегда останавливался в Старом городе, не чуждался он и бокала доброго вина. Может, он подарил ее, может, у него как-то раз не хватило денег, чтобы оплатить свои кутежи. Или она его не устраивала, и он ее отложил. Возможно также, что он набросал на ней свои дневные впечатления.

Комиссар кивнул. Он был раздосадован, ибо нашел убедительной эту историю, убедительней, чем если бы Зундерманн выдвинул безупречное объяснение.

— Во всяком случае, я нашел ее в одном из старых сундуков, когда разбирал хлам. Возможно, мне повезло. Иначе я никогда не смогу позволить себе ремонт дома, как этого требуют предписания по охране памятников в Старом городе.

Тойер промолчал и снова взглянул на него. Открытое лицо. Молодой парень, храбро шагающий по жизни, счастливчик. Ладно, он говорил слишком надменно о своей уборщице — хотя странно, конечно, что двадцатилетний студент держал уборщицу. Но ведь это прерогатива юности — делать ошибки…

Потом Тойер как бы воочию увидел ночную плотину. Вилли и Зундерманна. Маленького человечка, единственного, кто знал про фальсификацию. Увидел, как мускулистый молодой парень перебросил хилого карлика через стальные перила.

— Где вы были в ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта?

— Господи! — вздохнул Зундерманн. — Откуда я знаю.

— Первая неделя поста. Среда.

— Ах так! — Его лицо прояснилось. — Я был в «Компаньоне», на чиллаут-парти, традиционной вечеринке.

— И вас там видели?

— Да, разумеется, я был там до конца, до девяти утра.

Тойер пытался вспомнить, что он мог читать о «Компаньоне», ведь теперь, казалось, непременной составляющей общего образования было знание злачных мест, и комиссар не хотел выглядеть стариком. Потом вспомнил.

— «Компаньон» ведь самый крупный диско-клуб для голубых в регионе?

Зундерманн кивнул без всякого смущения:

— Немножко «би» никому не мешает, или вы другого мнения?

У Тойера не было особого предубеждения против гомосексуализма, но внутренне он был ему чужд. Означало ли это, что Зундерманн гомо- или бисексуал? Или мальчишка лишь фанфаронил? Представлял ли он какую-нибудь важность для следствия?

Снова ожил домофон.

— Теперь уж вы не отсылайте уборщицу.

Зундерманн вздохнул:

— Боюсь, что это не уборщица.

Тойер с удивлением выслушал, как его обаятельный собеседник, казалось бы, без всяких затруднений разразился в домофон грубой бранью. На этот раз комиссар сумел расслышать все.

— Отвали, слышишь? Если хочешь знать, у меня тут полиция. Приходи, когда примешь мои требования. Все, отключаю звонок.

— Любитель искусства, — вернувшись, сообщил он с кривой улыбкой.

Тойер встал и подошел к окну. Увидел спину черноволосого, хорошо одетого мужчины. Тот удалялся небрежной походкой. Возможно, он когда-то уже видел его, но это могло быть также просто желанием неумелого сыщика. Он снова сел на податливую софу.

— Вы всегда так разговариваете с потенциальными покупателями? — поинтересовался он.

Зундерманн засмеялся:

— Как вы думаете, стал бы я с вами разговаривать, если бы не знал, чем вы занимаетесь?

Тойер еще раз пристально посмотрел на парня, и он уже не казался ему таким симпатичным. Неужели он такой черствый, каким хотел казаться?

— Вы знаете Вилли?

— Какого Вилли? — Зундерманн усмехнулся, демонстрируя равнодушие, но это ему не совсем удалось, хотя комиссар не был полностью уверен в своем впечатлении.

— Маленький человечек моего возраста. Жил он так тихо и незаметно, что мы до сих пор не знаем его фамилии. И тем не менее он был известен в определенных кругах своими подделками. Он писал за других рефераты, возможно, диссертации, а также подделывал картины. Это нам точно известно.

Лицо Зундерманна не выразило ничего.

— Он мертв. Утонул в среду на первой неделе поста. Или его утопили как котенка.

Показалось ему, или на лице Зундерманна дернулась мышца?

— Так-так, и поэтому вы интересовались, что я делал в ту среду. Вот это штука.

— Мы должны это проверить, — сказал Тойер и встал. — Где картина?

— Там, где ее никто не найдет, — самоуверенно заявил Зундерманн. — В данный момент она принадлежит мне.

Тойер смерил его сердитым взглядом:

— Мы ведь можем конфисковать картину как доказательство, это быстро делается.

— Возможно, тогда она будет быстро продана. — Парень выдерживал давление. Насколько он силен?

Тойер повысил голос:

— Вы не боитесь прослыть болтуном, раз никто не может проверить ценность вашей сенсационной находки?

