"Богема" - читать интересную книгу автора (Ивнев Рюрик)

Поиски удовольствий

Деревянные створки ширмы, обтянутые вышитым красным шелком, упали с грохотом на пол, открывая смятую постель.

Соня открыла глаза.

Что случилось? Неужели ширма опрокинулась во сне? А где же та процессия, которая только что проходила по улице, – жуткая и пьяная? Соня смотрела на нее из окна расширенными от ужаса глазами. Или это приснилось? Она протерла глаза. Ну конечно сон.

В это время раздался стук в окно. Жалобно задребезжало стекло. Девушка подошла ближе. Сквозь двойные стекла она различила знакомые черты. Это Рюрик, а за ним кто-то еще, и даже не один, а двое. Соня рассердилась. Ведь она просила приехать его одного, а не везти с собой целую ораву. Поставив на место ширму, она подошла к зеркалу.

Громадное трюмо отразило маленькую худенькую девушку с большими глазами, обведенными синевой. Взяв со стола пуховку, слегка припудрила лицо, потом расправила помятое платье – ожидая Рюрика, заснула одетой. Перед самыми дверьми остановилась и, достав из сумки какую-то баночку, нюхнула через трубку белый порошок…

– Рюрик, это ты?

– Конечно, я.

– Ты не один?

– Нет.

– Почему ты не один?

– Ко мне привязался Сережа.

– Есенин?

– Есенин. И с ним еще один знакомый.

– А если я их не пущу?

За дверью кто-то засмеялся.

– Тогда мы выломаем дверь, – раздался голос Есенина.

– Мма-дам, мма-дам… Среди членов поэтической семьи не может быть такого неблагородства, – гудел Амфилов, – тем более что мы приехали за вами, чтобы повезти вас в один с-с-семейный дом,

– Какой семейный дом? Я никуда не хочу ехать. Мне нужен Рюрик по делу, а больше я никого не приму.

– Красавица, родная, открывай, или я разобью окно, – кричал Есенин.

– Ну хорошо, я открою, только на минуточку.

Дверь распахнулась, и все трое ввалились в коридор, внося с собой ветер, снег и мороз.

– Скорей закрывайте, – сердилась Соня.

– Знакомьтесь, это Амфилов, меценат, с Сережей вы знакомы, – говорю я и целую ей руку.

– Рюрик, зачем ты их привез? – шепчет Соня. – У меня к тебе серьезное дело.

– Нельзя от них отвязаться. В клубе была облава. Мы вместе выкатились оттуда.

– Облава? Боже мой, вот удовольствие… Может быть, все это к лучшему. У меня голова кругом идет. Хочется чего-нибудь небывалого. Рюрик, не знаю, поймешь ли ты меня, но мне хочется выйти на улицу и лечь на мостовую, чтобы по мне проскакала конница.

– Во всяком случае, – смеюсь я, – это желание хорошо тем, что его можно осуществить только один раз.

– Что вы там шепчетесь? – закричал Есенин. – Рюрик, я тебя сегодня прибью, чует мое сердце… Соня, у тебя есть выпивка?

– Зачем, у меня есть с собой, – засуетился Амфилов, вытягивая из кармана огромной дохи бутылку вина.

– Друг, – кинулся к нему Есенин, – дай я тебя расцелую. Русская душа! Широкая натура. Фармацевт! Меценат!

– Послушайте, бросьте вы это фармацевство! – рассердился Амфилов.

– Не буду, не буду, не сердись, ведь я – любя…

Тем временем Соня шмыгнула за ширму и через минуту вышла снова, лихорадочно возбужденная, с расширенными зрачками глаз, казавшихся благодаря этому еще громаднее.

– Вина, дайте вина! Я вам расскажу свой сон!

– К черту сны! – закричал Есенин. – Да здравствует явь, черт возьми! Я реалист. Я противник мистики. Мистика… это… это чертовщина. Разум – новое начало. Кажется, так говорится? Рюрик, ты что смеешься? Ты мне не веришь, да? Не веришь, скажи?

Он подошел вплотную и посмотрел прямо в лицо своими смеющимися лукавыми глазами.

– Люблю тебя, – после долгой паузы произнес он. – Люблю за то, что ты понимаешь очень многое, и то, что я сам не хочу понимать.

Глаза его вдруг потускнели, лицо сделалось задумчивым, но не грустно-задумчивым, а каким-то задумчиво-алым.

– Но ты мне на дороге не становись, – сказал он, резко отстраняясь. Затем подошел к столу, за которым хозяйствовал Амфилов, расставляя стаканы, уже наполненные вином, залпом опустошил один, потом другой, опустился в кресло и сжал руками упавшую на грудь голову.