— Моя сенсационная находка проверена. — На лице Зундерманна опять появилась ухмылка. — Это сделали фрау профессор доктор Корнелия Обердорф, заведующая кафедрой истории искусства при гейдельбергском Рупрехт-Карл-Университете, и соответствующий отдел Тейт-Галереи в Лондоне, если вам это что-либо говорит.

— Пока мне это еще ничего не говорит, — гневно заявил Тойер. — Я сам разберусь.

Он с грохотом захлопнул за собой дверь.

Словно первоклассники, они сидели вечером на ковре у Хорнунг. Развалился на нем рядом со своими мальчиками и Тойер. Лишь Ильдйрим прислонилась к стене, настолько неприятен был ей наконец-то явившийся эксперт.

Доктор Фабиан Хеккер, хранитель в Штутгартской государственной галерее, был бы готов, если надо, пожертвовать на это занимательное дело даже пару дней из своего большого отпуска. Во всяком случае, сейчас он охотно покинул жену и трудного ребенка. Одет в тонкое сукно, ни грамма лишнего жира на теле, угловатое лицо, с которого не сходила вежливая улыбка, — нет, Тойеру он не понравился.

— Подделки существуют столько же, сколько само искусство, и по большей части мы о них даже не знаем, — вещал Хеккер с софы.

— Разве это нельзя определить по краскам? — поинтересовался Тойер.

— Вы думаете, фальсификатор напишет небо зеленым цветом?

— Я имел в виду состав красок, — уточнил комиссар, чувствуя, как у него повышается давление.

— Это тоже не гарантия, — мягко улыбнулся Хеккер. — Знающий свое дело фальсификатор смешивает краски традиционным способом. Признаться, с акварелью это сделать сложней, но тоже возможно. Трудней всего получить бычью желчь без современных ядохимикатов.

— А радиоуглеродный метод определения возраста? — Лейдиг пытался самоутвердиться.

— Что, данная акварель написана на деревянной доске? — с сияющей улыбкой поинтересовался Хеккер. — Наверняка нет. С бумагой все не так просто. Кроме того, ведь оригинал, по вашим словам, недоступен. Могу ли я взглянуть на изображение?

Хорнунг протянула ему газету. Тойер обратил внимание, что этот умник странно двигался, словно постоянно натыкался на углы.

— Ну, спасибо, Рената, — сказал ученый и заговорщицки ухмыльнулся. — Удачным это не назовешь, — тут же засмеялся он. — Ой-ой-ой, что за источник…

— Ничего лучше у нас нет, — ядовито заметил Тойер. — Мы ведь люди темные.

Хорнунг вытащила его в коридор под предлогом, что ей нужно помочь достать из буфета кофейные чашки.

— Слушай, возможно, он окажется вам полезным! К чему такая агрессивность? Вот, неси чашки…

Чашки скользили на подносе, словно Тойер в последний раз разносил на «Титанике» чай «Дардилилинг».

Не поднимая глаз, Хеккер взял чашку с блюдцем и поставил ее на колено, где она словно приросла к нему.

— …Картина делится на три композиционных пространства: мост, замок и затемненный противоположный берег. Город намечен редкими мазками-запятыми, вечернее освещение погружает большую часть намеченной контурами горы в загадочную тень…

— Думаю, все это мы видели, — нетерпеливо проговорил Тойер.

Хеккер взглянул на него, разумеется, улыбаясь, но все-таки с явным презрением:

— Кажется, вы не совсем знакомы с методами сравнительного анализа в гуманитарных науках. Возможно такое?

— Правильно, — выдавил из себя Тойер, — незнаком. Я скорее кто-то типа клозетного работника. Убираю дерьмо с дороги, расчищаю ее для танцоров.

Напряжение усиливалось, и Хеккер бросил на Хорнунг взгляд, как будто говоривший: «Кого ты сюда позвала?»

— Прошу прощения, — хрипло пробормотал Тойер.

— Пожалуйста, — просиял ученый. — Героев наших будней можно простить. — Хафнер тихо застонал, а Хеккер продолжал как ни в чем не бывало: — Надвигающаяся ночь пылает синевой на периферии листа… Замок до своей нарушенной целостности дополняется лишь в воображении творчески одаренного зрителя, его руины не отражаются в слепой реке, в которой притаилось Ничто, вакуумное соответствие… Подлинная ли это работа, сказать вам не могу. Бумага выглядит старой, но фальсификаторы, например, просто покупают антикварные книги и отрезают первый пустой лист.

Тойер с горечью сделал вывод, что этот эксперт вообще ничего не знал. Потом Хеккер пространно описывал связи Тернера с Германией и Гейдельбергом, в основном то же самое, о чем комиссар прочел в каталоге у Хорнунг, но сыщик больше не рискнул цепляться к эксперту.