В это время раздался голос Сони:

– Слушайте, я расскажу вам свой сон!

Став посреди комнаты и обведя всех громадными глазами, она начала прерывающимся, взволнованным голосом:

– Я стою у окна. Широкая улица. Мостовая разворочена: камни, выбоины… Идет процессия. Такой процессии я не видела никогда в жизни. Священники, муллы, раввины, ксендзы, пасторы, служители всех культов, и все они пьяны. Идут дикой шатающейся походкой, в руках хоругви, иконы, чаши с дарами. Одну чашу я запомнила особенно: громадная, золотая, как кусок солнца. Ее несет священник. На нем ярко-красная риза, борода у него рыжая, глаза серые, с красными жилками, такими тонкими, точно сквозь его зрачки кто-то продел алую шелковую нить. Дует ветер, идет дождь, смешанный со снегом, на небе лиловые тучи, а где-то внизу, в подвале – писк крыс, невероятно жалобный, заунывный, точно стая диких голодных кошек копошится в их внутренностях. Я хочу крикнуть и не могу. Раскрываю настежь окно. В мою комнату врываются холодный ветер, дождь, снег…

– Мистика, чертовщина, бабушкины сказки! – произнес, икая, Есенин.

– Странный сон… – говорю я, осторожно улыбаясь.

– Послушайте, мы забыли о главном, – сказал Амфилов. – Мы заехали за Софьей… Софьей…

– Аркадьевной, – подсказываю ему.

– За Софьей Аркадьевной не для того, чтобы слушать сны, мы хотели поехать в один семейный дом…

– К черту семейный дом! – буркнул Есенин.

– Знаете что, – вмешиваюсь я, – поедем лучше кататься. Уже утро…

Распахиваю тяжелую занавеску. На ослепительно белом снегу горело бледно-желтое, похожее на солому, солнце, слегка подкрашенное пурпурной краской.

Соня вновь скрылась за ширму и через минуту появилась еще более бледная и возбужденная.

– Я готова ехать, – сказала она.

Но Есенин уже спал. И разбудить его было невозможно.

– Оставим его здесь, – решила Соня. – Я закрою комнату на ключ.

Мы вышли на улицу.

– Я раздобуду сани, – предложил Амфилов, исчезая за углом. – Поэзия – святое дело…

Как только мы остались вдвоем, Соня сказала:

– Рюрик, милый, ты знаком с Лукомским?

– Да, немного.

– Так вот, если ты мне друг, то должен меня с ним познакомить.

– Зачем? – От удивления я даже остановился.

– Так надо. Не расспрашивай. Я потом все объясню.

– Нет, я не согласен. Я тебя очень люблю, но не сердись, ты шалая особа, а Лукомский – видный партийный работник.

– Ну и что?

– Мне будет неудобно, если…

– Ты сошел с ума. Неужели ты думаешь…

– Я ничего не думаю.

– Нет, ты воображаешь, что я хочу быть русской Шарлоттой Корде.

– Нет, но…

– Это возмутительно! А я тебя считала своим другом, чутким, верным.

– Соня!

– Ну тогда я скажу все.

– Я не требую исповеди.

– Назови это как хочешь. Я люблю Лукомского.

Мне стало весело, и я рассмеялся.

– Тебе это кажется смешным? – рассердилась девушка.

– Нисколько.

– Тогда почему ты смеешься?

– Потому что Лукомский не будет заниматься глупостями.

– Что же он, каменный?

– Нет, но сейчас ему не до этого.

– Все равно. Я ему должна сказать.

– Что ты ему хочешь сказать?

– Рюрик, ты поглупел!.. Только то, что я его люблю.

– Я не буду тебя с ним знакомить.

– Тогда я познакомлюсь с ним сама.

– Этого я не могу тебе запретить.

– Ты не будешь сердиться?

– Поговорим об этом потом.

– Я слышала раз, как он выступал на митинге. Это было до Октября. Он – в матросской форме… Это глупо… Политика мне, в сущности, чужда, но он… он… дорог. Об этом у меня есть даже стихотворение.

И, не дожидаясь моей просьбы прочесть, закрыв глаза, начала декламировать:

В это время к воротам подъехал Амфилов.

– Ура, нашел! Но с каким трудом. Черт бы побрал этих извозчиков, все точно в воду канули.

– Как хорошо! – воскликнула Соня. – Ах, какое солнце… Рюрик, хотя ты и бесчувственный чурбан, слушай, как бьется мое сердце! Это от любви, – прошептала она, садясь в сани.

«Бедная девочка, – подумал я с жалостью, – твое сердце бьется не от любви, а от кокаина».