— Кто удостоверил подлинность? — поинтересовался, наконец, Хеккер.

— Тейт и профессор Обердорф, — ответила Хорнунг. Показалось ли Тойеру, или она пыталась подладиться к нахальному тону гостя?

— Обердорф! — Хеккер рассыпал по ковру фальшивый смех. — Ну и старая карга! Тоже мне, большой эксперт…

Что он нес потом, рассердило Тойера, и не без оснований. Он уже радовался, что Хеккер никуда не годился. Фрау Корнелия Обердорф, как они выяснили, в семидесятые годы была в Германии самым молодым профессором. Блестящая и яркая, как валькирия, с годами она утрачивала популяр-кость, но, благодаря своим способностям, все-таки сделала карьеру. Последние несколько лет она возглавляла в Лондоне престижный Институт континентального искусства. Но около года назад перессорилась со всеми британскими экспертами по поводу подлинности обнаруженной недавно картины Каспара Давида Фридриха, которую только она считала подделкой. Удобная возможность отделиться от нее, тем более что она враждовала со всеми британскими коллегами, или, верней, они с ней. Так что ее кафедра в Гейдельберге, несмотря на хорошую репутацию, оказалась жалким концом карьеры. По крайней мере, в мире специалистов, где на этот счет было сказано немало язвительных слов.

— Метр девяносто, трехзначный вес, любит охоту. Ее путь устлан трупами: оленей, серн, студентов, соискателей докторской степени, коллег, имевших неосторожность ей возразить… В свою бытность в Гейдельберге я тоже пострадал от нее! — закончил Хеккер свой рассказ.

Тойер с трудом удержался от вопроса: неужели олени и серны тоже ей возражали. Он лишь показал фотографию Вилли, но Хеккер покачал годовой:

— Я проучился здесь только два семестра, потом уехал в Париж и Рим и, наконец, в Нью-Йорк. Тут все-таки немножко… ну… тесновато, верно? Для меня даже Штутгарт катастрофа, но жена хочет, чтобы ребенок вырос в Германии.

Тойер искренне его возненавидел.

— Что ж — пятничный вечер. Пойдем в город? — Хеккер улыбнулся и обвел взглядом собравшихся, но было ясно, что он обращался в основном к Хорнунг.

Она взглянула на Тойера, но тот сделал вид, что ничего не заметил. Потом великодушно отпустил свою команду на выходные.

Дома он выпил пару бутылок пива. Купил он их на бензоколонке, велев остановиться верному Штерну. Комиссар был зол, он устал от множества загадок, поэтому с радостью остался один. Потом заснул глубоким сном без сновидений.

Ильдирим лежала, голая, на ковре в гостиной. Иногда она так делала, чужая сама себе и все же возбудившись от собственной плоти. Было поздно.

Бабетта снова написала ей записку: «Мама спит пьяная. Тебя нет. Но я кладу тебе записку на стол. Понимаешь? Я украла ключ и люблю тебя».

Много ошибок. Надо будет чаще заниматься с ней.

Ильдирим отложила письмецо и перевернулась на спину. Батареи отопления шпарили на верхнем пределе, но ей было наплевать. Все шторы были задернуты.

Она положила ладони на груди и стала их гладить, очень медленно. От мест касания в глубь тела протянулись томные и сладостные нити. Она закрыла глаза. На затылки и за ушами ее кожа была как бумага, на бедрах как атлас, а на пупке меховая. Тело распадалось на регионы, на загадочные части страны, которая манила к себе. Она отпустила правую грудь и нежно заскользила ладонью вниз, с силой надавила на потаенное место между бедрами. Тогда тело пронзила молния и разожгла огненный очаг возле крестца. Пришлось его приподнять, чуть-чуть.

Что- то скрипнуло. Она резко обернулась.

В дверях стояла Бабетта. В застиранной махровой пижаме, с ободранной куклой под мышкой.

— Я не могу заснуть. Что ты делаешь?

Ильдирим уже не требовалось никакого отопления.

— Я собиралась принять ванну, — солгала она, пытаясь придать голосу обычное звучание. — Выкупаться.

— В спальне? — Девочка скептически глядела на нее. — Ты не купалась. По-моему, ты хотела дрочиться.

— Эй, не выдумывай! — Ильдирим поспешно встала. — У меня сейчас женские дела!

— А-а, — успокоилась Бабетта.

Они спали вместе на широкой кровати Ильдирим. Прокурорша сначала не могла успокоиться, но потом заснула, убаюканная сонными всхлипами Бабетты.

«Ты не купалась, — несся шепот из тысяч ком-лат ночи. — По-моему, ты хотела дрочиться».